Легко представить зеленое солнце, гораздо труднее придумать мир, в котором оно было бы естественным.

Д.Толкиен

Порой бывает так, что в сознании человека с самого детства живет тоска по идеалу. И если ему впоследствии будет суждено стать творческой личностью, в его искусстве неизбежно наступит момент, когда она оформится в глубокую и серьезную тему. Не желая довольствоваться банальной действительностью, смело раздвигая привычные рамки, он будет творить собственный – «параллельный» мир. Духовное соприкосновение с мифологией, верованиями и многовековой историей родного народа стало главной идеей творчества художника Андрея Алёшкина.

Воспитать в себе безоговорочное умение доверять фантастическому способен только тонкий мастер, не боящийся брать в учителя древних. Но чтобы осуществилась преемственность духа, художнику нужна особенная форма, поиск которой отнюдь не прост. Вероятно, именно поэтому в творческой эволюции Андрея Алешкина стала неизбежной потеря и обретение самого себя, обретения во имя постижения тайн, дремлющих в глубине его «старого» сердца. Но уникальную возможность постичь мудрость древних мастеров молодой художник получил лишь после того, как ему удалось воплотить творческий опыт, накопленный им ранее: в сериях литографий «Отчий дом» (1984) и «Жизнь и творчество Ф.М.Достоевского» (1988).

Приехав в Мордовию после окончания учебы в Ленинградской Академии художеств (1989), он погрузился в поиск идеала первозданной гармонии родного народа, сумев открыть собственную подлинно «первобытную» форму ее воплощения – форму вне канонов. Творческая индивидуальность художника более всего проявилась в категории «раскованных», не попадающих под привычные правила первой серии картин «По незримому следу» (1994). Это, скорее, антикартины, они не ублажают ничей взор, но, отвлекая от так называемого реального мира, направляют нас в некое замкнутое пространство, вскрывающее разрывы в нашем историческом опыте. Рассказывая о национальном, Андрей Алешкин переносит мотивы как будто этнографические в философский контекст общечеловеческой истории периода, когда еще не было никаких национальностей. Это дает небывалое, остросовременное ощущение монолитности культурной материи. Мир воспринимается им целиком. Примерно так понимают мир дети и звери.

Не желая работать в ритмах подражательного, Андрей Алёшкин, стараясь «забыть», чему его учили в Академии, отдается спонтанному как откровению. Создавая собственный мир, он вспоминает детство, с чистотой и наивностью которого не хочет прощаться. Потому что детство – время, где все события священны. «Вспоминает» живописец и еще более архаичное – детство истории, отразив наивно-мифическое мышление своих предков в «родовых» образах. Но, конструируя «примитивную» форму, он прочитывает простоту наива на высоком интеллектуальном уровне. В метод познания художника входит культ чтения и научного анализа. Для него мир вечно отсутствующего и есть тот самый желанный текст, который он не устает изучать и создавать заново в своем творчестве.

Быстро набирая жизненный и эмоциональный опыт, Андрей Алешкин стремится достичь в искусстве, прежде всего, интеллектуальной удовлетворенности. В своих картинах он совершает духовные странствия и восхождения, постоянно расширяя собственный путь. Творчество дарит ему ни с чем не сравнимую радость созидания, погружая в беспредельное поле рассказа, сообщения. И нужно отдать должное художнику: потребность в анализе не иссушила вдохновенья, в его работах интеллектуальное органично сочетается с творческой свободой, а хороший вкус, художественный такт и редкое «нутряное» ощущение традиции помогают побороть соблазн поверхностной привлекательности.

Мастер стремится к тому, чтобы его сердце и рука действовали в полном согласии, «забыв друг о друге». И в его творчестве постепенно начинает проявляться индивидуальный почерк, оригинальный авторский стиль, состоящий не только из почитания традиции, этикета, внутренней культуры, но также – правил и законов живописи, придуманных им самим. Стиль Андрея Алёшкина – его собственный комментарий к творчеству древних мастеров. Он, как любой стильный живописец, особенно нуждается в своем зрителе, в творческом сообществе себе подобных, способных по достоинству оценить бесконечно длинную цепь озарений его возбужденного сознания.

