Светлана Новокрещенова

Родись счастливой

От любви до ненависти один шаг. Это знают все. Я тоже об этом слышала, но не понимала. После несчастий, случившихся с моей лучшей подругой, поняла. А еще до меня дошло, что от ненависти до любви тоже один шаг. Обратная дорога тоже коротка, но посильна не каждому. А некоторые просто не знают о ней.

Все началось в тот день, когда Жерафля отправилась знакомиться с родителями своего любимого мальчика Димы. Стоп. Все по порядку. Как говорят ученые люди, уточним терминологию. Жерафля – это моя подруга Лилия Филяровская. Странное прозвище, да? На весенних каникулах нас водили смотреть кукольный спектакль, где одну из героинь, барышню-жеманницу, так и звали – Жерафля. Моя подруга тогда очень напоминала театральную куклу длинными, гнущимися где попало руками-ногами. И все в ней ходило ходуном. Разговаривала она препротивным дискантом, растягивая последнее слово в предложении. Никто не дружил с капризной, вредной кривлякой. И у меня желания не было. Привязанность к Жерафле возникла из жалости.

Мы учились в третьем классе. Жерафля стояла возле доски и, уперев в грудь острый подбородок, тоскливым голосом читала отрывок из «Записок охотника». В класс заглянула завуч с объявлением: все отличники идут фотографироваться на доску почета. Она сортировала учащихся на лучших и остальных. Избранные удалялись из класса. Персона, стоящая возле доски, как-то выпала из поля зрения школьной начальницы. Выражение лица Жерафли стремительно двигалось от меланхолии к драме, от драмы к трагедии. И когда фамилий было названо достаточно много, ей, видимо, показалось, что о ней не вспомнят. Она растерянно пискнула: «А я?» Она привыкла быть лучшей из лучших, а сейчас в последних рядах, а то и совсем в забвении. Завуч посмотрела на нее поверх очков и кивнула. Жерафля подалась к выходу под презрительное молчание класса. Я тоже молчала. Но с иным выражением, чем одноклассники. С сочувствием.

В этот же день у Жерафли из раздевалки украли пушистые кроличьи варежки. На улице зима, но без варежек дойти до дома можно было запросто. На крайний случай и карманы сгодились бы. Но Жерафля уже по третьему кругу обшаривала раздевалку начальной школы: батареи, зеркала, полки. Я прониклась сочувствием и предложила свои варежки. Жерафля кротко моргнула и сказала: «Спасибо, Юля, я вечером верну». Радости от того, что она не только одолжила варежки, но и приобрела подругу, готовую простудиться, на ее лице не проступило. Жерафля вообще скупа на эмоции.

Моя новая подруга – собрание редкостей, ходячая кунсткамера. В ней замечательно все, начиная от даты рождения – 31 декабря. У кого еще получится родиться в новогоднюю ночь? У таких везунчиков, как Жерафля. Группа крови у нее самая редкая – четвертая отрицательная. Правда, я не знаю, хорошо это или плохо. Таких черных глаз, как у Лильки, в которых аж зрачков не различить, я тоже никогда не встречала. А волосы – русые. Опять редкое сочетание. Если бы Жерафлю нарекли Олей, Таней, Галей, в общем, что-нибудь из разряда самых заурядных имен, то ее так и звали бы. Но из-за духа противоречия сверстники предпочитали прозвище. А имя у нее замеча­тельное – Лилия. Помню, иногда я вертелась перед зеркалом и примеряла к своему облику ее имя. Нет, не получалось. Лилией могут звать только не­весомую девочку-эльфа. Меня же до десяти лет вообще с мальчиком путали.

Из хорошенького ребенка к девятнадцати годам Жерафля преврати­лась в прекрасную девушку. Жерафля себе нравилась. Когда она шла по улице, то глаз не сводила с собственной тени. И поправляла прическу, если проекция на асфальте не была идеальной.

Что касается меня, то, как написали в одном женском журнале: «Не родись красивой, а имей страшненькую подружку». Вот я и есть та самая подружка. Я, конечно, не кошмарное пугало. Но на фоне Жерафли отдыхаю. Я больше похожа на современного призывника. Ужас тощая, с коротко стриженными черными волосами. Ношу очки. Плюс уши торчат (хотя, тор­чащие уши, конечно, минус). В общем, взглядов не задерживаю. А если кто-то случайно и обернется вослед, то, вероятно, потому, что я криво подвела бровь или села на окрашенную скамейку. Скажете, так не бывает, ни одна де­вушка не будет наводить на себя такую тень. Но я хоть и близорукая, но ви­жу разницу между нами. О ней мне говорят и взгляды встречных мужчин, и зеркало, и тень Жерафли.

Помню, вздумалось мне попросить маму нарисовать мой портрет. Она у меня художник, причем неплохой. Я надеялась, что по-родственному она изобразит что-нибудь более или менее приличное, что не стыдно людям по­казать. Вот, мол, вы видите меня такой, а есть и другой, менее пристрастный взгляд. Изучив шедевр, Жерафля со свойственной прямотой сказала:

– Увеличить, размножить и выставить на границе – врагов отгонять.

Я вздохнула, но стерпела. Если бы я почувствовала, что критика касается не моей страшной силы, а маминого убойного таланта, то мы бы поссори­лись. За маму я бы сумела постоять. Мое самолюбие спас Мишка Петров, друг детства. Он забрал портрет и повесил над своей кроватью. Геройский поступок! А между тем, по моим наблюдениям, Петров страдает женофобией в легкой форме.

О любимом мальчике Жерафли. Дима очень любит Жерафлю. А я очень люблю Диму. Но об этом знаю только я. То, что Дима выбрал имен­но мою подругу – удача для меня. Потому, что они часто берут меня с собой. По инициативе Жерафли. Если бы не она, мы с Димой встречались бы гораз­до реже, только на занятиях. Дима вслух не возражал, но, скорее всего, тема моего присутствия не раз обсуждалась ими на повышенных тонах. Он шел, повернув голову на 90 градусов, и смотрел на Жерафлю. Я шла по другую руку от него, повернув голову на тот же угол, смотрела на Димин затылок. Я смотрела на Диму, Дима – на Жерафлю, а та – на свою тень.

Инициатива встречи-знакомства или, как сейчас выражаются, презен­тации, исходила от родителей Димы. Снедаемые здоровым любопытством, они попросили сына представить свою избранницу. Что ж, вполне объясни­мое желание. Но поскольку они люди современные, то ни о каких смотринах и речи быть не могло. Все должно выглядеть естественно. Просто к сыну пришли его однокурсницы. То есть я и Жерафля. Наоборот, Жерафля и я. Подруга приняла приглашение нехотя. Шумно вздыхала, закатывала глаза. Но, поломавшись для порядка, все же согласилась. Только при условии, что ее буду сопровождать я.

