В середине девяностых на рецензию попала рукопись двух молоденьких девушек, сочинивших в соавторстве повесть. Повесть самая незатейливая. Сквозь прозрачные образы двух героинь угадывались авторши. Героини путешествовали в каком-то фантастическом, сбившемся с реальных рельсов поезде, а на пути им встречались всякие люди, как раз и ставшие главными объектами изображения. Солдат-дембель, тетка-продавщица, студент, новый русский, и мы с тобой, дорогой читатель, вполне могли оказаться там, среди обычной дорожной публики. Мало ли подобных характерных и бытовых зарисовочек знает русская литература? Какие только типажи – и смешные, и глупые – не встречались на ее страницах. И стоит ли вообще – о повестушке никому неизвестных, начинающих девчонок? Но всё дело в том, что лично для нас именно в тот момент, со страниц неумелой прозы выглянуло явление, которое тогда казалось скорее – неприемлемым исключением, а сейчас – обыденным, расхожим, никого не задевающим за живое правилом.

Что за жуткие рожи были попутчики наших героинь! Что за ничтожества! Что за нелепые разговоры они вели, обнаруживая просто титаническую глупость! Как отвратительны они были нашим героиням! Причем что именно вызывало такое запредельное, нечеловеческое по природе отвращение, определить из текста было никак невозможно.

– Где же вы встречали таких людей? – не удержались мы от вопроса.

Молодые дарованья отвечали в один голос:

– Представляете, мы всё пишем с натуры. Эти люди – такие и есть!

Тот взгляд на мир, взгляд, способный видеть людей такими уродливыми внешне и внутренне, запомнился как душевный ожог...

Однако те две девчонки имели довольно острый литературный нюх. Так ли еще впоследствии обожгут нас, патриархальных, наивных читателей, законодатели постперестроечной литературной моды Пелевин с Сорокиным. Шокирующие сюжеты, густая патология, отвязанный сленг, мат, – всего нахлебались мы вдосталь. Удивленная оторопь (так, оказывается, тоже можно!) прошла. Колебатели основ сотворили свое дело и могут быть спокойно погребены в литературном архиве. Они могут уходить, но нечто, растиражированное эпатирующими произведениями, уходить не пожелает. Это нечто – НЕНАВИСТЬ. Ее зловонными миазмами пропитаны бесчисленные страницы отнюдь не только криминального чтива. Писатели и не заметили, как проповедуя правду-матку, в пылу дарованных свобод, очутились в леденящем мире взаимного отвращения, где герои – не люди, а какие-то грязные, ничтожные, вонючие монстры. 

Открываем второй выпуск сборника «Новые писатели», (2004 г.) изданный филатовским фондом социально-экономических и интеллектуальных программ. Писатели под одной крышей собраны разные и каков сборник целиком – разговор отдельный и предметный. Но мимо одного из характерных штришков пройти мы никак не могли.

В разделе «Драматургия» помещена крайне мрачная пьеса востребованного нынче Василия Сигарева «Агасфер». Предваряет публикацию рекламным словом Михаил Рощин, прочесть в котором можно следующее: «...разве виноват автор, что герои его живут в тесных, убогих комнатах, живут бездарно и бездуховно, злобятся, пьют без меры, похабничают? Не писатели научили народ отравить свои реки, свести леса, опустошить недра, убить целые моря, отравить самый воздух. Вместе с другими богатствами люди испоганили свое сокровище, великий и могучий русский язык, свели его к жаргону воров и ментов... жизнь их беспросветна, без будущего, без надежды... ничего не остается, как покончить с собой... Молодец, я считаю, Вася Сигарев!.. Хочется сказать: Василий Сигарев вполне современный и даже народный писатель. Что ж, таков ныне, скажем прямо, русский народ, таковы его нравы, таков язык. Всё – правда. Горько, конечно, но – правда».

Особенно ярок пассаж о том, что «не писатели научили народ» плохому. Значит, вопрос встает иногда, тревожит ночами: а чему же научили писатели народ?.. Пожилой Рощин и молодой Сигарев открещиваются – не виноватые мы, они всё сами удумали. А уж что языка касаемо – тут нас не трогай, ведь наше дело писательское, узкое, элитарное, самовыраженческое, мы сроду никого ничему не учили, и ни с матом, ни с дерьмом (это один из действующих персонажей у Сигарева) не лезли. Ни с экранов не обучали, ни со страниц, ни со сцен. Мы – не рабы, рабы – не мы.

