ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

 

Телефонный звонок разбудил подполковника милиции Сергея Ивановича Брянцева на рассвете. Было что-то около четырех. Схватив аппарат, он босиком, стараясь не разбудить жену, нырнул в соседнюю комнату.

Звонил дежурный по райотделу:

— На улице Металлургов, дом одиннадцать обнаружена женщина, убитая ударом ножа в грудь.

Выспрашивать подробности у дежурного, пожалуй, бестолку, и Брянцев приказал:

— Высылай машину.

До улицы Металлургов от Брянцева было сравнительно недалеко, и он подъехал туда почти сразу же вслед за оперативной группой.

Группа была «так себе», «собранная с бору по сосенке»: молодой следователь городской прокуратуры Бубнов, инспектор уголовного розыска райотдела старший лейтенант Неверов, два стажера, не считая «старых зубров» — врача-криминолога Ульянова да собаковода Феди Устинова. «Они вместе или первый, или второй раз работают...» Брянцев нахмурился.

В последние годы в милиции вообще, и в райотделе в частности, произошли большие изменения. Он, Брянцев, даже не знает, как это случилось, но и в областном управлении внутренних дел, и в их Пролетарском райотделе на первые роли, как-то выдвинулись не опытные профессионалы-криминалисты, а люди вообще-то «серенькие», но обладающие безошибочным чутьем, отлично угадывающие кто и когда из числа областных воротил пойдет вверх, а кто заведомо обречен на падение.

Брянцев не любил этих пронырливых, беспринципных людей в милицейской форме, но виду не показывал. Старался быть «вне политики». Последнее время он даже перестал читать газеты. К тому же у него подходил пенсионный срок и ему совсем не хотелось потерять пенсию. Всю свою, еще сохранившуюся энергию он посвящал работе. Может быть, поэтому его и терпели. Словом, вот уже много лет он оставался бессменным заместителем начальника райотдела.

В квартиру потерпевшей его проводил один из стажеров.

На лестничной площадке, несмотря на раннее время, табунились любопытные.

— Жильцы соседних квартир,— сказал стажер, уловивший взгляд Брянцева.— Никто ничего.

Брянцев вошел в квартиру.

В пустой прихожей ярко светилась трехрожковая люстра. Шикарная обивка стен, широкая ковровая дорожка, высокий шкаф из полированного дерева для верхней одежды, великолепное зеркало с подставкой из такого же полированного материала,— все говорило о достатке.

Первая из комнат тоже была ярко освещена великолепной люстрой. Пол покрывал богатый персидский ковер, несомненно ручной работы. Цветной телевизор. В углу — лимонное деревце, увешанное плодами. Обитый плюшем диван, несколько уютных кресел с такой же обивкой. Посредине комнаты круглый стол, покрытый темной узорчатой скатертью с золотистыми кистями. За столом следователь Бубнов «сочинял» протокол осмотра места происшествия.

Но все это Брянцев рассмотрел уже потом. Первое же, что он увидел, был труп женщины, похоже, небольшого роста, в простом фланелевом халатике. Глаза широко раскрыты, и в них застыло выражение ужаса. Крашенные в черный цвет волосы были вздыблены. Видимо, убийца схватил ее за волосы и после этого нанес единственный, но точный удар под левую грудь. Там по халату расплылось кровавое пятно.

Однако орудие убийства — нож, кинжал или заточка — отсутствовало. Судя по всему, неизвестный или неизвестные обтерли нож или кинжал о полу халата и унесли с собой.

И еще одну детальку высмотрел Брянцев: справа на шее убитой была малоприметная царапина. Он посмотрел на Ульянова-криминалиста.

— Я думаю,— отозвался тот,— на женщине была цепочка, то ли с медальоном, то ли с часами. Расстегивать ее убийца не стал, а просто рванул. Словом, когда вы раскроете это дело, на поверхность обязательно всплывет цепочка.

Между тем, в комнате царила специфическая атмосфера, присущая начальной стадии расследования подобных преступлений. Криминалист заканчивал фотографирование трупа с установленных позиций, второй стажер делал промеры по указанию Бубнова, и только следователь нарушат тишину, обращаясь то к стажеру, то к понятым:

— Обратите внимание, гражданки, дверца шкафчика, заменяющая подставку под телевизор, взломана...

— К Брянцеву подошел старший лейтенант Неверов.

Ни одного отпечатка пальцев, годного для идентификации.

— Кто потерпевшая?

— Елена Ионовна Пустаева, участковый врач местной поликлиники, вдова бывшего заведующего облздравотдела. Одинокая.

— Кто обнаружил труп?

— Соседка. Пенсионерка Кольцова Пелагея Семеновна. Рекс взял след. Ожидаем вестей от Устинова.

— Хорошо. А какие версии приходят на ум, старший лейтенант? Широкие светлые брови Неверова стянулись к переносью, в серых глазах, будто мгновенно потемневших, отразилось раздумье.

— Убийство с целью ограбления. Но тут есть особенность: одежда, домашние вещи и порой весьма ценные, кажется, не тронуты. Однако взломаны дверцы шкафчика под телевизором, а также у секретера из полированного кедра в кабинете Пустаева. Может быть, убийца не хотел обременять себя заметным грузом и довольствовался малогабаритными ценностями, которые, судя по всему, могли иметься у потерпевшей. Убийца мог получить точную наводку или принадлежать к числу ее близких знакомых.

— Имеются и другие версии? Неверов чуть заметно пожал плечами.

— Мы подумали еще вот о чем: возможно у потерпевшей, одинокой женщины, был милый друг. Ведь для женщины беда не года, а то, что душой молода...

— Возможно,— согласился Брянцев.— Все?

— Все, товарищ подполковник.

Было уже около шести, когда Брянцев решил зайти к соседке потерпевшей, так называемому «первому свидетелю». Он нажат кнопку звонка, и дверь почти сразу открылась.

Его встретила сухонькая, с заплаканным лицом женщина.

— Я так и знала, что ко мне еще зайдут,— сказала она, увидев пожилого человека в форме.— Проходите.

Квартира была двухкомнатная, просто, даже бедно обставленная: ни ковров, ни серванта с дорогой посудой, ни хрустальных люстр. Единственным богатством был старый, черно-белый телевизор и чистота,— эта самая расхожая роскошь бедняков, которая вроде бы ничего не стоит, и которая дается не всякому богачу.

— Вы давно в этом доме живете?

Ее исплаканные глаза посветлели и потеплели.

— С того момента, как дом в эксплуатацию сдали. И вот вдруг счастье: наша с Мишенькой моим очередь подошла. Получили двухкомнатную. А соседи люди достойные, видные. В четырехкомнатной — заведующий областным здравоохранением Пустаев Павел Васильевич со своей Леночкой. В однокомнатной — молодой специалист, литературный работник областной газеты. В трехкомнатной — известный на всю область строитель-высотник с семьей.

Ее бесхитростный рассказ, несмотря на всю искренность, мало что давал пока следствию, но Брянцев не перебивал, надеясь, что так между ними скорее установятся истинно доверительные отношения. А она, между тем, продолжала: — Какая в те денечки я была счастливая! В доме достаток, рядом любимый муж и два сыночка. Это же и есть счастье — семья. За что я, грешная, и поругивала Елену Ионовну, покойницу, так за то, что плод она вытравила. Потом-то каялась, конечно, а тогда... о себе только думала, о себе... А тут Ниночка появилась. Видная такая блондинка. Вроде подружка, молоденький врач. Она, как говорили, протекции у Леночкиного мужа искала. Ну и пошло: что ни день гости, то пикник какой там затеют, одним словом — веселье. До ребенка ли тут, до детей ли. Так и осталась одна.

— Поди и Ниночка бросила ее потом,— вставил Брянцев.

— Нет, не скажите. Ниночка, а по-теперешнему Нина Алексеевна Шапкина до последних дней ее подругой осталась. Правда, она теперь заведует отделением в той самой больнице, при которой Елена Ионовна простым участковым служила. Да и замуж она с помощью Елены Ионовны удачно выскочила. Тоже за пожилого... Но он теперь главный банкир области. Шишка.

— А муж-то Елены Ионовны когда?..

— Да почитай как Горбачев на место заступил, как перестройка эта началась. То-то Пустаев разворачиваться начал, то-то возликовал, а она, косая, и подкараулила. Но Елену Ионовну нищей не оставил. Все у нее было. Сама мне по секрету говорила: мол, и камешки драгоценные, и золотые вещицы, и деньги-валюту оставил ей муженек, не считая одежды, богатых отрезов, ковров и другой всякой всячины. Одного кофе растворимого сто двадцать банок оставил.

— А может быть, вечерами кто-нибудь к ней захаживал?

— Из мужиков что ли? Ну, нет. Чего не было, того не было. У меня ведь у самой... (она постоянно сбивалась на свое, лично пережитое, но Брянцев терпел и это). У меня ведь у самой,— повторила она,— Мишенька еще поранее Пустаева землю покинул. Он тоже старше меня был. А тут фронтовые раны открылись. Вот и осталась я с двумя парнишками на руках. Однако крутилась. Продавала за полцены нажитое, но вытянула своих голубков. Оба школу с отличием кончили. Берегла я их от нужды и от скверны людской, а вот от государства оборонить не смогла... Забрали моего старшенького в солдаты, так он и остался где-то в проклятом Афгане. А теперь вот младшенького послали в Чечню. Да и не в свою очередь. Он ведь уже действительную отслужил. Вернулся. Работать начал. Я уже подумывала женить парня. Невесту приглядывала. А тут опять повестка. Опять в армию. Говорили, что профессия у него военная нужная. Словом, мне было легче переживать потерю моего Мишеньки, а каково было ей, покойнице? Одинокая, еще молодая, богатая... Но нет, блюла себя Елена Ионовна. Мы, бабы, на этот счет зоркие. Нас не проведешь. Никто к ней не хаживал, Сергей Иванович. Это уж точно.

«А ведь она могла быть отличной наводчицей,— подумалось ему. Но только на миг. Потому что в следующий, он решительно отверг такую возможность,— Могла бы, но никогда не стала бы. Не такой она человек...»

— А в последний год,— продолжала Пелагея Семеновна,— затосковала покойница. Бывало, придет ко мне, с угощениями, конечно, и пригорюнится. Скажет: «Знаешь, Палаша (она меня «Палашей» величала), тоска одиночества загрызает. Вот и весна не в радость. Одна, кругом одна. Словечком перемолвиться не с кем...» И я жалела ее. Боже упаси, попрекнуть вытравленным плодом. Боже упаси... А она скажет еще: «Мне бы хоть старичка доброго найти. Я за ним, как за ребенком малым бы... Я его от края могилы и то отвела бы...» Такие мысли у нее были. А просто так, чтобы только беса тешить, боже упаси, не было.

— И где же она такого старичка доброго хотела найти?

— Среди больных своих. Она даже как-то еще с полгода тому назад, обмолвилась: мол, есть один на примете, да заковыка существует.

— Кто он, конечно, не говорила?

— Нет, не говорила. Да и нельзя об этом раньше времени. Удачу спугнешь.

Мало-помалу у Брянцева собирались и накапливались сведения о погибшей.

— Тоскливо мне стало вчера. Все дорожает да и от сына — ни письма, ни телеграммы. Легла спать, а глаза хоть зашивай. Вертелась, вертелась и вдруг вспомнила: вчера ведро картошки купила, а она так и стоит в прихожей. Обругана я себя, что ж, мол, я дура старая делаю. Завянет картошка-то. На балкон ее надо вынести, там все попрохладнее. Поднялась, а заполночь уже. Накинула халат и в прихожую.

Только зажгла свет, слышу шаги по лестнице. Дошел кто-то до нашей площадки и остановился. Потом, видно, звонить в дверь Елены Ионовны начал.

Я от удивления замерла. Слышу, замок щелкнул и голосок Елены Ионовны: «Проходите. Проходите, пожалуйста...»

Я только головой покачала. Думаю: вот тебе на, она, оказывается, ночных гостей привечает. Ну и ну!..

А минуты бегут. Я же стою, как столб, и только головой качаю. И тут из квартиры Елены Ионовны крик, похожий на вопль, раздался. Жуткий такой, страшный.

Перепугалась я. Кинулась к себе в спальню, забилась под одеяло и дрожу. Все у меня ходуном ходит,— не могу успокоиться. А в ушах крик этот дикий и «Проходите, пожалуйста...» стоит.

Сколько времени так прошло не знаю. Только отлежалась, перестала дрожать и на цыпочках опять в прихожую. Прислушалась. Тишина. Какая-то не то тревожная, не то мертвая тишина... И тут меня осенило: позвонить ей по телефону. Бегу к аппарату, зажигаю свет, набираю номер. Одни стылые, равнодушные, длинные гудки. Я набираю по-новому: опять гудки. А я уже чую: беда у Елены Ионовны.

Бросила я трубку. И сама не знаю, как решилась, как насмелилась. Но только выскочила я на лестничную площадку, смотрю, а дверь-то к ней не заперта. Прикрыта, но не заперта. Ну, я и шагнула через порог.

Квартиру я хорошо знаю: два раза в неделю прибиралась в ней. За плату, конечно. Шагнула я в комнату, включила свет и обмерла. Выскочила на площадку, кричу, стучу в двери, народ бужу. А уж потом по 02 позвонила.

— Что и говорить, натерпелись вы страха,— посочувствовал Брянцев.

— А я вот о чем думаю: предчувствовала она конец свой. Дней пять тому назад, ни с того, ни с сего, завещание написала и к нотариусу отнесла.

Завещание... Вон оно что! Эта новость была, пожалуй, важной. Даже очень важной!

Для приличия он еще посидел минут пять со словоохотливой женщиной и распрощался.

 

ОДНО К ОДНОМУ

 

Дело начинало обрастать подробностями. То, что Пустаева могла быть лакомым кусочком для грабителя, пожалуй, несомненно. Но ведь она сама пригласила убийцу: «Проходите. Проходите, пожалуйста...» И еще деталь: завещание...

