21

Обнаружив в своем кабинете троих хорошо воспитанных и обходительных мужчин, Домажор скис.

– Я арестован?

– Если бы у меня был ордер на ваш арест, то я бы за вами младших оперов послал, а не сам приехал. У нас к вам есть вопросы. Я предлагаю вам проехать с нами.

– На допрос? – догадался Домажор.

– На беседу. У нас разговаривать будет удобнее.

Мужчины приехали на «Пассате». Очкастый сел за руль, один его коллега сел рядом, а второй расположился на заднем сиденье, явно контролируя Домажора.

– Сергей Анатольевич, – попросил очкастый, прежде чем завести мотор, – одолжите мне ваш мобильник на время беседы. Я вам после верну.

– Я хочу позвонить своему адвокату. Я имею на это право?

– На каком основании? – удивился очкастый. – Вы не подозреваемый, не обвиняемый, не потерпевший. Вам не положен адвокат по закону. Вдобавок, у нас сейчас будет не допрос, а беседа. А официальный допрос будет позже.

– Держи, Лёх, – сидящий рядом с Домажором товарищ несильным ловким движением вышиб сотовый телефон из руки Домажора и передал его очкастому.

Тот, выключив, сунул мобильник в карман брюк, и машина тронулась.

Через пару минут въехали во двор большого и красивого здания УВД, украшавшего собой одну из центральных улиц Благушина. Находившийся под впечатлением от прочитанных детективов, Домажор ожидал, что на него сейчас наденут наручники, но все трое мужчин оставались доброжелательны и благодушны. Правда, проследовал он не первым и не послед-
ним: первым пошел в здание очкастый Лёха, а за спиной Домажора встал один из его коллег, рукою молча указывая путь. На площадке третьего этажа возле двери висела изящно оформленная табличка:

 

Управление

по борьбе с экономическими преступлениями

 

За дверью вправо-влево шел длиннющий коридор без окон, с двумя рядами кабинетов с цифрами на массивных дверях. Перед цифрами «312» очкастый остановился и обернулся к Домажору:

– Подождите в коридоре, Сергей Анатольевич.

Все трое зашли в дверь с номером 312 и закрыли ее за собой. Домажор остался один в коридоре и не знал, что ему сейчас следовало делать.

Минут через сорок прогулок под дверью цифры 312 колыхнулись и из кабинета вышли двое мужчин с чашками в руках:

– Заходите, – пригласил один из них, и оба они отправились в туалет мыть посуду.

Лёха сидел за столом и дружелюбно поглядывал на него через очки.

– Присаживайтесь, Сергей Анатольевич, – пригласил он, указывая на стул возле своего стола.

– По какому праву вы меня сюда привезли и по какому праву вы столько времени держали меня под дверью? Что я вам, пацан какой-нибудь? Да ты хоть понима-а-а-аешь, Лёха, – подпуская тихой угрозы в голосе, пропел Домажор, – что я одним только телефонным звонком могу снять с тебя погоны и отправить мести улицы? Ты этого хочешь?

– Сергей Анатольевич, прошу вас обращаться ко мне по имени-отчеству: Алексей Павлович.

– Па-а-а-авлович?! – наглость Лёхи переходила уже всякие пределы. – Павлович-Хлебавлович! Да кто ты такой есть, Павлович, чтобы я тебя по отчеству звал? Выйду из кабинета, позвоню дяде – и через минуту духу твоего в этом здании не будет!

Старший следователь по особо важным делам подполковник юстиции Алексей Павлович Бородин двенадцать лет проработал в следствии, из них последние десять занимался расследованием экономических преступлений. Он давно привык и вполне спокойно относился к тому, что каждый второй его клиент начинал знакомство с того, что грозился позвонить Воеводину, а то и кому повыше, и снять с него погоны. Если бы эти угрозы всякий раз выполнялись, то выше младшего сержанта подполковник Бородин подняться бы в жизни не смог. Но в коротком времени клиенты успокаивались. А ознакомившись с доказательствами и под тяжестью улик осознав дальнейшую свою перспективу, а также соразмерив предстоящий срок со средней продолжительностью человеческой жизни, и вовсе начинали уже лебезить и заискивать, заглядывать в глаза и предлагать земные блага за смягчение своей участи, за то, чтобы переписать хотя бы самый первый протокол допроса, в котором они давали показания еще гоношась, преисполняясь чувством собственного «могущества» и всячески выделываясь.

С Павлом Артемьевичем Верещагиным подполковника Бородина роднило то, что они оба не брали мзды и им обоим было обидно за державу, поэтому дела в установленные законом сроки без задержек в пути направлялись в суд.

– Пожалуйста, Сергей Анатольевич, – Бородин пододвинул Домажору городской телефон. – Звоните, кому вы там собирались звонить.

– Не буду! – заартачился Домажор.

Поняв, что клиент начал приходить в чувство, Бородин начал разговор:

– Давайте-ка с вами поговорим о сделках, которые вы как генеральный директор ОАО «Благовест» заключили за последние полгода.

– А что вас интересует?

– Меня интересует, что вы назаключали договоров на сумму около трехсот миллионов долларов, причем «Благовест» эти суммы добросовестно перечислил на счета контрагентов. Но вот фирм, на чьи счета было перечислено около двухсот миллионов, установить и обнаружить не удалось. Как это понимать?

– При чем тут УБЭП? – удивился Домажор совершенно искренне. – У нас частная фирма. Я как хочу, так и распоряжаюсь средствами.

Бородин удовлетворенно покивал головой, дескать: «да, фирма – частная, гендиректор куда хочет, туда и переводит деньги». Но вслух сказал так:

– УБЭП тут при том, что в органы внутренних дел обратился акционер ОАО «Благовест» Быстров Г.В. с заявлением о том, что генеральный директор указанного ОАО Доман-
ский С.А. мошенническим образом выводит активы фирмы через счета подставных фирм. Вы знакомы с гражданином Быстровым?

– Конечно, – сглотнул Домажор, – это мой заместитель.

– Что вы можете пояснить по этому поводу?

– Я заключал сделки с перспективными фирмами, – залопотал Домажор, – всегда существует коммерческий риск.

– Согласен, – снова дружелюбно кивнул головой Бородин. – Часто трудно отграничить «коммерческий риск» от «мошенничества в особо крупных размерах». Но в своем заявлении Быстров раскрывает механизм вывода вами активов. Даже и неинтересно раскрывать: вы воровали у своих акционеров и сами у себя без всякой фантазии. По таким схемам воровали деньги лет десять-пятнадцать назад, еще при Ельцине. Давайте вместе с вами посмотрим?

Бородин достал из сейфа несколько листов бумаги.

– Вот смотрите: фирма «Курултай». Зарегистрирована в декабре прошлого года в Москве. В феврале текущего года вы перечисляете ей восемнадцать миллионов долларов за поставку оборудования. От фирмы ни слуху, ни духу. Фирма «Стар-Видео». Зарегистрирована в декабре прошлого года в Москве. В марте вы ей перечисляете двенадцать миллионов долларов якобы за рекламу на центральных каналах ТВ. И снова тишина. И рекламы никакой, и актов выполненных работ никто не предоставлял. Куда, спрашивается, денежки делись? Я сделал запросы в банки. Мне ответили, что указанные фирмы перевели деньги на Кипр в день зачисления средств на счета и больше движения по их счетам не было. Вы понимаете, что это значит?

– Что?

– Это значит, что некто неизвестный в декабре зареги-
стрировал в Москве несколько фирм, а вы, как только стали генеральным директором, стали активно закачивать в них деньги. По банковскому счету этих фирм с момента их государственной регистрации было произведено всего-навсего две операции: зачисление денег от «Благовеста» и перевод их в офшор. И таких фирм было одиннадцать.

– Я ничего не регистрировал в Москве, – начал отпираться Домажор.

– Зачем же трудиться самому? – удивился следователь. – Вы поручили сделать это вашему доверенному лицу.

– Но меня же знакомил с этими людьми сам Быстров! – Домажор понял, в чем его подозревают, и начал приходить в отчаяние.

– И его подпись стоит под договорами?

– Нет, – признался Домажор, – подписывал я. Но с людьми меня знакомил Быстров. Говорил, что старые партнеры «Благовеста». Сотрудничали еще при отце.

– Расскажите мне теперь про фирму «Scam&Brothers».

– «Scam&Brothers»? – вспомнил название Домажор, пораженный тем, что этому дотошному следаку известно и про миллион долларов, который он получил от Мадова в качестве «бонуса». – А что вас интересует?

– Всё, – Бородин сделал элегантный жест рукой. – Об этой фирме меня интересует всё. Тут ведь, понимаете, Сергей Анатольевич, какая некрасивая история получается? Ваш папенька год назад привез из Москвы правительственный подряд на строительство трассы в обход Байкала. Для выполнения подряда правительство РФ выделило «Благовесту» невероятное количество денег. Все субподрядчики и поставщики согласовывались на уровне вице-премьеров. На документах остались собственноручные подписи вашего папеньки. Вы должны были приобрести в Японии новую дорожно-строительную технику. Ключевых слов два: «в Японии» и «новую». Вместо этого вы заключаете контракт с неизвестно откуда взявшейся американской фирмой, которая попросту кидает вас и поставляет бэушный хлам взамен новеньких бульдозеров, скреперов и путепрокладчиков. Работы на этой технике вести нельзя. Они и не ведутся. Вот копия заключения государственной комиссии. Таким образом, Сергей Анатольевич, персонально вы сорвали выполнение правительственного задания. И если вы будете вести себя неправильно, то я передам дело для расследования в УФСБ. А пока ознакомьтесь.

Бородин двинул на край стола тонкую книжечку в мягкой обложке – Уголовный кодекс.

– Найдите статью сто пятьдесят девятую и прочтите часть четвертую. Там как раз про вас всё сказано, Сергей Анатольевич.

Домажор зашелестел страницами и в части четвертой статьи сто пятьдесят девятой прочитал:

«Мошенничество, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере, – наказывается лишением свободы на срок от пяти до десяти лет со штрафом в размере до одного миллиона рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех лет либо без такового и с ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового».

– Это что же теперь, Алексей Павлович? – растеряно спросил он следователя. – Это мне «от пяти до десяти лет»?

– Ну-у, Сергей Анатольевич, – не меняя своего дружелюбия, пояснил Бородин, – за «пять лет» вам еще придется сильно побороться. Написано же: «до десяти». Будем сотрудничать со следствием?

– Будем! – горячо и искренне заверил Домажор. – Вы только в тюрьму меня не сажайте, а то я боюсь.

 

Он действительно готов был помогать Бородину чем угодно, давать любые показания, расписываться хоть на чистых бланках протоколов, лишь бы статья сменилась с «от пяти до десяти» на «от пяти до нуля» и дело ни в коем случае не передавали в УФСБ.

22

 

Пару часов спустя прохожие, гуляющие по тротуарам на отрезке от здания УВД до офиса «Благовеста», могли видеть на своем пути хорошо одетого, но странноватого молодого человека. Было заметно, что хорошо одетый молодой человек сильно возбужден и малость не в себе. Он то замедлял, то ускорял свои шаги, то грозил кому-то невидимому пальцем, то замахивался на него кулаком, при этом не переставая бормотать о чем-то о своем и грозном.

Прохожие сторонились его и давали дорогу.

Домажор был потрясен и раздавлен допросом. Улыбчивый и доброжелательный Алексей Павлович Бородин выпотрошил его, как потрошат утку, перед тем как сажать ее в духовку. Домажор рассказал следователю всю историю своего понтовитого, но незадачливого гендиректорства. Путаясь в словах, рассказал даже о Мадове и «Scam&Bros.». После секундного колебания чистосердечно признался в миллионном «бонусе», который получил на карточку за срыв сделки с японцами. Только выболтав начистоту непривязанным языком всю свою подноготную, Домажор понял, что миллион – это никакой не бонус, а самая настоящая взятка, в которой он «под протокол» признался Бородину и подписался под своими словами. Теперь, помимо всего прочего, на него легло обвинение в получении взятки. Казавшийся легкой халявой миллиончик придется возвращать государству, и лучше это сделать добровольно, до приговора суда.

А в Бельдерсае казалось – заработал...

Главная же тугая мысль была о том, что его могут посадить. Всерьез и надолго. Следак сказал, что за «пять лет» еще побороться надо, а если брать «от пяти до десяти» по серединке, то получается семь с половиной. Ему сейчас двадцать пять. Это что же? Выходит, что когда он освободится, ему будет целых тридцать три? Считай, глубокий старик и жизнь уже прошла. И из-за кого весь сыр-бор?

Из-за Быстрова!

Из-за дяди Гены Быстрова, папиного друга, который всегда выручал деньгами и прикрывал его маленькие шалости, пока был жив отец. Непостижимо: для чего он написал заявление в милицию? Зачем ему это было надо?

Серёжа придумывал, как он решительно разделывается с Быстровым, но каждый раз осекался: урок, преподанный ему Симаковой, был усвоен. Уволить первого заместителя генерального директора без одобрения общего собрания акцио-
неров не выйдет, а акционеры такого согласия не дадут – Быстров умел договариваться со всеми и достигал компромиссов при столкновении даже самых непримиримых противо-
речий интересов. Ну, ничего: раз нельзя уволить, то можно оставить без работы. Он, как генеральный директор, переключит все вопросы, решаемые Быстровым, все ведомые им
проекты на себя лично или перепоручит их другим сотрудникам. Вот он сейчас вернется на свое рабочее место и немедленно отдаст такие распоряжения, что через неделю все телефоны Быстрова смолкнут и не издадут ни звонка, ни дребезжания. Пусть тогда дядя Гена посидит, поскучает – бездельный и безвластный.

В свою приемную Сергей Анатольевич вошел как бык на арену корриды – настолько он сейчас был смел и решителен. В кабинете напротив его собственного рабочего кабинета пряталась красная тряпка, которую Домажор готов был немедленно разорвать и растерзать – Геннадий Васильевич Быстров.

Однако...

Внимание Домажора отвлекли посторонние люди, которые ожидали его в приемной. Людей было пятеро, и при его появлении все пятеро встали, а двое даже зашли ему за спину. Трое – были взрослые мужики в черных комбинезонах и черных беретах, какие в советские времена имела право носить только доблестная морская пехота. Это право морская пехота добыла себе на полях сражений в кровопролитных и жестоких боях с фашистами. В боях насмерть. В боях, после которых не оставалось выживших проигравших. Мужики же в черных комбезах к военным и морским делам не имели никакого отношения, и, хотя у них были при себе автоматы, их принадлежность к сугубо штатскому, мирному, милейшему ведомству была ярко прорисована у них на спинах крупными желтыми буквами: «СЛУЖБА СУДЕБНЫХ ПРИСТАВОВ».

– Господин Доманский?

Трое мужиков с автоматами были «физзащитой», и отвлекаться на разговорчики им было не положено по службе. К опешившему Серёже подошли двое: мальчик и девочка, одетые, несмотря на жару, в черные мундиры, похожие на гестаповские. В воротники их мундиров были прикручены блестючие эмблемки, на которых меж двух кустов что-то взвешивали на аптекарских весах. Судебные приставы-исполнители держались официально и холодно, а выглядели солидно и устрашающе, как и надлежит выглядеть представителям государства, тем более тем, кого у нас принято называть «служителями Фемиды».

– Я – Доманский, – признался Домажор, предчувствуя нехорошее.

Девочка, судя по ее уверенной манере держаться, была старшей. Из всех пятерых приставов говорящей оказалась она одна: трое в черных комбезах с автоматами на ремнях вообще не обозначили своей способности к членораздельной речи, мальчик же не говорил ничего осмысленного, кроме неопределенного «мда», которое он вставлял вслед за девочкой. Вот этот-то самый мальчик и поразил Сергея Анатольевича так, как неприятно поражает вас отвратительный тип примерно вашего роста и комплекции, идущий вам навстречу из другого конца длинного полутемного коридора и издевательски передразнивающий вашу походку, пока, наконец, в конце коридора вы не подходите к большому, во всю стену зеркалу и не убеждаетесь, что «отвратительный тип» – это вы сами и есть.

Мальчик был разительно похож на Домажора!

Его ровесник, с такой же бледной кожей и цыплячьей шеей, между которой и узлом форменного галстука смело можно было просунуть кулак. Домажору не было вовсе незнакомо его лицо, наоборот: он довольно часто встречал этого мальчика в тех же заведениях, в которых любил оттопыриваться сам. Мальчик был одногодком Сергея Анатольевича, только его более предусмотрительные родители, уловив смену эпох и принципа распределения материальных благ, устроили свое чадо не в бизнес, а на госслужбу, где, не перенапрягаясь особо, дитё могло себе насобирать и на машинку, и на квартирку, и вообще жить самостоятельной жизнью, а не висеть на шее у родителей до тридцати лет.

– Сергей Анатольевич, – металлическим голосом робота начала чеканить девочка, – во исполнение решения арбитражного суда о наложении ареста на имущество ОАО «Благовест» и его генерального директора Доманского С.А...

– Э-м-м, девушка, – барственно обратился он к девочке в форме, – как вас там, э-м-м, зовут?

– Судебный пристав-исполнитель Понятаева Светлана Николаевна.

– Вот что, Светочка, – снисходительно улыбаясь, Домажор сделал попытку «объяснить ситуацию» и начал с того, что фамильярно положил руку девочке на плечо, – один мой звонок сами знаете кому...

Ох, не стоило бы Сергею Анатольевичу брать панибратский тон с судебным приставом-исполнителем да еще и «при исполнении». Если бы Сергей Анатольевич разбирался в людях и умел читать по выражению их лиц, то по одним только подведенным глазкам Светланы Николаевны он мог бы понять, что она «из простых». Папа и мама – заводчане – с рождения прививали ей упорство и воспитывали в трудолюбии. На упорстве и трудолюбии она окончила школу с золотой медалью. На упорстве и трудолюбии поступила на бюджетное отделение в ВУЗ. На упорстве и трудолюбии окончила его с красным дипломом. На упорстве и трудолюбии она безукоризненно выполняла все служебные поручения, фатально опережая своих коллег-мажориков в карьерном росте. Очень неслучайно старшей группы оказалась именно она: начальство знало, кого следует посылать потрошить генерального директора «Благовеста».

Эти голубые глазки блестели холодной и злорадной решимостью «во исполнение решения суда» вытряхнуть из Сергея Анатольевича всё, что есть, включая душу. Кроме холода и решимости, внимательный взгляд смог бы прочесть в ее взгляде мелкие искорки торжества над вчерашним хозяином жизни.

Трое мужиков с автоматами напряглись. Один подошел к Домажору и бесцеремонно оттолкнул его от девочки:

– А ну! Руки прими!

Домажор взорвался:

– Ну я вам сейчас покажу! Ну я вам сейчас устрою! Ну вы у меня сейчас попрыгаете!

Он влетел в свой кабинет и стал набирать номер на телефоне ВЧ.

– Да, – раздался в трубке спокойный и властный голос Воеводина.

– Дядя Ваня, дядя Ваня! – обрадовался Домажор. – Ко мне пришли какие-то судебные приставы! Тут, наверное, ошибка! Ты позвони там кому следует. Дай команду, пожалуйста.

– Я знаю, – не удивился Воеводин. – Что-нибудь еще?

– Да какое тут «еще»?! Меня сейчас арестовывать будут!

– Не тебя, а твое имущество и имущество «Благовеста», – поправил дядя Ваня. – У тебя всё?

– Помоги, дядь Вань! Ну ты же сам мне на поминках говорил, что б я обращался к тебе в случае чего «ночь-полночь»!

Трубка кашлянула.

– Вот что, племянничек, – медленно растягивая слова,
произнес Правитель Берендеи, – забудь этот номер. Я попрошу секретаря, чтобы тебя больше не соединял со мной.

Воеводин положил трубку.

В дверях толпились пять судебных приставов и ничего хорошего их суровые взгляды не сулили. Домажор достал мобильник и снова набрал номер дяди.

– Дядя Ваня! – взмолился он, с предательской слезой в голосе. – Ты, наверное, меня не понял! Ко мне пришли судебные приставы...

Далее объяснить про судебных приставов Воеводин не дал:

– Да что же ты, шельмец эдакий, от работы-то меня отвлекаешь? Думаешь, что кроме тебя у меня других проблем нет? Если ты еще раз, хоть днем, хоть ночью, наберешь мне на мобильный, я попрошу всех сотовых операторов отрезать тебя от связи.

Мобильный запищал гудком отбоя за минуту до того, как дал отбой телефон ВЧ.

Судебные приставы приблизились к столу и взяли его в полукольцо.

– Вы не имеете права! – отчаянно завопил Домажор, внутренне понимая, что как раз «право» они «имеют» как хотят. – Вы не имеете права! Я все законы знаю! Закон – на моей стороне!

Видя, что слова «про закон на его стороне» не колыхнули приставов, и догадавшись, что такое спокойное чувство выполняемого долга исходит от понимания приставами своей силы, Домажор усомнился в прочности и непоколебимости своих отношений с законом. Он отшатнулся в своем кресле от приставов и потянулся к кнопке громкой связи:

– Ирина Алексеевна! Быстрова ко мне!

– Геннадий Васильевич час назад уехал к Воеводину.

– Тогда Симакову!

– Елена Георгиевна в налоговой.

– Топалову!

– Одну минуту, Сергей Анатольевич.

По виду вошедшей в кабинет юридической богини «Благовеста» было понятно, что визит судебных приставов не является для Тамары Вадимовны неожиданностью. Она посмотрела на людей в черной форме так, как прохожий, бросивший камень в пруд, смотрит на круги по воде.

– Тамара Вадимовна! – потребовал отчета Домажор. – Что у нас происходит?!

– Ничего противозаконного, – пожала плечами начальник юридического департамента, – судебные приставы пришли арестовывать имущество. Всё по закону.

 

Через три часа с помощью работников бухгалтерии была составлена опись имущества «Благовеста». Приставы собрали папки с техническими паспортами принадлежавших фирме строений, сложили стопкой и поместили в большую коробку из-под бумаги для ксерокса. В эту же коробку улеглись паспорта транспортных средств «Благовеста». Все сложенные в коробку документы были плотно закрыты крышкой, перемотаны скотчем, опломбированы и в таком состоянии изъяты девочкой Светланой Николаевной. После этой процедуры ни продать, ни заложить здания и машины Доманский не мог.

Еще через два часа была составлена опись вещей в квартире покойного Доманского-старшего, изъяты техпаспорт и ключи от знаменитого на весь Благушин суперджипа, а сама квартира и гараж с джипом были опечатаны. Теперь Домажор не мог не то что продать, но даже воспользоваться собственными жильем и авто.

23

 

Приставы оставили Домажора на площадке перед дверью в собственную квартиру. На площадке ярко горела лампа, освещая чистые стены и незаплеваный кафельный пол. Ярче же всего в глазах Сергея Анатольевича светилась фиолетовая печать на белой полоске бумаги, скрепившей между собой дверь и косяк.

Смешной и непрочный язычок бумаги завалил Домажору вход в родительский дом понадежней стихийного обвала лавины.

– А что будет, если я сорву бумажку и войду? – деланно хорохорясь, спросил он ожидавших лифта приставов.

– Будете отвечать по закону, – устало ответила девочка Светлана Николаевна, всего минуту назад без всякого разбоя, лишь в силу закона, отнявшая у него жилье и машину.

Оставшись на площадке один, Домажор четыре раза порывался сорвать нелепую бумаженцию, но в последний момент решимость покидала его, он отдергивал руку и начинал озираться, опасаясь, как бы кто-нибудь случайный не стал свидетелем его противоправной дерзости. «Отвечать по закону» он не хотел и боялся, потому что вообще в жизни своей не привык отвечать за свои поступки и сегодняшний день был его дебютом в качестве ответчика. Поняв, что торчать перед закрытой дверью нет никакого смысла, Домажор вызвал лифт, спустился и вышел на улицу.

Тонкая полоска канцелярской бумаги, оставаясь белеть под светом подъездной лампы, издевательски нахально посмотрела ему вслед круглым фиолетовым глазом казенной печати.

К матери идти было нельзя: после его отказа «поделиться акциями» мать стала ему врагиней. Сергей Анатольевич двинул в сторону офиса «Благовеста», рассчитывая заночевать в собственном кабинете генерального директора и надеясь, что утро вечера мудренее.

«Утром всё развиднеется», – успокоил Домажор сам себя.

Поздний вечер переходил в раннюю ночь.

Несмотря на летнюю темноту, в некоторых окнах офиса горел свет. Он удивился, увидев свет в окнах Быстрова, Симаковой и Топаловой, но еще сильнее удивился оттого, что горел свет и в его собственном кабинете. Пусть сегодня самые разные люди не переставая удивляли его, начиная с утра, Домажору еще до истечения текущих суток пришлось быть много и много удивленным.

В его кабинете под руководством Быстрова Ирина Алексеевна и один из охранников проводили обыск. Сергей Анатольевич хотел собрать остаток сил и изобразить начальственную ярость, но его опередил Быстров:

– А-а, смотрите-ка: наш уголовник заявился, – с насмешливой улыбкой он смотрел на поникшего, вымотанного Домажора и приглашал сотрудников полюбоваться унизительным положением их генерального директора.

– Оставьте нас, – попросил он подчиненных, – Ирина Алексеевна, сделайте мне, пожалуйста, один кофе.

– Сахару два кусочка? – уточнила секретарь, и без этого вопроса за много лет изучившая пристрастия в напитках всех членов руководства.

– Как всегда, – обаятельно улыбнулся ей Геннадий Ва-
сильевич.

