Детектив
Олег СЛЕПЫНИН
Бойкие люди
1. СВЕРТОК
Осенний сквер, бульварный перекресток, бойкое местечко: тут и цветами торгуют – в две шеренги цветы; на приступке упраздненной «доски почета» в женских руках сигареты и жвачка и какая-то старушка с семечками сидит, кто-то книжки разложил, тут же и безногий на дощатой тележке милостыню собирает. Тут и менялы – крепкие ребята – в притротуарный заборчик приткнули зады: купоны-доллары-рубли, их пальцы поигрывают, пощелкивают неприлично толстыми пачками денег. А мимо по тротуару – льется народ, бурлит сильный людской поток – прыгают гребешками волн макушки голов… «аллея» местечко называется.
Зачем учиться? – детская шутка. – Куплю пистолет – и на «аллею».
Над торжищем, над «аллеей» зависла незримой пленкой алчба и пошлость; колышется парок, расползается над городом, перемешивают его летящие по улице машины, разносят воздушные токи, и вплетаются струйки пара в каждое дыхание…
День солнечный, осенний, прозрачно-голубое небо, а на его фоне светятся желтые листья; хорошо в такой день улыбаться. Иола плыла в людской сутолоке, откинув волосы, выпуклый лоб подставив солнцу, и улыбалась. Улыбчивый день выдался: в институте было всего две пары, за семинар по истории – пятерка, а в троллейбусе, только что, к ней подсел какой-то старый мужик, лет тридцати, предложил познакомиться. Иола фыркнула: «Конечно!» И отвернулась к окну. Ловко она его! Мужика как ветром сдуло. Отличным сделалось настроение! На миг представилось: человек этот успел назначить ей свидание, и вот она как будто бы раздумывает – пойти или не пойти? Замерло сердце…
Ей бы хотелось с кем-то поделиться своей веселой беспечностью, внутренним своим сиянием. Была бы дома – поболтала бы по телефону всласть! Она подумала о телефоне и разу же средь толкотни разглядела впереди таксофон-скворечник. Утром еще вроде не было здесь телефона. Действительно – новость! Одно время в городе не было ни одного исправного таксофона, кто-то зачем-то трубки обрывал. А теперь телефоны, она заметила, стали чинить. Да не только чинить – вот и новый поставили. У Иолы и жетончик нашелся. Все время, пока она говорила, выслушивала, смеялась, передразнивала чей-то голос – она не сводила глаз с газетного сверточка, лежавшего на полке под таксофоном. Наконец она повесила трубку и счастливой капелькой влилась в людской поток.
– Девушка! – сбоку перед ней вывернулось лицо в очках, остановило.– Девушка, вы забыли?..
Симпатичный парень протягивал ей газетный сверток. Сверточек был тот самый, который только что лежал в скворечнике таксофона. Екнуло сердечко: пожать плечами и взять, никто и не узнает, сказать «спасибо» и исчезнуть в толпе. Проскочило со скоростью искры: очередной подарок дня? Что там?.. Может, этот парень специально подложил сверток, чтоб вот сейчас подойти и познакомиться? И была уже уверена, что так оно и есть.
– Не… нет,– пролепетала, пожав плечами. – Не я, не мое…
– Да? – поразился парень.– А чье? – В удивлении его была такая искренность, что сердце безошибочно подсказало: не для того догнал, чтоб познакомиться, недоразумение.
– Я не знаю,– сухо отчеканила она и попыталась обогнать очкарика, чтоб идти дальше.
– А может…– парень заступил ей дорогу и заговорщически улыбнулся.– Может, глянем, что тут?
Промелькнуло: не собирался знакомиться, так сейчас надумал, видит, какая красивая.
– Ну-у…– Иола смутилась.– Давайте.– Она вывинтилась вслед за парнем из людской толчеи. Парень отгородился от потока спиной, получилось, что и от нее тоже. В его ладонях зашелестел, раскрываясь, газетный наворот.
– Так это…– парень украдкой показал обнажившийся угол.– Деньги! Ого! Тут миллионов семь – восемь…
Иола – как ни быстро пачка вновь завернулась в газету – успела увидеть зеленую стотысячную купюру.
– Что с ними делать? – в очках парня отражались золотые листья клена и голубое небо.
– Кто-то потерял…
– Ну да,– сверток покачивался, как на волне, в его широкой рабочей ладони. – Что упало, то пропало… Давайте… поровну поделим?..