Как и всегда в таких случаях важнее всего разгадать мотив преступления: просто ли грабеж или что-то другое. Не подлежало сомнению пока одно — грабеж по наводке отпадал. Может быть, у Пустаевой были какие-то собственные, личные планы, и они пересеклись с планами другого человека. А, может быть, она знала что-то такое, что могло угрожать другим. И ее просто «убрали». Или, быть может, она, как говорят, «насолила» кому-то. И ей отомстили...

Но все такие версии лежат в области ее профессиональных дел...

С такими раздумьями он и вернулся опять в квартиру Пустаевой. Трупа там уже не было — его отправили в морг. Уехал врач-криминалист и Федя Устинов со своим Рексом. Ушли понятые. Остальных членов оперативной группы Брянцев застал невеселыми, погруженными в мучительные размышления.

Увидев Брянцева, Бубнов, все еще сидящий за круглым столом, довольно холодно посмотрел на подполковника, и сказал:

— Дело по убийству гражданки Пустаевой я принял к своему производству и возбудил уголовное дело по факту обнаружения трупа...

Его слова прозвучат как скрытый намек, мол, посторонних про­сят не вмешиваться. Но Брянцев, не отвечая, прошел к столу и сел на свободный стул.

— Мы решили,— продолжил Бубнов,— отрабатывать версию: убийство с целью ограбления по наводке. Я позвонил главврачу медкомбината, в котором работала Пустаева. Этот главврач — типичный медик со стажем. Он мне и говорит: мол, всегда боялся, что она плохо кончит... Понимаете? Ни капельки сочувствия! Хотя удивляться и нечему. Мне один медицинский профессор пояснил: мол, тот еще не врач, кто не оставил позади себя кладбища из пациентов. Понимаете? Вот они какие на самом деле эти люди в белых халатах. Торжественно произносят клятву Гиппократа, а на поверку...

Брянцев упорно молчал. Он не упрекнул следователя за то, что тот проворонил так называемого «первого свидетеля» — человека, обнаружившего труп, за излишнюю поспешность и категоричность суждений о людях, и в частности о медиках. Брянцев знал, что Бубнов один из влиятельных членов какой-то партии демократов, и не хотел своими упреками наживать себе врага в лице этого «политика».

— Но не это главное, Сергей Иванович,— продолжал Бубнов.— Главное состоит в том, что по словам главврача эта Елена Ионовна Пустаева не имеет ни родственников, ни родственниц,— одна на всем белом свете. Понимаете?

— И мы в затруднении,— подхватил старший лейтенант Неверов.— Мы можем составить подробную опись всего, что остаюсь в квартире, но не можем узнать, что в ней было до убийства и что из нее похищено. Спросить не у кого.

— И было ли что-либо похищено...— вяло произнес наконец Брянцев.

— Как это: «было ли...»? Замки просто так не ломают,— сразу же вскипел Бубнов,— а убийца два замка взломал: в шкафчике под теле­визором и в домашнем кабинете Пустаева.

Брянцев не успел ответить, как дверь в комнату открылась, и вле­тел Рекс, а за ним появился Федя Устинов, давний сослуживец Брян­цева, проводник служебно-розыскной собаки, младший лейтенант милиции Федор Степанович Устинов. В отличие от радостного Рекса, Федор Степанович казался сумрачным и унылым.

— Потеряла след, проклятая псина! — закричал Бубнов.

— Псина она не проклятая, а заслуженная, господин Бубнов,— угрюмо ответил Устинов.— И не потеряла, а след оборвался. Скорее всего была машина. Сел он в нее и конец следу.

— Видите,— обратился теперь к Брянцеву Бубнов,— значит, у него был сообщник,— а вы сомневаетесь: «было ли что-либо похищено...» Значит было, раз его машина ждала.

Брянцев опять промолчал, только чуть приметно пожал плечами и подумал: «Молодо-зелено, оно и есть молодо-зелено...»

Между тем Устинов подошел к столу и положил на него бесформенный предмет, запыленный и грязный. От него маленькими змейками разбегались обрывки тонкой золотой цепочки.

— Что это? — удивленно спросил Бубнов.

Брянцев молча взял находку в руки, внимательно осмотрел ее и ровным голосом произнес:

—     Скорее всего это раздавленные каблуком золотые часики, сорванные убийцей с Пустаевой.

Он не без труда приподнял переднюю крышку часов. На внутренней стороне ее все увидели гравировку «Леночке от Павла».

— Как видите, вещица имевшая ценность для «Леночки и Павла» да, пожалуй, и для нас с вами, не имела никакой ценности для убийцы,— он ее выбросил. По-моему, это наводит на размышления. Почему?

— Ну, это еще как сказать. Убийца мог их просто обронить в спешке. Словом, находка эта ничего не доказывает и не опровергает,— сразу же среагировал на слова Брянцева Бубнов.

Подполковник еще раз чуть приметно пожал плечами и сказал:

— А по части того, что было у Пустаевой до убийства вы можете легко узнать из ее завещания, которое она оформила в какой-то нотариальной конторе дней за пять — шесть до смерти.

 

ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ ДОЗНАНИЕ

 

Задержавшийся на улице Металургов, Брянцев появился в райотделе несколько позднее обычного. Увидевший его дежурный предупредил:

— Вас начальник отдела хотел видеть, товарищ подполковник.

— Хорошо,— ответил Брянцев и, не заходя к себе, направился прямо к начальнику.

У полковника Коршунова, как показалось Брянцеву, вид был встревоженный и озабоченный. Он родился десятью годами позже Брянцева. Сравнительно молодой, дородный, широколицый, добродушно улыбающийся, сейчас он походил на только что вытащенного из холодной воды. Исчезла улыбочка, весь он будто бы сжался, уменьшился в габаритах. Неизменным осталось только его уже привычное обращение на «ты».

— Проходи, старина, проходи,— откровенно обрадовавшись появлению Брянцева, довольно любезно встретил его Коршунов.— Я знаю — ты был на Металлургов. Ну, и задала же нам жару эта Пустаева!

— Жару? — удивился Брянцев.

— Еще какого! Только я появился в кабинете — звонок. Сам председатель областного собрания народных представителей. И сразу с места в карьер: у меня, говорит, только что были три депутата, все возмущены наглым убийством вдовы уважаемого Павла Васильевича и обеспокоены тем, что дело это поручено вести Бубнову.

Я ему осторожненько так отвечаю, что такие преступления как убийства подследственны не нам, а прокуратуре, мол, свяжитесь с прокурором, и пусть он заменит следователя.

А он на дыбы. Ты, говорит, еще учить меня вздумал, что делать мне надо. Не можем мы выразить недоверие своему же выдвиженцу. Бубнов, говорит, отличный товарищ, пламенный оратор, незаменим на митингах и собраниях, а ты о замене его толкуешь. Нельзя этого делать. Бубнова мы знаем — отличный парень, убежденный демократ, но как следователь он ноль без палочки, у него всегда какие-то завиральные идеи возникают, он, мол, безусловно, заволокитит дело и провалит его. «Чего же вы хотите?» — спрашиваю. «Параллельного следствия или дознания»,— отвечает.

Я опять за свое: мол, по закону дело это подследственно... Он даже не дослушал меня, передразнил: «По закону, по закону...» Да понимаешь ли ты, что закон — это мы — власть народных представителей! И потом почему в Штатах одним и тем же делом часто занимаются и полиция, и частный детектив, и федеральная служба расследований. А у нас... Словом, мы требуем параллельного дознания!

Дежурная улыбка давно сошла с губ полковника, в серых глазах светилось уныние. А Брянцев подумал: «Эге... Господа политики оказывается умеют трезво оценивать способности своих выдвиженцев и когда им становится туго, обращают свои взоры в нашу сторону,— в сторону профессионалов...»

Коршунов после небольшой паузы продолжил:

— Не успел я очухаться от этого разговора, опять звонок. Теперь уже из Москвы. Ты помнишь, конечно, Зверева, бывшего депутата еще Верховного Совета России. Много крови он попортил нашим местным партократам. А теперь он в президентских структурах, вхож к самому Борису Николаевичу. И вот теперь он, почти слово в слово, повел такую речь же, какую вел наш председатель.

— Понимаю.

— Ну, и как поступать будем? — спросил Коршунов.

Брянцев понял, что его хотят втянуть в принятие, по-видимому, уже принятого решения, с тем, чтобы и он разделил ответственность за нарушение закона, и он постарался уклониться от такой чести.

— Поступим так, как решите вы, Виктор Михайлович,— ответил он спокойно.

— Я принял решение: провести параллельное дознание. Пусть Бубнов делает, что ему вздумается. А ты, Сергей Иванович, будешь делать то, что найдешь необходимым. В помощь тебе отдаю лейтенанта Масленникова. Освобождаю вас обоих на пять — шесть дней от всех других дел.

— А как по части законности?

— Э, старина, народ наш по этой части темный-темный. Никто и не знает какая разница между допросом и опросом, какие права у следствия и дознания. Действуй, старина, и добейся успеха, а победителей, как известно, не судят.

Получив нужные уточнения своих прав и обязанностей, Брянцев, на этот раз воспользовался казенным словечком «Слушаюсь!»

— Иди, старина, а Масленникова я пришлю.

Появившись в своем кабинете, Брянцев первым делом распахнул окно. Май в этом году выдался жарким, и столбик термометра неизменно полз к середине дня к тридцати. Потом сел за стол и задумался.

Поручение оказалось не из приятных. Но он приучил себя выискивать во всяких неприятностях что-то приятное, положительное. Было нечто такое и в теперешней непростой ситуации. Во-первых, ему все-таки удалось избежать причастности и, значит, ответственности за принятие весьма и весьма сомнительного в правовом отношении этого самого параллельного дознания, а во-вторых,— это тезка, Сережа Масленников. Если бы Брянцеву позволено было выбирать помощника, он бы выбрал его, Масленникова. А тут такая удача: начальник распорядился...

После того, как Федя Устинов обнаружил раздавленные золотые часики с гравировкой «Леночке от Павла», всякие сомнения о якобы корыстной мотивировке убийства Пустаевой у Брянце­ва отпали. Взломанные дверцы были скорее всего симуляцией ограбления. Настоящая мотивировка преступления лежала где-то в сфере профессиональной деятельности Пустаевой,— опять подумалось ему.

Как это сказал главврач медкомбината, припомнил Брянцев: «Всегда боялся, что она плохо кончит...» Почему он так сказал? И что за человек сам главврач?

Он потянулся к телефону и набрал номер Ульянова. Тот же откликнулся сразу: «Слушаю...»

— Даниил Федорович, как врач, вы, конечно, главврачей больниц, поликлиник, медкомбинатов, наверняка, знаете.

— Кто вас интересует, Сергей Иванович?

— Главврач комбината, в котором работала Пустаева.

— Так это же заслуженный врач России Игнат Тарасович Мельников.

— Что он за человек?

— Отличный специалист-терапевт. Имеет научные труды...

Брянцев улыбнулся, он понимал, что для Ульянова ценность человека, его достоинство определялись прежде всего его профессиональными качествами, и потому прерван его:

— Меня интересуют его просто человеческие качества: какой он?

Ульянов сначала неопределенно хмыкнул, но тут же нашелся:

— Хороший, Сергей Иванович. Вы знаете, среди нашего брата немало очерствевших, я даже сказал бы, бездушных людей, просто чиновников в белых халатах. А Игнат Тарасович до седых волос сохранил в себе человеколюбие, сострадание к чужому горю, юношеское отношение к доброте и правде. И кроме того, он мой личный друг, и я просто горжусь этим.

Брянцев положил трубку. После этого разговора слова главврача о Пустаевой приобретали зловещее значение. Почему он все-таки ждал ее «плохого» конца?

И тут Брянцеву пришла в голову новая мысль, и он опять потянулся к телефону. В трубке ныли длинные гудки, но он терпеливо ждал,— ему было отлично известно, что Макар Трофимович — городской прокурор — не любит отвечать сразу, всегда делал выдержку, чтобы все знали, какой он занятой человек. «А зачем? Всем и так известно, что у прокурора хлеб не сладкий. Но все-таки держит, подчеркивает. И если разобраться — не виноват, потому что он — продукт системы. Раньше привык тянуться перед партийными заправилами, теперь тянется перед теми, кто считает себя выше закона, кто прямо говорит — мы и есть закон...»

Наконец в трубке раздался хрипловатый голос:

— Слушаю.

— Это Брянцев тебя беспокоит, Макар Трофимович.

Они были старыми приятелями. В былые годы не одно безнадежное дело вместе распутывали и сохранили взаимоуважение до сих пор. Великая эта вещь — соратник в таком труде, почти как фронтовой однополчанин. И Брянцев почувствовал, как вдруг изменился голос прокурора:

— Ты еще жив, значит? А не звонишь, не заходишь...

— Живой,— ответил Брянцев.— А беспокою я тебя вот по какому поводу. Помнишь ли ты случай, когда возбуждалось бы дело против врачей?

— За тридцать лет моей службы таких дел было два, и оба мы проиграли. Есть у них, у медиков, такое понятие: «врачебная этика». Вреднейшая, скажу тебе, штука, но неистребимая. Врач всегда будет оправдывать другого врача. В своем кругу у них — это одно, а для нас, не посвященных, ни слова в укор виновнику. А ты чего это медицинской темой заинтересовался? Уж не в связи ли с убийством Пустаевой? Там мой Бубнов усматривает корыстные мотивы.

— Твой Бубнов, Макар, самонадеянный мальчишка. Ты смотри за ним в оба да одергивай.

— И не подумаю,— холодно ответил прокурор.— Хочешь, чтобы он меня старорежимным, застойным партократом ославил? Нет, такое я принять не могу. А вот сроками выполнения следственных действий баловать не буду. Положено — укладывайся. Не можешь — проси замены. Сам. Вот как с Бубновым надо.

— Тебе виднее.

Разговор оборвался, но дал пищу Брянцеву для новых раздумий. Он уяснил себе одно: если бы Пустаева по халатности или по другим причинам загубила бы человека, то родственники погибшего достойного воздания ей законным путем никогда не добились бы. У них оставался единственный путь расплаты — самосуд. А это, безусловно, кое о чем говорило.

Его прервал осторожный стук в дверь, и в кабинете очутился ладно скроенный лейтенант с открытым, веселым лицом.

Это был Масленников.

