Николай БУЯНОВ

 

– Почему ты не хочешь идти туда? – спросил он. – Ведь это самое обычное место, мы бывали там много раз.

– Но не сегодня, – возразила она. – Ты сам знаешь, сегодня особенное число. В такой день даже самые обычные места могут преподнести какие угодно сюрпризы.

– Разве ты не любишь сюрпризы?

– Люблю, – призналась она. – Если только за них не приходится платить слишком много.

Дж. Крюс, «Тим Талер,

или Проданный смех»

 

 

Предместье Тулон, пансионат «Лазурный», Франция, 1939 г.

 

Комната выходила окнами на солнечную сторону – отсюда открывался прекрасный вид на пляж, покрытый ярко-желтым песком (восточная оконечность Лионского залива в нежном бархатном мае, на исходе южной весны). На песке лежали синие и оранжевые топчаны для загорающих (прислуга уберет ближе к вечеру), тут и там стояли свернутые навесы на металлических штангах, напоминавшие цапель посреди болота, валялись куски оберточной бумаги и газеты в масляных пятнах – такое впечатление, будто постояльцы все как один ходили на пляж не загорать и купаться, а наполнить желудки, чтобы потом, в кафе, брезгливо ковырять вилками в тарелках: «Мон амур, я на жуткой диете – ни соли, ни холестерина, ни, упаси Бог, мучного. Этот доктор берет фантастические гонорары, и мучает хуже гильотины, но каков результат!» (никакого результата: была тумбой с тройным подбородком и отечными ногами, ей же и осталась). На гребне, намытом когда-то, миллион лет назад, отступившим морем, в лунке, лежал забытый кем-то красный мяч с белой полоской вдоль экватора.

– Это наш? – спросил мальчик девочку, указывая сквозь окно.

– Нет, наш забрала бабушка. А этот, наверное, оставила Мими, она вечно забывает свои вещи где попало.

Мальчику было лет восемь. Он был одет в модный матросский костюмчик (зюйд-вестка, переделанная из обычной белой рубашки, и полотняная шапочка без козырька, зато с настоящим помпоном – как у моряков на сейнере, стоявшем в порту в трех милях отсюда), синие гольфы, запачканные песком и сандалеты с оторванным ремешком. Девочка была младше. Бабушка утверждала, что она растет красавицей – в мать (впрочем, свою маму девочка никогда не видела, та скончалась при родах, в маленькой и жутко грязной больнице для неимущих недалеко от Ле-Крезо, в городе, который девочка совершенно не помнила, хотя и появилась там на свет. Зачем маму занесло туда – ни родных, ни знакомых у них там не было – она тоже не знала, а бабушка не рассказывала).

Она деловито обошла вокруг кровати, такой огромной и высокой, под марлевым балдахином от насекомых, посмотрела на лежавшего мужчину, и неуверенно сказала брату:

– По-моему, у нас получилось.

– По-моему, тоже. Только ни до чего не дотрагивайся. И надо подмести пол, от нас остались следы.

– От вас, сударь! Это вы целый день скакали по песку, хотя бабушка запретила…

Мужчина, лежавший на роскошной кровати под балдахином, был мертв – посиневшее лицо и вывалившийся наружу язык, похожий на пойманного угря, скрюченные пальцы на руках – все симптомы указывали на насильственную смерть от удушения. «Пол подметать я категорически не буду, – сердито подумал мальчик. – Что с того, что песок действительно от моих сандалет, веник – дело женское».

Он презрительно отвернулся, внимательно оглядывая комнату: не забыли ли чего. Нет, самое главное они забрали: пистолет с глушителем, спрятанный в примитивном тайничке, в книге с вырезанным в страницах углублением. И дневник: старая, обтрепавшаяся по краям тетрадь в коричневом клеенчатом переплете.

– Ты не забыл, что дал мне слово? – требовательно спросила девочка.

– Какое?

– Ты обещал выбросить эту гадость в воду, чтобы никто не нашел (под этой гадостью подразумевался пистолет).

– Вот еще! – фыркнул он. – Пистолет еще может пригодиться. Пока мы не уберемся отсюда…

– Все равно ты не умеешь им пользоваться. А если его найдут, то бабушка…

– Ладно, ладно. Выброшу при тебе.

Тетрадку они решили сохранить. Мертвому мужчине она все равно не нужна, а они, когда подрастут и научатся читать, прочтут обязательно – мальчик свято верил, что они найдут описание места, где зарыт пиратский клад (бабушка частенько рассказывала им разные истории про пиратов, затонувшие корабли и бескрайние океаны).

Девочка соглашалась: если бы и вправду разбогатеть, можно было бы уехать подальше отсюда, купить дом с садиком и балконом, себе – новое платье с бантом и куклу, выставленную в витрине магазина, что напротив церкви Святой Троицы, на улице Фиалок, брату – книжку с картинками, бабушке – новые очки, которые не будут сползать с носа…

Мальчика, однако, ждало горькое разочарование: дневник понятия не имел о пиратских кладах. Все страницы были заполнены неровным старческим почерком (у первого автора рано начали слепнуть глаза: сильная катаракта, заработанная в темном каземате Орловского централа). Чернила местами выцвели, местами растеклись – видимо, тетрадь немало пережила на своем веку. Лишь последняя запись, сделанная позже, с интервалом почти в четверть века, выглядела лучше предыдущих. И почерк был поровнее, и перо не такое дрянное (серебряный «Данглар» в сафьяновом футляре, на столе – дети его не тронули). Видимо, мужчина писал незадолго перед смертью:

«Я нашел ее. Наконец-то я ее нашел – здесь, в этом Богом забытом месте. Она нисколько не изменилась, несмотря на годы и потрясения. Кажется, я все еще люблю ее. Или ненавижу? Говорят, будто  эти два чувства очень похожи. Не знаю. Если бы не этот дневник, не записи, сделанные рукой Аристарха Гольдберга, я бы, наверное, бросил все к чертовой матери много лет назад, и жил нормальной человеческой жизнью, не пряча лицо под дурацкой маской… Впрочем, пустая болтовня. Клонит в сон… Завтра все будет кончено.

Завтра я убью ее…»

 

 

ГЛАВА 1

 

Санкт-Петербург, ранняя весна, 1909 г.

 

«Директору 4-го отделения Департамента полиции г.Санкт-Петербурга, е. Высокоблагородию полковнику

Ниловскому Ю.Д.

 

Милостивый государь!

Довожу до Вашего сведения факты, касающиеся Вашего недавнего вопроса.

Убийства адмирала флота Е. Величества Дубасова А.А. (15 декабря п.г.) и генерала Павлова А.С. (1 января с.г.) были санкционированы ЦК партии с.р-ов, разработка планов операций была осуществлена при участии гг. Криковича («Кравчук»), Зеленовского («Барин») и инженера Лебединцева (псевдоним неизвестен). Ответственность за теракты взял на себя т.н. «Летучий северный отряд», действующим под рук. «Карла» (настоящее имя и фамилия неизвестны). В настоящее время подойти к «Карлу» не представляется возможным – мое положение в Боевой организации весьма шаткое. Прошу ввести в действие агента Шахову для моего прикрытия. Опасаюсь подозрения со стороны подпольщиков, хотя пока их внимание сосредоточено, скорее, на «Барине» – на этом настаивает, в частности, «Филипповский»…

 

Его всегда восхищала способность этого агента строить фразы в донесении – он поражал воображение, и Юрий Дмитриевич иногда ловил себя на том, что побаивается его, как бомбы с часовым механизмом, неизвестно на какой час заведенным.

В кабинете было прохладно (Ниловский терпеть не мог жару, оттого прислуга в его доме никогда не заклеивала форточки на зиму) и темно: напольные часы фирмы Бренеля пробили семь, высокий потолок утонул во мраке, а вместе с ним – и полки с редкими книгами, доставшимися еще от отца, героя Балканской кампании, и портьеры темного бархата на окнах, и даже углы стола – все, кроме того, где стояла лампа под китайским абажуром…

До назначенного срока оставалось полчаса. Он потянулся, взял со стеллажа «Цветы зла» Бодлера, лениво перелистал и поставил назад, смахнув с корешка пыль. Пересек комнату, сел за рояль, принялся одной рукой наигрывать Скрябина – в темноте, не зажигая свечей и не глядя на клавиши.

Она появилась вместе с глухим боем часов. Юрий Дмитриевич открыл дверь, принял мокрую шубку, отметив, что женщина подавлена: она прошла через коридор молча, опустив голову и даже не взглянув в зеркало (совсем плохой признак). Ну да ничего, утрясется, уговаривал себя Ниловский. Главное – такт и верный тон в разговоре.

– Читал ваши отчеты, – сказал он, усаживаясь подле нее на диван с высокой спинкой. – Весьма недурно, вы молодец. Что будете пить, Софья Павловна? Чай, кофе, шоколад?

– Кофе, если можно, – еле слышно ответила она, глядя прямо перед собой.

– Вы озябли? – он взял ее тонкие пальцы (они и впрямь были ледяные) в свои, с успокаивающей улыбкой заглянул в глаза, в который раз подивившись их красоте – большие, широко расставленные, вспыхивающие зелеными бликами во мраке гостиной (прелестная женщина, жаль только, досталась не тому). – Может, чего покрепче? Коньячку не желаете?

– Нет. я и так много пью в последнее время. Постепенно превращаюсь в алкоголичку.

– Что-то случилось? Вас подозревают?

– Не знаю, – проговорила она, высвобождая руку. – Ничего не знаю… Страшно.

Она с мольбой подняла глаза. Каштановые волосы, уложенные в тяжелый узел на затылке, чуть растрепались, и шелковые пряди скользнули вниз, к белой шее.