Конечно, Иоле в свое время втолковывалось: ни при каких условиях к чужому ни-ни… Недавно отец про кого-то рыкнул: «Вор-рье!» Из интонации выходило – презреннее и человека на свете нет. Да здесь ведь не кража! Никто не обманывал. Тут – другое: находка! Вроде б и не чужое. Хотя и не то чтобы свое… Не в милицию же с этим свертком? Если предложить такое, парень решит – чокнутая. А в речи его заискивание – будто она, Иола, свертку теперь хозяйка, проканючил: «Давайте поровну поделим».
Иола пролопотала что-то маловразумительное, но по смыслу отдельных слов парень догадался: согласна. И тут же сверток пронырнул к Иоле в целлофановый пакет. Ей и понятно: ему-то некуда деть, в карман не влезет.
– Пош-шли за киоск, там и поделим,– он шипанул через плечо и устремился к музыкальному киоску. Иоле только и оставалось – не отставать. Вдруг чьи-то жесткие пальцы ухватили ее за локоть. Ее аж развернуло.
– Слышь! – вцепился в нее длинный паренек с лицом в фиолетовую прыщинку.– Ты говорила с этого телефона?
– Что? – испугалась Иола и попыталась освободить руку.
– Мне показали, вроде ты разговаривала. Ты?
– Я? Не знаю. Говорила? – Иола оглянулась: как бы очкарика окликнуть.
– Там пакетик лежал, видела?
– Пакетик?
– Шо ты дуру гонишь?! Пошли со мной! – Он дернул Иолу к себе.
Очкарик вовремя подоспел на выручку.
– В чем дело? Ты руку, руку убери! – Жесткие пальцы отпали от ее локтя.
– Мне сказали,– голос прыщавого сделался молящим и чем-то напомнил голос очкарика, когда тот предлагал поделить находку,– понимаешь, что она с того телефона говорила, а я там деньги оставил.
– Да мы с ней вместе были! – урезонил его очкарик.– Галя, ты денег не видела?
Иола мотнула головой.
– О-ой! – простонал прыщавый и схватился за голову.– Да что же мне теперь делать?! Ведь это не мои деньги – менял… Дали на хранение. Они меня убьют. Там шесть миллионов было.
Иола вздрогнула. Ей уж стало жалко этого паренька, губы ее нервно дернулись. Она покосилась на очкарика. Тот почему-то с иронией наблюдал за отчаянной речью прыщавого.
– Девушка! – вдруг голова прыщавого по-змеиному качнулась, приблизилась крупно и произнесла фантастическое: – Пойдемте со мной. Вы им скажете, что не вы взяли, а кто-то другой. А то ж они меня убьют! Убьют, понимаешь!
Ничего более дикого Иола и вообразить себе не могла.
– Что скажу? – ошеломленно пробормотала.
– Давай я с тобой схожу,– очкарик оттеснил длинного.
– Пошли,– обрадовался тот.
– Я только девушку до троллейбуса провожу. Стой здесь, у столба.– И в то же время очкарик подтолкнул Иолу идти вперед, взял под руку.– Ну же!
Заспешила Иола, заспешила. А очкарик на ухо ей толково объяснил:
– Поезжай на вокзал, отделаюсь от него и подъеду. Жди у справочного.
Они приостановились у перекрестка: в светофоре смирно замер ручки по швам малиновый гомункул. Иола оглянулась. Длинный, изогнувшись волной, мелькал около столба в людском течении. В светофоре, наконец, сменилась картинка, изумрудно засветился идущий человек с рукой наотмашку. Троллейбусная остановка рядом, за перекрестком.
– А ты…– очкарик замялся.
– Что я? – Иола уже видела приближающийся троллейбус, как раз на вокзал.
– А ты…
– Ну что? Что? – Иола не могла понять.
Троллейбус притормаживал.
– …Не убежишь?
– Да ты что? – изумилась Иола.
– Я верю, верю… Но ведь тебя не знаю,– мялся очкарик и смотрел на открывшиеся двери троллейбуса.– Оставь залог,– он заторопился.
– Какой?
– Да хоть сережки.
– Ладно, ладно! – Иола спешно вынула из ушей серьги, ткнула их в протянутую ладонь и как раз успела затиснуться в закрывающиеся двери.
Пока она ехала четыре остановки до вокзала, в ней каменело чувство, что ее обманули. А когда на вокзале она содрала газету со свертка, то не очень и удивилась, когда в руках ее раскрылась пачка аккуратно нарезанной бумаг, никак не обремененной водяными знаками.
2. КОШЕЛЕК
Казалось, лопнуло солнце, его белая пыль раскалила город, она въедается в осенние листья и в поры тела. Жара! Владимир Григорьевич шел, закинув белый кожаный пиджак за плечо, в исполкоме закончилось совещание, и не мог отдышаться.