На мгновение Брянцев залюбовался им, а в следующее решил раз и навсегда покончить с условностями субординации, ведь им предстоял не строевой смотр, а серьезное дело. Он указал на стул у своего стола и сказал:

— Садись, тезка. Зови меня просто Сергей Иванович. Отныне мы с тобой товарищи по работе.

И Брянцев стал пересказывать все, что было уже известно по «делу Пустаевой». Не скрыл он и обстоятельств возникновения «параллельного дознания».

Когда же он кончил, Масленников, торопясь, возразил:

— Но ведь все это «параллельное дознание», Сергей Иванович, незаконно.

Брянцев улыбнулся.

— Правильно говоришь, тезка. Ты даже обязан был так сказать. И все-таки я согласился вести его, это дознание. Почему? Потому что убежден: Бубнов, скажем так, по неопытности, и добавим — из тщеславного самомнения,— загубит дело. Менять его не решаются из-за каких-то политических соображений, и убийца останется безнаказанным. В этом убеждены все и областное начальство тоже. Но принять законное решение не хотят. А для кого выгодно, чтобы в соответствии с законом дело Пустаевой вел Бубнов?

— Для убийцы, конечно,— мрачно ответил Масленников.

— Вот именно. Начальство в политические игры играет, не хочет обидеть «своего», а преступник, между тем, торжествует. Ему такая законность — на руку. Поэтому я и согласился на беззаконие, чтобы торжествовал закон. Теперь дело за тобой.

Масленников выдержал паузу и решился:

— Я с вами, Сергей Иванович. Преступник должен быть наказан.

— Правильно, Сережа. А теперь поговорим о деле.

Вдвоем они стали намечать план оперативно-розыскных действий. На это у них ушло более часа. Когда все было закончено, Брянцев сказал:

— На медкомбинат, Сергей, отправляйся немедленно, но предварительно переоденься. Сними мундир. Иногда это полезно...

Масленников кивнул и поднялся.

Начиналась работа.

 

ЗАВЕЩАНИЕ

 

Сообщение Брянцева о завещании Пустаевой приободряло и Бубнова, и Неверова. Теперь им обоим казалось, что когда в их руках появится завещание, у них будет ниточка-зацепка, а потом...

Собственно, что произойдет «потом»? Какие они будут предпринимать тогда действия? Ни тот, ни другой ясно еще не представляли. Скорее «потом» для них было просто миражом, красивой надеждой на успешное завершение дела, что, безусловно, должно было бы приблизить Неверова к его мечте стать капитаном, а Бубнова — к продвижению по должности на одну или две ступеньки сразу.

— Мы еще докажем этому зарвавшемуся чинуше, что наша версия об убийстве с целью ограбления единственно верная,— важно сказал Бубнов.

Неверова немного покоробило это «единственно верная», он еще помнил совет Брянцева не замыкаться на одной версии и поэтому возразил:

— Подполковник Брянцев сыщик, как говорят, милостью божьей. Знаешь, какой у него нюх?

— Нюх...— рассмеялся Бубнов.— Нюх, Неверов у собак бывает, как у вашего знаменитого Рекса. А что получилось? Сбился Рекс,— след потерял, оконфузился. Нет, мы не на нюх, мы на человеческий ум будем полагаться. И поэтому я предлагаю немедленно приступить к составлению описи всего имущества в квартире.

— Без понятых? — удивился Неверов.

— А зачем они? Нас четверо. В случае чего за понятых стажеры сойдут.

К составлению описи приступили немедленно. Один из стажеров вооружился ручкой и бумагой. Начали с комнаты, в которой был обнаружен труп. Бубнов диктовал:

— Ковер персидский ручной работы...

Неверов открыл шкафчик под телевизором. В нем оказалась всякая мелочь: коробки с пуговицами, старые журналы, несколько флаконов духов — записывать было нечего. Бубнов сказал:

— Берите, ребята, по флакону. Подарок своим девушкам сделаете. Все равно такую мелочь в завещании не указывают.

Стажеры взяли.

Потом перешли в другую комнату. Работа подвигалась, но медленно — барахла у покойницы было много. Особенно долго возились с шифоньерами, первым в спальне Пустаевой и вторым — в другой комнате. Здесь же находился и второй сервант, набитый хрусталем и дорогими сервизами. При виде одной, особо красивой хрустальной вазы, глаза Неверова загорелись, и он мечтательно сказал:

— Вот бы мне такую. Жена умирает по хрусталю...

— Бери,— разрешил Бубнов.— Будем считать, что после написания завещания она разбилась, а осколки хозяйка выбросила.

И Неверов не устоял — отложил вазу в сторонку.

Потом они очутились в кабинете покойного Пустаева. Письменный стол с секретером, большой книжный шкаф, кожаные кресла. Тоже персидский ковер во всю комнату. На стенах картины, ценность которых никто из присутствующих определить не мог. В углу небольшой круглый столик, на нем хрустальный графин, наполненный рубиновой жидкостью и несколько фужеров.

Стажера-писаря посадили за круглый столик.

Бубнов подошел к письменному столу.

— Открывай ящик со взломанным замком, Неверов.

Ящик выдвинули. На дне лежали какие-то бумаги.

Я так и думал,— сказал Бубнов.— Что было — исчезло.

Потрогали другие ящики секретера. Они были заперты.

Бубнов, отодвинув ногой стул, взялся за ручку среднего ящика. Потянул. Ящик подался. Он был полон бумаг, а сверху, тускло поблескивая золотом ручки и серебром лезвия, лежал небольшой нож для разрезания бумаг.

Черные глаза Бубнова алчно вспыхнули, брови сдвинулись. «Спишем на убийцу...» — подумал он и на виду у всех отправил нож во внутренний карман пиджака. И тут глаза его устремились на бумагу, лежащую сверху. На ней он прочитал, набранное типографским способом заглавие: «Завещание». К первому листу официального бланка было присоединено машинописное дополнение: «Перечень завещаемого».

Это была удача.

— Завещание! — дрогнувшим голосом воскликнул Бубнов и выложил документ на стол. Все сгрудились вокруг Бубнова. «Все имеющееся у меня имущество и приватизированную квартиру, за полным отсутствием родственников, оставляю подруге своей — Нине Алексеевне Шапкиной, заведующей терапевтическим отделением медкомбината...»

Лихорадочным движением перевернув первый лист, Бубнов остановил внимание на «Перечне завещаемого». Первое, что он прочитал было: «Деньги: 100.000 долларов США».

— Ого! — вырвалось из его горла хриплое восклицание.— Это же по теперешнему курсу полмиллиарда рублей!

Его черная шевелюра будто сама собой зашевелилась, бледные впалые щеки порозовели. «Драгоценности: серьги с бриллиантовыми, изумрудными подвесками, перстни, золотые кольца, кулоны — всего двадцать четыре предмета...»

Дальше шло перечисление сервизов, хрусталя, многочисленных отрезов панбархата, натурального шелка, картин, запасных ковров, ценных изданий книг и ни слова, как и ожидал Бубнов, о безделушках, таких как присвоенный им нож, духи, шахматные фигурки, выточенные из слоновой кости и прочая мелочь.

— Тут еще говорится, что деньги и ценности хранятся в ее личном сейфе номер четырнадцать в областной конторе Сбербанка России, а ключ от сейфа находится в ящике ее туалетного столика в спальне.

Он обвел взглядом присутствующих и приказал одному из стажеров:

— Кузнецов, вы помните ключ, попавшийся в одном из ящиков? Сходите за ним.

Стажер направился к двери, а Неверов заглянул в стол.

— А ведь тут еще и рукописный черновик завещания...

— Зачем нам он? У нас в руках окончательный текст. Документ. Подписанный и заверенный печатью нотариуса.

— Я все-таки прихвачу эти бумажки.

— Бери,— не то разрешил, не то приказал Бубнов.

«Странный, однако, у нас следователь — подумал Неверов, пряча листки черновика во внутренний карман кителя.— Брянцев обязательно поинтересовался бы...»

— А тут есть еще и приписка,— подал опять голос Бубнов.— Пустяковая, конечно, мол, «обязываю Нину Алексеевну Шапкину внести достойный вклад в нашу Богоявленскую церковь с тем, чтобы святые отцы ее молили Всевышнего о прощении мне моего великого греха, о котором ей известно...» Бубнов рассмеялся:

— «Достойный вклад...» Нина Алексеевна эта бросит попам какую-нибудь сотенку, вот тебе и «достойный».

— А между прочим, Станислав Борисович,— мрачно сказал Неверов,— все это мелочи, главное состоит в том, что прочитанное вами опровергает нашу версию: убийство с целью грабежа по наводке. И очень убедительно: вещи не тронуты, а ценности в сейфе, в Сбербанке лежат.

Считавший себя весьма проницательным Бубнов, казалось, на мгновение дрогнул,— с лица его исчезло выражение наигранной веселости и высокомерного презрения. Но растерянность длилась всего мгновение, и он сказал:

— Не забывай, Неверов, наследство-то миллиардное. Кто устоит перед таким соблазном? И что стоило наследнице бросить один-другой миллиончик, чтобы завладеть миллиардом?

— Заказное убийство? Ты подозреваешь Нину Алексеевну, жену Александра Степановича?!

Оба они, конечно, отлично знали главу крупнейшего коммерческого банка — Александра Степановича Шапкина, Неверов воспринял это с наивным испугом, Бубнов — с откровенным удовольствием тайного садиста. Его мозг, как компьютер, уже просчитывал возможные варианты последствий такого открытия. Главное, конечно, состояло в том, что именно он, Бубнов, держит в своих руках судьбу человека, перед которым почтительно склоняют головы самые влиятельные люди области. Бубнову казалось даже, что обнаруженное им стечение обстоятельств вокруг имени Шапкина, приближает и его, Бубнова, к кругу избранных и влиятельных, возносит к вершинам власти. Ведь дело-то в его руках...

Из прихожей донесся звонок.

— Нина Алексеевна Шапкина,— доложил стажер.

Неверов вздрогнул, Бубнов обрадовался. Он посмотрел на Неверова убийственным взглядом и сказал приглушенно:

— Вот тебе и еще фактик — пришла убедиться, проверить результаты...

В дверях кабинета появилась миловидная дама средних лет. Высокая и все еще стройная, она была в летнем шелковом платье. Белокурая, со строгим лицом и горделивой посадкой головы, она скорее походила на хозяйку, а не на посетительницу. Встретившись взглядом с Бубновым, которого она определила за главного, сухо сказана:

— Я — Нина Алексеевна Шапкина. До меня дошли странные слухи и я, являясь ближайшей подругой Елены Ионовны, сочла долгом...

— О! — перебил ее Бубнов,— вы не только ее ближайшая подруга, вы, Нина Алексеевна, ее единственная наследница.

— Значит, это правда? Значит. Елена Ионовна...

— Убита, Нина Алексеевна, ударом профессионала... Шапкина опустилась в кресло.

— Скажите, Нина Алексеевна, когда и при каких обстоятельствах вы узнали о завещании Пустаевой?

Женщина удивленно вскинула тонкие, хорошо очерченные брови:

— О завещании? О каком завещании вы говорите?

— Вот об этом...— и Бубнов подал ей через стол листки документа.

Она неуверенно взяла их и начала читать. На ее холеное лицо, падал свет из окна. Удивление, растерянность, страх сменяли друг друга, а в конце чтения она заметно побледнела и безвольным движением положила странички на стол. Казалось, она близка к обмороку.

Бубнов тонко улыбнулся:

— Итак, Нина Алексеевна, когда и при каких обстоятельствах вы узнали о завещании?

К ней сразу же вернулись все силы гордой и знающей себе цену женщины. Она обдала Бубнова гневным взглядом:

— До этой минуты,— сказала она твердо,— я ничего о нем не знала и не слыхала.

«Ну, что,— злорадно подумал Неверов о Бубнове,— напоролся? Вот что значит начинать разговор не имея за душой ничего, ни одного, даже маленького фактика против подозреваемой...»

Но Бубнова ничуть не смутил решительный ответ Шапкиной. Он опять мило улыбнулся и сказал:

— Я понимаю вас, Нина Алексеевна. Вы, по вашим словам, по слухам узнали об убийстве подруги, вы ничего не знаете о ее завещании, и вдруг вам выпадает миллиардное наследство. Это, конечно, хоть кого взволнует и выведет из себя. Отлично вас понимаю. Отложим наш разговор на потом. Но вы, Нина Алексеевна, можете понадобиться следствию в любую минуту. Поэтому, прошу вас,— он по­рылся в своем портфеле и протянул ей бумажку,— будьте добры дать подписку о невыезде.

Шапкина опять побледнела, но тут же взяла себя в руки и сказала:

— Но я и сама не собираюсь никуда выезжать. Мне нужно будет организовать похороны...

— Это простая формальность, Нина Алексеевна. Прошу,— и он ближе подвинул свою бумажку к Шапкиной.

Она взяла бумажку, бегло прочитала ее и подписала. После этого высокомерно спросила:

— Надеюсь, теперь я свободна?

— Конечно, конечно,— заюлил Бубнов,— Простая формальность, уважаемая Нина Алексеевна.

Шапкина встала, и не прощаясь, ушла.

— Ты видел, как она бледнела и краснела, читая завещание? Она, конечно, причастна к этому делу, Неверов. Ставлю задачу: в кратчайший срок установить что делала, с кем встречалась, где бывала Шапкина в течение последних пяти дней. Предоставляю тебе и твоим помощникам право ведения допросов по разовому поручению следо­вателя любых лиц, которых ты найдешь нужным допросить.

— Не лишне прояснить и контакты мужа Нины Алексеевны за тот же срок,— предложил Неверов.

— Правильно,— согласился Бубнов.— Но этим я займусь лично. А сейчас опечатайте квартиру. В семнадцать ноль-ноль я буду у себя. Приезжайте.

Нина Алексеевна вышла из подъезда дома Пустаевой грустной и задумчивой. Она села за руль своего «Жигуленка».

Захлопнув дверцу, не сразу включила зажигание, минуту-другую сидела, устремив невидящий взгляд прямо перед собой.

«Боже мой,— думала она,— кажется, этот идиот подозревает меня в том, что я подстроила убийство Леночки... Я...»