– Отпустили бы вы меня, Юрий Дмитриевич. Не могу больше, право… Сорвусь, скажу лишнее, и – конец. Погубите вы меня.

Ниловский тайком вздохнул и поднялся, чтобы приготовить кофе на спиртовке. Поставил перед гостьей инкрустированную серебром вазочку с пирожными, на которые та даже не взглянула.

– Зря вы так, голубушка. Мы все делаем дело, полезное для России. Покушение на генерала Трепова благополучно предотвращено – благодаря вам, моя дорогая, вы прекрасно сработали.

– Вы… схватили их?

– Только исполнителя. Студент, девятнадцать лет. Сумасшедший или играет такового. Однако – я уверен – на серьезных людей в Боевой организации, а тем более на тех, кто связан с ними в Думе, он вывести не способен. Это плохо.

Его тон стал жестким.

– Мне необходим Карл. Человек, стоящий во главе боевки. Тот, кого ваш супруг снабжает деньгами.

– Но вы же знаете, – в отчаянии проговорила женщина. – Вадим никогда не состоял ни в одной партии. Его элементарно запугали. Он не спит по ночам…

– Это частности. Вам известно, чем занимается ваш муж. Он много лет собирал компромат на состоятельных клиентов своего казино, выкупал долговые расписки, не пренебрегал вульгарным шантажом и незаконными финансовыми операциями. А когда нашлись предприимчивые люди, прихватившие его на этом, он предпочел выполнить их требования, лишь бы не попадать в поле зрения властей. Что ж, он сделал свой выбор.

– Он просто испугался…

– Он испугался тюрьмы. А вы испугались того, что останетесь одна, без средств, с вечным клеймом… Вам, Софья Павловна, страх заменил любовь.

Юрий Дмитриевич прошелся по кабинету, заложив руки за спину.

– Не обижайтесь на мой тон – право слово, я уж с вами и так, и этак, а вы все свое: отпустите да отпустите. Это же не извозчик: сказал лошади «Тпру!» – и готово, – он снова вздохнул. – Вы давеча не ответили на мой вопрос: вы чувствуете подозрение к себе?

– С первого момента, – отрешенно ответила гостья. – С самого первого дня. Там ведь умнейшие люди, очень образованные и ученые конспираторы – пожалуй, даже получше ваших… Чему вы улыбнулись?

– Когда?

– Сейчас. Вы будто обрадовались тому, что мне не верят.

Он мысленно поежился: дамочка, сама того не ведая, ударила в точку.

– Вы просто неверно оцениваете обстановку, милейшая Софья Павловна. Подпольщики ощущают, что кто-то в их окружении работает на Департамент, однако их подозрения не имеют в виду никого конкретного. За последнее время провалилось два крупных теракта, арестованы четыре боевика, разгромлена лаборатория, где готовили взрывчатку… Конечно, они не могли не насторожиться. Но вам беспокоиться нечего.

– А арестованные? Что они, отказываются говорить?

Ниловский будто не услышал вопроса. Не станешь же объяснять, что из четверки, взятой при подготовке взрыва на конспиративной квартире генерала Курлова, в живых остался только один человек, который сейчас пребывал в психушке под усиленным надзором. Остальные трое были мертвы: двое скончались в застенках, не выдержав пыток, третья, девушка из известной дворянской семьи, покончила с собой в кабинете следователя.

– Мы не стали вербовать вашего мужа, Софья Павловна, потому что – вы правы – товарищи раскусили бы его в два счета. Они используют его как денежный мешок – не более того. Революция, дорогая моя, требует очень больших денег. Поэтому Вадима Никаноровича, хоть и подозревают, но не трогают. А вас…

Он сделал паузу. Она подняла бледное лицо, губы приоткрылись, в зеленых глазах плескалось обреченное ожидание.

– Вы слишком женщина, Софья Павловна. Вы вся – вслед за мужем, куда он, туда и вы. Вы не способны жить одна, не способны на собственное мнение. Поэтому – по определению – не способны быть агентом охранки. Так они думают.

– Но я веду себя нервно. Оглядываюсь по сторонам, когда иду по улице… – и вдруг без всякого перехода спросила: – Скажите, кто это – «Челнок»?

Она увидела, как собеседник дернулся, будто от удара током.

– О чем вы?

– Я случайно увидела донесение у вас на столе – оно было подписано этим псевдонимом. Он тоже ваш агент? Как и я?

Ниловский встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Есть хорошее правило, милейшая Софья Павловна: знать следует ровно столько, сколько необходимо. Лишняя информация порою сильно сокращает жизнь.

– Жизнь, – горько повторила она. – Лгать, изворачиваться, бесконечно оглядываться, проверяя, нет ли слежки, составлять донесения по ночам… Господи, как ужасно!

Уже подавая женщине шубку в прихожей, он спросил:

– Мне известно, что в этом месяце, к годовщине расстрела демонстрантов на Литейном, боевая организация запланировала три террористических акта. Два из них благодаря вам были взяты под контроль. А кто намечен третьим?

– Не знаю, – удивилась она. – В моем отчете говорится о двух актах. Кто вам сказал, что их намечено три?

– А разве нет?

Она пожала плечами.

– Вы мне не доверяете?

– Просто уточняю, – он открыл дверь.

 

Женщина спустилась по лестнице – он, стоя в дверях, слышал стук ее каблучков. И безмолвно ругал себя за беспечность. Чужое донесение на столе, на зеленом сукне («Милостивый государь! Довожу до Вашего сведения…») Лист бумаги, исписанный мелким, словно бисер, наклонным почерком – таким пишут обычно эмансипированные дамы или истеричные юные поэты, сочиняющие свободолюбивые оды и доносы на собратьев по перу… Внизу стояла подпись «Челнок». Надо думать, недавняя посетительница, бросив случайный взгляд на стол, обратила внимание сначала на чужой почерк, потом – на чужую подпись. Это был промах. Второй промах Юрий Дмитриевич допустил, когда вышел на лестницу: могли бы и выстрелить сразу, с темной площадки. Или бросить бомбу – в освещенном дверном проеме он представлял отличную мишень… Эх, Софья Павловна, Софья Павловна!

Она знала о готовящемся покушении – третьем по счету. Знала, кто должен был пасть его жертвой. И даже то, что акция была намечена на ближайшие сутки (возможно, на сегодняшний вечер).

Она с трудом вышла из подъезда и встала без сил, прислонившись спиной к стене, глядя на ряд мрачных серых домов, слушая, как большие круглые снежинки опускаются на мостовую и тают в черной воде у каменного причала… Следовало бы поднять повыше воротник и спрятать озябшие ладони в муфточку… Но нет, она дышала полной грудью, подняв бледное лицо к небу и шепча молитву одними губами.

– Вам плохо, барышня?

Какой-то прилично одетый господин в темном клетчатом пальто и английском котелке, с тяжелой тростью, осторожно, чтобы не напугать, тронул ее за локоть.

– Простите, что обращаюсь к вам. Мне кажется, вы больны. Вам не нужна помощь?

– Нет, нет, – поспешно ответила она. – Все в порядке.

– Вы уверены? Может быть, кликнуть извозчика?

– Я лучше пройдусь. Извините.

И пошла по набережной, не оглядываясь. Разбитной малый с русым чубом, выбивающимся из-под шапки, в распахнутой душегрейке, проходя мимо (видно, хорошо «посидел» в ближайшем кабачке), подмигнул господину с тростью:

– Хороша, а, ваше сиятельство?

– Кто такая, знаешь?

– Как не знать-с. Супруга Вадима Никаноровича Донцова – у него заведение на Васильевском и две гостиницы на Литейном. Уважаемый человек.

– А жена-то «уважаемого человека» одна по вечерам гуляет… Кажется, она из этого дома вышла?

Парень озадаченно почесал в затылке.

– А ведь верно. Что делать-то, Илья Иванович? Проследить?

– Времени нет. Все на местах?

– Все, – лицо парня сделалось серьезным и сосредоточенным.– Начинаем?

Господин с тростью оглянулся вокруг, профессионально отмечая детали: темное окно дома напротив, свет из полуоткрытой двери трактира, пьяный (по виду мастеровой), мирно посапывающий у порога. Праздная парочка – проходит мимо и брезгливо отворачивается, женщина зажимает хорошенький носик и что-то вполголоса говорит спутнику…

– Ждем, – сказал Илья Иванович. – Если дамочка – агент охранки, то Ниловский должен скоро выйти. Не будет же он до завтра сидеть в квартире.

Юрий Дмитриевич тем временем осторожно прикрыл дверь и повернулся к человеку, напряженно дышавшему у него за спиной. Тот судорожным движением просовывал руки в рукава полковничьей шинели. Ниловский рассмеялся и похлопал собеседника по плечу.

– Не умирайте раньше времени, Губанов. Подумайте: вы могли бы сейчас гнить на каторге, кровью бы харкали на болотах. А так – двадцать шагов, и свобода. Ваш формуляр я сжег на ваших глазах…

– Так-то так, господин полковник, – глаза человека косили от страха. – Только… Вы уверены, что нынче они стрелять не станут?

– Они приурочили теракт к расстрелу демонстрантов на Литейном. В ближайшие дни боевики установят за мной наблюдение – вот тут-то вы и будете необходимы, чтобы их обмануть, – Ниловский внезапно рассердился. – Да что вы мнетесь, уважаемый? Захотели в Сибирь – могу устроить. Не выходя из кабинета. Ну?

Он шагнул к телефонному аппарату в глубине комнаты. Собеседник испуганно схватил его за рукав.

– Нет, нет» Я… Я готов.

Ниловский довольно хмыкнул.