Утром означенного дня мы с однокурсниками с утра драили стены родного университета, где обучались на программистов. Практика у нас так проходила. Потолки побелили, и мы отмывали стены от меловых поте­ков. Жерафля осталась дома готовиться к вечеру. Она никогда и ни за что не выйдет из дома без трехчасовых (минимум!) приготовлений. Даже в по­ликлинику она снаряжалась как на встречу с судьбой, а не с участковым врачом Гавриловной. Жерафля всегда готова к любви. Нет, совсем не пото­му, что готова променять Диму на любого встречного-поперечного. Просто ей хотелось, чтобы каждый встречный-поперечный был влюблен в нее мгно­венно, по уши и навсегда. И как сачком ловила эти взгляды-бабочки, кол­лекционировала. Дух всеобщего обожания. Это ее атмосфера. Она жила и дышала ею. Вот и тогда, отправляясь в гости без видимого энтузиазма, она втайне мечтала уронить родителей Димы в обморок. Опомнившись от сва­лившегося на них счастья, те должны были живописать ее прелести коллегам по работе, соседям по дому, родственникам и так далее.

Пока Лилька прихорашивалась, я истово терла стены на лестничном марше. Противоположную стену омывал Дима. Интересно, что он думает о сегодняшнем вечере? Мне хотелось, чтобы он подошел и заговорил со мной. Или хотя бы обернулся, улыбнулся, как-нибудь особенно посмотрел в мою сторону. Но он слушал музыку через наушники плейера. Впрочем, это даже хорошо, что он не смотрел на меня. Зато мне можно иногда оборачиваться и сходить с ума от вида его лопаток, ходящих под белой майкой. Ниже майки – узкий Димин зад, для которого любые, даже самые тесные джинсы велики. Поэтому они поддерживаются широким ремнем с многочисленными клеп­ками. От плейера, прикрепленного на поясе, к ушам тянутся черные проводочки. И, кажется, тряпкой по стене водил в такт музыке. Музыку Дима лю­бит больше всего на свете. Хотя, больше всего на свете он любит Лильку. А музыка – после нее, в убывающем порядке. За эту двойную любовь в группе Диму называют Трубадуром.

Как-то я принесла домой фотографию нашего курса. Мама, указав на Диму, сказала:

– Нежный мальчик.

Точно, даже с виду, даже на фотографии, он нежный мальчик. Светло­волосый, светлоглазый, всегда в хорошем настроении. Скажете, только идиоты вечно улыбаются. Вот и нет. Просто у него позитивный настрой. Обычно, когда все корпят над сложным заданием по высшей математике, он смотрит в окно и как будто мечтает, а не сочетает синус с косинусом. На других посмотришь – академики, хоть и дураки. Он хорошо относится к лю­дям, он любит жизнь. И это очень ценится окружающими.

Голодная и грязная, как черт, я вернулась домой. Поплескалась из неприподъемной кастрюли, заботливо приготовленной мамой (как водится, в самую жару горячую воду отключают). Не успела открыть холодильник, как раздался звонок. 

– Ты скоро? – спросила Жерафля.

– Где пожар? Что горит?

– Не придуривайся. Приходи быстрее. Я ничего не успеваю.

– А до полудня чем занималась?

– Спала, – спокойно ответила Жерафля, – не могу же явиться с круга­ми под глазами.

Правда, не может. Уж как явится – туши свет – ослепит.

– Ладно, сейчас поем и прибуду.

– У меня поешь.

Нищему одеться – только подпоясаться. Бросила Милашке холодную котлету, с завистью посмотрела, как кошка жует ее, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, сменила одни джинсы на другие и через 15 ми­нут предстала перед дверью Жерафли.

Встретили меня ее мама Ирина Андреевна и кот Фаршик, кстати, брат моей Милашки. Года три назад Лиля решила завести живность и я, не желая отставать от нее, тоже уговорила свою маму на кошку.

– Лилечка просила подождать, пока она принимает ванную, – пропела Ирина Андреевна.

– Мам, покорми Юльку, – сквозь гул падающей воды донесся голос Лильки.

– Милости прошу на кухню, – повернулась ко мне Ирина Андреевна.

Мама подруги относилась ко мне несколько свысока. Потому что я дочь моей мамы. Моя мама – художник-оформитель. Так сказать, представи­тель низов творческой интеллигенции. Низший слой прослойки. А Ирина Ан­дреевна – высший. Она – чиновник от искусства. Работает в министерстве культуры. А еще Ирина Андреевна распространяет слух о том, что моя мама попивает. Не могу отпереться, попивает. Потому что у моей мамы сложная, но не складывающаяся личная жизнь, которую она от меня тщательно скры­вает. В профессиональном плане тоже не все гладко. Картины она рисует престранные. Как выражается Лилька, на любителя. Но зато моя мама не го­ворит про людей гадости. А Ирина Андреевна – вдова полковника. Звезды на погонах мужа, а потом и его пенсия приучили Лилькину маму «всех выше и нос, и плечи» поднимать. Хотя она его, мужа своего покойного, не очень-то почитала. Все приговаривала: «Как надену портупею – все тупею и тупею». За глаза, конечно. Это слова. А на деле полковница заходила еще дальше. Духи у Ирины Андреевны пахнут малиновым сиропом, приторным до тошнотиков. И ее приглашение к столу я вежливо отклонила. Не та ком­пания. Пришлось врать, мол, только что из-за стола. Ирина Андреевна с ми­ром отпустила меня в комнату дочери. Я поиграла с Фаршиком, полистала модный журнал, отгадала кроссворд (кроме позиции «Польский католиче­ский священник» по горизонтали), включила телевизор и как змея перед флейтой остановила остекленевший взгляд на экране. В сериале ничего но­вого: пропавшие или незаконнорожденные дети, амнезии, комы, внезапно свалившиеся наследства. Чепуха, а не оторвешься. Тут, наконец, появилась Жерафля с тарелкой нарезанных огурцов и скомандовала:

– Ложись, маску будем делать.

Мы улеглись рядом на широкой тахте, облепили лица колечками све­жего огурца. В сезон фруктов и овощей подруга никакой химии из тюбиков не признавала. Я не выдержала, цапнула у себя со лба один ломтик и съела.

– Ты что, голодная? – стараясь не двигать губами, спросила Лиля.

– Нет, это я так, попробовать.

Моему дурному примеру последовал Фарш. Он походил-походил вокруг тарелки, да и стянул колечко. За что был удостоен заслуженного шлепка.

Жерафля красивая, как принцесса из сказки. Но я умею сделать ее еще краше. И она доверяет мне лицо. Потом освобождает волосы от бигуди. Локоны ниспадают спиральками, отчего ее прическа похожа на парик анг­лийского лорда. Когда Жерафля расчесала волосы, только провидец мог до­гадаться, что над волосами усиленно колдовали две пары рук. Все естествен­но, все натурально. Потом настал черед одежды. Жерафля прикладывала к груди одно платье за другим. Белое – с претензией – готовая невеста. Черное – откровенно сексуальное. Наконец, она остановилась на платье цвета пьяной вишни. Длинное, но с высокими разрезами. Облачившись, Жерафля бросила взгляд на меня.