Пива, ах как хочется пива! Он был бы абсолютно счастлив, если бы прямо сейчас и вдруг выпил одним махом бокал пива. Владимир Григорьевич заскользнул в гастроном. Ах, как здесь душно, аж зачесалась спина. Но пиво в продаже есть, правда, очередь, магазин только что открылся после перерыва. Владимир Григорьевич смиренно пристроился к очереди. Сначала он собирался купить лишь одну бутылку, но по мере того, как очередь перемещалась, надумал, что возьмет пару, нет, сразу три! Владимир Григорьевич уже предвкушал, как усядется в сквере под ивой, как будет пить и пить, прямо из горлышка, взахлеб, а потом закурит, а потом откупорит третью бутылку. Вот оно и навалится, счастье, вольется в каждую пору. И гори они ясным пламенем, все интриги.
Чем ближе к прилавку, тем гуще толпа. Вокруг в основном мужичье работяжье. А какие-то наглецы и без очереди лезут. Владимир Григорьевич чувствовал себя среди этих людей явно не в своей тарелке. Не любил он и не знал очередей, а любой толпы побаивался. Ему хотелось прикрикнуть на лезущих без очереди, но он не решился. Это их стихия, пожалуй, и обматерят, лучше не связываться, перетерпеть.
Вдруг к его ногам склонился верткий паренек и тут же распрямился, подхватил из-под ног Владимира Григорьевича толстый кошелек.
– Ваш? – вопрос прозвучал негромко.
У паренька на кретинистом лице, обычном среди молодежи, было однозначно начертано уголовное будущее.
– М-м-м… не мой,– констатировал Владимир Григорьевич.
На кошельке щелкнул замочек. Внутри плотно и пестро – доллары, рубли…
– Так ваш или не ваш? – паренек не расслышал и придвинулся ближе.
– Кажется, не мой,– неуверенно ответил Владимир Григорьевич.
– Своего кошелька не узнаете? – улыбнулся паренек.
Улыбка у него была гнилозубая, а изо рта явно несло нужником. «Чем-то болен,– брезгливо подумал Владимир Григорьевич.– Да и питание у них плохое, да и развращены…»
– А может,– паренек доверчиво округлил глаза,– поделим как-нибудь и дело с концом?
«Ему, конечно, теперь неудобно себе забрать кошелек, коль я знаю, что кошелек не его»,– с симпатией предположил Владимир Григорьевич. А тут вот и очередь подошла. Значит, тот, кто обронил кошелек, ушел. Так неужели этому недоноску кошелек достанется?
– На улице поделим,– выдохнул гнилью в лицо паренек. И кошелек в одно мгновение оказался в брючном кармане Владимира Григорьевича. Паренек же запетлял в толпе к выходу.
И вот уж наконец Владимир Григорьевич рассчитывается за пиво, а за спиной уж грянуло и стало раскатисто приближаться:
– Никто кошелек не находил? А? Серенький такой, женский, мама моя только что где-то здесь обронила…
В толпе кто-то с отрицанием морщит лицо, кто-то пожимает плечами, кто никак на вопрос не отвечает.
– Вы не видели? Кошелек…– накачанный мощноплечий молодой человек ловко протиснулся к прилавку. Во время молодости Владимир Григорьевич таких лбов называл «амбалами».
– …Никто не видел? – амбал спрашивал то ли у продавца, то ли у Владимира Григорьевича.
Продавщица не ответила. Да оказывается и не к ней был вопрос, точно – к Владимиру Григорьевичу.
– …а? – прямо в лицо сверху вниз было окончание вопроса.
– Кто-то тут спрашивал,– перепугался Владимир Григорьевич и стал выбираться из толпы.
– Как? – не понял лоб и, не отставая от Владимира Григорьевича, крикнул кому-то через головы:
– Стас, вали сюда!
И вдруг произошло совершенно невероятное. Широкая ладонь молодого человека с тою же ловкостью, с какой он сам пронырнул через толпу, заскользнул в карман Владимира Григорьевича, причем именно в тот карман, в котором лежал кошелек.
– Да вот же он! – верзила был потрясен.– Украл? Ворюга! Стас, где ты?
Толстые пальцы сгребают в комок отвороты рубашки вместе с галстуком, пальцы смыкаются в кулаки и начинают трястись. Трясется Владимир Григорьевич вместе со страшными кулаками, трясется его лицо, хлопают губы, белки глаз то бессмысленно обнажаются, то скрываются под трясущимися веками. Трещит рубашка, и ничего не может Владимир Григорьевич сказать в свое оправдание. Он бы нашелся, только бы дали ему слово сказать. Но уже, кажется, и поздно оправдываться. Открылся кошелек, и на всеобщее обозрение выставлено содержательное нутро кошелька.