– Давно бы так. Значит, договорились. Выходите из подъезда, под фонарем замедляете шаг, позволяете рассмотреть себя со спины. Напротив трактира будет стоять пролетка, кучер в ней – наш человек, ему даны инструкции отвезти вас на конспиративную квартиру. Там вы будете в безопасности. Переодеваетесь, билет до Вены и деньги у вас в кармане. И – все, голубчик. Можете забыть меня, как страшный сон.

– Не обманете? – спросил тот перекошенным ртом.

 

– Внимание, он вышел.

Зацокали подковы по мостовой. Пролетка медленно двигалась вдоль набережной, равнодушно минуя каменных львов с занесенными мокрым снегом мордами. Человек в шинели полковника, укутанный шарфом по самый нос – так, что лица не распознать, как нарочно, остановился под фонарем, оглянулся на стук копыт, и – получил пулю.

Он по-заячьи завизжал, скособочился, и, зажимая рану, прыгнул куда-то в сторону… Парень с русым чубом, выругавшись про себя, снова поднял револьвер, посылая в дергающуюся фигуру пулю за пулей, пока та не затихла посреди мостовой. Двое тут же подскочили к трупу. Илья Иванович нетерпеливо перевернул тело на спину, сорвал фуражку и шарф, глянул в мертвые зрачки, в которых навсегда поселился суеверный ужас. И проговорил:

– Это не он.

Двое боевиков смотрели друг на друга, еще не веря в провал операции, еще надеясь на чудо…

Улица, до того момента сонная и тихая, вдруг ожила. Раздались полицейские свистки, праздная пара – мужчина и женщина – с пугающей быстротой выхватили револьверы, внезапно оживший «пьяница» бросился к стрелявшему.

– Засада! – крикнул парень с русым чубом, выпуская обойму веером по улице.

Посыпалось разбитое стекло, кто-то завизжал, заржала лошадь, унося прочь мертвого кучера. На террориста навалились сразу несколько человек. Он еще отбивался, кричал что-то отчаянное, потом внезапно рванулся, взмахнул рукой… На мостовой рвануло, раскаленная вспышка опалила всех, разбросала иссеченные человеческие тела.

Прощай, горько подумал Илья Иванович. Он выстрелил в подбежавшего к нему полицейского, опрокинул ударом кулака второго и кинулся в подъезд, в спасительную темноту.

Пуля разнесла ему коленную чашечку, когда он взбегал по лестнице. Он упал, выронив трость и в горячке даже не ощутив боли – лишь досаду на нелепую случайность. Неудача. Третья за истекший период. Илья Иванович поднял глаза и увидел в дверях квартиры того, чью жизнь пришел взять. Шеф охранки, одетый в поношенное пальто, словно какой-нибудь мастеровой или пролетарий с завода, держал в руке именной наган. Ствол еще дымился. Илья Иванович попытался было прицелиться, но глаза отказали – фигура во мраке потеряла четкие очертания, стала растворяться, поплыла… Снизу послышался топот сапог, кто-то крикнул: «Осторожно, ротмистр, он вооружен!»

Модный английский котелок упал с головы и покатился по ступеням. Илья Иванович с трудом сел, прислонившись спиной к стенке, и за секунду перед тем, как потерять сознание, ткнул стволом револьвера себе под челюсть и нажал на спусковой крючок.

Юрий Дмитриевич мельком взглянул на тело террориста, на жандармов, сгрудившихся вокруг (неровный свет фонаря падал с улицы, из загаженного прошлогодними мухами окна – грязь, запустение, гниль и гибель, гибель…), щелчком выбросил окурок.

– Сколько их было?

– Трое, господин полковник, – отозвался пожилой ротмистр. Он был без фуражки, и волосы на виске были испачканы свежей кровью.

– Вас, кажется, ранило?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, задело рикошетом.

– Сколько человек потеряли?

– Двоих. Тот, на улице, успел рвануть бомбу из кармана.

– Значит, живым никого не взяли, – констатировал Юрий Дмитриевич, кутаясь в драное пальтецо и ощущая озноб по всему телу. – Плохо, ротмистр. Считайте, что операцию провалили.

Гнев закипал в нем, прорываясь сквозь стиснутые зубы, и он сердито подумал: теперь схвачу грипп. Не могли подобрать квартиру в подъезде без сквозняков, работнички.

– Рапорт мне на стол. Нынче же ночью. А сейчас – экипаж и новую шинель. Трупы убрать, и распорядитесь, чтобы вымыли окно и лестницу, – Ниловский поморщился. – Смотреть тошно.

 

 

– Вадим Никанорович дома? – спросила Софья, отдавая горничной шубу в прихожей.

– Еще не прибыли, – ответила та серебряным голосочком. – Велели сказать, что задержатся в клубе. Прикажете подавать ужин?

– Не хочу. Зажги везде свет, а то будто в склепе.

– Слушаюсь.

Софья Павловна присела в кресло, посидела несколько секунд, но тут же вскочила, в каком-то диком исступлении закружила по комнате, по начищенному паркету, сжала ладонями виски… Я свободна. Свободна, свободна, свободна.

Она вспомнила стрельбу за спиной (она ни разу не оглянулась, лишь ускорила шаг), взрыв бомбы и крики… Мимо пронесся автомобиль с жандармами, кто-то пробежал, дернул ее за рукав и истерично спросил: вы не знаете, что там такое?

– Не знаю, – она вырвалась, побежала прочь и остановилась только возле своего дома… И счастливо подумала: вот и все. Ниловский мертв. Я свободна.

Сероватый лист дешевой бумаги на столе, на зеленом сукне, в желтом пятне света от китайского абажура. Холодок под лопаткой, едва я прочла псевдоним – подпись под агентурным донесением. «ЧЕЛНОК». Мне знаком этот псевдоним и этот почерк. И мне страшно…

– Барышня, Вадим Никанорович прибыли.

– Один?

– Нет, с ним господин Устюжанов и господин Гольдберг.

Софья Павловна выдавила улыбку.

– Лиза, поди скажи, что я уже легла. Мне нехорошо… В общем, придумай что-нибудь.

– Слушаюсь, барышня.

Она терпеть не могла Устюжанова – он был тучен, краснолиц и чернобород. Одевался всегда в черное, будто агент похоронного бюро, а на самом деле держал контрольный пакет акций пароходной компании в Самаре. Аристарх Францевич Гольдберг  нравился ей больше: у него была совершенно славянская внешность и приятная улыбка – он всегда улыбался, целуя Софье ручку и приятным голосом справлялся о здоровье, словно земский доктор.

Обрывки разговора и позвякивание бокалов долетали из-за закрытой двери в спальню. Она на цыпочках подошла, прислушалась и усмехнулась: однако, как прилипчивы вредные (профессиональные) привычки. Ниловский мертв, не для кого составлять донесения, никого более не интересует ни она, ни Доманский (Астроном, Переплетчик), ни загадочный Карл…

А тревога не проходила. Не зная, чем себя успокоить, Софья Павловна присела за столик, подвинула к себе лампу, и обмакнула перо в чернильницу.

«Милая Любушка, – писала она. – Ты моя единственная сестра, единственный близкий человек, кому я могу открыться. Мне страшно. Не сочти меня психопаткой (или сочти – не все ли равно), но чувство страха не покидает меня уже полгода, с тех пор, как я попала под влияние одного человека. Тебе он тоже знаком – виделись в театре, на «Маскараде». И еще – ощущение близкой смерти. Она буквально витает вокруг. Если сможешь – приезжай, пожалуйста, очень надо поговорить по душам. Только ты в силах рассеять мою тревогу и сомнения. Прошу тебя нижайше…»

 

«Дирктору Департамента полиции Е.

Высокопревосходительству генерал-майору Зурову А.В.

 

Милостивый государь!

В связи с делом о т.н. «Летучем Северном отряде» под руководством «Карла» (др. псевдонимы: Кожин, Книгочей, Ежи, Довлатов) считаю целесообразным активизировать агента «Челнок», который находится на моем попечении. Чтобы отвлечь возможные подозрения членов боевой организации эсеров от моего осведомителя, предлагаю использовать агента «Шахову», которая, в силу душевной неуравновешенности, последнее время кажется не вполне благонадежной, и в интересах дела может быть списана со счетов.

Искренне Ваш слуга, шеф IV отделения Департамента

полковник Ниловский Ю.Д.»

 

Все мы грешны по сути. Во всех гнездится нечто первобытное, языческое, что, вопреки христианским заповедям, велит оком расплачиваться за око, и никак иначе. Я ведь убил ее, подумал Юрий Дмитриевич, ставя точку в конце предложения. Я убил ее так же, как если бы сам нажал на курок…

 

 

ГЛАВА 2

 

Наши дни.

 

Когда-то, в незапамятные времена, жили-были в одном дворе (улица Ленинградская, напротив кинотеатра «Советский воин» и наискосок от  «блошиного рынка») две девочки и два мальчика. Одну из девочек звали Майей Коневской, и она была красавицей: светлые, как у Мальвины, кудряшки, и огромные, в пол-лица, серые глаза, в которых плескалось (тогда уже!) ветреное осеннее небо. Двое мальчишек – Сева Бродников и Рома Ахтаров – были дружно влюблены в нее, и, как и положено юным рыцарям, стремглав бросались выполнять  все, что пожелает их Королева. Зимой отчаянно сражались в снежки, летом – наперегонки, пихая друг друга локтями, бегали покупать ей мороженое и газировку с сиропом у толстой, как афишная тумба, крикливой продавщицы. Или, насмотревшись трофейного Тарзана, лазали по деревьям, насмерть пугая родителей. Майя обычно играла красавицу Джейн, на роль обезьянки Читы брали Риту Костюченко из двенадцатой квартиры – она была некрасивая, с длинными худющими ногами, на которых вечным огнем горели пятна зеленки, тонкой шеей и редкими волосиками неопределенного цвета, заплетенными в две жидкие косички. Однако, несмотря на страхолюдность, Ритка была преданнейшим существом: никогда не ябедничала, чаще – наоборот, брала на себя вину за совместные проделки. На Севку с Ромой она смотрела влюбленно (и безответно), на Майю – восторженно. Майе это льстило: она, с шести лет не терпевшая вокруг себя женского присутствия, относилась к подруге снисходительно – пусть вертится. Соперница из нее никакая, а при случае на что-нибудь сгодится.