– Ты в этом пойдешь?!

Под «этим» имелись в виду мои «другие» джинсы и топ.

– Как на дачу. Сейчас мы тебе что-нибудь организуем, – задумалась Лиля. И этим проявила себя как незаконченная эгоистка.

Я не очень-то комплексовала по поводу своего внешнего вида: не на ме­ня там будут смотреть.

Бледно-лимоновый сарафанчик на тоненьких бретельках делал из меня приютную сироту. Я посмотрела на себя в зеркало и вспомнила символ, ко­торым обозначают женский туалет. Маленькая головка, платье колокольчи­ком, ноги, произрастающие на некотором расстоянии друг от друга.

Дима обитал в доме, который коренные горожане прозвали «дворянским гнездом». Здесь коротали свою старость отошедшие от исторических свершений старые партийные функционеры. Мы шли по двору и незнакомые старички и старушки здоровались и слегка кланялись. Надо же, как все под­винулось! Большевики сместили аристократов, а коммунистов сместили но­вые русские, увешанные цепями, пейджерами, мобильниками и пистолетами. Уверенные и наглые. Эти раскланиваться не станут. А может, и станут, если доживут. Об этом я думала, пока шла по Диминому двору.

Встретил нас Дима. Родителей не было. Понятно, придут «внезапно». С порога угадывалась тщательная подготовка к нашему визиту. Дима нам предложил новые тапочки. Зеркала блестели, пахло сладким домашним пи­рогом. Впрочем, я могу ошибаться. Может, они для каждого гостя покупают бархатные тапочки, пекут пироги с ванилью и усиленно трут зеркала. Жерафля ничему не удивлялась. Она не удивилась бы, если к ее приходу раз­добыли бы янтарную комнату. Ту самую. Она считала себя достойной по­добных хлопот. Улучив момент, я высказала Лиле свои восторги от приго­товлений в нашу честь.

– Просто мне дают понять, что Дима привык жить в отлаженном бы­те, – дернула она плечиком.

«Чего он вполне заслуживает», – добавила я про себя. Ради Димы я часа­ми готова ползать на коленях, тереть полы, зеркала и все, что причитается.

Когда в прихожей обнаружились признаки присутствия родичей Димы, мы чинно сидели в его комнате и рассматривали семейный альбом. Меня по­разило то, что на всех фотографиях рядом с Димой его мама. Челка, воло­сы забраны в хвост, веселые глаза. Она была похожа на легкомысленную ас­пирантку. Было впечатление, что она везде следовала за ним по пятам. «Она всегда боялась, что со мной что-то случится», – пояснил Дима. Когда ходил в детский сад, мама устроилась музработником, в школе – учительницей пе­ния. Сейчас в университетской библиотеке заведует художественным
отде­лом. Очень ее понимаю и завидую. Я бы тоже боялась за Диму и не оставля­ла одного. И завидовала сама себе.

– Я мамин сын, – признался Дима.

Дверь отворилась, и я увидела маму.

– А, сын, у тебя гости. Ну, познакомь же нас.

В гостиной нас ждали Игорь Борисович, папа Димы, и накрытый по всем правилам стол. Как подобает главе семьи, Игорь Борисович занял место во главе стола. По обе стороны от него разместились мы с Оксаной Аркадь­евной и Дима с Жерафлей.

Мы с Лилей представляем иллюстрацию к закону единства и борьбы противоположностей. Мы сочетаемся по принципу домино. Она светленькая – я смуглая, она изящная – я недокормленная, она красивая – я умная. Как красивая женщина она обычно участия в беседе не принимала, не утруждала себя умными разговорами. Я отдувалась за нас двоих. Она лишь позволяла себя развлекать. А тогда моя Лилия вдруг распустилась, встрепенулась, заблаго­ухала. Залепетала, ручками да глазками заиграла. Даже тонко флиртовала с Игорем Борисовичем. Видать, решила бить Диминых родителей не в бровь, а в глаз. Ну, Бог в помощь. Значит, у меня есть время заняться ванильным кексом и размышлениями.

Программирование приучило меня раскладывать все по полкам, сравни­вать и анализировать. Вот и сейчас мне пришла в голову мысль, что и Дима, и Жерафля, и я – единственные дети в семье. Это наш общий признак. А те­перь отличия. Я – сорная трава, дитя свободы. Всегда предоставлена сама се­бе. Мама не угнетала меня воспитанием. И я ей премного благодарна. Же­рафля – полковничья дочка. Поздний ребенок в семье, выросший в холе и неге. Как выражается ее маман в педагогическом припадке, «поступает по веле­нию своей левой ноги, — летом ей снега не хватает, а зимой жары» и называет ее цирлих-манирлих. Я не знаю, кто это «цирлих-манирлих», но все равно Жерафлю очень люблю. И, наконец, Дима. Послушный, заботливый, привя­занный к своим родителям сын. «Да, папа, ты прав. Мама спасибо, все очень вкусно». Конечно, подумала я, встреться моей маме такой же мужчина, как Игорь Борисович, пожизненная улыбка, как у Димы, мне тоже была бы гарантирована. Я имела бы все, чего желают в новогодних открытках: счастье, радость, тепло и все земные блага. А еще я подумала, что Дима пошел в от­ца и сам станет любящим папой. Бьюсь об заклад, что и Жерафля тоже об этом подумала. Интересно, как Оксана Аркадьевна и Лилька будут делить Диму? Смогут ли они мирно сосуществовать?

Я жевала кекс, Жерафля с Оксаной Аркадьевной без умолку трещали, При этом Лилька тянула одеяло на себя (их ослепительство любит внимание, ох, любит!). Оксану Аркадьевну никакими силами невозможно свернуть с темы о сыне. Она была в курсе его проблем и интересов. Университетскими событиями сын делился, практически не опуская подробностей. И в музыке Оксана разбиралась потрясающе. Попробуй спроси мою маму, как называл­ся последний альбом «Нирваны»? Или какого пола Дана Интернейшнл? Да что там мама! Я сама считала Тони Брэкстон мужчиной, пока не увидела клип по телеку. Дима внимательно слушал отца, а тот в подробностях излагал план какой-то поездки, кажется, на юга. Если Дима похож на певца Дина Рида в молодости, то его папа – на много повидавшего (не путать с «видавшим виды»!) Дина. Отец с сыном – на одно лицо. Только в улыбке и взгляде папы было то, чем зрелость отличается от юности.

Родителям Димы Жерафля понравилась очень. Пары Оксана Аркадьевна – Игорь Борисович и Лиля – Дима смотрелись идеально. И чувствовалось, что вторые – продолжение первых. В общем, встреча без галстуков прошла на высшем уровне. Игорь Борисович был настолько любезен, что предложил отвезти нас с Жерафлей домой. Мы согласились, тем более, что уже стемнело.

