Надежда МИРСКАЯ

Издатели,
или «А ларчик просто открывался...»

Мелодичный бой напольных часов напоминал Андрону Владимировичу Баранникову, что до конца рабочего дня остался ровно один час ноль-ноль минут. Сладко потянувшись и зевнув, хозяин маленького, неуютного, вытянувшегося вдоль глухой стены кабинета с одним окном над письменным столом, потер обширную лысину над высоким лбом, развернувшись в старом вытертом кресле, жалобно скрипнувшем под ним, посмотрел на часы, хмыкнул довольно и, как всегда, подумал: «Ох уж эти ноль-ноль минут!.. Ох уж этот мелодичный бой часов!..»

Он услышал его впервые, когда шел ему тридцатый год, когда выкатили они свои пушки за Вислу и Одер и расположились в чудном по красоте и необычности старом замке на берегу тихого, хрустально чистого озера с белыми кувшинками в заводях под берегом, с белыми лебедями, перепуганными, как и те немцы, что иногда выныривали из развалин и тут же прятались в них, как сурки, боясь навлечь на себя беду.

Ну, какая, казалось бы, могла быть беда в таком месте, в таком красивом тихом месте, о котором только мечтать можно было его солдатской душе, измученной, неимоверно
уставшей за долгие тяжкие годы войны от бесконечных боев и потерь?

Но война еще не окончилась. И все могло случиться. Смотри не зевай, не раскиселивайся, обрадовавшись невиданной тобой доселе красоте! Тем более, что победа уже не за горами. Ею пропитан весь воздух даже там, где идут упорные бои. Пожалуй, особенно там. Потому, наверное, бои с каждым днем все ожесточеннее, все настойчивее и злее. Это здесь выпала вдруг так неожиданно маленькая передышка горстке бойцов-артиллеристов, с которыми шел по войне Андрон Баранников, износивший в боях не одну шинель и ни разу не раненный. Контузия была. От нее шишка над виском с голубиное яйцо. Мозжит иногда к непогоде. Но это же такая мелочь, такая... Словно мать-марийка заговорила от беды, перекрестив на прощание на том глухом таежном полустанке, до которого от их деревни идти да идти.

Замок отражался в зеркале иссиня-черной воды тихого, удивительно уютного и, похоже, очень глубокого озера так четко, что можно было усомниться в том, а отражение ли это? И... явь или сон? Но ветер-верховик знал свое дело: отметая всякие сомнения, он оживлял привычно картину, шевеля ветви деревьев, играя листьями плюща, густо обвившего серые каменные стены средневекового замка плотным, причудливой красоты ковром, чуть-чуть приоткрывавшим лишь окна, скорее похожие на бойницы, такие узкие и вытянутые вверх и такие загадочные из-за своей необычности, непривычности взгляду Андрона, омича из глухой деревеньки Атирка – родины Владимира Андроновича Баранникова, отца. Так уж повелось в роду: за Андроном шел Владимир, за Владимиром Андрон... Сыновья не переводятся. Вот и у него – Владимир, Володька, а внук уже – Андрон... Пищит помаленьку, но бас нет-нет, да и прорывается, баранниковский.

Их деревенька Атирка приткнулась к речке с забавным озорным названием Шиш, которая (прямо в рифму) впадает в полноводный буйный Иртыш. И там совсем другая красота, скорее суровая, но родная и милая сердцу Андрона. Это он уж давно понял, как только ушел на Запад со своими пушками. Может быть, век не знал бы их, если бы не 22 июня 1941 года, знойный июнь, учеба, муштровка, «прицел, огонь, огонь, огонь...»

Ветер не задевал глади воды в озере, ровной, как стекло, как зеркало, и отражение – как живое изваяние.

В замок вели широкие белые мраморные ступени, местами выщербленные, потемневшие, поросшие мхом. Стены вестибюля были почти сплошь увешаны рогами оленей, обрамляющими и большой, отделанный изразцами под уральский камень-малахит камин с подсвечниками и витыми, отливающими желтизной янтарного воска свечами.

Должно быть, здесь жил охотник, скорее всего – поколение охотников. Неужто один мог столько настрелять животных или просто найти в лесу столько оленьих рогов, которые эти исполинские животные сбрасывают временами, как деревья сбрасывают листья? Похоже, заботами целой семейной династии собрана эта богатая коллекция, развешанная по высоким рельефным стенам на специальных креплениях из дуба, бука, граба.

Дуб-то Андрон сразу распознал, даже тепло его будто уловил, родное, потрогал – как поздоровался за руку, а вот про бук и граб Колька-художник подсказал, наводчик «первой гильдии», как его прозвали эти начитанные шпингалеты из Москвы, что поступили недавно в боевой расчет Андрона прямо из-под мамкиного крыла.

Перед камином пушистый ковер, два роскошных кресла и диванчик, покрытые шкурами, небольшой дубовый круглый полированный стол с хрустальной пепельницей на нем и набитым «чубуком»... Все дышало отлично устроенной, добротно организованной жизнью. Будто хозяева только что вышли «на минуточку».

«Чего же им не хватало? Почему полезли в такую войнищу и разрушили напрочь даже свою, так продуманно обустроенную мирную жизнь?!» – недоумевал Андрон.

– Вот эт-то, я понимаю, житуха кому-то была, а, едрена вошь! – даже присвистнул от удивления и восторга рябой вятич Минька Манаков. Он был охотником, бил белку в глаз, ходил на медведя, жил простой жизнью лесного человека в запрятавшейся среди лесов и болот деревеньке Кельмезь, а теперь волею судьбы – командир боевого расчета в артиллерийской батарее, значит, тоже – бог войны, чем особенно гордился, как, впрочем, и Андрон, и все-все его соратника, причастные к пушкам разного калибра.

– Разговорчики в строю!.. – привычно остановил словоохотливость Манакова старший по званию Баранников.