Пестуя целомудренное «неумение», он добивается «неброскости» своих картин, используя нестройный, нарочито неправильный, как будто неподвластный точным законам рисунок. Его причудливый узор напоминает о той утонченности вещей, которую надо искать не в четких определениях, но через откровение и интуицию, умея постичь скрытое в явном, великое в малом. Пауль Клее считал, что именно «кривая линия и есть тот самый активный принцип бытия, который один преодолевает силу тяготения». В картинах Андрея Алёшкина он более всего воплощен в графическом аспекте композиции: в напряженно-изгибающихся линиях рисунка, в ритмически-насыщенных структурах и модуляциях изображений.

Творчество живописца наполнено интенсивной, сметающей реальные границы изображений экспрессией. Энергетика образов рождается в результате своеобразной игры холста с фактурой, порой восходя к самопотере форм в пространстве, к непостижимо разнообразным, трудно уловимым градациям тона. Но из вихря экспрессии, из непрекращающегося движения форм и линий вдруг начинает проступать ощущение неожиданного покоя и тишины. Изображения начинают излучать какое-то странное свечение, неся свет в темную глубину материального мира, подобно древним изображениям из металла. Автор любуется открытым им эффектным фокусом живописной имитации бронзы, серебра или золота, считая каждую – даже самую маленькую! – открытую в душе древность по-настоящему драгоценной находкой, обыгрывая свечение как знак особой духовной высоты.

Сочетая фактуру сочного вибрирующего мазка с четкой графикой древних знаков и символов, смело экспериментируя со сложными техниками и материалами, Андрей Алёшкин плетет собственное живописное кружево. В его мире царят вечные цветные сумерки, смесь дня и ночи, а мазки, растекающиеся струйками и каплями на холсте, спонтанно творят самые неожиданные и причудливые формы. Эта нарочито «сумрачная» монохромная живопись, оттененная тонкими тональными нюансами, призвана обозначить разнообразие цветовой гаммы мира, некой жизни, таинственно просвечивающей под слоем краски. Созерцая картины этого утонченного художника, начинаешь понимать, что живопись – это, действительно, выписывание не окружающей реальности, а внутреннего пространства самого автора. С рождением картины у него всегда связана какая-то романтическая тайна, что-то очень личное, ведь известно, что «без печали не бывает раздумий, и только с печалью рождаются чувства...»

Предлагая взглянуть на мир его глазами, Андрей Алёшкин добивается-таки смены фокуса нашего зрения. И мы начинаем чувствовать, что пространство в его картинах – это пространство внутреннего видения, область грез, которые исчезают при свете дня. Это – пространство мифа, где собираются «люди и боги» и происходит мистическое откровение, постижение чуда. Таким образом, пространство в картинах Андрея Алешкина присутствует, но в форме извечно ускользающей сакральной среды, каким на самом деле и является природный мир во всем своем разнообразии. И художник пытается постичь его многоликость.

Он очерчивает только важнейшие фигуры, которые размещает на одной плоскости, как правило, делая акцент на экономии выразительных средств, используя в композициях симметрию, подчеркивая мелодичность линий, выразительность пустот. Динамику его полотнам придает плавная ритмика полукруга: спокойная, но и ощутимо активная, она призвана собирать и соединять разрозненные фрагменты и явления, подобно древнему сюлгаму или энкалпиону.

В творчестве художника нет гармонии в классическом смысле, это скорее, гармония дисгармонии, хаотического смешения всего в одно. Совмещая нормы и аномалии, чувственное восприятие и почти научный анализ, Андрей Алёшкин точно выстраивает взаимоотношение противоположностей: тёмное и светлое в его картинах нуждается друг в друге, как далекое и близкое. Вогнутое откликается выпуклому, и, благодаря этому, пространство становится ощутимым, а внешнее действие, как правило, заменяется внутренним напряжением. Автору, вообще, присуще следование каким-то особенным, известным только ему внутренним законам, придающим, между тем, убедительность дизайну его полотен.

Некоторые произведения несут в себе обильный «словесный» комментарий, пластический образ в них активно сочетается со знаком. Аскетизм ранних картин в последнее время сменяется большим количеством действующих лиц. Художник заполняет полотна изысканной символикой, реминисценциями, мастерски владея искусством иносказаний, расшифровкой древних письмен и изображений. Ему присуще тонкое чувство разнообразия природных форм и изощренная стильность, вкус к гротеску и созерцанию глубины мотива. Но это тот редкий случай, когда подчеркнутый эстетизм формы не вступает в диссонанс с откровенным наивом образного содержания. Так, например, «Тюштя-Инязор» – оригинальная живописная интерпретация иконного образа. Создавая облик легендарного героя мордвы, автор работает на стыке двух традиций: древней – византийской и постмодернизма.