Сергей Анатольевич хотел пройти и сесть в свое кресло за рабочим столом, но, заметив это, Быстров судорожно затряс рукой:

– Нет-нет! Не сюда, дорогой! Вот сюда, – он указал на стулья за приставным столом, – прошу.

– Я – генеральный директор фирмы! Это – мое место! – попробовал возразить Домажор, но в голосе его не услышалось командирских ноток.

– Пока еще, – поправил его Быстров. – Ты забыл добавить: «пока еще». До первого собрания акционеров. Даже еще меньше: до дня твоего ареста, а арестуют тебя очень скоро.

– Это вы всю эту кашу заварили?

– Я, – с гордостью признался Быстров.

– Зачем, дядь Ген? – просто, как друга своего покойного отца, спросил Домажор.

– Да как же мне было не заваривать этой каши, дорогой ты мой?! – всплеснул руками Геннадий Васильевич. – Ведь ты же, Серёжа, дурак и обалдуй. Ведь ты же чуть всю фирму не угробил своим «руководством» и всех нас вместе с ней.

– Вы специально мне подставляли липовые фирмы?

– Если бы их не подставлял тебе я, их бы подставил кто-нибудь другой. В этом случае ты остался бы должен не мне, а неизвестно кому. Тебя бы окрутили-опутали, как лопуха, проворные люди, и я никак не смог бы контролировать процесс падения «Благовеста». Скажешь, не так?

– Наверное, так, – признался Домажор.

– Своего ума не нажил. У отца ничему не научился. Вместо головы у тебя на плечах пустой кувшин. Даже не пустой, а набитый черт-те чем. Кому бы ты смог довериться, дорогой? У тебя же нет друзей. Нет! Ни одного друга нет у тебя, потому что друзья познаются в беде. В беде, Серёжа, а не в бесконечной развлекаловке.

– У меня есть друг! – запальчиво крикнул Домажор.

– Это кто же такой? – Быстров удивленно сделал брови «домиком».

– Серый! Витёк Солдаткин, вот кто!

– Да ну? – брови Быстрова из «домика» превратились в «католический костел» и тут же вернулись на обычное место, и Домажор услышал загадочную фразу: – Ну-ну, посмотрим...

– Что же мне теперь делать, а? – у Домажора задрожал голос и блеснули слёзы отчаянья. – Помоги, дядь Ген! Или хотя бы посоветуй...

– Помогу, – кивнул Быстров, – охотно помогу. Я предлагаю тебе сделку. Предупреждаю: сделка – последняя и предложение – тоже последнее. Если ты отказываешься, то через месяц будешь парашу нюхать.

– Согласен! – воспрял Домажор, оживленный внезапной надеждой. – На все ваши условия согласен!

– Я возвращаю активы «Благовеста» обратно на фирму, хороню свои липовые фирмы, и с тебя снимается обвинение в мошенничестве.

Быстров загнул мизинец.

– Я рассчитываюсь с контрагентами, и у арбитражного суда отпадают основания возбуждать процедуру банкротства.

Быстров загнул безымянный палец.

– Я улаживаю дела с правоохранительными органами, и с тебя полностью снимаются все обвинения. Ты становишься чистым и законопослушным гражданином.

Средний палец Быстрова присоединился к безымянному и мизинцу.

– В обмен на это ты отказываешься от всего принадлежащего тебе пакета акций «Благовеста» в пользу тех лиц, которых я тебе укажу.

Большой палец лег сверху на три загнутых.

– Ты немедленно, сегодняшним числом, уходишь с должности генерального директора.

Указательный палец согнулся поверх большого, и получившийся кукиш Быстров сунул под нос Сергея Анатольевича:

– Вот что у тебя останется в итоге, дорогой. Выбирай: либо ты – генеральный директор предприятия-банкрота и скучаешь в тюрьме без передач, либо ты нищий, но – на воле.

– Это подло и низко: отбирать у меня наследство моего отца!

– Ну вот, – вздохнул Быстров, – еще одно подтверждение тому, что ты – не бизнесмен. В бизнесе нет таких понятий: «подло – благородно», «низко – возвышенно». В бизнесе есть только «выгодно» или «не выгодно», а никакой морали в бизнесе сроду не было! Так вот, с точки зрения бизнеса будет выгодно выкинуть тебя из кресла генерального и лишить тебя всех акций. А еще будет выгодно и разумно отобрать у тебя квартиру и машину и предоставить тому генеральному директору, которого изберут акционеры, служебное жилье. Ну, сам согласись: не может же такой большой руководитель жить в общаге или коммуналке? Так что квартиру и машину я у тебя тоже забираю. За долги. В пользу фирмы, которую основал твой отец.

Вошла Ирина Алексеевна и поставила на стол только одну чашку кофе на изящном блюдце. Быстров уверенно пододвинул кофе к себе.

– Я согласен, – еле слышно всхлипнул Домажор.

Быстров повернулся к секретарю:

– Ирина Алексеевна, пригласите пожалуйста Симакову и Топалову с подготовленными документами.

Симакова и Топалова – будто под дверью караулили – возникли в кабинете, едва только из него вышла Ирина Алексеевна. Топалова выложила на стол небольшую стопку стандартных листов с распечатанным на принтере текстом.

Домажор взял ручку и начал подписывать листы.

– Еще договоры купли-продажи акций, – подкладывала новые листы Топалова. – Сергей Анатольевич, от руки вот здесь напишите «деньги в сумме» прописью, как в договоре написано, «мной получены от покупателя при подписании договора». Вот так. Хорошо. И на следующем договоре так же.

Быстров, Топалова и Симакова не спеша, лист за листом, «отжимали» Серёжу от денег и от всего того, чем владел его отец.

Бумаги были подписаны. С этой минуты у Домажора не оставалось больше ничего, кроме того, что было надето на себя и позвякивало в карманах. Как только Домажор отказался от своих акций и от должности, он перестал быть Сергеем Анатольевичем и сделался обыкновенным Домажором.

 

Быстров со своими подчиненными вовсе не собирался устраивать в кабинете генерального директора никакого шмона: сотрудники снимали со стен и вытаскивали из шкафов и со стеллажей тот крикливо блестящий и ненужный хлам, который бестолковые мажоры, изнемогая от избытка денег, любят приобретать в дорогих магазинах подарков и сувенирных бутиках. Всё это барахло, за которое были уплачены немалые деньги, но в своей сущности не стоящее и гроша, было уложено в большую картонную коробку, и охранник на выходе вручил эту коробку Домажору.

Время было позднее: полночь или около того. Домажор стоял на крыльце с большой тяжелой коробкой и не знал, куда ему следует идти со всем своим скарбом.

– Остановка – там, – подсказал секьюрик.

Как пользоваться общественным транспортом, по каким улицам проходят линии автобусов, троллейбусов и маршруток, он не знал. Он никогда не ездил общественным транспортом, будучи с раннего детства обеспечен транспортом личным. Он не знал общества. Не знал, как оно устроено, из каких людей состоит, чем оно живет, чем дышит, за что переживает, кого любит, кого ненавидит. Он всю свою жизнь знал только себя.

Но не полное незнакомство с маршрутами движения общественного транспорта омрачали сейчас Домажора. В конце концов, дело было позднее и транспорт уже не ходил, а в кармане лежал мобильник и были деньги на такси.

Он не знал, куда и к кому ехать.

Стоя под светом фонарей на пустой остановке, Домажор внезапно понял, что Быстров прав и у него нет друзей, к которым он мог бы обратиться сейчас, когда ему трудно и плохо.

«Серый! – осенило Домажора. – Ну, конечно же – Серый! Не всё так плохо! Сейчас позвоню Витьку, и через полчаса меня будет ждать горячая ванна и вкусный ужин с бутылочкой вискарика».

Девушка-автомат вежливым голосом ответила, что «абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». После повторного набора номера Домажор выслушал то же сообщение, но уже на английском языке.

«Приплыли!» – вздохнул Домажор.

Действительно, картина: наследник больших миллионов стоит на ночной остановке посреди родного города и не знает, где ему голову свою приклонить. Мимо проезжают машины и брызгают в лицо светом фар. Кто-то едет в заведение, кто-то уже из заведения. Ревут за тонированными стеклами иномарок басы и слышится пьяный и бесшабашный девичий смех: людям весело, они счастливы.

«Лена! – Домажор почувствовал в себе сладкую надежду. – Лена меня любит. Я смогу первое время перекантоваться у нее».

Боясь, как бы и этот абонент не оказался вне зоны действия сети, Домажор позвонил на домашний. Лена была дома. Минутку посовещавшись с матерью, она разрешила ему приехать к ним.

 

Через одиннадцать дней, по настоянию московских партнеров, прошло внеочередное общее собрание акционеров «Благовеста». На этом собрании состоялось избрание нового генерального директора фирмы и перераспределение акций Доманского Сергея Анатольевича среди мажоритарных акционеров.

Этим вторым пунктом повестки дня и объяснялась та скорость, с которой требовали проведения собрания москвичи.

Быстров и Воеводин, получавшие приращение своих долей, не возражали.

24

 

Все удивились избранию новым генеральным директором Витька Солдаткина, и Домажор был удивлен таким выбором акционеров больше всех. Казалось совсем невероятным и необъяснимым то обстоятельство, что кандидатуру Серого внес на рассмотрение акционеров не кто иной, как Быстров.

Все думали, что Быстров, который лично ничем Серому не был обязан, после смерти Доманского готовит Витька «на вылет», а оно вишь ты как повернулось...

Домажор обрадовался такому удачному выбору акционеров, потому что деньги подходили к концу и Лена стала всё чаще на него поглядывать с заметным неудовольствием, будто ожидая чего-то, какого-то поступка. Мама Лены с самого начала смотрела косо, а последние дни разговаривала вообще сквозь зубы, как с надоевшим бедным родственником, от которого нельзя избавиться, не повредив своей репутации в глазах остальной родни. Срочно нужна была работа, достойная Сергея Анатольевича Доманского.

Срочно нужны были деньги.

На счастье Сергея Анатольевича, акционеры не стали тянуть волынку и официально избрали Витька Солдаткина генеральным директором «Благовеста» так же легко, как полгода назад избрали на ту же самую должность его самого. Что уж им навешал на уши Быстров, какими такими Витьковыми «достоинствами» очаровал акционеров – тайна сия велика есть, но факт остается фактом – ни москвичи, представленные седоголовым, голубых кровей красавчиком Белокобыль-
ским с его сладкими улыбочками, ни Воеводин, представленный всё тем же неброским чинушником Администрации, не были против, и за кандидатуру Витька проголосовали единогласно.

Как бы то ни было, но избрание старинного друга гендиректором устраивало Домажора. Он почему-то был уверен, что Серый не откажет ему в приеме на работу и не пожалеет денег, назначая размер вознаграждения за самоотверженный труд на благо фирмы.

«Ничего, ничего, – усмехался своим светлым мыслям Домажор, трясясь в газели, везущей его в центр из микрорайона, где проживали мать и дочь Семихвостовы, – Витёк не откажет. Витёк – свой человек. Сколько мы с ним уже знакомы? Ого – десять лет! И все десять лет рука об руку, спина к спине. Я ему всегда помогал и ничего не просил взамен. Первый раз я его попрошу, да и то – о пустяковой услуге. Для начала соглашусь и на две тысячи бакинских в месяц. На первое время хватит, а там посмотрим. Нет, не откажет мне Серый. Не тот он человек. Душа-парень».

Домажору казалось, что Серый должен обрадоваться его приходу. А как иначе? Не может же Серый не понимать, что у него, Сергея Доманского, уже есть опыт руководства крупной фирмой. Пусть неудачный, но опыт. Он, уже посидевший в гендиректорском кресле, сможет предостеречь Серого от ошибок, которые совершал сам, когда потерял голову от внезапно свалившихся на него власти и денег. Он сможет уберечь друга от опрометчивых решений и, главное, расскажет ему, кто такой Быстров и чего от него можно ожидать.

Странно подходить к офису фирмы, основанной собственным отцом, когда ты идешь в нее не в качестве хозяина, даже не как хозяйский сын, а непонятно кем.

Соискателем.

Ограда и здание были на месте. Всё то же самое. И ажурная решетка, и широкое крыльцо с удобным пандусом для убогих и нищих, и качельки, на которых любит раскачиваться Быстров. Вроде всё то же самое и всё совершенно другое. Уже никто не кинется опрометью выполнять распоряжения Сергея Анатольевича. Уже не станут заглядывать в глаза заискивающе и преданно. Уже не станут деликатно стучаться в его кабинет, испрашивая разрешения войти, и не будут осторожно подавать ему документы на подпись.

Он тут больше никто.

Охранники на входе посмотрели на него с насмешливым любопытством.

– Вы к кому? – не без нахальства спросил один.

– Я? – Домажор опешил от такой наглости. – Я, собственно, к генеральному директору. К новому...

– Как вас представить?

Ну уж это вообще ни в одни ворота не лезло, но Домажор сдержался.

– Сергей Анатольевич Доманский, – с большим достоинством напомнил он зарвавшимся секьюрикам.

– Одну минуточку, – охранник набрал на телефоне трехзначный внутренний номер. – Ирина Алексеевна? Тут к Викторыванычу какой-то Доманский пришел... Что?.. Хорошо... Спасибо.

Охранник положил трубку и как постороннему посетителю подсказал:

– Приемная на втором этаже справа по коридору. Там еще табличка есть.

Как ледяной водой умывшись унижением, Домажор поднялся по широкой лестнице с бронзовыми перилами на второй этаж. В приемной сидела незаменимая Ирина Алексеевна, за каких-то полгода привыкавшая уже к третьему шефу. Когда Домажор появился на пороге и их взгляды встретились, в глазах Ирины Алексеевны на долю секунды мелькнуло что-то человеческое...

Узнавание?

Радость?

Сочувствие?

Жалость?

Ни одно из этих чувств, но все чувства разом. Подавив в себе человеческое, Ирина Алексеевна тут же стала сухо-официальной, как и положено секретарю крупного руководителя, когда в его приемную входит посетитель из категории «шляются-тут-всякие-разные-только-от-работы-отвлекают». Нажав на кнопку громкой связи, Ирина Алексеевна доложила:

– Викторываныч, к вам Сергей Анатольевич.

Домажор оценил это «Сергей Анатольевич». Ирина Алексеевна могла доложить просто: «к вам посетитель», или «пришел Доманский». Обозначив его по имени-отчеству, секретарь отца показала, что никакого другого Доманского, кроме Сергея Анатольевича, в «Благовесте» быть не может.

– Я занят сейчас, – донеслось из динамика в телефоне, – пусть подождет.

Вот это да!

Вот это номер!

– За-а-анят?! – удивленно протянул Домажор, не в силах перенести этого последнего унижения. Безусловного унижения: его недвусмысленно ставили на место и показывали, что он в этой жизни больше никто. – Чем же он таким занят?

Домажор рванул дверь с табличкой

 

Генеральный директор

ОАО «Благовест»

Виктор Иванович

Солдаткин

 

...и остановился на пороге, обомлевший и растерявшийся: Серый играл в дартс.

На огромную карту Советского Союза, оставшуюся на стене еще со времен отца, в районе Прибалтики была вывешена пестрая мишень. Выверенными движениями с пяти метров Серый отправлял в сторону Эстонии, Латвии и Литвы три острых дротика с разноцветным оперением.

Чего угодно ожидал Домажор: ожидал, что в кабинете у Серого люди, возможно, даже Быстров. Ожидал, что он беседует по телефону с контрагентом или треплется по мобильнику с очередной доверчивой курицей, но чтобы генеральный директор «Благовеста» в разгар рабочего дня страдал откровенной фигней, метая дротики в мишень?.. Это не помещалось в голову Домажора, помнившего, что кабинет отца всегда был капитанским мостиком, ходовой рубкой, мозговым центром фирмы.

– Вот ты, значит, чем занят? – с сарказмом оценил он занятие друга.

– Без доклада не входить, – Серый, прицеливаясь дротиком в мишень, не повернул головы. – Ирина Алексеевна, почему в моем кабинете посторонние?

– Это я-то «посторонний»?! – захлебнулся праведным негодованием Домажор, но, вспомнив, что пришел наниматься на работу, а не выяснять отношения, нажал на тормоза и продолжил в примирительном тоне: – Ладно. Я не ссориться к тебе пришел, а по делу.

– Какое мне дело до твоего «дела»? – дротик улетел в Прибалтику и воткнулся в мишень в районе Юрмалы.

– Мне нужна работа, – признался Домажор, – помоги устроиться. Мы же друзья?

– Дружба дружбой, а табачок – врозь, – философски изрек внезапно поумневший после своего избрания на должность Витёк. – Кем же я тебя приму? Своим замом?

– А почему бы и нет? Еще недавно я был не то что замом, а целым генеральным.

– Ну, и много ты наруководил? – в вопросе прозвучало презрение сильного и умного к слабому и недалекому. – Чуть сам себя в тюрьму не посадил и фирму едва не разорил... «руководитель». Если я тебя возьму в замы, то сам скоро усядусь на нары, а я уже там был по твоей милости. Забыл? Напомнить?

– Хорошо. Пусть не в замы, – согласился Домажор, – но в «Благовесте» полно халявной работы. Помнишь, сколько таких же, как я, работали у меня в информационно-аналитиче-
ском отделе?

– Это каких же – «как ты»? Или у тебя есть родители с возможностями? Или за тобой стоят люди, с которыми сле-
дует считаться? Или ты способен одним своим звонком снять десяток проблем? За что тебе стоит платить деньги? Да и информационно-аналитического отдела больше нет: нашей фирме не нужны нахлебники.

– Но мы же – друзья!

– С таким другом, как ты, никаких врагов не надо, – заметил Серый, метнул последний дротик мимо мишени, попав им в Прагу, и уселся в кресло за столом.

В кресло Анатолия Янгелевича Доманского.

– Чем могу быть полезен?

По виду Серого нельзя было понять: серьезен он или шутит.

– Кончай прикалываться, – попросил Домажор, – мне нужна работа. Мне очень нужна работа – у меня кончаются деньги. Скоро мне не на что будет жить!

– Деньги, говоришь? – прищурился в кресле Серый. – Мало ли их через тебя прошло? Мало ли ты прогулял денег? Я, пожалуй, и десятой доли за всю свою жизнь в руках не держал, сколько ты прокуражил. Это ж не просто дом поставить – полдеревни отстроить можно за те деньги, что ты на куражи пустил. Пять улиц с переулками двухэтажных коттеджей на две семьи каждый. А? Что? Не так?

Какая-то перемена произошла в Сером. Малозаметная для посторонних и не сразу открывшаяся Домажору перемена. Не тот стал Серый, определенно – не тот. Другой. Все годы их дружбы говорил только Домажор, а Серый слушал и исполнял. Теперь говорит Серый, а домогающийся места Домажор вынужден выслушивать его сентенции и молча кивать головой, изображая согласие с Витьковыми словами.

«Раб! – осенило Домажора. – Вчерашний холоп, получивший вольную и теперь калякающий с бывшим барином на равных и даже свысока. Он родился холопом, жил как холоп, угождал как холоп, женился – и то как холоп, и вот сегодня его день!»

– Ты что же, – Домажору захотелось прояснить этот момент, – в универе потому со мной задружился, что у меня были деньги, которые я мог запросто потратить на выпивку и прочую ерунду?

– А то как же?! Из-за чего же еще? Ты в лопатнике на занятия таскал столько бабла, сколько у меня отец с матерью вдвоем за месяц не зарабатывали. А ты таскал просто так. На буфет. На пирожки с компотом. «На перекусить» во время перемены. Я впервые в своей жизни увидел живого мажорика, и этим мажориком оказался ты.

– И ты решил со мной, так сказать, «установить контакт» для того, чтобы пробить себе дорогу?

– Эх, Серёжа, – зло прищурился Серый, – когда бы не твои деньги и не твой папа, я бы тебя еще тогда, перед первым курсом, возле доски объявлений грохнул. Прямо по той бы доске и размазал. У тебя был такой отец! – Серого несло и голос его становился тем громче, чем дальше он говорил. – Да был бы у меня такой отец, я бы от него ни на шаг не отходил, всё только бы слушал и в книжечку записывал себе на память. А ты... Ты профукал всё, что тебе давалось от рождения: отца, мать, отцовскую фирму, отцовские деньги. Всё, что тебе было дадено, ты пустил пылью. Тебя разбаловали, и ты оказался не готов к жизни. К настоящей, «взрослой» жизни. А я, для того чтобы усесться вот в это самое кресло, из своей деревни на карачках выползал. Ни друзей, ни знакомых в городе. Даже ума и то не было – одни только кулаки здоровые. Я землю грыз, ногти ломал, кровью харкал, пока карабкался туда, где ты уже был по праву рождения... как наследный принц Монако.

– Ну и как? Вскарабкался? – грустно съязвил Домажор.

– Разуй глаза, посмотри: где ты и где я.

– Разве ты своим умом попал в генеральные? Разве тебя избрали по твоим способностям? Быстров тебя как марионетку в это кресло усадил, чтобы свои делишки обтяпывать.

– Да плевать, что «марионетка»: деньги-то мне платят не кукольные. Я десять лет верил тебе. Десять лет шел за тобой, а ты меня никуда не привел. Я верил тебе так, что даже в тюрьму вместо тебя сел, а ты мне не только коробка спичек в передачке не принес, ты мне даже простого «спасибо» не сказал за то, что парился на киче вместо тебя. Ты оказался неблагодарным слабаком.

За рабочим столом Анатолия Янгелевича Доманского, в его кресле больше не разваливался и не откровенничал простоватый Витёк Солдаткин, а сидел в парче и золоте, во всём блеске славы и власти Великий Визирь – Премногомудрый и Всемилостивейший. Каждое его слово было весомее слитка золота. Каждое изречение долетало да самых дальних уголков Халифата и увековечивалось резцами по камню. На перекрестках всех дорог стояли гранитные и мраморные колонны, на которых большими золотыми буквами были высечены Слова Мудрости, изошедшие из его уст.

Домажор оторопел и попятился к двери.

Великий Визирь снизошел до того, чтобы открыть Частицу Мудрости недостойному смертному.

– Предательство друзей и близких – не подлость, а первый шаг в карьере, – изрекли уста его.

И – спало наваждение. Исчезли золото и парча, растаяли в воздухе халат, чалма и рабы с широкими опахалами. За столом отца остался сидеть только вчерашний друг Витёк Солдаткин. Рука нажала на кнопку громкой связи.

– Ирина Алексеевна, – приказал Серый телефону, – Доманского ко мне больше не пускать, со мной не соединять, если не уйдет через минуту – вызывайте охрану.

– Хорошо, Викторываныч, – отозвался телефон голосом Ирины Алексеевны.

Когда под насмешливыми взглядами секьюриков Домажор вышел на улицу, к нему пришло успокоение: абсолютное спокойствие человека, которому больше нечего терять в этой жизни. Быстров и компания отобрали у него всё: квартиру, машину, фирму, работу, все средства к существованию, – и теперь Домажор был свободен, как привокзальные бомжи. Тем тоже некуда спешить, нечем себя занять и очень часто нечего пожрать. Им никто не придет на помощь, зато и у них нет обязательств ни перед кем. Они полностью свободны – от общества и общественной морали, от нравственных устоев, от необходимости повиноваться кому бы то ни было и уж тем более не обязаны делать приятное лицо, когда им самим невесело. Дома у него больше не было, а в его временном прибежище ждали Лена и ее правильная мамаша. Ждали с деньгами, если вообще «ждали» и были «рады» ему, безденежному. Удивившись и обрадовавшись своему спокойствию, Домажор отряхнул пыль со своих брюк и сошел с крыльца.

Он знал, как следует поступить.

Раз все прежние друзья и благодетели от него отвернулись, то он пойдет к недругам.

«Благовест» был крупнейшей, но не единственной строительной фирмой в Благушине. Следующая по размаху фирма была та, которой владел и руководил Альберт Рафикович Сафаров. Сафаров начинал почти в то же самое время, что и Доманский, начинал тоже со сколачивания бригад по бытовому ремонту квартир и довольно быстро вывел свою фирму на неплохие обороты. Некоторое время Сафаров и Доманский, толкаясь локтями на одной поляне, шли вровень, но тут берендеи избрали своим Правителем Воеводина, и Иван Иванович все преференции в строительных подрядах отдал «Благовесту». «Благовест» стремительно рванул вперед. Сафаров уступил, но не разорился. Его фирма росла на том, что не успевал осваивать Доманский, а с выходом «Благовеста» на федеральный уровень едва ли не половина строительства внутри Берендеи стала вестись бригадами Сафарова. Сам Альберт Рафикович был известен всему Благушину тем, что за долгие годы ведения дел, за полтора десятка лет своего бизнесменства, ни разу не повысил голос ни на кого из своих подчиненных и умудрился не поссориться ни с кем из конкурентов и чинушников контролирующих организаций. Со всеми он умел найти компромисс и договориться к удовольствию сторон и не без выгоды для себя. Были бандиты – Сафаров ладил с бандитами. Как только бандитов вытеснили хаповатые чинушники – Альберт Рафикович выстроил схемы откатов в каждый нужный карман и не знал ни горя, ни проверок. Ни у кого не было сомнения, что если завтра в Благушин войдут иностранные интервенты, то и с интервентами Сафаров очень быстро найдет общий язык – английский или китайский.

Вот к этому давнему конкуренту отца и направил свои стопы Домажор, логично полагая, что перебежчик столь высокого ранга из штаба противника будет там принят весьма ласково.