И ведь как показательно!.. Лев Толстой однажды сказал, что русский писатель начинается с «чувства стыда перед собственным народом»... Чужие они в нашей литературе, эти «заплетатели словес». И талантливо иной раз, но другого духа... Не наследники... А права заявляют, вот что поражает. И нет здесь вовсе тургеневского конфликта «отцов и детей». Сам Рощин тому примером очередным – вполне порядочный был в своих произведениях советский писатель, а тут такие декларации: народ таков, что просто ему с собой покончить остается и иного выхода нет. Это уж прямо у левого плеча стоят, в ухо трубят, а он озвучивает. Интересно, что тот же «выход», ведущий в бездну Богоотверженности, подсовывают нашему народу и другие литераторы.

Заранее просим прощения за объемную цитату, но она весьма красноречива: «...один дотошный, совсем молодой милиционер... нашел школу Ивана Ивановича, и узнал, что тот был химиком. На его счастье, новый химик только что вернулся из отпуска и сидел в кабинете химии, думая, где бы найти другую работу. Его тошнило в школе, дети – сволочи, деньги – копейки, директор – трус и хам. Он-то и сказал милиционеру, что Иван Иванович бомбами интересовался... Милиционер очень хотел славы, подвига. Он записал всё в блокнот. Он думал, что у Ивана Ивановича могло быть потайное место, о котором никто не знает, а он узнает... Он пошел за девчонкой... Та привела его в какой-то подвал, где кучковались наркоманы... Когда милиционер тихонько покидал подвал... напоролся на ржавый костыль, заорал как резанный, был компанией схвачен, не так понят, побит, ребята вкололи ему дозу без ума и тихо смотались...

Милиционер умер в счастье дури, не успевая опылять многочисленные лона, на одном и кончился. Его не искали, он был очень деревенский, из мест, которые прекратили свое существование, когда в деревню перестали привозить хлеб. Какая-то часть стариков еще немного продержалась на картошке, другая переместилась в города, кто на паперть, кто к магазинам с протянутой рукой. Его мать устроилась очень хорошо – она работала уборщицей в вокзальной уборной и спала в чулане с метлами и ведрами. Она боялась, что сын найдет ее, присоединится, и тогда их выпрут из чулана. Она молилась, чтоб ему самому повезло, как повезло ей... Зачем ей сын на этом кусочке счастья? Парня приняла милиция. Он полюбил ее, как если бы она была мать. Но когда он исчез, его карточку просто порвали, чтоб не смущать статистику жизни милиционеров.

А потом... доски... завалили рьяного парня, которому хотелось ордена, новых сапог и бесконечных сладостных соитий. А дух тления, идущий от него, признали падалью, собачьей там или кошачьей. Но, что славно, не говном».

Как же нужно ненавидеть людей, чтобы так понимать их, так изображать их, как это сделала в своей повести «Ангел мертвого озера» тоже весьма крепкая, известная с советской поры своей сладко-розовой повестушкой «А вам и не снилось» писательница Галина Щербакова. В этом маленьком отрывочке задеты многие болевые точки, традиционные для русской литературы, а потому авторская интерпретация в данном случае – показательна. Тут вам и отношения матери с сыном (патология), погибающая деревня (и находили же о чем скорбеть писатели-деревенщики, ведь это всего лишь очаг разложения, источник бомжей), тут – учитель-химик, которого тошнит от школы и детей, тут – краешком – бомбист Иван Иванович с его манией, тут – наркоманы, тут – убийство, тут, наконец, глумление и кощунство над самой человеческой смертью, тут и привет от гнилого милиционера народному любимцу Василию Теркину, тоже преступно мечтавшему об ордене и не отказавшемуся бы от новых сапог. Да, «славно», что не «говном» пахнет. 

Пахнет, дорогие писатели, прямо от страниц воняет. Вы уж извините за этот предложенный вами сленг. Как там, по Рощину? Невиноватые мы?.. Православный журнал для сомневающихся «Фома» в №8 за этот год на своих страницах среди прочих приглашенных гостей опубликовал размышления Галины Щербаковой на темы «работы и досуга». Писательница доверительно сообщает читателям, что об отдыхе даже и не мечтает, что она «абсолютно безумный, ненормальный трудоголик»... А вот так вот на «плоды трудов-то» наткнешься да и помыслишь: лучше б она отдыхала почаще!.. И еще... Хороший журнал «Фома» волен, конечно, приглашать на беседу разных людей. Тем более, имидж Щербаковой создан в советское время и именно упоминавшейся повестью «А вам и не снилось», по которой был снят одноименный фильм. Но, заметим, широки у нас, по Достоевскому, не только люди, но и издания. Политкорректны до всеядности.

