Финал

 

Поселок, куда по донельзя разбитой колее медленно пробирался оперативный «УАЗ», назывался Верхняя Труба. Чем руководствовались люди, давшие поселку имя, было неизвестно. Тем более, что населенного пункта Нижняя Труба в окрестностях не существовало. Единственную улицу, холмистую, как слаломная трасса, с двух сторон подпирали разнокалиберные дачные постройки. Участки были огорожены штакетником, ржавой колючкой и поставленными на попа матрасными сетками. Лениво брехали собаки, на паре-тройке огородиков еще копошились дачники, готовя хозяйство к завершению сезона.

Нужный дом был последним в ряду. Он стоял сразу за поворотом, в том месте, где дорога огибала холм с тремя пожелтевшими березками. Шофер «УАЗика» наверняка проскочил бы его, кабы не притулившаяся у забора замызганная машина «Скорой помощи». Возле калитки стояли двое: участковый и высокая женщина лет пятидесяти, в платке и рабочем комбинезоне.

Сергеев вылез из машины, сразу погрузившись по щиколотку в разбухшее после дождей месиво, и досадливо чертыхнулся.

– Осторожнее, товарищ капитан, – запоздало проговорил участковый.

Сергеев досадливо отмахнулся:

– Кто обнаружил труп?

– Хозяйка дачи, – участковый указал на женщину.

Та кивнула и пояснила:

– Он четыре дня назад приехал. Деньги вперед заплатил за месяц...

– За целый месяц? – переспросил Сергеев. – А вас не удивило, что он решил снять дачу осенью? Сезон-то вроде закончился.

Женщина пожала плечами:

– Ну так что ж. Мало ли какие у человека обстоятельства. Вон в прошлом году Семка Дубак со своей мегерой поцапался, так тоже у меня на даче жил, пока не помирились... – она жалостливо вздохнула. – Может, и этого жена выгнала. Или сам ушел... Мне что? Пусть живет, коли охота.

Сергеев шагнул через порог и огляделся.

Интерьер дома соответствовал экстерьеру: грубоватая простота и благородная непритязательность, стиль «Крестьянская изба» в своем апофеозе. Истертый до дыр половичок, рассохшийся кухонный стол у окошка, тарелка с остатками вареной картошки. Хлеб в целлофане, ополовиненная бутылка хорошего коньяка, несколько упаковок сыра, масло, консервы... Словом, приличный набор продуктов, приготовленный с тем расчетом, чтобы длительное время не показываться людям на глаза.

Труп мужчины на кровати – поверх куцего одеяла: чуть полноватое лицо с легкой небритостью на подбородке, аккуратный свитер, джинсы, шерстяные носки домашней вязки... Так мог бы выглядеть обычный среднерусский доцентик из какого-нибудь дышащего на ладан НИИ. Или разведчик, вынужденный на некоторое время уйти в нелегалы. Или глава финансовой пирамиды, скрывающийся от обманутых вкладчиков.

Однако все это капитан увидел позже, спустя несколько минут. Потому что сначала, буквально с порога, его взгляд с налета врезался в картину, висевшую на стене.

Картина была вышита на ткани. Капитан Сергеев в ускоренном темпе прошерстил свой внутренний толковый словарь и нашел определение: гобелен. Старинный, но сохранившийся, пожалуй, получше, чем дом, давший ему последний приют.

Сергеев обернулся к хозяйке дачи.

– Вам знакома эта вещь?

Женщина истово перекрестилась:

– Упаси боже. Она ж, поди, бешеных денег стоит. Разве я стала бы такое на даче хранить?

На гобелене была изображена сцена охоты на тигра. Тигр был полосат, огромен и исполнен приглушенной ярости. Приглушенной до поры до времени: тщедушным охотникам с их смешными кремниевыми ружьями ловить здесь было нечего, это было ясно с первого взгляда. Тигр слишком превосходил их размерами, силой и мощной аурой смерти, которая его
окружала.

Врач цинично ухмыльнулся:

– Да, покойничек, похоже, был большим оригиналом. Снял дачу на отшибе, врезал новый замок, устроил картинную галерею – и склеил ласты.

– Какова причина смерти? – поморщившись, спросил капитан.

– Почти наверняка отравление. Пена в уголках губ, небольшой отек горла, синюшный носогубный треугольник... Я, пожалуй, возьму остатки еды на анализ. Завтра пришлю заключение.

– Товарищ капитан, – окликнули Сергеева из сеней. – По-моему, вам стоит на это взглянуть...

«Это» оказалось люком в погреб. На вопрос, почему люк расположен не в комнате, а в сенях, словоохотливая хозяйка пояснила: «Муженек так устроил, царство ему небесное. Чтобы, значит, картошку удобнее было таскать. Мы там сроду ничего, кроме картошки да лопат, и не хранили».

– Сумки, стало быть, тоже не ваши? – спросил Сергеев, указывая на два объемистых баула, извлеченных из погреба.

Баулы были самые обычные, без затей сварганенные из клетчатой клеенки – такие во множестве таскают по поездам «челноки». Когда сумки перенесли на стол, внутри одной из них отчетливо брякнуло.

– Оружие, что ли? – тихо спросил эксперт.

– Господи, – перекрестилась хозяйка. – Он что же, постоялец-то мой, из энтих... из чеченцев? На лицо-то вроде русский...

– Давай сюда понятых, – распорядился Сергеев.

Молодой оперативник проворно шмыгнул за дверь и вскоре вернулся со старухами-соседками. Старухи со смесью ужаса и любопытства кивнули хозяйке и уставились на баулы. Эксперт натянул перчатки и осторожно расстегнул «молнию»...

Сверху, прямо под «молнией» лежало оружие – но совсем не то, которое ожидал увидеть капитан. Не хрестоматийный автомат Калашникова, не изящный израильский «Узи», и даже не разобранный на части пулемет «Максим».

 Сабля.

Явно старинная, сопоставимая по возрасту с гобеленом. В сафьяновых ножнах серебристо-серого цвета, с массивным золотым эфесом и драгоценным камнем в навершии рукояти.

– Занятная вещица, – промурлыкал эксперт, водя кисточкой по поверхности. – И чистая, как хирургический скальпель. Ни одного отпечатка.

Сергеев взял клинок в руки, борясь с желанием вытянуть его из ножен и махнуть над головой. Подержал, осторожно положил на стол по соседству с большими квадратными часами. За часами расположились предметы помельче: серебряные и золотые портсигары с монограммами, пара табакерок с серебряной инкрустацией, медальоны, драгоценная посуда, кое-что из церковной утвари... Их было множество, этих предметов, и на каждый, как подозревал капитан, можно было приобрести этот дом вместе с огородом и теплицами. На самом дне сумки лежала книга. Большого формата, в тисненом кожаном переплете, снабженная маленькой серебряной застежкой. Капитан вопросительно посмотрел на эксперта.

– Чисто до тошноты, – отозвался тот. – Беритесь смело.

Сергеев задумчиво повертел ее в руках, открыл посередине – там, где, судя по цвету страниц, прежний хозяин открывал ее чаще всего.

«Снежная королева», – прочел Сергеев, продираясь сквозь непривычную старинную орфографию.

– В детство впадаем, Сан Саныч? – участливо поинтересовался эксперт, заметив, что капитан с неподдельным интересом углубился в текст.

– Твое дело – отпечатки искать, – буркнул капитан, не отрываясь от страницы.

На странице располагалась красочная иллюстрация, изображавшая город – тот самый, откуда Кай и Герда начали свое путешествие. Точнее, вид города сверху – такой, каким его видят лишь ласточки и трубочисты: это было царство облаков, остроконечных крыш и ветряных флюгеров. Каждая уважающая крыша имела флюгер, их тут было множество, самых разнообразных форм и размеров. Самую высокую крышу венчал флюгер-герольд: юноша с изогнутой трубой у губ, в коротком плаще-тунике и шляпе с длинным роскошным пером. Чья-то рука (скорее всего, детская) нарисовала поверх шляпы с пером краснозвездную буденовку. Капитан Сергеев, разглядывая картинку, усмехнулся: в буденовке герольд смотрелся лучше: она придавала ему мужественности...

«В большом городе, – прочитал он, – где столько домов и людей, что не каждому удавалось отгородить хоть маленькое местечко для собственного садика и где поэтому большинству жителей приходилось довольствоваться комнатными цветами в горшочках, жили двое детей...»

 

Глава 1

Герда

 

За 51 год до финала, Ленинград.

«В большом городе, где столько домов и людей, что не каждому удавалось отгородить хоть маленькое местечко для собственного садика, и где поэтому большинству жителей приходилось довольствоваться комнатными цветами в горшочках, жили двое детей. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра. Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами их шло по водосточному желобу. Стоило шагнуть из какого-нибудь окошка на желоб – и можно было оказаться у окна соседей...»

Кай и Герда – вот как звали этих счастливых детей. Девочка немножко завидовала им: дома, у которых сходились крыши, – это было здорово. Хотя представить себе жизнь, когда вместо собственного сада имеются лишь цветочные горшки на окне, было трудновато. Тем более что у девочки – не книжной, а настоящей – сад как раз имелся. Сад окружал загородную дачу, пожалованную дедушке, академику Владлену Романовичу Добелю, вместе с Государственной премией за вклад в отечественное ракетостроение. К даче вела широкая асфальтовая дорога, по которой вальяжно шуршали шинами представительские «ЗИМы», «форды» и скромные «эмки» с охраной, а у обочины стояла темно-зеленая будка, и часовой в синей фуражке отдавал честь.

Можно сказать, дедушка был тем, с кем девочка общалась чаще всего. Мама с утра до вечера пропадала на работе, а папа погиб осенью сорок девятого. Девочка помнила его смутно: в памяти отложился лишь влажный блеск сентября, сильные папины ладони и серый транспортный самолет посреди поля – он все не улетал, этот самолет, он не мог улететь без папы... Хотя лучше бы улетел: так сказала мама при расставании. А папа улыбнулся и ответил: что это ты раскисла? Раз уж меня не убили за четыре года – то теперь-то мы будем жить долго и счастливо. И еще – надо бы подумать о братике для нашей девочки. А мама отвернулась и смахнула слезинку со щеки. А может, это была не слезинка, а дождевая капля – тогда вроде бы моросил дождь...

Да, точно, шел дождь. Папа не обращал на него внимания: он снял фуражку с синим околышем и долго махал ею, стоя у трапа. И улыбался, потому что бояться теперь было нечего. Фашистов давно разгромили, а командировка на Западную Украину – это ведь ненадолго. Какие-то несчастные два месяца. Ты там осторожнее, проворчал дедушка, папин папа. Ты же знаешь, там до сих пор пошаливают...

Всю дорогу с аэродрома дедушка и мама наперебой уверяли друг друга, что все будет хорошо, и командировка быстро закончится, «мы даже соскучиться не успеем, правда?..» Только почему-то оба старались не встречаться глазами...

Словно оба чувствовали.

Поэтому даже не удивились, когда с Западной Украины пришла похоронка. Всего через каких-то две недели: столько понадобилось «лесным братьям», чтобы выследить папину «эмку» на загородном шоссе и расстрелять из автоматов.

Папу привезли с Украины в закрытом гробу. Похороны девочка не запомнила – все было непонятно, слегка сумбурно, и как-то скомкано, будто наспех. А вечером в их доме состоялись поминки. Пришли гости: профессор Садовников с сыном, невесткой и внуком – ужасно взрослым и рассудительным мальчуганом десяти лет от роду. Девочка звала его Каем (тот, впрочем, не возражал). Потом появился дядя Валя, бывший папин сослуживец, и принес с собой водки. Детей отправили в другую комнату. Девочка попробовала возразить – ей хотелось посидеть за столом вместе со взрослыми, но Кай молча взял ее за руку и увлек за собой. Оказавшись в детской, он моментально, изображая разведчика, приложил ухо к закрытой двери и поманил рукой: делай, мол, как я!

Сквозь стук тарелок и позвякивание рюмок до слуха доносились странноватые, не связанные друг с другом реплики, словно из испорченного радиоприемника: «Жить да жить бы еще... Всю войну прошел, а тут...» «Что же будет с вашей коллекцией, Владлен Романович? Коля ведь, кажется, был наследником...» «Оленьке достанется. Она мне как дочь. А потом перейдет внучке...» (Оленька – это мама, сообразила девочка. Ольга Степановна...)

– Считайте, вам крупно повезло, – сказал вдруг дядя Валя хмельным голосом. – Колька-то... Он ведь героем ушел, стервец. Пал смертью храбрых в боях с фашистскими пособниками... А мог бы кончить и по-другому, все к тому катилось. Он и в командировку на Украину сам напросился, никто не тянул. Чуял, видно.

В гостиной на некоторое время воцарилась нехорошая тишина, даже вилки перестали звенеть о тарелки с закуской. Потом профессор Садовников осторожно спросил:

– Ты намекаешь, что Николая могли... взять? Нет, нет, глупости. Я не верю...

– А зря. На Кольку готовился материал, я видел... Сколько ему оставалось – ну, может, месяц-полтора. Вот он и решил: уж лучше так, чем...

Девочка вздохнула и отошла от двери: дальше слушать было неинтересно. Забравшись с ногами на диван, она взяла с полки любимую книгу. «Снъжныя королева», значилось на обложке. А ниже стояло:

 

Сочiненiя г-на Г.-Х. Андърсена.

Графiческое заведенiе «Родина», Лиговская ул., 114.

Санктъ-Петербургъ, 1901.

 

Вообще-то девочке не разрешалось брать книгу самой: это право целиком принадлежало дедушке. В те редкие вечера, когда он не был занят, они с внучкой садились на диван и принимались за чтение. Постепенно девочка выучила книгу наизусть. Однако не потеряла к ней интерес – наоборот, полюбила еще больше. И принялась выпрашивать ее в подарок с регулярностью часового механизма: на день рождения и День Конституции. Но получила она желаемое только когда ей исполнилось шесть. Пора уже, сказал дедушка. Скоро в школу пойдет.

Действо в гостиной меж тем продолжалось – незримо, но вполне слышимо. Кто-то хорошо поставленным голосом завел «Лучинушку», остальные подхватили – красиво, хотя и несколько жалостливо. Мальчик фыркнул и отлепился от двери: он не любил жалостливых песен. Ни одна из них не шла ни в какое сравнение с «Каховкой» или «Катюшей». Он подошел к девочке и заглянул через ее плечо.

– Опять читаешь про королеву? Не надоело тебе?

– Не надоело.

Девочка рассматривала иллюстрацию, на которой был нарисован город – тот самый, откуда Кай и Герда начали свое путешествие. Город был изображен сверху – таким, каким его видят лишь ласточки и трубочисты: это было царство облаков, остроконечных крыш и ветряных флюгеров. Каждая уважающая крыша имела флюгер, их тут было множество, самых разнообразных форм и размеров. Самую высокую крышу (очевидно, принадлежавшую городской ратуше) венчал флюгер-герольд: юноша с изогнутой трубой у губ, в коротком плаще-тунике и шляпе с длинным роскошным пером. Садовникову-младшему не понравилась шляпа: он послюнявил химический карандаш и нарисовал поверх нее буденовку со звездой. Девочка хотела рассердиться: незачем было портить драгоценную иллюстрацию, но потом передумала. Буденовка шла маленькому герольду – по крайней мере, придавала ему мужественности...

 

Почему я вспомнила о Кае?

Женщина встала с постели, накинула халатик, прошлепала босыми пятками на кухню и поставила чайник на плиту. Бодрствовать по ночам было для нее привычным делом: она всегда, сколько себя помнила, страдала бессонницей. В детстве в ее сон бесцеремонно врывался бой часов, стоявших в гостиной. Постепенно девочка привыкла к нему, но он внезапно исчез из ее жизни – как исчезли и гостиная, и сам дом на Одиннадцатой линии Васильевского острова, куда они больше не вернулись.

С тех пор им с мамой приходилось жить во множестве разных домов, где они временно снимали комнаты (каморки под лестницей, закутки, каптерки – одна другой меньше и гнуснее), и всюду девочку сопровождали ночные звуки. Громыхали поезда под окошком, шуршали лапками мыши, пьяные в дым соседи горланили песни – девочку уже ничто не пугало. Звуки присмотрелись к новой знакомой, посовещались и единогласно приняли ее в свою компанию. Теперь она засыпала спокойно, и даже позволяла себе улыбаться во сне, если виделось что-то хорошее.

А потом звуки вдруг ушли от нее. Под утро, наспех, как уходит случайный любовник из постели случайной женщины. Она пыталась разыскать их, но поиски всякий раз заканчивались ничем. Звуки предали ее – как предала до этого книга о Снежной королеве и старые напольные часы в гостиной. А новые, с издевательским именем «Электроника-12М», звуков издавать не умели. Единственное, на что они были способны – это таращиться зелеными цифрами в темноте и потихоньку сводить с ума свою хозяйку.

Она встретила Кая спустя много лет, в самом начале нового тысячелетия, когда шла пешком через сквер у Фонтанной площади. Она всегда ходила с работы пешком: во-первых, так посоветовал доктор, а во-вторых, ей просто некуда было спешить.

В сквере, с разрешения городских властей, свили себе гнездо художники и торговцы книгами. Что-то вдруг привлекло ее внимание. Не картины, нет – а человек, который стоял и лениво разглядывал их, засунув руки в карманы.

Он был молод – лет двадцати пяти, не больше. Не худой, но утонченный, уверенный в себе, точно породистый скаковой жеребец. У него были длинные нервные пальцы художника. Или скрипача, или карточного шулера. Нет, подумала женщина, все-таки скрипача. Десять к одному, что скрипач. Он был одет в черные джинсы хорошей фирмы (в этом женщина разбиралась), черный приталенный пиджак и белую водолазку под горло. Женщина несмело протянула руку и коснулась его локтя.

– Извините... Вы Кай?

– Обознались, мамаша, – его губы изогнулись в легкой усмешке. – Вон там, чуть подальше, продаются чудесные сентиментальные романы. И совсем недорого. Рекомендую.

Женщина огорченно поджала губы. Конечно, она обозналась, иначе и быть не могло. Она развернулась и быстро пошла вдоль аллеи – полыхающих драгоценным золотом тонких березок и кряжистых елок, вызывающих мысль о Мавзолее.

Кай. Он исчез из ее маленькой шестилетней жизни в тот день, когда к ним снова пришел дядя Валя, бывший папин сослуживец. Нет, поправилась она, это был не день, а вечер. Вечер через месяц после папиной гибели, даже до положенных сороковин было еще далеко...

По стеклу барабанил дождь. Водяные струи медленно стекали вниз, и город в окне странно кривился, точно в зеркале злого Тролля. Девочка сидела на диване и сердито думала, что Кай не придет, в такую мерзкую погоду его точно не отпустят из дома.

Она радостно взвизгнула, когда в прихожей раздался звонок, и живо бросилась открывать. Однако за дверью ее ждало разочарование, потому что на пороге стояли не мама и не Кай, а дядя Валя, мокрый и блестящий, как город за окном.

– Кто-нибудь из взрослых дома? – отрывисто спросил он, не поздоровавшись.

– Дома, – сказала она. – Дедушка. А мамы еще нет...

– Что ж, – пробормотал он. – Может, оно и к лучшему.

Он не разделся, только снял фуражку и стряхнул с нее воду. И прямо в сапогах протопал в гостиную, после чего толкнул дверь в библиотеку.

Дедушка поднялся из-за письменного стола и с некоторым удивлением посмотрел на гостя.

– Валечка? Вот не ждал, даже не слышал, как ты вошел, уж прости. Может, чайку? Оленька пока на работе...

Дядя Валя покачал головой. Потом нагнулся и легонько шлепнул девочку по мягкому месту.

– Милая, иди поиграй. У нас с Владленом Романовичем взрослый разговор.

«Взрослый разговор»! Она высокомерно фыркнула, дернула косичками и с независимым видом отбыла из библиотеки, прикрыв за собой дверь. Но – тут же прильнула к ней ухом: Кай когда-то научил ее этому наивному способу.

Разговор, однако, показался ей китайской грамотой: она не поняла почти ни слова, кроме того, что дядя Валя сердит, а дедушка почему-то испуган.

– Не тяни, – торопливо проговорил он. – Что-то с Оленькой?

– Профессор Садовников арестован.

Отчетливо скрипнуло кресло: дедушка крякнул и тяжело опустился за письменный стол.

– Арестован... Когда?

– Позавчера.

– Боже мой... Его не было на службе, но я полагал, что он болен, хотел даже послать к нему кого-нибудь из сотрудников... Что он сделал? В чем его обвиняют?

– В чем обычно, – глухо сказал дядя Валя. – Шпионаж, участие в заговоре с целью устранения глав государства... Ну, и еще несколько пунктов, по каждому из которых кроме «вышки» ничего не светит.

Повисла пауза.

– Я не верю, – еле слышно прошептал дедушка. – Паша Садовников... Мы знакомы лет тридцать, он старый партиец, честнейший человек... Валя, ты ведь служишь в органах, имеешь там вес, к тебе прислушиваются... Скажи им, что это ошибка!

– Ваш «честнейший человек» вчера подписал признание в кабинете следователя, – с ледяным, прямо-таки кладбищенским спокойствием произнес дядя Валя. – И назвал вас своим соучастником.

– Что?!

Кресло уже не скрипнуло – громыхнуло, словно дедушка отшвырнул его.

– Ты соображаешь, что говоришь?! Я не верю тебе. Не верю, что Паша... Покажи мне его признание! Я хочу убедиться, хочу поговорить с ним, посмотреть ему в глаза... – голос дедушки окреп, взметнулся ввысь, и вдруг оборвался, точно патефонная игла соскочила с пластинки.

– Сколько у меня времени? – почти спокойно спросил дедушка.

– Мало, – сказал дядя Валя. – Максимум сутки. Если бы не я – было бы и того меньше. Я придержал кое-какие документы – те, что проходили через мои руки. Это все, что я смог.

– Спасибо. Хотя то, что ты сделал – это выше любой благодарности. Я понимаю, ты был другом моего сына...

– Я сделал это не ради вашего сына.

Владлен Романович слегка озадачился.

– Вот как? Что же ты хочешь?

– Сами знаете.

Дед (судя по звуку шагов) прошаркал по комнате и остановился у шкафа с любимым альманахом «Охота в России» и «Словом о полку Игореве» – он всегда, когда размышлял о чем-то, смотрел на потертые корешки своих книг, будто ожидая помощи или совета. И они, должно быть, действительно помогали ему, эти книги, они были мудры и платили любовью за любовь.

– Коллекция, – изрек он с сухим трескучим смешком. – Как же я сразу не допер, старый дурень...

Мелодично, но жутковато прозвонили часы, зашипел внутренний механизм – показалось, что вот сейчас, сию секунду, распахнется окно, словно от порыва ветра, и в белом вихре влетит в комнату сама Снежная королева, наплевав на неподходящий сезон на дворе. И стрельнет в сердце осколком зеркала. Девочка испуганно прислушалась к себе: нет, вроде ни-
где не болит... А вот дедушке и дяде Вале, наверное, попало: вон как разговаривают, сердито и непонятно...

– ...Собрание гобеленов восемнадцатого века – вот этот, где сцена охоты на тигра, висел когда-то в спальне Наполеона на острове Святой Елены. Этот гобелен видел великого императора – только вдумайся, Валечка! И даже был посвящен в тайну его смерти... Именная сабля генерала Ермолова – она была у него в руках в битве за Верею... Золотой портсигар, который царь Александр подарил Милорадовичу... Тебе известно, что этот портсигар едва не погиб под обломками дома на Васильевском, в сорок втором? Там жила Анастасия Малех, правнучка Милорадовича. Дом разбомбило, а портсигар я спас.

– Спас, чтобы присвоить себе, да?

– Что ты понимаешь! – выкрикнул дедушка. – Я, я сохранил все это, я собирал по крупицам, вытаскивал из-под бомб, вывозил из блокады... Я спасал ценнейшие свидетельства истории от верной гибели, черт возьми!

– А перед тем выменивал их у полумертвых от голода стариков, – тихо сказал дядя Валя. – За осьмушку мокрого хлеба из отрубей. А иногда и просто так – «безвозмездно» – что они могли тебе сделать, эти доходяги. И Садовникова ты обворовал точно так же.

– Я принес Паше хлеба. Целую буханку. Я подарил ему жизнь – неужели это не стоило какой-то железки, плевать кому принадлежавшей? – потухше произнес Владлен Романович. – Я ходил за ним, как за ребенком, кормил с ложечки, подчищал дерьмо, отправил его семью в эвакуацию – сам-то он уезжать отказался, патриот хренов, заявил, что желает умереть вместе с родным городом... Вот только они не умерли – ни город, ни Паша. Выжили, чтобы через семь несчастных лет написать на меня донос. Смешно...

Дядя Валя криво усмехнулся – уголок рта странно дернулся и поплыл вверх, словно у эпилептика.

– Да... Я мечтал о ней многие годы. Во сне видел, когда удавалось засыпать. К Ольге сколько раз подкатывался после смерти Николая, хотел через нее... Но она унизила меня. Она предпочла мне – и кого, черт побери! Кольку Добеля, которого я всегда потихоньку презирал, которого и не считал за человека... Ну ничего. Теперь все будет по-другому. Тебя, старый хрыч, я уже не спасу – да и кому ты нужен, если по чести. Но коллекция – коллекция моя. А иначе...

– Это ты... – вдруг выдохнул дедушка. – Я понял... Садовников здесь не при чем, ты сам написал донос. И подтасовал улики – тебе ведь это ничего не стоило. А потом выбил признание, как у вас это делается: чулком с мокрым песком по почкам, да? Чтобы следов на теле не оставалось.

– При чем тут следы, – спокойно сказал дядя Валя. – Следами нынче никого не удивишь. Заключенный мог подраться, или напасть на конвоира в припадке помешательства, или просто споткнуться – лестницы у нас крутоваты. Кстати, чтоб ты знал: женщины иногда страдают сильнее мужчин. Особенно красивые женщины – такие, как Оленька...

Стукнула дверь, и он вышел из библиотеки (девочка едва успела отскочить и юркнуть за широкую спинку кресла).

– Стой!

Дедушка догнал дядю Валю уже в дверях и вцепился в его шинель мертвой хваткой.

– Забирай, – едва дыша, прошептал он. – Забирай что хочешь. Только обещай, что с Оленькой ничего не случится.

 

...Сколько девочка просидела за креслом – ей было неведомо. Пробило полчаса, потом девять – но этот промежуток времени никак нельзя было назвать часом, не бывает на свете таких длинных часов. Она почти отчаялась, когда в замке повернулся ключ. Опрометью кинулась в прихожую, с разбега уткнулась головой в мамин живот, даже не поежившись от капелек воды, попавших за шиворот.

– Соскучились без меня? – улыбнулась мама. Она была уставшая и пахла свежим хлебом из булочной, расположенной на первом этаже. – Заболела одна преподавательница, пришлось подменять... Где дедушка?

Но дедушка сам появился на пороге гостиной – уже не согнутый, прямой и строгий, даже торжественный, каким принимал поздравления к своему юбилею.

– Паша Садовников арестован, – глухо сообщил он. Хотел сказать еще что-то, но лишь молча развернулся и ушел вглубь комнаты.

В гостиной они тоже молчали – так и сидели рядышком, вокруг стола, покрытого тяжелой малиновой скатертью с бахромой. Мама ни о чем не спросила – наверное, поняла все сразу.

Владлен Романович меж тем тяжело поднялся, на минуту скрылся в библиотеке и вернулся оттуда с чернильным прибором.

– Пиши, – велел он маме.

Она подняла глаза.

– Что писать?

– «Я, фамилия, имя, отчество (фамилию пиши девичью), вдова капитана НКВД Николая Владиленовича Добеля, павшего смертью храбрых в боях с фашистскими пособниками, отрекаюсь от своего свекра и заявляю...»

– Вы что?! – выдохнула мама, отшатнувшись от стола, словно от живой змеи.

– Замолчи, – дедушка взял перо, обмакнул его в чернильницу и насильно вложил в мамины пальцы. – Пойми, дурочка, я человек конченый. А ты должна спастись. Ради моей внучки.

На маминых глазах появились слезы.

– Я не могу...

Дедушка вдруг протянул руку и вцепился в мамино плечо, точно железными клещами. И глаза его сделались совсем белыми, почти безумными.

– Можешь. Ты должна сделать все, чтобы выжить. А главное – дочку на ноги поставь. И расскажи ей, когда она вырастет... Расскажи обо всем. О Паше Садовникове. О Валентине. О том горе, что он принес нашей семье...

Дедушкин голос ослаб, он отвернулся к стене и пробормотал, будто про себя:

– Подумать только, он стоял здесь, рядом со мной. Я мог дотянуться до его горла – и никто бы меня не остановил. Но это ударило бы по тебе – и я не сумел.

Он вдруг обернулся и долгим взглядом посмотрел на притихшую внучку. И добавил – уже совсем тихо:

– А она – сумеет. Когда-нибудь...

 

С того момента жизнь девочки круто изменилась. Теперь она была одной сплошной дорогой, ведущей непонятно куда. Девочка даже не представляла себе, как она бывает омерзительна, эта дорога, когда ее так много. Проселочная пыль и пьяный шофер на попутке, грязный вокзал, орущий благим матом общий вагон, дикий полустанок посреди степи, снова проселок и снова пьяный шофер... Они никогда не задерживались подолгу на одном месте. Это превратилось в манию, в навязчивую идею: идти вперед. И мама шла, упрямо поджав губы и волоча за собой рассохшийся чемодан, перевязанный бечевкой. Девочка шла следом за мамой. Иногда она выбивалась из сил, и тогда мама, не произнося ни слова, брала ее за руку. И девочке казалось, что они будут идти вечно – пока не умрут от старости. Или пока не обойдут Земной шар кругом и не вернутся в свой старый дом, только с другой стороны. Или пока...

 

Глава 2

Ракель

 

За 3 года до финала.

– ...Пока ты не отыщешь своего гения, – сказал Юлий. – Где – это уж твое дело. Хоть в Антарктиде, хоть на американской ядерной базе в Неваде... Он ведь исчезает не впервые, пора бы привыкнуть.

– Найдем, – отозвался Ракель, стараясь, чтобы голос прозвучал уверенно. – Я уже дал распоряжение своим ребятам. Три дня максимум – и все будет в порядке, гарантирую. Ты же меня знаешь...

– Сутки, – раздельно произнес собеседник. – Торжество у меня дома будет через три дня. Приглашены солидные люди. Так что... – он уронил взгляд на золотой «Ролекс» на запястье. – Московское время восемнадцать ноль-ноль. Если твои ребята не найдут Виндзорова к завтрашнему вечеру – тебе придется заплатить неустойку. Плюс – некоторую сумму за моральный ущерб.

 

Собеседника Ракеля звали Юлий Валентинович Милушевич. Или – просто Цезарь. Первые робкие шаги в бизнесе он начал делать, будучи скромным сотрудником краеведческого музея. В середине девяностых Юлик стремительно пошел в гору, поднявшись на респектабельном антиквариате и компьютерном оборудовании.