– А-а, Серёжа, – тепло улыбнулся Сафаров, когда Домажор вошел в его кабинет, – здравствуй, дорогой. Присаживайся. Как поживаешь?

Ободренный столь радушным приемом, которым Сафаров вводил в заблуждение абсолютно всех посетителей, Домажор без предисловий взял быка за рога:

– Я к вам по делу, Альберт Рафикович, – начал он, придав своему лицу вид серьезный и многозначительный.

– Ну какие у тебя ко мне могут быть дела? В карты опять проиграл? Не вопрос. Сколько?

– Нет, Альберт Рафикович, – Домажор решительно отверг такую мелочевку, как карточный проигрыш, – я к вам действительно по очень серьезному делу. Хочу вам предложить стать моим компаньоном.

– Компаньоном? – удивился Сафаров, – Это интересно. Виски? Коньяк?

– Виски, – попросил Домажор, – только немного.

– И в каком проекте ты предлагаешь мне стать твоим компаньоном? – спросил Сафаров, тонкими кольцами нарезая охотничьим ножом вынутый из холодильника махан.

– Я предлагаю вам стать моим компаньоном, так сказать, глобально, – Домажор выпил первую рюмку и занюхал маханом, – во всех делах. В бизнесе, в общем.

– Интересно. И какова твоя доля? – серьезно спросил Сафаров.

– Не понял...

– У меня есть фирма стоимостью шесть миллионов долларов. Что есть у тебя? Какова будет твоя доля, с которой ты войдешь в мою фирму, чтобы стать моим компаньоном?

– Видите ли, Альберт Рафикович, – Домажор налил вторую рюмку, – денег у меня сейчас нет.

– Может быть, у тебя есть неимущественные права?

– Чего?

– Может быть, у тебя есть какие-нибудь запатентованные изобретения, реализуя которые мы могли бы раскручивать совместный бизнес?

– Нет, – помотал головой Домажор, – никаких изобретений у меня нет. Я ничего не изобретал.

– Понимаю, – согласился Сафаров. – Всё времени не было что-нибудь изобрести. Всё некогда тебе было. Всё дела у тебя, дела. Понимаю. Может, ты диссертацию защитил? Мне вот в прошлом году один доктор наук толкнул свою диссертацию: «Расчет плит и перекрытий» называется. Раньше мы на нашем ЖБК плиты рассчитывали по шестнадцати параметрам, а на основе его диссера стали рассчитывать только по девяти. Представляешь, какая экономия? Этот ученый теперь каждый квартал получает от нас бонус за свои мозги и за то, что его знания оказались нам полезны.

– Нет. Диссертаций я тоже не защищал.

– Ну, тогда... – Сафаров несколько секунд подумал, комбинируя варианты. – Сейчас стало модно заниматься благотворительностью. У меня есть пара-тройка сотен штук зеленых, которые не жалко потратить на меценатство. У тебя, часом, на руках нет никакого сценария фильма? Мы бы дали денег на съемку.

– Нет у меня сценария, – до Домажора начало доходить, что Сафаров его тонко высмеивает.

– Тогда, может быть, ты написал симфонию? Или картину маслом? Во что конкретно я должен вкладывать свои деньги? Ты наливай, наливай вискарёк-то. Не стесняйся. Вижу, что распробовал. Хороший вискарь. Ирландский.

– Альберт Рафикович, – насупился Домажор, – я к вам пришел по серьезному делу, а вы со мной какие-то шутки шутите!

– Я шучу? – искренне удивился Сафаров. – Да это ты пришел ко мне пошутить. Ни денег, ни проектов, ни ума у тебя в голове, а ты пришел ко мне в последних своих штанах и отнимаешь мое время пустой болтовней. У меня – крупная фирма. Мое время – стоит денег. Не говоря мне дельного, ты залезаешь мне в карман. Понятно тебе? Или ты думал, что мои шесть «лимонов» стоят столько же, сколько пустота в твоей голове и в твоих карманах, и я с восторгом и ликованием примусь делиться тем, что сумел заработать, с первым встречным оборванцем, промотавшим отцовское наследство?

– У меня есть инсайдерская информация, касающаяся некоторых методов работы «Благовеста».

– Ты пришел ко мне «торговать секретами»? – Сафаров рассмеялся приятным баритоном. Очень обидно рассмеялся. – Кому нужна твоя «инсайдерская информация»? Она известна в Благушине даже младенцам. У тебя же, Серёжа, не осталось больше ни-че-го. Ты теперь нищий. Ты – нищий и пришел ко мне на полном серьезе предлагать стать твоим компаньоном, хотя единственное, что ты можешь предложить, это лавочка в зале ожидания благушинского вокзала. Ты можешь что-нибудь добавить к сказанному мной?

– Нет, – вздохнул Домажор, поняв наконец, что зашел не в тот кабинет, где раздают деньги, – всё так, как вы сказали.

 

В тот день Серёже так и не удалось никуда устроиться. Третья фирма, которую он посетил после визита к Сафарову, была небольшой: все основные строительные подряды в Берендее схватывали «Благовест» и Сафаров. Этой же фирме доставались только крошки с господского стола, вроде строительства коровников по сельским районам, а много ли «наваришь» на коровниках? Коровник – не стадион, не бизнес-центр и не торгово-развлекательный комплекс. Не тот мас-
штаб и финансирование – не то. Однако офис был вполне прилично отделан, но так как директор не мог себе позволить платить зарплату секретарше, Домажор вошел в его кабинет без доклада. Вероятно, в целях экономии руководитель фирмы коньяков не покупал и, узнав в посетителе знаменитого на весь Благушин Домажора, предложил ему на выбор только чай или кофе. Домажор, правильно усвоив урок, преподанный ему Сафаровым, уже не претендовал на долю от прибыли и в компаньоны себя не предлагал. В этой фирме он готов был трудиться хотя бы начальником отдела.

– Чем занимаемся, знаешь? – спросил его директор.

– Строительством.

– Строительством, – подтвердил потенциальный работодатель и будущий начальник, – а ты в строительстве что-нибудь понимаешь?

– Еще бы! Я же руководил «Благовестом».

– Знаем, знаем... Назови мне размеры одинарного красного кирпича.

– Чего?

– Кирпич видел когда-нибудь, строитель?

– Конечно! Сколько раз.

– Какие у него длина, высота и ширина?

– ...

– Сколько одинарных красных кирпичей в одном кубе?

– ...

– Сколько весит куб такого кирпича?

– ...

– Размеры одинарного красного кирпича 250х120х65. Можешь измерить, как выйдешь из кабинета. В одном кубическом метре помещается четыреста восемьдесят кирпичей. Весит такой куб 1700 килограмм. Как же ты материал считать будешь, если даже в кирпиче не разбираешься?

– Я, пожалуй, пойду, – откланялся Домажор.

Последняя попытка трудоустроиться была даже не в фирму, а в какую-то шарашкину контору, «офис» которой располагался в неновом, но крепком строительном вагончике. Фирма, не имея подрядов от государства, занималась не строительством новых объектов, а ремонтом старых. В основном – частного сектора. В вагончике за обшарпанным письменным столом сидел прораб в спецовке, одетой поверх клетчатой рубашки. Тут бывшему генеральному директору «Благовеста» не налили ни виски, ни даже отвратительного растворимого кофе, обязательного во всех офисах, и просто присесть – тоже не предложили. Домажор так и разговаривал – стоя напротив сидящего за столом прораба.

– Строитель, говоришь? – прораб оценивающе рассматривал работника. – Плитку класть умеешь?

– Какую плитку?

– Керамическую. В ванной, на кухне.

– Нет.

– Мастерок и сокол в руках держал когда-нибудь?

– Нет.

– Чего же ты умеешь?

– Я умею руководить! – с вызовом ответил Домажор.

– Ах, это... – с пониманием отозвался прораб, – «руководить». Да у нас тут каждый штукатур – «руководитель». Только волю дай. Руководителей-то у нас полно, а хорошего каменщика днем с огнем не сыскать. Ни за какие деньги! Кирпичи класть некому, понимаешь? Мы уж тут как-нибудь сами, без тебя, поруководим.

С работой у Домажора ничего не выгорело – сегодня был не его день.

 

26

Третью неделю жил Домажор у гостеприимных мамы и дочери Семихвостовых и начал уже надоедать обеим. Всё-таки есть некоторая разница в положении вещей.

Одно дело, когда дочь внезапно срывается из дома, пропадает несколько дней неизвестно где, а возвратясь, делится впечатлениями от увлекательной поездки и показывает дорогие подарки щедрого поклонника.

Это неплохо.

Другое, когда поклонник дочери живет в малогабаритной квартире чужой ему семьи, пользуется общими ванной, туалетом и кухонной посудой, отсвечивает по утрам и вечерам своими трусами, но всё-таки приносит в дом хорошие деньги.

Это терпимо.

И совсем третье, когда этот самый поклонничек живет в вашей, трудом и потом заработанной квартире. Он с аппетитом взрослого мужика ест и пьет за ваш счет, огрызается на вас, покрикивает на дочь, целыми днями играет на ее компьютере в игрушки и ни на какую работу устраиваться не спешит.

Вот это уже «ни в одни ворота не лезет».

«Теща» начала выживать «зятя» из квартиры.

«Зять» отступал, сдавал позиции, почти целыми днями не выползая из «их с Леной» комнаты, но не капитулировал и за дверь квартиры выходить отказывался, даже когда его просили сходить в магазин.

Лена с тревогой и грустью смотрела на своего мужчину, пытаясь отгадать, что же произошло в «Благовесте». Ее мужчина добровольно передал все-все свои акции посторонним людям, а в благодарность за это его освободили от должности гендиректора, выкинули из квартиры, отключили мобильник от корпоративного тарифа и обнулили банковскую карту. На той карте, которую ее мужчина заработал на отдыхе в Бельдерсае, не осталось ни копейки, ни цента. Лена путалась в догадках. Домажор отказывался что-либо объяснять, и потому догадки только множились с каждым часом, и Лена запутывалась в них всё сильнее.

Наконец, перебрав в своей кудрявой головке не менее десятка версий одну другой глупее, Лена остановилась на одной из них, самой «логичной» с ее точки зрения, но наиболее отдаленной от подлинного положения вещей. Она решила, что «мальчишки просто поссорились», а раз так, то она, как женщина, может и обязана их примирить.

В самом деле: глупо пускать под откос многолетнюю дружбу из-за каких-то там пустяков и мелких недоразумений. Она – женщина, и она сможет помочь своему мужчине там, где мужским мозгам не дано разобраться.

 

Встретиться с ходу с генеральным директором «Благовеста» Лене не удалось.

Нет, никто не чинил ей никаких препятствий. Охрана, пом-
нившая ее как «девушку Доманского-младшего», беспрепятственно пропустила ее на второй этаж. Ирина Алексеевна тоже не погнала ее взашей. Просто Виктор Иванович, бывший Серый, был сейчас очень занят. Он держал тронную речь перед трудовым коллективом «Благовеста», а точнее, перед начальниками департаментов, служб, отделов и ключевыми специалистами. Встреча высокого руководства с тягловым поголовьем фирмы происходила в конференц-зале в обстановке полного взаимного непонимания. Будто между длинным столом с белой пластиковой табличкой

 

Генеральный директор

ОАО «Благовест»

Виктор Иванович Солдаткин

 

и рядами стульев с откидными сиденьями поставили лист толстого звуконепроницаемого стекла. Иначе и быть не могло: по одну сторону невидимого «стекла» сидели высококлассные специалисты с большим опытом решения сложнейших производственных и финансовых вопросов, по другую – малообразованная марионетка в дорогом костюме и модном галстуке.

Креатура.

Эффективный менеджер.

Действительно наполненными смыслом и живой мыслью были только первые три минуты встречи. Быстров написал для Витька четырнадцать тезисов, которые тот должен был озвучить, впервые встречаясь с костяком «Благовеста» в качестве генерального директора. Этих четырнадцати пунктов Витьку хватило аккурат на три минуты. О чем говорить дальше – он не знал. Быстров на собрании не присутствовал, сославшись на то, что у него назначена встреча с Воеводиным. Геннадий Васильевич уехал к Правителю еще до начала собрания и не оставил вместо себя никакого суфлера.

Витёк начал хватать ртом воздух и пускать пузыри.

Перед ним сидели несколько десятков специалистов, каждый из которых в отдельности по своему уровню развития – интеллектуального и профессионального – стоял не на ступеньку, а на несколько лестничных маршей выше его.

Это Витёк понимал.

Но Витёк понимал и другое: он – Начальник! А «они» – его под-чи-нен-ны-е.

Плевать, что они все такие из себя «умные» и «шибко грамотные». Прикажет Витёк – и все эти умники как миленькие похватают лопаты и пойдут копать канаву. Да и что это за сержант, который не умеет держать речь перед строем?

В Сером проснулся и расправил плечи дембель ВДВ.

В галунах, берете и при аксельбантах.

– Как говорится, лучше надо работать, господа, – сделал вступление Витёк и далее выдавал фразы порционно.

– Работать, господа, надо лучше, как говорится.

– Потому, что работать лучше – это лучше, господа.

– А работать хуже, господа – только хуже.

– Ведь если, как говорится, работать лучше – то всем, господа, будет хорошо.

– Как говорится, и зарплата и эта... как ее? Как говорится, премия.

– А если мы все, господа, будем работать хуже, то что?

– Как говорится, пойдет разброд и шатание в рядах.

Витёк вгляделся в зал.

Зал внимал ему.

Витёк видел, что когда он только начинал городить отсебятину, то брови сидящих напротив него людей поползли вверх, а сейчас начальники служб и специалисты давились смехом, слушая его. У многих на глазах от натуги выступили слёзы. Он хотел сейчас сказать что-нибудь умное, весомое, но не умел. Он забрался в лабиринт бесконечных «как говорится» и не мог из него самостоятельно выбраться. Ему пришли на помощь из середины зала:

– Виктор Иванович, какие ваши конкретные указания?

– Конкретные? – воспрял Витёк, поймав спасательный круг.

– Ну да. Поименно. Что, как говорится, именно и кому, как говорится, персонально из здесь присутствующих, как говорится, нужно делать? С определением конкретных сроков работы и критериев ее оценки.

– Так ведь я об этом же, как говорится, и говорю! – верный конек услужливо подставил свою спину и Витёк взнуздал лихого скакуна Как-Говорится. – Ведь если же всем вместе... Ежели, как говорится, всем миром навалиться...

Симакова представила, как она выводит полугодовой баланс, а ей на помощь, всем миром, приходят шофера и механики вместе с охраной и уборщицами. Елена Георгиевна больше не могла сдерживать себя сколько-нибудь долее, совершенно невоспитанно засмеялась и полезла в сумочку за платочком.

В ответ на этот невоспитанный смех, как ледяная вода Атлантики в пробитое брюхо «Титаника», в заполненный сотрудниками конференц-зал хлынул хохот всех собравшихся. Специалисты тоже устали сдерживать себя и на вырвавшийся смешок финансовой директрисы расхохотались рефлекторно, выпуская из себя сжатый спазмами воздух.

Опрокинув стул, на котором сидел, покрасневший Витёк широким шагом выметнулся из конференц-зала, подталкиваемый в спину волнами смеха.

Специалисты, всё еще смеясь, переглядывались между собой понимающе-сочувственными взглядами, как бы выражая общую для всех мысль: «тяжело будет работать под руководством человека, которого сам бы ни за что не взял на работу».

 

Лена дожидалась его в приемной и гадала: как ей теперь называть милягу Серого?

«Серый»?

Не годилось. Солдаткин сделался генеральным директором «Благовеста» и старое университетское прозвище могло напомнить ему, как пренебрежительно по-свойски порой обходился с ним Доманский-младший, пока был жив его папа.

«Виктор Иванович»?

Еще хуже. Имя-отчество сразу придают встрече официальный характер, а она пришла в качестве приватной просительницы хлопотать о пустяковой услуге. О таком милом пустячке, о котором красивые женщины имеют право просить галантных кавалеров.

«Витёк»? «Витя»? Это как-то слишком интимно.

Виктор Иванович, весь красный и шумно дыша, широким солдатским шагом протопал через приемную мимо нее, рванул на себя дверь своего кабинета и скрылся за ней. Вихревым потоком со стола Ирины Алексеевны смахнуло на пол несколько бумаг. Лена посмотрела на Ирину Алексеевну – «можно ли войти?» – и Ирина Алексеевна не стала ей препятствовать.

Виктор Иванович, красный от злобы и потный от только что перенесенного унижения, наклонив могутное туловище вперед, в энергичном темпе топтал ковер от окна до двери.

Улучив момент, когда Серый, развернувшись в очередной раз, зашагал от двери к окну, Лена проскользнула за его спиной и села в угол кожаного дивана, стоявшего тут еще со времен Доманского-старшего.

– Ну, я вам покажу! – клокотал Серый. – Я вам устрою вовлеченность в бизнес!

Накануне, растолковывая Витьку суть тех тезисов, ко-
торые новоизбранный генеральный директор «Благовеста»
господин Солдаткин должен будет изложить перед специа-
листами фирмы, Быстров особо подробно разворачивал два пункта – «корпоративные интересы» и вытекающую из них «вовлеченность в бизнес» всех сотрудников, даже низовых.

– Ты пойми, Виктор, – уговаривал Геннадий Васильевич, – твои подчиненные должны правильно понимать корпоративные интересы. Необходимо вовлекать в бизнес каждого сотрудника. Ненавязчиво, но настойчиво прививать им мысль, что от чувства «вовлеченности» каждого отдельного работника будет зависеть финансовое благополучие фирмы, а в конечном итоге – размер вознаграждения всех наемных работников... и бонусы руководства, но на этом лучше не заострять.

Серый, любивший «умные слова», моментально впитал и про «вовлеченность» и про «интересы», не особо вдаваясь в смысл и подтекст этих лукавых терминов. Продолжая туда-сюда бороздить ковер, Витёк нашел наконец самое точное определение для своих шибко грамотных подчиненных. Десять лет назад это определение прилагалось к нему самому по несколько раз на день, как прилагается оно и по сей день к любому молодому воину, вызвавшему неудовольствие старослужащих:

– Уроды! – здоровенный кулак погрозил в сторону двери. – Всех застрою!

Тут Серый заметил вжавшуюся в угол дивана Лену и малость сбавил обороты.

– Хочешь выпить? – предложил он ей.

Лена не посмела отказать.

Серый открыл широкую дверцу рядом с книжными стеллажами, за которой оказался холодильник. Из холодильника на стол были извлечены палка деревянной жесткости махана и бутылка «Choice Old Cameron Brig» – замечательнейшего виски, по своему аромату и вкусовым качествам близкого к свекольному самогону.

И ведь понимала же Лена, что самое лучшее для нее и ее репутации сейчас было бы вскочить с дивана, пролепетать «я как-нибудь в другой раз зайду» и бежать, бежать через прием-
ную по коридору и дальше вниз по лестнице от Серого и от «Благовеста» как можно дальше. Сломя голову бежать! Во весь опор уносить свои красивые ноги.

Понимала, что никакого целомудренного продолжения разговора не выйдет. Никак не выйдет.

Ох, понимала...

Но работы у нее не было, дома сидел ее мужчина, и тоже без работы. Она уже давно нигде не была, потому что нет денег не то что на поездку в Китцбюэль или Лозанну – на Крым и то не собрать! Они все втроем живут на мамину трудовую зар-
плату и Лена уже отнесла в скупку колечко и браслетик, которые там приняли по бросовой цене золотого лома.

Деньги!

Money!

Geld!

Argent!

Акча!

Гроши!

Тугрики!

Ей нужны были деньги!

Ей очень нужны были деньги в любой валюте!!!

Она не привыкла жить без денег и не хотела без них жить.

Ей были нужны деньги уже просто потому, что она этого достойна!

И потому она осталась, наивно понадеявшись на «а вдруг пронесет?».

– Пей, пей, – подбадривал ее Серый, двумя глотками выпив новую дозу, – добрецкий вискарёк.

– Понимаешь, Виктор, – Лена положила вяленое, пахнущее чесноком мясо в рот, – у Сергея сейчас временно нет работы и ты как его друг...

– Да брось ты этого Домажора! – нетерпеливо поморщился Серый. – Дался тебе этот лузер. Он получил то, что заслуживал, и его больше нет. Давай-ка лучше поговорим с тобой о более приятном!

Мир стал так жесток и холоден. Она так молода, но никто не ценит ее ума и красоты. Ни в ком она не находит понимания. А еще она стала пьянеть от этого крепкого виски, ей хочется плакать, она ищет утешения, ищет и не находит.

Серый сел рядом и положил ей руку на загорелое бедро.

 

Лена вернулась домой около двух часов ночи пьяная в дым.

Пьяная настолько, что из нее самой можно было гнать самогон. Напряженно выпрямленное туловище покачивалось вокруг своей оси подобно маятнику Фуко. Подлые каблуки то и дело норовили вывернуться из-под нее, и Лена время от времени дергала то одной, то другой коленкой, чтобы сохранить равновесие.

Служебная машина, по распоряжению Серого, довезла Лену до дома, двое сотрудников службы безопасности «Благовеста» помогли ей попасть в квартиру и вошли вслед за ней, страхуя нетрезвую молодую женщину от бытового травматизма.

Ее ждали.

Мама и Домажор не ложились спать. Каждый не ложился спать по-своему. Мама не спала, по-шпионски оставив слегка неприкрытой дверь в свою комнату и выключив в ней свет, едва только на площадке послышались шаги и громкие голоса. Домажор не спал, увлеченный прохождением нового уровня в компьютерной игрушке-«стрелялке».

Лена возникла в проеме их с Домажором спальни пьяная и величественная одновременно. В качестве королевской свиты сзади нее маячили двое ребят в строгих костюмах.

– Ну что? – развязно спросила Лена у своего «бывшего» и прищурила на него один глаз.

Домажор не хотел сейчас выяснения отношений. Тем более не хотел обострения оных. Он не хотел, не желал знать, он боялся понимать, где была его девушка, с кем она была и чем занималась. Ему не нужно было этого знать. Квартира Семихвостовых – его последнее прибежище. И если ему откажут в крове и пище – он умрет.

– Что, Лен? – тихо, почти заискивающе, снизу вверх спросил он примирительным тоном.

– А то! – подвернувшийся каблук в очередной раз дернул Ленину коленку. – Пошел вон отсюда! Сейчас!

Домажор задрожал. При других условиях можно было бы попытаться обернуть всё в шутку. Можно было бы уложить Лену спать, а наутро ей и самой станет стыдно своего вчерашнего поведения. Можно было упасть в ноги, умолять, просить, плакаться в колени – лишь бы позволили остаться хотя бы до рассвета. Но двое охранников сопровождения без долгих слов вытолкали Домажора из квартиры, спустили в лифте и затолкали в свою машину на заднее сиденье.

Лена забыла о Сергее Доманском раньше, чем его вывели из подъезда. Ей хотелось в душ и спать.

 

27

Ребята из службы безопасности фирмы, везущие Домажора прочь от Лены, иногда поглядывали на него с брезгливым и беззлобным интересом. Вероятно, каждый из них сейчас думал: «Вот оно – коловращение бытия. Еще вчера ты был «хозяин жизни», а сегодня ты никто. Тебе и переночевать-то негде...»

Никто из этих ребят не был ни в Лозанне, ни в Праге. Скорее всего, они никогда не слыхали о Бельдерсае. Их зарплата, за которую они среди ночи развозили пьяных любовниц пьяного начальства и эвакуировали «бывших», не позволяла купить им квартирку в Лондоне или виллу в Испании. Однако каждого из них дома ждали вечно недовольная жена и сопливые дети. У каждого из них была своя семья, свой дом. И оказалось, что счастье – Большое Человеческое Счастье – это не Прага и не Лозанна, не апартаменты в Лондоне и не вид из окна на прибой чужого океана. Настоящее Счастье – это как раз и есть замотанная домашней рутиной жена и сопливые ребятишки, которые зовут тебя папой. Счастье, это когда ты каждый вечер возвращаешься домой, где жена ставит перед тобой тарелку горячего борща, на второе дожаривает котлеты с картофельным пюре, а может быть, даже и рюмку нальет «за хорошее поведение». Счастье – это, вернувшись домой после работы, рубануть того борща, опрокинуть рюмку, заесть котлетами, проверить уроки у детей, посмотреть дебильный телеящик и на ночь примоститься под нагретым одеялом у теплого бока жены.

Твоей.

Родной.

Законной.

Довезя Домажора до центра, ребята бесцеремонно вытолкнули его из машины, и один из них, опустив стекло окошка, предупредил в том смысле, что если Сергея Анатольевича заметят хотя бы за километр от Лены, то будет плохо. Машина с охранниками уехала, и Домажор остался один – на перекрест-
ке Коммунистической и проспекта Ленина.

Как витязь на распутье стоял Сергей на перекрестке. Только какой-то несчастный витязь. Ни коня у него, ни щита, ни меча, ни кольчуги. Да и сам он – не то что с чудищем сразиться – к жизни оказался совершенно не подготовлен.

Сзади него за мостом лежал тот спальный район, в котором жила Лена и куда нечего было возвращаться.

Слева – правительственные учреждения.

Прямо – длинная улица, почти сплошь заставленная кабаками, бутиками и торгово-развлекательными центрами.

Направо – темнота выключенных фонарей.

Именно в темноту и направился обманутый изгнанник для того, чтобы, пройдя два километра под погасшими фонарями, выйти на просторную и ярко освещенную площадь перед благушинским вокзалом.