Так они и оставались подругами все десять школьных лет, постепенно проходя обычные для большинства детей «дьявольские» круги: белые фартуки, пионерия-комсомолия (они еще застали те времена), драмкружок у одной, музыкалка и английский – у другой (инглиш у Коневских был делом семейным: мама всю жизнь трудилась на ниве среднего образования).

Закончив школу с медалью, гастритом и близорукостью, Майя без экзаменов поступила на ненавистный иняз. Сева Бродников, превратившийся в плотного розовощекого активиста, с первого курса был выдвинут комсоргом и упруго зашагал вверх по общественной лестнице. Они иногда встречались на вечеринках, чужих днях рождения в общаге или на тех же дискотеках: Севка появлялся на них в строгом джемпере поверх кремовой рубашки с галстуком и с отрепетированной улыбкой американского сенатора на фейсе. Майя – в узком платье а-ля Жаклин Кеннеди и светло-серых замшевых «лодочках» – ее прекрасно развитые икроножные мышцы и узкие лодыжки вкупе с глазами и шевелюрой одинакового цвета переливающейся ртути производили на мужчин термоядерный эффект. Курсе, кажется, на четвертом, во время осеннего бала, их даже выбрали «Парой сезона». С тех пор никто и не сомневался, что они действительно «пара»: все ждали близкой свадьбы и усиленно готовились…

Свадьбу сыграли, как и положено, ровно через год после того памятного осеннего бала, когда сухим блеском горел сентябрь – воздух пел о чем-то сладострастном, нагретый асфальт шуршал под колесами трех черных «Волг», украшенных разноцветными ленточками. Сева, само собой, был женихом, роль невесты же взяла на себя Рита Костюченко. К замужеству она успела слегка округлиться формами, утратив детскую нескладность, однако восторженность в широко распахнутых глазах осталась в неприкосновенности (скорее всего, это и проняло Севушку). Майя, в воздушно-голубом платье и со свидетельской ленточкой через плечо, поцеловала подругу в маленькое ушко, вручила букет роз и сережки из бирюзы.

– Поздравляю, Чита.

Та открыла коробочку, изобразив восторг.

– Ой, Джейн, красотища какая! Это мне?

– Ну, не Севе же.

На несколько минут подарок живо завладел их умами: обе старательно принялись расхваливать простенький березово-ситцевый мотив, навеянный непритязательными голубыми камешками и крошечными листочками из серебра, потом ошалевшая от счастья Рита, вспомнив о подруге, вмиг посерьезнела.

– Слушай, ты на меня… В общем, я в курсе, что вы с ним…

– Что поделать, – хмыкнула Майя. – Девственника ты не получишь. Кто же знал.

– Но ты не в обиде? – обеспокоено спросила Рита.

– Перестань. Если по-честному, у нас никогда ничего и не было. Так, баловство.

– Правда? – она вздохнула с облегчением. – Кстати, знаешь, кого я недавно встретила? Ромушку Ахтарова. Он вроде бы еще ухаживал за тобой, помнишь?

Еще бы не помнить.

 

Память услужливо сохранила все – каждый день, каждое слово и прикосновение, мучительную негу ласкового вечера – теплого, медового, на исходе лета, горячие, будто обожженные губы и упоение в черных глазах под сросшимися бровями (брови Ромка унаследовал от папаши – тот был родом из Таджикистана). Сохранила и нелепую ссору из-за пустяка. Из-за какого именно – единственная деталь, которую стерло время. Она бросила ему нечто обидное, злорадно увидев, как его лицо потемнело, и ушла, гордо развернувшись и задрав башку. Дура!

Какой клинической дурой она была, Майя поняла недели через две – она все поглядывала на безмолвный телефон, с тайным трепетом ожидая звонка (позвонит как миленький, никуда не денется). Телефон молчал. Она фыркнула: ну и ради Бога. Очень нужно.

Очень нужно, сказала она себе. Господи, как нужно-то! И помчалась к Ахтаровым.

– А Ромушки нет, – сообщила мама, худая изможденная женщина с цыпками на руках (работала уборщицей сразу в трех местах). – Забрали в армию с осенним призывом.

– Вот как, – рассеянно произнесла Майя. – Я и не знала… В какие войска? Куда?

– Вроде в десантные, – мама смахнула слезу. – А куда… Сама догадываешься, что это значит.

Афганистан, поняла она.

– А номер почты он сообщил?

– Обещал, как только устроится. Проходи, не стой на пороге. Сейчас чайник поставлю…

Она узнала номер почты и даже написала два письма, но ответа не получила. Потом, уже зимой, пришло известие, что Роман был ранен под Биджентом осколком гранаты в правое бедро, и валяется в госпитале в Ташкенте. Слава Богу, сказала мама. Значит, скоро комиссуют.

Девичье сердце заметалось, как птица в клетке: в Ташкент, немедленно! Настойчивое видение застыло перед глазами: то же солнце за окном, но нездешнее, раскаленное, запах айвы и еще чего-то южного, незнакомого, больничный покой и она сама в халате сестры милосердия (облик светлый, почти святой) у постели любимого…

Засобиралась, но – сессия на носу, поездку пришлось отложить. Потом родители дружно легли у порога: с ума сошла! В такую даль! А на что жить? А приготовить что-нибудь, кроме яиц всмятку, ты способна? И, главное, бросать институт… Подумай о своем будущем, в конце концов!

Институт бросать не хотелось. Незнакомый южный город уже не притягивал, а пугал, а Севка Бродников, комсомольский лидер новой формации, ухаживал с завидным упорством: цветы, дефицитные конфеты, снова цветы… А Ромка (она с некоторой печалью бросила взгляд на фотографию на тумбочке)… Он ведь даже на письмо не ответил.

 

– …Восстановился, представляешь!

– Куда? – Майя с трудом возвратилась из прошлого.

– Да в пединститут же! На наш любимый истфак. Мы с тобой на четвертом курсе, значит он, дай подумать… на втором!

– Ну, и как он?

– Ходит с палочкой, бедненький. Последствия ранения. Зато – герой-афганец, седина в волосах и этакая загадка во взоре. Девки млеют.

– Женился поди? – спросила она деланно-лениво.

Риткины глаза озорно блеснули.

– Один-одинешенек, словно Рыцарь Печального Образа… Ой, нас зовут!

Их звали – раздался чей-то разухабистый клич «По коням!», и они втроем – Майя, Ритка и ее подружка с тяжелой мужской фигурой – втиснулись на заднее сиденье «Волги», и понеслись куда-то, в бесконечное кружение по городу, с обязательным фотографированием у памятников и на крылечке «Тройки», псевдорусского кабака, где происходило собственно гуляние.

За столом, после горячего, но еще до «Лучинушки» и частушек, к Майе начал «клеиться» один из партийных соратников Бродникова-старшего – лет на пятнадцать младше, но в таком же черном костюме, словно брат-близнец, более тучный и с нездоровыми красными прожилками на щеках. Она пожала плечами: не сидеть же одной за столом. Справа, по соседству, сидела Риткина мама Вера Алексеевна – нарядная и строгая в осознании важности момента, и вытирала платочком навернувшиеся слезы.

Партийный босс потянулся к ополовиненной бутылке и подмигнул Майе, указывая на пустой бокал.

– Нехорошо, Майечка, отстаете. Между прочим, настоящий «Золотистый ликер», мне один знакомый дипломат привез из Греции. Видите, как песчинки поднимаются со дна?

Она улыбнулась.

– Как же вы такую редкость – да на общественный стол?

– Жизнь заставит, – туманно отозвался тот, и тут же конкретизировал: – Бродников-то на будущий год собирается на покой…

– А вы – на его место?

– Ну, коли Бог даст. А я вижу, вам здесь скучно? Не желаете потанцевать?

Ей было все равно. Сатанински размалеванный ВИА гремел на крохотной эстраде, точно целый листопрокатный цех завода-гиганта, по залу катилась волна какого-то совершенно убойного ритма. Майя потихоньку радовалась ему: он не позволял партийному боссу лапать партнершу ниже талии. Рядом, с боков, прыгала временно растреноженная номенклатура.

– …Все это деревенские предрассудки: жених не должен видеть невесту до свадьбы, ну и так далее. А моя бабка рассказывала, что ее отдали замуж в тринадцать лет. То есть пообещали родителям моего деда – такого же сопливого пацана в ту пору. Двум семьям нужно было объединяться – и все дела.

– Вы о чем? – наконец «включилась» Майя.

Потный босс обмахивал салфеткой разгоряченное лицо.

– О Вере Алексеевне. Очень уж переживает, бедненькая: видите ли, доченька забеременела до свадьбы.

– Ритка? – удивилась Майя. – Откуда вы знаете?

– От Севушки, откуда ж еще. По-моему, в этом есть определенный смысл: нужно же узнать, какова твоя будущая супруга в койке. Потом поздно будет… Кстати, о койке: ты очень здорово двигаешься. Бальные танцы, или что-то в этом роде?

– Айкидо.

