Мария Березовская
Есть у меня головной убор – шляпа.
Ничем не примечательная: ни высокой тульей, ни особо широкими полями, ни замысловатой формой, ни лейблом – или как там? – какой-либо крутой заморской фирмы. Она даже не фетровая или соломенная, а – джинсовая. Разве что размером выделяется – маловата она мне. А так – шляпа как шляпа.
Красного, правда, цвета, добавлю.
Но странное впечатление производит моя шляпа на людей.
Как-то еду я в метро вверх по эскалатору, а вниз спускается группа молодежи: пиво пьют, смеются. А как шляпу мою увидели, враз и замолкли, а потом ка-ак расхохочутся! И давай кричать на всю станцию: «Красная шапочка! Красная шапочка!»
Но я на них не обиделась – привыкла. Как давно не обижаюсь и на многих других – сверстники они мои или гораздо старшего возраста, – у которых такая же реакция на мой головной убор. На мой сейчас взгляд, нормальная реакция. Потому что поняла наконец: почти все люди, увидев на мне красную шляпу, вспоминают почему-то тотчас героиню сказки Шарля Перро. И если не кричат это мне, то между собой перешептываются да пальцем тыкают. Весело! И им, и мне, и... Красной, наверное, шапочке. Некоторые, самые остроумные, еще и спрашивают, где потеряла я Серого волка...
А недавно я на Курском вокзале посылку из дома встречала.
Стою на перроне, времени до прибытия поезда много, делать нечего – наблюдаю за прохожими. Вижу – мужчина идет, полный такой, счастливый. Напевает себе что-то. Вдруг увидел меня и затянул: «Упала шляпа, упала на пол...»
По-доброму так затянул, не обидно, почему и засмеялась ему в ответ:
– Не упала моя шляпа, а если бы и упала, не пол здесь – перрон...
– Да мое дело в шляпе, Красная шапочка! – прервал он на мгновение пение, а как его дальше продолжил, тут и фирменный из Омска налетел, как с привязи сорвавшись, и моя шляпа, подхваченная потоком воздуха, влетевшим вместе с поездом, слетела с головы и пропала невесть куда.
– Эх ты, шляпа! – расстроился, сразу же забыв слова песни, полный и счастливый мужчина.
И я расстроилась. Потому что была у меня шляпа, а теперь нет. А без шляпы я кто?
Растяпа, одним словом!
На рельсах
Есть у меня подруга – удивительно талантливая.
Скажет – как кистью краски размажет.
Зарифмует – и не поймешь, откуда ветер дует.
Каждой своей строчкой гордится. Особенно такой: «И каждую ночь, как на рельсах...»
И всякий раз произносит ее перед сном. Произнесет – и тотчас засыпает. И Гале спится – такой сон может только приснится. Ее не тревожат ни крики, ни песни студентов, ни свет, включенный мной в комнате ночью, ни даже мой будильник, поднимающий ранним утром весь пятый этаж общежития.
Галя спит, вспоминается сравнение «как убитая», но сон ее живой, потому что во сне она всегда улыбается.
Смотрю на нее, беспробудно спящую, и завидую: вот бы и мне так хоть разок поспать... «как на рельсах»...
Папин поплавок
Моя рыбалка с папой начиналась так.
– Иди, Маня, лови кузнецов, завтра идем, – говорил папа, вручая мне пустую пластиковую бутылку из-под минералки.
Куда идем, мне было и без разъяснений понятно – на рыбалку.
Я спускалась на улицу, обходила вокруг дома. Заросли травы – полынь, осот, цикорий, ромашка... Стрекотня кузнечиков. Кузнечиков я совсем не боялась. Знала, что они не кусаются, не ползают по тебе, неприятно щекотясь...
Боялась я всяких жуков-пауков. И устрашали они именно внезапностью появления. Ненароком повернешь голову – ползет по тебе кто-то. Этот «кто-то» сначала кажется настоящим чудовищем. Я кричу, дергаюсь, выпускаю бутылку из рук, пока насекомое не слетает с моей руки или ноги. Потом приглядываюсь, кто же это полз-то... Маленький жучок-светлячок, который и хотел бы укусить, да не может и не хочет: не его это занятие – кусаться. Он – светлячок. Но с перепугу-то не разберешь. У страха глаза велики, это всем известно. Нафантазируешь, что ползет по тебе клещ какой или муха-жигалка...