Когда-то, на заре туманной юности, они были очень дружны: Юлик Милушевич, Рудик Изельман и непонятно как попавший в город сын гор Дамир Гусейнов, на раз-два покорявший пугливых студенточек из мединститута имени Бурденко. Одна из медичек, белокурая Машенька Озерова с отделения педиатрии, даже наградила неистового горца очаровательным сыном, Дамиром-младшим. Когда Дамиру-младшему «стукнуло» двадцать три, Юлий, свято чтивший законы былой дружбы, взял его к себе в службу безопасности. Не забыл он и об остальных: ссудил Дамиру-старшему денег на открытие собственной клиники глазных болезней и купил Рудику Изельману место в крупной продюсерской компании. Компания занималась всем – от раскрутки поп- и рок-команд до организации концертов скрипичной музыки. Ракель специализировался на скрипачах. В подавляющем большинстве скрипачи были серьезны, кротки и здравомыслящи. Однако в любом стаде всегда найдется паршивая овца. Владик Виндзоров, двадцатидвухлетний выпускник Гнесинки, лауреат «Пальмовой ветви» (Карловы Вары) и «Золотого смычка» (милая старушка Вена), был как раз подобной овцой. Проклятием. Злым гением...

Нет, Владик Виндзоров не напивался, не снимал в барах шлюх и не нюхал кокаин. Однако Ракель готов был терпеть от него все, что угодно – лишь бы чертов маэстро оставил свою гнусную привычку исчезать неизвестно куда в самый неподходящий момент.

Сегодня маэстро выступал в концертном зале «Олимпия». И его принимали на «ура». Камерный зал был переполнен, за кулисами толпилась околомузыкальная общественность, и Ракель устроился в отведенной Владику гримерной. Он опустился в низкое бархатное кресло, свернулся клубочком и задремал – чутко, как дремлет артиллерист возле орудия, пользуясь минутой затишья.

Его разбудил гул аплодисментов. За аплодисментами последовали возбужденные голоса, и в гримерную с шумом ввалился Владик Виндзоров с драгоценной скрипкой под мышкой и целой цветочной оранжереей в руках. Потом дверь снова приоткрылась, и в образовавшуюся щель просочились две особы женского пола, держа наготове программки и шариковые ручки, и бодро залопотали по-французски.

– Вам автограф? – проявил Владик чудеса проницательности. – Заходите, девочки, не стесняйтесь. Кстати, прошу знакомиться: Рудольф Исаакович Изельман, мой импресарио и в некотором роде ангел-хранитель.

Дамы посмотрели на Рудика и синхронно сделали книксен. Рудик кивнул в ответ, скользнув по обеим равнодушным взглядом...

Одной из «девочек» было хорошо за сорок – в своем дурацком алом жакете и такой же пламенной юбке она напоминала списанную из части пожарную машину. Или забытую в вазе давно увядшую гвоздику. Зато ее подруга...

На вид ей было не больше восемнадцати. И если первая напоминала сухую прошлогоднюю гвоздику, то эта вызывала в памяти нежнейшую веточку жасмина.

У нее были очень светлые, с едва заметной рыжинкой, волосы, и чуть припухлые губы, тронутые невинной перламутровой помадой. Большие серые глаза и почти незаметные веснушки вокруг очаровательно вздернутого носика – всего по чуть-чуть, словно некто писал портрет, едва касаясь кисточкой поверхности холста. Фея, пронеслось в воспаленном Ракелевом мозгу.

Владик меж тем с трудом отлепил от себя Пожарную Машину и обратил внимание на Фею.

– Как тебя зовут, прелестное дитя? – спросил он.

– Лаура Дассен, – скромно представилась Фея.

Лаура, подумал Ракель. Конечно, ее не могли назвать по-другому. Только Лаурой. Имя, естественное, как кожа после купания. Как лошадь в ночном, посреди пойменного луга. Как двое, напропалую занимающиеся любовью в стоге сена... Поняв, что его поведение вот-вот станет совсем уж неприличным, Ракель выскочил в коридор и прижался пылающим затылком к стене.

Дерьмо. Азохэм вэй, какое дерьмо.

– Вы импресарио? – спросила по-русски Фея, выйдя в коридор. Она говорила с очаровательным акцентом, чуть растягивая последнюю гласную и произнося мягкое «х» вместо «р», отчего ее речь слегка напоминала украинскую.

– В некотором роде, – он с трудом проглотил застрявший в горле снежный ком. – А вы... Вы тоже скрипачка? – для наглядности он поводил туда-сюда воображаемым смычком.

Фея слегка покраснела.

– Еще нет, но... как сказать по-русски... надеюсь стать. Я учусь в Академии Искусств. И попутно пытаюсь выучить русский язык. Очень трудно.

Она немного подумала и добавила:

– Жаль, что вы скоро лететь... Лететь домой.

– У нас в распоряжении еще целые сутки, – хрипло сказал Ракель, ужасаясь собственной смелости. – Мы с вами могли бы... То есть я мог бы вас пригласить...

– Владик уже меня пригласил. Я поеду с вами завтра на экскурсию по городу.

Да, чертов Владик умел быть расторопным, когда нужно.

– А после экскурсии, вечером?

Она снова улыбнулась.

– Мне пора. До завтра.

И упорхнула, как и положено Фее – без следа, оставив в коридоре шлейф едва уловимых духов. И ушибленного внезапно нахлынувшей страстью Рудика у дверей гримерки.

 

Сиявший на солнце Город Влюбленных не вызвал у Рудика сильного энтузиазма. И это было обидно, если учесть, что о поездке в Париж он мечтал с суровых времен комсомольской юности – в горячечном Ракелевом воображении весь Париж представлялся скопищем огней, звезд и фейерверков. Однако действительность оказалась намного прозаичнее. Что-то самозабвенно рассказывала в микрофон пожилая экскурсоводша, манерами и внешностью напоминавшая карликового пуделя.

После обеда автобус развернулся и двинулся по бульвару Сен-Дени к католической церкви, примыкавшей к Дому Инвалидов – Ракель уже знал из путеводителя, что в этой церкви покоится прах императора Наполеона. Вот тут-то Пуделиха (так Ракель назвал про себя экскурсоводшу) буквально расцвела. Ее речь, до того момента торопливая и слегка скомканная, приобрела вдруг плавность и торжественность, глаза заблестели, а щечки запунцовели от осознания важности момента. Уставшие экскурсанты слушали ее вполуха, и она, обидевшись, целиком сосредоточилась на Ракеле.

– Вы не представляете, месье Рудольф (можно, я буду обращаться к вам вот так, без церемоний? А вы можете называть меня Гортензией), какое это было феерическое зрелище – возвращение праха Наполеона на родину... Двадцать лет после смерти он пролежал на Святой Елене, куда его запрятали англичане. И вот, наконец. В 1840 году... О, это было грандиозное торжество! Кстати, здесь неподалеку живет моя старинная подруга, ее зовут Аника Блонтэ. Она страстная поклонница Бонапарта, и хранит дома несколько поистине уникальных вещей той эпохи, и одна из этих вещей принадлежала когда-то самому императору. И даже была уложена в гроб вместе с ним. А еще Аника варит совершенно удивительный кофе по какому-то восточному рецепту. Мы можем заглянуть туда сегодня вечером, вы не против?

Рудик облегченно улыбнулся.

– Увы, дорогая Гортензия, сегодня вечером я занят. Банкет по случаю окончания гастролей господина Виндзорова: светские обязанности, знаете ли...

Экскурсоводша чуть не подпрыгнула от восторга.

– Господи, я совсем забыла: я ведь тоже приглашена! Один из спонсоров гастролей – муж моей покойной двоюродной сестры... Впрочем, это неважно. Вы будете моим кавалером на этом вечере, месье Рудольф?

 

В отель вернулись около шести вечера. До начала банкета оставалось еще полтора часа личного времени, и Ракель задремал на диване перед телевизором. А открыв глаза, с удивлением обнаружил в комнате мадам Гортензию. Мадам ожесточенно трясла Рудика за плечо.

– Месье Рудольф! Вставайте же, месье Рудольф! Где у вас пульт к телевизору? Ее обокрали, представляете?

– Лауру? – почему-то спросил Ракель.

– Какую Лауру? Анику! Анику обокрали полтора часа назад!!! Точнее, не ее саму, а ее квартиру.

– Полтора часа? – Рудик вздохнул. – Тогда у меня алиби: я находился с вами в автобусе...

– Никто не говорит о вас... Где же пульт, черт возьми?

Пульт отыскался на диване под подушкой. Гортензия надавила на кнопку, телевизор ожил, и на экране возникла миловидная ведущая, что-то возбужденно тараторящая в микрофон. Справа от нее бронзовым монументом высился мужчина в мятой шляпе и с квадратной нижней челюстью. Либо высокопоставленный бандюхай, решил Рудик, либо полицейский. Скорее, полицейский, учитывая обстоятельства...

– Инспектор Меран из уголовной полиции, – подтвердила Гортензия его догадку. – Сейчас будет давать интервью... Пресвятая дева, Аника ведь только что вернулась из пригорода. Я звонила ей, она в трансе, бедняжка...

– Много денег забрали? – из вежливости поинтересовался Рудик.

– Если бы деньги, – отмахнулась Гортензия. – Пропал медальон императора! Помните, я рассказывала, что Аника хранит у себя дома некоторые вещи наполеоновской эпохи? Так вот, среди них был золотой медальон, принадлежавший самому Бонапарту.

– Тот, с которым его похоронили?

Гортензия кивнула.

– Кто-то из предков Аники привез его с острова. Потом эта вещь передавалась в ее семье из поколения в поколение. А теперь... Даже боюсь представить, что будет, – мадам Гортензия непритворно всхлипнула и прижала к глазам кружевной платочек.

– Не расстраивайтесь, – ободряюще сказал Ракель. – Всплывет ваш медальон через пару лет на каком-нибудь аукционе...

– Что вы, месье Рудольф! Этот медальон никогда не всплывет ни на одном аукционе. Он будет лежать в сейфе, под замком, у какого-нибудь коллекционера, и никто, кроме этого коллекционера, не будет о нем знать. Но однажды... Однажды медальон императора выберется наружу и отправится путешествовать, потому что ему надоест взаперти. И еще – он будет убивать. О, он убьет многих, помяните мое слово.

На банкете Рудик Изельман напился. Самым вульгарным образом, до поросячьего визга. До состояния трупа. До изумления, как сказал бы сволочной Владик, сам никогда не бывавший даже навеселе. Кое-как он сумел добраться до своего номера, после чего улегся под дверью на коврике и моментально уснул.

Он открыл глаза, когда почувствовал легкую тошноту. И спросил:

– Где мы?

– В самолете, – как ни в чем не бывало ответил Владик. – К Москве подлетаем.

– Черт... – Рудик ожесточенно взлохматил остатки шевелюры. – Стыд-то какой...

– Да бросьте, шеф. Все мы люди, все мы человеки, – сволочной маэстро прямо-таки источал благодушие. Еще бы, подумал Рудик. За те сутки, в течение которых он бы исключен из мирового прогресса, Владик успел от души посмеяться над напившимся импресарио...

От Москвы добирались поездом. Ракель, не выходя из затяжного анабиоза, рисовал на стекле невидимые узоры, и даже не оглянулся, когда маэстро выразил желание пройтись до вагона-ресторана. Он вспомнил о своем долге спустя часа три – после того, как поезд остановился на каком-то крошечном полустанке. Ракель нахмурился. Уже хренову тучу времени Владик находился вне поля зрения, и это был вопиющий непорядок. Рудик вылез из купе и отправился вдоль вагона.

В ресторане маэстро не оказалось. Стараясь не поддаваться панике, Рудик на рысях пробежал весь поезд, заглядывая в каждое купе.

Вот почему гастроли прошли так гладко, подумал Рудик. Вот почему Владик ни разу не заставил своего импресарио покрываться холодным потом и глотать таблетки – он просто усыплял его бдительность. И усыпил, черт возьми, исчезнув, как всегда, эффектно, по-цирковому, прихватив лишь свою знаменитую скрипку в черном фибровом чехле. Оставив Рудика с носом и невеселой перспективой объясняться с журналистами на перроне...

 

Представительский «Мерседес» темным болидом несся по разделительной полосе, отражаясь в мокром после дождя асфальте, прохладный сиреневый вечер, расцвеченный рекламным неоном, врывался в приоткрытые окна – Юлий с великолепным пренебрежением относился к собственной безопасности.

– Мы ищем, ищем, – беспомощно пробормотал Рудик, глядя в пол. – Изо всех сил стараемся. Все, что я прошу – еще сутки. Клянусь...

– Сутки у тебя уже были, – перебил Цезарь. – Теперь все, лимит исчерпан. Я обещал взять с тебя неустойку, но брать деньги с друга детства... – он поморщился. – Однако дружба вовсе не мешает мне разорвать наш контракт. Так что, считай, ты на меня больше не работаешь.

– Слушай, побойся Бога, – пробормотал Ракель. – Я такого не заслужил. В конце концов, можно взять другого скрипача, на Владике свет клином не сошелся. Что такое этот Владик – раскрученное имя, и ничего больше. У меня на примете есть парочка ребят, выпускников Гнесинки...

Юлий живо обернулся и пребольно ткнул Ракеля указательным пальцем в грудь.

– Никаких твоих ребят, – проговорил он с расстановкой. – Никаких дел с тобой и твоей убогой конторой. И скрипача я найду сам, без твоей помощи. Толик, дай сигарету.

Литая спина за рулем колыхнулась: Толик похлопал себя по карманам и виновато сказал:

– Кончились, босс.

– Так остановись и сгоняй в киоск. Работнички...

Однако табачные киоски, круглосуточные в обычной жизни, почему-то оказались закрыты. Лишь минут через десять слева мелькнуло некое световое пятно, и Толик затормозил.

Световое пятно при ближайшем рассмотрении оказалось подземным пешеходным переходом. Толик резво выскочил из машины и потрусил к лестнице. Отсутствовал он подозрительно долго. А когда вышел из перехода, то лицо у него было... Трудно описать его выражение. Ракелю понадобилась целая минута, прежде чем он нашел определение: обалдевше-одухотворенное.

– Где сигареты? – раздраженно спросил Юлий.

– Босс, по-моему, вам надо на это взглянуть.

– Ты что, не можешь толком объяснить?

Толик отчаянно помотал головой. Юлий вздохнул («Ну и денек сегодня...») и вышел из машины. Ракель привычно поплелся следом.

Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки – торговки редиской, луком и семечками – споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций – лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенное до абсолюта, а посередине – неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре...

Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика – скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги – совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали за день вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.

Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику деньги и тихо проговорил:

– Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.

Ракелю понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:

– Рынок-то сейчас закрыт, шеф...

– Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.

– Да, – сказал Ракель, и не двинулся с места.

Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.

 

Глава 3

Егор

 

Это был блюз. Джек Тигарден, «Осенний вечер в Валенсии» – Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря «Обществу красных планеристов», которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба – наверное, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.

Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару – на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски.

В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты – у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель...

«Художку» они тоже выбрали вместе.

Студенческая жизнь закрутила обоих. Это был свой, совершенно особый мир – мир ленивой свободы, ленивого сленга и насмешливого взгляда из-под полуопущенных ресниц. Кто не испытал на себе – тот не поймет. Ромка на втором курсе засел за фундаментальный труд под названием «Влияние художников Возрождения на творчество Фрагонара», а Егор...

Егор продолжал рисовать небо. Во всех его проявлениях: в белых облачках, похожих на кусочки ваты и в жутковатых свинцовых тучах, похожих на рассерженных людскими прегрешениями богов. Бархатно-черное, с ярко-белым кругом луны посередине – и бездонное, пронзительно-синее, которое Егор видел во время поездки в Таллин, небо над городами, и города с высоты птичьего полета...

Таллин поразил его своей готической романтикой архитектуры, яркими куполами в небе и томным сексом с Кайе Милинейе, девушкой из местной команды по воздушной акробатике. Кайе была длиннонога, светловолоса и меланхолична. Она меланхолично поздравила Егора с третьим местом по прыжкам на точность приземления, поцеловала его в щеку, когда он уезжал, и меланхолично пропела «Приедешь домой – позвони», забыв, однако, оставить номер телефона.

Родной город встретил Егора неласково. Небо хмурилось, где-то далеко грохотало, и прохожие, поглядывая вверх, хмурились в ответ, переходя с шага на собранную рысь. Егор вышел из автобуса у Фонтанной площади. Ему хотелось встретиться с Ромкой – тот время от времени крутился здесь, что-то выменивая, с кем-то о чем-то договариваясь и помогая художникам продавать картины. Однако на этот раз Романа на месте не оказалось.

Сверкнуло где-то совсем рядом. Воздух пожелтел, запахло озоном, сверху, наконец, пролилось, да так, что Егор нахлобучил на голову капюшон и проворно юркнул в подземный переход. Отсижусь, подумал он. А там до дома рукой подать. Свой зонтик он безалаберно оставил в гостинице в Таллине.

Он услышал скрипку уже на лестнице. Точнее, услышал-то он ее раньше, но осознал – только что. И это осознание заставило его остановиться.

Играла девушка.

Она была красива – мягкой, почти домашней красотой, и в то же время очень необычной, какую нечасто встретишь. У нее были изящные кисти рук – это первое, что бросалось в глаза. Тонкие музыкальные пальцы, длинные черные волосы, перехваченные бархатной ленточкой. Большие выразительные глаза светло-голубого оттенка, и какое-то совсем простенькое темное платье с белым кружевным воротничком – Егор вдруг очень ясно представил, как она стоит в этом платье на сцене перед строгой комиссией: несколькими скрипичными гранд-дамами и престарелым маэстро с седой гривой и замашками Мефистофеля. Егор неловко полез в карман, вытащил несколько смятых десяток и положил в футляр. Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула в знак благодарности. Он отвернулся и преувеличенно торопливо пошел прочь, словно вспомнил о совершенно неотложном деле.

C того дня Егор изменил маршрут: теперь от родной Планерной до художественного училища он добирался исключительно через подземный переход, хотя дорога стала длиннее на квартал. Он спускался в этот переход, останавливался возле девушки со скрипкой, и клал в футляр деньги. Иногда десять рублей, иногда пятнадцать, – в зависимости от того, сколько удавалось сэкономить на обедах в столовке. А потом она сказала:

– Вы так разоритесь. Я заметила: вы за неделю оставили здесь пятьдесят рублей. Не жалко?

Егор усмехнулся.

– А может, я нефтяной магнат? Или владелец автостоянки?

Она рассмеялась, приняв игру.

– Ага, а вашего дядюшку зовут Березовский. Вообще-то я вас знаю. Вы художник, я видела вас с этюдником.

– Скажете тоже, художник... – кашлянул Егор в кулак. – А вы сами? Вы ведь наверняка в консерватории учитесь, не меньше.

– Уже не учусь, – возразила она. – Пришлось уйти с после третьего курса.

И вдруг спросила:

– Вы не торопитесь? Подождете меня? Я скоро.

Охота была спрашивать. Он готов был ждать ее до утра. Или до первого снега. Или до конца жизни – он бы и с места не тронулся...

...Как же было здорово идти с ней под руку – в никуда, без всякой конкретной цели, в некое путешествие по знакомому и незнакомому городу... Мимо строгого здания театра драмы с белыми колоннами, вдоль Лермонтовского сквера, где бронзовый поэт грустно взирал с постамента, сквозь сильно окультуренный парк с древним колесом обозрения и маленькой кафешкой, притаившейся в некоем подобии каменного грота...

Кафе называлось «Разбитая амфора». Внутри было тихо и почти пусто. С потолка свисали неяркие светильники в виде закопченных латунных плошек. Еле слышно тренькала музыка – будто кто-то лениво пощипывал струны у лютни. Они сели за столик у дальней стены, взяв мороженое в стеклянной вазочке, кофе и два бокала вина.

– Напиток прекрасный, но коварный, – предупредил их официант. – Недаром греки разбавляли вино водой. И вам советую...

Они, однако, не удержались и глотнули неразбавленного.

Ее звали чудесным именем Мария. Машенька Беркутова. Мышонок – ласковое мамино-папино прозвище – не от серой шкурки, а просто от имени. Единственный ребенок в семье, в меру обласканный, к восьми годам уже имевший несколько дипломов за участие в скрипичных конкурсах.

Престижная музыкальная школа, училище, оконченное с медалью, поступление в консерваторию (тут маме с папой пришлось поднапрячься: талант талантом, но плату за обучение никто не отменял... Впрочем, они были людьми небедными). Однажды город посетил известный маэстро из Голландии, послушал «госпожу Марию», пришел в полнейший восторг и стал зазывать к себе на стажировку. Мария согласилась. Снова потребовались деньги – да такие, что родители схватились за голову. Однако – для любимого чада чего не пожалеешь. Стали собирать по друзьям-знакомым, безбожно влезая в долги. Собрали половину нужной суммы, когда погибла мама.

Глупо, нелепо, страшно – под колесами грузовика. Ничего, шептал папа на сыром промозглом кладбище, прижимая к себе дочку и слушая, как комья земли стучат о гроб. Ничего, мышонок, мы выдержим. Надо только держаться вместе, слышишь? Мама бы этого хотела, ты ведь знаешь, как она тебя любила, мой мышонок, мой единственный, родной, любимый, папочка все сделает для тебя, нужно только держаться, только держаться...

Он не удержался. Начал спиваться – тихо и незаметно, будто стесняясь. А через год так же тихо и незаметно ушел вслед за мамой – наверное, он ждал этого, даже просил Господа по ночам, когда дочка не слышала, чтобы отпустил его поскорее... И Маша осталась одна.

Сначала пришлось уйти из консерватории. Потом, чтобы расплатиться с долгами – из квартиры и перебраться в общежитие, к подруге по училищу Ляле Верховцевой. Пробовала податься в «челноки», гонять в ближнее зарубежье за шмотками, но однажды на вокзале кто-то увел сумки с товаром. То ли фартовый вор со стороны, то ли свои же «коллеги» по бизнесу. В линейном отделении только усмехнулись: вы, девушка, знаете, сколько здесь крадут ежедневно?

Она приподняла пустой бокал и посмотрела на Егора сквозь стекло.

– Вот так я и пришла к тому, с чего начинала. К игре на скрипке. В консерватории, правда, было потеплее, и публика другая... Зато в переходе акустика хорошая. И гаммами никто не мучает.

Она знакомо, летяще улыбнулась, а потом, снова став серьезной, попросила:

– Только не жалей меня, ладно? Не люблю этого.

– Бог мой, я и не жалею, – растерялся он. – То есть жалею, конечно, но... Я ведь и сам, в некотором роде...

Он окончательно сбился и нахмурился (хмель толкнулся в виски, но несильно, не так, как «паленка» во времена оные... Да он и забыл почти те времена). Хотел что-то сказать, но она накрыла его руку своей и тихо попросила:

– Поздно уже. Проводи меня, ладно?

...До общежития добрались уже в темноте. Оно располагалось на окраине города, в самом конце какого-то Богом забытого Ручейкового проезда, оказавшегося на проверку не проездом, а тупиком. Здание представляло из себя вытянутую и изогнутую букву «П» с сильно обветшавшим фасадом. Разбитая асфальтовая дорожка вела к подъезду под узким козырьком. На старом кирпичном крыльце, между ступеньками, торчали головки одуванчиков.

– Вон там, справа, мое окошко, – сказала Мария.

Егор задрал голову и посмотрел. Окошко горело: уютный и нежный оранжевый свет просачивался из-за занавесок.

– Тебя кто-то ждет?

– Ляля Верховцева. Моя подруга по училищу, я тебе рассказывала...

Мысли активно заплетались: вино и впрямь оказалось коварной штукой. Егор потряс головой, надеясь вернуть им стройность, но получил обратный эффект. И, отчего-то хмурясь, спросил:

– Может, пригласишь на кофе?

Мария чуть виновато покачала головой.

– Прости, Егорушка. У нас на входе вахтерша – очень уж строгая дама... В другой раз, хорошо?

– Ладно, – вздохнул он. И вдруг выпалил – ни к селу ни к городу: – Я тебе картину подарю. Хочешь?

– Картину? А про что она будет?

Он зажмурился.

– Про город. Старинный город, много-много черепичных крыш и флюгеров, с высоты птичьего полета. И парашют в небе.

Она улыбнулась и посмотрела на него. И Егор снова почувствовал смущение – как давеча, в их первую встречу. Эта девчонка, кажется, имела способность вводить его в ступор одним своим взглядом. Он неловко потоптался с ноги на ногу и буркнул:

– Ну, я пошел. Встретимся, да? На старом месте?

Она приподнялась на носочки, притянула его к себе и поцеловала в губы – крепко, до соленого привкуса.

 

Егор едва дождался утра, чтобы приступить к работе над картиной. Трудился он быстро и легко, подчиняясь нахлынувшему вдохновению. Приходил из училища, мыл руки, перехватывал что-нибудь на кухне, переодевался и шел к себе в комнату, к мольберту. Ему очень хотелось успеть к сроку – хотя кто ставил перед ним сроки? До Машиного дня рождения оставалось еще полгода, не говоря уж о Рождестве и Восьмом марта... И все равно не успел, потому что обнаружил в почтовом ящике военкоматовскую повестку.

Сейчас, спустя три года, тот период в его жизни (сборы, мамины слезы и папины наставления) почти стерся из памяти. Осталось лишь некое расплывчатое пятно: шумные проводы на вокзале, в компании таких же, как он, стриженых под ноль призывников, расстроенная гитара, марш «Прощание славянки» из хриплого динамика, и надсадный рев магнитофона у Ромки Заялова под мышкой – этот магнитофон Егор привез из Таллина вместе с целой коробкой кассет с рок-н-роллом...

Кто бы сказал ему тогда, что вскоре он возненавидит рок-н-ролл. Кто бы заикнулся, что небо будет вызывать у него неприятную дрожь в коленках – такую же необъяснимую, как ненависть к музыке на магнитофонных кассетах. Особенно в разгар июля, когда слепящее солнце торчит в зените, и воздух мерно колышется над нагретым асфальтом.

Потому что такое небо – дрожащее от зноя и копоти – было там, над Эль-Бахлаком. Маленьким, исключительно грязным городишкой в такой же маленькой южной республике, где эмиры, генсеки и президенты сменяли друг друга каждые полторы недели.

Впрочем, сначала, до Эль-Бахлака, были шесть месяцев «учебки» в Фергане. Там их, сто двадцать зеленых новобранцев, с утра до ночи мордовали горными марш-бросками, стрельбами и парашютными прыжками – в таких замысловатых условиях, что мог выдумать только сбежавший из клиники маньяк-извращенец.

В миру маньяк-извращенец носил кличку «майор Свидригайлов» и был он настоящим кошмаром для них, для всех ста двадцати. Больше всего он напоминал старого бойцового краба – громадными волосатыми ручищами и голым шишковатым черепом. И, как и положено крабу, он всегда выглядел угрожающе – даже когда шел в столовую. Или, застегивая на ходу ширинку, вылезал из гальюна. Что уж тогда говорить о занятиях по рукопашному бою (он был мастером пушту и южно-китайского стиля Тигра), что уж говорить о марш-бросках, где он мог загонять любого, лет на двадцать моложе себя...

К Егору майор Свидригайлов относился со сдержанным уважением. В их часть неожиданно нагрянул проверяющий из штаба округа, и Егор вдвоем с Эдиком Авербахом, бывшим до армии актером московского ТЮЗа, сутки напролет в пожарном порядке оформляли красный уголок.

– Талантливые вы, черти, – сказал майор следующим вечером, когда напоенного до бесчувствия проверяющего отправили восвояси. – Вон какую стенгазету отгрохали... Только уж постарайтесь там, – он опять кивнул за окошко, – не переть на рожон. А то знаю я вас, творческих личностей: так и норовите на пулю налететь. Был у меня один... скульптор по профессии. Сваял бюст нашего генерала тому на юбилей. Хороший получился бюст, получше даже, чем оригинал. Генерала, правда, через полгода убрали: он, сволочь, наше оружие продавал «духам». И не какие-нибудь пистолеты-пулеметы: два танка, БТР, три переносных зенитных комплекса... А из бюста ребята потом копилку сделали.

Егор кивнул: копилку он видел собственными глазами, когда разрисовывал красный уголок. Перед визитом проверяющего Свидригайлов распорядился спрятать ее в лопухи у забора, от греха подальше...

– Ну, а скульптор? – спросил Эдик с набитым ртом.

– Подорвался, – сухо ответил майор. – Их грузовик в ущелье наскочил на мину. Десять человек ехали в кузове: у девятерых ни царапины, а его – башкой о борт, и насмерть. Судьба.

– Судьба, – согласился Егор.

 

Их подняли за пару часов до рассвета – Егор и глаз не успел сомкнуть. Кто-то выматерился вполголоса, торопливо и досадливо, на бегу: опять учения, что ли? Только позавчера же, мать их... Однако его не поддержали: все каким-то «верхним» чутьем поняли: нет, на этот раз – не учения. На этот раз все по-серьезному. В хмуром молчании, без обычных шуток-прибауток, погрузились в дребезжащий заклепками транспортник и взлетели, успев разглядеть, что везут куда-то через хребет, в сторону границы. Сели через час, на бетонную полосу посреди красновато-черной пустыни, и получили команду расположиться в ржавом ангаре. Днем, когда ангар нагрелся до температуры финской бани, вылезли наружу, одуревше обозревая окрестности: пустошь, вышки в колышущемся от зноя воздухе, колючая проволока и бетонная полоса, по бокам которой, в сухой траве, надрывно и безжизненно, как механизмы, трещали кузнечики.

Ближе к вечеру на «ГАЗике» приехал донельзя раздраженный штабной полковник. Угрюмо прошелся по территории, перебросился парой начальственных фраз со Свидригайловым и отбыл, оставив вместо себя обозного солдатика. При солдатике были термосы с подгоревшей овсянкой и чай, про который все дружно решили, что это теплая верблюжья моча. Видя в глазах подчиненных немой вопрос, майор процедил сквозь зубы:

– Хорошего мало. В Эль-Бахлаке очередная попытка переворота, власть захватил какой-то местный фюрер-экстремист из организации «Черный барс». Его люди блокировали наше представительство, а посла с женой и человек десять журналистов держат в заложниках на телецентре. Требуют немедленного вывода войск и двадцать миллионов баксов контрибуции. Ни на какие переговоры не идут, угрожают взорвать телецентр к чертям собачьим. Генералы пока совещаются, ждут команды из Москвы. Возможно, отдадут приказ штурмовать. Так что, парни, готовность номер ноль.

...Приказ пришел в полночь. К тому времени «барсы» начали убивать заложников – прямо перед телекамерами, вещавшими на всю республику. Егор смотрел передачу по крошечному переносному телевизору, сидя в автобусе в квартале от захваченного здания.

Экран показывал полного рыжебородого мужчину, всклокоченного, в гавайской рубашке и бежевых брюках – из американской «Кроникл», и молодую светловолосую женщину с ладной точеной фигуркой – из «Московского комсомольца». Оба стояли на коленях, со связанными руками. Американец что-то лопотал без остановки – наверное, просил оставить ему жизнь. И, должно быть, обещал деньги.

Женщина ничего не говорила, только было видно, как мелко дрожат ее губы, и катится по щеке слезинка, похожая на кусочек горного хрусталя. Безжалостная камера показала это крупным планом: уголок глаза, и влажная дорожка сверху вниз, чуть более светлая, чем загорелая кожа...

Егор слышал, как щелкнули выстрелы, и они повалились друг на друга – мужчина и женщина, а главный «барс» степенно вышел на середину кадра и спокойно, словно профессор на лекции, повторил свои требования. Егору почудилось, будто «барс» смотрит сквозь камеру прямо на него: а ты, мол, как хотел, старик? Все по-взрослому, и никакого обратного пути.