Несмотря на раннюю осень, было довольно тепло, чтобы почти все лавочки в привокзальном сквере оказались занятыми отъезжающими пассажирами и встречающими родственниками, но достаточно прохладно для ночевки на этих лавочках. Надеясь прикорнуть до утра, Домажор зашел в здание вокзала и всё никак не мог выбрать себе подходящее место. Первое было на сквозняке. Второе на проходе. В третьем глаза слепил свет сразу пяти светильников. Не успел занять четвертое, как на соседние места приперлась кучка галдящих чурок и они, гыргыркая на своем гортанном языке, стали делиться друг с другом впечатлениями за день. Пришлось пересесть на пятое место, куда к нему подошли два сержанта с кокардами и пистолетами, одетые в чудесные серенькие комбинезончики, будто специально придуманные для починки и мойки грузовиков.

– Ваши документики, гражданин? – вежливо попросил один из сержантов, предварительно приложив руку к виску и представившись.

– Куда едем? – спросил он же, перелистывая поданный паспорт Доманского.

Узнав, что гражданин никуда не едет ввиду отсутствия билета и денег на его покупку, сержант посоветовал:

– Шли бы вы отсюда, гражданин, пока мы вас в отдел не сдали.

Гражданин новой демократической России Сергей Анатольевич Доманский вышел на привокзальную площадь и осмотрелся. На улицах снова начали зажигаться фонари. В окнах загорался первый свет – люди собирались на работу. За железной дорогой стала просыпаться тюрьма, и в предутренней тишине было слышно, как баландеры на кухне грохочут металлической посудой, готовясь к раздаче корма.

Город, знакомый с детства, стал чужим.

Совсем чужим. Посторонним.

Домажор сейчас чувствовал себя в родном Благушине точно так же, как чувствовал бы себя в Смоленске или Кургане, если бы его ссадили с поезда за дебош: чужой город, вокзал, площадь, фонари и ни копейки денег. Без друзей и без знакомых остался Домажор. Не к кому ему было пойти. Некуда приткнуться.

«Ты всё потерял!» – злорадствовали фонари, мерцая неживым ярким светом.

«Он сам в этом виноват!» – поддакивали фонарям теплые окна.

...А в прогале, между зданием вокзала и мостом через пути, нависала белой громадой Благушинская тюрьма – закономерное, Законом отмерянное пристанище всех неудачников, которым не повезло в этой жизни. Нарядная в свете своих прожекторов тюрьма грохотом алюминиевых мисок из-за высокого забора навязывала предощущение нехорошего, низкого, страшного, и от всего ее строгого обличья неприятно холодело в животе.

– К нам! К нам! – громыхали тюремные шлёмки. – Мы тебя накормим!

Домажор отвернулся от тюрьмы и пошел в город.

Он не знал, куда ему идти – просто перебирал ногами, чтобы те унесли его подальше от неприятного места, на котором холодеет в животе.

Задребезжали первые троллейбусы. По одному, по двое народ начал выходить на остановки, откуда их подбирали желтые «Газели». Денег на «Газель» не было, да и ехать было некуда. Домажор почувствовал голод. Он не ел со вчерашнего обеда, потому что, не без волнения дожидаясь возвращения Лены, отказался от ужина, рассчитывая поужинать с ней.

У Домажора не было еды и не было денег, чтобы ее купить. Хуже того – он не умел зарабатывать деньги. Не «зарабатывать», как говорят про свои махинации бывшие советские спекулянты, перекрасившиеся в «расейских бизьнесьменнофф», а именно «сделать что-то полезное» и получить за это вознаграждение. Никакого ремесла Домажор в руках отродясь не держал. От вокзала шел в неизвестном направлении не пойми кто:

– не маляр

– не токарь

– не столяр

– не тракторист

– не сварщик

– не инженер

Домажор!

Жалкое существо, выросшее на папины деньги в папином офисе и потому не приспособленное к жизни. Нежизнеспособное существо!

Домажору почему-то подумалось, что самое подходящее место, где можно раздобыть еды в изобилии, это «Чрево Парижа» – Благушинский Центральный Рынок. Если на этом рынке, по слухам, добывают себе на прокорм юркие карманники и разухабистые лохотронщики, то уж Сергей-то Доманский без труда возьмет свои три корочки хлеба.

Рынок располагался в трех остановках от вокзала и уже начинал потихоньку свою работу: внутри рынка продавщицы выкладывали на прилавки свои товары, открывались прилепившиеся к зданию ларьки и павильоны. Пригасив голодный блеск в глазах, Домажор прошелся вдоль торговых рядов с видом раннего покупателя. Торгаши, занятые раскладкой товара, не обратили на него никакого внимания. Это приободрило Домажора, и он решил что-нибудь незаметно стащить, как бы низко это ни было.

Голод не тетка!

Если и есть в мире Господин, то это не король, не президент и не Папа Римский. Куда им? Их власть небезгранична и чаще всего иллюзорна. Подлинные Господа мира сего – Голод и Холод. Власть этих Господ над человечеством настолько бесспорна, что они чаще всего взаимодействуют со смертными не лично, а через своего расторопного и беспощадного слугу. Имя этого слуги – Страх.

Для своего отчаянного налета Домажор наметил прилавок, на который продавщица только что выложила несколько палок копченой колбасы и теперь выкладывала сыр и майонез. Доставая товар из огромных баулов, она временами теряла из поля зрения свой товар и голова ее то ныряла под прилавок, то снова появлялась над ним.

«То, что нужно, – хладнокровно решил Домажор. – Хватаю палку колбасы, кусок сыру и дай Бог ноги».

Будущий рецидивист уже почти подошел к месту преступления, как толстомясая торгашка за соседним прилавком выпрямилась и заметила Домажора:

– Пожалуйста, молодой человек. Подходите, выбирайте. Всё – самое свежее. Вчера вечером завоз был.

Мысленно отпинав ногами эту тетку в белом фартуке, Домажор изобразил полнейшую незаинтересованность мясомолочной продукцией и профланировал мимо.

Аппетит сделался волчьим. До дрожи. До тряски.

Утро разгуливалось, и рынок начал наполняться покупателями. Сначала Домажор решил дождаться того момента, когда какой-то один прилавок облепят покупатели и тогда под прикрытием людей, из-за их спин легче будет свистнуть что-нибудь съедобное, но прилавков было много и ни у одного из них не собиралось больше двух человек. Заметив, что начал привлекать внимание продавцов, Домажор ушел с центрального прохода и начал обходить торговый зал вдоль стен.

«А что, если украсть кошелек?» – возникла смелая мысль.

Воображение нарисовало дорогой кожаный бумажник, такой же, как у Сергея Доманского в его лучшие времена, а в том бумажнике – банковские карточки, клубные карты, доллары, евро и тысячерублевки.

Картинка сменилась.

Теперь Домажор сидел на диване в гостиничном номере в белом махровом халате, только что вышедший из горячего душа. Перед ним дымился грамотно прожаренный ресторанный мясной разврат, фрукты, соки и много хлеба. Сергей брал с тарелки кусок мяса, заедал его колбасой, откусывал яблоко и тянулся к винограду. О, как же хорошо было бы сейчас попасть в этот гостиничный номер.

Опарывать в три горла, хватая куски со всех тарелок обеими руками.

Но для этого сначала нужно суметь украсть кошелек...

– Карау-у-у-ул! Грабя-а-а-ат! – пропал номер с диваном, исчез белый махровый халат, растворились блюда с дымящимся мясом и фруктами.

В новой картинке жесткая рука ухватила его пальцы в чужом кармане и стала больно их выкручивать. Домажор корчился от боли, некрасиво гримасничал, выгибался, пока не встал на колени прямо на заплеванный бетон. По моментально собравшейся вокруг него толпе побежали искорки гнева:

– Карманника поймали.

– Грабителя поймали.

– Руку ко мне в карман, подлец, засунул. Думал, я не почую.

– Бей его, мужики!

– Бей ворюгу!

...и кулаками по лицу.

Домажор вздрогнул, и картинка пропала. Он стоял возле стены и никакой кошелек не крал. Он не умел воровать.

 

Делать на рынке стало нечего: продавцы, поняв, что никакой он не покупатель, глядели на него настороженно и их взгляды не обещали махровых халатов и накрытых столов. Домажор вернулся в город и несколько часов бродил по знакомым местам в надежде, что капризная, но игривая Судьба подаст ему какой-нибудь знак в виде оброненной сторублевки или недоеденного пирожка.

Идя-бредя куда глаза глядят, в надежде на лучик счастья, надкусанным беляшом уроненный прохожими на тротуар, Домажор уткнулся в лесопарк, отделяющий один из спальных районов от собственно Центра. В двух километрах от этого места, за высокими деревьями с вырубленным подлеском начиналось Царство Мертвых – Благушинское город-
ское кладбище, на котором покоился его отец. До кладбища можно было доехать по асфальтированному шоссе или дойти по широко набитой тропе через лесопарк. Через полчаса Домажор отыскал могилу Доманского-старшего.

За год могильный холм осел. Над осевшей землей высился тот же дубовый крест, который установили в день похорон. От непогод и перепадов температуры лак на кресте потрескался и начал лупиться. Вырезанные на верхней перекладине слова «спаси и сохрани» да прибитая ниже латунная табличка:

 

Анатолий Янгелевич

Доманский

196* – 200*

 

Вот и всё.

Ни мрамора, ни гранита, ни ангелов с крыльями, ни бронзовых финтифлюшек, ни чугунной ограды. Облупленный крест и осевший холмик, не успевший порасти зеленью за лето – только это и заслужил бывший генеральный директор ОАО «Благовест» и капитан третьего ранга запаса Доманский от своего любимого сына.

– Здравствуй, папа, – сказал Домажор дубовому кресту и неожиданно для себя заплакал.

Он не хотел и даже не думал плакать, но слёзы как-то сами хлынули и в горле заколыхался спазм, мешая сглотнуть. В каком-то порыве Домажор опустился перед могилой на колени и, захлебываясь слюнями, заикаясь от рыданий, прошептал:

– Папочка, прости!

Искренне!

Из глубины души и сердца.

– Прости меня, папочка!

Будто молния ударила в Домажора. Над могилой появились огромные пылающие красные буквы, и громовой голос из Горнего Мира зачитал их непутевому сыну:

 

У ТЕБЯ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ ОТЦА!

Ранее осознать всю трагедию потери мешала житейская суета. Домажор понял всю глубину своего несчастья только теперь, оставшись посреди кладбищенской тишины один на один с могилой. Самый родной в мире человек был совсем рядом, всего в двух метрах... под ним... и неживой. Сергей упал грудью на холм и обнял его как живого человека, захватывая в пригоршни комья могильной земли:

– Папочка, прости меня пожалуйста! – содрогался он в рыданиях, уткнув лицо в землю, как в отцовскую грудь.

Пять лет жизни не раздумывая отдал бы он сейчас за пять минут разговора с отцом!

Он рассказал бы ему, как его выгнала Ленка, оказавшаяся не только длинноногой дурой, но и корыстной давалкой, а чуть раньше его предал лучший друг, перепродавшийся
Быстрову. Как сам Быстров предал их обоих, и отца, и сына, разыграв аферу с участием Мадова, и что Воеводин – никакой не родственник, потому что отрекся от него. А мать вообще стала чужой. И нет во всём мире человека, которого можно было бы попросить о помощи.

Один. На всём белом свете один остался Серёжа.

Сиротой горемычной.

Отец бы всё понял. Он бы не торопясь вник и через минуту дал ответ, куда идти и что делать. И ответ этот был бы разумен.

Ах, если бы время можно было повернуть вспять!

Взять – и отмотать пленку назад, как в кинематографе.

Не было бы во всём университете прилежней студента, чем Сергей Доманский! Ни одной бы лекции не прогулял! Ни одного семинара не пропустил! Получив диплом, стал бы засиживаться в «Благовесте» хоть до полуночи, но в дела отца и его фирмы вник бы досконально. До запятой, до гвоздика, до копеечки.

Ох, отмотать бы пленку-времечко на десять, на пять лет назад. Хотя бы на два года – два года назад еще можно было успеть хоть что-то исправить, хоть как-то подготовиться к самостоятельной жизни.

Нет!

Никак невозможно: Река Времени течет только в одном направлении, и если проплыл ты мимо какой-то нужной пристани – не вернешься больше к ней никогда.

Отирая слёзы с грязного лица, Сергей присел возле могилы.

– Я второй день не ел, папа, и очень голодный, – пожаловался он отцу, проглатывая последние всхлипы.

Он начал успокаиваться, выплакав все слёзы. Встал, чтобы отряхнуться, осмотрелся – и увидел!

На перекладине соседнего креста лежали две шоколадных конфетки и две печенюшки. Вероятно, родственники сегодня с утра навещали могилу.

– Спасибо, папа! – Домажор уцепил и конфеты, и печенье с креста и пошел осматривать другие могилы. Далеко не на всех могилах лежали поминальные яства, но на некоторых были печенье, конфеты, кусочки черного хлеба на пластиковом стаканчике с водкой. На одной могиле Домажор нашел вареное яйцо, и голод постепенно, от могилы к могиле, начал отступать. Домажор повеселел и решил, что до первых заморозков вполне может перекантоваться на кладбище, а там как Бог даст, но его планы немедленно были откорректированы посторонним вмешательством:

– Э! Че за фигня?! – недовольный голос возник из ниоткуда, потому что Домажор был уверен, что сейчас он один на всём погосте. – Какой-то кент на наших могилах шакалит!

– Ты чего беспредельничаешь, молодой? – второй голос был не благозвучней первого и тоже шел как бы из-под земли.

Услыхав про «наши могилы», Домажор перетрусил. Тут же вспомнилась вся чушь про загробный мир, неупокоенные души, растревоженные могилы и воскресших мертвецов. Только происходило это «воскресение» не по видику, через стекло экрана, а рядом с ним, прямо здесь и сейчас между крестов и могил, где во всей округе нет ни одной живой души, кроме его собственной.

Домажор оцепенел от невыносимого страха.

Из-за соседней могилы поднялись два чудовищно грязных бомжа. Вероятно, они после сиесты прилегли меж холмиков погреться на последнем солнышке и Домажор вторгся в их вотчину самым бесцеремонным образом.

– Это наши могилы, молодой, – объяснил второй бомж и вынул перочинный нож. – Это мы с них собираем.

Возможно, короткая биография Сергея Доманского оборвалась бы, не дотянув до конца нашего повествования, но первый бомж успел пропить не всю память:

– Постой-ка, – осадил он своего товарища, – рожа уж больно знакомая. Ты, молодой, часом, не Анатолия ли Янгелевича сынок?

Домажор подтвердил эту догадку.

– Святой жизни был человек, – вздохнул бомж.

– Царствие ему Небесное, – покивал головой второй бомж и перекрестился.

На расспросы кладбищенских обитателей Домажор сбивчиво и перескакивая с третьего на седьмое рассказал о своих злоключениях и о том, что не ел больше суток. Его путаный рассказ был еще далек от завершения, как на примогильном столике начали появляться собранные с могил конфеты, печенье, хлеб, кусочки колбасы и сала. Последней на стол была выставлена захватанная грязными руками баклажка из-под пива, наполненная жутким коктейлем-«ершом», намешанным из водки, самогона, вермута, портвейна и прочих напитков разной крепости, оставленных под крестами и на плитах на помин души.

– Давай помянем родителя твово, – второй бомж разлил ерша по стаканчикам, собранным с могил. – Он, бывало, и нашему брату помогал в трудный час.

– Святой жизни был человек, – повторил его напарник и тоже перекрестился.

За первой пошла вторая, за второй – третья, и пьяный язык Домажора облегчал ему душу, вытрепливая двум опустившимся ханыгам всю душевную боль последних недель. Ханыги понимали его, сочувственно откликаясь на его рассказ:

– Да-а. Быва-ат.

За теплым разговором, добавляя время от времени ерша, Домажор заснул на лавочке возле чьей-то гранитной плиты. Бомжи накрыли его старым пальто, подобранным на свалке еще весной и припрятанным до холодов.

– Он больше горя видел, – сами себе объяснили они свой порыв милосердия.

 

Домажор, не спавший прошлую ночь и наевшийся перед сном до отвала, проснулся под чужим пальто, когда уже рассвело. Вчерашних бомжей нигде не было видно. Ему было зябко, болела голова, противно тошнило, а в приученном к деликатной пище желудке водили тупыми ножами.

Зато не было чувства голода!

После знакомства с бомжами и ночевки на кладбище Домажор начал чувствовать себя уверенней и, зная, что скоро снова проголодается, двинул в город, твердо пообещав самому себе не хлопать ушами и быть на этот раз решительней в поступках. Путь его лежал в «Чрево Парижа».

Зная, что примелькался накануне продавцам, Домажор не пошел на центральный проход, а, обогнув прилавки вдоль стены, установил свой наблюдательный пункт в углу и начал рекогносцировку. Порыскав глазами по торговому залу, Домажор наметил себе цель и стал дожидаться подходящего момента.

– Эй ты, да? – послышался громкий голос с акцентом из-за ближайшего к нему прилавка с фруктами. – Ыди сюда, да?

Не думая, что кто-то может обратиться к нему, Домажор не обратил внимания на голос.

– Ыди сюда, гаварю, да? Тыбе, тыбе гаварю.

Домажор посмотрел в сторону заваленного фруктами прилавка и увидел черноволосого высокого мужика с черными усами-«щеточкой».

– Ыди сюда, да?

Домажор подошел, жалея, что кража, скорее всего, сорвалась и придется уходить с рынка. Иначе – точно поймают.

– Ты Доманского сын, да? Кушать хочешь, да?

Кажется, мужик любое предложение умел обратить в вопрос.

– На, – мужик протянул купюру в сто рублей. – На фтаром этаще ест сталовая, да? Пакушай, пажалста. А патом, если захочиш, прихайды, да?

Куриный суп-лапша на первое и гуляш с картофельным пюре на второе примирили Домажора с окружающей действительностью. На сдобную булочку или ватрушку не хватило, но сухофрукты в компоте вполне сошли за десерт. Впервые за двое суток поевший горячей пищи, Сергей Анатольевич воспрял и будущее не казалось ему таким уж беспросветно ужасным.

– Работы многа, да? – объяснил мужик, когда поевший Домажор спустился к нему из столовой. – Памочник нужин, да? Памагай, пажалста.

Взвесив все pro и contra, бывший генеральный директор и мажоритарный акционер «Благовеста» Сергей Анатольевич Доманский одобрил этот контракт и принял оферту. Когда через час к мужику пришел земляк – такой же чернявый и усатый, – Домажор вовсю ворочал ящики с фруктами и добросовестно подметал возле прилавка.

 

28

В самом скором времени Домажор влился в рыночный коллектив, будто всю жизнь только и делал, что сновал между прилавков.

Мужика звали Агамат.

До распада Союза работал он учителем математики в своем солнечном и прекрасном Баку, но тут начались Карабахские события, и Агамат, против своей воли, оказался в них втянутым. Пару лет постреляв из автомата, он понял, что торговать выгоднее, чем воевать, а его знания математика и опыт педагога могут пригодиться еще ой как не скоро, и перебрался в Россию. Авторитетные земляки выделили ему Благушин в качестве поля деятельности. Поселившись среди берендеев, Агамат с изумлением увидел, что те разгружают яблоки самосвалами. Вываливаясь из кузова, яблоки бьются боками и вскорости начинают гнить. Товар гниет только у глупого торговца, потому что сгнивший товар – это выброшенные на ветер деньги, на которые можно купить новый товар и получить еще больше денег. Прежде чем продать яблоко, Агамат каждое успевал подержать в руке минимум трижды: при погрузке, разгрузке и при выкладке на прилавок.

Каждое яблоко!

Каждый персик!

Каждый мандарин – проходили через бережливые руки Агамата, прежде чем попасть в кошелку покупательницы.

Надо ли говорить, что в самом скором времени благушинцы стали отдавать предпочтение нарядным и небитым фруктам Агамата?

Бизнес «выстрелил». Через пару лет вся торговля фруктами в Берендейской Республике легла под Агамата. Он арендовал четыре прилавка в «Чреве Парижа», по два прилавка на каждом рынке в Благушине и райцентрах и еще десяток торговых павильонов построил по городу за свои деньги. Фруктами торговали и другие азербайджанцы, но единые цены устанавливал Агамат. Он же определял для своих земляков, кто из них и где именно может торговать, а где не может. Он же был третейским судьей азербайджанской диаспоры в Благушине. Через пять лет после его переезда в Россию фруктами в Благушине не торговал никто, кроме азербайджанцев. И не потому, что они – «мафия». Просто азербайджанцы не разгружали яблоки самосвалом.

Всё просто.

Можно сказать, что Домажору повезло, когда его приветил такой серьезный и уважаемый человек.

Благушин – городок небольшой. Не миллионник. Половина Благушина хотя бы раз в неделю посещает «Чрево Парижа». В первую же неделю весь Благушин узнал, что сын Анатолия Янгелевича Доманского, продав квартиру и джип, трудится простым подсобником у азеров на рынке. Первой его заприметила мама Галя. Набив пакеты мясом, колбасами, сырами, маслом и макаронами, она подошла к фруктовому ряду, потому что девочкам нужны витамины для сохранения здорового цвета лица.

– Здравствуй, Агаматик. Здравствуй, дорогой, – приветствовала она хозяина Домажора.

– О! Какые люды, – узнал ее Агамат. – Зрастуй, Галя. Как дела, да?

– Фруктиков для девочек пришла купить, Агаматик. Взвесь мне мандаринчиков кил пять.

– Пажалста, Галя. Выбирай, да? Весь товар свещий, да?

– И яблочек кил шесть свешай, – попросила Галя, освобождая весы от мандаринов. – А у тебя новый работничек, как я погляжу?

Домажор только что закончил мести возле прилавков Агамата и присел на пустые ящики, чтобы передохнуть. Он узнал маму Галю, а мама Галя узнала его и прищурилась со злорадной, ядовитой улыбочкой.

– Ой! Что это вы, Сергей Анатольевич, сегодня без галстука? – всплеснула она руками с наигранным удивлением. – Да вы еще, кажись, и без машины? Любовью интересуетесь? Могу девочку предложить. Выбирайте любую.

Мама Галя обернулась к своим спутницам и вывела их вперед себя:

– Выбирайте любую, Сергей Анатольевич. Не пожалеете. Обе – жарче огня, слаще меда. Отдам со скидкой. Как раз вашего двухнедельного заработка хватит на часик.

Вмешался Агамат:

– Галя, выбирай, давай, да?

Мама Галя не обратила на него внимания, обрадованная пожухлым видом Домажора.

– А помните, Сергей Анатольевич, как мы с вами год назад в гостинице вместе отдыхали? Помните? А я – помню. Я ничего не забыла. Я никогда и ничего не забываю таким, как ты.

Агамату совсем не понравилось, что известная на весь город бандерша оскорбляет его работника:

– Галя, выбирай, сказал, да?

Мама Галя не слушала, ее понесло:

– А ты помнишь, как я перед тобой плясала? Как я ходила перед тобой на задних лапках? «Сергей Анатольевич то! Сергей Анатольевич сё! Чего изволите, Сергей Анатольевич?» Дома-а-а-анский, – пропела она с непередаваемой издевкой в голосе. – Фигу-у-у-у-у-ура! Вот ты какая фигура!

Мама Галя свернула кукиш и, вытянув руку, направила ноготь большого пальца в Домажора:

– Понял?! Вот ты кто! Фига с маслом!

Агамату уже совсем не понравился такой разговор:

– Сергэй, – обратился он к Домажору, – виноград сапсем кончился, да? Ыди два яшшик прынеси, пажалста, да?

Когда Домажор ушел, Агамат взял с прилавка пакеты со взвешенными для мамы Гали яблоками и мандаринами и высыпал из пакетов фрукты обратно на прилавок: мандарины к мандаринам, яблоки к яблокам.

– Ты чего это? – мама Галя не поняла Агамата и от удивления сделала большие глаза. – Ты чего это наделал?

– Не продается, – объяснил Агамат.

– Ты чего? Совсем страх потерял? Сейчас позвоню братве, братва приедет, научит тебя с порядочными женщинами разговаривать!

Агамат снисходительно объяснил «порядочной женщине», делая движение рукой, будто отгоняет назойливую осу от своих фруктов:

– Твою «братву» давно посадылы, да? А кого не посадылы – того застрелылы, да? Я уже тры года никому не плачу. Ыди атсюда, да? Тыбе тут никто фруктов не продаст. Ыди, пажалста.

Наверное, и двух часов не прошло после визита мамы Гали, как возле фруктовых рядов нарисовалась Наташка Воеводина. Было непохоже, что она зашла сюда случайно, «чисто хурмы купить». Едва зайдя в торговый зал, Наташка сразу же направилась к фруктовым рядам, где к своему удовольствию увидела Домажора с метелкой в руке.

– Здорово, жених! – засмеялась она и приветливо помахала ему ладошкой. – Трудишься?

Заметив метелку в руках Домажора, она зашлась гнусным смехом, каким смеются дебилы-переростки, отрывая крылышки у мух:

– Гы-гы-гы! Какой прикольный девайс ты юзаешь!

Домажор усмехнулся сам себе: вспомнил, куда потратил деньги, которые Агамат выплатил ему за первый день работы. На эти деньги он купил себе триста грамм вареной колбасы, французскую булку, банку вареной фасоли в томате и баклажку кваса. Больше ни на что не хватило.