И вот в это самое время раздался тот мелодичный бой часов, который не просто потряс воображение старого вояки Андрона, но который запал ему в душу: от него повеяло миром, каким-то особым, неведомым ему доселе уютом и теплом. Часы стояли на полу между окнами-бойницами, возвышаясь над ними, в витом футляре из красного полированного, не сибирского, дерева: маятник на длинной стрелке отливал желтизной золота, на круглом белом циферблате по краю – римские цифры из того же металла и тонкие, точеные, как шпиль на замке, вздрогнувшие вдруг стрелки.

Андрон привычно «перехватил» автоматную очередь Манакова, среагировавшего на неожиданный бой часов совсем не так, как его командир, и очередь прошлась по изразцам камина, не задев часов.

Вот тогда-то Андрон Баранников и наказал себе, что если доживет до тихих дней, а дожить должен, обязан – слишком много уже таких, как он, молодых, полегло на этой войне, – то непременно-непременнейше проведет остаток дней под мелодичный, уютный по-домашнему бой таких вот часов, говорящих о мирной жизни.

Для дома разжиться ими ему не удалось-таки, не по карману оказались, да и слишком много пришлось «залатывать дыр» после войны, а вот в рабочем кабинете Андрона высились в углу, пусть не такие витые, как те, не такие помпезные, но часы напольные, с мелодичным боем, и говорили они с ним пусть не о тихой, но все же мирной жизни, в которой не рвутся снаряды, не свистят пули, как писал его любимец-писатель Аркадий Гайдар, не давит на плечо промокшая насквозь под проливным дождем скатка-шинель, не оттягивает его и ремень автомата. И это решение-желание согревало сердце Андрона до тех пор, пока не осуществилось, а теперь звучит сладкой музыкой и говорит о мире, о мире, о мире...

«До конца рабочего дня ровно час ноль-ноль», – напомнили ему привычно часы.

«Уж эта мне моя «ноль-ноль»-пунктуальность! – попрекнул себя снова Андрон и усмехнулся. – Так и засела привычкой с военного времени». Но он уважает эту привычку, пригодившуюся ему и в мирной жизни, даже гордится ею и свои служебные обязанности выполняет по-прежнему с той же пунк-
туальностью: ни одна рукопись на его столе еще не залежалась, не завалялась, не затерялась. За сроками прохождения рукописей через его литературную редакцию Госкомиздата он следит рьяно. Зачем? Никто от него этого особо и не требует. А вот привычка выполнять все четко, без суеты, спешки и излишней волокиты осталась по сей день.

И сейчас Андрон Владимирович привычно поставил свою незамысловатую подпись на сопроводительном письме из Госкомиздата, приложил заключение рецензента, полученное только что, вложил все это в конверт... Снова задумался.

Да, теперь он почти для всех давно уже не просто Андрон, а еще и Владимирович, после того как отучился на высших офицерских курсах в Ленинграде и этот университетский город открыл ему глаза на жизнь, такую заманчивую, просвещенную. Потому когда его списали из армии по нездоровью, полученному в боевых делах, он не сильно расстроился, а окончил университет, о чем и мечтать не мог прежде, поработал газетчиком в глубинке, выдал в свет несколько своих творений, замеченных и отмеченных читающей публикой, и был «вытащен» сюда, в центр страны, командиром-однополчанином, благодарным читателем, заметившим его способности и не оставшимся в стороне. Потому теперь он, Андрон Владимирович Баранников, решает судьбы начинающих писателей, а помогает ему нередко бывший военный корреспондент Ниночка, Нина Владимировна Юшкова, его правая рука и палочка-выручалочка в сложном деле рецензирования, если что.

«Если что?.. А что «если что»? Вопросы, вопросы... Они всегда требуют ответа, да не всегда хочется на них отвечать. Порой хочется, так хочется промолчать...

Ниночка и на этот раз постаралась на славу всего лишь по его звонку и личной просьбе, а он – по звонку периферийного редактора, рядового писателя, каких теперь много, Эдуарда Ланского, склизенького красавчика, как он его мысленно сразу окрестил при первом же знакомстве, подарившего ему как-то между делом незамысловатую иконку «из бабушкиного сундука», этакий презент в знак внимания.

Там, на месте, ему, конечно же, виднее, кого «не пущать» в литературу, а кого миловать. На этот раз он просил «не пущать», как сам выразился, новоявленную выскочку с большим апломбом, за которым ничего не стоит. С апломбом? Много таких развелось. Можно и уважить редактора да еще и писателя Ланского. Вот это и «сработано» Ниночкой, а значит, и им, Андроном Владимировичем, профессионально, со знанием дела.

Да, иконка – чего греха таить! – грела душу, напоминая детство босоногое, в котором была мать, была иконка и были такие редкие в их глухомани сладости. Мать прятала их за той иконкой и выдавала, когда ей вздумается, а не когда их так хочется! А хотелось их всегда. Но слова матери о том, что «Бог все видит и все расскажет», останавливали. Вот тогда Андрон и придумал: развернул икону ликом в угол, чтобы не видел Андроновых проделок, тогда и не расскажет, и съел все, что нашел припрятанное там.

Ну и было ему от матери! «Не греши, не греши, не привыкай хитрить, не привыкай врать! Все исподтишка хочешь? Со мной не выйдет! Как жить думаешь?» – приговаривала она. «Да как же Он мог рассказать, если ничего не видел?! Кто тебе сказал, что... я... я... я... вру?! Он? – вопил, возмущаясь, Андрон. – Да я, я ему, когда тебя не будет, за это...»

Он не успел договорить. Мать вдруг опустила руку с тонким прутком, которым охаживала свое родное «малое вранье», опустилась на табуретку беспомощно и сказала тихо: «Жри сразу, в одночасье, все, что принесу, что тебе хочется, только Его никогда не трожь, не смей больше прикасаться. Это икона, святое».