А кузнечики – хорошие они, разговорчивые. Прыг-скок, прыг-скок. И я за ними. Ладошку горсточкой делаю и – хлоп! Попался. Аккуратно отодвигаю руку, беру прыгуна двумя пальцами – и в бутылку, куда уже накидала несколько травинок – для кислорода, чтоб не задохнулись мои пленники раньше времени.
Ловлю, да счет веду.
Штук двадцать хватит?
Нет, всего на двадцать рыб – мало. Надо их сорок-пятьдесят иметь, не меньше. На случай, если какие из кузнечиков дезертируют. Не станешь ведь за ним на берегу гоняться – всю рыбу спугнешь. А вдруг рыба какая проворная кузнеца прямо с крючка схватит, а сама не попадется? Всё надо учесть.
К концу моей охоты на улицу спускался папа с лопаткой и баночкой. И мы шли с ним за червями. В моей бутылке то и дело прыгали кузнечики – пытались вырваться на волю. И жалко их вроде было... Да на рыбалку хотелось. Рыбы весь всё равно меньше. А кузнечиков – пруд пруди.
Дома мама уже варила перловку. На кашу тоже можно ловить, каша и на прикорм хороша.
Папа доставал «рыбачьи принадлежности» и начинал отбирать крючки, поплавки, грузила, отматывать леску. У нас тогда еще не было складных удочек. И мы пользовались ивовыми ветвями, которые срезали по пути на реку. Ивовые ветви легкие, гибкие, прямые, почти без «ответвлений». На берегу реки папа ладил из ветвей удочки. Я всегда выбирала удочку с наиболее красивым поплавком – чтобы большой и яркий. Моя удочка всегда была тоньше и короче папиной. Понятное дело – я младше.
В походную «рыбачью» сумку мы складывали и еду, чтобы перекусить на берегу. Папа никогда не набирал много – пара яиц, хлеб, огурцы, несколько бутербродов и чай в бутылке. Вот и всё. Ничего необыкновенного. Но на берегу все эти продукты приобретали совсем другой вкус, чем дома, – особый, «рыбачий». Потому, может, что ешь «вполглаза», не оставляя без внимания поплавки. Спокойствие. Рыба почти клюет, волны от катера застывают, накатив одна на другую, солнце не спешит подниматься.
На рыбалку мы вставали рано утром – часов в пять. По-быстрому пили чай, одевались и спешили к реке. С удочкой в руках на корточках замирали над водой. Река пахла рыбой, и ветер разносил этот запах по всему берегу, пропитывая наши волосы и одежду.
Мне было лет семь-восемь, и моей главной целью было поймать как можно больше рыбы. А точнее, не как можно больше, а – больше папы. Да вот что-то не ловилась рыба. Даже поклёвок нет. Терпения не хватало, и я начинала бегать по берегу в поисках более «рыбного» места. Но тщетно! И тогда я принималась делать вид, что у меня клюет. Я прищуривала глаза, приподнималась с колен, говорила «оп-па!» и резко вытаскивала удочку.
Опять сорвалась!
Но ведь клевала!
Папа улыбался. Он был невозмутим. Он спокойно сидел, курил и смотрел на поплавок. Иногда он поднимался, проверял закидушки, ставил их вновь и садился на прежнее место. Поплавок кивал ему. И они снова смотрели друг на друга.
Папа – писатель. Мне казалось, он что-то сочиняет, думает над рассказом или повестью. Но, может быть, он наоборот старался забыть обо всем, отдохнуть в тишине, набраться сил... Не знаю. Но у него всегда начинало клевать у первого. И в писателе, моем папе, просыпался рыбак. Папа тоже говорил «оп-па!» и, подкараулив, как-то особенно плавно и с подтягом вытаскивал удочку. На крючке бился окунь.
«А я боялся – сорвется!»
Счастливый, папа бережно снимал рыбу с крючка и опускал в бидон. А я, нахмурившись, продолжала пуще прежнего бегать вдоль берега. И папа принимался меня наставлять: мол, не суетись, посиди тихонько, пусть вода успокоится, рыба присмотрится... Но у меня ничего не получалось. Обидно было до слёз! Папа выуживал одну рыбу за другой, и создавалось впечатление, что плавниковые обитатели Иртыша выстроились в очередь у папиного крючка с наживкой. И даже не в очередь, а в несколько очередей!
Папа видел, как я переживаю, и уступал свое «рыбное» место мне. И я начинала ловить. А папа отходил подальше. Он забрасывал удочку, закуривал, присаживался на корточки.
Поплавок кивал папе.
Папа кивал поплавку.
О чем они разговаривали?