В салоне машины разливалась чудная песня «Танцующая Королева». Мы с подругой расположились на заднем сидении. Ветер трепал мои вихры, и романтично развевал локоны Лилии. Изящным жестом она отводила их от лица, и все время поглядывала в зеркальце над головой водителя: проверяла – в выгодном ли ракурсе находится и смотрит ли на нее Игорь. Мне тоже ста­ло интересно. Я тоже посмотрела в зеркальце, чуть приподняв очки. И была немало удивлена: зеркало, оказывается, было точкой пересечения взглядов Лильки и Игоря Борисовича. Незаметным, но чувствительным толчком в бок Лилька пресекла мое любопытство. Я ответила тем же: не отвлекай водителя во время езды. Наш тайм окончился вничью, но Жерафля все равно сидела победительницей. Потому, что Игорь Борисович все-таки смотрел на нее. Ес­ли бы я была внимательнее, то обязательно отметила бы, как он смотрел на Лилию.

В свете прожекторов, разражаясь громогласным «ура», подхваченным эхом ночного города, мимо проплыл стадион. На поле шли футбольные ба­талии. Наши против приезжих. Игорь Борисович почему-то как таксист вез нас окольными путями. Странно.

И поведение Жерафли мне тоже показалось странным. Уже дома, стирая холодной водой ее сарафанчик из лимонного шелка, я вспомнила, как под­черкнуто благодарно принимала она ухаживания Игоря Борисовича за сто­лом. И как трепетала ресницами в его сторону. И ее неотвязный взгляд в зеркальце автомобиля. Решила насмерть очаровать будущего свекра?

– Ничего странного, – пожала плечами мама, стоя у меня за спиной и слушая мои рассуждения вслух. – Это у нее в природе. Если ты будешь строить глазки мужчине, то этот мужчина будет обладать конкретными признаками – именем, возрастом, ростом, весом и про­чее. А Филяровская имеет в виду мужчину как такового. Абстракт­ного. То есть особей мужеского пола в возрасте от 14 до 64 лет.

– Откуда такие цифры?

– До четырнадцати – это статья, а шестьдесят пять пенсия, это рубеж.

«Он не мужчина, а отец Димы», – хотела я возразить, но не успела: раз­дался телефонный звонок. Трубку взяла мама, поскольку мои руки были в мыле. Мама сначала удивилась, потом поздоровалась, потом сказала, что да, ее дочь Юлька дома. По сдвинутым к переносице маминым бровям было понятно, что звонок не сулит ничего приятного. Кивком мама пригласила меня к телефону.

– Юля, где Лиля? – прерывающимся голосом спросила Ирина Андреевна.

– Что? – переспросила я. И совсем не из-за тугоухости. Во-первых, мне надо скрыть удивление. От моего до их дома можно дойти за 15 минут. А если сильно постараться с промедлением, максимум за полчаса. Жерафлю же везут на машине. Значит, как минимум, пол­часа назад она должна быть дома. Где ее носит? Во-вторых, мне на­до было придумать более или менее правдоподобную версию Лилькиного отсутствия. – Кто?

– Мерилин Монро! – рявкнула мать Жерафли.

– Видите ли, нас подвозил папа Димы. До моего дома мы доехали благополучно, – я почувствовала, как тревога за подругу сковывает способность соображать здраво. – Может, мотор заглох или бензин кончился. Или в пробке застряли.

Вероятно, на том конце провода у Ирины Андреевны появилось жела­ние сказать: сама ты пробка. Какие пробки в одиннадцать вечера?! Да, на­счет пробок это я здорово загнула.

– Какая у него машина? Марка? Номер? – Ирина Андреевна рвалась к оперативно-розыскной деятельности.

– Белая такая.

– Черт побери! Я спрашиваю: на чем вы ехали? На «Волге», «Жигу­лях», иномарке? Что ты никак в толк не возьмешь?!

Ирина Андреевна и дальше продолжала бы пытать меня на повышенных тонах, но, кажется, там у нее в дверь позвонили. На некоторое время насту­пило затишье. Щелкнул замок. Перемежающиеся голоса. Затем Ирина Анд­реевна высказала дочери свое неудовольствие столь поздним возвращением. Выражения, доложу, были еще те. Они совсем не вязались с Жерафлей, и последняя возражала. Кажется, отсылала свою маму то ли к какому-то авто­ритетному источнику, то ли еще чьей-то маме. Я не стала вникать в подроб­ности их диспута и положила трубку. Все равно завтра Лилька мне все изо­бразит в лицах.

Сарафан Жерафли высох к утру. Выждав для приличия до полудня, я по­звонила Филяровским. Никто не ответил. Телефон молчал и позже. И все воскресенье. Понятно, уехали на выходные на загородную дачу. Я позвони­ла в понедельник вечером. Ирина Андреевна сказала, что Лили нет. Где? Уе­хала с Митей (так она называла Диму) и его родителями в Сочи. Когда уеха­ла? Сегодня утром. На их машине. Что хотела? Ах, платье вернуть. Да, по­жалуйста.

Сочи. С какой стати? Ах, да, что-то припоминаю... Если бы я не была так увлечена кексом и анализом семейных отношений, то не пропустила бы мимо ушей разговоры о море и курорте на южном побережье. Маршрут до этого города обсуждали за столом Дима с отцом. Кажется, мы даже пили за эти самые Сочи. Но Лилька не говорила, что она собирается на юг. Значит, они ей позже предложили, после нашего визита.

Когда я передавала пакет с сарафаном, в ответ Ирина Андреевна протянула мне пакет с моими шмотками. О пакете даже нельзя было сказать «б/у», бывший в употреблении. Можно сказать лишь «бывший». Стершийся рисунок, ручки, дышащие на ладан. И держала мадам Филяровская эти ручки двумя пальцами. Я взяла свои пожитки, сказала Фаршику «до свидания» и ушла.

У древних греков была такая традиция. Когда с Олимпийских игр чем­пион возвращался в родной город, земляки ради такого случая проламывали стену. Потом, конечно, целостность ограждения восстанавливали. Это у них означало – победа с нами навсегда. Наверное, поэтому и придумали триумфальные арки, чтобы всякий раз стены не ломать. При чем здесь греки? То­гда, стоя перед более чем довольной Ириной Андрееной, озадаченная и сбитая с толку, я подумала, что моя подруга тоже вошла в семью Димы стремительно, напролом, как победитель-олимпиец, не дожидаясь, когда откроются ворота.

Первого сентября группа столпилась вокруг меня. Народ мучился от информационного голода. А глодал их вопрос о Жерафле и Диме. Оба, точ­но сговорившись, ушли из университета. Выбыли. Жили-были, а теперь вы­были. Я оправдывалась, уверяла, что знаю ровно столько же, сколько и они. Истинная правда, мне нечего было им ответить.