Бурный внутренний протест вернул ее к действительности. Перед ней расстилалась мирная картина городской окраины. Вот улица Металлургов... Почти рядом с ней начиналась лесопарковая зона. В общем-то улицы, в строгом понимании этого слова, не было, ее заменяло почти беспорядочное нагромождение домов, соединенных асфальтовыми лентами.

Было около полудня. На небе ни облачка, и солнце палило нещадно. На скамеечках около самого подъезда судачили кумушки. Неподалеку от них шалили у песочницы ребятишки. Словом, все, как всегда, только нет уже больше Леночки...

Мысли Нины Алексеевны путались.

«А с другой стороны,— думала она,— наследство-то и впрямь миллиардное... Боже мой, боже мой... Но кто же все-таки поднял руку? За что?» И она вдруг опять побледнела, как тогда, в кабинете Пустаева, в присутствии этого противного следователя, наткнувшись на приписку о «вкладе Богоявленской церкви», о «грехе, о котором она знает...»

Да, она знала о нем. Хуже того, помогала покойнице. Неужели же тот человек разгадал замысел Леночки и отомстил? Это было невероятно, но возможно...

И вдруг ей пришла на ум другая мысль: «А, может быть, это Александр?»

Она всегда удивлялась и побаивалась какой-то сверхъестественной осведомленности мужа, его осведомленности и мгновенной реакции на всякое сделанное открытие, реакции порой резкой, безжалостной, жестокой.

«Неужели это Александр?»

Она попыталась взглянуть на мужа отстраненно: молодящийся старик, приземистый, толстый и всегда настороженный. Он повсюду плетет свою паутину, невидимую и тайную, в которой запутываются не мухи, а люди.

Она знала: у него есть своя, личная охрана, но что это за люди, кто они, в такие тонкости она не вникала. Чаще других на глаза ей попадался бритоголовый, недурной собой, высокий и сильный, ясноглазый мужчина средних лет. Из случайных фраз она узнала, что зовут его на немецкий лад «Михелем» или «Михом», что уже давно он был майором внутренних войск из числа так называемого «спецназа». Никакого финансового образования у него, понятно, быть не могло, и все же он числился сотрудником банка. Из этого она и заключила, что Михель и есть охранник, а, может быть, и начальник личной охраны мужа.

Знала она и другое — у ее Алекса была хорошо налаженная сеть шпионов-осведомителей.

«У него, безусловно, есть возможность убить, убрать любого из числа неугодных ему людей...» — лихорадочно размышляла она.

Она никогда не любила мужа. Просто на одном из пикников у Пустаевых (Пустаев и Шапкин были друзьями) она заметила довольно жаркие взгляды Алекса. Потом последовали дорогие подарки. В беседах с ней, он обрисовал ей картину материального благополучия, перспективу продвижения по службе... Это ей-то, по существу еще ветреной девчонке, обреченной на жалкое существование, очерченное мизерной зарплатой! Его слова произвели должное впечатление.

Стороной она узнала, что он вдовец, так и не обзаведшийся детьми в первом браке. К тому же Леночка сказала: «Мужик он еще крепкий, может быть, и полюбится. А нет, так ведь не на одном муже свет клином сошелся...»

И она решилась.

Полюбить она его так и не полюбила. Терпела и все. А она, и правда, пошла в гору по службе. У нее появились роскошные туалеты, внимание других мужчин, завистливые взгляды остальных дам «высшего общества». Наступила пора бездумной, обеспеченной жизни. И она смирилась со своей участью. Только и всего.

«Неужели Алекс?..»,— вертелось у нее в голове. Наконец Нина Алексеевна включила зажигание, выехала на проспект. Остановилась у первой телефонной будки и набрала номер главврача. Через минуту, получив разрешение на отлучку, позвонила в банк. Секретарша мужа, Верочка, сообщила ей, что «Александр Степанович у себя...» Это означало — в загородном доме.

Застала она его в кабинете, за кучей каких-то бумаг. При виде ее на широком, будто приплюснутом лице появилась загадочная усмешка.

— Значит, и ты уже узнала? — спросил он.— Я так и думал,— дойдет до тебя и ты примчишься.

Нину Алексеевну поразило его хладнокровие. «Ему никого не жаль!»

— Ты знаешь о завещании?

— Конечно, моя девочка, (он до сих пор звал ее — «моя девочка») это ведь я и посоветовал ей положить деньги и ценности в сейф Сбербанка. А как только она оформила завещание, на другой день у меня была его копия.

«Он знал. Он все знал. И его необузданная алчность толкнула его...» — думала Нина Алексеевна.

— Почему ты заинтересовался делами Леночки, Алекс?

С его губ сошла наконец эта противная ухмылочка. В глубоко запрятанных под бровями глазах, появился режущий стальной блеск.

— Потому что деньги и ценности твоей Леночки делал я вместе с Пустаевым. Правда, был еще третий... Но он утонул.

«Боже! Ведь утонул бывший начальник аптекоуправления области...» — ахнула в душе Нина Алексеевна, а вслух добавила:

— Как говорили тогда: утонул при весьма загадочных обстоятельствах.

— Никаких «загадочных», моя девочка. Он был пьяницей, стал ненадежным... Впрочем, не в том суть. Суть состоит в том, что по справедливости, наследовать Пустаеву должен был бы я, а он отказал все ей. Мог ли я упустить из виду деньги, которые мы делали вместе с Пустаевым? Ведь главную скрипку во всем этом деле играл я. Это я потом превращал рубли в доллары. Я находил им применение. Пустаев же прятал их в чулок. И вот результат: я основал банк, а денежки Пустаева теперь опять вернутся к нам, моя девочка.

— И все-то ты всегда знаешь, Алекс.

— Информация — это власть.

— А знаешь ли ты, владеющий информацией и властью, что следователь Бубнов подозревает твою жену в организации убийства Леночки и буквально вырвал у меня подписку о невыезде?

— Что? Подписку о невыезде?! — взревел Шапкин.— Да как он посмел!

Благодушие и самодовольство испарились, и он весь приготовился к нападению.

— Нет, это не по тебе наносится удар, моя девочка, а по мне, по банку... По моей репутации. А это уже серьезно. Я подумаю что можно сделать. Кстати, что это за «грех» такой у твоей Леночки, о котором ты, якобы, «знаешь»?

Нина Алексеевна опять побледнела. Шапкин проницательно посмотрел на нее и после небольшой паузы изрек:

— Ты хорошенько обдумай ответ на такой вопрос, следователь обязательно задаст его тебе.

После объяснения с мужем, Нина Алексеевна прошла в свою комнату. Она испытывала непреодолимое желание побыть в одиночестве.

 

БРЯНЦЕВ

 

Проводив взглядом уходившего Сережу Масленникова, Брянцев откинулся на спинку стула и погрузился в размышления.

Убийство... Он повидал их на своем служебном веку. Встречались разные «загадочные» на первый взгляд, откровенно глупые, заказные, по неосторожности... Убийцы тоже не отличались однообразием. Попадались и тупые, и хитрые, изворотливые, душевно больные и сексуальные маньяки, симулянты, подделывающиеся под ненормальных. Но страшнее всех были отчаявшиеся молодые люди, сильные и крепкие, но так и не нашедшие своего места в жизни, те, для которых и своя и чужая жизнь — копейка.

Многих перевидал Брянцев за время работы в уголовном розыске. Каков-то он будет на этот раз?

Положение осложнялось тем, что розыск «по горячим следам» оказался безрезультатным, а видимые корыстные мотивы преступления отсутствовали. Теперь подозревай хоть весь мир...

Единственное, что оставалось ему — пойти от личности убитой. Кем она была, не кем казалась, а именно кем была? Ведь судя по всему, трагедия разыгравшаяся на улице Металлургов — это финал какой-то личной драмы. Причиной могли быть: любовь, ненависть, ревность, зависть...

Брянцев выдвинул ящик стола, достал пачку «Космоса», закурил. Он и не собирался бросать эту дурную привычку совсем, но старался, по-возможности, ограничивать количество выкуренных за день сигарет. Эта была сегодня, кажется, шестой и пришлась особенно по душе. «Что бы ни говорили медики,— подумалось ему,— а при определенном напряжении мыслительной деятельности хорошая сигаре­та — благо».

Ведь, собственно, что он знал о Пустаевой? Участковый врач. Довольно богатая вдова крупного чиновника. Богатая, но не «веселая», как это трактуется в одной оперетте. И даже наоборот. Мечтала обрести счастье с каким-то старичком из числа своих пациентов. Но там была какая-то «заковыка». Какая? Шестидесяти двух лет. Впрочем, как выразился Неверов: «Для женщины беда не года, а то, что душой молода...» Какая у нее была душа? Молодая? А, может быть, просто завистливая? Добрая или злая? Конфликтовала ли с кем? Почему? Знать это было нужно.

Первым, у кого он решил навести справки, был главврач медкомбината Игнат Тарасович Мельников, внешне похожий на всех докторов из кинофильмов шестидесятых годов: белая шапочка над седеющей шевелюрой, строгая щетка усов, внимательные добрые серые глаза и непременные рожки стетоскопа, выглядывающие из нагрудного карманчика безукоризненно отутюженного белого халата. Увидев Брянцева, он сказал:

— Признаться, ждал вашего посещения,— и, жестом руки, пригласил его сесть.

Подполковник окинул взглядом кабинет. Это была большая, светлая комната с тремя окнами, выходящими в сторону соседнего леса. Одно окно было открыто и из него тянуло благодатной свежестью.

Мельников Брянцеву сразу понравился. То ли подкупила простота обращения, то ли заметная открытость, но следователь сразу почув­ствовал, что хитрить, выискивать «ходы» в разговоре с таким челове­ком не надо, и теперь испытывал чувство, похожее на облегчение.

— Видите ли, Игнат Тарасович, скажу вам откровенно, мы пока что имеем только один факт: она убита одним точным ударом. И все.

— Вы ждете от меня сведений,— начал главврач,— но я знаю немного. Видите ли, Елена Ионовна была избалована жизнью. Она не прошла ее суровой школы. Выскочив за Пустаева, попала в тепличные условия, стала бог знает что из себя строить, думать о себе не по уму, не по разуму. Словом, высокомерной стала, неуважительной. Особенно с пациентами. Ведь у нее на участке была самая высокая смертность.

Брянцеву вспомнились слова Бубнова, и он ввернул:

— Слышал я, Игнат Тарасович, что существует в медицинских кругах такая теорийка: мол, тот еще не врач, кто не оставил после себя кладбища пациентов.

— Вот, вот... И она так считала. Чужая жизнь для нее была легче перышка. А вот моя учительница, бывшая заведующая отделением в четвертой горбольнице — Гелия Залмановна, так говорила: тот не врач, кто поговорил с больным пять минут и тому не стало легче. Улавливаете разницу?

Брянцев кивнул.

— Вот, собственно, и все.

— Ну, как же это «все». Неужели так и не было конфликтов, жалоб, столкновений?

— Этого-то добра — сколько угодно. Первый крупный скандал произошел уже после смерти Пустаева. Говорили, что она вообще после смерти мужа сильно переменилась. Стала не просто высокомерной, а злой. Смерть Пустаева она восприняла, как личную обиду что ли и рассердилась на весь мир, мол, ах, мне сделали плохо, так пусть и вам всем будет худо. Понимаете? А случай произошел действительно чудовищный,— по халатности медиков погиб от сердечной недостаточности молодой человек. То ли не захотели спасать, то ли бес попутал, а молодой человек погиб. Отец погибшего, его друзья бом­били письмами Минздрав. Из Москвы выезжала специальная комиссия. Но я в то время работал в четвертой городской и подробностей не знаю. Вот тогда-то ее и понизили с заведующих терапевтическим отделением в рядовые участковые. Что вы, громкое дело было!

— И когда это случилось?

— Да уже лет шесть — семь тому назад.

— А других, подобных?

— Подобных, может, и не было, но скандалов — порядком. Бежали от нее пациенты. Одни добром — просто просили закрепить их за другими участковыми. Но вы понимаете: не мог я им потакать. Сочувствовал в душе, а помочь не мог, не позволяла медицинская этика. Но кое-кто требовал того же со скандалом. Одному инвалиду показалось, что она «залечивает» его жену. А Елена Ионовна обозвала его самострелом,— у него ранение в руку. Вот он взъярился. Такую бузу поднял, что я посчитал за благо закрепить его с женой за Тамарой Ивановной Белкиной.

— Фамилию скандалиста не помните?

— Бурлаков Михаил Никифорович. Живет по проспекту 50 лет Октября. Это рядом с нами, в доме двадцать четыре.

Расстались они вполне дружески, как-то случайно заговорили о грибах и сразу выяснилось, что оба завзятые грибники. Похвастались успехами, поделились сведениями (впрочем, весьма туманными) о богатых грибных местах.

Конечно, информацию назвать богатой было нельзя,— так, мелочишка, но кто в точности знает, куда она может повести? А Брянцев знал цену мелочам и был доволен: «Есть кое-что...»

Выйдя из широкого подъезда больницы, он подумал, что, пожалуй, следует сразу же, по пути, заглянуть в соседний дом — двадцать четыре — и познакомиться с Бурлаковым.

Асфальтированная дорожка, тянувшаяся вдоль ограды больницы, вывела его сначала на пустырь перед замороженной стройкой, а потом и к дому двадцать четыре.

Дом двадцать четыре оказался девятиэтажным с шестью подъездами. В каком из них обитал Бурлаков, Брянцев не знал, но приметив на самодельной скамейке у первого подъезда двух пожилых мужчин, направился прямо к ним.

Один из них, смуглый, кряжистый, с белой тряпичной фуражкой на голове и инвалидной палочкой у ног, пригласил:

— Прошу к нашему шалашу, товарищ подполковник.

Второй, нескладный, с морщинистым лицом, пыхнув сигаретой, подтвердил:

— Конечно, просим...

Оба были навеселе.

Брянцев присел, достал сигарету и сказал:

— Беда, братцы, спички кончились.

— Это мы мигом,— отозвался кряжистый и стал шарить по карманам, при этом Брянцев заметил, что левая рука у него изуродована, по-видимому, старой, фронтовой раной. «Эге,— подумал он,— господа удача, кажется, посылает мне самого скандалиста Бурлакова...», но вида не подал, а спросил:

— Это по какому случаю вы в такую жару приняли эту самую злодейку с наклейкой?