– О, падла!
– В милицию его!
– Да что милиция, за магазин заведите его… и по-простому, чтоб всю жизнь на аптеку работал!
И уж четыре мускулистые руки волокут упирающегося Владимира Григорьевича в открытые двери…
Будешь ли ты счастлив, Владимир Григорьевич, если у тебя заберут из подмышки кожаный пиджак, сорвут с шеи цепочку, а из портфеля вытащат бумажник, и отпустят, не погонят пинками в милицию, не поведут тебя домой, потому что в бумажнике твоем не набралось суммы, достаточной быть компенсацией за моральный ущерб? Будешь счастлив?.. Ну, будь…
3. КУКЛОВОД
А тем временем, в заурядной однокомнатной квартире старого пятиэтажного дома за столом на кухне сидел человек, носящий странную фамилию,– если это фамилия, а не кличка,– Тречт,– и лицо его было озарено вдохновеньем.
Перед ним на пластиковом покрытии стола лежало несколько чистых листов бумаги. Но человек, кажется, и не собирался ни писать, ни рисовать, ни чертить. Он бессознательно держал карандаш неотточенным концом во рту и покусывал его, краска под зубами мелко крошилась и была отвратительна на вкус, но человек, поглощенный мыслью, не мог связать воедино два явления – гадкий вкус и карандаш во рту, и потому его зубы продолжали теребить крошащуюся древесину.
Фантазия Тречта создала уже неординарный сюжет – последовательность событий, ведущих к желаемому финалу. Цепочка эта была создана воображением лишь на уровне отвлеченных образов, перетеканий каких-то цветовых пятен, их слияний и разделений, сюжет был для новой его, как он называл свои сочинения, п и е с ы. Теперь дело было за воплощением цветовых пятен в конкретные персонажи, в поиск действующих лиц. Но вот они-то пока и оставались неясны. А в них – нельзя ошибиться, будет провал. Впрочем, один персонаж ему был доподлинно известен – старичок-орденоносец. Он, старикан, главное действующее лицо, он же и зритель. Для него придумывается вся эта пиеса, ради пробуждения в нем глохнущих амбиций все эти муки творчества.
И вот Тречта осенило: два мужчины посолидней и смазливая женщина! Безошибочное чутье художника признало, что это именно тот состав, который нужен: они (трое) пришли к старику из пожарного училища (не из школы, не из музея), приглашают выступить, рассказать о былом, а потом – перескок на новую тему, как на переезде с рельса на рельс: может, коллекцию покажете? Мы много слышали… Вот и отворяется бронированная дверца сейфа, и выплывают на свет драгоценные ордена.
Тречт выхватил изо рта карандаш и стал писать. Писал он не останавливаясь и почти без помарок. Под грифелем выплетались точные комбинации слов, плелась интрига, вибрировали нервы. Вот сверкнуло слово, и было оно как скальпель, обнажало тайные страсти старика, выпуская их, и отдавая во власть человека. Все! Человек уже не контролирует себя. Слово-скальпель сделало свое дело.
Исписав две страницы, Тречт отшвырнул карандаш и хлопнул в ладони: «Вот так оно!»
Потом он взглянул на часы и потрогал телефонную трубку – хорошо ли лежит? Он явно ждал, что ему позвонят. Тречт, еще раз мельком глянув на часы, пробормотал: «Пора бы… пора бы…» И мечтательно уставился в окно. И еще пробормотал: «Ах, как они любят все делить!.. Взвинтить их до экстаза – брат брату при дележке голову отсечет!» Сегодня в городе шли сразу две его пиесы, да к тому же премьеры! Будет, будет успех! – стучало ему сердце.
Когда Тречт сочинял те пиесы (он помнит чувство счастья), его несло!.. А будет удача – пиески разойдутся по всей стране, а то и по миру всему! В каждом городе пройдут. И будет пресса! Газетные заметки, статейки… не считая пошлых милицейских протоколов. И по TV свое вякнут. А там, глядишь, пиески и в фильм какой-нибудь попадут, и в роман! Ведь так всегда после мощного художнического выплеска – идут по миру круги. После этого, Пушкина, и балеты, и оперы, и фильмы… Со временем нужно будет изловчиться и открыть свое имя. Вот это будет слава так слава! Это ж невиданный, небывалый театр! А разве не нова идея – цинизм как художественный принцип?! Может, и не нова, вполне даже не нова, но…
Его размышления о творчестве и славе были прерваны мягкой телефонной трелью.
Тречт прокашлялся, снял, волнуясь, трубку и бодро проблеял, а может, и скомандовал: «А-а-алле!»