Потом все как-то само собой прояснилось. Картина складывалась по­трясающая. Но потрясение имело минусовый заряд. Как известно, Жерафля с семьей Димы отправилась в Сочи. С курорта вернулась только Оксана Аркадьевна. Посреди отдыха ее муж уехал в неизвестном направлении. Ли­лия вместе с ним. Дима уехал на Кавказ воевать по контракту. Больше ни­чего узнать не удалось. Не идти же с расспросами к матери Жерафли. Пого­варивали, что Ирина Андреевна здорово обиделась на дочку. О визите с расспросами к Диминой маме не могло быть и речи.

Разузнав, что да как, общественность успокоилась. Любопытство было удовлетворено. Мне же не сиделось на месте. Во-первых, я не спешила при­нимать на веру то, что говорили о Жерафле и семье Димы. Во-вторых, даль­нее расстояние я не считала препятствием для общения. И, наконец (подлая я душа), освободившееся место возле Димы внушало мне столько надежд!

– Почему бы Лильке не дать о себе весточку? – риторически вопро­шала я.

– Тот, кто больше не полезен, забыт и сердцу не любезен. Таков при­дворный этикет, – поучала мама. Впрочем, без злорадства. Она всегда считала нашу дружбу игрой в одни ворота. Со счетом не в мою поль­зу.

Я хотела узнать то адрес Жерафли, то номер Диминой части. Даже в военкомат ходила. Там спросили: кем вы приходитесь рядовому К.? Я представилась однокурсницей. Мне разъяснили, что сведения о военно­служащих предоставляются только близким родственникам. Я отправилась восвояси. К матери Жерафли я так и не сходила. Решимость сменилась сомнениями, растерянностью. А дальше острота эмоций как-то притупи­лась. И потом, если кто-то нуждается во мне, то обязательно отыщет, адре­са я не меняла. Убедившись в своей ненужности, я угомонилась, и о Жерафле вспоминала изредка. Реже, чем о Диме.

За три года я успела получить диплом инженера-программиста, помы­каться в поисках работы по отделам кадров, испытать еще одну (после Ди­мы) неразделенную любовь. И пришла к выводу о невозможности совместно­го с ней, т.е. любовью, существования. Как две параллельные прямые, мы с нею никогда, скорее всего, не пересечемся. Могу поспорить с вами, господин Лобачевский.

Однажды (как много поворотов событий начинается этим словом, в ко­тором слышится и одиночество, и ожидание), так вот, однажды я сидела до­ма и ждала того самого типа, который поссорил меня с Лобачевским и кто так умело исполнял свои мелодии на струнах моей души. В дверь позвонили. Подскочив как ужаленная, я метнулась к двери. Кошка Милашка бросилась на шкаф, ее пост наблюдения. На пороге стояла подруга детства и юности Жерафля. Правда, с этого момента я раз и навсегда перестала ее так назы­вать. Лиля была одета в черное, несмотря на несусветную жарищу. Длинное полупрозрачное платье можно было принять и за вечернее, и за траурное. Но потеря проступала во всем: в склоненной к плечу голове, в безвольно опу­щенных руках, усталом взгляде из-под некрашеных ресниц. «Мать», – мысль напросилась сама собой. Лилька приехала хоронить ее. Смерть их помирила.

– Можно войти? – ровный, как выжженное поле, голос Лили вывел меня из ступора, и я машинально сделала три шага назад, пропуская гостью.

Я поймала свое отражение в зеркале. У меня был вид человека, обнару­жившего в собственной кухне курящего ангела. Милашка свесила любопыт­ную мордуленцию и пару раз шевельнула усами, понюхала.

– Жива? – кивнула Лиля кошке. – А Фаршик того... Мать его в кли­нике усыпила.

Я почему-то почувствовала себя лишней. Лиля словно не замечала ме­ня. Прошла в комнату, я за нею. Вдруг она обернулась и стала как вкопан­ная. Она стояла очень близко. Так близко, что я рассмотрела зрачки в не­проглядной темени ее красивых глаз.

– Знаю, что ты обо мне думаешь, – глухо проговорила Лиля. – Разбила семью. Бросила мать. Димка из-за меня в Чечню уехал. Так?

– Не судите да не судимы... – скороговоркой начала я.

– Оставь, наслушалась, – вяло махнула она рукой и отошла к окну.

Из-за неправильной планировки все комнаты на южной стороне нашего дома получились узкие и длинные. Мою
каморку мама называла узкоколей­кой. И сейчас Лилия стояла далеко от меня, на противоположном конце пу­тей. Напряжение нарастало. Я решила молчать. Во-первых, потому, что не знала, что сказать – «Прими мои соболезнования» или еще какую избитую фразу? Во-вторых, не я к ней пришла, а она ко мне. Ей и карты в руки. Не оборачиваясь, Лиля заговорила:

– Не думала, что придется снова оказаться в этом городе.

Я с трудом разбирала слова. Рассматривая пейзаж за окном, Лиля про­должала:

– А здесь ничего не изменилось. Время застыло, как муха в янтаре. Все те же дома, все те же лица. В июле также выгорают трава и небо. Пахнет бензином и горячей пылью. Все знакомо. Привыкать не надо.

Я тщательно фильтровала информацию, подаваемую Лилей. Из вышеска­занного следовало, что она вернулась в родной город и это оптимизма ей не прибавляло. Оставался невыясненным вопрос о причине траура. То, что пла­тье надето не для праздничного вечера было ясно, как белый день. Впрочем, неизвестных гораздо больше: почему она вернулась? Одна или с Игорем Бо­рисовичем? Что с Димой? Что надо от меня?

– Мне кажется, на меня все смотрят. Только пальцем не показывают. Здесь все про всех знают. Маман не хочет появляться со мной на людях. Даже на рынок ходит одна.

Вот как! Я уже, что называется, Ирину Андреевну в гробу видела, а она жива и вполне здорова и на аппетит не жалуется. И дочь по-прежнему называет ее «маман». Мое недоумение не достигло сознания подруги. Я опять ощутила призрачность своего пребывания.

– Не представляю жизни в этом городе, – выдохнула Лиля и отошла от окна. Прошла по комнате и опустилась на диван.

Милашка, улучив момент, мягко прыгнула к ней на колени. Слабое по­добие улыбки тронуло губы Лили. Она положила ладонь на голову кошки, а та ловко поднырнула под нее и подтолкнула под локоть. Ждала ласки. Лиля погладила ее. Милашка уютно замурлыкала. Руки Лили и без тщательного маникюра являли вершину совершенства. Но на черное платье налипла ко­шачья шерсть. Я сцепила в крепкий замок вспотевшие пальцы.

– Но Оксана Аркадьевна хочет, чтобы мы жили здесь, вместе с ней, – задумчиво проговорила Лиля.