Поймет ли Наташка, что Сергей, перевидавший сотни кабаков в десятках городов, пожравший в них всего и много, нигде и никогда не ел ничего вкуснее той фасоли и той колбасы, а квас казался ему ароматнее и пьянее любого «Hennessy»? После ночи, проведенной на кладбище и скорбной трапезы, которой его угостили бомжи, обыкновенная, самая простая еда казалась в тысячу раз аппетитнее оттого, что он ее заработал. Как в Писании: в поте лица добыл себе хлеб свой.

Заработал сам!

Впервые в жизни.

Сергей ничего не стал объяснять Наташке, которая, тряся своими племенными дойками, кривлялась перед прилавком, а только посмотрел на Агамата: «не нужно ли еще принести ящик винограда или коробку мандаринов, да?»

– Э-э! Дэвущка, – обратился к ней Агамат, – выбирай, пажалста, да?

– Щас! – осклабилась на Агамата Наташка. – Только за кошельком сбегаю. Мне твои фрукты в тын не упирались. Мне прикольно вот на это чучело с метелкой посмотреть. Эй, жених! Дай свою метлу полетать?

Наташка ушла, Домажор взял свой инструмент и пошел заметать перед прилавками.

 

К обеду следующего дня приперлись почти в полном составе те мажоры, которыми руководил Доманский-младший в бытность свою начальником информационно-аналитиче-
ского отдела «Благовеста».

Опрятно и дорого одетые.

Гогочаще-веселые.

Наглые.

Непуганные, нетертые. На вокзалах и кладбищах не ночевавшие.

Не голодавшие.

Стали изгаляться наперегонки, смеясь каждой глупой фразе:

– Здра-а-асть, господин генеральный директор! А-ха-ха-ха-ха!

– Он теперь директор рынка! А-ха-ха-ха!

– Ночной! Хо-хо-хо!

– Свой джип на метлу махнул! Хи-хи-хи!

– Не глядя! Ха-ха-ха!

– А хату поменял на эти царские хоромы! Хи-хи-хи!

На этот раз Домажор уже не прятал глаза в пол. Он взял свое основное орудие труда, вышел за прилавок и стал мести грязной метелкой прямо по дорогим кожаным туфлям своих вчерашних пустоголовых подчиненных. Когда те начали возмущаться и попытались задирать Домажора, откуда-то подошли три молодых кавказца и поинтересовались: «Какие проблемы?»

«Проблемы» рассосались сами собой и мажоров сдуло рыночными сквозняками.

Всю первую неделю казалось, что Домажор не устроился подсобником к торговцу Агамату, а подписал с рынком ангажемент. Весь, весь Благушин стеной валил к фруктовым рядам, чтобы насладиться зрелищем унижения Сергея Доманского. Слишком во многих Домажор сумел посеять нелюбовь к себе своей прошлой жизнью.

Настоящий, глубокий, душу жгущий стыд – это когда вас перестают замечать вчерашние «друзья». Все те, с кем вы годами обнимались-целовались, ели-пили, отдыхали-веселились. Все те, кто еще надавно прислушивался к вашему мнению, испрашивал совета, находил ваши слова значительными, вслух дивился вашей мудрой проницательности и уважал вас что было сил, вдруг, одновременно перестают вас замечать. Не отвечают на звонки. Не здороваются при встрече. Хуже того – делают вид, что с вами никогда раньше не встречались. Встретившись с вами взглядом, не отводят свой, а пропускают ваш взгляд мимо себя и сами смотрят сквозь вас, как через прозрачную призму, будто за вами есть нечто более интересное, что притягивает взгляд ваших вчерашних «друзей».

Это состояние «неузнавания» называется «выпасть из круга общения» и означает оно только одно: вы упали. Вы – опустились.

Того, кто в такие дни придет к вам на помощь, того, кто подаст вам руку, кто подымет и оттряхнет вас от грязи – без раздумий называйте своим Другом и смело вверяйте ему свою жизнь и честь. А не найдется такого человека – никто в том, кроме вас самих, не виноват. Сами виноваты.

Домажора перестали узнавать.

Нарочито.

Подчеркнуто не узнавали. Даже клаксонами не гудели, если видели, что он переходит дорогу. Разве только музыку врубали погромче. Домажор понимал это и страдал от своего положения. Страдал глубоко, до скрипа зубов. Больнее всего кусало самолюбие понимание того, что своим презрением Домажора обдают мажоры и манагеры – никчемнейшие на свете существа! Ничего не умеющие, ничего не знающие, никакой предмет не изучившие, зато мнящие себя пупом земли.

Всю первую неделю своей новой жизни Домажор сгорал от стыда под взглядами многочисленных земляков, сначала приходивших на него поглазеть, а потом «не замечавших» его в упор. Сто раз Сергей в отчаянии хотел зашвырнуть куда подальше метелку и с гордо поднятой головой покинуть рынок навсегда... но тут же во рту появлялся вкус печенья, а в горле начинало першить от клабищенского ерша. Домажор полоскал рот водой и перекладывал метелку поближе к себе.

Рынок давал ему кусок хлеба.

Пусть без масла и без икры, но надежный и честный кусок.

Постепенно чувство униженности начало проходить и на его место заступало совсем другое чувство – чувство гордо-
сти и человеческого достоинства. Пришло понимание того, что он не просто метлой на рынке машет, а он при деле. Оказалось, что это очень важно – знать и чувствовать, что ты – при деле. Не бесполезный. Не ненужный.

Да, заработок мал.

Да, на джип тут и за тыщу лет не соберешь.

Зато он, Сергей Доманский – полезный!

Рыночные мужики и бабы, проявляя известную тактичность, ни разу не спросили его ни об отце, ни о «Благовесте», ни о его собственном прошлом. Никто и никогда даже намеком не обозначил, что Домажор – сын такого родителя. Агамат и его земляки называли его Сергэй, а торгашки-берендейки более ласково – Серёжа.

Кстати, кроме «куска хлеба» рынок дал Домажору и «крышу над головой». Мудрый Агамат, сообразив, что его новому работнику негде ночевать, в конце первого рабочего дня сообщил ему адрес ларька, в котором такой же наемный работник днем торговал фруктами Агамата.

– Ыди. Я продавцу уже пазванил. Скажешь, что от меня. Там переночуешь.

Ларек стоял очень удобно – в паре кварталов от «Чрева Парижа». В восемь вечера Домажор постучался в дверь, маленькая бабенка-продавщица впустила его, а вскорости ушла, закрыв дверь снаружи – ее рабочий день был окончен. Ларек, конечно, не номер-люкс в пятизвездочном отеле, но хоть какое-никакое, а жилье: сверху не капает, с боков не дует. Жест-
ковато, конечно, без матраса и подушки, но на вокзале или кладбище в миллион раз хуже и неудобней.

Агамат убил одним выстрелом двух зайцев: пристоил работника на жительство и приобрел в его лице бесплатного ночного сторожа.

29

 

Казалось бы, ну что такое подсобник? Не контролер, даже не продавец, тем более – не оптовик. Ни денег, ни почета, ни уважения...

Однако...

Не прошло и недели, как Домажор заметил, что некоторые подсобники, те самые, что в течение рабочего дня ходят в стоптанных башмаках и запачканных спецовках, по утрам приезжают на весьма и весьма приличных иномарках. И вечером уезжают на них же. Ни за что не отгадаешь в ином уверенном и солидном мужике, открывающем брелоком дверцу дорогой иномарки, зачуханного подсобника, который час назад скандалил по поводу пропажи пары брезентовых рукавиц. Когда эти подсобники переодевались в чистое, то становились похожи либо на преуспевающих коммерсов, либо на майоров милиции в штатском. Та же уверенная походка, те же расправленные плечи, такой же твердый цепкий взгляд.

Поначалу Домажор думал, что после оптовиков на рынке самыми обеспеченными должны быть мясорубы, но вскорости убедился, что это не так и мясорубы – ненамного богаче торгашек. На рынке было два мясоруба: один здоровенный, высокий, пудов на десять живого весу, второй среднего роста, худой, но жилистый. Со своими обязанностями они управлялись часа за два, за три и еще до обеда шли переодеваться, подхватив пакеты с кусками мяса, которые им не пожалели отдать торгашки мясного ряда за мастерскую разделку туш. На этом рабочий день мясорубов был окончен. Всей поживы – килограмм-другой говяжьей вырезки и полпакета костей для собаки. Не горсть алмазов, мягко говоря, и иномарку с такой поживы не наваришь.

Когда Домажор спросил у Агамата, почему подсобники катаются на машинах, а мясорубы добираются общественным транспортом, Агамат коротко бросил:

– У ных ест трап и тэлэжкы.

Начав трудиться у Агамата, Домажор увидел собственными глазами, что торговый зал Чрева Парижа не есть «чрево Благушина». Настоящим, в полном смысле слова «чревом города» были складские помещения, размещенные в двух этажах под торговыми рядами. Подлинные катакомбы с проспектами центральных проходов, улицами боковых ответвлений и узкими переулками, ведущими в клетушки и подсобки. Складов были десятки. Самые большие из них могли вме-
стить весь железнодорожный состав целиком. В средние легко разгружалось пара вагонов. В мелкие входило до двадцати тонн товара. Со складов в торговый зал ящики и мешки поднимались на единственном грузовом лифте, и дедушка-лифтер тоже приезжал на работу в собственной иномарке. Агамат арендовал склад размером со школьный спортзал, только потолки, понятное дело, в нем были пониже. Все или почти все фрукты, которые приобретали покупатели в Благушине и по всей Берендейской Республике, начинали свое движение к столам и кухонным холодильникам отсюда, с прохладного зимой и летом склада Агамата. Склад этот не был ближайшим к эстакаде: до выхода на эстакаду от него было метров семьдесят широкого бетонного проспекта с двумя рельсами посредине. Нужда учила Сергея наблюдательности, и вскорости он приметил, что от эстакады до складов ящики возятся по этим рельсам на тележках, а не носятся в руках. На эстакаде всегда терлись несколько ханыг, готовых за пару бутылок разгрузить любую машину, но чаще всего грузили не они, а подсобники – владельцы иномарок. Не из-за того, что брали дешево – из-за того, что управлялись быстро. Попробуйте на руках перетаскать за пятьдесят метров двадцатитонную «Алку»? А с тележкой – хоть на сто, хоть на двести, в самый дальний склад – дело шло споро: четверо закидывают на тележку, другие четверо разгружают ее на складе. На две бригады по четыре человека – две тележки. Трапы так же были необходимы для быстрой и безопасной разгрузки, как и тележки: здание рынка вместе с эстакадой проектировалось в советские времена и высота эстакады закладывалась под высоту кузова ГАЗ-52 – самого распространенного в те благословенные годы грузовика. С течением времени и увеличением товарооборота к краю эстакады стали пришвартовываться самые разнообразные транспортные средства: от низеньких пикапов с петрушкой и укропом до могучих «Мерседесов» и «Вольво» с товаром подороже. Для удобства разгрузки с высоких платформ или, наоборот, чересчур низких пикапчиков и были сколочены трапы – деревянные сооружения в форме прямоугольного треугольника с пологим спуском и прибитыми к этому спуску рейками, чтобы не проскальзывала нога под грузом. Понятно, что, имея в наличии трапы и тележки, разгружать приходящие машины можно гораздо быстрее, нежели обходясь без оных, перетаскивая тяжелый груз в руках или на горбу. Скинуть товар с кузова на эстакаду было делом самым простым, но вся морока в том и состояла, что большинство складов находились далеко внутри рынка, на десятки метров от эстакады. Экспедиторы были поставлены перед выбором: либо просить ханыг разгрузить привезенный товар за пару бутылок водки, либо идти на поклон к подсобникам. У ханыг не было ни тележек, ни трапов и вообще ничего, кроме самого страстного хотения выпить, и желательно немедленно. Хорошо, если разгружать нужно тонны три. А если пять? А если больше? Никто не гарантировал, что эстакадные алкаши успеют управиться до закрытия рынка, а ночевать в кабине машины на хоздворе никому из экспедиторов не улыбалось. Поэтому большинство экспедиторов предпочитало нанимать всегда трезвых подсобников и расплачиваться с ними не водкой, а зеленью. Подсобники быстро и аккуратно освобождали фуру от груза, без воровства штабелировали ящики на нужном складе, но драли с экспедиторов три шкуры. В долларах.

В удачный день у них выходило до трехсот долларов в руки, и попасть в эту «мафию» человеку со стороны было почти невозможно: ради постоянного, ежедневно получаемого, жирного куска беспощадно отшивались даже ближайшие родственники и друзья детства. В раздевалке подсобников висел транспарант, выполненный белой гуашью на красном кумаче:

 

Меньше нас – больше нам!

 

На Домажора никто из подсобников не обратил никакого внимания, как не обращают внимания небожители-яхтовладельцы на гномиков, во глубине сибирских руд добывающих для них уголек и металлы.

«Подсобная мафия» по сути своей была замкнутой консорцией, контакты которой с внешним миром сведены до необходимого минимума. Мужики были спаяны в монолит круговой поруки годами совместной работы. Паша-Кадиллак, получивший свою кличку за огромный чужеземный рыдван, купленный от избытка денег, работал в «артели» одиннадцатый год, но всё еще считался «молодым». Маститые подсобники работали еще с советских времен и на пенсию уходить не торопились, благо позволяло здоровье, не растраченное в пьянках. «Мафия» сумела так себя позиционировать среди работников весов и тружеников прилавка, что на ее представителей поглядывали уважительно, пожалуй, даже более уважительно, нежели на кавказцев.

На противоположном полюсе от подсобников-автолюбителей находилась категория граждан новой демократической России, которая не участвовала в процессе мены денег на товары почти никак. Представителей этой касты благовоспитанные благушинцы называли по-разному: «синяки», «ханыги», «мухоморы», «алконавты» или совсем уже просто – «алкаши». Это были спившиеся, опустившиеся, сами на себя давно махнувшие рукой – окурки жизни, растертые сапогом судьбы о бетон эстакады. Одетые в тряпье одинакового грязно-темного цвета, не знающие помывки от лета до лета, забывшие, откуда они родом и как звали маму.

Алкаши избрали местом своего пребывания хоздвор рынка и делились на две компании: тех, которые в ожидании случайной разгрузки сидят на корточках на эстакаде, и тех, кому сивушное слабоумие и физическая немощь уже не позволяли поднимать тяжести без риска покалечиться. Эти последние местом своей постоянной дислокации избрали помойку. Дирекция не гнала их с хоздвора потому, что «мухоморы» поддерживали на помойке видимый порядок и методично сжигали в больших железных баках картонные коробки, коих высился преогромный террикон, ежедневно пополняемый. Никуда не торопясь, ханыги жгли коробку за коробкой, попутно отогреваясь у «вечного огня» железного бака. За сутки они свободно сжигали более трех тракторных тележек картона и фанеры, а вывоз даже одной тележки с мусором на загородный полигон стоит немалых денег.

Еще одна статья оптимизации расходов муниципального предприятия и еще одна причина оставить бомжей на хоздворе.

Обе компании объединяла непреодолимая, болезненная тяга к выпивке. Необходимость выпить у тех и у других наступала за полчаса до пробуждения, и насущная потребность опохмелиться гнала их на хоздвор. На эстакаде почти всегда хоть у кого-нибудь, да «было». А если даже и не было, то или торгашки, или кладовщицы могли налить авансом, в счет будущих трудодней. Без алкоголя мир был хмур и неприветлив, а потому за несколько глотков обжигающего пойла ханыги готовы были грузить тяжести и ковыряться в отходах.

«Выпил – согрел душу».

Души были замерзшие настолько, что их не мог отогреть никакой денатурат. Каждый новый день заканчивался тягучим сном «где Бог положит» и начинался утренним похмельем, замораживая истерзанную душу еще больше.

Каждый «новенький» приходил на эстакаду «случайно, чисто время провести». Приходя на эстакаду, каждый верил, что еще способен вернуться к нормальной жизни. К жизни, в которой спиртное пьют не на корточках возле неоштукатуренной стены, а за столом, застеленным чистой скатертью и заставленным горячими и холодными закусками, и только по большим праздникам. Каждый старался убедить своих новых приятелей, что жизнь обошлась с ним несправедливо и он еще заявит о себе, вот только...

Вот только надо еще немного подождать. Потерпеть.

Вот только придет перевод от мамы.

Вот только придет письмо от друга, который обещал помочь с работой.

Вот только вернется с деньгой братан с Северов.

Этих «вот только – и сразу всё изменится!» у каждого из ханыг было по три штуки на каждый день недели и еще с десяток про запас. Излюбленной была такая: «Вот только стоит бросить пить».

Да. Стоит «вот только» бросить пить – и жизнь круто меняет свое направление в сторону улучшения. «Вот только» после слова «пить» во фразе, в готовом, целом ее виде, кроме точки стояла еще и запятая, а сама фраза звучала в законченной своей форме так:

«Вот только стоит бросить пить, сегодня – последний день, и всё!»

Сходные у всех причины приводили ханыг на эстакаду: подлюка-жена, предатель-друг, мерзавец-начальник, подведший под сокращение, участковый милиционер, без устали тростящий о трудоустройстве на кирпичный завод. Пусть участковый сам кирпичи ворочает. А начальник – козел. Всего-то раз попался ему на глаза «с запашком», а он сразу – в приказ.

И никто из ханыг никогда не признавался себе, что не жена, не друг и не начальник вытолкали его из жизни на обочину, на эстакаду. Вытолкало собственное безволие. Именно безволие, не позволяющее отставить «лишнюю» рюмку. Именно то самое безволие, когда не интересны ни охота, ни рыбалка, ни футбол-волейбол, ни даже очаровательные женщины. Собственная инфантильность и социальная апатия, для снятия симптомов которой изобретено безотказное средство. «Средство» не лечило болезнь, а лишь «снимало симптомы», да и то на время – до очередного муторного пробуждения.

Отравленные и убитые алкоголем умы ханыг не понимали, что «вот только» – для них никогда не наступит. Они не найдут в себе сил и желания протрезвиться. Их не введут в палаты белокаменные и не помажут голову елеем. Батальоны не возьмут «на караул» при их появлении. Не затихнет зал Гранд Опера от одного взмаха руки с дирижерской палочкой между тонких пальцев. В их жизни уже ничего и никогда не изменится.

Ничего!

И никогда!

Единственный возможный для них выход с эстакады, один-единственный путь, который они ежедневно и неотвратимо торят своими дрожащими руками и непросыхающими глотками, лежит в пределах хоздвора, и путь этот ведет на помойку. Ведет к ее тошнотворным запахам, жужжащим роям черных и зеленых мух, невыветриваемой вони пепелища от железных баков, в которых бомжи жгут мусор. Как стрелка компаса указывает на север, так и всё их бытие толкает с эстакады на помойку и рано или поздно вытолкнет каждого из них и каждого примет помойка, где и кончат они свой скорбный век нелепой смертью.

Домажор сталкивался с бомжами по несколько раз за день, когда выкидывал мусор и пустую тару от прилавков Агамата. Именно здесь, на помойке хоздвора, Сергей Доманский поклялся самому себе до конца своих дней не прикасаться к спиртному.

Свою клятву он сдержал.

Да и дней, отмеренных ему коротать свой век на рынке, оставалось не так много...

 

30

Вечером того самого дня, утро которого Домажор встретил на кладбище, а день – у Агамата, по городу ехала серебристая иномарка. Повисев на хвосте милицейской иномарки, любопытный наблюдатель менее чем через час смог бы заметить, что машина не спеша катается по замкнутому кругу от одного микрорайона к другому и почти не заезжает в Центр.

Милиционера, который вел машину по всем Правилам дорожного движения, звали Алексей Павлович Бородин, его пассажира на переднем сиденье – Валерий Михайлович
Острогов. Они катались в машине для того, чтобы никто не мог их увидеть вместе и увязать дальнейшие громкие события в Благушине с их сегодняшним разговором.

Следак и опер – большая сила.

– А вам не кажется, Валерий Михайлович, что Доманский как-то быстро и как-то очень вовремя помер?

Каждый из милиционеров знал «дело «Благовеста» со своей стороны: Бородин знал его как следователь, ведущий уголовное дело по серии афер на этой фирме, а Острогов – как человек, долгие годы близко стоящий к Доманскому-старшему. Делясь сведениями, каждый из них собирал в голове мозаику, чтобы получить истинную картину происходящего на фирме, которую основал отец Домажора.

– Нет, Лёш, там всё чисто, – отвел предположение следователя Острогов, – я сам несколько раз возил Анатолия Янгелевича в онкоцентр. Рак.

– Кто подписывал медицинское заключение?

– Доктор Беляев.

– Знаю такого. Порядочный человек. Такой «подмахивать» не станет.

– Он и не подмахивал, – согласился Острогов. – Беляев был лечащим врачом Анатолия Янгелевича и прекрасно видел всю клиническую картину.

– Может, его траванули? – предположил Бородин. –
Знаешь, как это бывает: подлили или подсыпали ядику...

– И ядик не сжег кишки, не вызвал паралич дыхательной системы, а дал метастазы по всему телу? – усомнился Острогов. – Нет, Лёш: Доманский умер именно от рака и яд тут ни при чем.

– Ну, не скажи... – Бородин некоторое время помолчал, отслеживая, когда светофор разрешит повернуть налево. – У меня однокурсник из прокуратуры пару лет назад сходное дело раскручивал. Шесть трупов за полгода. У всех – самый праведный инфаркт миокарда. Никаких посторонних следов в крови и ткани не выявляется. Прокурор не хотел возбуждать уголовное дело – нет признаков преступления. Насторожила абсолютно идентичная симптоматика всех шести смертей и что все умершие были женщинами примерно одного возраста: тридцати – тридцати пяти лет. Стали проверять связи покойниц. Выяснилось, что, хотя между собой потерпевшие знакомы не были, у всех них была одна и та же общая знакомая. Провизор по профессии, между прочим. Взяли эту подругу в разработку. Прошлись по биографии. Школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, куча грамот и публикаций в специализированных журналах. Высококлассный специалист.

– Она всех шестерых?..

– Она, – кивнул Бородин. – Доказать ее вину было делом техники. А когда под стражу взяли, да по душам с ней поговорили, она сама во всём призналась и рассказала про каждый эпизод – как и за что.

– И за что же?

– Мстила мужу. Травила его любовниц.

Машина еще четверть часа покаталась по городу, пока Бородин не прервал молчание:

– Ничего не берусь утверждать, но выдвигаю в качестве версии... Кто у Доманского жена по профессии?

– Лидуся?! – Острогов удивился очевидности вывода и простоте логической цепочки.

– Вот смотри, Валерий Михайлович, – Бородин остановился на очередном светофоре. – Жена – провизор. Отношений между ней и мужем практически никаких нет. Жизнь разводит их всё дальше. Решив, что такое огромное состояние в конечном счете может уплыть из ее рук, Доманская решает отравить своего мужа. В этом случае она становится наследницей всего состояния и мажоритарным акционером «Благовеста».

– У нее нет большинства голосов, – возразил Острогов, но возразил неуверенно.

– Верно, – согласился Бородин, – большинства у нее нет. Но у нее дядя – Правитель Берендейской Республики. Объединившись с дядей, она запросто садилась в кресло генерального директора или усаживала в него своего человека. Кроме дяди, ей требовался еще свой человек в совете директоров. Таким человеком мог быть Быстров.

– Ты думаешь, Лидуся вошла в сговор с Быстровым? – Острогов тоже начал прокачивать эту версию.

– Такое вполне могло быть. Но, скорее всего, прямого сговора не было. Вряд ли Доманская решилась выложить Быстрову всё напрямую. Слишком велик риск. Скорее всего, она решила использовать Быстрова втемную: она травит мужа, а Геннадий Васильевич, защищая прежде всего свои интересы акционера, приводит ее к власти в «Благовесте». В этом случае ее власть была бы чисто формальной, а его – фактической и безграничной.

– А Быстров переиграл Лидусю, – догадался Острогов. – Он посадил в кресло генерального ничего не смыслящего в делах фирмы Сергея, его руками подвел фирму к банкротству и отнял у Доманского-младшего все акции.

Этот разговор двух профессионалов имел далеко идущие последствия.

 

 

31

Смешно об этом говорить, но Домажор таки «сделал карьеру» на рынке. Бабы-торгашки, понаблюдав за ним какое-то время, к своему удивлению открыли, что Сергей не пьет и не курит. Во всяком случае на работе. Предприимчивые работницы прилавка решили извлечь выгоду из такого открытия – непьющий работник. Сначала осторожно, а потом всё смелее начали обращаться к нему с просьбами принести ящик-другой-третий или убрать мусор. Разумеется, не за «спасибо». Домажор не отказывался и на просьбы откликался, а торгашки не забывали его «благодарить»: тут червончик, там двадцаточка, здесь селедочка, в другом месте – колбаска. К вечеру потихоньку набиралось даже побольше того, что платил ему Агамат. Подсчитывая свои, с каждым принесеным ящиком умножаюшиеся, финансы, Домажор начинал подумывать о том, что неплохо было бы найти компаньона или двоих, чтобы, скооперировашись, снять недорогую однокомнатную квартирку где-нибудь на окраине, а то уже второй месяц он ночует в ларьке, а стираться ходит в общественную баню за самый дешевый билет. Компаньонов пока не находилось, а хозяева квартир просили предоплату сразу за три месяца, плюс отдельной строкой – «за последний месяц». Денег на то, чтобы единолично внести требуемую плату за наем квартиры, Домажор еще не скопил, но надеялся справлять Новый год в помещении более уютном, нежели фруктовый ларек Агамата.

