Анна Смородина

Пушкин и Лермонтов^*

Мир бесплотных видений, мир неосязаемой жизни реален для Лермонтова, реален в своих чувствах и страстях. Русалка, озаряемая луной, «полна непонятной тоской», это уснувший навеки витязь тревожит ее и чужд ей, вечной, его смертный покой:

Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,

Остаётся он хладен и нем;

Он спит – и, склонившись на перси ко мне,

Он не дышит, не шепчет во сне!..

В стихотворении «Сон» есть такие строки:

Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их жёлтые вершины

И жгло меня, – но спал я мёртвым сном.

Повествование ведется от имени убитого на бранном поле, полной смерти для Лермонтова нет никогда, человек мертв, но жива душа его, значит, живы чувства, страсти, он может думать и желать, страдать и видеть сны:

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Среди пирующих «юных жен» только одна задумчива и невесела, в «грустный сон душа ее младая... была погружена»:

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди, дымясь, чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струёй.

Убитый воин видит во сне девушку, а она – его, они на мгновение соединены снами, они образовали неразрывное родство душ, которое продолжается и в запредельности, смерть в жизни, и жизнь в смерти. Та же тема звучит в стихотворении «Любовь мертвеца»:

Пускай холодною землёю

Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

Душа моя.

Любви безумного томленья,

Жилец могил,

В стране покоя и забвенья

Я не забыл.

Но – трудно соединить несоединимое. Там, где побеждает одна сторона, погибает другая. Жива русалка, но мертв «спящий витязь»; морская царевна зазывает земного царевича в свое царство, то есть зовет его к гибели, но он тянет ее к берегу и гибнет она:

Видит, лежит на песке золотом

Чудо морское с зелёным хвостом;

Хвост чешуёю змеиной покрыт,

Весь замирая, свиваясь, дрожит;

Пена струями сбегает с чела,

Очи одела смертельная мгла.

В любви – смерть, и только «непонятный упрек» памяти долго будет тревожить царевича. Одиноких путников ночи, так же, как русалки, заманивает царица Тамара:

И слышался голос Тамары:

Он весь был желанье и страсть,

В нём были всесильные чары,

Была непонятная власть.

Любовь и смерть, Тамара – «прекрасна, как ангел небесный,// Как демон коварна и зла», ночь и утро, «свадьба ночная» или «тризна больших похорон», плач и сладкий голос,– всё стихотворение пронизано единством, казалось бы, несовместного, за мгновение такого единства расплата – смерть. Но каждый должен испытать это сам, и придут новые путники, и пойдут на голос Тамары, который вечным обманом звучит с черной скалы:

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Русалка, Морская царевна, царица Тамара, золотая рыбка видений Мцыри – все они схожи. Они представляют собой иной мир, не потому что это мир фантазии, языческих преданий, а просто скорее мир иной души, темной для постороннего взгляда, не имеющей родства, не имеющей возможности слиться с другим миром. Образами мифических существ легче передать неодолимое, вечное стремление к единству, к преодолению одиночества и эгоизма любви, и невозможность такого единства. Но трудно не поверить, трудно не поддаться:

О милый мой! Не утаю,

Что я тебя люблю,

Люблю как вольную струю,

Люблю как жизнь мою...

Как справедливо отмечается в Лермонтовской энциклопедии, эти стихи лишены мистического смысла. Однако иное бытие для Лермонтова несомненно, и рассматривать его творчество и стремиться понять его можно, лишь имея в виду всю систему христианского вероучения и соответственных литературных символов. Обратимся к основополагающему положению христианства, оказавшему наибольшее влияние на литературную традицию: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово; оно было в начале у Бога. Всё через него начало быть, и без него не начало быть ничто из того, что начало быть. В нём была Жизнь, и Жизнь была Свет человеков: и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин.,1,1-5). Автор как бы сам вслушивается в постоянно повторяемые им слова-символы с неограниченно-емким значением: уже в приведенном только что прологе появляются Слово, Жизнь и Свет, затем к ним присоединяются чрезвычайно важные словесные мифологемы – Истина и Дух» (С.С. Аверинцев). Воплотившийся в образе Христа Логос – второе лицо Троицы, божественно «Слово». Отсюда понятно значение слова, откровения, собственного поэтического дара для Лермонтова.

Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века и мыслию иной,

И о земле позабывал. Не раз,

Встревоженный печальною мечтой,

Я плакал; но все образы мои,

Предметы мнимой злобы иль любви,

Не походили на существ иных.