Ничего, шевельнул Егор одними губами. Я тебя понял... старичок. Жди, скоро встретимся. Судя по напряженному молчанию вокруг, остальные думали так же.

Скоро встретимся.

А потом майор Свидригайлов прижал пальцем микрофон в ухе, кивнул кому-то невидимому и лаконично бросил:

– Все. Пошли, парни.

Сам штурм Егор помнил плохо. Время будто свернулось в кольцо. Часы стали минутами, минуты вдруг растянулись в бесконечность – стремительный бросок до угла здания, где вжались в стену гротескные фигуры, затянутые в камуфляж, поднятая вверх пятерня майора Свидригайлова: всем внимание, входим на счет «три»...

Вспышка, едкие клубы дыма, еще бросок, вытянувшись горизонтально – вдоль извилистого коридора, вверх по лестнице, снова по коридору, черная фигура справа (он на бегу полоснул очередью от бедра – фигура упала), дверь в комнату, где держали заложников... И почему-то громкий и хриплый рок-н-ролл – кто-то из террористов приволок с собой дешевый кассетник и врубил...

Все остальное произошло быстро – быстрее, чем это можно описать. Дверь разлетелась в щепки, и Егор, который находился от нее чуть дальше других, опоздал на пару секунд. А когда он вбежал внутрь, крики и выстрелы уже смолкли. Шестеро террористов вповалку лежали на полу, в тех позах, в которых застала смерть – среди поломанной мебели и оседающей цементной пыли. Все, кроме главаря, были в шерстяных масках-шапочках – стоило бы снять их, чтобы взглянуть на лица, но отчего-то никто к ним не притронулся. Предводитель «барсов» лежал отдельно от остальных – на спине, вытянувшись едва ли не по стойке «смирно». Пулевые отверстия прочертили щегольской пиджак наискосок, от ключицы к левому боку, идеально ровной строчкой. Правая рука все еще сжимала тупоносый «бергман». Вот и встретились, вяло подумал Егор, глядя на труп: холодное лицо с тонким волевым ртом и широко расставленными глазами – вообще красивый мужик, бабы так и липли, поди...

Оставшихся в живых заложников вывели наружу, и здание, где еще недавно шел бой, разом опустело. Остались лишь тела на полу – но их заберут позже. Единственным живым существом здесь, как ни странно, казался магнитофон, оставленный террористами – ядовито-желтый китайский кассетник, по-прежнему изрыгавший рок-н-ролл. Его чудом не задела ни одна пуля. Егор постоял возле него – рука так и тянулась выключить, но почему-то он не решался. Вместо этого он вылез в коридор, толкнул какую-то дверь – надо думать, в туалет...

И нос к носу столкнулся с человеком в маске, с послед-
ним «барсом», оставшимся в живых – вот хрень, ведь все здание обшарили сверху донизу, включая сортир, где же он прятался?!

В грудь врезалось что-то стремительное, как комета – Егор едва успел прянуть в сторону и ударить локтем в незащищенное горло: боевик влетел в этот удар, как в шлагбаум, и растянулся на полу. Однако тут же вскочил, завизжав от ярости, и снова бросился в атаку...

Выстрелы ударили откуда-то сбоку и снизу, с лестницы. Террорист дернулся, как марионетка, и повалился ничком прямо на Егора, будто желая прикрыть его своим телом. Егор судорожно забился, сбросил с себя чужое тело (странно, оно было совсем не тяжелым, килограммов пятьдесят, не больше), и откатился в сторону. Майор Свидригайлов, Егоров спаситель, держа оружие наготове, приблизился к «барсу» и присел на корточки. Запустил два пальца под подбородок, потянул вверх, чтобы снять маску, и присвистнул:

– Баба...

Шатаясь, Егор привстал и взглянул в мертвое лицо. Нет, не баба, вломилось в сознание через добрые полминуты. Девочка. Никак не старше пятнадцати, вот почему стандартный «калаш» показался в ее руках уродливым переростком...

– Шахидка, – пробормотал майор и тяжело поднялся, не по-уставному опираясь на автомат, как на палку. – Тайное оружие ислама. Слыхал про такое?

– На лекции в «учебке», – заторможенно ответил Егор.

Подошел Эдик Авербах. Лицо у него было какое-то непривычно застывшее, словно стянутое.

– Они все там, – сказал он без выражения. – Все – женщины. Кроме главного. Мы только что осмотрели трупы...

И без сил прислонился затылком к холодной стене.

Надо бы мне тебя ненавидеть, подумал Егор, глядя на мертвую террористку. Вспомнился маленький переносной телевизор в автобусе, и кадр, обошедший позже полмира: мокрая полоска на щеке журналистки из «Комсомольца» – крупно, во весь экран, за секунду до выстрела в висок... Да, ненависть тут была бы уместной. Однако, видимо, в его сознании что-то неправильно замкнулось. Его вдруг пронзила острая жалость – настолько острая, что перехватило горло. Он протянул руку и коснулся лица девочки – чистого, спокойного, даже нежного.

И девочка неожиданно открыла глаза.

 

В них совсем не было ненависти – только боль. Бесконечная, черная, как черная дыра в дальнем космосе. Как целая россыпь черных дыр на спине и груди – пули майора прошили террористку навылет. Она хотела что-то сказать, но изо рта вырвался только фонтанчик крови, залив шею и подбородок.

– Она жива! – выкрикнул Егор. – Товарищ майор, надо врача, скорее!

Свидригайлов покачал головой.

– Все равно долго не протянет. И медиков я сюда пустить не могу: вдруг где-то взрывчатка заложена... Ладно, бери ее на руки и неси вниз, там машина «Скорой помощи»... Да заткните кто-нибудь эту шарманку!

Последнее относилось к магнитофону, по-прежнему оравшему на подоконнике. Эдик отлепился от стены и склонился над аппаратом, отыскивая кнопку «стоп». Егор с девочкой на руках стал осторожно спускаться по лестнице. Девочка еще дышала: розовые пузыри надувались и лопались в уголках посеревших губ, но дыхание становилось все медленнее...

– Потерпи, – сказал он. – Сейчас поедем в больницу, Только не умирай, ладно?

И ему показалось, что она улыбнулась.

Вот только...

Только смотрела она почему-то не на Егора, не на майо-
ра Свидригайлова, а на Эдика Авербаха. И в этой улыбке, в огромных черных зрачках – уже предсмертных, подернутых белесым туманом – вдруг мелькнуло секундное торжество.

Палец Эдика на клавише «стоп»...

– НЕ ТРОГАЙ!!! – заорал Егор. И опоздал.

Вспышка бритвой полоснула по глазам. Раскаленная, как Солнце, как целый миллион солнц, взрывная волна ударила, сбила с ног, закружила в вихре, и он кубарем полетел вниз со ступенек.

 

«Повезло, – сказал ему врач в госпитале. – Я бы на твоем месте до конца жизни в церковь ходил и свечки перед иконой ставил. Ни одного осколка. Легкое сотрясение, ушибы и царапины можно не считать. Через пару недель будешь бегать как новенький».

«Повезло, – сказал майор Свидригайлов. Он лежал на кровати, в бинтах и дурацкой полосатой пижаме. – Скоро выйдешь отсюда – на свободу, как говорится, с чистой совестью. А у меня завтра операция: осколок будут из бедра вынимать. Хирург сказал, ходить буду, а вот в футбол играть – вряд ли. Ну, это мы еще поглядим, кто кого... У тебя курева нет? А то мое сестрички отобрали...»

«Повезло», – сказал Эдик Авербах, которого отправили на родину, запаянного в цинк. Он приходил к Егору в палату почти каждую ночь, едва госпиталь засыпал. Приходил и тихо присаживался на уголок кровати – задумчивый, молчаливый, со слегка рассеянной улыбкой в уголках губ. С этой грустной улыбкой он когда-то играл Арлекина в своем ТЮЗе, и ребятишки бегали на его спектакли раз по десять, специально чтобы поглядеть на «дядю Эдика» – оказывается, он был талантливым артистом, Эдик Авербах, артистом с большой буквы, без всяких натяжек...

 

С тех пор прошло два с половиной года – точнее, два года и семь месяцев. Подземный переход, посреди которого Егор стоял сейчас, был, как и Вселенная, равнодушен ко времени. Даже две бабульки напротив киоска с сигаретами были те же: одна пониже и пошире в талии, другая повыше и с бородавкой на кончике носа. Все было в точности так же, как три года назад (три года, семь месяцев и четыре дня, машинально поправил себя Егор). Все – кроме скрипки.

Скрипки не было.

На всякий случай Егор прошел весь тоннель из конца в конец, словно еще надеясь на что-то... Однако единственным источником звуков, которые с натяжкой можно было принять за музыкальные, был вусмерть пьяный аккордеонист с фантастическим репертуаром: «Шумел камыш», «Раз пошли на дело – я и Рабинович» и забытая нынешним поколением «Взвейтесь кострами...»

Егор постоял в раздумье, и медленно, как во сне, двинулся к выходу.

– Ищешь кого-то, сынок? – услышал он сзади и обернулся. Бабулька-торговка, та, что пониже росточком, выжидательно заглядывала ему в лицо.

– Марию, – повторил Егор. – Девушку, которая здесь играла.

– Так ее увезли еще прошлой осенью, – с улыбкой доложила бабулька. – А с тех пор она тут и не показывалась... Да заткни ты свою шарманку! – вдруг рявкнула она на аккордео-
ниста, в очередной раз занудившего «Близится эра светлых годов...» – Поговорить с человеком не даст, ирод.

– Увезли? – нахмурился Егор. – Кто?

– Да какой-то хлыщ... Пришли, подарили цветы и увезли на иномарке... Один-то, я помню, сказал, что он... как эта дрянь называется, Кузьминична?

– Продюсер. Который концерты разным знаменитостям устраивает.

– Да ты что? – восхитилась ее подруга. – Значит, наша Машенька – знаменитость?!

– А ты думала. Как она на скрипке-то играла – я такое только по радио слышала...

– Спасибо, – с трудом выговорил Егор и зашагал прочь.

Ему понадобилось изрядное количество времени, чтобы вспомнить нужное имя: Ляля Верховцева. Машенькина соседка по комнате в общежитии – если, конечно, не поменяла жилплощадь за истекший период. Едва ли не последняя надежда хоть что-нибудь разузнать...

Он добрался уже в одиннадцатом часу вечера – и теперь стоял, забившись под узкий козырек подъезда. Ожидание обещало быть долгим: кто ее знает, эту Лялю, она девочка взрослая, и вовсе не обязана коротать ночь в собственной постели. Однако Егор увидел ее, не успев даже выкурить сигарету. И тут же узнал, хотя никогда не встречал раньше.

Навскидку ей было около двадцати пяти. У нее было очень гладкое, почти кукольное личико: ни единой складки в носогубной области, ни единой морщины на девственно чистом лбу – должно быть, она уйму денег тратила на всякие там кремы, бальзамы, лосьоны... Он шагнул навстречу и спросил:

– Извините, вы Ляля?

Она смерила его надменным взором.

– Кому Ляля, а кому Алевтина Даниловна. Ступай, я убогим не подаю.

– Ну и зря, – примиряюще сказал он. – Благотворительность нынче в моде... Вообще-то я знакомый Марии.

– И что?

– Вы не знаете, как ее найти?

Она снова оглядела Егора с ног до головы, тут же приметив изрядно поношенные брюки, порез на щеке от скверной бритвы и штопку на воротнике рубашки. И сочувственно проговорила:

– Да... Плохи твои дела, парень.

– Что-то не так? – осведомился Егор, почувствовав не-
ожиданную злость. – Носки не в тон?

– Тебе имя Юлий Милушевич ни о чем не говорит?

– Нет. Это наш новый губернатор?

Девушка лениво протянула руку – пальцы у нее были такие же, как и у Марии: длинные, тонкие, чувственные, – и коснулась его волос возле виска.

– Откуда же ты такой взялся? Не с Луны, часом?

Егор промолчал. Ляля вздохнула и сжалилась:

– Юлий Милушевич – это очень известный антиквар и покровитель искусств. Кроме того, у него с десяток магазинов со всяким там компьютерами-факсами-шмаксами, – она усмехнулась. – Вообще-то некоторая дремучесть тебе к лицу. Придает индивидуальности. Не хочешь зайти? У меня где-то «Миральва» была припасена...

 

Ляля небрежно кинула на диван сумочку, попутно сгребла со стола несколько пустых пакетиков из-под чипсов, и скрылась за створкой шкафа («Я переоденусь, о’кей? Только, чур, не подглядывать и рук без команды не распускать»). Вышла уже в шелковом халатике – очень коротком, расшитом разноцветными павлинами по бледно-зеленому полю. Грациозно нагнулась, вынула из холодильника запотевшую бутылку, плеснула в бокал и протянула Егору:

– Будешь?

Он задумчиво взял, повертел в пальцах, чувствуя острое желание надрызгаться до зеленых чертиков.

– У тебя с Машкой что-то было, да? – спросила Ляля.

– Давай лучше сначала об этом... О Юлии Милушевиче. Когда Мария с ним познакомилась?

– Прошлой осенью и познакомилась. У него в компании намечалась вечеринка. Концерт для важных «шишек» и все такое. Никакого варьете, девочек на шесте – только Брамс, Моцарт и «Аппассионата» Бетховена. Должен был приехать какой-то известный скрипач, но не приехал. Юлий срочно искал замену.

– Странное место для поисков – подземный переход...

– А, так ты в курсе... По-моему, он это сделал в пику своему еврейчику-импресарио: очень уж тот виновато вы-
глядел.

– Почему виновато?

Она дернула плечиком.

– Ну, наверное, из-за него этот скрипач и не приехал. Юлик разозлился, полез в переход за сигаретами (там сигареты с лотка продают), увидел Машку – и все, каюк. Крышу снесло напрочь. От Машкиной игры у кого угодно крышу снесет. Если, конечно, кто понимает, – она вздохнула с некоторой ностальгической нотой.

А потом вдруг сделала неожиданное. Соскользнула с дивана, полы халата с готовностью распахнулись, обнажив стройные смуглые бедра – черт, когда же она успела загореть-то, неужто в солярии? – и присела перед Егором на корточки, по-хозяйски положив ему руки на колени.

– А ты сла-авный, – протянула она, глядя на него снизу вверх. – Ты похож на старого сенбернара. Знаешь, у меня был в детстве сенбернар – я каталась на нем верхом и дергала за уши. Представь, он ни разу не зарычал на меня...

– Ну, не такой уж я старый, – оторопело произнес Егор.

– Не старый, а волосы седые...

– Это оттуда, – хмуро сказал он, не вдаваясь в подробности. Однако Ляля поняла.

– Что, отстаивал интересы Родины где-нибудь у черта на рогах? Бедненький ты мой... Скажи, зачем тебе Машка? Думаешь, я хуже?

– Нет, – пробормотал он, чувствуя себя полным идиотом. – То есть, конечно, не хуже, но...

– Я и денег с тебя не возьму... – она рассмеялась. – Черт, похоже, я проговорилась.

Она медленно поднялась, подошла к Егору, чуть покачивая бедрами, и уже знакомым жестом коснулась его щеки. Щеку что-то кольнуло. Егор скосил глаза и увидел колечко на безымянном пальце: крошечный голубой александрит в золотом обрамлении. Камешек пересекала тоненькая белая прожилка, похожая на струйку сигаретного дыма в миниатюре.

– Может, останешься?

Егор покачал головой.

– Извини.

– Значит, уходишь, – Ляля взяла сигарету из пачки. – Я Машке давно говорила: с твоими данными, подруга, вполне можно выходить замуж за арабского нефтяного шейха, никак не меньше. А ты? Ты-то что мог ей предложить? Бабушкину халупу в «хрущевке», на последнем этаже – без мебели и с мольбертом посередине?

– Откуда ты знаешь про мольберт? – буркнул уязвленный Егор.

– А у тебя на ладони пятнышко от краски, – объяснила она исчерпывающе.

 

Утро радостно просемафорило Егору головной болью и колючей сухостью во рту. Он с трудом разлепил веки, взглянул на «ходики» на стене... Мать твою, одиннадцатый час, Ромка давно ждет на площади. Голову мне оторвет, когда явлюсь.

Роман прохаживался перед фонтаном, охраняя картины: три Егоровых и две своих собственных, два бесхитростных деревенских пейзажа – зимний и летний. Солнце припекало, и он был в бриджах, тельняшке и ярко-красной бандане, что вкупе с угольно-черной бородой придавало ему вид флибустьера, который выбрался на сушу спустить в ближайшем кабаке часть награбленного золота.

– Поздненько ты нынче, – ехидно заметил он вместо приветствия.

– Извини, – покаянно откликнулся Егор. – Вчера, понимаешь...

– Вижу, не слепой, – Роман критически оглядел приятеля с ног до головы. – Хоть бы причесался, а то чучело чучелом. Расческу-то не пропил еще? Тебя, между прочим, все утро дама ждет.

– Дама? – равнодушно переспросил Егор.

Роман указал подбородком куда-то за его спину. Егор нехотя оглянулся.

И увидел Марию.

 

Глава 4

Перекресток

 

– Здравствуй, – сказала Мария. И посмотрела на Егора снизу вверх.

Он не сумел ответить сразу. Дыхание внезапно перехватило, будто у боксера, пропустившего удар на ринге, ослабли колени и отчаянно зашумело в ушах.

– Здравствуй, – наконец произнес он. – А ты изменилась. Была симпатичной девушкой, а стала...

– Кем? – спросила она.

– Стала красивой женщиной. Хотя это звучит банально.

Она улыбнулась – очень знакомой улыбкой, немножко наивной, немножко грустной и подкупающе доверчивой. Да, глаза и улыбка – вот то, что осталось неизменным со времен прошлой жизни. Зато все остальное...

Волосы, к примеру, лежали несколько иначе. Неуловимо, но ощутимо иначе, наглядно демонстрируя разницу между парикмахерской районного Дома быта и салоном красоты для VIP-персон. Чуть тронутые дорогой помадой губы, слегка подкрашенные ресницы, изысканный лайковый пиджак, блузка нежнейших кремовых тонов, кулон старинной работы на тонкой золотой цепочке, короткая облегающая юбка и белоснежные туфли-«лодочки» – Егор, отнюдь не считавший себя знатоком женских шмоток, сумел оценить их элегантную простоту. Простоту, которая стоит денег. Ему сразу стало неловко за свои стоптанные кроссовки и поношенную куртку. И за практически вечное несмываемое пятнышко от краски на правой ладони, из-за которого проницательная Лялечка окрестила его «свободным художником». Хорошо, за маляра не приняла...

– Давно меня ждешь? – спросил он, чтобы что-то спросить.

– Не очень. Я смотрела картины.

Егор скосил глаза на Романа, который устроился на стуле подле собственного пейзажа «Зимнее утро» и Егоровых «Парашютов над Таллином». Несколько дней назад, сидя без копейки, они с Ромкой договорились выставить «Парашюты» на продажу. Мария подошла к картине вплотную и спросила:

– Сколько это стоит?

– Не продается, – сказал Егор. – Я обещал подарить эту вещь одной девушке, которая раньше играла на скрипке в подземном переходе.

Ромка угрожающе шевельнул пиратской бородой, но Егор даже не обернулся в его сторону.

– Вот как? – проговорила Машенька. – А если эта девушка больше не играет в переходе?

– Все равно, – упрямо сказал Егор. – Обещания нужно выполнять.

Он вынул из сумки вощеную бумагу, упаковал полотно (Ромка и не подумал помочь – стоял поодаль, засунув руки в карманы и демонстративно глядя в сторону: должно быть, мысленно пересчитывал баксы, фривольно сделавшие ему ручкой), и сказал:

– Ну вот. Теперь владей.

И неловко затоптался на месте, не зная, что делать дальше. Вдруг с беспощадной ясностью подумалось: а ведь она сейчас уйдет. Помашет рукой на прощание – и исчезнет, на этот раз навсегда. Не станешь же караулить ее круглыми сутками у ворот особняка, под прицелом охраны и видеокамер.

Сейчас она уйдет...

– Подожди, – вдруг толкнула Егора неожиданная мысль, и он уцепился за нее, как за спасательный круг. – Как же ты это донесешь до дома? – он указал на сверток с картиной.

Мария чуть снисходительно улыбнулась.

– Я на машине.

Егор оглянулся кругом.

– А...

– Я отпустила шофера пообедать.

Егор хмыкнул и мысленно щелкнул себя по носу: пора усвоить, парень, что перед тобой – не девочка-скрипачка, а весьма и весьма состоятельная дама, не тебе чета.

– Может, нам тоже стоит перекусить? – вдруг спросила Мария.

– Что? – очнулся Егор от раздумий.

– Помнишь наше кафе?

– «Разбитую амфору»? Я там больше никогда не был.

– А если я приглашу тебя туда, это будет очень большой наглостью?

– Нет, – проговорил Егор. – Это вовсе не будет наглостью.

Видимо, хозяин «Разбитой амфоры» обладал очень приличной «крышей», иначе почти невозможно было объяснить тот факт, что за три года кафе не разорилось, не трансформировалось в казино, аптеку или склад наркотиков. Удачно подретушированная вывеска, следы свежего ремонта на рельефных каменных стенах, новое панно, изображающее то ли взятие Трои, то ли один из подвигов Геракла.

Машенька посмотрела на него сквозь бокал с вином – как когда-то, в прошлой жизни.

– Ты сам сказал: играла в переходе на скрипке.

– И как, удачно? – он хмуро усмехнулся. – Хотя, что я спрашиваю.

Егор опустил глаза и вяло поковырялся вилкой в тарелке. Мясо источало восхитительный аромат, но есть совершенно расхотелось. А хотелось, если быть до конца честным, именно этого: спрашивать. Забросать вопросами, осточертеть своими вопросами, на которые (если опять же быть честным) он не имел никакого права...

Он и не стал их задавать – Мария все поняла сама.

– Ты хотел узнать про Юлия?

Егор кивнул.

– Откуда он взялся?

– Откуда? – Мария на секунду задумалась. – Наверное, сверху. С улицы. Я ведь играла в переходе, не забыл? А он подошел, послушал...

 

...Ей в тот день и вправду светила перспектива остаться без ужина – а все из-за двух типов, что неожиданно возникли из толпы. Они были похожи, как братья-близнецы: оба квадратные, угрожающе-бритые, в ярких спортивных костюмах и с золотыми цепями на шеях.

Оба смотрели презрительно и выжидающе.

– С тебя пятьдесят баксов, – сказал один. – К концу дня.

Сердце у Маши упало.

– Ребята, вы что? Я за весь день не больше ста рублей зарабатываю...

– Не чешет, – повторил первый. – Запомни: не будет «бабок» – можешь распрощаться со своей скрипкой. И еще кое с чем. Так что береги пальчики, Паганини. До вечера.

Странно, что она не ушла. Даже не подумала уйти, хотя элементарные соображения безопасности требовали поскорее убраться из этого проклятого перехода. Но она продолжала играть, глотая слезы и глядя прямо перед собой. Ей было все равно. Она даже не сразу поняла, что кто-то стоит рядом и пристально смотрит на нее. И слушает музыку.

Если сказать точнее, их было четверо, этих слушателей. Но один – тот, что стоял чуть впереди остальных, особенно привлекал внимание.

Ему было немного за сорок. У него был мужественный подбородок и резко очерченные скулы. Хозяин, подумала Мария с неприязнью. Наверное, босс тех двоих, что давеча вымогали деньги. Решил собственноручно провести акцию устрашения, гад...

Однако незнакомец сделал неожиданное. Он отвел руку куда-то за спину, и в ней как по волшебству оказался букет цветов.

– Это вам.

– Мне? – Мария опустила скрипку.

Кажется, эти цветы назывались орхидеями – целый букет нежнейших орхидей, похожих на язычки застывшего белого пламени. Мария даже представить побоялась, сколько стоит такой букет – на эти деньги они с Лялей Верховцевой вполне могли бы прожить пару месяцев, не особенно стесняясь в средствах.

– Вы кто? – спросила она незнакомца.

– Милушевич Юлий Валентинович. Для вас – просто Юлий, – он протянул ей визитку.

На визитке значилось: «Юлий Милушевич, сеть салонов-магазинов «Цезарь», компьютерное оборудование и оргтехника от ведущих европейских производителей». Золотые буквы на светло-коричневом фоне.

– Мария, – заторможенно представилась она.

– Бизнес – моя работа, – пояснил собеседник. – А для души – классическая музыка. Особенно скрипичная, – и не-
ожиданно добавил: – Я хочу сделать вам предложение.

– Вот так, сразу? – она нашла в себе силы улыбнуться.

– Я все делаю сразу, – сказал он без тени бравады, просто констатируя факт. – Мое предложение вот какое: послезавтра у меня в доме намечается небольшое торжество. Поводов несколько: мой день рождения, слияние нескольких фирм под моим началом... Собственно, это не так важно. По этому случаю я решил устроить концерт для своих гостей и пригласил одного известного скрипача, но мой человек, ответственный за приглашение, плохо сработал (чернявый мужчина за спиной Юлия испуганно икнул и будто уменьшился в размерах). Хотя сейчас я ему почти благодарен...

– Почему?

– Потому что если бы не это, я бы не психанул и не полез в переход за сигаретами, – бесхитростно сказал Юлий. – И не встретил бы вас.

– Встретили, – грубовато сказала Мария. – И что дальше?

– Дальше я хочу пригласить вас к себе на вечер, – ее грубость его нисколько не обескуражила, даже не сбила с ритма.

Мария недоуменно посмотрела на собеседника: не шутит ли он. Но глаза Юлия были серьезны. Впрочем, с такими серьезными глазами обычно и разводят дурочек типа нее. И ржут потом как ненормальные, словно выиграли финал кубка КВН...

– В качестве кого?

– В качестве участницы концертной программы, – невозмутимо сказал Юлий. – И моей гостьи.

Все-таки он шутит, подумала она и покачала головой.

– Вы меня совсем не знаете...

– Но очень хочу узнать. А еще – вы великолепно играете на скрипке. Это лучшее, что я слышал, клянусь.

Она молчала долго. Толковых мыслей не было ни одной – только опасение, что сейчас ее бесцеремонно выволокут на свет под белы руки и головой вперед затолкают в машину. Она видела, как это делается в кино: быстро и равнодушно, даже с потерявшимся на улице щенком обращаются бережнее...

– У меня и платья приличного нет, – зачем-то проговорила она.

Юлий задумчиво кивнул.

– Это, конечно, серьезная проблема, но я постараюсь ее решить.

Они вышли на улицу. Возле тротуара стояла приземистая черная иномарка – великолепная, совершенная в своей красоте машина. Один из спутников Юлия – небольшого роста, с азиатскими чертами лица – распахнул дверцу. Машенька подумала вдруг, что азиат – почти наверняка Юлиев телохранитель: только у телохранителей бывает такой цепкий и недоверчивый взгляд. Второй – тот самый чернявый мужчина виноватого вида – оказался импресарио («Пока импресарио, – уточнил Юлий. – Вообще-то я хочу уволить его к чертовой матери»).

– Толик, – представился третий, румяный здоровяк в кожаной куртке.

– Вас подвезти? – спросил Юлий.

– Спасибо, – ответила она. – Сама доберусь.

– Тогда назовите свой адрес.

– Зачем?

– Чтобы я смог прислать за вами машину.

Немного стесняясь, она назвала адрес общаги в Ручейковом проезде.

– Спасибо, – Юлий наконец улыбнулся открыто, по-мальчишески. – Что ж, до встречи, Машенька.

Возле автобусной остановки ее вдруг рванули сзади за плечо. Мария удивленно обернулась и натолкнулась взглядом на двух амбалов в цветных «адидасах». Она совсем забыла о них...

– Далеко собралась? – поинтересовался один из «близнецов».

– Сначала расплатиться бы надо, – поддакнул второй.

Маша почему-то зажмурилась и пробормотала, злясь на собственный страх:

– Ребята, у меня всего триста рублей. Честное слово...

Они синхронно взвились.

– Какие, на хрен, триста рублей? Тебе, дуре, было сказано – пятьдесят баксов!

– Какие-то проблемы, молодые люди?

Мария осторожно приоткрыла глаза. Ее новый знакомый, сеть каких-то там магазинов-салонов, стоял, склонив голову набок, и спокойно, даже приветливо разглядывал «близнецов».

– А ты, дядя, кто такой? – поинтересовался один из «близнецов». – Типа адвокат?

– Нет, типа прокурор, – пояснил Юлий и мягко обратился к своему азиату-телохранителю: – Дамир, не в службу, а в дружбу, разберись с товарищами...

Азиат коротко кивнул и сделал непонятное движение... Точнее, не сделал вообще ничего – просто исчез в одном месте и материализовался в другом, прямо перед «близнецами». И те вдруг упали, один на другого.

– Ты не перестарался? – спросил Юлий.

Азиат прижал палец к сонной артерии того, что лежал сверху, и лаконично доложил:

– В самый раз, шеф.

Мария вдруг почувствовала дурноту. Скрипка, которую она судорожно прижимала к себе, почему-то сделалась непомерно тяжелой и потеряла четкие очертания. Мир забавно перекосился, Маша попыталась ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть... Юлий поддержал ее за локоть, взглянул в побледневшее лицо и озабоченно проговорил:

– Знаете, я вас все-таки подвезу...

– По-моему, тебя развели, подруга, – заявила Ляля, выслушав Машенькину историю. – Обманули. Повесили лапшу на уши. Да чтобы этот... – Ляля бросила взгляд на визитку, – «сеть салонов-магазинов» спустился в твой вонючий переход за сигаретами... Ха! Будто у него для этого «шестерок» мало.

Мария рассеянно взяла букет, поставила его в вазу, водрузила в центр стола, смахнув пустые пакетики из-под чипсов...

– Да, но орхидеи... Они такие шикарные. Зачем же было тратиться?

– Это для тебя шикарные, – резонно возразила Лялька. – А ему, может, двести баксов за цветы отдать – что два рубля на общественный сортир. Так что выкинь из головы эту дребедень. А визиткой можешь подтереться. Лучше бы твой Юлий нам ведро картошки подарил. И каталку копченой колбасы. Дешевле бы обошлось.

...Когда на следующий день за окнами общежития просигналила машина, Мария занималась насквозь прозаичным делом: мыла пол в общественном коридоре. Ляля открыла окно, легла животом на подоконник и прокричала:

– Вам кого?

Услышав ответ, она втянулась внутрь, подошла к Марии и вынула из ее рук тряпку.

– Ты чего? – спросила Маша.

– К тебе этот... твой, – доложила подруга враз изменившимся голосом. – На черном «мерсе». Мордатый, в кожанке...

– Толик, – пробормотала Мария. – Это шофер Юлия...

Сборы заняли около получаса. Ляля время от времени выглядывала в окно, словно опасаясь, что Юлиев шофер плюнет на бабские причуды и уедет. Однако Толик с чисто английской дисциплинированностью сидел в машине, не высказывая ни малейших признаков нетерпения.

Увидев Марию со скрипкой в руке, он открыл перед ней дверцу и бросил:

– Поехали скорее. Шеф ждать не любит.

Это было единственное, что она услышала от него за время пути. Толик крутил «баранку» и что-то насвистывал под нос, Мария потихоньку старалась запомнить дорогу – на всякий непредвиденный случай.