Слова ее запали-таки крепко-накрепко в душу, не выветрились и по сей день, а иконка теперь грела ее.

«Ну, хватит, все, хватит воспоминаний!» – одернул он себя и хотел было тут же, как водится и положено, приобщить к письму и рецензии рукопись автора из далекого для него, незнакомого лично ему города на Оке, чтобы все это сразу же отправить по указанному адресу, как раздался междугородный телефонный звонок.

– Приветствую славного командира!.. – до боли знакомый, с легкой хрипотцой голос однополчанина Степки Кудрявцева, теперь известного и, пожалуй, уже заслуженного писателя Окской волости (так он ее в шутку, по старинке, сам именует всегда), а для Андрона – боевого товарища, с которым прошли всю войну от Москвы до Эльбы в составе Сибирской дивизии, чем неизменно гордились, голос его бальзамом лег на сердце Андрона: он снова был просто Андроном.

– Сколько лет, сколько зим... Рад, рад тебя слышать, дружище, – привычный металл в голосе Андрона Владимировича звучал сейчас сладостной музыкой.

Обычные радостные приветствия, обычный обмен воспоминаниями и новостями житейских буден вылился вдруг в показавшийся Андрону Владимировичу странным вопрос:

– С графоманами борешься по-прежнему, как с врагами человечества и всей беллетристики нашей?

– А как же с ними не бороться? Враги есть враги, даже в литературе. С вашей помощью управиться пытаюсь. Как без вас?! – его взгляд упал на приготовленный к отправке конверт, и Андрон решил обезопасить себя, как всегда, как привык уже давно – почему не воспользоваться, если удача сама идет прямо в руки? – и тут же ухватился за эту мысль: – Но... не с твоей, конкретно, подсказки, а некоего редактора и писателя вашего в одном лице – Эдуарда Ланского. Он тут просит пресечь как раз творчество некоей... – ища ответ в бумагах, в поисках фамилии автора рукописи, Андрон застопорил свои признания.

– Я как раз по этому поводу и звоню. Развелось их тут... Пороху не нюхали, а туда же! Тебе на пятки там еще не наступают? Наступают! Знаю и так. Что спрашивать? Пока мы воевали, они выросли, выучились, нас теперь поучают, – на слове «нас» он сделал легкое ударение, – и все знают, все-все-все, каково тебе в окопе, каково в мирной жизни. Так ты понял? Надеюсь, надеюсь. Встретимся летом, когда в отпуск приеду в Переделкино, тогда и поговорим. Медку захвачу, медовухи нашей – как уж водится...

– Бывай, бывай. Рад был тебя услышать.

С чувством исполненного долга Андрон Владимирович сразу же подписал приготовленный конверт, заклеил его, сдал секретарше, проворчавшей привычно, что можно было бы это сделать и пораньше, а не в конце рабочего дня, или уж завтра, но она постарается с сегодняшней же почтой его отправить в виде исключения и личного, именно личного уважения к нему, Андрону Владимировичу. Он вяло отшутился, что-то там приплел насчет угольков на том свете, которых всем полагается порция, и когда она вышла, тихо притворив за собою дверь, машинально стал убирать со стола бумаги, рукописи, чувствуя внезапно вспыхнувшее недовольство собой, которое все нарастало и нарастало, и тут снова услышал бой часов. Мирно, мелодично они пропели один раз.

Мирно? Мирно. Почему его внимание так привлекло сейчас это слово? Может быть?.. Может быть, потому?.. Получалось, что он только что объявил... да, это надо признать с полной ответственностью: он только что объявил войну... пусть на литературном фронте, пусть какому-то там начинающему автору, авторессе, соплюхе, конечно, не нюхавшей пороху, как они со Степкой Кудрявцевым, но войну.

А чем тогда он недоволен? Почему разволновался так? Все правильно! Взялась писать о войне. Что она такое о ней знать может? Да ничего. Он-то знает, что ничего.

Он снова потер лысину и снова заспорил сам с собой: «Но коли война, так проверь-перепроверь все сам. Как в боевых условиях привык, как учили командиры, как учили пули и жизнь, наконец. А то даже не удосужился почитать, чему объявляешь войну. Ладно бы толстенный роман. И то читай. А тут... тонюсенькая рукопись...»

Он снова принялся разбирать, складывая в привычный порядок рукописи, деловые бумаги, разложенные за день на столе.

«Да вот и злополучная рукопись, – даже обрадовался он своей рассеянности на этот раз. – Надо же! Забыл приложить к письму с рецензией. Что это с тобой? Надо срочно перехватить письмо, – он было привстал, чтобы пойти за письмом, но тут же сел на место. – Перехватишь, как же! К концу рабочего дня все прытки, лишь бы поскорее домой ускользнуть. Это ты никуда не торопишься. Не стало Клавдии Федоровны, и совсем никуда не хочется, да и некуда спешить. Забыл прочитать, забыл даже в конверт вложить. Большой ведь конверт взял специально. Засиделся на одном месте или стареешь? Нехорошо. Ай, как нехорошо!»

Вот так и ругая себя, он раскрыл рукопись, стал читать ее нехотя и не заметил, как забылся настолько, что уже не слышал ни мелодичного боя часов в своем кабинете, ни звяканья ключей в дверях кабинетов сослуживцев, по которым можно было проверять при желании время (размеренная жизнь обывателя – не война!), ни того, как ухнула парадная дверь, закрытая сторожем за всеми, – своеобразный итог рабочего дня.

Девчонка писала о войне, увиденной глазами мирного человека, человечка, ребенка, ожидающего с фронта отца, на которого обиделась перед его отъездом, перед тем кошмарным военного времени расставанием, и теперь так хотела с ним помириться, так хотела обрадовать его хоть чем-нибудь и потому во всем старалась быть такой, как он того от нее хотел. И семья, в которой она росла, эта маленькая ячейка общества, шла к мирной жизни по-своему стойко, мужественно и уверенно. Шла к победе, убежденная в ней до боли, до восторга, с упоением ждущая только ее, а уж потом своих близких, родных, дорогих – домой. Дружная, большая, хорошая семья, которую не победить, не сломить, не...