Кряжистый ничуть не обиделся, но ответил весьма странно:

— Скажите честно, товарищ подполковник: есть бог на свете или его нет?

Брянцев пожал плечами:

— Это как сказать.

— Нет, вы прямо скажите: есть или нет? — с пьяной настойчивостью продолжал кряжистый.

— Ну, предположим, нет.

— Вот и ошибочка, товарищ подполковник. Есть бог. Вы слышали про такого человека: Пустаеву?

— Это не про ту ли, которую кто-то пристукнул сегодня ночью? — вроде бы только теперь сообразив о ком идет речь, спросил Брянцев.

— Вот, вот... Пристукнули. Значит, есть бог на свете. А то я и сам бы ее прикончил,— взял бы грех на душу. Ан нет,— бог.

— Бог покарал,— подтвердил морщинистый.

— Да что вы на нее так, мужики?

— Есть за что! Увидит семью хорошую, дружную и вползет как змея. И все больше баб косила. Будто завидовала их счастью нехитрому — сама-то она вдовой была.

— Как это так: «косила»?

— А так — залечивала. По всем правилам науки на тот свет отправляла. Как повадится в дом — жди покойницу. Я-то сразу сообразил что к чему, когда она к моей Маше стала присасываться. Шугнул ее матом и весь сказ. Спас, можно сказать, свою благоверную. А вот мужик из соседнего подъезда тот с ней миндальничал, терпел. И результат — залечила...

—И как ее звали?

—Ольга Николаевна Задорова.

—Когда же случилась беда?

—Ровно полгода тому назад.

«Интересное стечение дат — ровно полгода...» — подумал Брянцев и сказал:

— Должно быть, и так на ладан дышала...

— Покрепче моей Маши была. Спокойная такая, добрая. Однажды трудно мне стало — попросил на бутылку. Дала. А отдавать, сами знаете, как бывает... Так она ни разу не напомнила, а я так и остался у нее в должниках.

— А что муж ее?

— Рохля он, хоть и подполковник, как вы, правда, в отставке. Все терпел, а теперь плачет. Вот оно как.

Брянцев решил проверить свою догадку о личности кряжистого и вроде бы так, без задней мысли, сказал:

— Уж очень вы, Михаил Никифорович, сердиты на Пустаеву.

Кряжистый даже не обратил внимания на то, что его назвали по имени.

— Сердит, говорите? Нет, не сердит, а зол. И вдруг радость. Возвращаюсь я из деревни сегодня, а Маша и говорит: «Пустаеву убили...» Кто убил? — спрашиваю. «Не знаю,— говорит.— А следствие ведет молоденький следователь...» Это,— говорю,— меня не касается, а ты мать, дай мне на бутылку,— выпью на радостях... И, понимаете, ни слова против. Дала. Чувствуете? Одобрила, значит, мое решение. Ну вот мы с ним,— он кивнул на морщинистого,— и выпили. И за то, кстати, чтобы убийцу так и не нашли. Это бог покарал ее, змею подколодную.

Брянцев докурил сигарету, поблагодарил Бурлакова за «огонек» и первым же троллейбусом вернулся в райотдел.

Мысли пьяненького и словоохотливого Бурлакова показались ему похожими на сказочку о злой волшебнице. Но с другой стороны, подумалось ему, в словах его что-то было. Могла ли одинокая, неустроенная вдова большого чиновника завидовать нехитрому счастью тех, кого она высокомерно считала когда-то простонародьем? Судя по словам главврача, могла. Но с другой стороны, «присасываться» к благополучным семьям, сознательно разрушать чужое счастье?

Что касается «рохли-подполковника», то Брянцев решил прибегнуть к помощи своего старого друга, бывшего одноклассника,— начальника областного государственного архива. На его звонок тот ответил, как всегда:

— Слушаю вас внимательно.

— И казенный же ты человек, Алексей. Всегда одно и то же: «Слу­шаю вас внимательно», а в душе посылаешь позвонившего к черту. Так ведь?

— А, это ты, Сергей,— ничуть не обидевшись, отозвался тот.— Что правда, то правда,— человек я казенный, но к черту тебя и в душе не посылал.

— И то хорошо. Тогда слушай действительно внимательно...— и Брянцев подробно пересказал ему случай, о котором сам он услышал от главврача Мельникова.

Потом Брянцеву пришлось заняться «текучкой». Потому что, хотя начальник райотдела и сказал ему, что «освободит от всех других дел...», но ведь он не освободил его от должности. А по должности ему шла почта, по должности он курировал еще несколько уголовных дел, и оперативники-сыщики, как всегда, шли к нему и с докладами, и за советом. И он, понятно, не мог отказать им ни в том, ни в другом.

Поздно вечером того же дня к нему явился Неверов. Лицо у него было усталое, вид хмурый. Он достал из кармана кителя какие-то листки и протянул их подполковнику.

— Что это? — спросил Брянцев.

— Черновик завещания Пустаевой. Бубнов рассматривать его не стал, а я решил показать его вам. Может, и пригодится.

Когда Неверов ушел, Брянцев вновь перечитал сразу заинтересовавшее его место. Это была приписка: «обязываю Нину Алексеевну Шапкину внести достойный вклад в нашу Богоявленскую церковь с тем, чтобы святые отцы ее молили Всевышнего о прощении мне моего великого...» — далее в тексте стояло слово: «преступле...», но оно было зачеркнуто, и поверх было написано другое слово: «греха» и было добавлено: «о котором ей известно...»

Он бережно сложил листки черновика и запер в сейф.

 

Сережа масленников

 

Сергей Масленников должен был побеседовать с медсестрой, работавшей с Пустаевой, и опросить жителей дома шестнадцать по улице Металлургов, у которого Рекс потерял след, и были найдены раздавленные золотые часики.

Он явился в поликлинику одетым в голубую тенниску, хорошо отутюженные темно-серые брюки, со скромной сумкой, похожей на офицерскую полевую.

Около окошечек регистратуры уже никого не было, и он без труда узнал, что медсестру Пустаевой зовут Инной Яковлевной, и что она находится в четырнадцатом кабинете. Длинный, унылый коридор освещался несколькими лампами «дневного света». С обеих сторон в него выходило, как показалось Масленникову, бесчисленное количество дверей. Около дверей на старых стульях сидели старые и молодые люди со скорбными, напряженными лицами.

Около четырнадцатого кабинета людей не было, и Масленников, предварительно легонько постучав, толкнул дверь и вошел.

За столом сидела симпатичная молодая женщина. Перед ней лежала стопка обычных «историй болезней», одну из них она, видимо, рассматривала.

При появлении Масленникова она вскинула на него взгляд явно заплаканных, добрых глаз и взволнованно сказала:

— Сегодня приема не будет... Врач Пустаева...

Голос ее прервался.

— А я не к ней, я к вам, Инна Яковлевна.

Масленников сел на стул и протянул ей служебное удостоверение. Она молча всмотрелась в него, и на щеках ее явственнее обозначились поблескивающие следы слез.

— Значит, вы по поводу...— она мужественно старалась бороться со своей, как считала она, слабостью и с тем, что делало ей честь, как считал Сергей.

— Простите, я веду себя непрофессионально,— сказала она.

— Ну, почему же,— возразил он.— Разве душа медика обязательно должна быть черствой, бесчувственной? Я думаю, скорее наоборот.

Она подняла на него благодарный взгляд выразительных карих глаз.

— Спасибо. Но мне, видимо, все-таки следует сменить профессию. Я никак не могу равнодушно встречаться со смертью даже, в общем-то, чужого человека. Представьте: ты к нему подходишь, выполняешь назначения, делаешь уколы. Он тебе чужой и все-таки уже не чужой. А потом он умирает. Почему? Может, я в чем-то виновата? Может быть, нужно было сделать что-то другое или не так? Это очень тяжело — думать, что ты хоть чем-то виновата в чужой смерти...

— Но в смерти Пустаевой вы уж совсем не повинны,— постарался успокоить ее Сергей,— Ведь ее просто убили. При чем здесь вы?

— Если бы так,— глухо сказала она.— Если бы так... А сердце мне шепчет: нет, нет,— не так...

«Типичная представительница русской интеллигенции — «самоедка»,— подумал Сергей.— За всем дурным, что происходит вокруг них, такие всегда найдут причину считать себя сопричастной дурному...»

— Видите ли,— повторила «самоедка», видимо, на что-то решившаяся,— все дело в роковом стечении обстоятельств. Ровно полгода назад умерла она, и ровно через полгода убили ее. Роковое, роковое стечение обстоятельств...

— Кто «она»? — не выдержал Сергей.

— Ольга Николаевна Задорова...— ответила медсестра.— Я отлично помню, Елена Ионовна обрадовалась ее смерти. Это казалось чудовищным. Она сказала тогда: «Наконец-то...» Но как сказала? Каков был тон, смысл, выражение лица! Как будто она торжествовала! Это так кощунственно, что я не поверила тогда сама себе. «Этого всего нет,— сказала я себе,— ты, Инна, ошибаешься. Тебе просто показалось, померещилось»,— вот как я подумала тогда. А теперь, вспоминая прошлое, я вижу ее улыбку и злой огонь в глазах. Нет, я не ошибалась тогда, мне не показалось. Я действительно видела, что смерть Ольги Николаевны обрадовала ее. И вот ровно через полгода пришла расплата. Вы думаете, это человеческие козни? Нет, это ее поразил рок.

— Но ведь рукой человеческой,— вставил Сергей.— Может быть, это Задоров?

— Владимир Степанович, во-первых, ничего такого не знает, а во-вторых, если бы и знал — перетерпел.

Хождение по квартирам, как и предвидел Сергей, оказалось скучным и однообразно-бесперспективным делом,— никто, вроде бы, не видел и не слышал. Кое-кто, правда, уточнял: «Говорите, от полуночи до двух? Мы в это время спим, лейтенант...» И все. Дом, к тому же, был «благополучным», жили в нем, главным образом, трудяги, гульбищ не устраивали, а гульбище Сергею сейчас могло бы помочь. Во время вечеринок кто-то мог выйти на балкон освежиться, кто-то пошептаться, кто-то... Но нет, ничего такого не было, к сожалению...

Теперь ему предстояло наведаться в последнюю, двухкомнатную, на пятом этаже. Без всякого энтузиазма он нажал на кнопку звонка, минутку постоял в ожидании, потом из-за двери раздалось традиционное: «Кто там?» (Люди стали неохотно распахивать двери просто так...), и после необходимых объяснений перед ним предстала сухонькая, приземистая старушка.

Увидев перед собой молодого и сильного парня, она, кажется, немного оробела, но Сергей, имевший природный дар сходу завоевывать доверие, успокоил ее, и она провела его в комнату.

Да, она в ту ночь не спала, ждала задержавшегося сына. Да, сидела на балконе и ждала его. Да, близко к полуночи или заполночь около их дома остановилась машина, подъехавшая со стороны проспекта. Какая? Марок она не знает, но — легковая. Из нее вышел человек с палочкой. Пошел дальше. Машина погасила огни и осталась на месте.

Сын ее должен был возвращаться с той стороны, куда ушел этот, с палочкой, и она продолжала ждать. Сколько времени она так сидела на балконе — не знает, но потом возвратился этот, с палочкой. Около машины он что-то вынул из кармана, бросил на панель, наступил ногой. После этого он сел в машину, и они уехали. А вскорости появился и сынок...

Это уже было определенно кое-что: высокий, видный, с палочкой... Сергей считал себя вознагражденным за часы нудного хождения по чужим квартирам.

А в это время Инна Яковлевна, вдруг что-то вспомнив, опять схватила пухлую историю болезни Задоровой и стала лихорадочно листать ее страницы: аккуратно подшитые и подклеенные результаты анализов, заключения врачей-специалистов, записи Пустаевой. Наконец она нашла то, что искала: назначения Елены Ионовны уже в самом конце болезни Задоровой. Вот оно: целанид, целанид... Но где же страфантин? Она же назначала ей страфантин! И она, Инна, делала ей тогда эти инъекции. Где же назначение страфантина?

Записи о назначении страфантина в истории болезни не было. И тогда ужасное подозрение охватило душу молодой женщины. Она подошла к книжному шкафу, в котором они с Пустаевой хранили справочную литературу и истории болезней своих пациентов. Сразу же нашла двухтомное издание «Лекарственные средства» и, поспешно листая страницы, отыскала наконец злосчастный страфантин.

Первым, что бросилось ей в глаза, было: «С. после лечения сердечными гликозидами типа целанид, назначать после перерыва в 10—12 дней».

«После перерыва... А ведь вчера еще я ей вводила целанид, а на следующий день, по указанию Пустаевой,— страфантин. И ни слова об этом в истории болезни. Это, как уничтожение следов преступления...»

У Инны задрожали руки. «Так вот почему состояние больной тогда резко ухудшилось; она перестала есть, ее мучила рвота, пугающая аритмия, она таяла на глазах, с трудом стала подниматься с постели... Вот, значит, почему? Передозировка... Да, да... Та самая передозировка сердечными гликозидами, которая могла даже привести к простой остановке сердца... Вот оно — чувство вины, моими руками...»

Инна разрыдалась.

 

ЭПИЗОДЫ

 

Александр Степанович Шапкин распахнул окно своего кабинета. Уже наступила ночь. В раскинувшемся небе мирно мерцали звезды.

Потянуло прохладой и терпким запахом хвои от близкой сосновой рощи.

Он всмотрелся в заоконное царство. Его собственный, лично оплачиваемый фонарь у ворот дачи был погашен, и все вокруг нее погрузилось в таинственную полутьму — природа отдыхала после по-летнему жаркого дня.

Стоя у окна, отдыхал и он.

Он знал, что хотя перед ним лебезят и заискивают, но многие завидуют и ненавидят его. И ему приходится жить в постоянном напряжении, быть все время начеку. Вот и сегодня он распорядился, чтобы в комнате первого этажа ночевали двое телохранителей. Интересно, чем они сейчас занимаются? Поди, оба дрыхнут, проклятые, а ведь им он доверил свою безопасность...