– Что?

– Айкидо, – пояснила она. – Вид японского боевого искусства.

Он скользнул заинтересованным взглядом по кК фигуре.

– Надо же. С тобой опасно иметь дело.

Она улыбнулась. Голова слегка кружилась от шампанского и «Золотистого ликера», ВИА заиграл, наконец, что-то приличное (Джеймс Ласт, «Хижина у водопада Виктория», а то все «Каскадеры» да «Земля в иллюминаторе»…), фигуры на пятачке между столиками перестали прыгать и застыли-закачались, точно глубоководные губки-бокалы.

– Мы уже перешли на «ты»?

– А ты не заметила?

Не надо было столько пить. Она не заметила не только этого (разговоры за потрепанным столом, Риткины притворные слезы у нее на плече, будто не она, Ритка, а Севка затащил ее в постель против ее воли… Музыка и тосты за невесту и жениха – все перепуталось в голове), но и то, как оказалась на заднем сиденье «Волги», и хозяйскую руку у себя на талии, и вальяжный баритон, обращенный к шоферу Эдику, прыщавому юнцу с водянистыми глазами под белесой челкой:

– Домой, голубчик.

Эдик стрельнул недобрым взглядом в зеркальце заднего вида, и дернул с места на второй передаче.

Она не помнила, как очутилась в квартире (босс жил на широкую ногу: одна тахта-сексодром в стиле кого-то из Людовиков чего стоила! А «стенка» из настоящей карельской березы, а стереосистема и дефицитный японский видак, чтобы крутить по вечерам крутое порно!) Босс дышал тяжело, выпучив глаза, точно рыба-астматик, и его толстые пальцы никак не могли справиться с застежкой на ее платье. Она почти сдалась (а, не все ли равно?), опустившись на атласное покрывало, прикрыла глаза… Грехопадение? Или как это называется?

Она гибко выскользнула из-под навалившихся на нее телес. Босс почувствовал что-то не то, и недовольно спросил:

– Мать твою, в чем дело?

– Извини.

– Не понял. Ты что, поиздеваться решила? Или набиваешь цену?

А что тут не понять, подумала она, поднимая измятое платье с ковра. Никогда не мешай ликер с шампанским. Никогда не садись в машину к незнакомому (скажем, малознакомому) мужчине, если не хочешь оказаться с ним в одной постели…

Ее вдруг схватили сзади за плечо и зло швырнули обратно на кровать. Босс, рассвирепев, надавил коленом ей на живот, лихорадочно освобождаясь от остатков одежды. Она испуганно дернулась, но напрасно: держали ее крепко.

– Вырывайся, вырывайся, – прохрипел асматический голос. – Можешь даже покричать, меня это возбуждает…

Майя поймала волосатую кисть с короткими пальцами-сосисками, развернула под нужным углом и нажала сверху: любимое айкидо техника « «дай никке». Конец любовного приключения. Пока экс-любовник валялся на ковре и нянчил вывихнутую руку, она успела кое-как натянуть платье и пулей выскочила из квартиры, оставив дверь открытой.

Положение было глупейшим. Босиком, без спасительных очков, посреди незнакомой ночной улицы в новом районе (сплошь «каланчи» улучшенной планировки – престижные и безликие), ни одной машины, ни единой души на пустой остановке. Она поежилась: днем стояла приятная жара в буйстве огненных красок, последний подарок бабьего лета, ночь же ненавязчиво напоминала о себе.

Майя прошла, пожалуй, с полквартала, как вдруг перед ней невесть откуда выросло препятствие. Это было так неожиданно, что она налетела на него, вскрикнула и попятилась, глупо прижав ладонь к губам.

– Ты что?

Эдик, личный шофер босса, усмехнулся, глядя ей в глаза.

– Шеф просил кое-что передать, – и сильно, наотмашь, отвесил ей пощечину.

Левую половину лица будто опустили в кипяток. Майя отшатнулась, потеряла равновесие, и полетела на асфальт, больно ободрав коленку.

Почему-то она и не думала о сопротивлении: нечто ледяное и липкое сковало мышцы, совершенно подавив волю. А холуй-Эдик продолжал наносить удары – беспощадно, с непонятной ненавистью (ему-то она чем не угодила?) Мамочка, молилась она, прикрывая руками голову. Ну хоть кто-нибудь!

Где-то в самом конце улицы проехала машина – «Запорожец», судя по звуку мотора. Припозднившийся пенсионер, подумала Майя. Возвращается с «фазенды», тупо глядя на дорогу полуслепыми глазами (застарелая катаракта и астигматизм в последней степени), на крыше – ржавая бочка с краном и вязанка садового инструмента. Сейчас заметит безобразие на тротуаре и даст стрекача…

Однако «Запорожец» неожиданно затормозил. Хлопнула дверца, крик, короткий удар – Эдика словно взрывной волной отшвырнуло в сторону… «Пенсионер» схватил Майю за локоть и повлек к машине. Ободранная коленка болела, кровь из разбитой губы текла по подбородку, и она все пыталась вытереть ее ладонью, но только еще больше размазывала. Владелец  «Запорожца» почти силой закинул ее на переднее сиденье, сам прыгнул за руль и надавил на газ.

Только бы не разреветься, подумала Майя, ощупывая себя в поисках носового платка. Осторожно скосила глаза, разглядывая своего спасителя: ага, седина на висках, дешевая тросточка сбоку от сиденья (ею, он, что ли, ухайдакал бедного Эдика?)… И – голос, от которого она вздрогнула, который, может быть, и хотела бы забыть, да не забыла:

– Ну ты даешь, Джейн. На минуту нельзя одну оставить. Чего не поделили-то? Куклу или совочек?

– Ведерко, – всхлипнула она. – Ромушка, милый! Где ж ты раньше был, паршивец этакий?

И разревелась в полный голос, совсем уж по-простецки вытирая слезы подолом безнадежно испорченного платья.

 

Море воды утекло с тех пор – родной дворик меж тем нисколько не изменился, лишь деревья будто раздались вширь и погрубели корой, а вместо любимого тополя, ради которого, кажется, и была придумана игра в Тарзана, торчал теперь черный от времени пень, отполированный штанами и юбками. Кинотеатр «Советский воин» обветшал (денег на ремонт нет и не будет), и теперь здание на углу выглядело одиноким и несчастным, точно покинутый командой крейсер.

У подъезда дома стоял серый «БМВ» с открытым багажником: заботливый Сева затарился продуктами к празднику на две семьи. Неумолимое время перемен перебросило друга детства с одного идеологического фронта на другой: теперь он подвизался советником губернатора по связям с общественностью. Судя по роскошной «тачке» и объемистым сумкам рядом с ней, связи с общественностью развивались в нужном направлении. Возле задней дверцы суетилась Ритка, чуть отяжелевшая после родов, в итальянских сапожках и пальто из ламы (предмет глухой Майиной зависти), и Бродникова-младшая, четырнадцатилетняя длинноногая девица со вполне зрелыми формами. Ее звали Анжелика (сама она предпочитала иностранную кличку Келли), она была одета в демократичную бежевую дубленку и белую вязаную шапочку. В отличие от мамы, которая так и не привыкла за годы удачного замужества к материальному благополучию, дочка при виде сумок со снедью держалась более спокойно и даже снисходительно: видали, мол, виды и покруче.

– Лика, ну что ты застыла? – послушался голос Риты из-под вороха коробок и пакетов. – Помогай! Джейн, привет!

– Привет, Чита, – Майя улыбнулась, подходя ближе, и поправила влажные очки на носу. Ритка всегда встречала ее с трогательной радостью, будто после долгой разлуки.  – Давай помогу.

– Помогай. Захвати вон ту коробку. И еще вон ту. Лика, ты хоть бы поздоровалась.

– Терпеть не могу, когда меня называют этой деревенской кличкой, – пропела Келли. – Здравствуйте, тетя Джейн. С наступающим вас. Кстати, мы до Нового года будем заниматься, или как?

– Или как. От английского можешь пока отдохнуть. Как дела в школе?

– Как раз по инглишу – четыре с минусом. Никак не могу произнести «The table» в соответствии с инструкцией гороно.

– Ничего, – пробормотал Сева. – Вот поговорю с твоей учительницей… Как оно на вольных хлебах, Майечка?

Она тут же вспомнила: а ведь сегодня ровно год, как она ушла из института. «Вольный хлеб» оказался горек, но не сравним по горечи с тем, которым приходилось питаться в дурдоме, именуемом «Кафедрой иностранных языков». Среди десятка учеников, жаждущих приобщиться к «свободному, деловому и разговорному английскому» (так значилось в объявлении, которое она написала от руки и повесила на столбе у остановки) была и Келли, мечтавшая выскочить замуж за иностранца, какой подвернется, и уехать с ним в Штаты.

Неожиданно эта мечта (не насчет замужества, а насчет Штатов) обрела вполне реальную основу: паршивец Севка выдвинул себя кандидатом в Думу от какой-то микроскопической партии, проскочившей, однако, пятипроцентный барьер. При положительном исходе дела Лике была обещана учеба в престижном колледже «Брайдз-холл» (восточное побережье Мериленда, в десяти милях от Кейп-Генри и военно-морской базы в Норфолке). «Ну и, соответственно, милая, если научишься прилично калякать, иначе какой же тебе колледж?»

Нагруженные снедью, втащились, наконец, на третий этаж, где у открытой двери их встречала Вера Алексеевна, Риткина мама, в цветастой старомодной кофте и пуховом платке, накинутом на остренькие плечики (Сева привез с Алтая в прошлом году) и с неизменной тросточкой, покрытой черным лаком (тоже подарок, но незнамо чей и с каких времен – Майя как-то поинтересовалась, но бабулька только томно прикрыла глаза). Бродников-старший купил квартиру по соседству, дверь в дверь, так что Ритка, можно сказать, переехала к мужу, не переезжая. Трогательная семья, в которой основным правилом является трогательная забота друг о друге и трогательное единение взглядов…

Чертовы коробки!