«Мерс» меж тем вылетел за город, обогнул озеро, свернул с шоссе и уперся радиатором в кованую решетку ворот. Толик посигналил, ворота бесшумно отворились, машина проехала мимо теннисного корта, громадной лужайки с фонтаном, и остановилась перед трехэтажным особняком под самой настоящей черепичной крышей.

Мария робко оглядела дом. Аккуратные башенки по обе стороны фасада, стрельчатые окна, окаймленные белым кирпичом, каменные вазы для цветов, широкая лестница – все это вполне могло бы принадлежать посольству какого-нибудь государства средней руки. Даже совсем небедные особняки, что они проезжали по дороге сюда, выглядели рядом с этим домом как пятиэтажные «хрущевки» в рабочем квартале.

Юлий встретил ее в гостиной. Порывисто поднялся навстречу, мигом прервав телефонный разговор, подошел и сказал:

– Рад, что вы приехали. Выпьете что-нибудь?

Подумав, она согласилась на кофе.

– Вот и отлично, – он позвонил в маленький блестящий колокольчик, на пороге появилась пожилая женщина, выслушала распоряжение и бесшумно исчезла. – Чуть попозже я познакомлю вас с аккомпаниатором. Милейший старик, хоть и немного с причудами. Я думаю, вы друг другу понравитесь, – Юлий посмотрел на часы. – Гости соберутся к десяти вечера. У вас будет время порепетировать.

Мария удивилась.

– А вы уверены, что я смогу вот так, почти без подготовки...

– Конечно, – сказал он как о чем-то само собой разумеющемся. – Если честно, меня больше беспокоит другое: подойдет ли вам платье, которое я купил. Если я ошибся в размере, придется послать за новым.

Он проводил Марию на второй этаж, открыл перед ней дверь в какую-то комнату и кивнул на зеркальный шкаф в углу.

– Платье там, на вешалке. Если хотите – закройтесь на ключ, вам никто не помешает, даю слово.

И исчез, оставив ее одну.

Платье было не просто красивым. Оно было нездешне, запредельно красивым – нечто подобное Мария видела по телевизору, на одной всемирно известной актрисе, когда ОРТ транслировало церемонию вручения «Оскара». Цвета «белая ночь», длинное и облегающее, словно змеиная кожа, дерзко закрытое спереди по самое горлышко и целомудренно открывающее спину сзади. Марии потребовалось время, чтобы тихонько дотронуться до него. И еще время, чтобы снять с вешалки и приложить к плечам.

Мария открыла глаза и посмотрела в зеркало. Платье сидело как влитое: похоже, Юлий очень неплохо разбирался в женских шмотках. Равно как и в компьютерном рынке, и в музыке, и в антиквариате, судя по обстановке. С таким богатством – и на свободе, надо же...

 

По окончании концерта зрители (точнее, мужская их половина) по очереди почтительно приложились к ее ручке. Видимо, Юлий четко определил Машенькин официальный статус: не обычная наемная скрипачка, но – «моя гостья». Вскоре она оказалась обладательницей небольшой цветочной оранжереи и целого вороха визиток («Ваш покорный слуга, Мария Владимировна, обращайтесь в любое время...») Кое-кто уже пытался проворачивать через нее свои дела с хозяином – Машенька мягко, но решительно прерывала соискателя, переводила разговор на погоду и удалялась с милой виноватой улыбкой.

Она спустилась на улицу, в прохладную ночь, и остановилась возле круглой мраморной чаши, подсвеченной изнутри голубоватым сиянием. В середине чаши стояли на хвостах три каменных дельфина. Мария задумчиво опустила руку в воду – вода оказалась теплой, гораздо теплее окружающего воздуха. За спиной кто-то негромко кашлянул. Она обернулась, увидела Юлия и сказала:

– Я еще не поздравила вас с днем рождения.

– Так поздравь. И давай наконец перейдем на «ты».

Подожду, подумала она, упрямо наклонила голову и спросила:

– Зачем я вам нужна? Только не говорите, что для участия в вашем концерте.

– Ты мне понравилась, – бесхитростно ответил Юлий. – Я думал о тебе. По-моему, это вполне убедительная причина для того, чтобы попросить тебя остаться со мной, в моем доме.

– А вы не слишком скоропалительны?

Он чуть отстранился и серьезно посмотрел ей в глаза.

– Знаешь, почему я достиг того, чего достиг?

– Вовремя устраняли конкурентов?

– Нет. Потому что умел, когда надо, принимать быстрые решения. И, когда надо, умел ждать. А самое главное – всегда отличал первое от второго. Я мог бы подождать и сейчас, но... Смейся, если хочешь, но я боюсь, что ты просто исчезнешь. Конечно, я все равно бы тебя отыскал, но это потребовало бы времени, – он виновато улыбнулся. – А я очень занятой человек. Поэтому я просто прошу тебя...

– Что?

– Останься.

– Зачем? – она знала, зачем.

– Чтобы я не сожалел всю оставшуюся жизнь.

Глава 5

Загородное шоссе

 

– И ты осталась, – подвел Егор мрачное резюме.

Мария кивнула.

– Прошлой осенью он сделал мне предложение. Я согласилась.

Егор прикрыл глаза, ощущая внезапную пустоту под ногами – очень знакомую пустоту, дикую, безмолвную. Чтобы как-то заглушить ее, он с наигранной небрежностью проговорил:

– Значит, была Машенька Беркутова, а стала Мария Владимировна Милушевич.

– Маша, – поправила она. – Для тебя я всегда буду Машей.

– Ты его любишь? – задал он дурацкий вопрос.

Она посмотрела на него и отвела взгляд в сторону.

– Юлий очень хороший человек. И так много для меня сделал...

– Я бы тоже сделал, – буркнул Егор. – Хотя... Наверное, ты правильно поступила: с одной стороны богатый бизнесмен, с другой – нищий безработный художник...

– Художник, который однажды ушел на войну, – задумчиво произнесла Мария. – И забыл тех, кого здесь оставил.

– Забыл?! – возмутился он.

– Я писала тебе. Только ответа не получила.

– Я же лежал в госпитале. А письма, наверное, приходили на адрес военной части.

Мария нахмурилась.

– Ты был ранен? Я и не подозревала...

– Контужен, – нехотя уточнил Егор. – Ничего серьезного.

– Расскажи, – попросила она.

Он вяло пожал плечами: что тут рассказывать... И тогда она протянула руку и коснулась его запястья.

Ее ладонь была прохладной, но Егора вдруг обдало горячей волной. Накрыло целиком, вместе с год назад поседевшей головой, гулко стучащим сердцем и печенью, остро тоскующей по алкоголю. Вместе с маленьким, но ужасно гордым городком Эль-Бахлаком, погибшими заложниками на телецентре, погибшей девочкой-«барсом», погибшим Эдиком Авербахом, искалеченным майором Свидригайловым и дешевым желтым кассетником из кошмарных снов – они еще продолжали наведываться к нему, эти сны, заставляя вскакивать среди ночи, отшвыривать одеяло и нервно курить, стоя голышом у темного окна... Мария слушала не перебивая, а когда он все-таки выдохся, посмотрела на сверток с картиной и тихо произнесла:

– А я, дурочка, не могла понять...

– Что?

– Почему город на твоей картине... ну, будто в дымке. И флюгеры, и небо, и парашют... Я ожидала чего-то другого. Более радостного, что ли...

Егор усмехнулся.

– Ну, причина-то, положим, куда прозаичнее: просто нет денег на хорошие краски. А те, что подешевле – блеклые, и цветов нужных нет.

Мария отчего-то смутилась и опустила глаза. Чуточку подумала и осторожно, будто боясь обидеть, сказала:

– Знаешь, я хочу тебе предложить... Юлий как-то упоминал, что ему нужен хороший дизайнер, чтобы оформить домик для гостей. Ты ведь еще и дизайнер?

Егор озадачился.

– Ну, вообще-то... Ты серьезно?

– Вполне.

Он хмыкнул.

– А твой Юлий... как, против не будет? К нему ведь, поди, дизайнеры с утра в очереди стоят. А тут я – без протекций, без рекомендательных писем...

– Юлия я уговорю, – решительно сказала Маша. – Главное – чтобы ты согласился.

Егор внимательно посмотрел на девушку – она отвела взгляд, снова спрятавшись за ресницами... Но он заметил вдруг, что ресницы мелко подрагивают, словно горячо просят о чем-то. Да что там просят – умоляют, увещевают, гипнотизируют...

– Зачем это тебе? – тихо спросил Егор. – Ты устраиваешь свою личную жизнь... Не думаешь, что я буду тебе мешать? Или решила просто подкормить старого знакомого? Чтобы он с голодухи боты не завернул?

Она не ответила. Однако ее ресницы уже не дрожали и не просили, а почти требовали. И на лбу явственно обозначилась упрямая складка. Егор посмотрел на эту складку – и сдался.

– Ладно, – примирительно сказал он. – Только... Мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Я прав?

 

...Переговоры с компьютерным бароном Мария вела по сотовому телефону, используя для убеждения уже знакомую череду интонаций: сначала просительные, потом требовательные,
и наконец – сдержанно-ликующие. Уломала-таки, со снисходительной улыбкой подумал Егор, успевший за время разговора побывать Машенькиным другом детства («он мне почти как родственник, понимаешь?») и местным светилом живописи и строительного дизайна («Я привезу тебе одну из его работ. Тебе понравится, обещаю...»)

– Все, – сияюще объявила она. – Добро получено, можем ехать.

– Да, мэм, – со всей серьезностью отозвался Егор. – Всенепременно, мэм. Разрешите бегом, мэм?

На стоянке перед кафе стоял приземистый бежевый «Ситроен», и квадратного вида облом флегматично протирал тряпочкой и без того чистое ветровое стекло.

– Егор, познакомься, это Толик, – бросила Мария.

– Очень приятно, – кивнул Егор, пожимая руку облому.

– Взаимно, – буркнул тот, без всякой, впрочем, радости.

Телефон в Машенькиной сумочке снова запиликал, она отошла и заговорила с кем-то невидимым. Егор, дабы заполнить паузу, рассеянно принялся разглядывать машину.

Машина была неплохая. Да что там, потрясающая была машина. Возможно, не такая респектабельная, как представительский «мерс», но более изящная и элегантная. Егор провел пальцем по капоту и произнес:

– Классная тачка.

– Рад, что вам понравилось, – без выражения отозвался Толик и подозрительно уставился на сверток в руках Егора. – Это что?

– Картина.

Толик зачем-то попинал ногой колесо и сообщил в пространство:

– Не нравишься ты мне, парень.

– Что так? – осведомился Егор. – Мы еще и познакомиться как следует не успели...

– Наплевать. Я таких, как ты, за версту чую. Глистогоны-попрошайки, блин...

– Сильно сказано, – уважительно сказал Егор. – Сам-то давно с трактора слез?

Эта тирада задела Толика за живое. Его лицо стремительно пошло свекольными пятнами, нутро издало львиный рык, он выпрямился и угрожающе двинулся в сторону Егора.

Егор улыбнулся – спокойно и без тени испуга, хотя физио-
номия шофера могла бы нагнать страх даже на каменную
крепость средней величины. Толик стоял совершенно открыто, и достать его при необходимости можно было дюжиной разных способов. Однако это не понадобилось: наверное, Толик что-то прочел в лице собеседника. Что-то такое, что заставило его остановиться, почесать затылок и угрюмо процедить:

– Смотри у меня. Начнешь клеиться к Марии – башку свинчу.

– Мальчики, вы часом не ссоритесь? – поинтересовалась Маша, закончившая телефонный разговор.

– Ну что ты, – Егор снисходительно похлопал шофера по плечу. – Мы теперь – не разлей вода. Осталось только надрезы сделать на руках и побрататься на крови. Верно, Толик?

– Ясен пень, – брякнул тот, осклабясь. – На крови побрататься мы еще успеем, чует мое сердце.

И зло плюхнулся за руль.

Возле Фонтанной площади Егор попросил:

– Останови.

– Зачем еще? – сердито осведомился Толик.

– С другом нужно парой слов перекинуться, – Егор посмотрел на Марию. – Не беспокойся, я мигом.

Вид приятеля, молодцевато выпрыгнувшего из чужой роскошной тачки, вызвал у Романа приступ тоскливой зависти.

– Однако, – лаконично выразил он свое мировоззрение.

– Халтурка подвернулась, – чуть виновато объяснил Егор.

– Вижу, не слепой. Похоже, мне твою мазню опять в одиночку сторожить?

Егор приобнял товарища за плечи.

– Слушай, если дело выгорит, скажу, что мне необходим помощник.

Тот заметно приободрился.

– Что ж, я мальчик шустрый, привык к спартанской обстановке... Башляют хоть прилично?

– Хватит, чтобы тебя в парикмахерскую сводить. А то бородища твоя...

– Моя «бородища», – выспренне произнес Роман, – это часть меня самого. И стричь ее так же противоестественно, как удалять здоровый зуб. Ладно, катись. Дамочка, поди, извелась вся. Оле!

– Оле, – Егор шлепнул приятеля по открытой ладони. – Вернусь – доложу результат.

 

Поездка оказалась довольно долгой, хотя Толик, вырвавшись из города, разогнал машину до ста двадцати. Ехали молча. Егор рассеянно обозревал пролетающий за окном пейзаж: веселый сосновый бор, аккуратное круглое озерцо в просветах между красными стволами, песчаные взгорки... Благодатная хорошо ухоженная свобода. Вскоре машина свернула на неприметную дорогу в лесопарк. Пейзаж не претерпел существенных изменений: разве что количество мусора по обеим сторонам стало меньше, и асфальт заметно выровнялся – ни единой трещины, ни единого камешка под колесами. Умеют и у нас делать качественно, коли не задаром: и техника сразу находится, и рабочие руки, трезвые и вставленные нужным концом...

Справа у обочины гордо высился столб, венчавшийся фанерным плакатом. С плаката печально взирал трогательный олененок, над которым алел двусмысленный призыв: «Господа, берегите природу – вашу мать!!!» Снизу, под олененком, более скромная по размерам табличка сообщала: «Дачный поселок – 300 м. Частная территория, охраняется вневедомственной охраной». Еще один заповедник для непуганых «новых русских»...

Возле столба, едва не уткнувшись в него радиатором, притулились «жигули» с синей полосой вдоль кузова. Рядом маячило трое субъектов в распахнутых кителях. Двое мирно беседовали, третий, завидев «ситроен», шагнул на дорогу и махнул жезлом.

– Сейчас прицепится, – прозорливо сказал Толик. – Где аптечка, где огнетушитель, где ведро с песком... А у меня все в ажуре, пусть обломятся, гады...

Он подрулил к обочине, высунулся из окошка и заорал:

– Какие проблемы, командир?

– Старший сержант Бугреев, – «командир» бросил ладонь к фуражке. – Ваши права и техпаспорт, пожалуйста.

– Че за ботва-то? Я вроде ничего не нарушил...

– Похожая тачка числится в угоне, – сообщил второй, с седым «ежиком» на голове. – «Ситроен» в наших краях – птица редкая, не то что «мерсы» да джиперы – этих-то пруд пруди...

Егор тихонько фыркнул и зачем-то бросил взгляд в зеркальце заднего вида. В зеркальце отражался третий субъект – молодой, в форменной рубашке с короткими рукавами. Он вразвалочку подошел к «ситроену», постучал в окошко и красноречиво показал на незажженную сигарету. Егор послушно опустил стекло и извлек из кармана зажигалку.

Лицо у парня было хорошее: по-деревенски простое и открытое, усыпанное оранжевыми веснушками. Впрочем, его лицо Егор как следует не разглядел – и все из-за фуражки, которая то и дело сползала парню на лоб...

Зато во всех подробностях рассмотрел татуировку на тыльной стороне кисти – пока парень прикуривал. Там, на кисти, аккуратным клубочком свернулась киска. Умилительно-пушистая, с очень живыми и умными глазами – пожалуй, даже человеческим глазам было до них далеко. Егор никогда не был поклонником росписи по телу – в отличие от майора Свидригайлова, как однажды выяснилось.

Он-то, майор Свидригайлов, знал о татуировке все. Он великолепно разбирался во всех ее видах и подвидах – начиная с чумовых зэковских приколов вроде Оленей («склонен к побегу»), Яхонтов («я хочу одну тебя»), Лордов («легавым отомстят родные дети») и заканчивая утонченными Buvons at aimons («пьем и любим») и Oderint dum metuant («пусть не любят, лишь бы боялись»).

Котенок в этой сложной иерархии тоже имел свое скрытое значение: КОТ – «коренной обитатель тюрьмы», человек, имеющий за плечами нехилый срок. Да и качество наколки это подтверждало: от нее за версту пахло высоким искусством, взращенном на тюремной киче – Егор осознал это за секунду до того, как в лицо ему брызнула струя белесого газа. Он успел убрать голову, сберегая зрение, и поэтому не отключился, но на миг потерял ориентацию. Дверца распахнулась, его схватили за шиворот и швырнули на обочину, лицом в пыль. Испуганно закричала Мария, Егор дернулся было, но чужой ботинок припечатал его голову к земле, и на левой руке щелкнул наручник.

Погоди-ка, сказал голос с небес. Ботинок убрался, чья-то пятерня схватила Егора за волосы, грубо приподняла, и тот же голос недоуменно спросил:

– Это еще кто?

 

Глава 6

Тихая гавань

 

За 200 лет до финала...

Герцогство Баденское, Эттенхейм, 18 Вантоза 1804 г.

Да, это был тот самый день.

День с обычной погодой, характерной для центральной Европы ранней весной: сверкающие капли на голых ветвях деревьев в старом парке, сверкающие сосульки на щите с фамильным гербом, над центральными воротами усадьбы, сосульки на водосточных трубах, украшенных страшными (а скорее, забавными) мордочками горгулий... Ее высочество принцесса Жанна-Луиза, помнится, очень боялась этих горгулий. Впрочем, ее испуг казался мне лукавым и чуточку наигранным: она уже лет с полутора была неисправимой кокеткой.

В данный момент это крохотное трехлетнее создание в беличьей шубке ковыляло по аллее парка в поместье Броун-Бовери – принц Антуан де Конде, герцог Энгиенский, выкупил его у прежнего владельца. За малышкой неотступно следили две женщины. Одна, пониже ростом и белокурая, была гувернанткой маленькой принцессы. Ее звали фрау Барбара. Вторая – темноволосая и высокая – была графиней Шарлоттой де Роан, супругой герцога и матерью девочки.

Они встретились здесь, в Бадене, в тихом городке Эттенхейме – графиня Шарлотта и герцог Энгиенский. Человек, которому я служил верой и правдой много лет, и надеялся прослужить еще. И, клянусь, он ни разу не бывал со мной груб или несправедлив.

В молодости он был превосходным фехтовальщиком и неутомимым путешественником: наверное, тяга к перемене мест изрядно прибавила седых волос его отцу, Мишелю-Жозефу. Старший герцог тоже был добр ко мне. И всякий раз, провожая сына в очередное путешествие, подзывал меня и говорил, глядя в сторону, чтобы скрыть волнение:

– Присматривай за ним, Анри. Надеюсь, ты не дашь этому шалопаю впутаться в какую-нибудь авантюру... Ну, или, по крайней мере, в очень большую авантюру.

Во время одного из таких путешествий, в графстве Фуа, я повстречал свою будущую жену Франсуазу. Дело, помнится, началось дракой в придорожном трактире, где на нас напала шайка разбойников. Один из бандитов, здоровенный и сильный, как корабельный боцман, уже занес над герцогом саблю – тот сидел за столом и не успевал защититься, но я в последний момент отклонил удар противника своей шпагой, и чужой клинок, направленный герцогу в сердце, только расцарапал ему плечо. Разъяренный неудачей, бандит развернулся ко мне, но его высочество принц очень вовремя подоспел на помощь. Не то, как знать – возможно, я так и остался бы лежать там, в трактире, среди горы битой посуды...

– Вы спасли мне жизнь, ваше высочество, – сказал я, отводя взгляд от мертвого бандита – клинок герцога насквозь пробил ему горло.

– Напротив, Анри, напротив, – проговорил герцог, посмотрел на свое окровавленное плечо и вдруг потерял сознание. Я еле успел подхватить его на руки.

Доктор, которого вызвал перепуганный трактирщик, перевязал принцу рану и уложил его в постель в своем доме. Доктора звали месье Торнамболь, его жена умерла несколько лет назад от чахотки, и с тех пор он жил вдвоем с дочерью Франсуазой.

Я помню, как вошел в комнату, где лежал герцог, и увидел девушку, сидевшую в изголовье кровати. Оба молчали: принц то ли спал, то ли опять пребывал в забытьи, а девушка...

Наверное, я выдал себя неосторожным движением, и девушка обернулась. Ее глаза и волосы были одинакового бронзового оттенка – большая редкость для здешних мест. А улыбка... Улыбка вдруг заставила меня покраснеть и ощутить сухость во рту.

– Здравствуйте, сударь, – учтиво сказала девушка.

Я молча кивнул в ответ, сознавая, что выгляжу круглым идиотом.

– Вы, вероятно...

– Анри Тюмирье, – спохватившись, сказал я. – Слуга его высочества герцога. А вы...

– Франсуаза, дочь лекаря, – представилась она без капли жеманства.

Больной что-то пробормотал во сне. Франсуаза ласково произнесла «Т-ш-ш» и поправила на груди герцога одеяло. Надо было видеть, с какой нежностью она это проделала – черт возьми, я полжизни бы отдал, лишь бы очутиться на месте своего господина под тем одеялом... И дело было вовсе не в моей преданности, хотя и она не знала границ...

– Он поправится, – сказала девушка. – Смотрите, он уже дышит ровнее. Через несколько дней ему станет лучше.

Потом она пожелала мне спокойной ночи и удалилась, оставив меня сидеть возле принца.

Я и уснул, сидя на стуле, не решившись отойти от герцога даже на минуту. Я никогда не оставлял его – такой образ жизни был естественен для меня, как дождь или радуга.

Вот только думал я в ту ночь вовсе не о герцоге. Все мои мысли витали вокруг дочери лекаря – словно она украла их. Вот только радости не было никакой. Я ведь видел, как она смотрела на принца. И как она улыбнулась ему – не мне, не мне предназначалась эта улыбка...

Утром я был хмур и неразговорчив и едва кивнул за завтраком месье Торнамболю – должно быть, его удивила такая непочтительность. Франсуаза же, напротив, была мила и весела: больной шел на поправку, чего ж еще желать...

Герцог и вправду решил долго не залеживаться: рана оказалась глубокой, но неопасной. Через неделю он уже вставал с постели, потом стал спускаться в столовую, потом – выходить на улицу. И всякий раз он очень любезно раскланивался с Франсуазой – невооруженным глазом было заметно, что они...

Однако я ничем не выдал своих чувств – даже когда настала пора прощаться. Его высочество к тому времени совершенно выздоровел. Мы щедро расплатились с доктором, собрали вещи и готовились сесть в коляску, когда Франсуаза робко подошла ко мне и спросила:

– Простите мне мою дерзость, сударь, но... Умоляю, скажите, я чем-то обидела вас?

– О чем вы, сударыня?

– Но вы всегда были так холодны со мной... В чем причина?

– Причина? – я нахмурился. – Причина в том, что вы и герцог...

Она отступила на шаг.

– С чего вы взяли?

– Это было заметно.

– Нет, нет... – она замолчала. Я ждал продолжения и дождался: – Я думала о вас все эти дни.

– Обо мне? – я окончательно растерялся.

– О вас.

Все еще не веря себе, я шагнул вперед. И слегка наклонился, потому что был выше ее ростом. А потом, через томительный бесконечный миг, почувствовал ее губы...

 

Франсуаза. Моя любовь, моя мечта, моя боль... Женщина, с которой я прожил самые восхитительные, самые прекрасные шесть месяцев своей жизни. И которую оставил в далеком враждебном Париже. Надеялся ли я когда-нибудь увидеть ее снова? Надеялся ли я вернуться в свой город – ведь любой эмигрант мечтает вернуться на родину, верхом на белом коне и под звуки фанфар... Жаль только, суждено это далеко не всем.

Я помнил свой последний день в Париже – так ярко, будто это было вчера. Вчера, а не восемь лет назад...

Восставший народ взял Бастилию.

Трудно было описать ликование, охватившее всех – от мала до велика. Я шел мимо домов – и видел, как люди обедали, вытащив столы на улицу. На ступеньках церкви распевали «Allons, enfants de la patrie!»* , в Люксембургском саду маршировали с ружьями новобранцы-санкюлоты, и старьевщики пытались всучить прохожим позолоченные скипетры, короны и монашеские ризы. Женщины и мужчины щеголяли в красных колпаках, и все стены домов были оклеены разноцветными газетами в несколько слоев – их вешали расклейщики с жестяными бляхами. Громадный театр абсурда, где актерам вместо бутафорских ружей по недосмотру выдали настоящие... Я почувствовал себя в безопасности, лишь добравшись до нашего особняка на улице Клери.

В доме шли сборы: семья принцев де Конде готовилась к отъезду из Франции. Молодой герцог, наблюдая, как слуги укладывают баулы, криво усмехнулся.

– Как в старые добрые времена, правда, Анри? Только, боюсь, уезжаем на этот раз надолго.

Я улыбнулся в ответ.

– Ваш батюшка всегда говорил, что перед дорогой самое главное – зарядить оружие. Так что, с вашего позволения, я проверю шкатулку с пистолетами...

У себя в комнате я застал Франсуазу. Она стояла возле раскрытого окна и смотрела на город.

– Ты еще не собралась? – спросил я.

– Я не еду, – ровным голосом отозвалась она.

– Почему? – удивился я. – Что ты задумала?

– Я остаюсь в Париже, – сказала Франсуаза. – Я хочу бороться за свободу вместе со всеми. И, если надо, отдать жизнь...

– Свобода? – я сел на кровать, сдвинув в сторону ворох вещей, готовых к упаковке. – Милая, опомнись. Посмотри во-
круг... Посмотри, что творился на улицах! Кругом хаос, разрушение, кровь...

– Революция не бывает без крови, – возразила она. И я поразился твердости в ее голосе.

Видит Бог, я пытался образумить ее. Я рисовал ей картины голода и всеобщего страха – то, что ждало бы нас, останься мы в охваченном безумием Париже. Я расписывал достоинства жизни в тихом маленьком герцогстве Баденском, куда мы собирались уехать – ничего не помогало. Она не слушала. А потом и вовсе отошла от меня. Я с трудом удержался, что-
бы не упасть – силы вдруг оставили меня, тоска навалилась черной пеленой... Франсуаза коснулась цветка у себя на платье и медленно проговорила:

– Я получила его в Якобинском клубе из рук самого Робеспьера. И дала клятву, которую теперь собираюсь нарушить.

– О чем ты? – безжизненно спросил я.

– Я должна была донести на вас с герцогом в Комитет общественного спасения. Вам действительно нужно уезжать из Парижа. Сегодня же. И будет лучше, если вы воспользуетесь не каретой, а наемным экипажем. Их не так тщательно проверяют.

Почему-то мне почудилось, что она хотела обернуться. Она даже чуть замедлила шаг на пороге комнаты – может быть, ожидая, что я окликну ее. Что снова попытаюсь удержать ее от принятого решения. Или – как знать – сам откажусь ехать с герцогом, я ведь не был ни дворянином, ни убежденным роялистом... Одно я знал наверняка: революция отняла у меня женщину, которую я любил. И за это я ненавидел революцию.

 

Мы уехали из Парижа, как и советовала Франсуаза, в замызганной почтовой карете, взяв лишь два дорожных баула.

– Ничего, мой мальчик, – сказал старый герцог, в последний раз оглянувшись на ворота дома. – Ничего, мы еще вернемся, помяни мое слово...

Его высочество ничего не ответил. Верил ли он в пророчество отца? Возможно, да, возможно, нет...

Мишель-Жозеф де Конде умер в эмиграции, в Эттенхейме. Одна из местных газет посвятила этой новости два абзаца, в рубрике «Разное». Годом позже Луи-Антуан встретил свою будущую жену, графиню Шарлотту. А еще через год родилась принцесса Жанна-Луиза. То самое крохотное существо, что в данный момент сосредоточенно ковыряло прутиком островок подтаявшего снега под старым деревом. Мы наблюдали за малышкой в три пары глаз – будто стражи некоего бесценного сокровища. Все-таки в этом доме, в замке Конде, главенствующую роль играла именно она, юная принцесса. Ибо для любящих родителей их дитя всегда превыше всего...

 

Меня разбудили среди ночи. Я проснулся и с удивлением увидел возле своей кровати младшего лакея Пюно.

– Ну что там еще? – спросил я с неудовольствием.

– Там... Там какие-то люди. С факелами и в масках... И, по-моему, они вооружены.

На всякий случай я принюхался.

– Ты не перебрал вчера, дружок?

– Клянусь! – он боязливо покосился на окно. – Взгляните сами!

Я подошел к окну и посмотрел вниз. Там, внизу, в предутренней дымке, горели факелы. Они были повсюду: в парке, в саду, перед воротами особняка...

– Поднимай всех, – распорядился я. – Разбуди его высочество, и скажи гувернантке, чтобы оставалась в детской и покрепче заперла дверь. Да не стой столбом! – рявкнул я, уже одетый и лихорадочно соображающий, где моя шкатулка с пистолетами.

В дверь ударили так, что она чуть не слетела с петель. Слуги в доме выжидательно посмотрели на меня: я был старшим по должности. С трудом совладав с собой, я подошел к двери и открыл в ней маленькое окошечко. Кто-то снаружи – огромный (так показалось), в черной маске и треугольной шляпе, рявкнул:

– Именем Директории, отворите!

– Что там, Анри? – услышал я за спиной.

Герцог стоял на лестнице – без камзола, в расстегнутой на груди кружевной рубашке, со шпагой в руке.

Я промолчал – ответа здесь не требовалось. Только посторонился, чтобы герцог мог подойти к двери.

– Я принц Луи-Антуан де Конде, герцог Энгиенский, – сказал он спокойно. – Владелец этого поместья. Кто вы и что вам нужно?

Звуки на улице стихли.

– Вы, милорд, – прозвучал тот же резкий голос. – Я имею на руках приказ о вашем аресте.

– Приказ об аресте? – переспросил принц. – И каковы же обвинения?

– Участие в заговоре против Франции и подготовка покушения на ее Первого консула Наполеона Бонапарта. Не усугубляйте своего положения, ваше высочество. В случае сопротивления мне приказано применить силу.

– Луи, – прошептала графиня Шарлотта, появившись в дверях спальни – бледная, как привидение, с распущенными волосами, в длинном халате, накинутом поверх ночной сорочки.

– Не волнуйся, – одними губами произнес герцог. – Иди к себе. Скоро все разъяснится.

Графиня вдруг посмотрела в мою сторону. Я понял, подошел, и она тут же схватила меня за руку. Пальцы у нее были ледяные и слегка подрагивали, хотя она пыталась скрыть волнение.

Она потянула меня в спальню. Подчинившись, я шагнул за порог, и увидел у нее в руке старинный золотой медальон в форме трилистника с большим ярким изумрудом вместо крышки. Мне была знакома эта вещь. Графиня Шарлотта особенно дорожила ею...

– Мы всегда доверяли вам, Анри, – прошептала она, словно в лихорадке. – Поэтому сейчас не приказываю, а прошу... как близкого друга... Спасите мою дочь! Постарайтесь вывести ее через заднюю калитку, – и нетерпеливо сунула мне медальон. – Это вам...

Я отшатнулся.

– Ваше высочество, неужели вы думаете, что я...