«Что же еще надо? Мы такое ищем в литературе. А у нас все какие-то одиночки, одиночество, пусть даже вдвоем. Но ни у одного героя не стало, на западный манер, ни детей, ни родителей, а значит, не стало и родины...»

Он читал и каждый раз боялся переворачивать страницы рукописи, потому что вдруг ему показалось, что он может так ненароком стряхнуть с какой-то из страничек маленькое сердце незнакомой соплюхи, нет, интересного по-настоящему автора, которого он сегодня так походя загубил.

«Загубил? Это мы еще посмотрим!» – сказал он сам себе вслух и спрятал рукопись в свой рабочий стол.

* * *

Она возникла перед ним чуть ли не сразу же, как только он вошел утром в свой рабочий кабинет и сел за стол под мелодичный бой таких милых ему часов, – глаза распахнуты навстречу всему доброму, хорошему, в их синеве он охотно потонул бы, будь это лет тридцать-сорок назад, только разреши. Не глаза – глазищи.

Едва поздоровавшись, тут же спросила:

– Вы артиллерист?

Его взяла оторопь. «На лбу у меня, что ли, написано?»

– Вам это видно с высоты вашего роста? – попытался пошутить Андрон Владимирович. «Деточка, однако, высоковата, как многие современные», – отметил про себя, словно редактируя дивчину, нет, похоже, дамочку: взгляд – не божьего одуванчика.

– Да нет, – просто сказала она. – Вы на меня взглянули прицельным взглядом моего отца. Ой, извините за каламбур! – тут же спохватилась она. – А отец мой артиллерист. И очень этим гордится. Бог войны!

– И где воевал?

– Всю войну прошел от Москвы до Эльбы, не только до Бреста, как поется в песне. Знаете ту песню про журналистов и любите, конечно, как все-все мы?

– Да-да.

Невольная смута шевельнулась в душе Андрона Владимировича: как это какая-то Синеглазка – снова сработала привычка давать каждому с ходу не то характеристики, не то прозвища – как это она враз сумела, вот так, разом, разоружить его, матерого волка не только на военному, а и на литературном фронте? Наверняка, ведь все по тем же творческим мотивам оказалась эта дамочка в его кабинете. И сразу – в атаку. Чтобы не успел осмыслить момент?

«Так в чем же дело?» – хотел было спросить он холодно-вежливо-деловито, как давно привык встречать незнакомых визитеров да и визитерок – тут он различия не устанавливал, но вовремя сдержался: уж очень забавным показалось ему это наивное вторжение в его такой высокий для периферийных выскочек кабинет. А то, что она с периферии, наметанный глаз литератора сразу определил. Захотелось продолжить эту незапланированную и такую непредвиденную, чем-то неуловимым знакомую игру.

– Вы... – наш автор, – бросил он пробный мяч.

– Точно, – обрадовалась дивчина. – А что, это на мне написано? – в тон ему поинтересовалась она и улыбнулась обезоруживающе своими синими... – Яша-артиллерист из музыкальной комедии «Свадьба в Малиновке» уточнил бы непременно – «трехдюймовыми». – Я...

– Минуточку, минуточку, пожалуйста, – остановил он посетительницу, – если я что-либо понимаю в происходящем, то попытаюсь сам сказать, кто вы. Вы... Валерия Солнцева, это ваш псевдоним, конечно.

– Как вы догадались? – обомлела теперь она.

– Просто вы похожи на свою героиню, у которой отец – артиллерист.

– Вы рукопись мою читали? – в голосе растерянность, смущение, радость – чего только нет в этом голосе...

Они разговорились охотно, как старые знакомые: он знал теперь, прочитав ее «исповедь» – иначе это творение и не назовешь, знал точно, что ее интересует, образ ее мышления; она охотно шла за темой разговора, которую он тут же определил.

– Не пойму одного, вы что, роман задумали написать или ограничились крошечной повестушечкой всего лишь?

– Именно так. Крошечной... – поспешила она заверить.

– Так почему же все ваше окружение вздыбилось против публикации? – спросил он и стал называть фамилии ее «противников», такие важные и знаменитые для нее, что не может быть, совсем не может быть, не может быть такого, не должно быть – ей не верилось. Они же все почти были «за» на обсуждении. Они возражали по частностям, а без этого не бывает, поправляли, подсказывали. Один даже заявил, что там и править нечего, хоть сейчас сдавай в печать.

– Не знаю, почему. Вздыбилось все окружение? Это точно? Семь рецензентов было. Одного то не устраивает, другого – другое. Все замечания учла. Но эти исправления никак не вмещаются в мой текст! Ритм мой их не принимает. У меня же свой ритм, мелодия... а в итоге получается что-то совсем другое, не мое, такое привычное, что я уже читала не раз. Я так не могу и не хочу. Может, потому вздыбились, как вы говорите. Может, я чего-то не знаю. Скорее всего, так. Иначе не послали бы на рецензию в Москву. Посылают обычно, чтобы зарубить. Москва, извините, всегда зарубит. Так у нас все говорят. Не умеем мы чего-то, что вам тут виднее.

– Так уж и всегда, так уж и зарубит! – удивился он, возражая не без некоторого самодовольства, которое сам заметил.

– По крайней мере, такое у меня сложилось представление. И так мне сказали... другие некоторые. Предупредили.

– И совсем неправильное представление, – резко возразил он. – Кто вам там чего мог наговорить?!

– Тогда другое дело, – согласилась тут же, обрадовавшись, Валерия. – Какая-то надежда есть?..