Тишину нарушил телефонный звонок.

Александр Степанович даже вздрогнул от неожиданности. Что-то похожее на страх на мгновение овладело им. «Такой поздний звонок не к добру...» Он торопливо поднял трубку.

Звонила Верочка. Она была явно взволнована.

— Это я, Александр Степанович. К нам приходил следователь Бубнов. И учинил мне допрос. Предупредил об ответственности за дачу ложных показаний и потребовал, чтобы я рассказала, чем занимались вы последние пять дней и особенно в ночь на двадцать второе мая. Он явно в чем-то вас подозревает. И я... я сказала ему, что мы были с вами...

— Так...— уронил Шапкин.— И это все?

— Все,— виновато ответила Верочка.

— Тогда не унывай и спи спокойно.

Верочка положила трубку. А Шапкин задумался. «Интересно, на кого он работает? Не мог же он вот так просто, сам. Впрочем, это не важно. Сталин тот только судил таких дураков. Неправедно, но судил. А Шапкин будет просто карать. Как это отразится на делах? Думаю, положительно. Каждый сверчок пусть знает свой шесток. Нет, господа, свободное общество – это не разгул анархии. И потом эта связь с Верочкой может дойти до Ниночки...»

Александр Степанович потянулся к телефону.

— Михель, это я. Захвати кого-нибудь из своих парней и мигом ко мне.

Шапкин посмотрел на часы: интересно, сколько потребуется времени Михелю на выполнение приказания?..

 

*  *  *

 

Сон бежал от Нины Алексеевны. Правда, временами она погружалась в зыбкое небытие, но тут же ее посещало чудовищное видение, и она просыпалась в холодном поту.

Разбитая и измученная, она опустила ноги на ковер. Села. Не зажигая света нащупала тапочки.

В спальне мужа было тихо и темно. Видимо, он еще работал в своем кабинете.

Она накинула на себя легкий халатик, подошла к балконной двери, откинула тяжелую штору и, не скрипнув дверью, вышла на воздух.

Ночь была чудесной. Темно-синее небо усыпали мириады звезд. Пахло свежестью цветущего разнотравья и сосны. Вся округа была погружена в таинственную полутьму. Только вдали, за выступом соснового бора, по автостраде, иногда пролетали, как светлячки, автомашины.

Она опустилась в плетенное кресло и опять задумалась о Леночке.

Нет, она была, определенно, сумасшедшая. Дался ей этот «старичок». В ее-то возрасте... А она просто пылала, полыхала дурацкой девичьей влюбленностью. К кому? К семидесятилетнему старику... Смешно.

«Все равно он будет моим...» — говорила она. Но, боже мой, ради чего? И вот финал. А могла бы построить рядом с нами домик. Бросить унизительную работу и жить в свое удовольствие...

Ее размышления прервала автомашина, свернувшая с автострады к ним. Она подбиралась к их дому, поблескивая фарами, осторожно будто крадучись. Около ворот, погасив огни, остановилась. Из нее вышел человек и направился к калитке. И почти в то же время вспыхнул фонарь у ворот. С крыльца сбежал навстречу кто-то из «людей» мужа. Ворота открылись. Машина, черная «Волга», въехала во двор. От калитки к подъезду шел человек, в котором Нина Алексеев­на, в лучах фонаря, узнала Михеля.

«А этому еще что нужно? — подумалось ей.— Неужели Алекс еще что-то замышляет?»

Ей стало страшно. Неслышная, как тень, она юркнула обратно в спальню и снова бросилась в постель – ее томил неопределенный, неизвестно откуда взявшийся ужас.

 

*  *  *

 

На перекрестке двух тихих окраинных улиц остановилась черная «Волга». Из нее вышли двое, один закурил, жадно затягиваясь, второй вошел в телефонную будку.

— Квартира не отвечает, шеф.

— Прекрасно. Значит, он у любовницы. Поехали.

Еще через минуту машина растворилась в ночной темноте.

 

*  *  *

 

«Майские ночи, говорят, коротки,— заря с зарей сходятся,— всего-навсего несколько часов темного времени, а ночных происшествий в городе — хоть отбавляй,— подумал дежурный по горотделу внутренних дел. Он снял с себя наушники и потянулся, расправляя широкие плечи.— На сегодняшнем счету уже несколько ограблений, в том числе два квартирных, дерзких, просто нахальных, один угон автомашины, попытка изнасилования, слава богу, предотвращенная, и, тоже слава богу, кажется, обходимся без убийств...»

В тот ж миг замигала лампочка срочного вызова, в наушники ударил истерический женский голос:

— Милиция? Это милиция?.. Его убили! Да, да, его убили. Только сейчас. И я знаю — это дело Сеньки Филина. Так и знайте. Его...

— Кого убили? — перебил женщину дежурный.

— Моего жениха. Бубнова Станислава Борисовича...

— Следователя?

— Вот именно. Сенька Филин давно грозился...

«Дался ей этот Сенька... — раздраженно подумал дежурный и приказал помощнику.— Поднимай по тревоге следственную группу — убийство...», а сам продолжал выспрашивать у обезумевшей женщины адрес, обстоятельства трагедии.

Минут через пять оперативная группа уехала, а дежурный в установленном порядке стал обзванивать соответствующих начальников.

Однако на этом ночные треволнения не кончились. Примерно через час подвижная группа ГАИ доложила, что на выезде из города обнаружен труп известного рыночного вымогателя по кличке «Вырви глаз».

— Скорее всего, кто-то из дружков «пристукнул», чего-то не поделили,— докладывал инспектор ГАИ.

А дежурному «на подъем трупа» пришлось опять высылать группу со следователем прокуратуры.

Уже поутру трупы погибших отправили в морг. Для очистки совести арестовали пьяного Сеньку Филина.

«Два убийства за одну ночь»,— дежурный готовился писать рапортичку.

Ни о какой причинной связи между убийствами ему даже не пришло в голову.

 

БРЯНЦЕВ

 

Утром следующего дня в кабинет Брянцева неожиданно ворвался Неверов. Нарушая все служебные каноны, он еще от порога буквально выпалил подполковнику:

— Вы, конечно, слышали, товарищ подполковник? Его убили...

Брянцев ничего не понимал. Изменив своей многолетней привычке начинать рабочий день с посещения дежурной части, сегодня он был не в курсе событий. Кроме того, ум его был поглощен «делом Пустаевой».

Его интересовал подполковник в отставке Задоров, у которого ровно полгода назад умерла жена, смерти которой Пустаева тогда обрадовалась: «Наконец-то».

Что, собственно, они знали о Задорове? А ведь он вполне мог подойти на роль «доброго старичка», а его Ольга Николаевна — на «заковыку».

Подумав так, Брянцев еще вчера принял решение негласно разведать о Задорове все, что возможно, ведь суждения Бурлакова: «рохля» и Инны Яковлевны: «Если бы и знал,— перетерпел бы...» были слишком поверхностными.

Вспомнив, что во времена «застоя» сотрудники милиции хорошо обеспечивались жильем, Брянцев сообразил, что почти во всех многоквартирных домах города должны проживать сотрудники милиции и отделов внутренних дел. Он навел справки и вскоре выяснилось, что в доме двадцать четыре по проспекту 50 лет Октября живет не один, а даже два сотрудника их райотдела. При этом один из них, старший лейтенант Крупнов, в одном подъезде с Задоровым.

Это была удача. И тут врывается Неверов с сообщением об убийстве Бубнова. Новость была действительно из ряда вон выходящая — убит следователь.

Сначала на ум ему пришло, что, чего доброго, на него же и «повесят» еще и это преступление, но тут же сообразил: раз ему до этого не звонили, раз его не вызывал начальник, значит, тот все еще держит свое обещание: «освобождаю от всех других дел». Это соображение его несколько успокоило. Однако, сам по себе факт заставил задуматься: а не продолжение ли это «дела Пустаевой»?

— При каких обстоятельствах?

— В подъезде, ударом ножа или колющим предметом под ребро, когда он уходил не то от невесты, не то от любовницы.

— Версии?

— На почве ревности. Арестован давний ухажер этой дамочки. Она утверждает, что тот давно уже грозил убить и ее, и Бубнова.

— А что по этому поводу думаете?

— Боюсь даже думать, а говорить — тем более.

— И все же.

— Бубнов начал «копать» под Шапкиных... Нас пустил по следу Нины Алексеевны, а сам без всякой оперативной подготовки начал допрашивать сотрудников банка, в том числе его личную секретаршу — Верочку. Результат получил мизерный, а вы знаете, как чувствительны эти «новые русские» ко всему, что касается их, так называемой чести, достоинства и прочего «имиджа». И вот...

— Кто ведет дело?

— Следователь областной прокуратуры Михайлов.

— Это его версия: убийство из ревности?

— Его.

— Кто из наших включен в бригаду Михайлова?

— На меня с моими стажерами «повесили» и это дело,— уныло ответил Неверов.

— И чего же ты хочешь от меня? — переходя на «ты», спросил Брянцев.

— Пришел посоветоваться, как быть...

Брянцев на мгновение задумался. Потом опять нахмурился и сказал:

— Советую тебе старательно выполнять все указания следователя, ведущего дело, по крайней мере, не ты в ответе будешь за результаты. Что же касается Шапкина, то учти: мне с ним и раньше приходилось сталкиваться. Человек этот коварен, изворотлив и осторожен. И хотя, может быть, он и причастен к убийству Бубнова, но уверен: ни одного мало-мальски надежного факта против себя вам не даст.

Сразу после ухода Неверова явился Крупнов. Он весьма безуспешно пытался придать своему лицу, похожему на крысиную мордочку, выражение спокойной уверенности и значительности.

Зачем понадобилась Брянцеву «характеристика» на Задорова,— это, понятно, Крупнова не касалось. Главное для него состояло в том, что она понадобилась, и дать ее подполковник доверил ему, Крупнову.

Это означало многое, может быть, даже продвижение по службе... Поэтому в его бегающих глазах-бусинках (Брянцев не любил людей с такими глазами) постоянно вспыхивали огоньки самодовольства.

— Ну? — сухо спросил Брянцев.

— Странный человек этот Задоров...

— Чем же он «странный»?

— Поведением, естественно,— глаза-бусинки беспокойно бегали.— У нас, товарищ подполковник, дом большой — шесть подъездов. А наши два – первый и второй – отделяются от остальных разным уровнем высоты и деревьями, палисадниками. От дорог тоже палисадником и березами. Получается отдельный дворик. Вроде бы и немного — всего два подъезда, а людей без определенных занятий, или, как у нас принято говорить, «бозовцев»,— порядочно. Тут и пенсионеры, безработные мужики и просто бездельники. Вот они и табунятся в этом дворике с раннего утра и до ночи. Режутся в карты, клянчат в долг без отдачи. Соберут на бутылку, и пошло-поехало: вспоминают былое, ругают правительство, рассуждают обо всем. А Задоров компании с ними не водит. А как умерла у него жена — вовсе затворником стал. Носа на улицу не показывает. Сидит один в трехкомнатной. Что думает — неизвестно, что делает — тоже. Все люди как люди, хорошие или плохие, а на виду. Он же особняком. Вот я и говорю: странный.

— Может быть, смерть жены переживает?

— Переживает. Это точно. Женщины наши во дворе говорят — до сих пор кое-когда плачет — заговорят с ним о покойнице, а у него сразу голос задрожит, махнет рукой и к себе уйдет. Но и это еще не факт, товарищ подполковник. Как вот вы оцениваете такой случай, который я наблюдал лично...— Круглые глаза Крупнова блеснули торжествующим огоньком. Он решил выбросить свой главный козырь, доказывающий его наблюдательность и проницательность тоже.— Получилось так, поругался я с женой. Ну, знаете, жизнь-то теперь не легкая. А ей хочется и то, и другое. Начала укорять, мол, другие-то могут, а ты? А я, и правда, товарищ подполковник, только в духе закона и порядка... Ну, я и ответил ей. Слово за слово и, в общем, поругались. Расстроился я и вышел на балкон прохладиться. Сижу, о Марусе своей думаю. А ночь, товарищ подполковник, просто чудесная. Тихо. Небо усыпано звездами. От леса тянет прохладой. Стал я успокаиваться. И вдруг слышу, дверь нашего подъезда хлопнула. Смотрю, а это старина Задоров вышел. Стук, стук палочкой и на дорогу. А там, оказывается, машина с погашенными огнями. Хлопнула дверца, вспыхнули фары и все — уехал наш безутешный в сторону улицы Металлургов. Как это понимать, товарищ подполковник?

— Когда это случилось? — не отвечая на вопрос, спросил Брянцев.

— Да позавчера. Двадцать второго мая, близко к полуночи. Информация была важной, но Брянцев решил не показывать вида. Увидев, что он так и не поразил подполковника загадочным фактом, Крупнов вроде бы полинял, сник.

— А так,— продолжал он уже без особого энтузиазма,— человек он тихий, во время войны был военным летчиком, имеет четыре ордена, в том числе три «Отечественной войны».

Теперь Брянцев уже почти не сомневался, что человек с палочкой, о котором рассказала Сереже Масленникову жительница того самого дома, около которого убийца Пустаевой раздавил ее золотые часики, никто иной, как «рохля» Задоров.

Брянцеву предстояло обдумать свои дальнейшие действия. «Брать» Задорова, предъявлять ему обвинение, было, пожалуй, преждевременно — свидетельская база еще слабовата, да и улики были косвенными. Надо было еще работать, работать... Стоило, конечно, и лично встретиться с ним, ну, скажем, под флагом: к нам поступили многочисленные жалобы на врача Пустаеву и вот... Да и с Ниной Алексеевной Шапкиной надо побеседовать, слова завещания довольно определенно указывают на то, что она «знает» о грехе подруги. В чем он состоит?

От размышлений его оторвал телефонный звонок. Звонила жена:

— Докладываю, товарищ подполковник,— пошутила она,— что сегодня вам стукнуло шестьдесят...— и она рассмеялась.— Эх ты, сыщик, сыщик... Такую дату у себя под носом просмотрел. Я еще утром поняла: забыл, напрочь забыл... Будь добреньким, уж хоть сегодня приди с работы вовремя. Хорошо?