– Вам предстоят расходы, – перебила она. – Возможно, придется платить тем, кто укроет вас на время. Или давать взятки властям. Не скупитесь. Больше я не в силах ничем вам помочь.

– Но вы тоже можете уйти!

Она покачала головой.

– Я останусь с мужем. А вы идите, Анри. И помните, вы обещали мне спасти Жанну.

Дверь внизу продолжала трещать под ударами.

– Отоприте, – холодно приказал герцог слугам. – Иначе они вправду ее высадят.

Запор откинули. Человек в маске, которого я видел сквозь окошко, шагнул через порог, не обращая внимания на два ружья, нацеленных ему в грудь.

– Скажите своим людям, чтобы опустили оружие. Дом окружен, у вас нет шансов.

– Вы говорили о какой-то бумаге, генерал Ординер, – напомнил герцог.

Предводитель нападавших словно споткнулся.

– Откуда вы знаете...

– Ваш голос и фигура, – усмехнулся принц. – В битве при Гогенлиндене, в армии моего деда, вы имели чин лейтенанта.

Человек досадливо сорвал маску.

– Что ж, тем лучше... Извольте отдать вашу шпагу.

– Луи! – крикнула Шарлотта.

– Кстати, милорд, – ледяным тоном сказал генерал. – Приказ об аресте распространяется на вашу жену и дочь. Так что прошу вас одеться, сударыня, и спуститься вниз. Мои люди проводят вас до кареты.

– Стой на месте, – отрывисто сказал герцог своей жене, отступая на шаг. Его шпага угрожающе качнулась. – Вы рискуете, генерал. Здесь территория чужого государства. Письменного приказа у вас нет, иначе вы давно бы его предъявили. Вы ворвались в мой дом, как бандиты. Ваши люди прячут лица – это больше напоминает похищение, чем арест, вы не находите?

– Взять его, – коротко приказал Ординер.

Да, они были военными, эти люди, причем не из простых. Никто из слуг герцога даже не успел выстрелить.

Я вдруг услышал крик графини Шарлотты. Один из людей генерала схватил ее поперек туловища, второй пытался связать руки веревкой. Подхватив шпагу, я кинулся вперед. Первому из нападавших я рассек грудь, и он рухнул, не успев понять, что умер. Второй размахнулся, намереваясь снести мне голову. Я нырнул вниз, к самой земле (отцова наука – в который раз я вспомнил о нем с благодарностью) и ткнул концом шпаги во что-то мягкое, податливое... А в следующее мгновение что-то взорвалось у меня в голове. Я не смог заметить, кто и как ударил меня – просто перед глазами вдруг вспыхнуло, потом стремительно потемнело, и все пропало...

 

Не знаю, как долго я пролежал без сознания. Я открыл глаза – и обнаружил пол прямо под своей щекой. Пол был покрыт обломками мебели и осколками посуды. Где-то в стороне протопали сапоги, и чей-то голос произнес:

– Поторопись. Скоро рассветет. Черт, куда могла запропаститься девчонка? Генерал приказал не возвращаться без нее...

Я пошевелил губами, намереваясь прочесть молитву, но тут кто-то рванул меня за плечо и перевернул на спину. Это был один из людей генерала Ординера – в черном камзоле и плаще, но без маски: очевидно, знал, что прятаться более не от кого.

– Эге, – присвистнул он. – А этот-то, кажется, еще не подох...

– Лопар, скоро ты? – крикнули сверху.

– Сейчас...

Без особых усилий он вздернул меня за отвороты рубашки и прислонил к стене.

– Где девочка?

Я молчал. Тот, кого звали Лопаром, позеленел от злости. Он взвел курок пистолета и приставил мне дуло к середине лба.

– Считаю до трех, ублюдок. Раз...

Пистолет сильнее вжался в мою черепную коробку: еще минута – и кость треснет, не нужно будет даже тратить заряд...

– Два...

Что-то мокро шлепнулось позади Лопара – будто лягушку раздавили. Его лицо побледнело, он покачнулся и вдруг свалился ничком, выпустив пистолет. Я приподнял голову и увидел фрау Барбару – в одной руке она держала шкатулку, одновременно ухитряясь поддерживать пышную нижнюю юбку, в другой сжимала увесистый канделябр. Ее высокие скулы горели алыми пятнами, белокурые волосы растрепались, и вид был столь воинственный, что я улыбнулся.

– Вы прекрасно выглядите, сударыня.

– О, – отозвалась она. – Вы, французы, всегда так галантны... С вами все в порядке?

Я потрогал макушку и поморщился. Крови не было, но шишка вздуется порядочная.

– Могло быть и хуже... Где герцог?

– Не знаю, – с сожалением сказала гувернантка. – Кажется, его увезли вместе с графиня...

– А Жанна?

– О, принцесса я спряталь... Нам нужно уходить, пока эти страшные люди не вернулись...

– Они наверняка оставили пост у калитки.

– Нет, нет, мы не пойдем в калитку. Есть другой путь, через башню.

Удивляться времени не было. Барбара взяла меня за руку, и мы тихонько, вдоль стены, двинулись по коридору. По пути мы завернули в тесную каморку, где стояла большая корзина для белья. Фрау Барбара откинула крышку – и извлекла наружу принцессу Жанну. Девочка отнюдь не казалась напуганной: похоже, она решила, что взрослые затеяли игру в прятки.

– Скорее, месье Анри, – поторопила меня гувернантка. – Помогите мне...

...Чудно, но, прожив восемь лет в доме, я не подозревал об этой двери. Она была спрятана в глубоком алькове, за старинным рассохшимся шкафом. Сдвинув его, мы увидели проход – оттуда, из прохода, остро пахло сыростью и плесенью. Я подхватил на руки принцессу Жанну, и мы втроем канули во тьму.

Ход и правда оказался коротким: мы вылезли из пролома с задней стороны особняка, посреди парка. Зубы мои тут же начали выбивать дробь: я был в одной сорочке, камзоле и панталонах. Фрау Барбара, в отличие от меня, снарядилась более основательно. А главное – она укутала малышку Жанну сразу в три одеяла.

Вдоль противоположной оконечности парка пролегала дорога. Мы осторожно двинулись через заросли, скрытые в густом тумане, изредка оглядываясь на дом – помнится, старый герцог Мишель-Жозеф так же смотрел на окна особняка, брошенного в Париже.

Мы еще вернемся, сказал он тогда. Как знать, может, он и правда верил в это...

Я опасался, что придется уходить пешком – все же мы были одеты не для долгого путешествия. И очень удивился, различив посреди дороги фиакр, запряженный парой лошадей. Кожаный верх был поднят, и на козлах дремал кучер – видимо, в ожидании кого-то. Я передал девочку гувернантке, шепнул «Ждите здесь», и резво потрусил к экипажу, дрожа от холода. Лошади дружно фыркнули, почуяв мое приближение, кучер встрепенулся и поднял голову.

– Эй, любезный, – крикнул я. – Не могли бы вы...

И с огорчением подумал, что становлюсь стар. Как та сторожевая собака, которая уже не лает при виде злоумышленника, а лишь возит по земле хвостом. Такого сторожа гонят со двора, чтобы сэкономить на еде. Или пристреливают из жалости...

Кучер был одет точь-в-точь как те, что пришли к нам в дом – я, болван, разглядел это, только подойдя вплотную. Черный плащ, черная треугольная шляпа, черные высокие сапоги с пряжками. И даже выражение лица у него было такое же: насмешливое и хищное.

– Ну наконец-то, – осклабился он, вытаскивая из-за пояса пистолет и направляя его на меня. И заорал кому-то невидимому: – Эй, сюда! Я поймал его!

Тело совершило все само собой, без моего участия. Рука метнулась к пистолету, схватила его за ствол и что есть силы дернула вниз – так, что кучер, не удержав равновесия, полетел с козел на землю. Однако он был сильным противником. Я и моргнуть не успел, как он снова был на ногах и со шпагой в руке. Его совсем не испугал пистолет, нацеленный ему в грудь. По крайней мере, испугал гораздо меньше, чем меня – его шпага.

И тогда я выстрелил.

Его отбросило на спину. Он умер сразу – нельзя было не умереть с пулей в сердце. Но я все еще стоял над трупом и целился в него из разряженного оружия. Я бы, наверное, и сам умер рядом с ним, если бы фрау Барбара не высунулась из экипажа.

– Что вы стоите столбом, месье Анри? Садитесь скорее, я не умею править лошадьми!

Я прыгнул на козлы. Сзади раздались выстрелы, кожаный верх коляски захлюпал, пробитый в нескольких местах...

– На пол! – заорал я. – Ложитесь на пол!

И без жалости вытянул лошадей кнутом. Коляску швырнуло вперед, затрясло по ухабам, и я услышал отчаянный рев: должно быть, малышка Жанна-Луиза ушиблась о деревянный борт. Мне этот рев показался небесной музыкой: девочка плачет – значит, девочка жива...

Мокрый ветер хлестал в лицо, и я почти не разбирал дороги. Экипаж мотало из стороны в сторону, колеса скользили по стылой грязи, и я всерьез опасался, что мы перевернемся. Бесславный был бы конец, что и говорить...

Выстрелы сзади умолкли, но я не обольщался: чтобы сесть на лошадей и пуститься в погоню, преследователям хватит одной-двух минут. Еще минут десять им потребуется, чтобы догнать нас: на такой скверной дороге скорость фиакра куда меньше скорости верхового...

– Держитесь, – коротко приказал я, круто сворачивая в лес, под деревья.

Здесь не было ни намека на тропу, поэтому я просто натянул вожжи, и фиакр, в последний раз подпрыгнув на кочке, въехал в какие-то колючие заросли и встал.

– Все живы? – спросил я, посмотрел назад и ужаснулся: девочка стояла на сиденье, вцепившись посиневшими ручками в борт – босиком, в одной ночной сорочке, дрожащая от холода...

– Барбара, дайте одеяло, – сказал я с неудовольствием. – Вы разве не видите...

Барбара не отреагировала. Я заглянул под полог. Она сидела, прислонившись к спинке сидения и неподвижно глядя перед собой. Тонкая струйка крови проделала себе русло от уголка губ к ямочке на подбородке и собралась в темную лужицу, уже застывающую, ледяную, безжизненную...

Я распахнул на гувернантке меховую накидку, рванул ворот платья и приложил ухо к груди, подсознательно ожидая схлопотать пощечину («Майн готт, что вы себе позволяете, месье Анри!»). Однако грудь была холодна и неподвижна – с равным успехом я мог бы приникнуть к дереву на обочине дороги. Одна из пуль ударила фрау Барбару под левую лопатку и прошла навылет. Я почувствовал щекой что-то мокрое и липкое – я совершенно точно знал, что это такое...

Не знаю, сколько времени я просидел рядом с женщиной – глядя на нее и сквозь нее, ощущая внутри себя холод и пустоту. Наверное, в эти минуты мы почти не отличались друг от друга: оба были пусты, холодны и неподвижны. Потом я аккуратно запахнул на ней платье и меховую накидку, поправив выбившийся воротничок – она ведь немка, подумалось с пугающим спокойствием, она очень расстроится, обнаружив непорядок у себя в одежде...

– Жанна замёйзла, – робко подала голос девочка.

Я закутал ее высочество в одеяло, подхватил на руки и вышел из коляски. Девочка доверчиво обвила руками мою шею и спросила:

– Мы идем к маме?

– Не знаю, милая, – честно ответил я.

 

Глава 8

Чужие

 

За три месяца до финала.

Егор очнулся от того, что нечто тяжелое с медвежьей непосредственностью навалилось с левой стороны. Егор с усилием повернул голову, и увидел шофера Толика. Тот был без сознания. Егор осторожно попробовал подтянуть к себе левую руку: не тут-то было. Он опустил взгляд. Наручники. Нас пристегнули друг к другу наручниками, вот ведь подлость...

Спереди, над спинками сидений, маячили два затылка: один коротко стриженый, пепельно-серый – на месте водителя, и второй, рядом – огненно-рыжий, похожий на растрепанное солнце в миниатюре.

– Эй, мужики, – позвал их Егор.

Рыжий затылок обернулся.

– Сыч, тут один очухался, – голос был совсем не злобный – скорее, веселый. – Ты откуда взялся, клоун?

– Да я случайно, – Егор шмыгнул носом. – Голосовал на обочине, они остановились. Я попросил подбросить до поселка... Мужики, не убивайте, а? Ей-богу, я не при делах.

Рыжий согласно кивнул.

– Кто бы сомневался. Слышь, Сыч, что с ними делать-то?

Седой «ежик» за рулем был монументально-неподвижен.

– Свернем в лес, отведешь подальше, вручишь лопату, пусть могилу себе роют. Потом кончишь обоих. Нам только за бабу заплачено.

Седой «ежик» – тот, кого подельник назвал Сычом, крутанул руль и выехал на просеку меж темных елей. Проехал чуть-чуть, прыгая на ухабах, и заглушил двигатель.

– Конечная, – объявил он. – Вылезайте шустренько.

Егор замешкался: надежно вырубившийся Толик висел мертвым грузом, сковывая движения. Сыч почти без напряжения взял обоих за шиворот и вытряхнул на землю, точно котят. Толик очнулся, недоуменно посмотрел вокруг и спросил:

– Че за ботва-то, мужики?

– Скоро узнаешь, – хохотнул рыжий парень, взглянул на остановившийся вплотную «Ситроен» и облизнул губы. – Сыч, а может, того... Мы с Кабаном пока пассажирку постережем, а ты этих бакланов кончишь?

– Заглохни, – равнодушно бросил Сыч и повернулся к напарнику. – Кабан, как там баба?

Третий ряженый «мент» – рыхлый, потный, с круглым животом-тыквочкой, выплывающим из-под ремня, с трудом выполз из-за руля «Ситроена».

– Порядок. Как стали в лес въезжать, попробовала дверцу открыть на ходу. Я ей в морду хлороформом... Отсыпается.

– Смотри у меня. Если тронешь ее хоть пальцем – лучше сам потом удавись.

 

Они брели сквозь чащобу, без тропы, путаясь в траве и задевая сухие коряги, по-бультерьерски хватающие за щиколотки.

– Может, отпустишь? – подал голос Егор, обернувшись через плечо. Конвоир держался грамотно, не далеко и не вплотную: в случае чего не промахнется, а самого не достать ни рукой, ни ногой, разве что в прыжке... Но бугай Толик гирей висит на плече, вот черт... – Зачем тебе статья за убийство? Тебя Сыч кровью вяжет, разве не видишь?

Рыжий усмехнулся.

– Кровью... Ты прям юморист. Я за свою жизнь жмуриков наклал – пальцев не хватит пересчитать.

– Ты еще молодой вроде, – удивился Егор. – Когда успел?

– А я первого мочканул еще в малолетках, – охотно пояснил конвоир. – Хотел в подворотне лопатник тиснуть, а фраеру, видать, жалко стало. Здоровье бы лучше пожалел.

Очередная коряга услужливо выросла на пути, словно живое существо. Егор споткнулся и упал, рефлекторно выставив вперед ладони. Шофер Толик, все еще пребывающий в счастливой прострации, не удержал равновесия и грузно навалился сверху, прикрыв своим телом руку Егора, скованную наручником. Ох, как удачно...

– Давай, давай, – угрюмо проговорил рыжий. – Пошел вперед!

– А вот фигу, – с отчаянием сказал Егор, моля всех богов, чтобы Толик провозился на земле подольше – хотя бы несколько секунд, немо шептал он, несколько вшивых секунд, это все, что я попрошу к своему дню ангела, который будет только через полгода. – Хочешь стрелять – стреляй здесь, хватит жилы тянуть.

Рыжий, ухмыльнувшись, положил палец на спусковой крючок.

– Как пожелаешь. Топай вон на ту поляну. Там дело и решим.

Поляна была небольшая – не поляна даже, а прогал меж деревьев с останками старого кострища. В кострище валялись зеленые попки от съеденных огурцов, хлебные корки и пустая емкость из-под «Очакова». Пировал кто-то...

– Хорош, – сказал рыжий, усаживаясь на отполированное задницами бревно. – Копайте живо, а то мне еще назад переть.

И бросил лопату Егору под ноги.

– Может, одумаешься? – на всякий случай спросил тот. – Лишний грех берешь на душу.

– Не волнуйся. На том свете разберутся, у кого грехов больше, у кого меньше.

– Как знаешь, – тихо проговорил Егор.

Майор Свидригайлов, ночной кошмар курсанта Волынова и ста двадцати его товарищей, умел виртуозно освобождаться от наручников.

«Запомните, парни, – говорил он в минуты сытой умиротворенности. – Кости плюсны расположены довольно далеко друг от друга, а значит, их можно сложить так, что они сойдутся. Поначалу будет немножко больно, ну да ничего, потерпите. Бабы вон тоже терпят, когда брови выщипывают. Зато, может быть, однажды это спасет вашу никчемную задницу. Ну-ка, по команде...»

Парни, ясное дело, старались вовсю: их лица багровели от натуги, из глоток с шипением вырывались ругательства, запястья покрывались ссадинами... Вдоволь насмотревшись на это непотребство, майор Свидригайлов сплевывал сквозь зубы и бормотал: «Салаги, мать вашу через день. Как вы умудрились дожить до своего возраста?» И изящным движением стряхивал с рук «браслеты», как стряхивают воду.

Подобного мастерства Егор так и не достиг, однако ремеслу худо-бедно выучился. Тех двух минут, что он пролежал под китообразной Толиковой тушей, ему хватило с запасом. Остальное время, пока шли до поляны, он лишь усердно делал вид, что по-прежнему прикован к товарищу. Парень с автоматом должен был в это поверить. Он и поверил.

Во всяком случае, он искренне удивился, увидев Егора отдельно от приятеля. Он даже раскрыл рот от удивления, и Егор, распластавшись над землей в длинном прыжке, с размаха вогнал туда лезвие саперной лопатки.

Парень всхлипнул – как-то очень по-детски, обиженно и беспомощно. Бесполезное оружие отлетело в сторону, глаза расширились и замерли, запечатлев в зрачках маленькое облачко среди ясного неба, одинокое, желтоватое по краям, будто намазанное маслом... Егор упал сверху на противника, вгоняя собственное тело в удар, и уже понимая, что правки не требуется. Толик придирчиво осмотрел свое запястье, взглянул на мертвого конвоира, на Егора, и спросил с суеверным ужасом:

– Ты как это, а?

– Потом объясню, – проговорил Егор, в темпе обыскивая покойного. – Побудь пока здесь, хорошо?

– А ты куда?

– За Марией.

– Ну вот уж хрен ты без меня пойдешь, – возразил Толик. – Я за Марию кому хочешь глотку перегрызу, а ты меня – жмуриков стеречь... Как будто они гулять уйдут.

– Ладно. Только уговор – без самодеятельности. Иначе обоих положат.

Толик хотел возмутиться (лезут, мол, тут всякие в воеводы), но вспомнил пустые наручники, лопату в голове рыжего уголовника, вздохнул и буркнул без особой теплоты:

– Черт с тобой, командуй.

 

«Ситроен» и милицейский УАЗ по-прежнему стояли посреди просеки, мирно касаясь друг друга радиаторами. Внутри машины, на передних сидениях, Егор разглядел Марию и Сыча. Сыч о чем-то спросил девушку – та испуганно вжалась в спинку кресла и покачала головой. Сыч рассмеялся, протянул руку к Марии и рванул на ее груди блузку.

– Ты когда-нибудь стрелял из автомата? – спросил Егор.

Толик облизнул сухие губы.

– А чего тут... Невелика премудрость.

– Тогда лежи здесь. Когда я окажусь позади толстяка, дай очередь в воздух.

Толик взволновался.

– Погоди... А не проще этих уродов отсюда пощелкать? Патронов хватит...

– Не проще, – лаконично отозвался Егор, и стремглав рванул к «Ситроену», согнувшись в три погибели.

Он почти достиг цели, когда под ногой оглушительно, на весь лес, хрустнула ветка. Толстяк повернул голову – Егор едва успел с разбега закатиться под задний бампер «Ситроена». Толстяк, поразмыслив, осторожно присел на корточки, и Егор близко, в полушаге от себя, увидел густо припорошенные пылью форменные ботинки.

Подумать о чем-то более-менее связном Егор не успел: снаружи вдруг громыхнуло, да так, что он инстинктивно вжался головой в землю. Автоматная очередь, казалось, была длиною в вечность. Идиот Толик, видно, решил, что ховаться за кустами в двадцати метрах от места битвы и палить в белый свет как в копеечку достойно лишь труса. И теперь пер по просеке, как кремлевский курсант на военном параде, и, держа автомат у пуза, поливал огнем всю прилегающую территорию. Егор выкатился из-под машины, и в тот же миг автомат вдруг умолк: похоже, Толик израсходовал весь боезапас. Однако переклинившие мозги Толика на это не отреагировали: он по-прежнему шагал вперед и бестолково давил на спусковой крючок. Он продолжал шагать, и тогда Сыч выстрелил прямо сквозь лобовое стекло «Ситроена».

Круглое лицо Толика вытянулось от удивления. И он медленно, еще не веря самому себе, опустился на колени, выронив автомат в пыль. Сыч в хорошем темпе выскочил из машины и снова поднял пистолет – на этот раз целя Толику в голову.

И Егор прыгнул. Так, как их учили когда-то снимать вражеских часовых: одной рукой выбивая оружие, другой проводя удушающий захват. Кое-какие навыки у Егора остались: знания подобного рода не отпускают человека просто так, за здорово живешь. Однако Сыч, похоже, владел тем же самым набором, и в его мышцы были вживлены те же рефлексы. Он гибко присел, развел руки в стороны, и Егор, не удержавшись, перелетел через противника. Однако захвата не отпустил, и оба они покатились по земле, переплетясь и вгрызаясь друг в другу в плоть, разрывая ее зубами и когтями... На миг почудилось: разними их кто-то сторонний – и они умрут, точно разделенные скальпелем сиамские близнецы.

Да, рефлексы у них были очень похожи. Только Сыч не пытался забыть их, выветрить из памяти, утопить в стылых ночах и паленой водке, а Егор пытался, что уж там... Поэтому он и оказался внизу, под рычащим от ярости противником. Тот живо насел сверху и торжествующе сомкнул жесткие пальцы у Егора на кадыке. Егор попробовал извернуться, ударил сбоку под ребра – куда там, Сыч только хрюкнул, будто от удовольствия. К ушам будто приложили пару раковин, доносящих шум морского прибоя, желтые глаза Сыча вспыхнули и растворились во тьме... И вдруг пальцы разжались.

Сыч свалился ничком, рядом с Егором, ткнувшись носом в пыль. Мария, смертельно бледная, в разорванной блузке, замерла над поверженным врагом, сжимая в руке увесистый булыжник – как только сил достало замахнуться...

Похоже, силы ушли все без остатка: Мария прислонилась к капоту машины и медленно сползла вниз, закрыв лицо руками.

– Все, милая, все, – Егор подполз к девушке, попутно подобрав пистолет (автоматически, без всякой цели), присел рядом, прижал к себе, ощутив крупную дрожь, сотрясающую ее тело. – Все позади, слышишь? Где твой мобильник?

Она продолжала дрожать, сжавшись в комочек и пытаясь запахнуть на себе блузку. Егор приподнялся, сунул голову в салон машины, отыскал Машенькину сумочку, нетерпеливо перетряхнул – и наконец обнаружил искомое.

– Нужно вызвать милицию.

– Нет, – прошептала она. – Сначала Юлия...

– Как хочешь, – он отошел, покачиваясь и злясь на себя и весь мир. Конечно, Юлий, Великий и Ужасный, он всех рассудит, накажет злодеев, освободит принцессу из заточения и поцелует в уста сахарные... Ну и черт с вами!

Толик внятно постанывал, держась за окровавленное плечо. Егор бегло осмотрел рану и велел:

– Пошевели рукой.

Шофер поморщился от боли, но подчинился.

– Ничего, – пробормотал Егор. – Рана сквозная, кость не задета. Аптечка есть в машине?

Толик кивнул.

И в этот момент Мария за спиной Егора вскрикнула. Вскрикнула так, что у того и мысли не возникло оборачиваться – он метнулся в сторону, краем глаза успев зацепить медленно поднимающегося Сыча. Будто в дурном сне. Или в плохоньком фильме ужасов, где зомби пачками встают из могил и выходят на променад по темным кладбищенским аллеям...

Вряд ли в теперешнем своем состоянии Сыч представлял опасность: оглушенный, окровавленный, он и стоять-то не мог как следует. Хотя – кто знает, люди подобного склада остаются опасными даже намертво прикованными к кровати, запертые на замок в камере без окон...

Ни о чем таком Егор не успел подумать: нервы были напряжены до предела, и он выстрелил не целясь, даже не оборачиваясь толком. Сыча отбросило на спину. Он с хрустом впечатался затылком в камень и замер, нелепо разбросав руки и вывернув ступни. Егору понадобилось время, чтобы осмелиться подойти. И осторожно приблизившись, заглянуть в мертвые глаза – вовсе не желтые, как оказалось, а светло-голубые, безмятежные и чуточку удивленные, между которыми уютно разместилось черное пулевое отверстие.

– Знаешь, – проговорил Егор, не сводя глаз с мертвеца, – думаю, ты права, лучше позвонить Юлию.

 

Глава 9

Размышленье у парадного подъезда

 

...Двери были знатные: не какие-то паршивые «евро», наскоро выструганные из массива сосны и бесталанно облитые бугрящимся лаком, а старинные, из благородно почерневшего дуба, словно в английском родовом поместье. Сейчас они были закрыты, но снизу оставался узкий просвет, позволяющий слышать голоса из соседней гостиной.

– Как ты мог отпустить ее одну? – донеслось до Егора. – За что ты здесь зарплату получаешь, телохранитель хренов?! Ты хоть знаешь, что бы с тобой было, если бы Маша... Если бы хоть один волос с ее головы... Я бы тебя даже увольнять не стал – просто подвесил в сортире на твоих собственных кишках...

Голос, как догадался Егор, принадлежал сиятельному Хозяину, Юлию Милушевичу, бизнесмену, покровителю искусств, антиквару и прочая, и прочая. Егор поначалу принял помещение за средних размеров гостиную, однако вскоре он понял, что ошибся: собственно гостиная располагалась дальше, как раз за дубовыми дверями, а это... Это было нечто вроде тамбура, отделяющего гостиную от холла. Холл был вполне стандартный для новорусского особняка: громадный, как вокзал, с мраморным полом, стенами и узкими колоннами, в пятах которых притаились мраморные же львы – уменьшенные копии тех, что охраняли парадное крыльцо. Две высокие грече-
ские вазы на кованых подставках, вмонтированные в стены светильники, похожие на рыбьи глаза...

– Я охраняю вас, шеф, а не госпожу Марию, – возразил другой голос, преисполненный тотемного азиатского спокойствия. – С ней неотлучно находился Толик. Кто же предполагал...

– А надо было, – перебил Юлий.– На Толика в таких делах надежда, как на финансовую пирамиду. Где этот...

– В соседней комнате.

«Этот» – это я, понял Егор и покосился на ручку двери, пришедшую вдруг в движение.

– Одну минуту, шеф, – азиат сделал паузу. – Я бы не слишком ему доверял. Все эти россказни – засада на шоссе, похищение, герой-одиночка против целой банды... Очень уж напоминает кино для подростков.

Дверь отворилась. Егор, не поднимая глаз, проследил за лаковыми ботинками вошедшего: если вздумает напасть, обязательно собьется с шага.

Однако прежде в поле зрения появился кот. Егор взглянул на него – и на время забыл о ногах в ботинках. Кот был совершенно выдающийся. Гладкий, жемчужно-серый с голубым отливом, с круглой мордочкой и такими умными глазами, что смотреть в них казалось неприличным.

– Привет, киска, – тихо сказал Егор.

– Мря, – отозвался кот – с той интонацией, с которой хозяин феодального замка здоровается утром с челядью.

– Его зовут Кессон, – пояснил Юлий, и протянул Егору руку. – Очень редкая порода, «русская голубая»... Мой единственный друг, если вдуматься. Жаль, не умеет разговаривать. А может, наоборот, к счастью...

– Что с Машей? – спросил Егор.

– Все в порядке, просто перенервничала, понадобилась пара успокаивающих таблеток. Вот Толик пострадал сильнее, пришлось отправить его в больницу. Но, думаю, ненадолго: ранение сквозное, бугай он здоровый, сами видели. Расскажите-ка, что произошло с вами на шоссе? Я, конечно, пытался выспросить у Маши, но она мало что запомнила, сами понимаете. Вы что, в самом деле служили в спецназе?

– Можно и так сказать, – нехотя отозвался Егор. – А насчет того, что произошло... Напали неожиданно и весьма умело, насколько я могу судить. Нас с Толиком затолкали в «УАЗ», Марию оставили в «Ситроене». Завезли в лес. От Толика и от меня решили избавиться, как от балласта.

– Вас хотели убить?

– Да... Их ошибка: они отправили с нами только одного. Мне повезло, я умею освобождаться от наручников. Похитители этого не знали.

Юлий осуждающе вздохнул.

– Хреновый из вас литератор, Егор Алексеевич. Положили в одиночку целую вооруженную банду, и – «мне повезло». Не подумайте, будто я вам не верю, просто любопытно. Я в молодости сам баловался всякой ерундой: бокс, каратэ... Однако до вашего уровня, похоже, мне далеко. Скажите, вы не могли бы нам кое-что продемонстрировать?

– Что именно? Пару приемов? – вежливо поинтересовался Егор.

– Да ну. Просто покажите, как избавились от наручников. Дамир!

Подошел телохранитель, наклонился, точно официант, подносящий клиенту зажигалку, и защелкнул на Егоровых запястьях никелированные «браслеты» – не обычные милицей-
ские «БР-6», а какие-то особенные, новой модификации. Паршивец Кессон сел у ног, задрал мордочку и посмотрел на Егора с хитроватым ожиданием.

Егор сжал кисть, заставив себя не поморщиться от боли, подвигал суставами туда-сюда, складывая нужным образом, осторожно протянул сквозь кольцо, ухитрившись не оцарапаться – там, в лесу, и то получилось хуже.

– Видал? – Юлий победоносно взглянул на Дамира. – А ты так не умеешь.

– Дело поправимое, шеф, – невозмутимо отозвался азиат. – Попрошусь к молодому человеку в ученики.

Юлий развел руки.

– Что ж, извините за проверку, Егор Алексеевич. Вы же понимаете, я бизнесмен. И далеко не ангел – в кресле, подобном моему, ангелы долго не задерживаются...

– Почему вы не обратитесь в милицию? – напрямую спросил Егор. – Себя вы подвергаете опасности – ладно, ваше дело. Но Мария?.. Ведь она сегодня чудом осталась жива!

– Свои проблемы, – раздельно сказал Юлий, – я привык решать сам. А что касается милиции... Видите ли, в сущности, мне нечего им предъявить. Дырка в лобовом стекле «Ситроена», раненое плечо Толика, наручники, которые я с него снял (себя-то вы освободили, а о нем не позаботились... шучу). Плюс его собственные показания. Вот, собственно, и все.

Егор обескураженно нахмурился:

– Что значит «все»? А автомат? Мы с Толиком, правда, его захватали, но вдруг повезет, вдруг отыщутся отпечатки того, рыжего? А пистолет, а два трупа?

Юлий с сожалением посмотрел на коньяк, повертел рюмку в руках, и после непродолжительной борьбы с самим собой отодвинул ее от себя.