«Венец» его карьеры наступил тогда, когда Агамат сказал:

– Тыбе, Сергэй, нада санитарный книжка делать, да? Мне русский прадавец тут на рынок нужен.

Работодатель отпустил Сергею две недели, чтобы тот оформил себе санитарную книжку. С первого декабря Сергей Доманский вышел работать в качестве продавца.

Едва ли не первым, с кем помимо Агамата познакомился на рынке Домажор, был Алёша – человек Божий.

Алёше было одиннадцать лет, но выглядел он едва на восемь. То ли от нерегулярного питания, то ли от жизненных невзгод у мальчика была явная задержка в развитии. В школу Алёша не ходил – ему было там неинтересно. Он отстал от одноклассников еще в самом начале обучения и догонять их не торопился. В каждом классе он просиживал по два года, не усвоив ничего, и педсовет на третий год, вздохнув, переводил его в следующий класс. Сейчас он числился в третьем, видом своим мало отличаясь от очередных одноклассников, тогда как его сверстники учились в пятом. Таблицу умножения Алёша знал примерно до семи, дальше путался: «пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть, семью семь – сорок семь», но складывал и вычитал без ошибок. Еще он умел немного читать и писать печатными буквами. Читал он главным образом карманную Библию, которую подарили ему бродячие протестантские миссионеры. Библия Алёше очень нравилась, он даже цитировал торгашкам излюбленные места: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова». Дальше Алёша сбивался кто кого рожал – то ли Овид родил Салмона, то ли Салафииль Иосифа.

Алёшу можно было считать старожилом Чрева Парижа – добрых четыре года он почти ежедневно слонялся между прилавков и не только примелькался торгашам, но и был по-своему любим ими. Во всяком случае, Алёше не приходилось возвращаться с рынка домой голодным. С особым усердием он рассказывал о Боге и Иисусе Христе усатым детям гор, исповедующим ислам. Терпеливо выслушав историю про Агнца и Искупление Грехов, растроганный кавказец восклицал:

– Ай, маладэц, джыгыт!

...и протягивал яблочко или мандаринку.

Алёша же никогда не отказывался помочь, если его о том просили, и никогда не брал денег за труды. Подмести, выкинуть на помойку мусор, кого-то найти, кого-то позвать, сбегать с мелким поручением – Алёша за всё брался тотчас же, радуясь, что может помочь людям. Он любил людей и не требовал от них ответной и равной любви к себе. Алёша был первым после Агамата, кто подошел к Домажору с человеческим разговором и подружился.

С точки зрения органов опеки и попечительства Алёше самое место было в специнтернате, но попытки чиновников ювенальной юстиции познакомиться с родителями Алёши или им самим всякий раз оканчивались ничем: дома вечно никого не было. К добру ли, к худу ли, но Алёша на рынке был почти всегда сыт, и неизвестно еще, что страшнее: наши милые, уютные интернаты или рынки, оккупированные «злыми кавказоидами». Во всяком случае рыночные южане и северяне Алёшу не обижали и подкармливали кто чем мог.

– Божий человек, – вздыхали торгашки между собой, если речь заходила об Алёше.

Алёша сердечно порадовался за Серёжу, когда увидел того стоящим за прилавком в белом халате. Полдня Алёша ходил по рынку, обдумывая какую-то мысль, иногда поглядывая на своего «сделавшего карьеру» приятеля. После обеда, ближе к вечеру, подошел к прилавку Домажора и, подбирая слова, сделал ему предложение:

– Ну ты... это... короче... это. Так это... нельзя так больше, короче. Не можешь ты больше жить в ларьке. Вот.

Такая длинная тирада незаученного текста далась Алёше с заметным усилием, и он остановился, чтобы малость передохнуть.

– Мне больше негде жить, – виновато улыбнулся Домажор и пожал плечами. – Немного накоплю – сниму квартиру, а пока придется перекантоваться у Агамата.

– Ты это... короче... Не ночуй больше у Агамата. Вот. Ты, короче, теперь не это... не подсобник. Тебе, короче, это... Чистым ходить надо теперь. Вот.

Алёша снова передохнул после сказанного и закончил:

– Ты это... короче... Ко мне переходи пока жить. Вот.

Кажется, за всю свою жизнь Алёша не говорил так много слов подряд.

Предложение Алёши было не только соблазнительным – оно было необходимым. Третий месяц Домажор пользовался гостеприимством Агамата и даже несколько обжил его ларек, но всё равно ночевки на ящиках среди фруктовых ароматов не могли заменить собой полноценного жилья. Домажор обрадовался, но тут же заколебался:

– А твои родители разрешат?

Боясь, что Алёша может вспомнить о родителях, которых, должно быть, упустил из виду, делая такое царское предложение, и что родители эти и в самом деле могут не обрадоваться незваному жильцу, Домажор поспешил добавить:

– Я могу платить. Немного, но всё-таки.

– Ты это... Не парься... – Алёша не был прирожденным оратором и устал от уже сказанных ранее слов, а потому был краток. – Никто тебе ничего не скажет. Вот.

Договорились, что Алёша подойдет к прилавку Домажора перед закрытием рынка и они вместе пойдут домой.

Чем ближе время подходило к вечеру, тем сильнее волновался Сергей.

«А если родители не пустят?»

«Конечно, не пустят», – мысленно разговаривал он сам с собой, пока руки отвешивали товар, принимали деньги и отсчитывали сдачу, а глаза следили за шкалой весов и цифрами на калькуляторе.

«Понятно, что родители не бизнесмены, раз их сын не ходит в школу, а целыми днями отирается на рынке».

«Да, не бизнесмены. Но и не рыночные: никто и никогда не видел на рынке Алёшиных родителей и даже речь о них ни разу не заходила».

«Алёша – маленький и добрый. Он может кого угодно привести домой и сказать: «мама-папа, вот мой друг». Так трехлетние дети, едва познакомившись в песочнице, через пять минут уже тянут нового знакомца представить родителям: «мама, это мой длуг», а родители мягко объясняют несмышленышу, что «длугу» пора домой, и провожают «длуга» восвояси».

«Алёша тебе ничего не должен. А его родители тем более не обязаны терпеть у себя в доме постороннего мужика».

Домажору очень хотелось попасть домой...

Подошел Алёша с истрепанным целлофановым пакетом, в котором лежали его дневные «гостинцы». Домажор тоже сообразил не идти в чужой дом с пустыми руками и насобирал пакет продуктов, пусть и недорогих, но вполне достаточных, чтобы хватило поужинать четверым. Всё равно полного успокоения душе не пришло, и чем ближе к дому они подходили, тем сильнее волновался Домажор.

– Тебя родители не поругают, что ты пришел домой «не знай с кем»? – допытывался он у Алёши с тревогой.

– Мамка-то? Так она это... В больнице она. Вот.

– Что с ней? – проявил сочувствие Сергей, внутренне всё же радуясь, что их встретит один отец. С мужиком будет проще вести разговор.

– Так это... Она каждый год раз по шесть ложится. Это... Кладут ее. Вот.

Алёша не умел сказать, что мать страдает эпилептическими припадками и суицидальными заскоками. Не успеют ее выпустить из психушки, буквально месяца дома не проживет, как накатит новый припадок и соседи вызывают спецбригаду скорой помощи. Поведение матери казалось ему естественным. Он не задумывался о том, что медицинская спецбригада постоянно приезжает только в их квартиру и никогда не приезжает ни к кому из соседей. Детский рассудок не позволял ему сопоставлять и сравнивать себя и жизнь своей семьи с жизнью других людей и другими семьями.

У него не было другой мамы.

Некоторое время Домажор соображал, как бы ему половчее начать разговор с отцом Алёши, и потому они шли молча. Алёша истолковал молчание друга как недоверие к его гостеприимству и поспешил добавить:

– Даже если бы мамка была дома, то ничего... Она добрая... Не заругала бы. Вот.

– Добрая? – Домажор снова вступил в разговор.

– Ну да. Ее, короче, как из больницы выпишут, она всё ходит, ходит... По квартире... Молчит и ходит. И меня по волосам гладит. Вот.

– А отец как?

– Да никак, – Алёша беспечно, едва ли не весело махнул рукой. – У меня папки нет! Вот.

– Как нет? С кем ты тогда живешь? Один? – Серёжу заинтересовали семейные дела его будущих квартирных
хозяев.

– Почему один? С отчимом.

– С отчимом?

– Ну да. Короче, мамка года три назад сожителя привела. Вот.

Алёша забыл уточнить, что после какой-то очередной попойки в их с мамкой квартире, куда сползались окрестные маргиналы, один из пьяниц подзавис у них на хате и остался жить явочным порядком. Никто его не «приводил».

– И он тебя усыновил?

– Не знаю... Зачем ему?

– Тогда какой же он тебе отчим?

Домажор представил, как ханыги собираются на пьянку в чужой квартире, а между ними трется никому не нужный голодный мальчик – сын хозяйки квартиры. На него не обращают внимания, никому не приходит в голову спросить, не голоден ли он, и Алёша воспринимает за доброту укус хлеба, который ему позволят сделать от буханки, или ложку дешевых консервов из добытой на закусь единственной банки. Теперь Сергею стало понятно, что не от хорошей жизни убегает Алёша из дома на рынок, а от голода. От постоянного, сосущего желудок голода. Этот голод был знаком Домажору. Мамка, как всегда, в психушке, а сожителю нужна пустая хата, а не ее обитатели. Обитателей он сам в нее наведет сколько угодно. И еще Сергей понял, что они идут не домой, на самую настоящую блат-хату – притон бездомной алкашни.

С широкого и ярко освещенного проспекта они свернули на улицу поуже и, чем дальше вела она от проспекта, тем угрюмее и темнее становились дома с обеих сторон. Этот квартал застраивался в 50-х годах минувшего века, когда переселяли из землянок работников эвакуированных в Благушин оборонных предприятий. С полутемной улицы они опять свернули в совсем уже темный проезд, где свет давали не фонари, а снег.

Всего триста метров отделяло этот темный проезд от неоново-праздничного проспекта, но будто уже не город, а деревня или, точнее, рабочий поселок, в котором нет ни клуба, ни кинотеатра, ни кафе, ни библиотеки, а есть только завод, бараки и рюмочная. Алёша повернул к какому-то строению, и Домажор понял, что они пришли.

Двухэтажный барак с грязно-желтой, местами осыпавшейся штукатуркой. В проплешинах штукатурки скелетными костями светлела крест-накрест приколоченная дранка. Впрочем, не всё было мрачно: на некоторых окнах барака изнутри мягким светом подсвечивались вполне чистые занавески. Эти занавески выглядели вполне по-домашнему миролюбиво, но всё равно: когда бы не нужда, в этот проезд Домажор по своей воле не свернул бы ни за что.

Ни днем, ни ночью.

Лестница была деревянная и скрипучая, с обязательными запахами мышей, кошачьей мочи и еще чего-то неприятно-кислого. Опасаясь, как бы ветхие ступени не провалились под его весом, Домажор вслед за Алёшей поднялся на второй этаж. Алёша открыл ключом филенчатую дверь и щелкнул вы-
ключателем в прихожей. Домажор узнал этот выключатель: точно такой же был у них в Видяево. Пластмассовый, черный, не плоский, а наоборот цилиндрический как стакан, с закруглением, из которого торчала пластмассовая палочка переключателя с тугим ходом. Таких выключателей не выпускали уже лет тридцать. Примерно столько же не переклеивали обои в прихожей и они потускнели и засалились, потеряв рисунок. Потолки тоже не знали побелки с ХХ Съезда КПСС, зато полы были чистые, и это удивляло: в обшарпанном и необихоженном жилище – и вдруг чистые полы. Видимо, Алёша, как мог, старался поддерживать порядок.

– Давай готовить ужин, – со взрослой рассудительностью не предложил, а сообщил Алёша, – а то может Толян прийти.

– Какой Толян? – Домажор почему-то не ожидал, что к Алёше могут приходить его дворовые друзья... и не ошибся.

– Мамкин сожитель. Вот.

«Толян, может, придет, – Домажор расслышал слово «может», – а может, и не придет. Это хорошо».

Да, в самом деле: для всех было бы лучше, если бы Толян сюда не приходил.

– Ну, че у тя в твоем пакете? – спросил Домажора Алёша, выложив из своего пакета продукты на стол.

Домажор посмотрел на этот стол. Какой-то колченогий, шаткий, под старой клеенкой. Видно, что клеенку Алёша иногда протирал тряпкой, но не дочиста и она всё равно грязная. Вдобавок, местами порезана ножом, местами прожжена сигаретами. Домажор решил не выкладывать на такой стол хлеб, оставил его в пакете, а из пакета извлек всё, чем смог запастись за сегодняшний день: полкаталки колбасы, кусок сыра, баклажку кваса и по три штуки яблок и мандаринов. Всё это прибавилось к Алёшиной добыче: десятку картошек и паре жирных сельдей – Алёша сегодня помогал Петрухе на складах.

– Можно сварить картошку и съесть ее с колбасой и селедкой, – предложил Алёша, – жарить ее всё равно не на чем. Вот.

Домажор не возражал: осмотревшись в квартире и немного успокоившись, он почувствовал, что проголодался.

– Можно я пока у тебя кое-что постираю? – спросил он хозяина квартиры.

– Стирай. Сейчас я тебе колонку включу.

Каждый занялся своим делом: Алёша поставил на плиту кастрюлю с нечищенным картофелем и нарезал к ужину рыбу, хлеб и колбасу, а Сергей мысленно похвалил себя за то, что еще днем «на всякий случай» догадался купить кусок хозяйственного мыла, и, распугав включенным светом тараканов, вошел в ванную.

Менее чем через час трусы-носки-футболки Домажора были развешаны на батарее для просушки, а сам он сидел за шатким столом напротив своего доброго приятеля, стараясь не испачкать локти о нечистую клеенку. Они по очереди макали горячую картошку в соль и заедали ее рыбой и колбасой. Сергея очень устраивал такой поворот судьбы – пусть временное, но пристанище. Даже такая запущенная квартира всё равно в тысячу раз лучше фруктового ларька Агамата.

– Скоро Новый год, – напомнил с набитым ртом Алёша.

Домажор согласно кивнул.

– Где встречать будешь?

– Хотелось бы у себя в квартире, – Домажор очень надеялся, что в предпраздничном покупательском сумасшествии сумеет выкроить себе недостающую для съема квартиры сумму.

– Ты это... Если с квартирой у тебя не срастется... Ты ко мне приходи, если чё. Вот.

– Спасибо, – Сергей впервые за вечер улыбнулся.

Алёшина доброта тронула его.

Из прихожей послышался звук, будто кто-то пытается подобрать ключ к дверному замку.

– Толян, наверное, пришел, – Алёша встал и пошел открывать. – Но ты не бойся. Он – добрый.

В самом деле через несколько секунд на кухню ввалился давно небритый и давно нетрезвый мужик. Одеждой и всем своим видом он точь-в-точь походил на рыночных эстакадных ханыг. Не мордастый, а скорее одутловатый и больше опухший, нежели пузатый. Выражение его лица было испорчено той злобой, какую по-черному, до полной зачуханности пьющие беспричинно испытывают ко всему роду человеческому.

– Жрете? – вместо приветствия спросил он обоих молодых людей.

– Здравствуйте.

Рынок еще не выветрил из Серёжи домашнее воспитание: эта вежливость вырвалась из него случайно, против его воли. Да и ссориться с нетрезвым мужиком он не хотел, хотя права на эту квартиру у них были одинаковые – птичьи.

– А у меня маковой росинки с утра во рту не было! – сообщил мужик. – Понял?

С такой претензией в голосе были сказаны эти слова, что можно было услышать: «Пока я под Сталинградом свою кровь проливал, вы, крысы тыловые, в Ташкенте шкуру терли!»

– Присаживайтесь, пожалуйста, – Домажор показал рукой на стол, на котором оставалось достаточно еды.

– Ленька! А, Ленька! – требовательно позвал мужик. – Ты принес, че я тя просил?

– Конечно, Толян, – отозвался Алёша.

Оказалось, что Алёша не опустошил тот пакет, который захватил с собой с рынка: в том пакете оставалась бутылка с этикеткой «портвейн». Алёша достал бутылку и протянул Толяну. Теперь пакет стал действительно пуст.

Толян уселся за стол, по-хозяйски раскинув на нем локти, и сразу стало как-то тесно и недушевно.

– Пить со мной будешь? – Толян зубами умело избавил бутылку от пробки и взглянул на Домажора.

– Спасибо, – поблагодарил Сергей, – я не пью.

– А за знакомство?

– Вообще не пью.

– Брезгуешь? – усилил напор Толян.

– Понимай, как знаешь, – в Домажоре тоже начало подниматься нечто, отдаленно напоминающее злость.

Наткнувшись даже не на «серьезный отпор», а получив «мягкое несогласие» в ответ на свою животную грубость, Толян сбавил обороты:

– Ну, как хочешь, – и немедленно выпил.

Один.

Наврал Толян про маковую росу: с самого утра он только и делал, что заливался пойлом то в одной, то в другой компании. Ему наливали такие же ханыги, как он сам, точно так же, как и он делился с ними, если у него вдруг откуда-то появлялось немного денег. Иногда такое бывало: встречал Толян кого-то из своей прошлой жизни и после короткого приветствия «приветздаровакагдила» нервно просил: «Ты! Слышь, штоль? Деньги есть, штоль?»

Ему давали. Кто сто, а кто и пятьсот рублей. Давали с охотой, почти радостно... и получали удовольствие от того, что не они, благополучные и законопослушные граждане новой демократической России, а некогда грозный Толян сшибает на улице пятаки на выпивку.

Деньги Толяном тут же пропивались.

В своей прошлой жизни Толян был Большим Авторитетом. Его подъем начался в середине 80-х, когда в тупые головы молодых быков с рабочей окраины пришло убеждение, что этот мир создан для них. Быки сначала подмяли под себя школу, потом прилегающие дворы, район и, наконец, наклонили весь Благушин. Каждый коммерсант обязан был платить ясак. Вся эта наглая, но неимоверно глупая братва официально, по трудовым книжкам устроилась в подконтрольные коммерческие фирмы «заместителями директора» и преисполнилась неимоверного уважения к себе и к своим способностям. Толян, как один из самых наглых, а потому главных быков, имел целых два официальных статуса: заместитель президента банка и помощник депутата Госдумы от партии ЛДПР. Такая dolce vita продолжалась больше десяти лет, а деньги всё прибывали и прибывали. Денег было столько, что быки не знали, куда их девать, и наиболее догадливые и неугомонные начали баловаться героином и «коксом», втягиваясь в это дело моментально и на всю жизнь. Парни стали дохнуть от «передоза»... и это были самые счастливые «братки».

Потому что эти узколобые молодые люди, беспардонно выпячивающие себя на каждом шагу как «хозяева жизни», стали уже и поднадоедать. Народ устал их бояться. Над ними стали сначала посмеиваться, а потом уже и смеяться. Проснулась милиция. Зачесалась прокуратура. По всем линиям «органы» стали перекрывать быкам кислород, пока, наконец, не задушили их вовсе к всеобщему облегчению. Братки один за другим стали пропадать. То друг друга перестреляют, то суд им срок до небес накрутит. Увидав, что «органы» серьезно взялись за бандитов и бандитам ни за какие деньги не удается откупиться, люди дружно стали писать заявления, припоминая узколобым «хозяевам жизни» все обиды за долгие годы бандитского ига.

Однажды Толян, как обычно, пришел к президенту банка, чьим заместителем числился, за «зарплатой». Под этим эвфемизмом понималась дань, которую банк обязан был уплачивать Толяновой братве в обмен на возможность спокойно работать и не бояться за жизнь своих сотрудников и их детей. Вместо «зарплаты», в приемной президента трое серьезных мужчин предложили Толяну проехать с ними в то учреждение, в которое нормальные граждане приходят получать паспорта, а ненормальных привозят сидеть внутри. В самом учреж-
дении, в кабинете, где спортивных снарядов было больше, чем стульев, Толяну стали объяснять, насколько он был неправ все эти годы. Ему объясняли долго и терпеливо два дня подряд, после чего отвезли в суд и судья, за пятнадцать минут рассмотрев дело, выписал Толяну пятнадцать суток «за мелкое хулиганство». Эти пятнадцать суток серьезные мужчины продолжили свои задушевные беседы с Толяном. Ему задавали сложные вопросы и подсказывали ответы на них, если Толян затруднялся ответить сам. Всплывали чьи-то фамилии, какие-то эпизоды, и Толяна вежливо просили расписаться в протоколе за каждое произнесенное им слово. На прощание серьезные мужчины предложили Толяну дать автограф на невзрачном бланке, озаглавленном «Подписка о сотрудничестве», и Толян не посмел им отказать в этой любезности.

За свою понятливость Толян был честно вознагражден: получил всего четыре года лишения свободы, тогда как его друзья и хорошие знакомые, чьи фамилии ему помогали вспомнить серьезные мужчины, в том же суде меньше десятки не выхватывали. Мало того, что приговор был на удивление мягкий, так еще и администрация колонии подвела Толяна под первую же возможность УДО, и он вышел на свободу, не отбыв и трех лет из назначенного судом срока.

Оказавшись на воле, Толян первым делом хотел пожурить президента банка, из-за которого претерпел все эти хлопоты, но когда он по былой привычке попытался «забить стрелку», приехали новые мужчины, серьезнее первых, и отвезли его в другое учреждение, в которое нормальных граждан не пускают даже за паспортами. Толян, конечно же, объяснил им, что он – «свой», назвал номер служебного телефона своих давешних собеседников и указал их фамилии и звания. Недоразумение, понятное дело, тут же рассосалось и Толяна отпустили чуть ли не с извинениями, но перед этим успели сильно побить. Отпуская, предупредили, что если хоть раз еще увидят его лично или услышат о его существовании от других людей, то просто открутят ему башку и никакие доброжелатели ему не помогут.

Толян осознал сказанное и больше уже никого в Благушине не пытался «напрячь».

После того, как его «палкой отшибли от кормушки», Толян оказался в том же положении, что и Домажор. Работать он не умел и не любил. Образования у него не было. Ни к какому делу не приученный, он умел только одно: «напрягать» и отбирать деньги, но это умение в постъельцинские времена уже не было востребовано на рынке труда и прокормить не могло. Толян попытался было «устроиться» к знакомым коммерсантам, но от его услуг отказались под благовидными предлогами. Поначалу его, так же как и Домажора, пои-
ли кофе, наливали виски, разговаривали вежливо и улыбались понимающе. Потом, когда он в своих хождениях по офисам зашел на третий круг, его стали выдерживать в приемных наравне с другими посетителями и наконец объяснили, что работа бизнесмена заключается в извлечении прибыли, а не в трудоустройстве вчерашних бандюков.

Молодому здоровому мужику не сложно прокормить себя. Не бойся запачкаться в растворе, краске или опилках – и всегда будешь вкусно сыт. Даже если ты такой ни к чему не приспособленный – иди в Чрево Парижа, рынок не даст тебе умереть с голоду. Но идти в подсобники к азерам Толяну было невозможно, а калымить на эстакаде «не позволяли понятия». Поэтому Толян предпочел шаромыжничать по Благушину, приветствуя бывших знакомых нетерпеливым вопросом: «Ты! Слышь, штоль? Деньги есть, штоль?»

 

32

– Ты, слышь, штоль? – Толян хмуро и требовательно посмотрел на Сергея. – У тя деньги есть, штоль?

Домажор не отвел взгляд, его начало выводить из себя, что бывший бандитский бригадир, спившись в животное, вместо того, чтобы работать и своим горбом зарабатывать себе на существование, присосался к больной женщине, бессильной противостоять ему, и заставляет добывать себе выпивку ее слабого и доброго ребенка. Сергей вспомнил себя в бытность начальником информационно-аналитического отдела, потом увидел себя уже на рынке за прилавком Агамата, сравнил эти две таких разных своих ипостаси с провонявшим и нечистым Толяном, которому понятия не позволяли ударить пальцем о палец, и что-то непонятное, что-то черное и злое начало подниматься из живота к горлу.

– Я с та-ой раз-а-ва-и-ваю, – после третьего стакана язык плохо слушался Толяна. – Дай-ка денег.

Будь в Домажоре силы характера хотя бы вполовину, хоть на четверть от характера дембеля ВДВ Витька Солдаткина, вскочил бы он сейчас на ноги, опрокинул стол Толяну на колени, перехватил бы почту пустую бутылку за горлышко и двинул ей со всей дури по башке пьяному мерзавцу... Ни силы, ни хватки для этого не требуется – только желание загнать скотину в стойло и капля решимости сделать это. Тем более, что пустой бутылкой можно припечатать сильнее, чем полной, пустой бутылкой можно даже убить...

Домажор не решился снести башку Толяну и теперь сквозь мутно-радужную пелену перед глазами выбирался из трущобы к людской суете.

Мертвенно-бледные подлунные сугробы неосвещенного квартала сменились неживым желтушным снегом ярко расцвеченного проспекта. После тихой темноты городских за-
дворков, света, пожалуй, было излишне много. Много было и шума от машин и троллейбусов. Час пик уже схлынул, но на улице всё равно было много народу. К радости Домажора, он вышел к остановке, где дожидались транспорта человек тридцать подмерзших горожан. Горожане смотрели все в одну сторону, противоположную движению, чтобы не пропустить нужную Газель или троллейбус, которые отвезут их к теплу родной бетонной коробки в многоэтажке спального района. Домажор, перебегая взглядом с лица на лицо, встал с краю, рассчитывая быть видимым всеми стоящими на остановке и желая привлечь внимание каждого. Он был взволнован и расхристан, поэтому говорил путано и громко:

– Люди! Сограждане! Человеки!