Не веря своим ушам, я привычно приподняла очки, чтобы лучше рас­смотреть подругу. Как это: «мы» и Оксана Аркадьевна? Она-то здесь при­чем? Я вообразила себе картину: Оксана Аркадьевна, Игорь Борисович и моя подруга за уютным семейным ужином. Чем дальше в лес, тем больше дров. Чем больше говорит Лиля, тем меньше я понимаю. Некоторое время я изу­чала немой профиль подруги. Даже отсутствие красок не портило ее. У Ли­лии очень выразительная лепка лица. Классика. Она оставалась красивой да­же в печали.

– Лиля, ты извини, но... – мой голос крался осторожно, как пантера в ночи.

Лиля повернула голову и будто удивилась моему присутствию в этой комнате.

– Ах, да, ты ведь не в курсе.

– Ну... как сказать? В общих чертах, – я замельтешила голосом, взглядом и руками.

– Юля (подруга первый раз обратилась ко мне по имени), я хочу, что­бы ты... – Лиля осеклась, – я хочу попросить у тебя прощения.

Мои прагматичные мозги моментально вычислили первоначальную формулировку задуманной фразы. Она должна была выглядеть так: «Я хочу, чтобы ты меня простила». Но Лилия вовремя остановилась и поправилась. Это говорило о переменах, происходящих в Лиле. Именно о происходящих, а не произошедших. Нетвердость и заминки свидетельствовали о процессе, а не о результате. А о причинах этих перемен, полагаю, я узнаю позже. По­ка я размышляла, Лиля испытующе смотрела на меня.

– Ты не задаешь вопросов. Это хорошо. Значит, все понимаешь.

– Не совсем, – призналась я, – я не понимаю, за что я... за что ты про­сишь у меня прощения.

– За все, – просто сказала Лиля, прямо глядя мне в глаза.

Подо «всем», наверное, подразумевалась не только леность в ведении переписки. Установилась трудная пауза.

– Не торопись с ответом, – посоветовала Лиля, – сначала выслушай, а то, может, и знать меня не захочешь.

Лилия встала и вновь отошла к окну. В задумчивости она покусывала нижнюю губу, знак того, что она пытается сосредоточиться. Собравшись с мыслями, Лиля заговорила:

– Не буду рассказывать о том, что было в Сочи. Бесполезно. Это так же трудно, как описывать полотна импрессионистов. Надо только видеть. Ска­жу одно: уехали мы по настоянию Игоря. Я не уводила его из семьи. Но, че­стно скажу, рада была безумно. Не оттого, что он остался со мной, а не с Ок­саной. А оттого, что я с ним. Уехали в никуда. Главное – вместе. Мы приби­лись к одному виноградарскому хозяйству где-то между Геленджиком и озе­ром Абрау. Там живет его старинный друг. Игорь обменял машину на верхний этаж кирпичного коттеджа. Почти что чердак. Там и поселились. Игорь удачно устроился на винодельню: инженеры такого класса везде нужны. Я – бухгалтером. Нас никто не знал, ни о чем не спрашивал. Прие­хали – живите. Работаете – спасибо. Все было красиво, как утренний сон: го­ры, виноградники, солнце, фрукты, вино. Абрау близко, небо близко. Игорь рядом. Постоянно глаза в глаза, душа в душу. Знаешь, я думала, что никогда не забуду этих дней. А сейчас рассказываю и сама себе не верю. Со мной ли это было? И было ли?..

Лиля замолчала. Послюнила палец и попыталась собрать с платья при­липшую шерсть. Я сидела, не дыша. И совершенно при этом забыла, что ко мне должен кое-кто прийти.

– Поработала я недолго. Случился ребенок. Я, дура, не хотела, бры­калась. Даже анализы на аборт собрала. Игорь как узнал, здорово ругался. А как рожать от женатого человека? С Оксаной они так и не развелись. Не хотел он к ней ехать. Боялся при встрече в глаза по­смотреть. В общем, появился Антошка. Знаешь, думала муками ис­купится мой грех. Роды были затяжные – трое суток. Завотделени­ем тамошней больнички, мезозойский старик, говорил: «На моем ве­ку так долго никто не телился».

Я представила себе Игоря Борисовича на руках с младенцем. Поздние отцы – самые лучшие. Я знаю, как он любит Диму. А его чувства к ребенку Лилии даже трудно вообразить. И еще я вспомнила, как Лилька плохо пере­носила физические страдания. У нее низкий болевой порог. А тут трое суток ада. Бедная Лилька! Голубая жилка на виске Лилии натолкнула меня на мысль, что неплохо бы ее покормить.

– У нас есть пельмени. Будешь?

Лиля согласилась на удивление легко.

Пока мы перебирались из узкоколейки в тесную кухню, я боролась с соблазном спросить о Диме. Он был уже далеким, почти детским воспоми­нанием, и сегодня я ждала другого человека, но нежные Димины глаза как будто снова глянули на меня. А Лилия? Хочет ли она вспоминать о нем?

– А что с Димой? – осторожно поинтересовалась я.

Лиля не уловила плохо скрываемого волнения. Ответила она не сразу.

– В его мозгу в тот момент что-то перевернулось. Вспыхнула какая-то разрушительная ярость. Он, мамин сын, не захотел остаться рядом с ней. Кажется, ему было невмоготу оттого, что не смог защитить ее. А раз нет функции защиты, включилась функция нападения. И он пошел убивать. Сам был ранен. Оксана к нему в Ханкалу ездила.

– Где он сейчас, не знаешь?

– Конечно, знаю. В Москве. И он, и Оксана. И Антошка.

Я уронила в кастрюлю с кипятком ком смерзшихся пельмешек. А сердце мое упало ниже пяток, в подвальное помещение нашего дома. Я живу на 16 этаже.

– Они повезли Антошку на операцию. Ему там сделают пересадку ко­жи. Дима – донор. После похорон отца Дима закрыл контракт. Он больше не будет воевать, – и, посмотрев на меня, пораженную услы­шанным, прошептала: – Игорь умер. А наш сын...

Дальше была длинная пауза, которую я не посмела нарушить. Лиля му­жественно справилась с накатом горько-соленой волны. Закусила губы до пунцовых пятен. И рассказала свою историю. Говорила она ровно, как будто речь шла о постороннем человеке. Без восклицаний, ненужных вопро­сов и слез. Я уже упоминала о ее сдержанности.

Счастье оборвалось так же негаданно, как и случилось. Антошке было два с небольшим. Сложный возраст. Дети в это время – сущие бесенята, все самостоятельность демонстрируют. Все «сам». Вечером, дождавшись папу Игоря, сели ужинать. На столе обнаружилась нехватка салфеток. Лиля пошла за ними в комнату. Антошка попросил у папы чаю. Тот ответил: «Сейчас мама придет и нальет». Антошка же вмиг оказался у плиты, где стоял только что вскипевший чайник...

Ребенка спасли. Дышать он сможет самостоятельно, не через трубки. Зрение тоже почти не пострадало. Но таким ангелочком, приводившим в умиление всех, он никогда не будет.