Синева в глазищах плеснулась радостью, как вода на перекатах горной реки в яркий солнечный день. А Андрон Владимирович вдруг яснее ясного увидел всю расстановку сил в этой вот незатейливой ситуации, увидел, как его руками за-
гребают... иконками умащивая... Ему до боли захотелось немедленно спросить своего закадычного друга-однополчанина, знаменитого на весь окский край или волость, как он там его величает, читал ли он сам эту рукопись, такую светлую, такую чистую и, главное, необходимую сегодня, сейчас, сию минуту. «Не может быть, чтобы читал. Тогда он вовсе ничего не понимает. А этого тоже не может быть никак, ну никак. Если бы читал, звонил бы по другому поводу. Вот что значит наводка по подсказанной цели, не выверенной, не проверенной, более того – ложной. По сегодняшней лексике – подстава. Бог войны! Ты же сам все проверял каждый раз, – упрекнул он себя. – А тут просто прямой наводкой, по своим, без предупреждения, вот так, по халатности!» Он тут же напустил на себя строго-деловой, привычный в таких переделках вид, взял соответствующий обстоятельствам тон и, сам не понимая, как это пришло ему в голову, просто сказал:

– Вы сейчас пойдите в Дом книги, уважаемая Валерия Солнцева, дочь артиллериста, спросите там Нину Владимировну Юшкову, запишите. Она ваш рецензент. Она вам все и расскажет, что и как доработать в рукописи, если сама решит, что это нужно. Кое-что подшлифовать, впрочем, никогда не помешает. Ну, удачи вам. Семья, почти патриархальная, это хорошо, это сейчас то самое, чего не хватает нашей литературе.

* * *

Как только дверь закрылась за ранней посетительницей, Андрон Владимирович тут же набрал номер телефона своей Ниночки и тоном человека, потерпевшего фиаско, проворковал:

– Палочка-выручалочка, подвел я и тебя, и себя. Так что выручай, голуба. По своим прямой наводкой били с заведомо ложной подачи. Вот так-то.

И он рассказал ей, что нашел в рукописи Валерии Солнцевой именно то, что они все вместе ищут, именно то, чего требует от них время и их редакторская, профессиональная интуиция. Да и непосредственное руководство Госкомиздата на это нацеливает.

– Ну и ну... – услышал в ответ. – Что-то я таким тебя давненько не... – Ниночка замялась, подыскивая наиболее подходящее к случаю слово, чтобы ненароком не обидеть.

– Ты небось вскользь взглянула на рукопись эту, – заспешил он, не дав Ниночке договорить до конца фразу. – Я вовсе ее не читал, когда отправлял тебе. Все некогда, все торопимся, завалили они нас этими рукописями. Все теперь пишут. Ну, ладно, ладно, не ворчу, не буду больше. Ты уж там посмотри. Она ее с собой принесет. Как это когда принесет? Мигом. Идет уже к тебе! Какое еще совещание? Ах, всесоюзный семинар молодых? Это вы хорошо делаете. Но ты там время найди. Да плевать на семинар! Мы с ее отцом – артиллеристы. Поняла? Это я так, для большей убедительности. Уяснила? Ну, шучу. Хотя это чистая правда. Про артиллериста, я имею в виду. Да, может, и на одном фронте были, тем более, что он у всех у нас был один, четко обозначенный фронт, а не линия обороны, как сейчас. Да шучу, шучу. Привыкла уж давно. Ну, ладно, ладно, учту, понял. Надеюсь!

* * *

День неожиданностей для Валерии Солнцевой продолжался. Стоило ей лишь заикнуться, войдя в Дом книги, о том, к кому она пришла, кто ей нужен, как тут же выглянувшая
из гардеробной потрясающе вежливая пожилая женщина с ярко напомаженными губами представилась почти что кокетливо:

– Меня зовут Татьяной Дмитриевной. Пальто ваше я повешу вот тут. Шапочку тоже мне можете доверить. Нина Владимировна сегодня проводит всесоюзный семинар молодых литераторов, но ее любезно заменит Татьяна Алексеевна. А вы – Валерия Солнцева. Так? Вот и Нина Владимировна ваша уже идет к вам.

Непостижимо: и Нина Владимировна, как и Татьяна Дмитриевна, улыбается, как родной, будто давно знает ее и едва дождалась этой встречи.

«Откуда они меня могут знать? Не представляю», – недоумевала Валерия.

* * *

– Она еще шутит, будто ничего не случилось? А мне что с этим делать, скажи на милость? – Нинель Матвеевна Курочкина, и.о. заведующей редакцией художественной литературы, рассерженно размахивала какими-то бумагами над головой Валерии, закатившейся в неудержимом смехе от прочитанного в рукописи, которую она как раз редактировала.

– Да ладно тебе, Нинелька, послушай, что я тут вычитала. Сроду такое не придумаешь специально, – заливаясь смехом, отмахнулась Валерия. – Вот послушай...

– Это ты послушай, а лучше почитай, – дрожащие губы Нинель Матвеевны вытянулись в трубочку. – Тебе полезно будет это узнать. Все уже начитались и за головы схватились, думая: что делать. Я на твоем месте давно бы удавилась со стыда, – торжествуя, взъярилась Нинелька так, что кудряшки вокруг ее прокопченного солнцем, смуглого лица словно заплясали в лихорадочном танце.

– Постой, постой, чем вызван такой гнев? – посерьезнела Валерия. – Никак не врублюсь, – призналась.

– Рецензию получили на твое творение. Ни в какие ворота твоя писанина не лезет. Здесь тебе это говорили. Нет, в Москву посылайте!

– Разве я об этом просила? – развела руками Валерия.

– Какая разница: просила, не просила? – не унималась неутвержденная начальница. – Теперь хоть сомневаться больше не будешь. И нам спокойнее.