Она втащила их через порог и с наслаждением бухнула об пол. Сева заботливо сунулся к ней.

– Джейн, жива?

– Жива, не радуйся, – простонала она. – Куркули проклятые, надрываешь тут спину за бесплатно…

– Почему за бесплатно? Здесь и для тебя кое-что… Между прочим, ты на Новый год еще не ангажирована?

– Хочешь что-нибудь предложить?

– Да так… – Сева несколько воровато оглянулся по сторонам. – Губернатор устраивает фуршетик у себя на даче: шашлыки, камин, финская баня, катание на «тройках»…

– …Девочки для сексуального массажа, – поддакнула Майя, внутренне раздумывая, внутренне раздумывая, не согласиться ли: перспектива встречи Нового года в обществе телевизора отдавала пошлостью.

– Да, Джейн, совсем забыла, – бдительно встряла Рита, ревниво стрельнув глазами. – Тобой очень интересовался Ромушка Ахтаров. Он заходил к нам два дня назад…

– Вот как?

– Ага. У него сумасшедшая идея: создать школьный музей. Сейчас это модно. Просил старые фотографии, письма, в общем, ненужный хлам, – она проницательно улыбнулась. – Однако мне показалось, что это был только предлог. Главным его интерес заключался в тебе. Но ты же вечно шляешься где-то.

Майя усмехнулась.

– Волка ноги кормят.

– Он оставил телефон, – со значением произнесла Рита. – Позвони, не расстраивай мальчика… Лика, куда ты на ночь глядя?

– К Вальке Савичевой, – буркнула та, накидывая дубленку. – Костюм надо создавать, а я в шитье – ни бум-бум.

– Что за костюм?

– Я же тебе говорила: у нас в школе намечается новогодний маскарад… То бишь дискотека, но костюмированная. Я буду Домино.

Майя лукаво улыбнулась.

– И кого ты собралась очаровывать в таком наряде?

– Почему обязательно кого-то? – мудро возразила Келли. – Главное – очаровать саму себя, остальные и так в штабеля попадают.

С Валей Савичевой Майя была знакома: тихая неприметная девочка, не дурнушка и со вполне сносной фигуркой, однако какая-то безликая, из породы потенциальных старых дев (из коей взросла и ты, шепнул ехидный голос изнутри). Лика в их дуэте, ясное дело, верховодила, Валя подчинялась с радостной безропотностью. С иголкой и ниткой, кстати, она управлялась и вправду вполне профессионально – это у нее было от мамы-швеи, работавшей в «Пушинке».

Ритка поглядела вслед дочери и произнесла с затаенной грустью:

– Как они быстро растут, черт возьми…

– Так может, вы с Севкой подарите ей кого-нибудь? – спросила Майя. – Братика или сестренку…

– Ой, что ты, – отмахнулась та. – Только и рожать с моими болячками.

Рита болела диабетом, делала себе инъекции инсулина и страшно комплексовала по этому поводу. Майя усмехнулась и потрепала подругу за плечо.

– Ну и зря. Ты, Чита, еще не наигралась в куклы. А Келли… – она покрутила головой. – Домино, надо же!

 

 

ГЛАВА 3

 

 

И снова она подумала: ничего не изменилось. Словно время случайно застыло в капельке янтаря, и Майя вдруг волшебным образом перенеслась в прошлое. Двигатель древнего «Запорожца» уютно урчал на холостых оборотах, Роман поджидал ее рядом – в неизменной кожаной куртке и без шапки.

– Смотри, простудишься, – сказала она, выходя из подъезда.

– Вот еще, – хмыкнул он в ответ. – Прошу, леди, ландо подано.

Она царственным жестом подергала замок (дверца открылась с пятой или шестой попытки), царственно опустилась на жесткое сиденье и подумала: хорошо! Грела печка, и пушистая коричневая обезьянка, висевшая на зеркальце заднего вида, строила забавные рожицы.

Ровно два дня назад, впервые встретив ее после долгой разлуки, он огорошил ее неожиданным предложением:

– Хотел пригласить тебя в ресторан, но, видишь ли, у нас в школе новогодний бал для старших классов – наш босс решил поиграть в демократию и разрешил пляски с переодеваниями до одиннадцати. Ну, а мне приказали быть дежурным на этом мероприятии. Оказался крайним, так сказать. Так что если ты не против…

– В школе? – она рассмеялась от неожиданности – слишком велик был контраст: загородный особняк с «тройками» (интересно, предусмотрено ли для желающих какое-нибудь ноу-хау вроде охоты на медведей со специально оснащенных БТРов?) – и новогодняя елка в актовом зале в обществе рано созревших десятиклассниц.

– Десятиклассницы будут дрыгаться на дискотеке, – успокоил ее Роман. – Нам с тобой там находиться совершенно не обязательно.

– А где же мы будем находиться? – светски поинтересовалась Майя. – В учительской? Там такие жесткие столы! Они наверняка оставляют ужасные синяки на бедрах…

– Там есть еще диван, – невозмутимо ответил он. – Немного продавленный, и пружины кое-где вылезли наружу, но в общем и целом… А самое главное – я угощу тебя ореховым тортом и покажу своей музой. Ну как?

Она вздохнула.

– Нахал ты, братец.

– Отлично, – он повеселел. – Я заеду за тобой, так что будь готова.

Он будто точно знал, каков будет ответ.

 

Ощущение дежа-вю продолжалось, словно они и не расставались все эти годы: школа была расположена так, что Майя, выходя из института, по дороге к автобусной остановке, волей-неволей проходила мимо, искоса поглядывая на красно-белый кирпичный рисунок на стене (утрированная Спасская башня, мавзолей и надпись по верху: «За детство счастливое наше – спасибо!»). А также на вечно гомонящую малышню у парадного подъезда, приземистые елочки и тонкорукие березки, особенно красивые в сентябрьском жарком золоте.

Сейчас, впрочем, елочки по самые макушки были укрыты сугробами, а на березовых ветках серебрился пушистый иней.

В ярко освещенном вестибюле толкался празднично разодетый народ. Кто-то штурмом брал гардероб, где предсмертным воем исходила вахтерша, кто-то переодевался тут же, на длинных скамейках вдоль стен, демонстрируя друг другу карнавальные наряды. В толпе Майя увидела Анжелику в вожделенном костюме Домино: водолазка и узкие лосины в яркую черно-бело-красную клетку, пышное кружевное жабо вокруг шеи и белые перчатки на изящных кистях. Костюм был великолепен: если Лика в шитье была «ни бум-бум» (как и Ритка, избалованная богатеньким супругом), то Валя Савичева действительно заслуживала звание мастера. Вскоре Майя заметила и ее: девочка скромненько стояла у стены, дожидаясь, пока схлынет столпотворение у входа.

У нее было худенькое личико со вздернутым носиком, бесцветные глаза и немного скошенные вперед передние зубы, по которым лет десять назад плакали металлические скобки (мама, трудившаяся на износ в своей «Пушинке», вовремя не доглядела). Одета она была демократично: в светло-голубой джемпер с широким воротом и джинсы, заправленные в меховые сапожки. За спиной висел тугой, как мячик, молодежный рюкзачок. Странно, но этот простенький наряд ей удивительно шел.

– А что же ты без костюма? – спросила Майя.

Валя подняла голову и пожала плечами.

– У нас вечно так: сапожник без сапог. А вообще, шить на себя ужасно скучно. Вроде как самой себе писать открытки ко дню рождения.

Майя улыбнулась в ответ, и, не удержавшись, взъерошила собеседнице волосы. Да, черные волосы – вот что, пожалуй, доминировало в Валином облике. Не просто черные, а черные, как воронье крыло, с синим отливом, густые и струящиеся вдоль спины, словно водопад, до самой поясницы. Мечта всех режиссеров и операторов, снимающих рекламу шампуней и бальзамов-ополаскивателей.

Меж тем Анжелика, стоя в отдалении, увидела их и приветливо помахала рукой. Валя ответила тем же и проговорила:

– Пусть уж лучше Келли… Она красивая, и костюм ей идет, правда?

– Правда, – с чувством ответила Майя. – Костюм просто сказочный.

– Вот видите. К тому же все и так знают, кто его шил. Так что мое честолюбие вполне удовлетворено, – она помолчала. – В прошлом году я одной подружке помогала делать наряд Пиковой Дамы. Так она выиграла на конкурсе главный приз – плейер с наушниками. И при всех отдала его мне, представляете?

– Хороший плейер?

Валя хмыкнула.

– Не знаю, она потом забрала его назад… А вы пришли с Романом Сергеевичем? Вы ведь друзья детства?

Май кивнула, вполуха слушая шушуканье за спиной: перезрелые девицы обсуждали подружку своего учителя («А она ничего – и фигурка, и прикид». «Ну, прикид-то, положим, я видала и покруче… Интересно, сколько ей лет?» «Поди все тридцать, а то и тридцать три…» «Пожилая, но еще на ногах», «Ой, девки, а Галка-то из девятого «Б» – она же в Ромушку влюблена по уши!» «Галка? Это страшилище?!»).

– А это тоже твое творение? – спросила Майя, выделив в толпе Снежинок, Снегурочек, фей, принцесс и павлинов забавную Бабу-Ягу в кроссовках, пестрой юбке и маске с крючковатым носом, спускавшимся ниже подбородка, точно шланг противогаза. Валя фыркнула.