Повесть Г. Щербаковой, публиковавшаяся в 2002 г. в «Новом мире», выглядит, к сожалению, весьма типично. Открыты шлюзы вседозволенности, течет словесная река и плотные испарения ненависти клубятся над ней. Ненависть эта какая-то всепроникающая, это больше, чем чувство к конкретному человеку, это неприятие самой жизни, это тотальное отсутствие радости и любви, и в этом литература постперестройки диаметрально противоположна русской классике и никак не является ее наследницей.

Повествование Щербаковой претендует на притчевость и даже концовочка выписана в духе «Кыси» Татьяны Толстой. Такая вот притча о нас с вами, о нашей с вами стране – «мертвом озере», о русских людях и русских проблемах (всё больше сексуальных), о проблемах других народов, живущих в России... Притча ведь всегда претендует показать истинный лик добра и подлинную харю зла. Детали в ней все говорят, образов случайных не бывает.

Действие закручено вокруг бомбы, взорванной в конце концов в переходе, в результате чего погибла в частности медсестра Вера Разина – дитя (читай: жертва) «белявой полуевреечки и чернявого жеребенка из Италии». Остальные персонажи все как-то связаны с Верой. Сама главная героиня, в которой проглядывают родственные автору черты, пишущая «книжонки» о Чехове-Бунине – «милая тетка Зеен» и Иван Иванович – подлинно русский человек, свихнувшийся на идее, вдруг возненавидевший жену (дочка у них, кстати, лесбиянка) и мечтающий свою ненависть к миру вообще воплотить в бомбе, кою взорвать и восстановить поруганную справедливость. И пусть физически не взорвал, зато как мечтал! Он, он – истинный бомбист. Читателю остается самому решать, насколько сильно смердит этот персонаж, особенно сквозь реалии чеченских войн.

«– Да русских почти не осталось! – закричала жена. – Мы не рожаем...» И реплика – в кон! Дочка-то – лесбиянка. Какие, извините, роды у уродов?

А что уроды – так на то деятели искусства имеются, чтоб художественно отобразить. Например, муж героини постоянно сравнивает окружающих с образами Гойи – «Капричос». Правда, и в самой Зеен любви не много наскребешь, даже что касается близких людей (о муже: «я б его убила...», а дочь представляет внутренний мир матери таким образом: «истекающие соплёй часы Дали, и историческая хроника «Сталин и Мамлакат», это и художник Шилов с фальшивыми красавицами, и голубое сало писателя Сорокина...»). Зато писатель Сорокин в небольшой повести упоминается дважды и тепло, рядом с Воннегутом и Эйнштейном.

Вот и ангел Коля любит его почитать на досуге («Вы Сорокина читали? Мне нравится...»). Итак, что же это за ангел посередь царства «полуживых и мертвых»? Ведь задача создания положительного образа не каждому по плечу. Положительный герой – это всегда вызов злу, гибели, падению. Что ж, познакомимся с «блаженным» Колей поближе.

«Его побили не то скинхеды, не то фашисты, когда он кинулся выручать черноглазого абрека, на которого налетела сразу туча. Колю били больше, потому как он был в представлении шпаны предателем русского народа. Миролюбивый Коля пытался объяснить бьющим, что это они не народ, а нелюди. За это удар по башке. Что они грязь земли, мразь ее. За это сломали руку. Черноглазый успел уйти, пока выяснялись вещи более принципиальные, чем «цвет жопы». Его уже хотели заколоть ножом, но вернулся черноглазый со своими, а главное – с пистолетами. Они пальнули вверх, и чмо разбежалось. Колю на руках – так быстрее отнесли в больницу. И там уже врач стал лечить ему мозги, что бить черных – дело правое и первое. И он бы лично Коле отрезал причинное место за отсутствие патриотизма. Коля встал со стола, пнув ногой врача, и хотел уйти, но его задержали девчонки-сестрички и позвали другого эскулапа, менее патриотичного. Но тот, предыдущий, за пинок ногой написал на Колю телегу в милицию, и ему могли припаять злостное, но на защиту встала больница, которая воспользовалась случаем избавиться от врача-человеконенавистника. Чего и добилась. Того тут же взяли в военный госпиталь, где слово «убивать» было вполне в цене и проходило по разряду до-
блести и геройства...»