– Дело в том, Егор Алексеевич, что мои люди ничего не обнаружили. Ни трупов, ни саперной лопатки, ни оружия. Даже стреляных гильз... Кстати, какой марки был пистолет?

– «Стечкин», – автоматически произнес Егор.

– «Стечкина» они тоже не нашли. Жаль, что вы не прихватили его с собой... Единственное, что осталось – это следы протектора. Но это, сами понимаете, лишь следы протектора...

– Значит, вы думаете, что все это – бутафория, – подвел Егор итог, разглядывая шнурки на своих кроссовках. – Что я просто разыграл пантомиму перед Марией и Толиком.

– Пока я ничего не думаю, – признался Юлий. – Слишком мало исходных данных. Да, чуть не забыл. Мои ребята обнаружили еще одну вещь – полагаю, она принадлежит вам.

– Какую вещь?

– Картину. Она лежала в «Ситроене» и почти не пострадала. Даже рама цела... Вы действительно классный художник, Егор Алексеевич, Машенька не обманула. Кстати, вы ведь еще и дизайнер?

– А вы хотите предложить мне работу?

– Почему бы и нет. Я собираюсь оформить интерьер в домике для гостей. Мне предлагали разные варианты оформления, но все не то... Может, с вами мне повезет больше?

Егор поднял глаза на собеседника.

– Что-то я вас не пойму. Вы мне явно не доверяете – и все-таки пускаете, так сказать, в святая святых...

Цезарь усмехнулся.

– Вас, по крайней мере, я теперь знаю в лицо. Вы уйдете – они пришлют другого, вычисляй его потом... Ну что, согласны? Оплата по договоренности.

Понятно, подумал Егор и вздохнул.

– Знаете, Юлий Валентинович... Если бы я действительно был частью плана, то сейчас бы обязательно согласился. А так – нет. Считайте, что я передумал. Всего хорошего, – поднялся с кресла и шагнул к выходу.

От дверей особняка через ухоженный английский газон вела выложенная плиткой дорожка. Егор ступил на нее – и остановился. Ему почудилось... Хотя, кой черт почудилось – он был уверен, что кто-то пристально смотрит ему вслед. Он обернулся, успев заметить чье-то напряженное лицо в окне второго этажа. Однако лицо тут же прянуло назад и скрылось за занавеской.

Телефон зазвонил через два дня. Егор, накануне засидевшийся (застоявшийся) за мольбертом до поздней ночи, нашарил трубку и недовольно буркнул:

– Ну? Кого еще в такую рань...

– Здравствуйте, Егор, – глухо отозвались на том конце. – Это Юлий Милушевич.

– Доброе утро, – Егор растерянно сел в кровати, свободной рукой пытаясь пригладить растрепанную шевелюру.

– Сейчас уже без пяти двенадцать, так что скорее – добрый день. Приезжайте ко мне.

– Зачем?

– Я уже говорил: мне нужен хороший дизайнер.

– Мария уговорила? – понимающе спросил Егор.

На том конце усмехнулись.

– Мария, конечно, женщина умная и имеет на меня определенное влияние... Но там, где дело касается подбора кадров, решения принимаю я сам. Я понятно выражаюсь?

Куда уж понятнее, хмыкнул Егор про себя.

– Хорошо. Но у меня условие. Мне нужен помощник.

– Помощник? – Юлий озадаченно помолчал. – Я об этом не подумал...

– У меня есть приятель, мы вместе учились в «художке». Без него мне не справиться.

– Черт, – пробурчал Цезарь. – Ты давно знаешь своего... приятеля?

– В третьем классе за одной девчонкой вместе портфель таскали. С тех пор никак расстаться не можем.

Юлий помолчал немного.

– Значит, снова мне от собственного охранника взбучку получать. Ладно, будь по-твоему.

 

Глава 10

Дом с привидениями

 

Роман воспринял весть о начале трудовой вахты с энтузиазмом комсомольца времен первых пятилеток.

– Отлично, – провозгласил он, довольно потирая руки. – А то пообносились мы с тобой – аж пиво купить не на что. Когда приступаем?

– Хоть сегодня, – ответил Егор.

– Отлично, отлично, – Роман шумным смерчем
пронесся по комнате, швыряя что-то в раскрытый зев
старенькой спортивной сумки. – Машину за нами, надеюсь, пришлют?

– Раскатил губенки, – беззлобно отозвался Егор. – Не баре, на общественном транспорте велено добраться.

– Крохобор твой Юлий, – проворчал Роман без особого огорчения. – Ладно, манатки соберу – и двинем.

От трассы до поселка добирались пешком. А потом еще довольно продолжительное время стояли у запертых ворот, словно парочка опаленных солнцем пилигримов. И настроение Романа резко изменилось. По дороге он успел натереть пятку, и теперь тихо матерился, всуе поминая зажравшихся буржуев и свои кроссовки с надписью «Адидас», пошитые в кустарной мастерской на улице Малая Маньчжурская. Он уже всерьез начал подбивать Егора на то, чтобы развернуться и уйти («Художники мы или кто? Где наша гордость, мать вашу, то есть нашу? Где самосознание, в конце концов!»), когда ворота отворились, и на пороге появился Дамир. Роман мигом замолк, с интересом оглядел Юлиева телохранителя с головы до ног и обратно и с невыразимым подобострастием произнес:

– Здравствуйте, наш узкоглазый господин. Тучны ли ваши стада, метко ли бьет охотничий лук? Не болеют ли чумкой ваши ездовые собаки?

– Прибыли? – спросил Дамир, не дрогнув ни единой лицевой мышцей. – Заходите. Сейчас вас устроят, а потом я покажу фронт работ.

На мраморной голове льва, украшавшего собой парадную лестницу, по-простецки свернувшись клубочком, дремал кот. Почувствовав приближение процессии, он открыл глаза и широко зевнул, обнажив розовую пасть. Егор почесал зверю шейку – тот выгнулся грациозной дугой и благодарно заурчал.

– Здорово, Маркиз, – Ромка тоже протянул руку, однако кот надменно фыркнул, спрыгнул с львиной головы и сгинул куда-то: посчитал, видимо, что чужак должен сперва заслужить право касаться его голубой шкурки.

– Почему Маркиз? – поинтересовался Егор.

Роман слегка растерялся.

– Почему?.. Не знаю. Всех котов зовут Маркизами.

– Этого зовут Кессон.

– Правда? – Роман хмыкнул. – Кессон – это производное от «кессонной болезни»?

Подумал и с некоторой завистью добавил:

– Я гляжу, ты тут совсем стал своим. Даже домашняя скотина признает. Чуть руки не лижет.

Егор с сомнением покачал головой. Черта с два в этом особняке можно стать своим: легче добиться, чтобы тебя приняли как равного в Британском Королевском охотничьем клубе или на Большом Курултае азиатских кочевых племен.

Дурные мысли, в отличие от всех прочих, в голове не мелькают – они останавливаются там надолго, как поезд на конечной станции. Иные успевают заржаветь, прорасти травой и стать неотъемлемой частью пейзажа. И потихоньку, незаметно для своего владельца, разъедают мозг – такое с Егором уже случалось когда-то, в первое время по возвращении из госпиталя. Поначалу вроде бы спасала водка – точнее, не спасала, но выполняла функцию местной анестезии.

Теперь была работа. Впрочем, тоже не лечившая, а лишь отвлекавшая. Егора с Романом поселили в том же домике для гостей, в котором они оформляли интерьер. Одна комната на первом этаже оказалась отремонтированной и вполне пригодной для проживания. Это было очень удобно: встали, позавтракали (кухарка бальзаковского возраста, запавшая на Ромкину бороду и угольно-черные ресницы, доставляла приятелям вкуснейшую жареную картошечку с салом прямо «на дом»), оделись в джинсовые комбинезоны, вышли в коридор – и оказались прямиком на рабочем месте. Егор напряг фантазию, подчитал кое-какие журналы и выдал на-гора дизайн-проект внутренней отделки гостевого домика в стиле «гламур»: драпировка бархатом бордовых тонов, массивные кресла из каталогов одной западноевропейской фирмы, и, в противовес некоторой тяжеловесности – маленькие серебряные статуэтки на каминной полочке. Роман, как и положено «шустрому мальчику», исправно смешивал краски, двигал стремянку, размывал следы старой побелки, резал ткань и бегал за пивом в местный супермаркет.

Юлий поинтересовался ходом работ лишь дважды: когда Егор принес на подпись эскизы (Цезарь глянул на них мельком, оторвавшись от прочих бумаг, и прикрыв ладонью телефонную трубку, кивнул и поставил снизу витиеватую подпись) и когда попросил разрешение заказать мебель.

– Заказывай, – на ходу распорядился Юлий. – Чек потом отдашь Дамиру.

Кроме Машеньки, самого хозяина и прислуги, в поле зрения Егора мелькали и иные персонажи, симпатичные и не очень, но в общем и целом любопытные. Чаще других к Юлию приезжал на крутом «Вольвешнике» худой и слегка сутулый тип с обширной плешью, старательно прикрытой семитскими черными волосами. Семитского типа звали Рудик Изельман. Всегда отутюженный, накрахмаленный, в черном костюме за полторы «штуки» баксов, он напоминал хорошо раскрученного гробовщика. С Егором он поздоровался единственный раз, при первой встрече, после чего навсегда потерял к нему интерес.

О том, что господин Изельман до недавнего времени был импресарио одного знаменитого на весь мир скрипача, Егор узнал от охранника Всеволода Ерофеича. Тот, прослышав о Егоровом подвиге по спасению хозяйки из лап террористов, проникся к нему неподдельным уважением и по вечерам, освободившись от дежурства, стал зазывать на кухню, где хозяйничали две милые женщины: Элеонора Львовна – высокая, полногрудая, усердно молодящаяся дама в возрасте «слегка за пятьдесят», и тихая, как мышка-полевка, Екатерина Николаевна.

В один из таких вечеров у них зашел разговор о Рудике Изельмане. Необязательный, ленивый, когда все иные темы (политика, шансы нашей сборной на чемпионате мира по футболу и цены на любимый Ерофеичем портвейн) были исчерпаны.

– Скользкий тип, – прокомментировал Ерофеич, отправив в рот ломтик сыра. – Этакая рыба-прилипала – явление распро-
страненное, тут и говорить не о чем. Но вот история с его скрипачом... Владислав Виндзоров – не приходилось слышать? Бешеный талант, лауреат международных конкурсов и прочая...

– И что с ним случилось? – поинтересовался Егор.

– Прошлым летом – кажется, в июне, Рудик повез его во Францию, на гастроли. А когда ехали обратно – уже после Москвы (они сначала летели самолетом из Парижа в Москву, а уж оттуда – поездом до родных осин...), скрипач исчез. Вышел в вагон-ресторан и не вернулся. Милиция весь состав обшарила сверху донизу и местность вдоль железнодорожного полотна...

– Ничего не нашли?

– Футляр от скрипки. В лесочке, в полукилометре от станции «Солнечная» – там поезд стоит три минуты. Мне Володька, приятель мой, рассказывал, будто на футляре были следы крови... Мы с ним, с приятелем то есть, вместе когда-то служили в линейном отделе.

– А дорогая была скрипка? – спросил Егор.

– Да уж не за тридцатник купленная в универмаге.

– Так, может, из-за нее...

– Может, и из-за нее, – не стал спорить Ерофеич. – К остальному багажу грабители не притронулись, взяли только скрипку... Скрипку забрали, а футляр выбросили, вот что странно.

– Значит, розыск ничего не дал?

Ерофеич развел руками.

– Нет трупа – нет преступления. Хозяин, помнится, даже деньги ментам совал (немалые, кстати), чтобы искали получше.

– И что?

Ерофеич хмыкнул.

– Взяли, не подавились. Да что толку.

 

Солнце медленно опускалось за кромку леса – тускло-оранжевое и надменное, точно шар Монгольфье. Егор встал правым боком к «крепостной стене», огораживающей особняк – так, чтобы в «кадр» попал закат над озером и некое незавершенное строительство на противоположном берегу, и раскрыл привезенный с собой этюдник.

Строительство выглядело живописно: этакие серовато-желтые каменные зубцы (туф, определил Егор), которые при известном воображении можно было принять за старинную крепость.

Сзади хрупнула ветка. Егор обернулся, подумав вначале, что это Ромка Заялов вернулся в неурочный час (тот познакомился на днях с учительницей-разведенкой из поселковой школы и возвращался от нее лишь под утро, играя блудливой улыбкой на лице и аккуратными синячками в вырезе пиратской тельняшки). Однако это оказалась Мария. На ней были черные джинсы и голубой джемпер – этот простенький наряд ей удивительно шел. Она посмотрела на этюдник, перевела взгляд на Егорову клетчатую ковбойку и спросила:

– Тебе не холодно?

– Я привык, – буркнул Егор. И глупо спросил: – Почему ты одна?

– Юлий в городе по делам... Еще не вернулся.

– А Дамир... Разве он тебя отпускает?

– Он тоже в городе. И потом – что значит «отпускает»? Я не пленница.

– Знаю, ты хозяйка, – усмехнулся Егор, отчего-то досадуя на себя.

Она помолчала, глядя на озеро, потом, почувствовав, видимо, Егорово настроение, тихо произнесла:

– Юлий, в сущности, хороший человек. Только очень несчастный... Можно иметь красивый дом, собственную торговую компанию, летать на Канары в выходные – и быть таким вот... Несчастным и одиноким. Жутко одиноким, не по-человечески.

– Значит, ты его пожалела? – резко спросил он. – Я думал, ты его любишь.

Машенька зябко повела плечом.

– Любовь бывает разная, – медленно проговорила она. – Бывает любовь-восхищение... Или любовь-благодарность – если человек сделал для тебя что-то очень большое и важное. Бывает любовь-жалость – если мужчина слабый и несчастный. Это не самое плохое чувство.

– А... просто любовь? – спросил Егор внезапно севшим голосом.

– Просто любовь... – Машенька сделала паузу. – Это если любишь человека, который для тебя даже не самый лучший – просто единственный.

Ажурная беседка на том берегу утратила буйство предзакатных красок и стала целиком фиолетовой – цвета сосновых крон в вышине, цвета ракиты у кромки воды, цвета самой воды...

Цвета Машенькиных волос, струящихся вдоль спины – Егор, не удержав искушения, протянул руку, чтобы дотронуться до них, и вдруг Маша испуганно вскрикнула. Чуть справа, возле каменного забора, под чьей-то ногой хрустнула ветка, и нечто темное, стремительное, бесформенное (так показалось) в мгновение ока пронеслось меж деревьев.

– Птица, наверное, – успокаивающе сказал Егор. – Не знал, что здесь такая глушь.

– Птица? – Мария в страхе прижалась к Егору. – Это человек!

Егор дернулся наперерез, ориентируясь по топоту ног впереди, метрах в пятнадцати... Выскочил на асфальт, сделал оборот вокруг оси, на всякий случай изготовившись к бою...

Незнакомец исчез – ни шороха вокруг, ни движения. Или тот, за кем Егор гнался, гораздо лучше его знал окрестности, или...

– Егор!

Он обернулся. Машенька выбежала на дорогу – волосы растрепаны, тревога в широко раскрытых глазах... Егор подскочил к ней, обнял, прижал к себе, ощутив, как приступ мучительной нежности буквально скручивает его в бараний рог, достает до печенки, разрывает изнутри прутья грудной клетки... Черт, да приди сюда хоть целое вражеское войско – Егор только рассмеялся бы, шагнув навстречу копьям и стрелам. И вряд ли нашелся бы человек, который позавидовал тому войску...

– Егорушка...

– Все хорошо, родная, – неверными губами произнес он. – Все хорошо, никто тебя не тронет.

– А... тот, в лесу?

Егор успокаивающе улыбнулся.

– Пусть попробует.

...Его руки искали ее руки. Ее губы искали его губы – и нашли, конечно, куда им было деться даже в чернильной темноте, пришедшей на смену закату. Темнота была наполнена невнятным шелестом ветвей, стрекотанием цикад и оглушительным биением сердца. Точнее, двух сердец, бившихся в унисон, от которого когда-то рухнул какой-то там мост – что ж, ничего удивительного в том, что он рухнул...

Идиллия, однако, оказалась недолговечной. В сумрак беспардонно врезались автомобильные фары, Мария отстранилась от Егора, оба обернулись и зажмурились, точно два неосторожных оленя – за секунду перед тем, как впечататься пятнистыми телами в бампер припозднившегося рефрижератора.

У шофера, однако, была хорошая реакция. Тормоза коротко взвизгнули, хлопнули дверцы, и из «Мерседеса» вышел господин Милушевич в сопровождении азиата-телохранителя. Мать твою...

– Гуляем? – светски улыбнулся Юлий.

– Здесь был человек, – быстро сказал Егор. – Я не уверен, но, по-моему, он спрыгнул со стены.

Улыбка с лица бизнесмена не исчезла – просто трансформировалась из светской в недоверчивую. Дамир вынул из кармана мобильник и потыкал в кнопки.

– Ерофеич, это я... У вас все спокойно?.. А ты проверь. Я буду на связи.

– А что вы здесь делали, разрешите полюбопытствовать? – вдруг спросил Юлий.

– Рисовал, – нехотя ответил Егор, чувствуя себя полным идиотом. – Я оставил этюдник у озера. Послушайте, я понимаю, это звучит не слишком убедительно, но...

– Машенька, садись в машину, – ровным голосом произнес Юлий.

Она подчинилась: опустив голову, прошла мимо Егора, и уже возле дверцы быстро посмотрела на него – с мольбой и надеждой.

Егор с Юлием стояли друг напротив друга – оба приблизительно одного роста и комплекции.

– Что у тебя было с Машей? – глухо спросил бизнесмен. – Говори, не трону. Все-таки я твой должник.

– Ничего, – ответил Егор без надежды, что ему поверят.

Ему и не поверили. Юлий покачался с пятки на носок, поразмыслил и вынес приговор:

– Вот что, маляр-штукатур. Чтобы к утру духу твоего здесь не было. Насчет оплаты не беспокойся, чек я пришлю.

 

Чтобы собрать вещи, оставшиеся в гостевом домике, понадобилось минут десять. Егор критически осмотрел свой рюкзак, попинал его ногой, придавая форму, лег на кровать и закинул руки за голову. Внезапно навалилась усталость. Веки сами собой смежились, некоторое время Егор еще зачем-то боролся со сном, потом махнул рукой. Все равно до утра с места не сдвинусь, решил он, пусть хоть НЛО приземлится на лужайку перед фонтаном...

Он пребывал в дремотном состоянии не больше получаса. Открыл глаза (ночь и луна за окном), повернул голову и увидел Юлия, сидящего на стуле возле кровати. Должно быть, в лице Егора что-то отразилось: некая готовность к активным действиям, потому что компьютерный магнат отодвинулся вместе со стулом на безопасное расстояние и усмехнулся:

– Что, прикидываешь, с какой руки двинуть мне в челюсть?

– С чего вы взяли? – хмуро поинтересовался Егор.

– Так у тебя на роже написана вся твоя пролетарская ненависть. Крупным шрифтом. Я угадал?

– Нет.

Юлий взглянул с любопытством.

– Вот как? О чем же ты размышляешь?

– Думаю, зачем вы пришли. На дверь вы мне уже указали, вещи я собрал. Утром уеду.

Юлий встал, покачнулся, как гироскоп, и Егор вдруг заметил то, чего не понял раньше: компьютерный магнат был здорово «подшофе».

– Как он выглядел? – вдруг спросил Цезарь и уточнил: – Тот, кого ты видел в лесу.

Егор подумал.

– В общем-то, я мало что разглядел... Возможно, высокий, возможно, худой... Я вначале принял его за крупную птицу.

– Продолжай.

– Собственно, все... Единственная деталь: он очень неплохо бегает. И ни разу не споткнулся, а в лесу, в сумерках, споткнуться – раз плюнуть. Я бы сказал, что этот тип бывал здесь – и не однажды. Я бы на вашем месте поискал в собственном окружении...

– Ну, ты пока не на моем месте, – заметил Юлий. И спросил – неожиданно, в любимой манере резко менять направление, не включая поворотника: – Выпить хочешь? Тогда пошли. Барахло свое оставь, никто не украдет. Приличный дом все-таки...

Они прошли в кабинет. Юлий подошел к стеллажу, вытащил несколько книг, ткнул пальцем куда-то в заднюю стенку, и – Егор присвистнул от удивления, – стеллаж вместе с частью стены бесшумно повернулся вокруг оси. Егор осторожно приблизился, заглянул в проем и увидел уходящие вниз ступеньки.

– Пещера Али-Бабы, – Юлий сделал приглашающий жест. – Заходи, не бойся.

– А «Амонтильядо!» мне кричать не придется? – на всякий случай осведомился Егор.

– Если бы я всех своих недругов замуровывал в стены, – ответил компьютерный магнат, обнаружив похвальное знание классической литературы, – мне скоро жить стало бы негде.

Щиколотки коснулось что-то мягкое. Егор опустил взгляд. Кессон (вот кто чувствовал себя хозяином!) испытующе посмотрел в глаза и важно прошествовал вперед. Что ж, хмыкнул Егор, пещера так пещера.

Комната, куда они попали, и впрямь напоминала пещеру. У Егора в детстве тоже была своя сокровищница: она находилась в чреве старого тополя недалеко от их дачного участка. Корни дерева с одного бока выползли из-под земли, образовывая настоящий шатер: взрослому нипочем не втиснуться, а девятилетнему мальчишке – в самый раз. Там, в вырытой ямке, под цветным стеклышком, и хранились собственно сокровища: спичечная коробка с засушенным жуком-оленем, жестянка с обертками от американской жвачки, настоящий патрон от ружья, оловянный мотоциклист и перочинный ножик с гербом города Твери на рукоятке. Юлий Милушевич был человеком иного масштаба, и сокровища были ему под стать. Роль фантиков от жвачки здесь играли старинные гравюры, оловянный мотоциклист был с успехом заменен коллекцией часов – карманных, настольных, настенных и двух напольных, повторяющих Биг-Бен в миниатюре, а ножик с гербом на пластмассовой рукоятке трансформировался в собрание холодного оружия, развешанного на двух стенах, не занятых гравюрами: пара дуэльных «лепажей», австрийский багинет, короткоствольный драгунский карабин, две кавалерийские сабли, повешенные на стену крест-накрест...

Сабли понравились Егору больше всего: от их голубовато-серых изогнутых клинков, черных от времени рукоятей (то ли искусственно состаренных, то ли чудом сохранившихся), полукруглых эфесов в тусклой позолоте веяло силой. Настоящей, не показной, старинной: подержишь такую саблю в руках и поймешь, что далекий твой предок прожил жизнь, не посрамив чести. Богатыри, не мы...

– Эта сабля принадлежала генералу Ермолову, – сказал Юлий, неслышно подойдя сзади. – В битве под Вереей на него напал вражеский гренадер. Ермолов отбил штык и ударил сам. Гренадер подставил ружье, чтобы защититься, и сабля перерубила ружье пополам. С тех пор на клинке – вот здесь, видишь? – появилась зарубка. Ермолову предлагали выправить ее, уверяли, что следа не останется, но генерал не позволил.

Юлий, медленно прошелся по комнате, остановился у небольшого сейфа, скромно притулившегося в углу, и любовно погладил дверцу.

– А здесь хранится самый ценный мой экспонат. Вещь, которую Наполеон Бонапарт считал своим талисманом. И которая, если верить всем этим мистическим сплетням, его и погубила... Хочешь посмотреть? – Юлий хохотнул. – Впрочем, нет, тебе достаточно того, что ты уже видел.

– Откуда у вас все это? – спросил Егор.

– Кое-что приобрел я сам, но основное – от отца. Это был его пунктик – наполеоновские войны, – компьютерный магнат обозрел свою сокровищницу и проговорил: – Эти вещи принадлежали когда-то сильным мира сего. И любая из них стоит гораздо дороже, чем мой особняк. Но я храню их не из-за этого... Знаешь, они, эти вещи, действительно хранят ауру своих прежних хозяев. Стоит только взять в руки, чтобы почувствовать...

Он подошел к бару, встроенному в стену, протянул руку к едва заметной кнопке и добавил:

– Да, насчет домика для гостей. Насколько я помню договор, все должно быть готово к следующему понедельнику. Надеюсь, успеешь? Вот и отлично. Работаешь ты неплохо, можно даже подумать о прибавке к гонорару.

– Я не просил прибавки.

– А зря. Хороший ты парень, Егор. Слегка наивный, но в общем и целом...

Юлий нажал кнопку. Дверца бара открылась, обнажив зеркальное нутро, Юлий извлек на свет Божий бутылку «Каберне» и два бокала.

Кессон тем временем неспешно, по-хозяйски, продефилировал по комнате, прыгнул на подоконник и потянулся носом к цветку в маленьком керамическом горшочке – видно, понравился запах.

– Красивый у вас зверь, – сказал Егор, приготовившись услышать в ответ тираду в духе «Смотри не стибри, в асфальт закатаю».

Однако Юлий молчал. Егор перевел взгляд на собеседника – и вздрогнул.

Потому что лицо Юлия вдруг перестало быть лицом. Оно как-то странно застыло, превратившись в жутковатую маску – не карнавальную, а, скорее, посмертную, гипсовый слепок, покрытый трещинами

– Что с вами? – негромко спросил Егор.

Юлий явно хотел что-то сказать, но не мог. Он закашлялся, рванул ворот рубашки – так, что две верхних пуговицы застучали по полу... Егор подошел к окну, выглянул наружу: ничего подозрительного. Тишина, посеребренная луной лужайка с каменными дельфинами, фрагмент парка на заднем плане и фонарь на витиеватой подставке. Ни души.

– Там никого нет, – успокаивающе проговорил Егор. – Вам почудилось.

И хотел добавить сакраментальное «Пить надо меньше», но не добавил. Юлий стремительно подскочил к окну и резко, едва не взвизгнув, швырнул на пол горшочек с геранью.

– Это ты... – прошипел он, с трезвой ненавистью глядя на Егора. – Ты приволок сюда эту дрянь?!

Егор на всякий случай отступил на шаг.

– Успокойтесь. При чем здесь я?

– А кто? – компьютерного магната трясло крупной дрожью. – Кто, кто, кто, мать твою?!

В дверь аккуратно постучали.

– Хозяин! Юлий Валентинович, с вами все в порядке?

– Зайди! – рявкнул Юлий.

Дамир вошел, увидел на полу черепки, и кожа на его скулах опасно натянулась.

– Откуда это здесь?

Магнат с сожалением оторвался от бутылки.

– Я тоже хотел бы знать. И я выясню это, черт побери...

 

 

...Результаты опроса персонала оказались нулевыми. Все трое – кухарка, горничная и охранник – явились без промедления, словно солдаты, поднятые по тревоге. У Егора создалось впечатление, что в эту ночь вообще никто не смыкал глаз.

После подробной разборки с челядью Юлий заперся в кабинете. Челядь нерешительно потопталась в коридоре и разбрелась по комнатам. Егор сошел в крыльца на лужайку, намереваясь вернуться к себе в гостевой домик, и тут кто-то тронул его за плечо.

Егор выругался про себя. Чертов азиат подобрался совершенно неслышно – он вообще, казалось, способен был не издавать шума при передвижении, будь под ногами крупная галька или листовое железо.

– Не возражаете, Егор, если мы немного прогуляемся?

Тот пожал плечами: совершенно не понимаю, почему бы двум благородным донам не прогуляться в пятом часу утра...

В полном молчании они пересекли центральную лужайку, обогнули фонтан с тремя каменными дельфинами и подошли к дверям гостевого домика. Дамир несильно толкнул дверь и присвистнул:

– Не заперто... Воров не боитесь?

– Меня заверили, что здесь не воруют.

Они вошли. Егор включил свет, и – безумие заразительно – инстинктивно огляделся: не появилось ли само собой в его обители какое-нибудь домашнее или дикое растение. Финиковая пальма, к примеру. Глупости, конечно. Дамир мыслил более масштабно: он шагнул к шкафу, бесцеремонно распахнул обе створки и заглянул внутрь.

– А как насчет санкции прокурора? – вежливо поинтересовался Егор.

Дамир раздвинул губы, дав понять, что оценил шутку. Через пару минут он добрался до Егоровой джинсовой куртки – неизменной спутницы хозяина на протяжении послед-
них пяти лет – сунул руку в карман и вытащил некий серый комочек.

– Ваше хозяйство?

– Без понятия, – честно ответил Егор.

– А вы посмотрите внимательно.

Егор подошел, взял в руки комочек и осторожно развернул.

Это был товарный чек с названием магазина («Ольвия», «цветы, домашние растения и букеты на все случаи жизни»), датой и временем покупки (сегодняшний... нет, уже вчерашний день, время 16.00) и наименованием товара («пеларгония розовая в горшочке №4»).

– Откуда это взялось? – глупо спросил Егор.

Глупее не придумаешь – однако азиат не улыбнулся. Только проворно сунул руку под пиджак, когда хлопнула входная дверь. На пороге возник Ромка Заялов. Он с легким удивлением взглянул на следы шмона, поцокал языком и выдал фразу из классики:

– Что, Рольф, готовитесь к эвакуации?

 

Глава 11

Кто виноват?

 

– Юлий, прекрати, – Машенька по-прежнему была бледна, ее взгляд метался от Егора к компьютерному магнату и обратно. – Егор, объясни им, что ты не виноват!

Егор молча отвернулся. «Скажи, что не виноват...» Сказать можно, вопрос – поверят ли... Вот только доказывать свою непричастность не хотелось. Не хотелось – хоть режь – доказывать свою правоту, а хотелось развернуться и уйти, предварительно сплюнув на чистый пол. И забыть, как предутренний кошмар, и этот особняк, и его обитателей, один из которых (вдруг стукнулась в голову мысль) вполне мог подсунуть хозяину послание в духе «Тайны черных дроздов» Агаты Кристи. Эта версия выглядела куда правдоподобнее мифического Человека-у-озера – нет, никаких призраков, никаких ниндзя, перелетающих через стены... Кто-то свой...

Ромка пришел под вечер – сердитый, даже злой, и какой-то виноватый одновременно.

– Тебя тоже выгнали? – спросил Егор, в свою очередь чувствуя укол совести (из-за меня ведь, черт возьми...).

Ромка вошел, сел на диван и сообщил ближайшему углу:

– А с какой стати меня выгонять? Я чужих невест среди ночи не тискаю, в хозяйский кабинет без стука не вламываюсь, и цветы дарю исключительно женщинам на Восьмое марта... Я вообще на редкость законопослушный гражданин, даже улицу всегда перехожу на зеленый свет.

Роман поднял глаза на собеседника. В глазах стояла грусть. Да что там грусть – тоска. Зеленая, как заросший ряской пруд.

– И какого черта ты влез во все это дерьмо? Нас наняли, чтобы мы расписали этот гребаный домик для гостей, только и всего. А ты...

Егор молчал. Роман принял это как должное, вздохнул и встал с дивана.

– В общем, прости, но для меня очень важна эта работа. Ты-то намалюешь еще пяток картин, продашь лохам на рынке – вот и «бабки» в кармане. А мы – неспособны-с. И бывшая моя вчера нагрянула – грозится подать в суд за неуплату алиментов... – он снова помолчал. – Когда ты ушел, я объяснил Юлию, что к твоим левым делам никакого касательства не имею – собственно, ты мне вроде бы вообще не друг, а так, знакомый одного приятеля. И что гостевой домик я могу закончить и сам, основная работа уже сделана.