– Ни ума, ни фантазии. В настоящем костюме должно что-то выделяться, какая-то яркая деталь. Все остальное служит фоном. А тут… Я непонятно объясняю, да?

– Наоборот, очень понятно. Похоже, ты впрямь классный мастер.

– Наверное, – безразлично отозвалась она, по-прежнему наблюдая за лесной ведьмой. – Где-то я ее уже видела. Только не могу вспомнить, где именно… Здравствуйте, Роман Сергеевич!

– Здравствуй, Савичева. Ты видела Леру Кузнецову? Этот сорванец Гришка опять увязался за ней.

– Гриша? – вспомнила Валя. – В костюме гнома, да?

– Я ему покажу гнома. Сказано было: дискотека для старших классов. А он в каком? Еще школу подожжет…

– Да он тихий, – заступилась она. – И потом, куда же Лерка без него. Все-таки младший брат.

– Тихий, – проворчал Роман больше для порядка. – Как неизвлекаемая мина…

Отвечая на многочисленные «Здрассьте», они вырвались из толпы, и дышать стало легче. Майя подошла к зеркалу, над которым висел весьма недурно выполненный плакат: сексуальная Снегурочка панибратски треплет за холку жутковатое страшилище с чешуйчатым телом – ну да, год Дракона по восточному календарю… Поправила прическу и очки, мимоходом подумав: а я еще ничего. Не первой свежести, конечно, и слепа как летучая мышь, однако кожа упругая, грудь не обвисла, и талия где положено… И – одна («В тридцать три мужа нет – и не будет» – народная мудрость). То есть, конечно, не монашка: случались нечаянные связи разной продолжительности, но все заканчивались ничем. Бросала она, бросали ее (кольнуло одно из давних воспоминаний: ласковый шепот в темноте, ощущение прохладных простыней и чужих чутких пальцев, которые осторожно снимают с нее очки, потом касаются ее волос, потом расстегивают пуговицы на блузке, опускаясь все ниже, потом в дело вступают губы, немного влажные, насмешливые и причудливо изогнутые. У их обладателя было реликтовое имя Артур, и он тоже носил очки в тонкой черной оправе. Ложась в постель, он укладывал их на тумбочку вместе с Майиными, нарочно переплетая их дужками – так, что создавалось впечатление, будто и очки занимаются любовью…).

Между тем на нее кто-то смотрел. Взгляд был пристальный и отнюдь не дружеский, и принадлежал не Роману: тот строго отчитывал какого-то взъерошенного юнца, по виду отпетого школьного хулигана. Более внимательно посмотрев вокруг, она быстро установила его источник. И изумилась про себя: надо же, как тесен мир…

Охранник в традиционном камуфляже, с выставленной напоказ рацией и кобурой, за долю секунды успел отвести глаза, но Майя уже засекла его белесую челку и направилась прямо к нему, призывно улыбаясь и чуть покачивая бедрами.

– Мы с вами, кажется, встречались раньше? – певуче произнесла она.

Охранник, стиснув зубы, проговорил в пространство:

– Вы ошиблись, дамочка. Я вас в первый раз вижу. И, надеюсь, в последний.

Она притворно удивилась.

– Ну как же? вас ведь зовут Эдик? Чудесное имя. Помнится, вы так блестяще владели рукопашным боем – у меня до сих пор фантомные боли в нижней челюсти. За что же вас разжаловали? Не смогли справиться с инвалидом?

– Я этому инвалиду… – злые, как у хорька, глаза Эдика метнулись к Роману и обратно. – Между прочим, я при исполнении. Будете приставать – вызову милицию.

– А у меня пригласительный, – Майя помахала в воздухе белым глянцевым квадратиком. – Я здесь на законных основаниях.

– Да? И кого ты будешь изображать? Для Снежинки ты старовата… Бабу-Ягу, я угадал?

– Баба-Яга у вас уже есть, – заметила она (а действительно, костюм был не шедевр – просто нагромождение старых тряпок и забавная маска из папье-маше… Однако шаркающая походка, согбенная спина, кособокость – словом, имидж был выдержан неплохо). – Кстати, прости за любопытство, за что ты на меня тогда взъелся? Лично тебе я вроде ничем не насолила… Или у вас с боссом  были… гм… отношения интимного свойства?

– Пошла вон, – процедил Эдик (однако, мучительно покраснев: неужели я угадала?).

– Интересно, где он сейчас, твой босс?

– Сидит, – хмыкнул страж. – Дали, козлу, восемь лет за хищения.

– Встретила старого друга? – улыбнулся подошедший Роман. – Пойдем, я уже заждался.

– Закончил воспитательные дела? – спросила она.

– Их нельзя закончить, – выспренним тоном заметил он. – Они и после смерти будут преследовать меня.

 

На третьем этаже, куда они поднялись, было гораздо тише. Желтый свет фонаря со школьного дворика проникал сквозь широкие окна и создавал ощущение легкого интима. Майя ступала неслышно, глядя по сторонам с неизъяснимым чувством шпиона, после долгих лет вернувшегося на родину. Странно: никогда она не вспоминала школьные годы (два нелепо толстых альбом с фотографиями исправно пылились в самом дальнем углу на антресолях), никогда не испытывала ничего похожего на ностальгию… А вот поди ж ты.

– А помнишь, как ты в первый раз меня поцеловал? – вдруг спросила она.

Роман немного смутился.

– Помню, конечно.

– Когда это было?

– Ну…

– Не помнишь, – вынесла она приговор. – В десятом классе, и тоже под Новый год. В кабинете биологии.

Он рассмеялся и привлек ее к себе.

– На нас свалился скелет. Прибежала биологичка, и нас вульгарно застукали.

Они поплутали еще немного, и наконец Роман остановился и завозился с ключами.

– Кабинет истории, – пояснил он. – Моя вотчина. Пыль веков, смотри не расчихайся. А то снова застукают.

– Некому, – возразила она. – Все на дискотеке.

Дверь открылась. Майя зашарила рукой по стене в поисках выключателя. Роман мягко остановил:

– Не надо. Смотри: и так светло.

– Правда, – согласилась она. – Так даже лучше.

– Подожди здесь, ладно?

– А что будет?

– Будет сюрприз.

Он скользнул куда-то в полумрак, ловко обходя острые углы, высветился на фоне белесого окна, наклонился и чиркнул спичкой.

– Прошу к столу, госпожа.

Майя, не удержавшись, тихонько присвистнула. Две парты, поставленные в стык посреди пустого класса представляли собой умело сервированный столик на двоих – настоящая белая скатерть, сыр, зелень, лосось, артишоки, французское шампанское и – «Золотистый ликер», привет из давних времен, как из другой жизни… Свечи в тяжелом подсвечнике, предвестник нечаянной сказки для взрослых. Майя и в самом деле вдруг почувствовала себя сказочным персонажем – к примеру, Гердой из «Снежной королевы», но не в ледяном королевстве, а раньше, в маленьком уютном доме среди островерхих крыш со множеством флюгеров.

Она подняла ликер и посмотрела на свет, на пламя свечи, любуясь песчинками, поднимающимися со дна.

– За тебя, – он протянул ей бокал. – За то, что ты такая…

– Какая?

– Вот такая… Черт возьми, ты могла бы сейчас трескать черную икру и обниматься с голым губернатором.

Она отправила в рот ломтик сыра и возразила:

– Здесь круче. Севка говорил: у губернатора на даче два этажа, а тут целых три. Так что считай, ты его переплюнул.

Они чокнулись. Два бокала с изысканным вином вспыхнули в пламени свечей, заискрились и отозвались хрустальной мелодией, отчего-то вызвав ассоциацию с боем часов в старомодной гостиной – нездешней и не из нашего времени. Словно отреагировав на этот звук, дверь осторожно приоткрылась, и в проеме показалась голова в красном капюшончике гнома. Гриша, сообразила Майя, младший брат Леры Кузнецовой. Голова склонилась набок, оценила обстановку и произнесла хорошо поставленным голосом Горбачева:

– Это нормально.

– Брысь, – сказал привычный ко всему Роман.

Голова втянулась внутрь и исчезла. Послышался дробный топоток, усиленный эхом коридора – будто и вправду лесной гном выбежал на секунду из своей сказки, и тут же вернулся, как примерный мальчик.

– А он на самом деле что-то поджег?

– Что?

– Ты сказал: «Он опять подожжет школу».

– А, – Роман усмехнулся. – До этого не дошло, но… У них должна была состояться контрольная по математике. Он взял коробку из-под ботинок, положил туда будильник, обмотал снаружи проводами и сунул в стол гардеробщице. Та услышала тиканье, хлопнулась в обморок, все классы срочно эвакуировали – понятно, контрольную перенесли на другой день.

Она потянулась – сладко, до хруста в костях, и спросила:

– А где же твой Алмазный фонд? Ты обещал показать.

– Ты имеешь в виду музей? Тебе и в самом деле интересно?

– Очень, – она протянула руку (свеча едва не обожгла, но даже это было приятно) и провела ладонью по его жестким волосам.

– Все-таки ты сумасшедшая.

– Да, – легко согласилась Майя. – Из всех великосветских развлечений предпочитаю ночь в пыльном музее вместе с рухлядью и одноногим Сильвером.