Домажор не замечал, что взятый им патетический тон мало вяжется с окружающей обстановкой. Его никто не перебил, Сергей воспринял это как одобрение и возвысил голос, добавив надрыва:

– Соотечественники! Ежедневно мы проходим мимо друг друга! А, возможно, в этот миг кому-то необходима наша с вами помощь. Где-то совсем рядом с нами! Я прошу вас о помощи! Я предлагаю вам... Я хочу вас просить... Предлагаю вам...

Домажор хотел рассказать об Алёше, но не знал, как это сделать. Ему и не дали ничего рассказывать и объяснять. Толстая тетка, с жирно перепачканным косметикой лицом, брезгливо перебила его:

– Молодой человек! Не нужно нам ваших гербалайфов, китайских кухонных ножей и «беспроигрышных» лотерей. Мы этим уже сыты по горло.

– Нигде от этих коробейников проходу нет, – поддержал ее сухопарый дядька лет сорока. – Ходят по офисам, вламываются в квартиры... Теперь вот уже прямо на улице норовят в карман залезть!

Домажору будто дали кувалдой по голове.

– Я не собирался вам впаривать гербалайф! – крикнул он, испугавшись, что не успеет рассказать об Алёше и обо всём, что он понял о жизни, до прихода троллейбуса.

В ответ толстая тетка отмахнулась:

– Не надо нам ни гербалайфов, ни чудо-шампуней, ни нано-кремов.

Жест был брезгливый и короткий, но Домажор сумел заметить на пальцах тетки безвкусные «дутые» золотые перстни с пестрыми «как бы драгоценными» большими камнями. Такие перстни турецкие торгаши пересчитывают не поштучно, а стаканами.

– Лучше бы на работу устроился, – ворчливо посоветовал седой ветеран в очках. – Здоровый бугай, а занимается всякой ерундой.

– Задолбал уже ваш сетевой маркетинг, – осмелев, вякнула девица с некрасивым искусственным загаром.

Будто второй раз ударили Домажора той же кувалдой. Он «поплыл», как боксер, пропустивший сильный прямой в челюсть.

«Они приняли меня за разносчика!»

Сергея как током шарахнуло такое чудовищное несоответствие того внутреннего, болевшего в нем, что он собирался сейчас донести до людей, и того, как он при этом выглядел и за кого был принят этими людьми.

Домажор посмотрел на горожан, как пастух на чужую отару, нехорошо, горько улыбнулся всем сразу и, развернувшись, пошел прочь от остановки по освещенному проспекту.

«Неужели все люди такие же, как эти? – думал Домажор о человеческом равнодушии к не своей беде. – Неужели никого уже ничего не интересует, кроме «чего бы пожрать» и «нечего надеть»?»

Домажор внимательно, почти неприлично пристально всматривался в лица встречных горожан, но не читал на их лицах ничего для себя утешительного: «Почему у нас такие неулыбчивые люди? Война, что ли? Будто им каждый день похоронки с фронта носят?»

В самом деле: за редкими исключениями, лица идущих навстречу людей были серьезны и сосредоточенны, будто каждый решал для себя проблему планетарного масштаба, не реши которую – и мир тут же развалится на куски.

«Почему наши люди разучились улыбаться?!»

Когда Домажор в свои лучшие времена бывал за границей, то его всегда поражала та приветливость, с которой к нему, да и ко всем, обращались незнакомые люди. Официанты, стюардессы, портье, полисмены и местные жители на малейшее движение в их сторону тут же откликались. Пусть широко сделанный «смайл», оголяющий ровные как на подбор зубы, был такой же улыбкой, как конфетный фантик – картиной Рембрандта, но чувствовалось неравнодушие и всамделишная готовность помочь... если это нетрудно и не займет много времени.

«Почему у нас всё не так? – тосковал Домажор, всматриваясь в очередное безучастное лицо, несущее не себе печать вселенской озабоченности. – Почему у нас всем всё по уху и всем всё до лампады? Но ведь так же нельзя! Нельзя так жить. Никак нельзя. Вымрем!»

Домажору надоели люди и яркий свет проспекта, и он повернул на менее освещенную улицу. Он не знал, куда идет, и не думал о том, что продавец Агамата уже запер фруктовый ларек и ему сегодня негде будет переночевать. Сейчас ему важнее было совершать монотонные действия, не требующие напряжения ума. Он совершал эти действия, попеременно переставляя ноги. Неважно было куда. Важно было не останавливаться, иначе жизнь потеряет смысл.

«Почему у отца хватало сил лезть в чьи-то проблемы? Почему отец никогда не отказывал в помощи, не отмахивался от людей?»

 

33

Домажор погружался в свои мысли всё глубже и, поглощенный ими, перестал замечать людей и дома. Он стал думать об отце и ему очень захотелось его увидеть. Немедленно, без задержки, прямо сейчас! Чтобы можно было приехать к нему без звонка домой или в офис и чтобы просто видеть отца – работающего или отдыхающего. Можно было бы даже ничего не говорить. Просто сесть в одной комнате с отцом – и тогда пришло бы спокойствие и понимание дальнейшей жизни.

До отца было не так далеко: всего несколько кварталов до лесопарка, через который нахоженная тропка приведет к могиле. Но идти зимой, да еще и в темноте на кладбище – это уже ненормальность, едва ли не сумасшествие, а сейчас у Сергея голова была ясной и работала продуктивно. Следующая мысль, которая не заслонила мысль об отце, а увязывалась за ней, была: «Так жить нельзя!»

Ни дома, ни друзей, ни родни, ни нормальной, достойной его работы и никаких перспектив.

Никаких.

Никаких перспектив в жизни, и каких-то улучшений, хотя бы едва заметных сдвигов ждать не откуда.

Его карьерный потолок – «директор склада» у Агамата, да и то, если у азербайджанца не хватит на эту ответственную должность своих земляков.

Квартиру он себе не купит никогда. Остатка жизни не хватит, чтобы при нынешних ценах накопить даже на прихожую в коммуналке. Так шумно рекламируемая ипотека – приманка для доверчивых. Зарплата мужа уходит на погашение кредита, зарплата жены – на выплату процентов по нему. За эти деньги можно купить две квартиры. На что жить, пока рассчитываешься с банком – непонятно, хоть воруй.

Друзей, как оказалось, у него нет, и никогда не было. Кто его знает откуда берутся настоящие друзья? Нет у него друзей и ничто не обещает их возможное появление.

Родня? Что тут говорить о родне, когда родная мать его знать не хочет... Дядя Ваня Воеводин прямо сказал, чтобы не звонил и не отвлекал. Нет у него никакой родни.

«Достойная» работа? Так вышло, что он ничему в жизни не выучился. Самое большое его достижение – успешное мотовство отцовского наследства. Вот в мотовстве и транжирстве он да, успешный и эффективный. Спасибо Агамату, что не дает умереть с голоду, но разве для «специалиста с дипломом» это работа – продавец?

«Так жить нельзя! – убеждал Домажор сам себя и возражал сам себе же: – А как можно?»

«Никак нельзя. Ты – никто и твой уход ничего не изменит. Мир даже не заметит, что в нем не стало тебя. Ни одна слезинка не прольется над твоей могилой».

«Где же выход?»

«Нет выхода».

 

«НЕТ ВЫХОДА!» –

 

в самом деле подтвердили большие красные буквы, горящие чуть выше головы Домажора.

– Да, да, – негромко вслух согласился Сергей, – выхода, действительно, нет.

В плену своих мыслей он не заметил, как подмерз и зашел погреться в супермаркет. Растолстевший от постоянного безделья охранник проявил бдительность и, вежливо подталкивая ладонью в спину, направил странноватого посетителя к дверям. Посетитель явно не собирался оставлять сегодня деньги в кассе супермаркета, следовательно, делать ему среди покупателей было нечего. Вдобавок, судя по незастегнутой посреди зимы куртке и отрешенному взгляду, молодой человек был явно не в себе.

Направляемый ненавязчивым похлопыванием ладонью по спине, Домажор очутился у закрытой входной двери, над которой горело красное табло «нет выхода». Открытой была соседняя дверь, через которую он вышел на улицу, вдохнул холодного воздуха и засмеялся неожиданно пришедшему озарению:

«Выход всегда близко!»

«Ну конечно же! Попасть к отцу можно гораздо быстрее и для этого необязательно плутать по ночному лесу. Нужно только решить вопрос с самим собой – отойти и повеситься где-нибудь».

Оставалось только определиться с местом, а то театрально и глупо будет смотреться со стороны, если он начнет прилаживаться с петлей в людном месте. Как ни наплевать людям друг на друга, но велика вероятность, что из сотен прохожих вывалится парочка сердобольных старух и, мешая ему наложить на себя руки, поднимут визг. Место нужно нелюдное и темное, вдали от посторонних глаз.

Поиски тихого места не убавили решимости Домажора скорее встретиться с отцом, но посторонняя мысль, смешная и глупая при других обстоятельствах, начала сердить и досаждать:

«Это что же получится? Я повешусь «как все»?» – возмущались в Домажоре усвоенные с детства понты. – Я, уникальный и неповторимый Сергей Доманский, покончу с жизнью «как все»? Повешусь «как все»? И меня вынут из петли «как всех»? Я не могу быть «как все»! Я – не «все»! Я не похож ни на кого другого! Я – Яркая Личность и Уникальная Индивидуальность, поэтому и уйду не «как все». Сегодня – мой последний вечер и «как у всех» он не будет!»

У Домажора появилась злость на «всех», и эта злость
услужливо подсказала «уникальный и яркий» способ уйти из жизни – утопиться.

Да, сейчас зима и все водоемы заперты льдом. Но на речке Благуше, под мостом, есть незамерзающее место. То ли от стоков, то ли от вибрации моста, то ли от теплоцентрали, под тем мостом проведенной, но там никогда не замерзает вода и именно там можно распроститься с жизнью «не как все». Пусть там мелко, но каким бы тихим ни было течение, оно затянет под лед, откуда не будет выхода иного, как на тот свет. Сергей представил студеную воду, ледяными иглами прокалывающую тонкую кожу под мокрой одеждой, представил себя, барахтающегося подо льдом в последних судорогах... и ему захотелось уйти под лед.

«Это не больно, – настраивал он сам себя, – нужно только минуту-другую потерпеть... и будет хорошо. Меня там встретит отец и я ему всё расскажу».

Домажор повернул на улицу, ведущую к Благуше. Над его головой чернело ночное небо с серебряными точками звезд. Он в последний раз глазами впитывал в себя это небо, и ему захотелось слиться с этой чернотой и почувствовать серебряные уколы холодной воды. До Благуши было километр ходу под горку. По этой улице было запрещено движение автотранспорта, и сейчас она была заполнена малышней на санках или просто пластиковых подстилках. Визг и веселый гомон шел с верха улицы до самых низов, почти до реки. Когда-то он и сам был маленьким и точно так же катался зимой по укатанным ледовым дорожкам этой улицы и визжал тем же счастливым заливистым визгом, каким визжит нынешняя малышня, но детство давно кончилось и он живет взрослой жизнью. Вернее, доживает самый ее остаток.

Движение по улице в двух направлениях шло с неравной скоростью: вниз на санках, на картонках, еще бог знает на чем – стремительно и с визгом; вверх – с молчаливым сопением, санками на буксире или картонкой подмышкой. Навстречу Домажору, по той же стороне улицы шла девушка из тех красавиц, которых в новой демократической России обозвали гламурными кисами.

Или, еще чаще, гламурными дурами.

Дурацкого фасона черная шапочка с белым зайцем «playboy» на голове. Из-под шапочки выпрастывались длинные-длинные прямые мелированные волосы, водившие многолетнюю дружбу с дорогими шампунями, бальзамами, гелями и ополаскивателями. Дорогая кожаная коротенькая дубленка обязательного розового цвета с пушистой оторочкой по рукавам и по низу. Вытертые джинсики в обтяжку, отделанные вышивкой и стразиками. Высокие лакированные сапоги, подошвой и каблуком смахивающие на лошадиные копыта. Законченный и полный портрет гламурной кисы образца начала Третьего тысячелетия поднимался по вечерней скольз-
кой улице навстречу самоубийце.

В облике кисы было какое-то неуловимое несоответствие себе самой, какой-то разлад, несозвучность. Дурацкая шапка прекрасно подходила к розовой дубленке, а сапоги-копыта смотрелись вполне гармонично с разляпанными джинсами, но всё вместе не складывалось в общую и цельную картинку «блондинки-в-шоколаде». Когда девушка подошла ближе, Домажор понял, в чем дело: взгляд у девушки не был обыкновенным карамельно-глупым взглядом завсегдатайки ночного клуба, но лучился мечтательно-задумчивым, до нежности доходящим взглядом тургеневской скромницы, перемахнувшей на полтораста лет поперед своего века. В довершение образа девушка везла за собой обыкновенные детские саночки, которые тащила на бельевой веревке, а оторочка дубленки и джинсы были в ледяных стекляшках-корках, как у той малышни, что сновала вверх-вниз по улице, радуясь жизни.

– Здравствуйте, – поздоровалась девушка, когда почти поравнялась с Домажором.

Домажор отметил, что девушке лет шестнадцать-семнадцать, она красива, хорошо одета и дорого ухожена, но ни в одном «заведении» он ее никогда не видел.

– Добрый вечер, – буркнул он, не желая разговаривать доле.

– Вам нравятся мои саночки? – девушка потянула за веревку и выкатила санки перед собой, чтобы собеседнику удобнее было их разглядеть и оценить..

– Очень. Дашь покататься?

– Берите, – просто согласилась девушка, протягивая Домажору веревку от санок.

Домажор машинально принял веревку, завладел таким образом санками и не знал, что теперь с ними делать: для его последнего купания они были не нужны. Они так и встали: Домажор с санками и девушка напротив него. Девушка не собиралась уходить и не требовала санки назад, а Домажор, занятый совсем другими мыслями, не знал, как ему сейчас следует поступить. Пожалуй, они смотрелись нелепо: единственные неподвижные люди на полной живого движения улице. К ним подошел молодой милиционер с погонами лейтенанта:

– С тобой всё в порядке, Вика? – спросил он у девушки, с профессиональной пытливостью рассматривая ее случайного собеседника.

– Да, всё в порядке. Спасибо, – ответила та, не отводя глаз от Домажора.

– Ну, если что, – лейтенант не поверил, что всё действительно может быть в порядке, – мой сотовый у тебя записан. Звони.

– Это Илья, – девушка показала на спину удаляющегося от них милиционера, – мой жених. Он мне нравится.

«Глаза! – Домажора будто кто-то толкнул в грудь. – Какие у нее глаза! Глубокие... Бездонные... Затягивают в себя... В них хочется утонуть... Никакого смысла в них, никакой связи с тем, что она говорит или видит... и в то же время тысяча смыслов!»

– А я вам нравлюсь? – спросила девушка, позабыв о своем женихе Илье.

– Очень, – честно признался Домажор. – Ты не можешь не нравиться.

– Вы мне тоже нравитесь. Когда мы с вами поженимся?

У Домажора были другие планы на вечер, и он потерялся от этого вопроса:

– Не знаю... Скоро... Мне только нужно закончить кое-какие дела...

– Я понимаю, – вздохнула девушка. – Идите. Я вас ждать буду. Как моя мама ждала папу из Афгана. Честно-честно.

– Вика! – донеслось со стороны. – Вика! Ну где ты пропадаешь?! Мы с мамой с ног сбились, тебя везде ищем. Хорошо, отец заметил, что Ванькиных санок дома нет, догадался, где ты можешь быть.

К ним подошла хорошо одетая пожилая женщина.

– Здравствуйте, – поздоровалась она с Домажором и снова повернулась к девушке. – Пойдем домой, Вика. Папа с работы пришел. Леденцов тебе принес.

– Ой! – обрадовалась девушка. – Леденцы! Я очень люблю леденцы. Бабушка, познакомься: это – мой жених. У него – дела. Я его ждать обещала. Давай его угостим леденцами.

– Конечно, угостим, – согласилась бабушка, – конечно. Пойдемте домой все вместе.

– Вместе, вместе! – эхом откликнулась Вика, хлопая в ладоши от радости.

– Извините нас, молодой человек, – дождавшись, когда внучка зашагает в сторону дома, женщина понизила голос, чтобы ее мог слышать только Домажор. – Больная она у нас. Не в себе. Блаженная. Младший, Ванька, здоровенький, слава Богу, а Вика – вот... Не обращайте внимания.

Тронутая разумом Вика с детской непосредственностью задала самый главный вопрос, который волнует всех людей и нормальных, и не очень. Ведь это же очень важно знать: нравишься ты или нет? Не важно кому: мужу, жене, случайному попутчику, мимолетному собеседнику. Важно, что к тебе неравнодушны.

Разговор был окончен, и каждый пошел в свою сторону: женщина догонять юродивую Вику, Домажор – вниз по улице, к речке Благуше.

Топиться.

Улица в самом своем низу заканчивалась церковью. Не огромным собором, а маленькой церквушкой, первым каменным строением в городе. Казаки-первопроходцы, добравшись до этих мест, поставили деревянный острог на высоком берегу Благуши. Пообжившись на новом месте, наладив хозяйство и зазвенев деньгой, новоселы на телегах за полтыщи километров навозили красного кирпича, чтобы промеж деревянных изб и теремов возвести храм Божий. Время шло, население прибывало, тесно становилось в остроге. Город пополз застраиваться сначала вверх по холму, а потом перекинулся на левый, пологий берег Благуши. Культурный, торговый
и административный центр города карабкался вслед за за-
стройкой всё выше, пока, наконец, не оседлал вершину холма, где и застыл кирпичными домами со стенами в метр толщины. Перевалив через вершину, город продолжал застраиваться уже не казенными, а частными домами. У подножия осталась стоять старая церквушка: и как храм, и как памятник волевым и смелым людям – отцам-основателям Благушина.

У церкви совершенно одиноко прогуливался бородатый мужик. Улица в этой ее части была пустынна – малыши не доезжали сюда на своих санках-картонках и их крики слышались гораздо выше по склону. Сейчас возле церкви скрипели снегом только двое – Домажор и бородатый мужик в черной одежде. В самом деле: этот последний человек, повстречавшийся Домажору еще при этой жизни, выглядел странно.

На мужике был неновый черно-сероватый подрясник, поверх которого была одета овчинная безрукавка. Хотя на груди у него и не было большого креста, род занятий мужика, а также выбранное им для прогулки нелюдное место, кроме подрясника, объясняла хорошо поношенная и оттого местами порыжелая скуфейка на голове.

«Поп, – догадался Домажор, посмотрев на служителя культа как на пустое место. – Мне только попа и не хватало. Теперь всё сошлось: бомжи, Алёша, Вика, церковь и вот – поп».

Им было не разойтись и, хоть Домажор и не хотел сейчас никого видеть из людей, ему пришлось пройти мимо мужика, чтобы выйти на тропинку к мосту.

– Добрый вечер, – мужик сделал попытку привлечь к себе внимание.

– Здрасть! – отрезал Домажор и прошел мимо.

– Молодой человек! – поп, или кто он там был, снова окликнул Домажора и сказал совершенно отчетливо: – Самоубийство – самый страшный грех. Единственный грех, в котором нельзя покаяться.

 

34

Ночного прохожего, остановившего Домажора в его простом, но неверном решении, звали отец Фома. Отслужив, как и положено всякому мужчине, срочную службу в армии, отец Фома пришел в монастырь, где два года провел послушником, а после принял монашеский постриг. Блестящей и стремительной карьеры в Русской Православной Церкви он не сделал, да и не искал «карьеры», а на третьем десятке лет своего монашеского служения пребывал вдали от Патриаршего По-
дворья настоятелем самой старой церквушки Благушина.

Предки наши хорошо разбирались и в архитектуре, и в фортификации и великолепно сочетали одно с другим. Ставя первое каменное здание внутри деревянного острога, отцы-основатели Благушина предусмотрительно позаботились о том, чтобы запасов пороха и провианта хватило бы на двухмесячную осаду гарнизона, на тот случай, если басурмане-берендеи – тогда еще некрещеные – решились пойти на штурм городских стен. Фундамент, на который поставили церковь, скорее напоминал систему казематов, клетей и кладовых, пригодных для долговременного хранения припасов, и был выкопан в земле не на один уровень вниз. В одной из клетушек в самом низу, в абсолютной тишине отец Фома оборудовал себе келью. Ничего лишнего, но всё же уютно. Железная кровать с панцирной сеткой, стол, два стула, шкаф для книг и посуды. Когда лампа дневного света казалась слишком яркой, можно было перейти на более мягкое свечение торшера. На стенах – несколько икон и вешалка для одежды возле двери. Большего в келье не было. Нетесное пространство кельи вполне позволяло поставить раскладушку, и Домажор получил статус гостя.

Ночевать в келье было много лучше, чем в ларьке Агамата, и Домажор с душевным облегчением принял предложение «погостить пока, а там как Бог управит».

Бог управил так, что встречать Новый год к отцу Фоме пришли еще два гостя. Испросив разрешение священника, Домажор пригласил Алёшу, а после вечерней службы в келью спустилась девушка, чье лицо было не вовсе незнакомо.

Они встречались раньше. Один-единственный раз, но эта встреча врезалась в память как тавром выжженная.

Когда в день смерти отца Домажор ворвался к нему в дурном угаре, заполошный, ничего не соображающий, с дикими глазами, дверь открыла эта девушка. Открыла спокойно и молча, показав рукой в сторону спальни, где на кровати, обложенный подушками, остывал только что умерший, исхудавший от своего недуга отец. Рядом на тумбочке лежали таблетки и ампулы с одноразовыми шприцами. Не тронув таблеток, девушка убрала ампулы себе в сумку: очевидно, в них содержался препарат строгой отчетности.

– Он ждал вас, – без укора сказала она ему, прежде чем уйти. – Он вас очень ждал.

Неприятно видеть за одним столом девушку, которая
поймала последний вздох отца вместо тебя. Неприятно, неловко и мучительно, потому что совестно.

– А это наша Вера, – отрекомендовал гостью отец Фома, – знакомьтесь, молодые люди.

Вера принесла шампанское, конфеты, салат и винегрет в двух кастрюльках. Отец Фома по случаю рождественского поста натушил рыбы с овощами и выставил бутылку церковного вина. Невоцерковленный Домажор и простодушный Алёша к праздничному столу накупили на рынке скоромного: кур, пожаренных на гриле, колбасы и сыра.

– Ничего, – благословил отец Фома непостные яства, – вам можно.

И был Новый год!

Радостный и настоящий.

Этот год был действительно новым для Сергея, будто он вступал в новую для себя жизнь. Впервые сидел он за столом в компании, с которой не обязательно напиваться до сшибу, а можно просто разговаривать.

– Зачем вы это делаете? – спросил Домажор, когда отец Фома рассказал, что Вера бесплатно ходит ухаживать за больными и стариками. – Вам что, делать больше нечего?

Вера растерялся от сформулированного таким образом вопроса:

– Так ведь как же еще? – покраснела она от неумения объяснить простые вещи. – Ведь стыдно же.

В новой демократической России, уверенно идущей по пути инноваций, модернизаций, диверсификаций и прочих «аций», уже редко можно встретить человека, которому стыдно не за себя, а за беспомощность других.

– Сейчас салют будет, – очень вовремя вспомнил Алёша, – айдате, посмотрим, вот!

Вчетвером поднялись из подвальных катакомб и вышли из церкви на волю. Правитель Воеводин радовал земляков-берендеев праздничным новогодним салютом. Высоко в небе расцвел гигантский желтый цветок, осветив снега и город под собой. Через несколько секунд донесся приглушенный расстоянием хлопок взрыва. Угасая, цвет сменился на фиолетовый и растаял, оставив после себя паутинки дыма.

Невероятно красиво: на ночном зимнем темном небе вспыхивают огненные цветы!

Следом распустил бутон зеленый цветок-шар, больше первого. Разлетаясь прочь от центра шара, зеленые огонечки сменяли свечение на фиолетовое и потом на оранжевое... и новый цветок взорвался в атмосфере над Благушином. Отец Фома, Вера, Алёша и Домажор стояли возле церкви, задрав головы, и любовались разноцветным затейливым свечением на черном фоне неба.

– Смотри-ка! – мимо них шли два празднично-подвыпивших горожанина с безнадежно умными лицами бюджетников. – Твоя премия к Новому году полетела!

– Ага! – обрадовался его собеседник очередному огненному цветку и показал на следующий, только что расцветший. – А это – твоя тринадцатая зарплата! Давай выпьем за Воеводина, чтоб он был здоров?

– Отец Фома, – дернул священника за рукав Домажор, – вы в самом деле в Бога верите?

– Конечно, – не удивился вопросу монах.

– И вы счастливы?

– Очень.

Вид и тон у отца Фомы были убедительны, но было непонятно про счастье: как может быть счастлив человек, добровольно сам себя лишивший женщин, жратвы и всех остальных мирских радостей?

– А в чем оно, ваше счастье?

– Да вот же оно! – отец Фома обвел рукой вокруг себя и остановил руку, поднятой вверх, в сторону города, стоящего на горе. – Вот это всё!

– Что – «всё»?

– Город, люди, дома, небо, гора, церковь, речка за церковью, мост через речку. Вон та парочка, что целуется в такой холод на мосту. Вот этот салют. Ты, я, Алёша, Вера. Ведь это же всё Он создал и во всём Его любовь и благоволение. Ведь это же здорово, правда? Такая благодать на душе!