Мой дружок с младенческих времен Мишка Петров, тот самый, который обрек себя на пробуждения под моим портретом, сейчас работает хирургом. Так он рассказывал, как во время практики все студенты правдами и неправ­дами открещивались от работы в ожоговом отделении. Вонь, гной, крики. И частые смерти, которые на медицинском языке называются летальными ис­ходами. Мишка, конечно же, пошел именно туда. Такой уж он по натуре, земский подвижник.

Многочисленные операции, лекарства по космическим ценам полностью опустошили дом Игоря и Лили. На кухне осталась только газовая плита да табурет, который одновременно служил и столом, и полкой, и сиденьем. Они уже не жили вместе. Лиля – в больнице, при сыне. Позже их перевезли в Ростов-на-Дону. Там и врачи опытные и оборудование современное. Квартиру под крышей сдали курортникам за хорошие деньги. Игорь перебрался на лет­нюю веранду. Работал в три смены, вкалывал как вол, таща непомерный груз вины. Лиля отупела от операций, перевязок, ожиданий. Слабые дет­ские стоны сводили Лилю с ума. Кошмары ночью и днем. Но она была гото­ва ждать сколько угодно и сносить невыносимое, лишь бы только он жил, ее сыночек. Как-то при муже, глядя на забинтованную, похожую на кочан ка­пусты головку ребенка, Лиля сказала в никуда: «Если ты умрешь, то и я жить не стану». Игорь вернулся домой, написал записку, накинул один конец ве­ревки на крюк, другой – себе на шею.

Его спасли квартиранты, прибежавшие на грохот. Игорь вытолкнул из-под своих ног деревянный ящик. Но мысль расстаться с жизнью не покида­ла Игоря. Он написал огромное количество предсмертных записок. В каж­дой повторял: двух смертей я не выдержу. Мысли о старшем сыне, ходящем у смерти под боком, тоже не давали ему покоя. И о преданной жене. Поэто­му снова записка, снова крюк. Игоря поместили в психушку, тоже в Ростове. Там уколы, уколы.

– Как ты думаешь, что я почувствовала, когда узнала, что Игорь в больнице? Ничего. Ни жалости, ни сострадания. Надо мной тогда хоть небеса раз­верзнись, не заметила бы. Только сын. Мать говорит, Бог его, Игоря, наказал. Дура. Большая дура. Бог не мучит, а учит.

И все же он умер. Умер во сне. Легкая смерть. Вскрытие не обнаружи­ло никаких патологий. Такое бывает. Игорь Борисович жил смертью, и она стала его реальностью. По последней воле, его кремировали. Но вопреки его желанию, похоронили все же на родине, а не на зеленых холмах среди виноградников, как он хотел. Он писал, что на его могилу все равно никто не придет, а знакомые, проходя мимо, будут говорить: «А, это тот самый...».

– Оксана Аркадьевна всю дорогу держала на коленях урну с прахом. Как вросла в кресло самолета. А Дима ребенка держал. Тот хоть и маленький, все понимает. Очень теряется, когда люди на него тара­щатся. Лицо обеими ладошками закрывает. А здесь в Димкину грудь уткнулся. Так и сидел весь полет.

– Постой-постой, – мне пришлось опять перебить Лилю, – а как там оказалась Оксана?

– Я вызвала. Она его жена. Да и не сумела бы я его нормально похо­ронить. Денег нет, одна, на руках ребенок после третьей операции. Позвонила, сообщила, дала адрес психушки. Она ничего не сказала. А через 10 часов прилетела. Нашла меня. Мы с Антоном в реанима­ции лежали. Я не хотела ехать на кремацию. Буду, думаю стоять там как орудие убийства Игоря. А жена, думаю, будет злорадствовать, мол, на тебе, на чужой беде счастья не построишь. Но Оксана ска­зала: «В этот день ты должна быть с ним». Она же и медсестре де­нежку сунула, чтобы та посидела с ребенком. Пришлось ехать.

Я ни разу не была в крематории ни в каком качестве (тьфу-тъфу-тьфу) и не знала, что и как там происходит. Но благодаря Лилиному рассказу, я со­ставила некоторое представление. Стены просторного и холодного зала обиты темно-лиловым бархатом, в центре гроб с телом. Включают органную музыку. Из-за частого употребления лента в магнитофоне застревает, и му­зыка растягивается вопреки замыслу композитора. Это очень напоминает старую разлаженную шарманку.

Лиля тоже никогда не была в подобного рода заведениях. Она вошла и застыла на пороге. И не знала – идти дальше или назад? Возле гроба стоял Дима. Худой, загоревший почти до черноты. Сходство с отцом проступило еще сильнее. Он обернулся и посмотрел на нее как на случайного попутчика в поезде. И снова склонился к отцу. Он еще не знал про Антошку. Оксана Аркадьевна взяла Лилю за локоть и подвела к Игорю.

К родственникам выходит дама в черных кружевах, в руках белая роза. Ни дать ни взять – испанская донья. И начинает накладывать на музыкаль­ный фон какие-то слова. Предполагается, что она озвучивает мысли, которые должны бы прийти в головы провожающим (как на вокзале!). Что-то вроде: «Еще одна жизнь, свершив земной круг, угасла». Когда сказать уже нечего, дама задувает свечу и кладет у гроба розу. Свет становится мягче, музыка тише.

– Постойте, – говорит Оксана в тишине, – мне нужно кое-что сказать Игорю.

Дама, привыкшая к подобным экспромтам, деловито кричит кому-то за своей спиной: «Один момент». Музыка резко обрывается.

– Ты всех нас очень любил, Игорь, – сказала Оксана, глядя на скрещен­ные на груди руки покойного. – Как мог. Мы объединены твоей любовью. Мы останемся вместе. И ты с нами. Прости, Игорь, мы не можем оставить тебя здесь. Ты всем нам нужен. Ты поедешь с нами. Со мной, Лилей и сы­новьями.

– Дима и бровью не повел. Не удивился, не возразил. Наверное, он мно­го повидал, что его ничего не удивляло, – вспомнила Лиля, – Я же обрадова­лась. Как будто получила, чего ждала. Ты можешь считать меня чудовищем, но в тот момент мне казалось, что все именно так должно и быть. Понима­ешь, от меня ничего не зависело. Ни тогда, когда мы уезжали с Игорем, ни в этот раз. Судьба будто берет меня за руку и ведет. Сопротивляться бесполез­но.

Я представила Лилю в самолете. С одной стороны – Оксана с погребальной урной на коленях. С другой – Дима с сыном своего отца. С братом. Судьба несет над землей спящую Лилю. Спокойно спящую. Во сне она не­вольно кладет голову на плечо Димы. Тот закрывает глаза, и, кажется, перестает дышать. Даже известие о возможной катастрофе не заставило бы его пошевелиться. Ребёнок на коленях поднимает личико и вопроси­тельно смотрит. Дима чувствует это, прижимает мальчика теснее. А когда тот вновь уткнулся в его камуфляжную робу, осторожно целует Лилю в макушку.