Проводив друга детства, Егор бесцельно побродил по квартире, включил и выключил телевизор, вытащил из-за шкафа три свои картины в подрамниках, поставил в ряд на диване. Следовало привести полотна в конкурентоспособный вид, хотя бы пыль стереть... Почему-то стало жалко. Не пыли, конечно, а самих картин, которые завтра пойдут на продажу. И даже немного стыдно – будто он собрался продавать любимую собаку, которую нечем стало кормить.

Он не успел додумать эту мысль до конца: в дверь позвонили. Ромка, подумалось то ли с огорчением, то ли с облегчением. Не вынесла душа поэта, пришел мириться. Любопытно, чем он затарился на этот раз: «Белым медведем» или «Очаковым»? Поразмыслив, Егор поставил на «Очаково».

И продулся в прах.

Некоторое время он молча стоял на пороге. Потом провел рукой по лицу и растерянно произнес:

– Машенька...

 

На кухне у Егора жил сверчок. Он трещал где-то за плитой – сначала страшно надоедал, потом Егор притерпелся. И даже обнаружил в этом соседстве положительные стороны: теперь, случись очередной приступ бессонницы, он был не один. Вот и сейчас – Маша незаметно уснула прямо в кресле, Егор осторожно перенес ее на диван и укрыл пледом, а сам на цыпочках пробрался на кухню и выглянул в окно на улицу.

Телефон в прихожей зазвонил громко и требовательно. Даже сверчок на кухне испугался и притих. Егор снял трубку.

– Я слушаю.

– Мария у тебя?

Юлий, не к ночи будет помянут.

– Допустим.

– Что она делает?

Егор посмотрел вглубь комнаты и ответил чистую правду:

– Спит на диване.

Трубка помолчала.

– Если ты ее хоть пальцем тронешь... хоть пальцем, понял? Я тебя удавлю собственными руками.

Странно, но эта угроза, произнесенная тоскливым шепотом, окончательно успокоила. Егор даже ощутил нечто вроде жалости к собеседнику: вот ведь несчастье, всю жизнь ходить в обнимку с телохранителем и спать с пистолетом под подушкой... Свихнуться недолго.

– Она в безопасности, – сказал он. – А вот насчет тебя – не уверен.

– Ты что, – выдохнул Юлий. – Ты мне угрожаешь, сопляк?

– Нет. Я просто хочу, чтобы ты включил свои мозги, наконец. И сообразил, кому ты мог перейти дорогу. Кто прислал тебе эту чертову герань. Тебе ведь отлично известно, что это сделал не я. И что Мария тут не при чем – тебе просто хотелось сорвать на ком-нибудь злость. А истинный твой враг по-прежнему где-то рядом с тобой.

Юлий молчал.

– И передай своей службе безопасности, – сказал Егор, – или как ты ее называешь... Пусть займутся своими прямыми обязанностями: охраняют босса. Ко мне ее не подсылай: себе дороже.

Он положил трубку на рычаг, подошел к дивану и осторожно присел на краешек. Машенька спала, накрытая пледом. Волосы ее растрепались во сне – когда-то, в первую встречу, они вызвали у Егора мысль, что Мария – полукровка, что ее мама были грузинкой или цыганкой. Теперь эти волосы были прямо под его рукой – Егор с трудом удержался от искушения погладить их. Ничего, неслышно шепнули его губы. Черта с два кто-нибудь до тебя доберется. Пусть сначала через меня переступит...

 

Утром Егор застал Марию за сборами. На его вопрос: «Куда ты?» она ответила коротко: «Не хочу тебя стеснять. Поживу пока у Ляли Верховцевой».

– Ты с ума сошла, – искренне сказал он. – Что значит «стеснять»? Оставайся здесь сколько захочешь. Хоть на всю жизнь...

Она едва заметно улыбнулась и покачала головой.

– Прости, Егорушка. Мне бы сначала в себе самой разобраться.

Он понял, что упрашивать ее бесполезно. Только хмуро проговорил:

– Тогда поедем вместе. Мало ли что...

...Ляля встретила их с неподдельной радостью. Ее искусно подведенные глаза буквально источали причудливую смесь веселого ужаса и жгучего любопытства. Выслушав историю в кратком изложении Егора (Машенька больше отмалчивалась), она села на диван, подтянула колени к подбородку и вынесла вердикт:

– Дела, едрена Матрена... Что ж, подруга, поживешь пока здесь. Подождешь, пока страсти не улягутся, сама успокоишься... А с комендантшей я договорюсь.

– Спасибо, – улыбнулась Машенька и покаянно добавила: – Прости, свалилась я тебе как снег на голову...

Лялечка пожала плечами.

– Живи, сколько хочешь. Тем более что я, наверное, съеду отсюда в ближайшее время.

– Куда съедешь?

– Да так... Наклевывается один вариантик. А тебе совет, мышонок: разводись со своим бизнесменом и выходи замуж за нормального психически здорового мужика, – она фамильярно похлопала Егора по плечу. – Пусть без «Мерса» и златых цепей поверх малинового пиджака, зато сильного и надежного.

– Лялечка, я тебя обожаю, – растроганно сказала Маша. – А что за «вариантик», если не секрет?

Этот невинный, на первый взгляд, вопрос неожиданно вызвал бурную реакцию. Ляля взглянула на часы и вдруг стремительно, как ракета на старте, подскочила вверх.

– О, мать твою, за мной зайдут с минуты на минуту, у меня рожа еще не нарисована, а я тут с вами лясы точу...

Она едва успела скрыться за распахнутой дверцей шкафа, как в комнату постучали.

– Не заперто, – крикнула Ляля, и дверь послушно отворилась.

Егор повернул голову, увидел на пороге фигуру, декорированную знакомой угольной бородой, и присвистнул:

– Однако...

Ромка Заялов был начищен, как самовар к деревенскому празднику, и источал нестерпимое одухотворенное сияние. Борода его была аккуратно пострижена, а внеклиматическую абордажную тельняшку сменил грандиозный костюм-тройка. В руке Роман скромно держал вовсе уж запредельную для него вещь – три алых розы в шуршащем целлофане: апофеоз Большого Стиля, намертво пригвоздивший Егора к стулу.

– Ну, скоро ты... – начал Роман, увидел Егора и громко икнул от неожиданности. – Привет. А я тут шел мимо, дай, думаю, зайду... То есть я имел в виду...

– Присаживайся, милый, – пропела Лялечка из-за импровизированной ширмы. – Я через пять минут буду готова.

– Я подожду в коридоре, – бухнул друг детства и ретировался в дверь спиной вперед.

Ромка подпирал стену в коридоре. Егор подошел, оглядел приятеля с ног до головы, и вдруг обрадовался – по-мальчишески, буквально до слез, оттого, что вот он, друг детства, никуда не исчез, стоит перед ним, не зная, куда деваться от неловкости. И оттого, что недавно выросшая стена между ними рассыпается на глазах.

– Дуешься на меня? – спросил Ромка, пристально изучая дверь женского туалета в конце коридора.

– О Господи, за что?

– Ну, я ведь не ушел от Юлия. Вроде как предал тебя.

– Перестань, – искренне сказал Егор. – Если я вдруг по пьянке свалюсь с балкона, тебе что, тоже прыгать вслед за мной? Расскажи лучше, как это вас с Лялей угораздило познакомиться.

Ромка, проехав скользкую тему, облегченно вздохнул.

– Да, в общем, случайно. Знаешь, как это бывает: случайно встретились, разговорились, обнаружили общих знакомых (то бишь тебя с Машей)... Я грешным делом и подумал: а вдруг это судьба! Нет, я понимаю, что я для нее не подарок: ни собственного угла, ни нормального заработка, да и характер у меня...

– Ну, это ты зря. Может быть, как раз подарок. Не все же ей... – Егор почувствовал, что чуть не ляпнул лишнего, и замолк.

Роман поморщился.

– Знаю, знаю. Она из своего прошлого секрета и не делала. Наоборот, рассказала, чем занималась, чтобы все по-честному...

– И тебя это не пугает?

– После моей бывшей-то? – Роман хохотнул. – Я теперь могу плавать в бассейне с нильскими крокодилами. И спать в яме с ядовитыми змеями.

– Что ж, совет да любовь... А как дела там? – Егор неопределенно махнул рукой, но Роман понял. – Ничего больше экстраординарного не произошло?

– Тишь, гладь и божья благодать, – доложил друг детства. – Гостевой домик я почти закончил, теперь вот забор подшаманиваю. Бабки получил нормальные, без обмана. Думаю, может, охранником к хозяину наняться – на пару с Ерофеичем сидеть в будке перед мониторами? Не знаю только, возьмут ли...

Они расстались на улице. Роман, расхрабрившись, даже положил широкую ладонь на Лялечкино плечо. Та, нисколько не удивившись, обняла спутника за талию и спросила напо-
следок у Марии:

– А что, Юлий с тех пор больше не звонил?

– Звонил два раза, – нехотя сказала Маша. – Я не отвечала.

 

Он позвонил в третий раз спустя несколько дней. Егор узнал об этом от Машеньки, когда встретился с ней на традиционном месте – у городского фонтана. Егор только что продал очередную свою картину и пребывал в самом благом расположении духа. Картина была из «парашютной» серии. Ее купила очаровательная шведка бальзаковского возраста, каким-то ветром занесенная в среднероссийскую глубинку.

– Юлий звонил, – сообщила Мария, глядя куда-то мимо Егора.

– Что ему нужно?

– Кессон умер.

– Вон оно что... – известие, в общем-то, не столь значительное, опечалило Егора по-настоящему. Кессон был, пожалуй, самым симпатичным существом в Юлиевом особняке (исключая Машеньку, разумеется). – Что с ним случилось? Попал под машину?

– Не знаю. Юлий говорил очень сбивчиво – жаловался, что на него разом обрушилась масса несчастий. Затопило спальню (какая-то авария на втором этаже), через два дня умер Кессон, сам Юлий, кажется, серьезно заболел: рези в желудке, сильный кашель... – она нерешительно помолчала. – Он просит меня приехать.

– Зачем? – угасшая было неприязнь к компьютерному магнату разгорелась с новой силой. – Он ударил тебя, выгнал из дома, обвинил черт знает в чем, а ты хочешь его простить?

А ведь простит, подумалось с горечью. Таков менталитет русских женщин: прощать и жалеть, повторяя про себя не пойми кем придуманную идиому: бьет – значит любит. Вот же хрень...

– Послушай, – как можно убедительнее произнес Егор. – Ты ему ничем не обязана. Абсолютно ничем...

– При чем здесь это? – мягко сказала Мария. – Я все еще его жена. Я должна узнать, что случилось.

Егор помолчал и сухо спросил:

– Мне поехать с тобой?

– Не нужно, – ответила Маша. – Я сама справлюсь.

– Как знаешь, – буркнул Егор.

И рассердился на себя, поняв, что испытывает истовое облегчение: ехать в Юлиев особняк активно не хотелось. Как, впрочем, и отпускать Машеньку одну: мало ли что может случиться в этом чертовом доме.

В ближайшем ларьке Егор купил бутылку дешевой водки. Пришел домой, сел за кухонный стол, жахнул полный стакан, не почувствовав вкуса и только усмехнувшись: вот так, мол, сколько ни зарекайся, ни выливай спиртное в унитаз (знакомый психолог утверждал, что помогает... Черта с два), а все равно, рано или поздно...

Он не помнил, сколько прошло времени. Очнулся, когда за окнами было темно, а в прихожей надрывался телефон. Егор запустил в него стаканом – не попал, конечно. Глазомер не тот, рука не та... Обреченно вздохнул, подошел, придерживаясь за стенку, лаконично выдохнул в трубку:

– Ну?

– Егор... – кажется, на том конце человек еле сдерживал рыдания. – Это Мария. Егорушка, ты мне нужен...

– Маша, – наконец сообразил он. – Что случилось? Где ты сейчас?

– В особняке. В спальне. Егор... Юлий мертв. Приезжай, пожалуйста. Мне страшно.

И трубку повесили.

 

Егор добрался до места в рекордно короткий срок – благодаря попутному грузовику, шофер которого, видимо, начинал карьеру пилотом «Формулы-1». Он с одинаковой лихостью обставлял на шоссе все транспортные средства – от груженых фур с прицепами до хищно вытянутых импортных лимузинов.

Минут пять Егор терзал кнопку звонка. Наконец правая створка ворот открылась, и на пороге показался охранник Савелий Ерофеич – в традиционном камуфляже и с кобурой на животе. Лицо у стража было спокойным: то ли он еще не знал о кончине хозяина, то ли Машенькин звонок Егору просто почудился.

– Где Мария? – быстро спросил Егор вместо приветствия.

– В доме, – растерялся страж. – Днем приехала... Эй, а тебе чего надо, парень?

Егор оттолкнул охранника и вбежал на территорию. Тишь, гладь и божья благодать, как давеча выразился друг детства. Егор подскочил к двери дома, дернул на себя (не заперто), влетел в холл и крикнул: «Маша!»

Тишина. Вязкая, плотная, нехорошая – в такой тишине вполне можно нарваться на все, что угодно, в том числе и на пулю из-за угла... Он миновал гостиную, свернул в коридор (ага, вот кабинет, вот спальня...), постучал и снова крикнул:

– Маша, ты здесь? Это я, Егор!

В спальне что-то шевельнулось. Послышался всхлип, и, кажется, звякнуло стекло. Егор приложил ухо к двери, и в этот момент в затылок вжалось нечто твердое и угрожающе прохладное.

– Не двигаться, – услышал он за спиной. – Руки вверх, лицом к стене... Шевельнешься – башку разнесу. Как ты вошел?

– Через дверь, – объяснил Егор, поспешно выполняя приказание. – Дамир, там Маша... С ней что-то случилось.

Тяжелые ботинки протопали по коридору, заполошно подбежал Ерофеич и сердито проговорил, борясь с одышкой:

– Говорю ему «Стой!», а он прет, как лось. Я бы тебе, парень, пальнул в спину, и ничего бы мне не было, кроме благодарности...

– Присмотри за ним, – не раздвигая губ, сказал Дамир, а сам постучал в дверь спальни. – Мария Владимировна, откройте. Или хотя бы отзовитесь. Если не можете говорить, сбросьте что-нибудь на пол.

Снова тишина. Целая вечность прошла в полной тишине, прежде чем дверь тихонько скрипнула. На пороге возникла Машенька – бледная до обморока, с ладонями, почему-то испачканными в крови. Азиат отодвинул ее плечом и изящным танцующим движением скользнул в комнату.

– Что у тебя с руками? – тихо спросил Егор. – Откуда кровь?

– Я поранилась, – так же тихо сказала Маша. – Бокал разбился, я собирала осколки.

– Какой бокал?

– С вином. Юлий разбил бокал... Егорушка, ты ведь не уйдешь?

– Глупенькая, куда я уйду? Постой здесь, ладно?

Ерофеич вякнул что-то предостерегающее – Егор, не обратив внимания, прошел в спальню вслед за Дамиром и остановился на пороге.

Первое, что бросилось ему в глаза – это сырые потеки на светло-зеленых стенах: понятно теперь, о какой аварии шла речь. Сырые (впрочем, уже подсыхающие) потеки на старинном гобелене, как раз на том месте, где маленькие охотники в пробковых шлемах целились из ружей в тигра. Будто сама природа, разгневавшись на людей, задумала стереть их – если не с лица земли, то хотя бы с поверхности картины...

Гобелен столь уверенно доминировал в обстановке, что Егор вспомнил о Юлии только спустя несколько секунд. И перевел взгляд ниже, на белую с позолотой кровать. Компьютерный магнат лежал поверх покрывала, вытянувшись в струнку, запрокинув вверх посеревшее лицо и вцепившись скрюченными пальцами в ворот рубашки – словно ему не хватало воздуха. Дамир склонился над ним, позвал: «Хозяин! Вы слышите меня?», подержал за кисть, тщетно пытаясь нащупать пульс, выпрямился и сухо произнес:

– Он умер.

– От чего? – задал Егор глупый вопрос.

Дамир пожал плечами.

– Не знаю. Похоже на сердечный приступ.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал Ерофеич, появляясь на пороге. – Он лежит точно так же...

– Что? – не понял Егор.

Ерофеич молча указал на противоположную стену. На стене висела картина. Точнее, гравюра из Юлиевой «сокровищницы» – стало быть, он перенес ее в спальню, как и планировал. Великое должно настраивать на возвышенный лад – а что может быть возвышеннее, чем смерть...

Последние часы Наполеона на острове Святой Елены, работа кисти Луи Маршана, вспомнил Егор. Может быть, даже последние минуты: император на широкой кровати под балдахином, вокруг – офицеры в парадных мундирах с эполетами, дамы в длинных платьях, двое детишек в панталончиках, какой-то сгорбленный человек в рабочей одежде (то ли садовник, то ли слуга)... Скорбь и растерянность на лицах, перешептывание и тяжелый вздох: император скончался...

– Он лежит точно так же, – сдавленно повторил Ерофеич.

Егор и сам увидел: да, сознательно или бессознательно покойный Юлий Милушевич, Цезарь уездного масштаба, повторил посмертную позу французского императора – вытянувшись на постели и скорбно уставившись в потолок. И даже гобелен над кроватью был тот же самый (либо точная его копия) – полосатый тигр, притаившийся в зарослях, и охотники с несерьезными ружьями.

А потом – странное дело – гравюра вдруг раздвинула свои рамки и ожила. Пахнуло сыростью (ну да, Наполеон ведь умер в грозу), люди задвигались, зашелестели платья, кто-то приглушенно зарыдал, а человек в рабочей одежде, стоявший возле изголовья кровати, поднял голову и пристально посмотрел на Егора, словно узнал...

Спальня Юлия меж тем волшебным образом тоже заполнилась людьми. Две перепуганные женщины, какой-то рано полысевший господин, одетый в черный костюм, словно гробовщик (хотя, почему «словно»? Гробовщик в сложившихся обстоятельствах был бы весьма кстати), некий смутно знакомый мужчина в рабочем джинсовом комбинезоне – Егор поклясться бы мог, что мужчину зовут Романом – кажется, они дружили в далеком детстве...

Дамир наконец отлепился от тела патрона, сурово оглядел собравшихся и распорядился:

– Территорию особняка до приезда милиции прошу никого не покидать. Ерофеич, вызывай милицию и «скорую».

– Милицию? – вяло удивился Егор, борясь с некстати нахлынувшей дурнотой. – Зачем?

Азиат стрельнул глазами-щелочками.

– Я все-таки не врач. Я знаю только, что хозяин никогда не жаловался на сердце.

В коридоре, за дверью, что-то упало с глухим стуком. Егор выглянул и увидел Марию. Она была без сознания.

 

Глава 11

Город влюбленных

 

За 200 лет до финала.

Юг Франции, 10 флореаля 1804 года.

Тучный чернобородый господин, который сидел рядом со мной в дилижансе, читал газету. И ухмылялся время от времени, будто в передовице было напечатано нечто забавное.

– Нет, вы только посмотрите, что они пишут, – наконец обратился он ко мне, хотя мы и не были знакомы. – Я еще пять лет назад сказал Леонтине (это моя жена, пояснил он мимоходом): попомни мои слова, Леонтина, этот маленький капрал еще пустит Бурбонам кровь!

– Маленький капрал? – переспросил я рассеянно.

Мужчина довольно расхохотался.

– Наполеон, черт побери! Наполеон Бонапарт, который скоро станет нашим императором! Маленьким капралом его прозвали солдаты во время итальянского похода. Говорят, он на всех придворных церемониях появляется в сером военном сюртуке. Кое-кто поначалу кривился, а теперь это стало модой – носить военные сюртуки... Подумать только, какая низость: подослать к Бонапарту наемных убийц! Конечно, бандитов схватили – тайная полиция оказалась на высоте. Однако весь мир был уверен, что глава заговора, принц Конде, уйдет от ответственности: еще бы, член королевской фамилии... Как бы не так. Закон должен быть один для всех!

«30 вантоза XII года, – сообщалось в газете, – в Венсеннском замке военный суд под предводительством полковника Юлена приговорил к смертной казни опасного государственного преступника принца Луи-Антуана де Конде, герцога Энгиенского. Означенный преступник обвинялся в подготовке заговора с целью убийства Первого консула республики Наполеона Бонапарта.

Жители столицы хорошо помнят ужасной силы взрыв, прогремевший на улице Фиалок, близ здания Гранд Опера. Взрыв сей был учинен тайно прибывшими из Англии злодеями, дабы убить гражданина Первого консула, и лишь Божье провидение спасло последнего от гибели. Спешим сообщить, что несмотря на потрясение, вызванное происшествием, гражданин Первый консул прибыл в Оперу, не опоздав к началу увертюры Гайдна, и сказал приближенным, бывшим с ним с ложе: «Эти наглые роялисты собирались взорвать меня. Что ж, мы тоже не станем с ними миндальничать. Пусть они знают, на что мы способны!» Эта краткая речь была встречена бурными овациями...»

Мой собеседник еще что-то говорил, помогая себе жестами, что-то доказывал и с кем-то спорил, но я не слышал его. В голове было пусто, как в комнате, из которой вынесли мебель.

Принц де Конде, герцог Энгиенский, был казнен во рву Венсеннского замка ранним утром 21 марта 1804 года.

И какой-то совсем юный лейтенант (газета упоминала его имя: О’Делуа), командовавший расстрельным взводом, подошел затем к телу принца, тронул его концом шпаги и усмехнулся:

– А поговаривали, будто у королевских отпрысков в жилах голубая кровь. Оказывается, врут. Та же самая кровь, что и у всех.

И его товарищи, взяв ружья на плечо, ухмыльнулись в ответ, как люди, хорошо выполнившие свою работу. В газете, конечно, ничего похожего не было, но я очень ясно представил себе эту картину: зябкий сырой рассвет, комья земли во рву, под кирпичной стеной, и белозубая улыбка юного лейтенанта, не нюхавшего пороха...

– Но при чем здесь герцог? – вырвалось у меня помимо воли.

– Как? Вы не поняли? Да ведь он стоял во главе заговорщиков, тут черным по белому... Еще, небось, и денежки получал от английского правительства.

– Разве его вина была доказана?

– Да уж наверняка, можете мне поверить. Хотя вот что я вам скажу, сударь: будь я военным судьей – я бы не утруждался поисками доказательств. Знаете, сколько простых прохожих погибло при том взрыве возле Оперы? Двадцать! Двадцать невинных душ... Так вот, я бы взял двадцать... нет, пятьдесят роялистов, из тех, кто прислуживал Бурбонам, и вздернул бы на фонарных столбах вдоль дороги. Кстати, а вы, месье, не из эмигрантов ли?

Я тут же успокоил его, заверив, что и вправду долго жил за границей, но отнюдь не по политическим соображениям.

– Вот как? – подобрел он. – Чем же вы там занимались, позвольте спросить?

– Служил коммивояжером на фабрике в Бюлертале, – ответил я, решив придерживаться первоначальной легенды. – Теперь хочу попытать счастья в Лионе – там живут мои дальние родственники. Хотя я не уверен, что смогу их разыскать.

– То-то я гадал, почему вы не в курсе последних новостей, – заметил мой собеседник. – Что ж, дай вам Бог удачи, месье...

– Гийе, – представился я. – Арбо Гийе.

– Жорж Катильон. Обувное предприятие «Катильон и сыновья» в Париже.

– Ваше предприятие, должно быть, процветает?

Толстяк хмыкнул.

– Раньше, при Людовике, у меня была крошечная мастерская – мы шили башмаки и перебивались с хлеба на квас. В революцию мастерскую разгромила толпа. А сейчас я владею пятью магазинами с самой модной обувью, и еще мы продаем армии сапоги – самый ходовой товар в наше время. Наш будущий император имеет весьма воинственный характер... к счастью для меня. У вас очаровательная малышка. Где же ее мать?

– Не знаю, – ответил я чистую правду.

Месье Катильон осуждающе покачал головой:

– Вот они, современные нравы... Чем думаете заняться, если ваши родственники в Лионе не отыщутся?

– Поеду в Париж, – ответил я не задумываясь – так же не задумываясь, как назвал Лион вместо графства Фуа, куда направлялся на самом деле. – Правда, у меня нет там знакомых, но это меня не беспокоит. В Бюлертале я считался хорошим специалистом – думаю, и в Париже не останусь без работы.

Собеседник посмотрел на меня с одобрением.

– Что ж, будете в наших краях – милости прошу заглянуть ко мне, – он протянул мне маленький картонный квадратик с адресом на улице Ля Пинэ.

За время путешествия из Бадена во Францию (нет надобности подробно описывать его) Жанна-Луиза заметно вытянулась и похорошела. И превратилась в убежденную почемучку: «Почему?» стало ее любимым словом. Им она доводила меня до нервных колик.

– Почему? – спрашивала она, указывая пальчиком на деревья по обеим сторонам дороги.

– Что «почему»? – переспрашивал я. – Почему листочки на деревьях зеленые?

Она кивала. Я пускался в пространные наукообразные объяснения (чем человек меньше разбирается в каком-то предмете, тем наукообразнее и непонятнее он изъясняется – это я давно заметил), в конце концов путался, краснел и замолкал, отделавшись фразой «Так устроил Господь. Понятно?»

– Да, – обычно говорила Жанна, очаровательно морща лобик. – А почему?

Наверное, ее забавляли мои взгляды на разные вещи – от того, почему Земля круглая, а люди с нее не падают, до того, почему считается неприличным сморкаться в подол платья.

Удивительно, но здесь, в Фуа, ровным счетом ничего не изменилось. С крутого холма открывался вид на окрестные фермы. Я подхватил Жанну на руки, спустился вниз по тропинке и подошел к изгороди, за которой виднелся дом с зелеными ставнями. Я подошел к двери, уняв бьющееся сердце, и позвонил в медный колокольчик, висевший над косяком. Я ожидал, что откроет доктор Торнамболь, постаревший на семь лет. А пуще всего – что дверь вообще останется запертой.

Однако она отворилась. И я увидел на пороге женщину.

У нее были карие глаза с зеленоватым отливом, тонкий прямой нос и полураскрытые, словно для поцелуя, губы. И роскошные волнистые волосы одного цвета с глазами – разве что немного посветлевшие с того дня, когда я гладил их последний раз. Волосы выбивались из-под кружевного чепца и падали на правую щеку, совершенно скрывая ее. Женщина непроизвольно потянулась к ним, но отдернула руку и вытерла ладонь о передник. На левой ее щеке белело маленькое пятнышко от муки – должно быть, женщина месила тесто перед тем, как открыть дверь...

Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Жанна у меня на руках завозилась и неуверенно сказала:

– Тетя...

– Эту тетю зовут Франсуаза, – внезапно охрипшим голосом пояснил я, и осторожно поставил девочку на землю.

Женщина сделала шаг с крыльца и качнулась вперед – я едва успел подхватить ее.

– Анри, – прошептала она сквозь слезы. – Анри, родной мой...

Пресвятая дева, как же давно никто не называл меня этим именем...

 

– Отец умер три года назад, – сказала Франсуаза, колдуя у очага. – Я похоронила его на кладбище за церковью.

Я обратил внимание, что она старается не поворачиваться ко мне правым боком. А когда она все-таки случайно повернулась, я вздрогнул. Через всю ее щеку – от верхнего края скулы наискосок до шеи – тянулся длинный шрам, будто от ножевого или сабельного удара. Франсуаза перехватила мой взгляд, покраснела и отвернулась.

– Кто это сделал? – спросил я.

– Солдаты, – отозвалась она тихо и как будто виновато. – Еще тогда, в Париже. В тот год, когда ты уехал.

– Синие? Тебе отомстили за то, что ты не донесла на герцога?

– Не знаю. Они ни в чем меня не обвиняли – просто ворвались в дом, и... Видимо, им нужно было только поживиться – на кухне лежало столовое серебро... Я испугалась и закричала. Один ударил меня, и я потеряла сознание. Очнулась – лицо в крови, а дом разграблен...

Я скрипнул зубами, словно от внезапной боли. В тот год, когда мы перебрались в Эттенхейм, и графиня Шарлотта, впервые отворив двери еще не обжитого поместья, впустила туда кошечку – где-то она вычитала об этом странном обычае, распространенном, кажется, у русских...

В тот день, когда моя жена, моя Франсуаза, умирала в разоренном доме на улице Клери, и меня не было рядом с ней. И можно сколько угодно говорить себе, что мы разлучились отнюдь не по моей вине, что мой долг был находиться рядом с герцогом – что толку от этого...

Я порывисто обнял Франсуазу и зарылся лицом в ее волосы. Она отшатнулась и напряглась, но не выдержала, обмякла и уткнулась лицом мне в грудь, а я шептал ей что-то ласковое и успокаивающее, и целовал в мокрые ресницы...

И думал о том, что ее шрам вовсе не кажется мне уродливым. А потом, когда Жанна заснула, и я поднял Франсуазу на руки и уложил в постель рядом с собой, то обнаружилось, что все мысли вовсе исчезли из моей головы, и стало не до них...

 

Я прожил в Фуа до следующей весны. Рабочие руки на фермах никогда не были лишними, а мне нужно было заработать денег на поездку в Париж. Я часто представлял себе, как вернусь туда – под новым именем, в новом обличье. Как увижу знакомые улицы, и как город не узнает меня... Правда, я вовсе не исключал возможных встреч с теми, кто знал меня раньше, но старался не думать об этом. Все равно выбора у меня не было.

Жанна-Луиза первое время дичилась, плакала по ночам и звала маму. Тогда Франсуаза брала ее на руки и принималась укачивать, тихо напевая колыбельные песни. У нее был очень чистый и мелодичный голос и ласковые терпеливые руки. И относилась она к девочке как к собственной дочери, которой у нас никогда не было. Я так и не сказал, кто такая Жанна и как она попала ко мне – лишь упомянул, что ее родители погибли чуть ли не у меня на глазах. «Милая моя», – прошептала Франсуаза и прижала девочку к себе. И та с готовностью потянулась навстречу, вызвав во мне доселе неизведанное чувство. И нехитрую, но приятную мысль: а ведь мы смотримся, как одна семья...

Франсуаза словно расцвела. Даже ближайшие соседки, что поглядывали на нее с жалостливым любопытством («бедняжка, как она живет с таким изуродованным лицом? Уж мужа-то, хоть какого-нибудь, она себе точно никогда не найдет...»), теперь наперебой приглашали нас в гости, а со мной раскланивались и улыбались при встрече.

Жанна освоилась в новом доме, и теперь совершенно не отличалась от окрестных ребятишек, выросших на свежем хлебе и деревенском молоке. И я, глядя на нее, думал, что обещание, данное графине Шарлотте, я исполнил. Вот только мысль эта не приносила успокоения. Я по-прежнему считал дни до поездки в Париж. Я ждал встречи с моим врагом, как ждут свидания с невестой. У меня и тени сомнения не было, что эта встреча состоится...

К исходу следующей весны, когда дороги просохли от грязи, я засобирался в путь. В последний вечер в доме доктора мы с женой сидели внизу, на маленькой веранде под навесом, и смотрели на закат. Закат был чудо как красив: сиренево-оранжевое небо с алым диском над кромкой дальнего леса, сельской церквушкой и деревьями в старом саду – я помнил этот сад со времен первого визита в Фуа, когда раненый принц лежал в постели на втором этаже, а Франсуаза меняла ему повязки. Как же я завидовал герцогу и его ране...