О нет! Всё было ад иль небо в них.

То, что жизнь пройдет, что она полна испытаний и тягот не напрасно, что пережить «одна душа лишь колыбель свою должна», очевидно для поэта. Символ небес, символ абсолютной истины и милосердия живет в его стихах. «Все говорят: нет правды на земле,// Но правды нет и выше». Сальери – убийца гения, он из тех, кто берет на себя право распорядиться чужой жизнью и смертью, для Лермонтова – высший суд абсолютен, он постоянно напоминает о нем:

Есть грозный суд: он ждёт;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперёд.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей чёрной кровью

Поэта праведную кровь!

И вновь – образ Поэта, праведного потому, что он причастен к слову. «Лермонтов был безусловно религиозен. Религия была потребностью его души. Он любил Бога, и эта любовь давала в его поэзии смысл красоте, гармонии и таинственности в природе. Тихий вечер кажется ему часом молитвы, а утро – часом хваления; голоса в природе шепчут о тайнах неба и земли, а пустыня внемлет Богу. Его фантазии постоянно рисуются храмы, алтари, престолы, кадильницы, ризы, фимиамы: он видит их в снегах, в горах, в тучах. Но было бы неправильно по этому внешнему сходству видеть в нем Ламартина. Лермонтов не был теистом, потому что он был русским православным человеком. Его молитва – это плач сокрушенного сердца или заветная робкая просьба. Его сердцу, чтобы молиться, не надо ни снежных гор, ни голубых шатров над ними: он ищет не красоты, а символа:

Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест (символ святой).

Замечание Анненского о поисках Лермонтовым символа в природе, в жизни, в любом происходящем событии невольно соединяются с мыслью Аверинцева: «...наиболее полная форма христианского мышления и восприятия, определившая собою на века судьбы искусства и литературы, есть символ, не смешивающий вещь и смысл (как это происходит в мифе старого типа) и не разводящий их (будь то в духе дуалистической мистики, будь то в духе рационализма), но дающий то и другое «неслиянно и нераздельно».

Неразделимое единство вещи и смысла, прозрение истинной сути, оборотная сторона происходящего, горе – в радости, одиночество – в толпе. Отсюда возникает тема маскарада, переодевания. Маски – под ними «бездушные люди», скрывающие свои страсти и пороки, и только смерть и Страшный Суд грозят разоблачением:

Быстрое время – мой конь неизменный,

Шлема забрало – решётка бойницы,

Каменный панцирь – высокие стены,

Щит мой – чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!

Душно под новой бронёю мне стало!

Смерть, как приедем, подержит мне стремя;

Слезу и сдёрну с лица я забрало.

Крупное драматическое произведение Лермонтова целиком построено на этой теме. В центре событий – маскарад, здесь мелькание лиц, завязка сюжета. Как просто ошибиться среди множества масок. Арбенин, в прошлом игрок и за карточным столом, и в жизни, выходит из игры, любит по-настоящему. Но запутанная ситуация вдруг представляет Нину как участницу маскарада, участницу всеобщей игры. Арбенин уверен, что он жил, а она – играла, значит, он обманут, и он загорается
местью. Но ведь сначала ему нравился маскарад:

    К н я з ь

Все маски глупые...

    А р б е н и н

Да маски глупой нет:

Молчит... таинственная, заговорит... так мило.

Вы можете придать её словам

Улыбку, взор, какие вам угодно...

Какие угодно улыбка и взор недолго приносят радость, когда сердце сжигает настоящая страсть и ревность, оно жаждет разоблачения, увидеть под маской лицо, в любимой женщине – неверную жену, разувериться во всём, до конца, а раз мир таков, то лучше погибнуть вместе с ним, ибо такой мир не может не погибнуть, он не достоин ни любви, ни жалости, и Арбенин становится убийцей. Наказание не заставляет себя долго ждать, оргия свободы сменяется похмельем, он готов на коленях просить признать вину Нины, утвердить свою правоту, свой суд над нею:

Скажите же – не правда ли – измена,

Коварство очевидны... я хочу, велю,

Чтоб вы её сейчас же обвинили.

Она невинна? разве вы тут были?

Смотрели в душу вы мою?

Как я теперь прошу, так и она молила.

Ошибка – я ошибся – что ж!

Она мне то же говорила,

Но я сказал, что это ложь.

Лермонтов делает своего героя неправедным судьей и убийцей, нет милосердия в Арбенине, значит, нет милосердия и к нему. Конец его мрачен и символичен – потеря разума.