 

Начав поздравлять друзей и знакомых еще в офисе днем, к ужину Серый несколько утомился, а к полуночи совсем устал. К «старшим товарищам» с поздравительными визитами ездил сам, младшие товарищи приезжали к нему, и везде, в каждом кабинете одно и то же торжество: неофициальная обстановка «без галстуков», наряженная ёлочка, непременные мандарины, шампанское и шоколадное ассорти. Если и была какая-то разница на столах в кабинетах благушинских руководителей, то только в этикетках крепких спиртных напитков.

Весь день тридцать первого декабря Витёк Солдаткин купался в почете. Его принимали. Ему наливали. Его поздравляли. С ним разговаривали. И не кто-нибудь, не колхозные ханыги-одноклассники, а самые сливки благушинского бомонда, те самые мужички, на прием к которым никогда не попадет рядовой законопослушный гражданин этой страны.

Именно этого он и хотел!

Вот именно об этом он и мечтал: ворваться в круг «избранных», в круг, закрытый от доступа посторонних. В мир, где легко получают и легко тратят деньги, много денег, очень много денег. В мир, где между выпитыми рюмками, между делом, договариваются о миллионных контрактах и кадровых перестановках. Десять долгих лет он подстраивался под Домажора, десять лет был слугой при господине и вот теперь – он сам господин. Ах, как это приятно: как равный с равным поздороваться с руководителем-берендеем по-берендейски, отпустить шуточку на родном языке, получить ответную шутку на берендейском и понять, что в этом кабинете ты принят за своего. Конечно, он – креатура Быстрова и это ни для кого не секрет. Принимают и наливают не столько ему, сколько той должности, на которой он сидит. Почет и уважение тоже оказывают не лично Виктору Ивановичу Солдаткину, а финансовой мощи ОАО «Благовест», но Быстров – русский. Русский, живущий среди маленького, но гордого племени берендеев. А Серый – как раз берендей. Воеводин – тоже берендей. Когда-нибудь это обстоятельство должно будет сыграть на руку Витьку. Объезжая с поздравлениями высокопоставленных берендеев, Серый укреплял свои позиции генерального директора и мостил карьерную дорогу в будущее.

На семью Серого уже не хватило: попробуйте-ка за день выпить с тридцатью-сорока хорошими людьми, которых вы не желаете оскорбить отказом? Пусть понемногу, пусть по пятьдесят граммчиков с каждым, но умножьте эти капли на десятки поздравителей и поздравляемых, и к вечеру у вас никак не получится меньше полутора литров напитков
сорокаградусной и более крепости. Попав наконец к себе домой уже поздно вечером, Серый разморился в тепле и уснул в гостиной на диване, не успев оценить Наденькину праздничную стряпню.

И снился Серому в новогоднюю ночь новогодний сон.

Стоит он, прямой и гордый, в центре всеобщего внимания. Ток-шоу, не ток-шоу – не поймешь, но очень похоже. На нем чистая белая рубашка, модный галстук, носки и больше ничего. Стоит Виктор Иванович посреди круга света, который на него подают прожектора, и не может даже срам прикрыть, потому что в одной руке у него «Red Lable», в другой – сотовый телефон. И не видать никого, потому что темнота кругом. Чувствует Виктор Иванович, что народищу вокруг видимо-невидимо, но не может никого разглядеть: тьма съедает лица. И не стыдно ни капельки, потому что одетый он или голый – это не имеет никакого значений. Он – Генеральный Директор фирмы даже во сне!

Генеральным директорам неведом стыд.

Заскрипел-заскрежетал отвратительнейший женский голос, но опять непонятно – то ли приговор выносит, то ли диагноз ставит:

– Вы неуспешны!

Витёк и не понял сначала: про кого это. Смикитил: раз никого больше не видать, знать про него толкует гнусная баба.

– Вы нединамичны! – еще громче противный голос.

Или Витьковы глаза начали привыкать в темноте, или в самом деле стало понемногу развидняться, только начал Виктор Иванович понемногу различать, посреди какого круга стоит без порток. Стало понятно, почему так черно вокруг: все люди в толпе – сплошь в черных пиджаках, черных галстуках, черных шляпах. Рубашки белые тускло проявились под пиджаками, начали проступать во тьме и тьма перестала быть кромешной.

– Вы неэффективны!

Еще малость посветлее стало, уже и контуры лиц стали очерчиваться. Какие-то одинаковые у всех лица. Сотни людей стоят вокруг Витька, а лица у всех будто с одной колодки.

– Вы не профессиональны и не позитивны!

Как-то так само собой в Витьковых мозгах сложилось, что раз он «неуспешный», «нединамичный», «неэффективный», «не профессиональный» и «не позитивный», то и жить ему незачем. Не имеет он права стоять тут, среди Черных Пиджаков, и жить тоже права не имеет. Нельзя ему больше жить, и Черные Пиджаки ждут от него, когда он сам примет решение.

Стало совсем светло, пожалуй, даже излишне ярко, и теперь Витёк увидел, что у всех Черных Пиджаков лицо Быстрова. Все эти сотни людей вокруг него, ждущих его смерти – Быстров и есть.

– Прими решение! – тысячегласным хором приказали Витьку тысячи одинаковых Быстровых.

 

35

Весть о том, что недавно избранный генеральный директор «Благовеста» Виктор Иванович Солдаткин убил мажоритарного акционера и своего заместителя Быстрова Геннадия Васильевича, мгновенно облетела Благушин и потрясла всех горожан. Да что горожан! День-деньской в выпусках новостей всех федеральных телеканалов крикливые и вертлявые криминальные хроникёры на все лады толковали это нерядовое событие. Редакторы передач леденили кровь телезрителей пятнами крови на полу и стенах офиса «Благовеста», репортеры смаковали момент задержания Солдаткина, операторы брали крупным планом перекошенное болью лицо Серого и стальные наручники на запястьях его выкрученных за спину рук, а продюсеры каналов с удовлетворением отмечали рост рейтинга и вводили повышающие коэффициенты на рекламное время.

Мордастый генерал, разбросав щеки по погонам, бубнил что-то невнятное в полдюжины направленных на него микрофонов. Будто бы в компьютере Солдаткина нашли неизвестно кем присланную электронной почтой запись телефонных переговоров его заместителя с «одним из высокопоставленных должностных лиц». Будто бы по этой записи можно сделать однозначный вывод, что Быстров собирался созвать внеочередное собрание акционеров «Благовеста», чтобы сместить Солдаткина и предложить другую кандидатуру на долж-
ность генерального директора.

Всё, что плел щекастый генерал, было полной ерундой, потому что в материалах следствия не всплыло никакой записи и в судебном заседании она не исследовалась. Никакого веского мотива для убийства Быстрова следствие по делу у Витька не выявило, поэтому деяние было квалифицировано как «убийство с особой жестокостью, совершенное из хулиганских побуждений». С такими квалифицирующими признаками пятнадцать лет гражданину Солдаткину могли выписать только как особую милость ввиду его исключительных заслуг перед Родиной и ВДВ, потому что содеянное им напрашивалось на максимально возможное наказание, предусмотренное законом за убийство.

Несколько кадров с Топаловой и Симаковой.

– Комментариев не будет, – отшибала от дверей офиса репортеров Топалова. – Не будет сегодня комментариев. Наша пресс-служба готовит официальный релиз.

У Симаковой потерянное лицо, на котором отчетливо прочитывается Надежда-на-Перемены. Не ясно, от чего именно она растеряна больше: от нелогичного и необъяснимого убийства, совершенного в соседнем кабинете, или от того, что вновь открывается вакансия на должность генерального директора «Благовеста» и ее шансы сесть в кресло Доманского – почти стопроцентны.

Сергей слышал, конечно же, об этом убийстве и... пожалел обоих – убитого и убийцу. Жалко было Быстрова: человек всё-таки, хоть и негодяй. Жалко было и Серого: ни Топалова, ни Симакова не числили его в своих друзьях и можно не сомневаться, что под давлением генерального директора Симаковой и при связях юридической богини Топаловой в судебно-прокурорских сферах любой состав самого гуманного в мире суда впаяет Витьку никак не меньше двадцати лет неволи.

Серёжа шел на встречу с Верой. Его обогнала иномарка с синими милицейскими номерами и остановилась, прижавшись к обочине. Из иномарки вылезли Бородин и Острогов. Было непонятно: что им нужно? Старое уголовное дело прекратили, а нового пока не возбуждали. Да и кому сейчас интересен обыкновенный рыночный продавец, когда генеральные директора валят своих замов прямо в служебном кабинете?

– Здравствуйте, Сергей Анатольевич, – с довольным видом поздоровался «очкастый Лёха», он же подполковник в штатском.

Неприятная встреча. Веселый вид Бородина не обещал ничего хорошего. Во время их самого первого знакомства у Алексея Павловича тоже вид был ничуть не грустный и тогда он едва не упек Серёжу в тюрьму. Не хотелось ни отвечать на приветствие, ни даже просто здороваться с ним. Следователь, следствие, налоговая, судебные приставы – всё это осталось в «прошлой жизни». Жизни, больше похожей на видения курильщиков опиума и дегустаторов галлюциногенных грибов, нежели на нормальную, обыкновенную, здоровую жизнь, наполненную человеческими чувствами, верой в Бога и любовью к миру, Им созданному. «Бизнес», «понты», «мега-проекты» – всё суета сует, неинтересная и ненужная. Сергей почувствовал то же, что чувствует взрослый человек при напоминании о двойке в четверти в пятом классе, полученной им двадцать лет назад.

– У нас к тебе разговор, Серёжа, – начал разговор Острогов. – Видишь ли какое дело...

Ну какие могут быть к нему «дела» у Острогова, Бородина, да и любого другого из «прошлой жизни»? Дела – у Веры. Вот у нее действительно – Дела! Вчера доктор Беляев выписал умирать дряхлого ветерана еще той, Великой войны: умирать не от рака – от старости. Сегодня Вера обещала взять с собой Серёжу к нему.

Железное поколение! Сколько всего выпало на их долю – сегодняшним манагерам невозможно даже представить, а они всё перебороли, всё превозмогли и дожили до девяноста с лишним лет! Сейчас он встретится с Верой и они вместе пойдут к умирающему Ветерану Великой Войны, чтобы помочь хотя бы тем, что в их силах. Не хотелось разговаривать ни с Остроговым, ни с Бородиным, и видеть их тоже не хотелось. Ни вместе, ни каждого отдельно.

– Ты, наверное, уже слышал о том... – начал подход Валерий Михайлович.

– ...О чем гудит весь город, – пошел короткой дорогой Бородин.

– Об убийстве Быстрова и аресте Солдаткина, – подытожил Острогов.

– Слышал, – признался Серёжа и посмотрел на часы: из-за этих двоих так не вовремя его остановивших людей он теперь точно опоздает на встречу с Верой.

– Мы с Алексеем Павловичем ездили к хорошему адвокату, чтобы обсудить создавшееся положение, – доложил Острогов. – Он внимательно нас выслушал...

– Учел те доводы и доказательства по делу, которые мы готовы предоставить в его распоряжение, – вставил Алексей Павлович.

– Да! Именно! – подтвердил Острогов. – У Алексея Павловича более чем достаточно интересного материала на фигурантов «дела «Благовеста»...

– Короче, адвокат берется представлять твои интересы в суде, – с самым довольным видом сообщил подполковник Лёха о результатах милицейских хлопот.

– Зачем? – удивился Сергей.

Милиционеры недоуменно переглянулись: «Человеку Удача сама в руки приплыла, а он не понимает своего Счастья!»

– Рассказываю, – Бородин перешел на серьезный тон. – С помощью материалов, которыми мы снабдим адвоката, он легко и убедительно докажет в суде все аферы Быстрова против тебя и «Благовеста». Сделка по отчуждению тобой акций будет признана недействительной и по суду к тебе отойдут все акции твоего отца, в полном объеме. Воеводин сам оказался косвенно замазанным в этом деле, поэтому он не будет поднимать шум. Акции Быстрова, у которого не оказалось наследников ни по закону, ни по завещанию, как выморочное имущество, отойдут в пользу Берендейской Республики, то есть к тому же Воеводину, и заткнут его аппетит, потому что по такой схеме Воеводин получает больше, чем ему отломил Быстров при дележе акций твоего отца. Воеводину прямой резон поддержать тебя, как обладателя самого крупного пакета акций, на выборах генерального директора. Вдвоем с ним вы составляете большинство на общем собрании акционеров, а уж с москвичами-то Воеводин в два счета найдет общий язык.

– В общем, всё возвращается на круги своя, – очень просто подвел итог Острогов. – Ты рад?

Милиционеры ожидали любой реакции Домажора: ждали, что он начнет кричать, впадет в истерику, примется жать им руки, благодарить, обнимать-целовать, заплачет, упадет в обморок. Словом, воспримет свое новое положение эмоционально бурно, как и положено нищему воспринимать известие о том, что он внезапно стал миллионером. Паче чаяния Домажор выслушал их обоих так, будто бы они рассказали ему о прошлогоднем обильном снегопаде на горе Килиманджаро, до каковой горы, снегопада и Африки в целом всем троим не было никакого дела.

«Нетипичная реакция. Шок, что ли, у пацана?» – подумали оба.

– Извините, мне нужно идти. Меня ждут, – предчувствие, появившееся при виде довольного следователя Лёхи и мента Острогова, не обмануло: эти двое не сказали ничего хорошего и только зря отняли время и сбили с мыслей.

– Погоди, погоди! – Острогов взял Серёжу за руку повыше локтя, а Бородин преградил путь, чтобы он не ушел. – Ты, наверное, не понял: тебе возвращается бизнес и всё состояние твоего отца.

– Я всё понял, но мне это не нужно, – Серёжа сделал попытку освободить руку. – Извините, меня ждут.

– Послушайте, молодой человек, – голос Алексея Павловича сделался едва ли угрожающим. – Мы с Михалычем не для того...

Его перебил Острогов:

– Твой отец не затем создавал и развивал фирму, чтобы после его смерти ею командовал Быстров, Воеводин или какой-то там Солдаткин. Он для тебя создавал «Благовест». Сейчас ты поедешь вместе с нами к адвокату, заключишь с ним договор, подпишешь доверенность на представительство твоих интересов в суде и через пару месяцев вернешься в свой кабинет.

– Зачем? – Сергею стало понятно, что они разговаривают на разных языках и менты, всю свою жизнь по службе знакомые только с «корыстными интересами», не могут понять его. Не в состоянии понять.

– Серёжа! – Острогов встряхнул Сергея за плечи. – Осознай всю серьезность своего положения и прими наше предложение. Мы с Палычем не просим для себя мест на фирме. И вознаграждения за свои труды – тоже не просим. Мы оба с ним хотим только одного: чтобы фирмой, которую основал Анатолий Янгелевич Доманский, руководил его сын. Если бы у него родилась дочь, мы с тем же рвением защищали бы ее интересы, с каким сейчас защищаем твои. Представь, что с тобой разговариваю не я, а твой отец.

Сергей представил отца.

Очень ясно увидел его спокойное, сосредоточенное лицо.

Слева от отца он увидел его рабочий кабинет, кресло, в котором сам успел посидеть недолгое время и которое осквернил Серый. За окном кабинета белели горы Бельдерсая, плескалось пиво в пивных Баварии, пахло жареными колбасками Вацлавака, вздымалась ввысь Эйфелева башня, отбивал удары Биг Бен, разрезал волну трансатлантический лайнер с роскошными каютами первого класса и предупредительными стюардами, мелькали загорелые ноги Лены и частокол других женских ног, по зеркальцу тянулась дорожка кокаина, барная стойка была заставлена бутылками любой крепости и вкуса, сияла золотом и самоцветными каменьями княжеская корона... и полная, абсолютная, безнадежная собственная никчемность и пустота существования.

Жизнь – коротка. Через каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет предстоит держать ответ перед Тем-Кому-Не-Врут, что он Ему скажет? Какою мерою отчитается за прожитое? Декалитрами выпитого спиртного? Десятками заключенных сделок? Своими фотками с архитектурными достопримечательностями на заднем плане? Чем еще?

Справа от отца стояли Вера, отец Фома, божий человек Алёша, блаженная Вика, Агамат, эстакадные алкаши и рыночные торгашки. За ними высились гора из яблок, апельсинов, хурмы и винограда, по одну сторону от которой выстроилась огромная очередь из покупателей всех возрастов, а по другую сидела горстка умирающих стариков с погасшим взором, в котором теплилась Последняя Надежда.

Сергей снова посмотрел на отца. Отец поступил бы именно так!

– Мне это не нужно, – Сергей освободился из рук Острогова. – Спасибо вам обоим за всё, но мне ничего этого больше не нужно. Меня ждут. Я хорошо подумаю об этом. Но потом...

Острогов с Бородиным, полные изумления, остались на тротуаре смотреть, как он уходит.

– Дурак! – сплюнул на мокрый асфальт Бородин.

Острогов молча смотрел Доманскому-младшему вслед.

Сергей уже почти подходил к месту встречи с Верой, когда оказался поневоле втянутым в безобразную сцену, в которой ему против желания пришлось сыграть неотрепетированную роль.

Через бордюр, прямо по растаявшему газону, на тротуар выкатился повышенной комфортности джип и почти уперся крепким «кенгурятником» в стену дома, набросав колесами на асфальт свежевывороченную грязь. Из джипа на тротуар вывалилась троица дорого, но небрежно одетых молодых людей, явно пребывающих в состоянии душевного полета. Их не вполне трезвое самочувствие выдавали неестественно громкая речь, смешки, смахивающие на идиотские, и возбужденный блеск нездорового азарта в глазах. Своим джипом они перегородили тротуар, потому что увидели девчушку в непростительно короткой для ее возраста юбчонке. Девчушке лет было от силы четырнадцать, но она уже почувствовала себя «взрослой женщиной» и «опытной соблазнительницей», способной повергать к своим, пока еще не наполненным женской зрелостью, ножкам толпы восторженных поклонников и прежде всего того высокомерного придурка из десятого класса, который совсем не обращает на нее никакого внимания.

«Поклонников» образовалось сразу трое, и все как один «восторженные».

Три перепивших подонка соблазнились на запретное, на что никогда, ни при каких обстоятельствах мужчина не станет смотреть как на предмет своего вожделения – на несозревшую юницу, пусть и много вообразившую о себе, но оттого не сделавшуюся ни более умной, ни более взрослой. Истолковав полоску джинсовой ткани вместо юбки и просверки полос белого тельца из-под короткой курточки как призывную готовность, молодые люди взяли юницу с трех сторон в хоровод и, хохоча над собственным плоскими остротами, загоняли пичугу в открытую заднюю дверцу джипа.

– Отстаньте, дураки! – по глупой неопытности пока еще не воспринимая происходящее как начало серьезного и страшного, неумело пробовала отбиваться кокетка. – Пустите! Я в школу опаздываю!

Заметив шумную возню возле стоящего на тротуаре джипа, прохожие как по команде загодя обходили джип далеко по противоположной стороне улицы.

«Ну их к черту, – думал каждый, – у них свои разборки. Девчонка сама виновата: скромнее одеваться надо. Заступишься за нее – сам потом виноватым окажешься».

Трусливые мысли, но, надо признать, житейски мудрые. В новой демократической России виноват тот, чья машина дешевле.

Можно не сомневаться, что через минуту пойманную птичку примет в себя через заднюю дверь распахнутый зев салона: трое мажоров всё настойчивей подталкивали девчонку к заднему сиденью. Отвлек посторонний голос:

– Оставьте ее.

Заступник образовался так неожиданно... неожидаемо!.. что подонки и в самом деле убрали руки от пичуги, впрочем, перегородив ей путь к бегству собой и дверцей джипа. Мажорам еще никто и никогда не говорил слова «нельзя». Это слово было незнакомо им. «Как это так? Мне, при моих-то возможностях, чего-то вдруг нельзя?» Они отпустили девчонку не из страха: из любопытства.

– Отпустите ее немедленно! – настаивал непрошеный Робин Гуд.

И до того не скучавшие мажоры развеселились еще больше – за один билет сразу два спектакля.

– О! Посмотрите-ка на этого героя! – обрадовано тыкнул пальцем один из них. – Да это ж наш Домажор.

– Эй, Домажор! – предложил второй. – Давай с нами!

– Я же сказал, отпустите ребенка.

– Мало ли кто чего сказал? – резонно возразил третий. – Кто ты такой есть, чтобы с нами разговаривать?

– В самом деле, Серега, – согласился с соучастником первый. – Куда ты лезешь? Было время – ты командовал. Твое время вышло. Теперь ты – никто и звать тебя никак. Домажор!

– Я не Домажор, – возразил Сергей.

Он узнал их: все трое в свое время работали у него в информационно-аналитическом отделе и выделялись убогой дебильностью даже на фоне всех остальных «информационных аналитиков». Всех троих он уволил из «Благовеста» еще в бытность свою генеральным директором и ни разу потом не пожалел об этом.

Первый же удар разбил Серёже нос. Потекла кровь.

Двое мажоров с двух сторон ухватили его и, после короткой возни, повалили своего недавнего начальника на тротуар. Серёжа несколько раз попытался встать, но всякий раз кто-то успевал дернуть его за ногу, а кто-то отбрасывал обратно на асфальт ударом ботинка в лицо.

Прохожие, среди которых попадались и молодые крепкие мужчины, обходили джип, нарочно не поворачивая голов в сторону возни возле него.

Поняв, что на тротуаре ему на ноги встать не дадут, Серёжа, боками принимая удары, начал отползать к газону, чтобы, перебравшись через него, выползти на проезжую часть. Тогда можно было надеяться, что какой-нибудь водитель, не желая совершить наезд, резко притормозит, завизжат тормоза и, может, тогда мерзавцы придут в себя, испугаются и оставят его.

Расчет не оправдался.

На газоне Сергей завяз в ледяной грязи и скоро был втоптан в нее модельными туфлями. Дело его было совсем плохо: жесткими носами туфель было расквашено всё лицо, в нескольких местах рассечены брови и сломан нос. Досталось и туловищу: никому не полезны удары с ноги по внутренним органам, а от ударов по диафрагме Серёжа несколько раз забывал, как дышать. Весьма возможно, что через несколько минут он от ударов отдал бы Богу душу, но чудеса случаются и в наше демократическое время.

– Сволочи! Подонки! Мрази! – женский крик раздался как гром.

Обыкновенное человеческое участие спасло жизнь Сергею Доманскому.

Вера.

Не дождавшись Серёжу в назначенное время и примерно догадываясь, какой дорогой он может идти, она решила пойти ему навстречу и стала сначала свидетельницей его избиения, а через мгновение – спасительницей.

– Фашисты! – Вера не знала, как еще выразить свой гнев и свое презрение. – Трое на одного!

Мажоры прекратили пинать своего вчерашнего лидера и заводилу и стали присматриваться к Вере: «А не хочешь ли ты, подруга, прилечь рядом со своим дружком?»

– Не мы такие – жизнь такая, – глумливо ухмыляясь, вспомнил расхожую среди «новых берендеев» фразу ближний к Вере мажор.

– Жизнь всегда одинакова, – не согласилась с ним Вера. – Жизнь – всегда одинакова, а мрази в ней во все времена хватало. Подло сваливать «на жизнь» собственное свинство.

Реагируя на женский крик, один прохожий не стал обходить джип стороной, а двинул прямо к нему, недобро поглядывая на мажоров. Ему на помощь, перебегая проезжую часть, заспешил другой мужчина. Веселая компания поняла, что начатая комедия может закончиться для них драмой. Пачкая грязью подножку и салон, мажоры шустро запрыгнули в машину и стали сдавать задом с тротуара на дорогу.

 

– Ты живой! – пропели ангелы. – Серёжа, ты – живой!

– Серёжа! – сидя на корточках в грязи, Вера чистым платочком отирала грязь и кровь с его лица. – Серёжа, ты живой?!

Сергей открыл один заплывающий синяком глаз, вынырнув из обморока, и увидел красные стоп-сигналы убегающего джипа. Серёжа отвел взгляд от скучных стоп-сигналов и посмотрел вверх перед собой. Над ним склонилась Вера.
Ее привычно серьезное лицо было исполнено неподдельной тревоги.

– Очнулся! – искренне обрадовалась она. – Живой!

– Ы-о-и, – пробулькал Сергей разбитым в кровавую кашу ртом.

Ему было хорошо сейчас.

Странно, парадоксально, непонятно и необъяснимо: ему сейчас было хорошо! Избитый, чувствующий боль в каждой клетке своего существа, еле трепыхая легкими под сломанными ребрами, стараясь не очень глубоко втягивать воздух, втоптанный в холодную грязь и целиком перепачканный раскисшей жижей – он был сейчас счастлив! Вера склонилась над ним, и он может видеть ее лицо совсем рядом, а ее руки касаются его лба, глаз, висков, промокают платком грязь и кровь на губах.

Приятно и тепло от того, что у Веры сейчас такое встревоженное лицо.

Значит, он – нужен. О нем – беспокоятся. Он – небезразличен! И пигалица, кстати, спасена!..

Сразу стало понятно «зачем?» и «для чего?» он живет и как ему следует жить дальше. Ему необыкновенно повезло! Он в тысячу раз счастливее мажоров, что улепетывают сейчас на дорогущем внедорожнике, потому что у него есть свет впереди и Вера.

Его зовут Сергей Доманский, и он больше не Домажор.