У Брянцева появился предательский комок в горле. Он подумал: «А если бы у меня «залечили» мою Любушку... Что тогда?» И, пересиливая свою мгновенную слабость, ответил:

— Хорошо...

 

ЭПИЗОДЫ

...Сергей, еще не переступив порога своего кабинета, услышал, как надрывается телефон.

Звонила Инна Яковлевна. Голос ее показался Сергею похожим на сирену патрульной машины:

— Это вы, Сергей Михайлович? — кричала в трубку она.— Так знайте: Пустаева — преступница. Да, да... Преступница! Пустаева назначала Ольге Николаевне Задоровой такое лечение, которое прямо могло привести к остановке сердца, к смерти...

— Не может быть,— вырвалось у Сергея.

— Это называется передозировкой сердечными гликозидами. Но самое главное: назначить-то назначила, а в истории болезни назначение не записала.

Сергей положил трубку и замер. Он был поражен. Конечно, он и раньше слышал о злоупотреблениях некоторых врачей, например, психиатров. Так вот, значит, о каком «грехе» писала Пустаева в своем завещании...

Сергей решил немедленно доложить о состоявшемся разговоре Брянцеву...

 

* * *

 

...Услыхав телефонный призыв, начальник райотдела внутренних дел Коршунов досадливо поморщился: «Это еще кто?» В трубке раздался пропитой голос:

— Гражданин начальник, это кореш Вырвиглаза говорит. Какого? Того самого, которого сегодня за городом пристукнули. Так вы учтите, он, Вырвиглаз тоись, сегодня ночью с шапкинским Михелем на дело ездил. На какое? На серьезное.

— На «мокрое»? — опять спросил Коршунов.

— Может, и на «мокрое», не знаю, а вы подумайте — уехал-то он с Михелем...

Под «мокрым» делом недвусмысленно подразумевалось убийство Бубнова, а «с шапкинским Михелем» — указывало на причастность к нему Шапкина... Но с другой стороны: звонок этот — не доказательство, а связываться с Шапкиным... Кроме того, убийство этого Вырвиглаза произошло за городом, не на территории района, а расследование убийства Бубнова областная прокуратура взяла на себя... Вот и пусть она им занимается. Райотделу лучше всего помолчать.

«Сделаем вид,— решил Коршунов,— что никакого звонка и не было».

 

* * *

 

...Нина Алексеевна не отрывала глаз от своего письменного стола.

Они сидели вдвоем с Брянцевым в ее кабинете. Беседа продолжалась больше получаса, и Нина Алексеевна уже поняла, что Брянцев многое знает. Во всяком случае столько, что ее дальнейшие увиливания могут обернуться против нее. Она ведь не считала себя дурой и отлично понимала, что, умолчав в свое время о преступлении Леночки, стала ее соучастницей.

В свою очередь, Брянцев заметил и ее волнение, притворную и приторную любезность, ее неумеренное стремление произвести впечатление, сыграть на его простодушии и доверчивости. «Что ж...— думал он,— люди вообще склонны к играм. Некоторые играют с младенческих лет и до старости. Сами с собой, с окружающими людьми. И всегда стремятся что-то выиграть. Иные так насобачились, что их игра им легко удается, и они становятся политиками, занимают почетное место среди других людей. А есть и такие, как эта Нина Алексеевна, чья игра шита белыми нитками. И такие, в отличие от тех, кто насобачился, слывут просто лицемерами...»

И вот она, наконец, опустила глаза долу. И в то же время, отвечая на его вопросы, она мучительно искала благополучного выхода для себя и только для себя. Собственно, почему она должна из-за нее, из-за Лены, ставить под удар себя? Из дружбы? А что такое их, так называемая дружба? Просто многолетняя привычка встречаться, устраивать застолья, советоваться по житейским вопросам, оказывать мелкие одолжения... Разве это настоящая дружба? Из благодарности? (Наследство-то все-таки значительное...) А кому бы другому она, безродная, завещала?

И как многие из нас, столкнувшись с выбором чем-то поступиться во имя дружбы и благодарности, Нина Алексеевна решила не поступаться ничем, потому что для людей ее типа интересы других, по сравнению с их собственными, значили очень мало или, вернее, ничего не значили. Говоря откровенно, она решилась на предательство своей не только подруги, но и благодетельницы.

Она, наконец, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Брянцева с выражением человека, решившегося в ущерб себе на откровенность с представителем закона.

— Видите ли, Сергей Иванович, я подозреваю, что за последний год с Еленой Ионовной что-то случилось. Я имею в виду ее психику. Она потеряла, по-моему, ориентировку и чувство реальности... У нее появилась навязчивая идея, глупая, ни с чем не сообразная идея,— заиметь «своего, доброго старичка»... Это в ее-то шестьдесят два. Понимаете?

Она вроде бы осуждала Пустаеву, но осуждение звучало так, словно она не верила сама себе.

И в это время Брянцев наконец кивнул, ожил и, ободренная такой ничтожной мерой его внимания, она продолжала:

— Хуже того, Елена Ионовна воспылала к нему нежной страстью. Конечно же, она сошла с ума. Вести себя так, как девчонка... Смешно, это к семидесятилетнему Задорову. Я ей говорю: он же старик. А она: «Я всю жизнь со стариком жила...» Я говорю: «У него жена...» А она: «Все равно он будет моим...» Понимаете? Ну, конечно же, она определенно сошла с ума...

Теперь она опять продолжала смотреть в глаза сидящему против нее истукану, пытаясь понять, как он отнесся к ее утверждению: «сошла с ума». Наконец, губы его разжались, и он спросил:

— И как далеко зашло ее сумасшествие?

— Она решила устранить соперницу...— упавшим голосом выдавила из себя Шапкина.— У лечащего врача есть много возможностей, если он забывает о клятве Гиппократа. А у ее соперницы пошаливало сердце... Словом, Задорова поступила ко мне в отделение с явными признаками передозировки сердечными гликозидами... Я спросила Елену Ионовну, как это она, опытный врач, допустила такую ошибку. Она ничуть не смутилась и холодно ответила: «Так было нужно, Ни­ночка». Я ужаснулась, но ничего не сказала ей. Бежать к главврачу, обвинять ее я не решилась. Поступок был настолько чудовищен, что мне никто не поверил бы. Потом у нее нашлись бы оправдания, и, в конце концов, сработала бы наша «врачебная этика», а я лишилась бы, пожалуй, доброго имени.

— И вы решили умыть руки?

— Да, я предоставила событиям идти своим чередом. Задорову я закрепила за опытным врачом, но спасти ее так и не удалось...

— А как вел себя Задоров?

Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:

— Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте... Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему... Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик...

 

ЗАДОРОВ

 

Он сидел на балконе своего третьего этажа в майке и тренировочных штанах. На небе, впервые после многих-многих безоблачных, знойных дней, появились «барашки», и у него теперь противно ныла раненая нога. Но он мирился с болью, вспоминая давние уроки по метеорологии в летной школе. Их вел у них школьный синоптик, которого курсанты прозвали по латинскому названию облаков «Кум-люсом-стратусом». Он их наставлял: «Барашки обычно идут часа за два впереди фронта...» И это всегда сбывалось. Значит, грядет перемена погоды. Может быть, пройдет благодатный дождь.

Внизу, почти под его балконом, сидели на скамейках женщины, а около песочницы, вокруг разросшихся берез и рябин бегали дети.

Семнадцать лет назад, когда они только вселились в этот, тогда новый дом, его избрали первым председателем домкома. Тогда около дома был голый пустырь, горы строительного щебня и вывороченной земли, и ему пришлось обить не один порог, чтобы к их дому пригнали бульдозеры и убрали эти завалы. А после вместе с другими жильцами они и посадили эти березки, рябины, акации. Потом уже другие соорудили вокруг них оградку из старых водопроводных труб, окрасили их голубой и желтой краской, смастерили удобные скамейки со спинками, а чуть в стороне зацементировали маленькую площадку и построили тоже на металлических столбиках столик, со всех сторон окруженный простыми, без спинок, скамейками. Так худо-бедно создавался вполне уютный «свой двор».

Свою спутницу жизни он называл коротко и ласково: «Ля...» Звал он ее так потому, что еще давно-давно, в первые дни знакомства на фронте, она как-то обмолвилась о том, что в семье ее звали «Лялей». Тогда он и сказал: «А я буду звать тебя еще короче и ласковей: «Ля...» Так и повелось. И ей нравилось это «Ля». И уж только потом, когда она стала матерью взрослых детей, Ольгой Николаевной, стала стесняться этого «Ля». «Это, батя,— говорила она,— не имя, а кличка какая-то. Ну придумай, пожалуйста, что-то другое...» А он уже не мог по-другому. Называл при других иногда «Ольгой Николаевной», а потом опять прорывалось привычное: «Ля».

Выход на пенсию подарил ему непривычно много свободного вре­мени. Лес был рядом, и он стал завзятым грибником. В летнее время просыпался задолго до рассвета и отправлялся пешком километров за девять до «своих» мест. Приходил туда как раз тогда, когда становилось довольно светло, часа на два — три раньше первых горожан-дачников и грибников. Он уже был с добычей, когда на «его» местах появлялись новые грибники.

Так у него выработалась привычка вставать много раньше других. В дни, когда грибных походов не было (грибам нужно давать время подрасти), утренние часы он обычно проводил на балконе — читал, всматривался в людей своих подъездов.

Вместе с горбачевской «перестройкой» во двор заглянула беда. Сначала маленькая, чуть заметная — зашаталась, заколебалась вера, во имя которой жили, боролись и даже умирали отцы отцов теперешних обитателей двора. Каким путем идти по жизни дальше? Что лучше, славнее в ней: мое или наше? И многим тогда показалось, что «свое»-то главнее, надежнее, а «каждый сам за себя» — лучше. «Что мне в будущем,— говорили некоторые,— ты дай мне сейчас...»

А другие уверовали, что «мое» выше «нашего», что каждый «сам за себя» — самая справедливая норма жизни, стали заметно «перестраиваться». Шофер автобуса Прутков открыто торговал ворованным у государства бензином. Жена Бориса, токаря-золотые руки, пропадала теперь на базаре,— ударилась в спекуляцию, начала пить и, в конце концов, спилась окончательно. А самая большая крикунья среди женщин двора, пышнотелая Надя стала открыто гнать самогон, и к ней потянулись не только пьянчуги их дома, но и соседних.

Словом, он, Задоров, своими глазами видел, как у людей, еще вчера довольно порядочных, верх стало брать дикое, заскорузлое, жадное «мое». Им становилось наплевать на будущее, на «наше» — лишь бы урвать кусочек себе, сейчас, сегодня, а там хоть потоп...

Раскурив сигарету, Задоров снова посмотрел вниз, на двор. Ага, показался Бурлаков. Постукивая палочкой, тот направлялся от своего первого подъезда, к женщинам, сидевшим на скамейке, под балконом Задорова. Поступь Бурлакова была неуверенной, лицо неподвижно, угрюмо.

Подойдя к скамье (женщины раздвинулись и дали ему место), он плюхнулся рядом с крикуньей Надей:

—Выручи, Надежда...

—Без денег? — откликнулась та.

—Ну, заплачу я тебе... потом...

—Знаю я это «потом». Без денег не дам.

Задоров понял: Бурлаков просил на похмелку. Надя отказала ему.

Из всех мужиков двора Задорову было особенно жаль именно этого Бурлакова. Он был свой брат, бывший фронтовик-артиллерист, инвалид войны, кончивший ее старшим лейтенантом, командиром батареи. А сейчас? Огрубел, опустился. И стыдно ему за себя, вот он и «заливает» этот стыд горячительным, внешней грубостью и нахальством.

Затерялось его хорошее от окружающих, и все теперь видят в нем. Бурлакове, только внешнее — грубость полуспившегося человека.

В это время Задоров увидел идущего к их подъезду милицейского подполковника довольно внушительной наружности. Что-то будто оборвалось в его душе. «Ко мне...» — уверенно и тоскливо подумалось ему.

 

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

 

Предчувствие не обмануло Задорова. Вернувшись с балкона в квартиру, он вскоре услышал настойчивый звонок. Задорова изнутри будто обдало жаром, он всегда чувствовал приближение опасности, мгновенно обретая наружную холодность и спокойствие.

Как он и ожидал, незваным гостем оказался милицейский подполковник.

Задоров сухо пригласил его пройти из крошечной прихожей в комнату.

Телевизор на тумбочке-подставке стоял несколько криво, и один конец салфетки под ним спускался несколько ниже другого. На дива­не в беспорядке валялись подушки и одеяло. Стол был завален газе­тами и книгами, среди которых Брянцев приметил капитальное, двух­томное издание «Лекарственные средства». На столе же стояла на­стольная лампа и радиоприемник. Да, женщина в этом доме явно отсутствовала.

Заметив оценивающий взгляд Брянцева, Задоров все так же сухо извинился:

— Простите за некоторый беспорядок.  Пожалуйста,  присажи­вайтесь.

Обмениваясь первыми фразами, они внимательно вглядывались друг в друга. Глядя на Задорова, Брянцев почему-то вспомнил дав­нюю, еще доперестроечную поездку в Крым, экскурсию на раскопки какого-то древнего города, кажется, Херсонеса, вспомнился экскурсо­вод, который предлагал им обратить особое внимание на «первые признаки цивилизации — появление замков...» Тогда его буквально поразила эта деталь, и он не остался равнодушен к действительно благо­родным останкам той цивилизации — обломкам гранитных, искусно вытесанных, украшенных тонкой резьбой величественных колонн. Теперь невольно вспомнились эти колонны — сохранившие былое величие.

Словом, встретившись с Задоровым лицом к лицу, Брянцев при­шел к заключению, что Пустаева, облюбовав Задорова на роль «своего доброго старичка», не была дурой...

Так же внимательно изучал и Задоров Брянцева. Вообще-то он не любил милиционеров. О всех о них он судил, как говорят, чохом. Все они казались ему жуликоватыми, своекорыстными верхоглядами, злоупотребляющими предоставленной им властью. Порой он сам пользовался расхожим изречением: «Человек ты или милиционер?» До сих пор он не сталкивался с милицией лично. Ведь обычно с ней имеют дело или люди, попавшие в беду,— они сами бегут к ней: «Помоги­те!..», или нарушители закона и порядка, тех милиция попросту «бе­рет». Задоров всю жизнь из бед и неприятностей старался выйти собственными силами, без чужой помощи.