– Ты снова права: спокойнее. Но что же тогда ты так расстроилась? – почуяв недоброе, как можно более невозмутимо откликнулась Валерия; голос не дрогнул, будто ничего не случилось, а сердце часто-часто молоточком застучало где-то под самым горлом. Застучало и застучало. Его не уймешь. Хорошо, что никому это не видно, а на лицо она всегда успевает напустить безразличие. Для самообороны нельзя, чтобы все знали, что у тебя на душе, в мыслях, значит.

Валерии все-таки повезло: в жизни встретились две мудрые женщины, опытные и находчивые. Нет, их было, конечно, гораздо больше, но подсказки этих двух уже не раз очень выручали в таких вот ситуациях. Одна, ироничная, заметила как-то: «Не простят тебе, Валерия, ох, не простят те же женщины: редактирует других, да еще и пишет сама всякое там. Мужик – иное дело, а тут – женщина!»; другая преду-
предительно-сочувствующая, много десятков лет проработавшая в издательстве, перед обсуждением рукописи Валерии подсказала, желая ободрить: «Вы, главное, уясните себе, деточка, что на обсуждении может встать некий человек и сказать: я не читал, но скажу... И сказать может что угодно, и никто будто и не заметит, что не читал».

Именно так тогда и произошло на том обсуждении, будто в воду глядела коллега, назвавшая ее «деточкой»: встал некий именитый писатель и сказал эту фразу, словно под диктовку. Но и дальше было так, как предсказано: никто из присутствующих не обратил внимания на эту фразу. «Привыкли? Ну и ну...»

Она вся ушла в чтение и все больше и больше холодела: рецензия была разгромная, камня на камне не оставляла от всей ее крошечной рукописи.

Спасибо, Нина Владимировна. Правда, в той устной беседе вы говорили совсем о другом. А пишете... Но и это сгодится. Учту, учту, учту... Хотя... Дата... Почему эта дата? Встреча состоялась несколькими днями позже. Значит? Значит, все это было написано и отослано до того, как познакомились автор с рецензентом. Значит, что-то где-то произошло, о чем Валерия не знает?

Кто бы знал, что она пережила тогда в Москве! А теперь вот еще это послание... Что произошло, понять, конечно же, трудно. Надо иметь хоть малейшее представление о подводных течениях. Но откуда они у нее могут быть? Да и в издательстве только-только начала работать. Поняла лишь одно: не приди в Госкомиздат, не представься, не познакомься, ограничились бы вот этой сегодняшней рецензией, конечно, и ее литературные поползновения опубликоваться могли бы закончиться уже навсегда. Она еще смутно сомневалась там, в Москве, но даже от сомнения этого, от зашевелившейся в подсознании догадки у нее отказала нога: едва дотащилась до вагона, даже не купила ничего для дома, для семьи, хотя знала прекрасно, что прилавки в родном городе пустые.

– Да ладно, с покупками! – успокоил ее муж, встретив на вокзале, а уже дома к зеркалу подвел: ее волосы заметно поседели. – И надо так расстраиваться! – попенял он ей. – У тебя все отлично написано, разберутся, вот увидишь. Со временем.

Ему она верила: ее Аркадий – хороший знаток литературы. Да и чутье собственное подсказывало: нормально, нормально, нормально.

Впереди было два выходных. Она отлеживалась, покрасила волосы, запрятав седину, и пошла на работу, как новая копейка, решив: что бы ни случилось, нервы больше не подключать.

И вот... не подключает, изо всех сил не подключает. Нет, все это ерунда, все это позади. Она подработает сегодня же дома рукопись и теперь уже сама попросит отправить ее в Москву, доработанную. Она многое поняла теперь, что и как нужно, хотя сомнения в правильности ее догадок не дают покоя.

– Ура, и мама пришла! – встретили ее восторженными криками дети. – И папа уже из командировки вернулся!

– Это большое событие, и как раз кстати, – обрадовалась Валерия. – Но, хоть я и тут, а меня сегодня снова дома нет: срочное дело. Поняли? Так что если вы меня накормите, я с удовольствием вместе с вами поужинаю, когда ужин будет готов. Можете шуметь. Это мне не помешает. На работе нас много в кабинете, да еще авторы за день сколько. А тут нас всего пятеро.

– И котенок Кузя, – напомнила Лёнушка.

– И, конечно, котенок Кузя, – согласилась с ней Валерия, довольная всем, и, озабоченная не на шутку, села за свой домашний письменный стол в дальнем углу комнаты.

* * *

Работалось легко и просто. С азартом, с невиданным доселе увлечением. Когда пришла из Москвы новая рецензия на доработанную рукопись, встретили ее в издательстве молча. Так же молча Нинель Матвеевна положила ее на стол, сказав, что оставили в плане на текущий год. «Так что поворачивайся быстрее», – напомнила безо всяких эмоций.

В рецензии было все так неожиданно и необычно: и «серьезный автор», и «новое слово», и... Задохнуться можно от неожиданности и неловкости, которые испытала Валерия. Везде: «писатель, писатель, писатель», даже нигде не встретила слова «начинающий» ни намеком, не полунамеком... Стыдно-то как! Вот уж прямо: из огня да в полымя. Добрые слова пережить гораздо труднее, оказывается. Она и не знала, до какой степени труднее.

– Лера, Лера, а что я знаю... – лисичкой запела над ухом Лю Юханеску – это ее смешливая кличка, а на самом деле – Люсенька Юханова, простая, умненькая, всегда все и вся знающая, где что происходит: надо же иметь такой талант!.. – Ты не представляешь, что выкинул только что наш Эдичка Ланской! Он же твой редактор. Пошел к директору и сказал, что отказывается редактировать твою рукопись. Это, представляешь, что такое?

Валерия представляла. Слышала как-то, как он бахвалился: «Да пускай себе издает! Мы на него такую рецензию закажем, что свет будет не мил!» – и ничуть не постеснялся, что его все слышат, а их в кабинете было своих издателей трое да его собеседник – бывалый автор, «свой в доску».