Ощущение внутренней преемственности между человеком и миром породило в творчестве Андрея Алёшкина язык аллегорий, воплотившийся в форме различных птиц и животных, вследствие чего отношения между художником и природой стали не только возвышенными, но и фантастическими. Но это уже другое небо и другая земля: в них нет ничего людского. Словно сновидения, его картины состоят из не складывающихся в умопостигаемое целое персонажей. Они преисполнены таинственной силы, присутствия духа во плоти. Все эти фантасмагорические, эмоционально насыщенные образы – загадочные, нелепые – воспринимаются как надвременные. Но в определенном смысле именно фантастичность изображений и оказывается единственной мерой их правдивости. На первый взгляд композиция картин распадается на самостоятельные, «случайно» сцепляемые эпизоды. Но образы связаны не столько зрительно, сколько внутренним напряжением. Есть какая-то магия в этом замкнутом пространстве безмолвно-доверительного общения, где происходит, скорее, не действие с конкретными персонажами, а некая игра теней. Следя за происходящим «с другой стороны кулис», автор режиссирует собственное Зазеркалье.

Картины Андрея Алёшкина – пространства «совместного рождения» Человека и Природы. Он строит свой хронотоп по законам архаического мифа. Можно легко очертить круг основных его мотивов и сюжетов, архетипически связанных с сакральными символами. Это – Птица, Волк, Лось, Медведь и Змея, Женщина, Всадник, Меч, Шаман, Сюлгам. Но художник, тактично позволяя своим героям «говорить самим», вырабатывает для каждого определенную стилистическую иконографию, имеющую собственный «священный» смысл. Так, Птица трактуется им либо в образе устремленной вверх Утки с женским лицом или фигурой, переносящей в Верхний мир душу, либо в виде Лебедя, считавшегося древними финно-уграми создателем мира. Композиция полотен, посвященных Водной Птице, как правило, составляет круг, воплощая идею вечного движения в природе.

 Художник «слышит», как кричит лебедь, и из этой скорби рождается образ... Каждый раз, мысленно возвращаясь в мир своих предков, он зовет их по имени, и в его глазах светится память о счастье...

Мир, где Волк – хранитель рода художника, добрый защитник его предков, а Медведь и Змея – символы силы и мудрости. Олицетворяя два истока познания человека, они вместе идут по одной тропе его судьбы. Роль соединения разрозненных фрагментов, порой не согласующихся частей в единое целое выполняет Сюлгам. Пугающе загадочен камлающий в ночи Шаман – непременный персонаж древних языческих обрядов.

«Из-за луны вдруг выплыла размашистая тень, тот, наверху, вскинул руки, и ослепительным лучом ударило из его посоха...»

Жаждущий наивности и близости к истоку, художник находит всё это в своем чувстве к Женщине (цикл «Ава»). Ее изображения овеяны особенной теплотой, любованием и восхищением. Ритм изящных линий тел оттеняет их женственность, тогда как тяжелая и сложная живописная фактура подчеркивает первозданность образа, напоминая, что Женщина – чистая и вместе с тем непостижимая. Возможно потому, что именно женское начало кажется живописцу особенно близким вековечному и сверхчувственному, вместе с любовью к ней он готов бесконечно открывать для себя «миры иные...».

Самой сложной по смыслу и разнообразной по форме является серия «Торпинге» («Время Мечей»). Пассивные состояния покоя, любви и красоты сменяются в них активными эмоциями борьбы. Лишенные конкретного сюжета, эти изображения ассоциативно связаны с историей мордвы, полны минорной динамики. Созерцая изображенные художником ипостаси грозного оружия его предков, вспоминаются слова Д.Толкиена, открывшего собственный запредельный мир древних: «Меч длинный, тонкий, обнаженный, днем, вынутый из темных ножен, он сверкал на солнце, словно раскаленный, а ночью, в холодном свете луны, отливал сумрачным льдистым светом. То ли его сберегли чудесные ножны, то ли его сохранило могильное заклятье, ни пятна ржавчины не было на ясном клинке... Вдруг холодно и сурово сверкнув в рассветной мгле, конец зазубренного жестокого клинка на глазах истаял тонким дымом – лишь рукоять уцелела...»

Художник будто заглянул в бездонный колодезь, наполненный памятью несчетных веков, ощутив себя причастным истории родного народа. В поле действия его картин активно включается зашифрованный текст, понятный лишь немногим посвященным. Этот особенный мир, интимный ему как мать, автор явно не хочет до конца «расколдовывать», а лишь слегка обозначает его тайны.