Пельмени мои разварились и развалились. Я выловила их, разложила по тарелкам и задумалась: добавлять бульон или нет?

– Тебе первым, вторым или третьим? – поинтересовалась я у Лили.

– А третьим – это как?

– Да это мама так шутит, – я смутилась неуместностью сказанного. На самом деле в нашем семейном рационе присутствовало такое блюдо – «бульон из-под пельменей с сухариками». Его-то мама и на­зывала «третьим».

– Тогда вторым, – откликнулась Лиля.

Я поставила тарелку перед Лилей и стала невольно наблюдать за ней. Конечно же, я помнила, что в отношении стола она всегда была разборчива, иногда даже слишком. Три года назад фиг бы она согласилась есть эти пельмени. Она как японка ела только то, что приготовлено в ее присутствии, а не на мясокомбинате в каком-нибудь райцентре. Кроме всего прочего, она – вегетарианка. Вегетарианцы бывают разные: пацифисты, гурманы, худею­щие. Лилия – из последних. Теперь за милую душу ест магазинные пельмени и не морщится. Но деликатным манерам за столом она осталась верна.

Заметив мой нескромный взгляд, Лиля усмехнулась. Угадала мои мысли:

– Да, от травоядства пришлось отказаться. На овощах гемоглобин не наешь. Антошке при каждой операции требуется кровь. У нас с ним одна группа крови, четвертая отрицательная. Доноры, как понима­ешь, в очередь не стоят.

Привыкшая в основном получать, теперь Лиля перекачивает свою редко­стную кровь в сына. Тут уж не до фигуры. Очень кстати я вспомнила про бу­тылку кагора, стоящего в холодильнике. Мама держит его на всякий случай. Как мне кажется, случай подходящий. А главное, красное вино хорошо дей­ствует на кроветворение.

– Будешь? – спросила я Лилю, продемонстрировав бутылку.

– Да. Игоря помянем.

Я долго ковырялась с пробкой – та никак не хотела вылезать из гор­лышка. Лиля взяла у меня бутылку. Пробка поддалась ей быстро. Раньше грубая работа доставалась обычно мне. А подруга – «К поцелую зовущая, вся такая воздушная». Лиля сама разлила вино в чайные чашки. Стаканов у нас не водилось (несмотря на мамины бакалейные наклонности).

Выпив, Лиля зажала рот ладонью. Мне показалось, что сейчас она не сдержит слез. Но нет, ничего. Опустила руку и выдохнула. Точь-в-точь как моя мама. Тихо поставила чашку и поспешно снова наполнила ее.

– Ну, а теперь расскажи о себе, – Лиля говорила почти весело.

В тот день я так и не дождалась своего игрока на нервах, и слава Богу. Сегодня мне не до него. Когда Лиля ушла, я не удержалась, чтобы не по­смотреть на нее из окна. С верхотуры наш двор напоминает зеленую школь­ную доску, расчерченную треугольниками-тропинками. Лиля идет по гипо­тенузе, по самой длинной стороне треугольника. По углам я мысленно рас­ставила Диму и Оксану Аркадьевну. Довольно устойчивая конструкция. Только на ком или на чем она держится?

С Димой все более или менее понятно, он хрестоматийный однолюб. Не права Лиля. Не стремление убивать угнало его на Кавказ. Мне кажется, что Дима вообще не может генерировать ненависть. Не сумев убить в себе лю­бовь, он ушел убивать ее вместе с собой. Тяга к самоуничтожению, оказыва­ется, передается по наследству. Там, в самолете, держа на руках ребенка Ли­ли, он понял, что война окончена. Пора возвращаться.

Когда я говорила о дороге между ненавистью и любовью, я имела в виду Оксану Аркадьевну. Вот кто, как мне казалось, имеет право ненавидеть Лилю. Как она сумела найти дорогу в этот треугольник? Кто подсказал дорогу, кто дал силы? Приехала похоронить сбежавшего мужа. Ладно. Закопала и забыла. Но она поступила иначе. Почему?
Принцип «любишь хозяина, люби его собаку» здесь вряд ли уместен. И насколько нужно любить Игоря, тем бо­лее уже мертвого, чтобы не только простить его ошибки, но и приблизить к себе виновницу этих ошибок и маленького Антошку, как их следствие! Муж Карениной взял к себе внебрачную дочь Анны. Но ведь Вронский в ком­плект не входил! Возможно, что в Лиле и ее ребенке она увидела магнит, ко­торый вернет ей Диму. Или она, почувствовав старость, устав от потерь, го­това мириться и принимать то, что Бог пошлет. Он дал, Он взял. Он вернул обратно. Бери, что дано. Если бы я знала об Оксане Аркадьевне больше, я бы, может быть, что-то поняла. Но до сегодняшнего дня я видела ее только один раз. Тогда, когда они пригласили нас с Лилей для знакомства. Сейчас я по­нимала одно: на ней держится этот треугольник.

Через полгода с небольшим я стояла в церкви и держала над задумчивой Лилей тяжелый венец. Свеча в ее руку постоянно клонилась в сторону Димы, грозя закапать горячим воском его рукав. Он серьезен и сосредоточен. В церкви душно и дым от ладана щипал мне глаза. Двадцать минут назад, ко­гда мы стояли в церковном дворе и ожидали своей очереди на венчание, я мечтала о горячей ванне. До крещения еще неделя, а морозы стояли лютые. Приходилось подпрыгивать и бить ногой об ногу, что выглядело совсем неуместно возле храма. А в толпе я отогрелась, присмирела.

За мной стояла Оксана с Антошкой на руках. Личиком он похож на инопланетянина: большие глаза, рот щелкой, плоский носик и неровная ко­жа. Выглядел он вполне довольным и даже благостным. Старушки вились вокруг него, угощали конфетами.

– Мнучок? – полюбопытствовала одна из тех, кто расставляет свечи около икон.

– Внук, – отозвалась Оксана Аркадьевна.

– Родителей венчаться привел? – допытывалась бабуля, теребя Ан­тошку за руку. – Ну, добро, добро. Лучше поздно, чем никогда.

И ушла исполнять свои служебные обязанности.

– Благословен плод чрева твоего, – возносилось под купол. Я молитв не знаю, но слушаю внимательно. И повторяю про себя как закли­нание: «Благословен, благословен». Вокруг свечей вдруг заплясали радуж­ные фонарики, и мне стало неловко оттого, что из носа у меня потекло.

Антошка с любопытством смотрел на маму, на папу, который как-то ис­чез, а потом вернулся совсем молодым. И его все стали называть Димой, а не Игорем. Вместе с ним в его жизнь вошла бабушка Оксана, к которой он бы­стро привык. Он сидел у нее на руках, вдыхая ароматный ладанный дым и важно поглядывая вокруг.