Валерия тогда не выдержала:

– Как это, простите, закажем? Разве их по заказу?.. Это что, какую нужно, такую и?..

Слегка смутившись, Ланской рассмеялся, ответив вопросом на вопрос:

– А ты не догадывалась? Это всегда так.

– Но я же к вам – из газеты пришла... Ничего подобного не слыхивала там за много лет.

– Еще не то услышишь, – покровительственно заметил Ланской, самодовольно усмехнувшись.

Вот, значит, как: он отказывается редактировать, после того как рассыпались все его попытки отмести рукопись. А после него вряд ли кто пойдет на редактирование. Но если и пойдет, то Ланской закажет «Такую рецензию!..» Похоже, именно это он и задумал.

Все понятно. Капкан снова захлопнуться спешит. Андрон Владимирович назвал тогда ей два имени тех, кто больше всех не хотел «пущать», даже к нему лично обращались. Ну да, и Ланского назвал, и еще одного, маститого – как раз рукопись его правит Валерия, он еще Ленина с Марксом перепутал да так возмущался, когда она внесла то исправление: «Я учитель. Историк. Я всю жизнь детям в классе это говорил. А теперь как?» – «Извините, но вы чуточку там не дочитали вначале, там написано буквально следующее: «как говорил Маркс, писал Ленин», – а дальше уже цитируемая вами фраза». «Но как же мне теперь со школьниками быть?..» – продолжал думать он вслух, не на шутку озадаченный, любимец детей – она знала это. А «истина дороже». И вот какая получилась истина для нее, Валерии... Не высовывайся? Буду. Буду, буду. Но что же делать?

Вспомнился Чехов, Антон Павлович, фраза его героини: «Я женщина слабая, беззащитная...» Однажды Валерия процитировала ее вслух в своем отделе культуры, когда работала там в редакции газеты и нужно было от чего-то защищаться, а она, робкая, застенчивая, не решалась даже подумать, как это сделать, вот и попыталась было загородиться этой классической фразой. Но тут же: «Это ты-то слабая, беззащитная? Не знал!» – услышала возражение своего непосредственного начальника, Никодима Илларионовича. «Да, я, – подтвердила она с нескрываемым удивлением. – Разве не так?» «Всем бы такими быть незащищенными!» – покачал он головой не то с восторгом, не то с возмущением, и глаза его смеялись при этом. «Когда я защищалась? Как? – долго потом недоумевала она, а теперь подумала: – Может быть, он прав? Со стороны виднее. Значит, надо попробовать. Надо срочно что-то придумать, пока не вызвал к себе директор и не объявил, что редактировать будет другой: когда решит, уже не перерешишь ничего. Аркадий, вот кто мне сейчас нужен», – решила она и набрала его номер телефона.

– Мне срочно нужно что-то такое, чем бы удивить, заинтересовать и даже наоборот, – сказала она ему.

– С работы звонишь? – уточнил Аркадий, сообразив, что лишнего ни говорить, ни спрашивать не нужно. – Я сейчас. Спустись к выходу, чтоб не ждать мне там: как раз еду мимо на совещание.

Кнопочный нож отливал сталью и перламутром. Маленький, изящно сработанный, он весь умещался в ее ладошке. Ничего подобного она до сих пор не видела и даже отшатнулась:

– Да ты что?!

– А ты поаккуратней там, – предупредил он.

– Такая красота! Мне бы в сумочку!

– Размечталась. Обойдешься. Годится?

– Будем посмотреть, как говорила наша почтальонка, – рассмеялась она, довольная, что он так быстро сообразил, что именно ей нужно сейчас – небольшой сувенир для снятия накала.

Представления ждать долго не пришлось. Как только Эдуард Ланской, несказанно довольный собой после похода к директору, где порядком задержался, сел за свой рабочий стол, радостно потирая руки словно в предвкушении чего-то, Валерия тут же спросила его в упор, безо всяких обиняков:

– Эдуард Васильевич, врут, конечно, что ты рукопись мою отказываешься редактировать. Она же такая тонюсенькая. Да и сам говорил на обсуждении, что работы в ней редактору не осталось.

От неожиданности Ланской чуть не поперхнулся.

– Конечно, врут, – выдавил он из себя первое, что пришло в голову или что подсказала Валерия, а она хорошо продумала, как построить этот вопрос и тем более – уже успела уяснить, немного тут поработав, что издатели – не газетчики, у них в лоб спрашивать не принято, ходят вокруг и около вопроса... Потому эффект неожиданности сработал, как надо. Глазки у Ланского беспокойно забегали, как всегда, когда он начинал волноваться.

– Вот и я говорю, что врут! – обрадованно зачастила Валерия. – Тогда можно считать, что дело сделано. У меня как раз по этому случаю и сувенирчик есть небольшой.

Теперь глаза у Ланского округлились от удивления. Он охоч был до сувениров и тут же развернулся к ней на стуле. А Валерия быстро подошла к столу, вынула из кармана сувенир и нажала на кнопочку – лезвие сверкнуло ярко и остро в луче зимнего солнца, как раз заглядывавшего в кабинет, словно из любопытства. Ланской вдруг побледнел, откинулся на спинку стула и пополз под столешницу. Испарина покрыла его побелевший лоб.

Такого поворота событий Валерия не предполагала. Чего он испугался? Она не способна не только причинить боль, но и просто попугать. Такое ей в голову не могло прийти. «Значит, крепко ты, дорогой, передо мною провинился», – мелькнула невольная мысль и вспомнилось предупреждение Аркадия: «Осторожнее там!»

Все повскакивали со своих мест, бросились смотреть, что за сувенир. Этого только ей не хватало!