Вы узнали этого ангела? Конечно, это именно он, лукавый пересмешник и путаник, дух злобы поднебесной, человекоубийца от века, он надиктовал этот текст, пропитал его собой, выстроил смысловой ряд: патриотизм – армия – человеконенавистничество – убийство. Не желая влезать в политику, не можем не отметить, что эпизод написан как бы «под заказ» закона об экстремизме (вроде тех плакатов у шоссе, которых не было все пятнадцать лет перестройки, но в нужный момент – явились, вызывая ядовитые и понимающие ухмылки). А тут еще страшные события в Карелии...

Нельзя так бояться людей, дорогие литераторы. Двум смертям не бывать, одной не миновать, а страх загоняет в угол и превращает в озлобленное, огрызающееся существо. Легче всего разрешать такие вот реальные, запекшиеся кровью узлы – на бумаге, в отвлеченно-гуманистическом духе. А может, соберем всю молодежь, всё «чмо» вкупе с Иванами Ивановичами да и отправим в концентрационные лагеря? Всех, мешающих жить «культурно».

Так что ангел Коля, явившийся от лукавого, заведет в очередной мрачный тупик. Само государство, впрочем, в этом смысловом ключе тоже является объектом страха, а потому и ненависти («...они держава, парень, государство... но они убивают, не спрашивая ни мамы, ни Бога...»). По предсказуемым законам притчи является на сцену и образ диктатора, имя ему – Серебристый. «Жаждал создать из нелепого людского хаоса некую строгую форму...» Он же рассуждает: «...Надо бы восстановить в «страхе» и в Боге твердый знак, как было раньше. В отличие от жизни и любви, слабосильных в своем окончании...»

Писательница, наверное, обрадовалась своей находке, и никакой диктатор здесь ни при чем, важно иное: немыслимое для русского менталитета противопоставление Бога и жизни, Бога и любви.

Словесная река. Притча Щербаковой – всего лишь маленький обломок грязного льда в мутных водах. Любопытно, что свой роман В.Сорокин озаглавил именно «Лед». Кстати, любители словесных изысков призывали читать его, дабы обнаружить ложку художественного меда в бочке фирменного сорокинского дегтя. «Писатель меняется, – говорят они, – дрейфует в сторону традиционного русского романа». Пока человек жив, это правда, крест на нем ставить нельзя, и покаяние – возможно, сначала – личностное, потом неизбежно должно оно вылиться в общественное, писательское, ибо деятельность Сорокина нанесла урон обществу, а пропиаренное его творчество стало одиозным.

Ненависть бывает разная. Герои Щербаковой ненавидят друг друга все ж таки за какие-то мысли (не те), чувства (не такие) и пр. Чаще – всё еще проще. Автор ненавидит своего героя (своего современника и собрата) за перхоть на вороте пиджака, за стоптанную обувь, за запах пота, за обозначив-
шуюся лысину, за брюшко, налезающее на ремень. За то, что едет в одном вагоне метро, дышит одним воздухом.

А сколько пишут? Сколько издают? Детективы, бытовые повести, фантастику. В какой-нибудь измышленный тридцатый век тащат сегодняшний уличный хамский сленг и дикие отношения между людьми, разукрашенные больным воображением. И всё время претендуют на правду. Вот она, дескать, правда! И не зажимайте нос, не закрывайте глаза. А ведь это не правда, это самая настоящая кривда. Однажды в разговоре публикуемый автор криминально-маргинальных романов обронил: «Я сам пишу такое, но читать не люблю». А что ж там любить-то, в ледяном царстве ненависти? Как там можно существовать? 

Холодное ледяное пространство. Это застывшее «мертвое озеро». Отсутствие воздуха – нечем дышать, вокруг – мерзость и смрад запустения. Ледяной потолок не дает пробиться сюда солнечному свету жизни.

Литератор Кай сидит на корточках и задумчиво составляет из ледяных обломков слово «вечность». А на пороге появилась Герда.

Кай поднимает глаза и видит ее. Но – какой? Мы-то с вами, читатель, знаем, что она – человек, что ее привела сюда любовь, что искра, горящая в ней, способна растопить все окрестные льды. А что видит Кай? Герда давно покинула родной дом и, наверняка, изрядное время не мылась. Волосы ее грязны, глаза красные, ногти обломаны. И пусть она прекрасней всех на свете, его от нее тошнит. И пока он не заплачет над собой, пока слезы не вымоют из глаз осколки дурного, кривого стекла, он не увидит ничего действительно прекрасного.

Литератор Кай вообще никого не увидит. Герда ушла, читатели разбежались. Разве что попроведает его ангел Коля, и они перекинутся цитатами из Сорокина. Так ведь от этого никому теплей не станет.