Мы уложили Жанну спать, и теперь сидели рядышком, тихонько, будто боясь кого-то потревожить, и лишь изредка перебрасывались короткими фразами.

– Я оставил тебе немного денег, спрячь их получше...

– Да, ты говорил.

– Не грусти: если все будет, как я задумал...

– ...то ты вернешься через несколько месяцев, – печально улыбнулась Франсуаза. – Ты повторяешь это в пятый раз, милый. По-моему, ты больше успокаиваешь себя, чем меня.

– Я обязательно напишу тебе. Как только устроюсь...

– Может быть, нам все-таки лучше поехать вместе?

Я покачал головой: об этом мы тоже говорили, и не раз.

– Ты же знаешь, это невозможно. Присматривай за девочкой, хорошо? Она настоящий сорванец...

Франсуаза не ответила. Я опустился на пол и положил голову ей на колени. И прошептал:

– Прости.

 

В Париже шел дождь. Нудный, противный, до отвращения напоминающий осенний. Солнце уже две недели не показывалось из-за туч, и оттого город сам напоминал тяжелую свинцовую тучу – таким серым и унылым он казался.

Господин Катильон (глава обувного предприятия «Катильон и сыновья») принял меня как старого приятеля, чем, признаться, меня удивил. И после недолгих раздумий даже взял меня на службу в один из своих обувных магазинов. Этот магазин располагался на нижнем этаже огромной и роскошной квартиры хозяина. Витрину украшал сафьяновый сапог высотой в человеческий рост – в таких сапогах (только, понятно, нормального размера), с отворотами, пряжками и на массивных каблуках, в прошлом столетии щеголяли королевские мушкетеры.

Иногда – и чем дальше, тем чаще – меня посещала черная меланхолия. И я начинал думать, что все мое предприятие – чистой воды утопия. В свободные часы я бродил по Елисей-
ским полям и улице Риволи, прилегающей к дворцу. Я пытался высмотреть Наполеона (ведь должен же он был выходить хотя бы на прогулки), расспрашивал о нем людей, притворяясь восторженным его почитателем, регулярно просматривал все парижские газеты, надеясь выудить каплю полезного... А ночами ворочался без сна в маленьком флигельке дома по соседству с магазином, и думал, думал...

В моем шкафу, в потайном отделении, хранился двуствольный пистолет «Лефорше» – хозяин оружейной лавки с пеной у рта доказывал, что из этого пистолета при должной сноровке можно попасть в трефового туза с тридцати ярдов. Я опробовал покупку в Булонском лесу и остался доволен. Однако это ни на йоту не приблизило меня к моей цели. Я ведь и понятия не имел, как незамеченным подобраться к дворцу, или хотя бы к улице, по которой будет проезжать карета Наполеона, потому что эти улицы всякий раз загодя бывали оцеплены гвардейцами.

Между тем гражданин Первый консул Французской республики стал императором Франции. И с невиданной ранее помпой отметил 14 июля – день взятия Бастилии. Странное смешение разных начал: революции и империи, вчерашнего дня и сегодняшнего... Еще более странно, что никто, похоже, не замечал абсурдности ситуации: император, официальные власти, армия и церковь праздновали годовщину народного восстания... Все повторялось – как в том моем сне, где стрелки часов вращались в обратную сторону. Снова в небе гремели салюты, снова на улицах распевали подзабытую «Марсельезу» и гуляли пьяные толпы в красных колпаках. Только дождь, ливший с небес уже третью неделю, портил картину всеобщего веселья. Впрочем, кроме меня, никто и не замечал этот дождь.

У прилавка в тот день стоял мой сменщик Роже Банно, которого Катильон-младший нанял две недели назад. Я находился в задней комнате – писал письмо Франсуазе. С каждым письмом я отсылал ей денег. Суммы были небольшие – все, что мне удавалось сэкономить, и каждый раз я испытывал стыд оттого, что в ответных письмах Франсуаза горячо благодарит меня, хотя особой благодарности я, кажется, не заслуживал.

Шум, вдруг раздавшийся в магазине, заставил меня вскочить. Что-то там обрушилось с ужасающим грохотом – должно быть, прилавок с товаром. Следом послышался испуганный голос Банно, потом – утробный рев, в котором, как кутята в ведре с водой, утонули все прочие звуки. Подобный рев мог исторгнуть из глотки разве что разъяренный медведь. Или эскадрон гусар при атаке на неприятельскую батарею. Я искренне понадеялся, что этот эскадрон не принял за батарею наш магазин. И не сразу поверил своим глазам, когда обнаружил в помещении не медведя и не галопирующую конницу, а одного-единственного человека в драгунской форме. Не считая, разумеется, месье Банно, который, стремительно бледнея лицом, мелкими шажками пятился к стене. Драгун вразвалочку приближался к нему, нехорошо сощурившись и поигрывая обнаженной саблей.

– Так ты говоришь, ублюдок, что эти сапоги стоят... Сколько, ты сказал?

– Пя... пятьдесят франков, сударь, – заикаясь, проговорил Банно. – Осмелюсь заметить, не я устанавливаю цену, а наш хозяин господин Катильон...

– Ма-алчать!!! – взревел драгун. – Смиррнаа-а!!! Эх, попался бы ты мне под Маренго...

Его приятели, стоявшие в обнимку в дверях, загоготали, довольные развлечением.

– Значит, я, боевой офицер, должен отдать полсотни франков за эти сапоги? В которых только и можно, что дерьмо месить?! Да я тебя... – и он занес руку для удара.

Бедняга Банно зажмурился и зашептал что-то – видно, приготовясь предстать перед Творцом. Пора было вмешаться. Я шагнул вперед и перехватил руку драгуна, сжимавшую саблю. Меня чуть не сшибло с ног – не саблей и не рукой, а исходившими от него ядреными винными парами. Драгун развернулся и уставился на меня мутными близко посаженными глазами. Где-то я уже видел эти глаза. И эти хищно развернутые ноздри, и длинные усы, похожие на тараканьи. Где-то...

– Это еще кто такой? – с недоумением спросил он.

– Сударь, – широко улыбаясь, сказал я. – Наш хозяин господин Катильон несказанно счастлив, что вы посетили его магазин. И просит принять в дар эти замечательные сапоги. Стоят они, правда, недешево, поэтому если вы не в состоянии заплатить...

– Что? – снова взревел драгун. – Это я не в состоянии? Я?! Да я могу купить всю вашу убогую лавочку...

– Отличные сапоги, – с жаром гнул я свою линию. – Соизвольте только взглянуть на их форму, подошву, каблук... А прекрасная кожа? А швы?

– Какие еще, к чертям собачьим, швы?

– Вот именно, сударь! – возликовал я. – Вы даже не заметили швов, настолько искусно они сделаны. Сам император, клянусь, не постыдился бы...

– Беру, – рявкнул драгун, распахивая китель и шаря за пазухой, очевидно, в поисках кошелька.

Он вытащил на свет пачку ассигнаций и не глядя протянул мне.

– На, держи. Отсчитай сам, сколько нужно. И не вздумай, шельма, меня надуть, брюхо распорю.

И качнулся, как подрубленная ель. Я едва успел поддержать его, обхватив могучую талию. При этом из-за ворота его рубашки выпало нечто блестящее, похожее на женское украшение, и повисло на тонкой цепочке.

– Э, Лопар, да ты наклюкался, – заметил один из компании, сам, впрочем, бывший изрядно навеселе.

– Я? Наклюкался?! – насупившись, уточнил Лопар, стараясь встать вертикально.

Это удалось ему с третьей попытки. Опираясь на саблю, как на посох, он гордо прошествовал к дверям, свалив по пути две полки с выставочными образцами ботфорт в рост человека, стоявших в витрине. Уже на пороге драгун обернулся и строго погрозил мне пальцем:

– У, шельмец... Сапоги пришлешь ко мне домой, на угол Анжу и Вивьен, дом двадцать три. Дом ты легко найдешь, там живет малышка Лола, тебе всякий укажет...

– Не сомневайтесь, – подобострастно сказал я. – Прослежу лично.

И почувствовал, как мое тело, мои губы, мои лицевые мышцы словно одеревенели – я попытался шевельнуться, и не смог.

Сонный Эттенхейм, блики факелов в рассветном тумане, в парке меж черных деревьев, грохот сапог (опять эти сапоги!) по паркету в разгромленной гостиной, голос сверху, с лестницы: «Лопар, скоро ты там?»

Дуло пистолета, вжавшееся мне в середину лба. «Говори, где девочка, ублюдок! Считаю до трех...» Эх, пощупать бы сейчас его макушку, на которую фрау Барбара с размаха опустила тяжелый подсвечник...

– Что с вами, месье Гийо?

Я очнулся. Банно с тревогой пытался заглянуть мне в глаза.

– У вас такое лицо, будто вы повстречали привидение, – он помедлил. – Вы спасли мне жизнь, сударь. Не знаю, как благодарить вас...

– Пустое, – я заставил себя улыбнуться. – А впрочем... Справитесь здесь без меня? Мне нужно отлучиться.

Банно боязливо оглянулся на дверь.

– И они не вернутся, как вы думаете?

Я отрицательно покачал головой.

– Уверен, у них найдутся дела поинтереснее. Сегодня все заведения в Париже открыты до поздней ночи.

 

Улицы были запружены народом. Пока я добирался сюда, на угол Вивьен и Анжу, меня обнимали, лезли со слюнявыми поцелуями, хлопали по плечу и настойчиво предлагали выпить. И я обнимался с кем-то, подставляя губы для поцелуев, и горланил революционные песни, а однажды дал коленом под зад какой-то темной личности, покусившейся на мой кошелек... Я был частью толпы, плотью от плоти, и толпа укрыла меня словно шапкой-невидимкой.

План я составил еще в магазине. Точнее, план возник в голове ниоткуда, сам собой – будто некто взял меня за руку и повел. Мне осталось лишь подчиниться.

Лола, о которой упомянул Лопар, имела свое постоянное место неподалеку, на улице Вивьен – там она торговала якобы туалетной водой (а на самом деле – услугами, которые принято называть интимными). Я увидел их вдвоем: Лолу и Лопара, и это заставило меня скрипнуть зубами от досады: если чертов драгун потащит девицу к себе, задуманное придется отложить. Так и произошло: пьяная парочка прошествовала мимо меня, и Лола, ткнув пальцем в мой колпак, хихикнула:

– Красавчик, а втроем развлечься не желаешь?

Я поспешно отвернулся, чтобы она не заметила шпагу под плащом. А когда вновь посмотрел на улицу, они уже скрылись в доме.

Стараясь ступать неслышно, я поднялся вслед за Лопаром на второй этаж, выяснив таким образом расположение нужной мне двери. Затем поднялся еще на пролет и затаился, приготовившись ждать до утра.

Шум на улице не утихал: в эту ночь Париж, похоже, не собирался ложиться спать. По крайней мере, ложиться в одиночку (вспомнилась парочка в квартире у меня под ногами). Я настроился на долгое терпеливое ожидание, но не прошло и часа, как дверь внизу с шумом распахнулась.

– Коз-зел! – раздался экспрессивный женский голос. – Урод, скотина! Будь ты проклят... Ай!!!

Послышался шлепок – наверное, на лестницу следом за девицей вылетели ее носильные вещи.

– Давай, давай, – хохотнул невидимый с моего места Лопар. – Тоже мне, царица Савская... Найди дурака, который предложит тебе больше меня. Идиотка!

Я мимолетно посочувствовал Лоле: думала, бедняжка, подзаработать в честь праздника, да с кавалером не повезло...

Сидя в своем укрытии, я еще несколько минут наслаждался «семейной» сценой, после чего Лола, наконец, удалилась, возмущенно стуча каблучками по ступеням, и в доме стало тихо. Я выждал еще некоторое время и подошел к нужной двери. И чуть не рассмеялся, обнаружив, что она не заперта.

В прихожей было темно, но мои глаза привыкли к темноте. К тому же молодецкий храп, доносившийся из комнаты, служил отличным ориентиром, и я пошел на него. Ухитрившись ни разу не споткнуться и не загреметь, я достиг стола и на ощупь отыскал среди пустых бутылок свечу в высоком подсвечнике. Высек огонь, огляделся, ужаснувшись беспорядку, и сосредоточился на Лопаре, который лежал ничком на разобранной кровати. Он был голый по пояс, но в форменных брюках и сапогах. Мундир и рубашка валялись на полу. Сверху на мундире лежала спрятанная в ножны сабля.

Оставив свечу на столе, я подошел к постели и сел подле Лопара, пристроив свою шпагу на коленях, как давеча. Почему-то сегодня она мешала мне, моя шпага, словно ей было неловко находиться у меня под рукой. Кажется, будь ее воля – она вырвалась бы и убежала прочь, куда глаза глядят, но я цыкнул на нее, и она присмирела.

Я тронул Лопара за плечо. Он хрюкнул во сне и невнятно пробормотал:

– Пошла вон, шлюха. Сказано тебе, нет у меня денег. Проваливай.

Я потряс его настойчивее.

– Убью, паскуда, – пообещал Лопар, нехотя перевернулся на спину и открыл глаза.

Несколько секунд он потратил на то, чтобы сфокусировать на мне зрение. После чего осторожно сказал:

– Ты не Лола.

– Увы, – подтвердил я его догадку.

– Ну и какого дьявола тебе здесь надо? Ты был под Маренго? Что-то рожа мне твоя знакома...

– Эттенхейм, – тихо проговорил я. – Дом герцога Энгиенского. Март прошлого года. Помнишь, какие холодные ночи были той весной?

Лопар пристально посмотрел на меня. Я видел, как он медленно трезвеет: выражение тупости на лице сменилось настороженностью, потом недоверием, и, наконец – чем-то похожим на восхищение. Он действительно восхищался мною – прошедшим ад и вернувшимся ради того, чтобы посмотреть в глаза своему врагу.

Хотелось бы мне написать: «Ярость ударила мне в голову». И сравнить эту ярость с хорошим вином – какой-нибудь щелкопер, сочиняющий героические оды, ни за что не упустил бы такую возможность. Однако ярости не было. Ни ярости, ни злости, ни даже радости, что судьба все-таки поставила нас лицом к лицу.

Ничего.

– Ты, – прошептал Лопар зимними губами.

Его рука медленно, дюйм за дюймом, поползла вниз, к сабле, лежавшей на полу, поверх небрежно скинутого мундира.

Хотелось бы похвастаться, что я дал ему шанс. Это было бы достойно: ведь убивать безоружного не в рыцарских правилах. Однако это тоже было неправдой – другим можно лгать, но какой смысл обманывать себя самого? Позволь я ему вытащить саблю из ножен – неизвестно, чем бы закончился наш поединок. Наверное, он заколол бы меня: он был грозным рубакой, не мне чета.

Моя шпага была у меня в руке – я приготовил ее заранее. Клинок проткнул Лопара насквозь, пригвоздив к кровати. Он всхлипнул, словно от обиды, пошевелил губами, точно выброшенная на берег рыба, из его рта вырвался фонтанчик крови – я не успел отпрянуть, и она брызнула мне на плащ.

– Это тебе за фрау Барбару, – сказал я Лопару, глядя в медленно стекленеющие глаза.

Вряд ли он слышал меня в тот момент. А если и слышал – то не понял, о чем речь. Я задул свечу на столе и вышел из комнаты. Никто не встретился мне ни на лестнице, ни возле дома: говорят, будто начинающим преступникам обычно везет. Это уже потом судьба, будто спохватившись, наказывает их, когда они совершенно уверуют в свою безнаказанность...

На улице я вновь оказался в водовороте толпы. Париж праздновал годовщину взятия Бастилии...

 

На следующий день я пришел в магазин раньше обычного, ожидая встретить там Банно, но вместо него увидел месье Катильона. Решив, что к нам нагрянули с неожиданной проверкой, я коротко поклонился, прошел в заднюю комнату, где в специальном шкафчике лежали финансовые документы, и достал связку ключей. Однако, как выяснилось, хозяина нынче мало интересовала отчетность.

– Банно арестован, – мрачно изрек господин Катильон, глядя куда-то мимо меня.

Вернее, сквозь меня – словно он о чем-то подозревал...

Мои руки по инерции продолжали перебирать бумаги, перекладывать их с места на место, а ноги... Ноги вдруг ослабли. И почудилось, будто пол стал зыбким, как болото, и неверным, как детские качели.

– Арестован? – хрипло переспросил я. – Но за что?

Катильон горько посмотрел на меня.

– Вы что, Гийо, газет не читаете? – поинтересовался он и вдруг грохнул кулаком по столу. – Почему вы не доложили мне, что здесь произошло позавчера? Я хозяин, и должен знать обо всем, понятно?!

– Прошу прощения, сударь, я просто не придал этому значения, – виновато пробормотал я. – Один из покупателей (военный, судя по форме) выразил возмущение высокой ценой на сапоги. То есть я ни в коем случае не считаю эту цену высокой, но...

– О чем вы там бормочете? Какие еще сапоги?

– Офицерские. Из мягкой кожи, пятьдесят франков за пару...

– Его убили вчера утром, – перебил меня месье Жорж, и мне показалось, что он сейчас разрыдается. – Этого вашего чертового покупателя-военного закололи, как свинью, в собственной постели! И Банно обвиняют в убийстве!

Он закрыл лицо ладонями и принялся раскачиваться из стороны в сторону наподобие китайского болванчика: дьявол побери этого Банно, надо же, такой тихий был малый, не вор, не пьяница, и зачем я только принял его на работу, осел, теперь магазин прогорит: ни один солидный покупатель не придет в магазин, где за прилавком стоял убийца, я так надеялся, что это предприятие станет моим, ведь мне скоро тридцать, а я до сих пор клянчу деньги у батюшки, Господи, ну почему я не убил этого Банно собственноручно – я бы, конечно, сел в тюрьму, но, по крайней мере, знал бы, за что...

– К нам приходил дознаватель. Этакая крыса в сером мундире, в пенсне на кончике носа, расспрашивал о Банно... Полиция нашла друзей того военного, выяснила, что тот повздорил с приказчиком, пришли к Банно домой и выволокли из-под кровати башмаки с окровавленными подошвами – этот идиот даже не подумал избавиться от них. А в прихожей у покойного лежали сапоги в коробке с клеймом моего магазина – какие еще, к дьяволу, нужны доказательства? Да еще консьерж...

– Что консьерж? – тупо спросил я.

Катильон отчетливо всхлипнул и ответил:

– Консьерж опознал в Банно посыльного.

 

Жорж Катильон повысил меня в должности, прибавил жалование и иногда приглашал на корпоративные обеды к себе домой. Чем-то я приглянулся ему, хотя я не мог понять причины этого. А когда спросил напрямик, то услышал:

– Вы кажетесь мне порядочным человеком, Гийо. Не лизоблюдом, не подхалимом, не попрошайкой – этого-то добра вокруг меня пруд пруди. Звезд с неба не хватаете, но выглядите надежным. В вас нет двойного дна – поэтому я и принял вас на работу без рекомендаций.

И Жорж дружески похлопал меня по плечу. Я склонил голову в знак благодарности и подумал, что месье Катильон, несмотря на свой незаурядный ум (а иначе как он сколотил бы состояние, когда другие разорялись?) – всего лишь человек. И ему свойственно ошибаться...

Роже Банно умер в Безансонской тюрьме от сердечного приступа, не дождавшись казни. Я чувствовал себя виноватым в его смерти, вечно испуганное выражение лица Банно никак не шло у меня из головы.

...Ноги сами принесли меня в церковь. Вообще-то я никогда не отличался особой набожностью: мой батюшка вспоминал имя Бога крайне редко, и не всегда в почтительных выражениях, а матушка... Матушка, бывало, молилась перед старинным распятием, висевшим на стене в спальне – должно быть, просила за моего отца, который в ту пору воевал где-то вдали от Франции... Впрочем, я был тогда совсем юн и мало что помню.

Церковь находилась на площади Трините перед лениво журчащим фонтаном. Фонтан выглядел изрядно обветшавшим: штукатурка на бассейне местами обвалилась, обнажая кирпичную кладку, и сами кирпичи были старые, покрытые трещинами и лишайником. В густой зеленоватой воде плавали клочки бумаги и сорванные ветром листья.

Внутри церкви было тихо и почти пусто. Только какая-то старуха в шерстяной юбке горячо молилась перед распятием, да две женщины – судя по виду, служанка и ее госпожа – сидели на скамье недалеко от входа, обе в скромных, но довольно дорогих платьях и шляпках с вуалями. Цветные витражи в стрельчатых окнах скрадывали солнечный свет. Я прошел по истертым каменным плитам, присел на переднюю скамью и неожиданно услышал возле себя тихое посвистывание.

Этот звук издавала одежда невысокого пожилого священника: он был в сутане с короткой крылаткой и оттого напоминал кардинала Ришелье со старой гравюры. Почему-то он остановился подле меня. Я несмело поднял на священника глаза, и он тихо спросил:

– Простите, сын мой, но давно ли вы были на исповеди в последний раз?

– Не знаю, – честно ответил я. – Должно быть, давно...

Он повернулся, и ни слова больше не говоря, двинулся по проходу к маленькой кабинке, забранной малиновым бархатом. Он словно точно знал, что я последую за ним.

Я с трепетом присел на узкую скамью, чувствуя себя... даже не знаю, как объяснить. Будто в далеком детстве, когда, набедокурив, прибегал к матери и утыкался лицом в ее колени. И замирал, не в силах выговорить ни слова. Тут, в исповедальне, меня тоже хватило не намного. Понадобилась почти минута, чтобы я, проглотив застрявший в горле ледяной ком, выдавил из себя:

– Я согрешил, святой отец. Страшно согрешил...

 

– Посмотрите, госпожа, опять тот человек с грустными глазами, – услышал я шепот у себя за спиной.

Голос принадлежал одной из женщин, которые обычно приходили сюда вдвоем и садились на скамью возле входа – я знал об этом и не стал оглядываться.

– Тише, Долли. Будет неловко, если он услышит.

– Но он выглядит так романтично... Мне кажется, он переживает из-за несчастной любви...

– Скорее, в его семье кто-то умер, – возразила вторая. – И перестань глазеть, это неприлично.

Шепот умолк. Я сидел неподвижно, глядя на изображение Девы Марии в плаще с капюшоном – она казалась живой и напоминала мне мою матушку. Интересно, бывал ли Банно в этой церкви. Наверняка да, если его дом находился где-то неподалеку. И наверняка нет, если он жил на другом конце Парижа. Я не знал, где жил Банно и был ли он примерным прихожанином. Я не знал, была ли у него семья, любила ли его жена или изводила бесконечными нападками, был ли он верен ей или тратил половину жалования на любовницу – я не знал о нем ничего, кроме того, что он умер из-за меня и вместо меня.

Простите меня, святой отец, ибо я согрешил...

Тем временем к женщине подошла служанка, они о чем-то посовещались и тоже двинулись к выходу. Служанка заинтересовала меня слабо, но вот ее госпожа...

Когда она проходила мимо, я поднял голову и на секунду встретился с ней взглядом. Я не рассмотрел ее лица – оно по-прежнему было скрыто вуалью, но я на Библии мог бы поклясться, что женщина красива. Не симпатична, не привлекательна, а именно красива – абсолютно естественной и абсолютно недоступной красотой, которой можно восхищаться, но кажется кощунственным любить. Это было все равно, что любить звезду. Или огромный алмаз, украшающий королев-
ский скипетр. Я невольно усмехнулся про себя: похоже, ваш интерес к жизни вовсе не иссяк, месье Анри Тюмирье, вы еще способны замечать женщин и даже вполне адекватно реагировать на них. Вы можете размышлять о других, совершенно посторонних людях, ненадолго забывая о своих, вовсе не посторонних умерших...

 

Эта улица была настолько узкой, что казалось, будто верхние этажи домов смыкаются над головой, подобно пещерному своду. Впечатление усиливали надвигающиеся сумерки, и мне вяло подумалось, что захоти кто-нибудь меня ограбить – вряд ли он нашел бы во всем Париже место удачнее. Поэтому я почти не удивился, услышав из-за угла дома сдавленный крик. Странно только, что жертвой в этот раз был выбран не я...

Кричала женщина. Скорее возмущенно, чем испуганно, я даже решил поначалу, что стал невольным свидетелем супружеской ссоры, но через секунду мужской голос произнес:

– Кошелек, сударыня. И не вздумайте рыпаться, иначе я подпорчу вашу мордашку...

Я никогда не был особенным храбрецом – случались моменты (ох, случались!), когда мне было стыдно за собственную трусость. И в другой момент, заслышав крик, я, возможно, предпочел бы свернуть на соседнюю улицу от греха подальше. Не знаю. Обо всем этом я подумал значительно позже, спустя несколько часов. Но сейчас...

Сейчас мои ноги сами рванулись вперед, не дожидаясь команды мозга. Я стремглав вылетел за угол – и увидел двух женщин в окружении трех бродяг самого гнусного облика. Сумерки мешали рассмотреть обстановку поподробнее, но зато и бродяги пропустили момент моего появления на сцене. К тому же они были так поглощены своей добычей...

Будь я героем рыцарского романа – я бы наверняка вышел сейчас на середину мостовой, обнажив шпагу, и сказал что-нибудь приличествующее случаю. К примеру, «Защищайтесь, господа. Или вы привыкли воевать только с женщинами?» Беда лишь в том, что я был один против нескольких врагов, и я был безоружен. И рыцарскими романами не увлекался даже в юности, потому что мой батюшка, приверженец строгих методов воспитания, считал такое чтение пустой тратой времени. Так что первого из бандитов я свалил, без затей ударив его кулаком по затылку.

Батюшка учил меня некоторым приемам безоружного боя, которые ему в свою очередь показывал один офицер в их полку. Откуда они были известны тому офицеру, отец не знал – знал только то, что эта борьба называлась сават и была в ходу у простонародья. Она включала в себя удары кулаком, ребром ладони, стопой и коленом по уязвимым местам, подсечки, а также использование в бою дубинки, ножа и кастета – словом, того, что истинному дворянину честь не позволяет пускать в ход. Я тоже считал себя истинным дворянином, поэтому поначалу с возмущением отверг эту науку, но батюшка сказал, что однажды в бою под Тулоном она спасла ему жизнь, когда он случайно лишился ружья посреди рукопашной схватки...

К моему счастью лишь один из бандитов был вооружен – я увидел в его руке нож с широким лезвием, похожий на мясницкий. Бандит прыгнул вперед, взмахнув им перед моим лицом: не среагируй я вовремя – туго пришлось бы моему лицу...

Я уклонился вправо, ударил противника костяшками пальцев по руке, услышав, как нож звякнул о мостовую, и от души врезал локтем в выпяченную челюсть, снизу вверх. Батюшка разбивал таким образом сосновую доску и объяснял, что хитрость этого удара заключается в развороте бедер и плеч, а вовсе не в сильном замахе, как полагают некоторые. Помнится, я долго не мог усвоить эту хитрость...

Зато сейчас все получилось как нельзя лучше: бродяга даже не отлетел от меня – он рухнул там, где стоял, словно подгнившее дерево. Я быстро нагнулся, чтобы подобрать нож с земли – вооруженным я чувствовал себя гораздо увереннее. Однако когда я выпрямился, третьего нападавшего уже и след простыл.

Женщин, как я уже упоминал, было две. Одна – пухленькая, темноволосая, с блестящими черными глазами-бусинками, не отрываясь смотрела на поверженных мною бандитов и шептала без остановки: «Ой, мамочка, да что же это? Ой, Пресвятая Дева, я сейчас умру от страха...» Впрочем, ни умирать, ни даже банально падать в обморок она, кажется, не собиралась. Я перевел взгляд на ее спутницу – и тут же узнал ее, хотя давеча в церкви так и не смог разглядеть ее лица. Теперь же она была без вуали, и я снова подумал, что женщина красива. Ее красота была особенной – мне даже не понадобилось долго думать, чтобы найти ей определение: породистая.

Породистая и утонченная, почти неземная: таких женщин Господь создает, чтобы вдохновлять поэтов, виноделов и полководцев. И убийц, хмыкнул кто-то внутри меня. Убийцы – тоже люди искусства, и вдохновлять их нужно именно такой нежной кожей цвета алебастра, таким невинным и опытным взором светло-голубых глаз, самую малость тяжеловатыми веками и маленьким чрезвычайно аккуратным ртом, над которым с упоением трудилось несколько поколений ее предков...

– Вы не пострадали, сударыня? – с почтением спросил я.

Она покачала головой и заметила:

– А вы очень храбры. Не каждый рискнет схватиться с целой шайкой, чтобы защитить женщину. Мне кажется, я видела вас раньше.

– В церкви Святой Троицы, – подтвердил я. – На площади Трините.

– О, госпожа, я узнала его, – оживленно встряла служанка. – Это тот человек с грустными глазами – я еще сказала вам, будто у него несчастная любовь, а вы ответили...

– Я помню, Долли, – сдержанно оборонила дама и обратилась ко мне. – Мы чрезвычайно признательны вам, месье...

– Арбо Гийо.

– Вы произвели сильное впечатление на мою служанку. Впрочем, на меня тоже. Вы дворянин?

– Боюсь разочаровать вас, сударыня. Мои родители были из мещан, и всю жизнь провели в провинции на юге Франции. Я приехал в Париж всего несколько месяцев назад, и теперь служу приказчиком в обувном магазине Катильона.

Она улыбнулась – впервые за время нашего разговора.

– В наше время сословные различия не играют большой роли. Бывает, что приказчик из магазина поступает, как истинный дворянин. А бывает и наоборот... Надеюсь, вы не откажетесь проводить нас?

– Почту за честь, сударыня, – с готовностью отозвался я. – Думаю, будет лучше, если мы найдем экипаж.

Экипаж отыскался быстро. Хмурый возница щелкнул кнутом над спиной лошади и осведомился:

– Куда прикажете?

– Улица Вивьен, – сказала дама. И мне вдруг стало не по себе. Слишком мрачные ассоциации вызывала у меня эта улица – я был там лишь однажды, но этого вполне хватило.

Фиакр остановился у дома с белыми колоннами и двумя декоративными башенками по углам фасада, я вышел сам и помог выйти женщинам – при этом служанка словно бы невзначай прильнула ко мне, позволив ощутить жар ее тела даже сквозь платье. Ее госпожа царственным жестом подала мне руку и произнесла:

– Еще раз благодарю, месье Гийо. У меня при себе всего несколько мелких монет, но мой муж довольно состоятельный человек, и может вас вознаградить, если вы подниметесь со мной в дом...

– Это ни к чему, сударыня, – сдержанно ответил я. – Мой хозяин месье Катильон платит мне хорошее жалование.

И поклонился с намерением уйти.

– Вы обиделись? – спросила она – не с раскаянием, а, скорее, с любопытством: искусно подведенные брови чуть приподнялись, улыбка снова тронула губы, и мне вдруг остро захотелось узнать, каковы эти губы на вкус. Она не сказала больше ни слова – только слегка кивнула мне на прощание, прежде чем скрыться за дверью. Привратник подозрительно оглядел меня с ног до головы, будто боялся, что я тотчас подпалю вверенное ему здание с трех сторон – постой я здесь еще минуту, и он, может статься, вызвал бы полицию. Но я уже шагнул прочь. И услышал за спиной:

– Сударь, подождите!

Я обернулся и увидел служанку. Она догнала меня, тронула за рукав, знаком попросила наклониться и прошептала в ухо:

– Послезавтра в церкви, в пять часов пополудни, – и убежала, придерживая руками подол платья.

 

Окончание следует