Закрыв нож так умело, будто всегда им пользовалась, зажав его в руке, Валерия принялась поднимать незадачливого редактора, приговаривая как можно спокойнее:

– Ты что, ты что, Васильич?! Это же сувенирный. Ну и шутник ты, Ланской! Я сама настоящего в глаза не видывала.

– А что там? – заинтересовалась все та же Лю Юханеску, пытаясь разглядеть. – Спрячь скорее, отберут. Вон их сколько тут, ушлых! – нашлась она.

Но Ланской тоже уже пришел в себя, понял, в каком «говорящем» положении оказался, и, чтобы дать понять всем, что только разыграл так талантливо страх, тут же согласился:

– Конечно, сувенирный, конечно. Но откуда, откуда ты узнала, что я их коллекционирую?

– Уметь надо, – развела руками Валерия, рассмеявшись и успев до того вложить свой сувенир прямо в ладонь Ланского, а тот сразу спрятал его в карман, спрашивая одновременно:

– Ты уже знаешь, что у меня и день рождения сегодня?

Она не знала, конечно, и не стала врать, а обрадованно заявила:

– Так чего же мы медлим? Как раз обеденный перерыв. Все идем в ресторан, как водится. Платит профсоюз. Есть у нас профсоюз?

Все расхохотались. Напряжение было снято. Все разошлись в недоумении, так и не увидев сувенира, и отправились отмечать великое событие – день рождения сотоварища.

Вот так ее первая книжка и вышла в свет. Правда, не в тот же год, а через два года. Но это уже частности, хотя и немаловажные, потому что они-то и разъяснили предыдущие события. И об этом потом, потом. Главное – вышла в свет. И никакой рецензии на нее не было, что несказанно обрадовало Валерию: пусть лучше ничего, чем... Слишком много было бы впечатлений для нее одной. Слишком, слишком.

Так что же это были за события и что они разъяснили?

Сначала из летнего отпуска, который впервые провел в Переделкине, возвратился Вилен Красильников, автор множества критических статей на произведения местных «бумагомарак», как любил он называть начинающих литераторов, и, как бы между делом, сообщил Ланскому так, чтобы слышали все, находившиеся в кабинете, что «сумел одолеть-таки повестушечку одну, очень и очень, даже на взгляд критика, любопытную», ход нашел, наконец, чему очень рад. Стоял он при этом боком к Валерии и все время почему-то на нее поглядывал, слышит ли, будто для нее именно говорил. Она невольно обратила на это внимание и задумалась: «Показалось или так и есть? Но к чему бы это?»

Потом взял отпуск Ланской и недели через две влетел в редакцию запыхавшийся, прямо с порога объявил, что закончил прелюбопытнейшую повесть и по этому поводу угощает всех шампанским. «Давно написал, да все недосуг было подчистить кое-что. Хорошо, что в плане местечко для себя приберег заранее, будто знал, что успею, успею...»

– А твои как дела? – спросил покровительственно Валерию.

– Как прикажете, – ответила она. – Мне по приказу жить приходится.

– Ничего. У тебя все впереди! – расхохотался он беспечно.

– Угу...

Обе рукописи оказались в плане Валерии. Вот почему такое внимание было к ней? «Это уж лишнее», – покачала она с огорчением головой.

Валерия прочла обе рукописи залпом, читала и не верила своим глазам: что это? Все-все узнаваемо. События другие, люди другие, слова другие, а способ изложения... Сомнений не было. Вспомнились сразу слова Никодима Илларионовича, которые он так любил повторять: «Всяк знает, о чем писать, да не всяк знает, как написать. Вот это «как» и есть своеобразие автора, его авторский подход, стилем его еще называем».

Не успела вспомнить – в дверях все понимающий с полуслова Никодим Илларионович:

– Ну, как?

– Именно так. Посмотрите? – спросила она. – В голове не укладывается. Когда-то в детстве папе удивлялась. Он одно изобретение – учебный полигон для гаубичной артиллерии – дома делал. Так таился, так таился! И мама ему в этом помогала до тех пор, пока не приняли, не запатентовали его изобретение. Премию тогда большую вручили в клубе офицерском при всех, потом внедрили в частях. А теперь вот еще больше удивляюсь. Такие именитые оба... Ну разве так можно?

– Убедилась? – хмыкнул Никодим Илларионович.

Он был первым читателем ее первого творения, подтолкнувшим к нему когда-то Валерию так просто («...напиши коротенько, – попросил, – о первых встречах с прекрасным ребенка»; она писала-писала – получилась повесть, просто так...), вот этот-то Никодим Илларионович теперь молча сгреб обе рукописи и так же молча положил их утром ей на стол со словами:

– Одолел. Так и есть. Ты не ошиблась. Ну и ну... Неужто сами не способны уже свое выдать?! Заруби обе, разом, без ненужных размышлений.

– Не смогу.

– Это почему же? – удивился он.

– На сердце они мне легли. Все в них по-моему написано. Не смогу я этого: все равно, что себя.

– Вон ты как... Но это же!.. – возмутился он. – Тогда тебя зарубят, позаимствовала, скажут. Как это – не смогу?

– Сейчас скандал подниму и снова из плана вылечу, а их все равно опубликуют, они тут хозяева.

– И на что рассчитываешь?

– Их все равно читать не будут, а мое все-все до корочки прочтут, на просвет еще посмотрят, нет ли там какой крамолы или еще чего. Мое читают так пристально все. Я уже не раз убеждалась. Какую крамолу я могу сочинить? Не понимаю.

– Вот тут ты права. Тогда попробуй, как решила. К тому же твоя почти десять лет в издательских планах крутится. Так что – дерзай. Но очень это опасно. Я бы зарубил.

«Так вот почему наш Ланской дошел до самой Москвы, «пристегнул» в помощники и местную знаменитость Степана Никитича Кудрявцева, – думала она с горечью, идя вечером домой. – Вот вам и дедушка Крылов: «А ларчик просто открывался...»