Перед ним сидел коренастый, пожилой, но весьма крепкий муж­чина. Голову его уже тронула седина. Задоров вспомнил один городок в их области, когда-то даже уездный, а потом захиревший из-за отда­ленности от железной дороги и превратившийся в большое село. В нем жили потомки стрельцов, и женщины отличались там истинно русской красотой, а мужчины были похожи на этого подполковника: крепкие, надежные, немногословные. И потом во взгляде этого под­полковника не было и тени высокомерия, сознания своих властных полномочий. Казалось, сними с него милицейский мундир, одень в цивильное, и он бы стал даже приятен Задорову.

— Видите ли,— начал Брянцев,— мы проверяем некоторые факты, связанные с делом об убийстве вашего участкового врача — Пустае­вой. Есть предположение, что она сознательно «залечивала» женщин в благополучных, дружных семьях. Так, например, считает и ваш со­сед по дому Бурлаков... А что по этому поводу думаете вы?

Теперь взгляд Задорова задымился откровенной ненавистью, но ответил он все-таки сдержанно:

— К сожалению, Бурлаков прав. Жаль, что я понял это слишком поздно.

В его голосе, как показалось Брянцеву, зазвучали живые, искрен­ние нотки.

— Вам этого не понять. Ведь мы с моей Ля, простите, Ольгой Николаевной, встретились на войне. Она нас и повенчала. И с тех пор я старался быть ей не только опорой, но и защитой. А вот в этом случае сплоховал. Бурлаков-то оказался умнее, решительнее меня. Он взял да и выгнал эту Пустаеву. Ну, а я... Я медлил. Не мог допустить даже мысли, что такое возможно...

— Что вы подразумеваете под словом «такое»?

— Сознательное устранение из жизни пациента,— ни на мгнове­ние не задумываясь, ответил Задоров, и Брянцев понял, что мысль эта давно выстрадана им.

—А может быть, вы ошиблись? Может, это просто была ошибка?

—Говорите, ошибка? Нет, происшедшее с моей Ля не было ошибкой...

Задоров теперь говорил горячо и убежденно.

— Видите ли, случилось так, что Пустаева ушла в отпуск. Ее учас­ток поручили другому врачу, молодой симпатичной женщине. Она назначила моей жене лечение, и та пошла на поправку. Повеселела. Стала выходить во двор. Даже ездила на базар, правда, вместе с со­седкой. Словом, я тоже обрел, как говорят спортсмены, «второе дыха­ние». Но тут на наше горе вышла из отпуска Пустаева... Тут все и началось...

От угрюмой сдержанности Задорова теперь не осталось и следа. Казалось, он был даже рад высказаться, поделиться своей сердечной болью, и Брянцев больше не задавал вопросов,— он был уверен, что Задоров теперь сам, по своей инициативе продолжит рассказ.

— Словом, как только Пустаева опять взяла в свои руки лечение моей Ольги Николаевны, состояние ее резко ухудшилось. Она поте­ряла аппетит, стала отказываться от еды, а если я все-таки заставлял ее что-то съесть, ее тут же тошнило. Она совсем ослабела, с трудом вставала с постели. Я стал опасаться самого худшего... И тут у меня появилось первое подозрение. Случилось это так. Однажды мы сиде­ли с Пустаевой одни в этой самой комнате. Моя Ольга Николаевна после осмотра, измерения кровяного давления ушла в свою спаль­ню,— она в этот день чувствовала себя особенно плохо. Пустаева вы­писывала рецепты, и я сказал: «Учтите, Елена Ионовна, если с моей Ольгой случится беда, то будет не один, а два трупа...» Я имел в виду себя... Пустаева оторвалась от бумаг и посмотрела на меня игривым взглядом. «Не унывайте, Владимир Степанович. Мы вам тут же най­дем замену, более молодую, более образованную, более богатую, на­конец...» Она улыбнулась, словно предлагала себя. Я был поражен и не нашелся с ответом. После этого я стал размышлять. Я вспомнил, что в последнее время Пустаева приходила к нам разряженная в пух и прах. И тогда я обложился медицинской литературой. Словом...— лицо Задорова вдруг опять приобрело строгое и деланно безразличное выражение.— Я, кажется, наговорил много лишнего. Извините...

—Ну почему же «лишнего»,— возразил Брянцев. Вообще-то он и до встречи с Задоровым ждал чего-то подобного этому рассказу, но услышанная исповедь взволновала его, однако не настолько, чтобы он забыл, что перед ним сидит подозреваемый, и все же достаточно для того, чтобы он, Брянцев, почувствовал к нему что-то отдаленно похожее на сочувствие.

Собранные им факты неопровержимо доказывали, что убийство совершил именно Задоров, но Брянцеву вспомнились слова прокуро­ра города Макара Трофимовича о том, что за тридцать лет его службы против врачей возбуждалось всего два дела, да и те были проигра­ны,— «Врач всегда будет оправдывать другого врача...» Значит, у Задо­рова не было возможности законным путем покарать Пустаеву...

Вспомнились подполковнику и слова Бурлакова: «Есть бог на све­те. А то я и сам бы ее прикончил, взял бы грех на душу. Ан нет,— бог...» Сейчас этот «бог» сидел перед ним, а старый сыщик, кажется, сплоховал — размяк...

 

 

 

 

— Говорят, Владимир Степанович, что после известного события вы почти не выходите из дома. Даже хлеб, молоко вам приносят собесовские женщины...

— Не собесовские, а внуки да дочка,— поправил его Задоров.

— Но — куда вы ездили в ночь на двадцать второе мая?

Лицо Задорова изменилось. В карих глазах, еще недавно подернутых тоскливой дымкой, вспыхнул огонь. Вся его фигура, только что выражавшая безнадежность, усталость и разочарование жизнью, напряглась и, казалось, стала излучать скрытую до того силу. Он строго посмотрел на Брянцева:

— А уж это, товарищ подполковник, мое личное дело.

— Но вас видели в тот момент, когда вы раздавили каблуком золотые часики...

— Я не думал, что моя скромная особа способна доставить вам столько беспокойства,— почти равнодушно ответил Задоров.

Брянцев поднялся:

— Тогда не смею больше надоедать. Был рад познакомиться. Через минуту Задоров остался один.

А следователь спешил. Он решил немедленно, сейчас же разыскать дочь Задорова и документально закрепить всего лишь один факт: в ночь на двадцать второе мая ее отец — Задоров Владимир Степанович — к ней не приезжал...

«Но будь я проклят,— думал при этом Брянцев,— мне от всего сердца жаль старика. Ведь настоящий преступник не он, а сама Пустаева». И ему стало мучительно противно то, чего он добивался: изобличения старого солдата, попавшего в исключительную, неординарную ситуацию.

А между тем Задоров сидел за своим столом, подперев отяжелевшую голову ладонями, да смотрел на окно неподвижным взглядом. Но он не был на самом деле безразличен к произошедшему. Задоров отлично понял, что в ту роковую ночь его действительно кто-то видел и может подтвердить, что это он раздавил золотые часики, сорванные им с Пустаевой. Это означало конец. Но он и теперь не дрогнул. Создавать видимость алиби? Сказать, что он ездил к дочери? Он не будет втягивать ее в обман.

Сложившаяся обстановка напоминала ему трудный воздушный бой. Как и там, здесь вокруг него сгущалась опасность. Как и там, здесь нужно было правильно, «грамотно», как говорили в полку, оценить соотношение сил, возможности противника и выбрать правильную тактику боя.

Задоров по опыту войны знал, как превращать даже собственную гибель в победу. Он, Задоров, должен победить этого милиционера.

Приняв такое решение, Задоров встал и прошел в свою спальню.

Там, на книжном шкафу, он соорудил памятный утолок: поставил особо дорогие ему фотографии. Вот его жена — ефрейтор на фронте. Вот —совсем, кажется, недавняя, милая. А вот маленькая сценка: он поднял стопку вина, а она, положив локти на стол, улыбается ему...

Он остановился перед этими семейными реликвиями и в скорбном молчании опустил голову.

Ему вдруг вспомнилось. Когда ей стало совсем плохо, она однажды сказала ему: «Давай, батя, вместе, как жили...» Она предлагала ему вместе уйти из жизни. А он, дурак, не понял ее тогда, стал говорить о том, что она поправится, выздоровеет... Теперь-то он понимал, как бы это было прекрасно: уйти вместе, как жили. С ним и ей не было бы страшно переступить порог, который называется смертью. А он тогда сплоховал...

Он приготовил бумагу и отправился на кухню, подумал: «Дочка работает во вторую смену, значит, придет не раньше семи вечера. Дети на учебе — сейчас не придут. Значит, можно. Успею...»

После этого он сел за кухонный стол и написал на конверте: «Подполковнику милиции Брянцеву Сергею Ивановичу». Взял лист почтовой бумаги и тем же твердым почерком начертал: «Малоуважаемый Сергей Иванович!» Полюбовавшись на свое творение, он решительно встал, плотно затворил дверь, ведущую в прихожую, и открыл краны всех четырех конфорок газовой плиты. Совершив это, он опять сел за стол и стал писать письмо «малоуважаемому».

 

ПИСЬМО

 

Этот день казался Брянцеву самым трудным за всю его служебную жизнь.

Все складываюсь отвратительно.

Покинув Задорова с единственной целью: как можно быстрее установить теперешнюю фамилию, имя и адрес дочери старого ветерана, он вернулся в райотдел.

Здесь его ждала полная неожиданность: Сережа Масленников доложил ему, что по приказу начальника отдела он получил новое задание. Брянцев, естественно, возмутился и отправился к начальнику. Тот встретил старого оперативника любезной улыбкой, пригласил его сесть и пожатовался:

— Такие наступили времена, Сергей Иванович, вчера одно, нынче — другое. Опять были звонки, и там,— он кивнул головой, показывая куда-то вверх,— теперь изменили свою точку зрения. Почему? Скажу откровенно: не информирован. Но очевидно одно: параллельное дознание отменяется, интерес к расследованию обстоятельств убийства Пустаевой явно упал. Почему? Начальник уголовного розыска области доверительно сказал мне, что областная прокуратура, взявшая это дело в свои руки, просила не отягощать допущенное нами нарушение законности, связанное с проведением параллельного расследования. Следователь, назначенный вместо убитого Бубнова, хочет провести следствие без постороннего вмешательства. Не принимайте, Сергей Иванович, такой оборот дела близко к сердцу. Ну, что нам: вам или мне, Пустаева? Что нам за дело до того, чем завершится следствие? Начальству виднее. Так что сохраните материалы вашего расследования в своем архиве, а еще лучше — сожгите.

Потрясенный цинизмом услышанного, Брянцев вернулся в свой кабинет. Он задавал себе множество вопросов и не находил ответов. Из тяжелых раздумий его вывел телефонный звонок.

Звонил старший лейтенант Крупнов, явно взволнованный.

— К Задорову дочка пришла и не смогла дозвониться. У нее ключи есть. Бесполезно. Старик замок на стопор поставил. А из щелей газом пахнет. Так что мы боимся...

— Ломайте дверь,— закричал в трубку Брянцев.— Я сейчас буду.

Задоров сидел, уронив голову на кухонный стол. Врач скорой помощи, которого догадалась вызвать дочка Задорова, констатировал смерть от отравления кухонным газом.

Дверь в квартиру была взломана. На лестничной площадке, в прихожей толпились люди. В кухне были только Крупнов, врач и молодая женщина. Она молчала, но по щекам ее чистыми струйками катились слезы. Крупнов начал было что-то докладывать, но Брянцев оборвал его:

— Позаботьтесь, чтобы отремонтировали дверь и замки.

Ушел и врач. Подполковник остался один на один с дочерью ветерана. И в это время он заметил под головой покойника, под его спутанными седыми волосами краешек обыкновенного конверта.

Осторожно, двумя пальцами, вытянул его. На нем значилось: «Брянцеву Сергею Ивановичу». Подполковник вскрыл конверт.

«Малоуважаемый Сергей Иванович!

Ваши подозрения и намеки были правильными. Да, это я убил, раздавил змею в белом халате. Но я не считаю свой поступок преступлением. Просто она получила то, что заслужила.

Я где-то читал, что если охотник убивает тигра, то это называется спортом. А если тигр — охотника, его обвиняют в кровожадности. Вот я и есть такой «тигр», доведенный до ярости отчаяния, и я сделал свое дело сам, потому что надеяться на помощь правосудия было бы просто глупо. Двадцать седьмого октября Пустаева уговорила-таки мою жену лечь в больницу,— читал он.— Там она попала в руки замечательного человека, умного врача — Надежды Михайловны, но было уже поздно.

Дочка моя дневала и ночевала при матери. Одиннадцатого ноября я и сам лег в больницу с тем, чтобы помочь дочери ухаживать за больной.

Первое, что я установил там,— заведующая отделением Шапкина и Пустаева были, оказывается, закадычными подругами. Мои подозрения перешли в уверенность — помещение моей Ляченьки в больницу должно было стать прикрытием преступления Пустаевой.

А потом была смерть, похороны, и я остался один. Я понимал: у меня нет ни малейшего шанса добиться законного наказания.

Тогда я решил стать и судьей, и палачом».

Дойдя до этого места, Брянцев грустно покачал головой: ему вспомнилось, что фактически никому нет дела до правды о жизни и смерти Пустаевой, и бывший военный летчик в этом оказался прав.

«Жаль только дочку и внуков. Им моя смерть причинит горе и боль. Но ведь этого не избежать, годом раньше или годом позднее. Разница небольшая. Но зато я добился справедливой расплаты за смерть их матери и бабушки».

Брянцев протянул листки почтовой бумаги дочери погибшего:

— Следствию эта бумага не нужна. Сохраните ее или уничтожьте.

Вечером того же дня Брянцев вручил полковнику Коршунову рапорт с просьбой об увольнении его из органов МВД на пенсию. Он просто не мог оставаться на службе у неких «весьма влиятельных», но беззаконных сил.

 

• ·