Осознанье живописцем предназначенья человека на Земле происходит в полотнах с изображением Всадников (цикл «Путь Воина»). Через эту своеобразную аллегорию жизненного пути он сам постигает суровую житейскую мудрость – ту, что давала его предкам мужество и силы жить наравне с вечностью.

«...Серебристая синева неба, исчезавшая в дымке, сменялась млечной голубизной, внизу клубился туман, лес был подернут мутной пленкой, луна убывала, и после полуночи холодный серый цвет заливал окрестности... конь был похож на серебристую тень, и сам всадник – тоже весь был в серебряных бликах...»

Творчество Андрея Алёшкина автопортретно: этот беспощадно реальный мир каждый день зовет его на поединок, поэтому мотив Меча и Всадника, проходящий через всю его эволюцию, воспринимается как достойный ответ художника на этот вызов. Опасная близость действительности рождает в его сознании желание противостоять ей и бороться. А следом – мечту о несбыточном, но таком прекрасном мире, где все так зыбко, нежно и хрупко. И художник защищает этот дорогой ему мир по-детски наивно, но и отчаянно – по-мужски. Скрывая наглядное и обнажая сокрытое, он преображает профанный мир в мир волшебства и сказки, где далекое становится близким, а близкое – недоступным, где все возможно и все непостижимо.

Работая на «бессознательном» уровне, Андрей Алёшкин чувствует, что мир пронизан созвучиями. И в свое творческом процессе он прибегает к синестезии – качеству, присущему древнему искусству, возвращаясь к музыкальному образу изображения. Уникальный «цветной слух» дарует ему способность «видеть» и ощущать музыку как часть магического ритуала, пробуждающего в человеке тонкие энергии. Чтобы правильно определить тональность своих полотен, художник использует собственный камертон: играя на древнем инструменте варгане, он переживает великое единство звука и будущего образа, ощущая духовное прикосновение к миру предков. Долгий мелодичный поток странных звуков дарует ему отрешенность, отрешенность же способствует созерцанию, обретению естественных чувств, постижению чудесного. В такие мгновенья поток просветленного вибрационного сознания обостряет не только слух, но и зрение. И только тогда этот моментально высвеченный мир открывает ему свои тайны. Совершенно нереальный, в картинах живописца он становится неожиданно убедительным. Так, созерцая бесконечную мозаику бытия, художник открывает в себе миф и архаику как божественный дар. И в этом есть некая предопределенность свыше, зов к другому, бесконечному, неведомому и забытому восприятию мира.

Андрей Алёшкин – художник, в обыденной жизни способный мастерски скрывать свои чувства, а в своих произведениях несущий откровение. Восприняв историю и традиции родного народа как область духовных странствий, он посредством своего искусства осознал, в чем заключалась глубочайшая коллизия традиционного миросозерцания предков. Его творчество – без устали воплощаемая на холстах, многолетняя и заветная мечта о том времени, когда мир его любимой мордвы был юн и прекрасен. Творчество, создаваемое непостижимым упорством человека, «который знает, что хочет невозможного, и все-таки хочет этого».

Его картины-сновидения стали отчаянной попыткой поведать о почти забытой глубине сердца, они сокровенны ему и непонятны для непосвященных, потому что несут в себе печаль и одиночество художника нездешнего происхождения. Чувствительный и ни на кого не похожий, по иронии судьбы втянувшийся в водоворот общественной жизни, но и нашедший силы вернуться к себе – в этом парадокс Андрея Алешкина. В его странных картинах сходится мудрость древних – основоположников мордовской культуры и их далекого потомка – современного нам художника-интеллектуала, который никогда не забывал, но и не помнил тайн мироздания. Он просто живет ими.

Древние утверждали, что искусство – «это только одна черта». Но черта, наполненная волей творящего сердца, символ «вечно вьющейся нити» одухотворенной жизни. В незапамятно-древнем не было методов, но великая целостность еще не была рассеяна. Потому что она основывалась на той самой единственной линии, которая и раскрывала жизнь духа. Наши предки владели ее секретом и могли передать всё многообразие мира, потому что проведение её кладет конец хаосу и знаменует сотворение жизни. Найдя собственную единственную линию и, вместив всю «тьму вещей» в крохотное пространство своего сердца, художник Андрей Алёшкин делает фантастический мир своих сновидений реальным и вечно живым.