 

Здесь было чисто, почти стерильно – видно, Роман каждую вещицу заботливо, даже с любовью обхаживал с тряпочкой в руках. По стенам были развешаны фотографии, иные давно пожелтевшие, на плотной пупырчатой бумаге, извлеченные из семейных альбомов: бабушки и дедушки в пору голодной и счастливой молодости. Женщины – большеротые и длиннорукие, в платьях стиля «Военный коммунизм» и с короткими прическами. Мужчины – важные и усатые, с щеголеватой строгостью в глазах… А вот смеющееся юное лицо на фоне подбитого немецкого танка – привет с фронта, рядом – письмо треугольником, еще письма с выцветшими, местами расплывшимися чернилами, одно – даже написанное по-французски, со штемпелем Сен-Жермена (ого!), начинающееся фразой «Мон амур…» Да, умели наши бабушки кружить головы, богатыри – не мы. А вот совсем истертый временем листок – перетертый на сгибах, с дыркой посередине, буквы едва проступают…

«Милостивый государь! Довожу до Вашего сведения факты, касающиеся пересылки в страну журнала «Революционная Россия». Из подслушанной беседы между В.Н.Донцовым и А.Ф.Гольдбергом мне стало известно, что существует устойчивый канал между типографией в г.Берне и получателем в Петербурге. Швейцарская типография находится, по непроверенным сведениям, в окрестностях Санкт-Галлена, в усадьбе г-жи Ивановой-Стефанни. Она русская, сочувствует идеям террора, близкая знакомая Скокова (Скоков – псевдоним, настоящая фамилия неизвестна).

Челнок.»

– Ау!

Майя с трудом возвратилась из незнамо какого далека и зачарованно спросила:

– Ромушка, откуда у тебя все это?

– Да так, – откликнулся тот. – Собирал с миру по нитке.

Он медленно прошел между столбами, сильнее обычного опираясь о палку, перехватил Майин взгляд, виновато пожал плечами: извини, мол, укатали Сивку крутые горки.

– Болит? – сочувственно спросила она.

– Иногда бывает, ближе к ночи.

– А разве уже ночь?

Они оба прислушались: в самом деле, темень за окнами, погасшие фонари и тишина – похоже, дискотека благополучно завершилась.

– Нас с тобой найдут и арестуют, – тихо сказала Майя.

– И посадят в одну камеру. Чего еще можно пожелать на Новый год? – он посмотрел на часы. – Кстати, наш заклятый друг каждые два часа делает обход, на предмет возгорания и проникновения дудаевских боевиков. Эх, выбить бы у шефа деньги на сигнализацию…

– А разве тут нет сигнализации?

– Только противопожарные датчики.

Майя рассмеялась.

– Что здесь можно украсть?

– Черт его знает. Пару дней назад я нашел в замочной скважине обломок – какие-то придурки пытались подобрать ключи.

– Зачем?

– Ради практики, очевидно.

Она повернулась лицом к окну, выходящему во двор. Удивительно: казалось, будто снег светится, и белые искры, вспыхивая, продолжали кружиться в воздухе, опускаясь на крыши и подоконники. Совсем как тогда, в тот вечер, когда Ромка поцеловал ее в пустом классе. Она тоже стояла возле окна, обняв себя за плечи, замирала и ждала, когда он, наконец, прикоснется к ней…

– И луна была такая же, – вслух произнесла она, и добавила фразу из классики: – Такая, что, глядя на нее, невольно хотелось совершить преступление.

– А поцеловать тебя – это преступление? – спросил Роман.

Она обернулась и увидела его брови, которые срослись кончиками у переносицы. И глаза. Глаза, совершенно поглощающие свет. И ее саму. И все вокруг… («Бойся мужчин со сросшимися бровями, – говорила Матушка Гусыня, – ибо таким мужчинам одна дорога: в лес по февральскому снегу. Они оборотни – не совсем звери, но уже и не люди…»)

– Выпить хочется, – прошептала Майя.

– Эх, а я бутылку оставил в кабинете. Сейчас принесу…

– Сиди уж, одноногий Сильвер, – она легонько, летящее поцеловала его в губы.

– Это я одноногий? – возмутился он. – Хочешь наперегонки?

Он вскочил было со своего места, но Майя, грациозно опередив его и заодно завладев ключом, скользнула за дверь и повернула дверь в замочной скважине. В дверь стукнули.

– Свободы меня лишила, да? Имей в виду, это против Конституции и Билля о правах.

– Я знаю, – тихонько отозвалась она. – Но я почему-то боюсь. Вдруг я вернусь, а ты исчезнешь.

– Куда я денусь, Господи?

– Не знаю. Но такие, как ты, любят исчезать в самый неподходящий момент.

Вздох.

– Ладно, только быстрее. И смотри, не наткнись на Эдика.

– Ничего, ты меня защитишь.

В коридоре было тихо, а с головой творилось что-то неладное (никогда не мешай ликер с шампанским…). Пол покачивался, и это казалось ей забавным. Надо держать ушки на макушке: в тишине шаги раздаются далеко, но чертов Эдик в своих кроссовках ступает неслышно, как индеец на тропе войны…

Дверь кабинета истории оказалась запертой – естественно, все нормальные люди, уходя, запирают замок. Она завозилась с ключами, отыскивая подходящий, и вдруг замерла на одной ножке, затаив дыхание.

Шаги. Так и есть – тихие, почти крадущиеся, со странным пристуком, вызывающим ассоциацию… с чем? Она на секунду вообразила, что Роман каким-то образом выбрался из заточения. Потом отбросила эту мысль. Борясь с паникой, она повернула ключ в замочной скважине. Дверь неожиданно поддалась. Майя почти ввалилась внутрь, захлопнув ее за собой и переводя дыхание. Пронесло. Шаги приблизились, потом отдалились. И вновь стало тихо…

Неизвестно, сколько она простояла так, боясь пошевелиться и вздохнуть лишний раз. Потом, хмыкнув, заставила себя отлепиться от стены, и, не зажигая электричества, осторожно двинулась вперед, только разведчица в тылу врага.

Она подошла к столу (он заметно качнулся вправо – ну и надрызгалась ты, старуха!), взяла бутылку, покачала ее в руке. Благородная форма, изысканное черное стекло и песчинки у дна. Без дна. Бездна. Она ощупью нашла бокал, плеснула божественного нектара, и на миг отразилась в окне.

– За тебя, подруга, – она протянула руку, чокнувшись со своим отражением, в мире по ту сторону стекла. Поднесла к губам…

Дикий, оголтелый перезвон будто бритвой полоснул по ушам. Бокал выпал из руки, немо разлетевшись на осколки, ликер брызнул на платье, а небесный звон продолжался, исходя, кажется, отовсюду сразу.

Ромка. Она вспомнила о нем, и, преодолевая слабость в коленках, выбежала в коридор. И понеслась в полосах бледной луны, улавливая носом странный и страшный запах, исходивший из-под двери музея.

Запах дыма. Рыжие сполохи, особенно жуткие здесь, в орущем благим матом полумраке.

– Рома! – закричала майя, колотя в дверь. – Ромушка!!!

Ключи. Она похлопала себя по карманам. Эти гребаные, долбанные ключи – она оставила их на столе в кабинете истории… Разбежавшись, Майя ударила плечом в дверь. Взвыла от боли, снова разбежалась, снова ударила…

– Ромушка, ты жив? – закричала она, заходясь сердцем.

– Жив! О черт, я не могу подойти… Здесь все горит!

Она не сразу осознала, что дверь поддалась. Вдруг раздался треск, Роман, окутанный дымом, в тлеющей одежде, налетел на нее, и они вместе, обнявшись, вывалились в коридор. Жалобно хрупнуло стекло: очки в тонкой оправе слетели с носа и вмиг закончили свое земное существование.

Горела дверь изнутри, горела почему-то часть пола и несколько стеллажей – Романовы экспонаты, которые он собирал с таким великим трудом…

– Там огнетушитель, – прохрипел он, и метнулся назад, в пламя.

– Не смей! – взвизгнула Майя, бросаясь следом.

Прошло еще несколько секунд, которые показались ей вечностью. Там, в дыму, что-то громыхнуло, зашипело, точно рассерженная кошка, и в огонь с силой ударила пенная струя. Майю, оказавшуюся в опасной близости от места событий, окатило с ног до головы. Заряд углекислоты мгновенно опрокинул ее на пол и накрыл снежной шапкой, точно елку на школьном дворе. Она попыталась ощупью найти дверь, но вместо этого почему-то уперлась лбом в ножку стола.

– Ромушка, – прорыдала она. – У меня глаза щиплет…

– Зачем тебя, идиотку, понесло назад? – послышался рассерженный голос.

– Ты бы без меня…

– Это точно, без тебя бы я пропал.

Чьи-то сильные руки подхватили ее под мышки и выволокли в коридор.

– Ну вот, – огорченно сказал Роман. – Пропала косметика. Пойдем, я тебя хоть умою.

Вместе они кое-как доплелись до туалета с целомудренной табличкой «Мальчики» (девочки писали этажом ниже). Должно быть, они имели весьма предосудительный вид: хромой Роман исполнял роль поводыря и щеголял в почерневшем и местами прожженном костюме, лишь повязка дежурного издевательски алела на рукаве. Майя совершенно ослепшая, была похожа…

– Я, наверное, похожа на новогоднюю елку, – высказала она мысль по этому поводу.

– Да? – Роман с сомнением оглядел ее снизу вверх. – Ну, если тебе нравится так думать…

…А по лестнице вверх уже грохотали сапоги, и перед парадным крыльцом в синих отсветах «мигалок» стояли две пожарные машины, яркие и красивые, точно американские игрушки для состоятельных детей…

 

 

ГЛАВА 4

 

 

Пожарный начальник был под стать своей машине: такой же рослый и беспутно красивый, точно гренадер эпохи наполеоновских войн. Черная блестящая роба с ярко-желтыми вставками и белая каска с изысканным длинным козырьком казалась на нем карнавальным костюмом (он-то уж наверняка бы завоевал переходящий приз, затмив сахарных принцев и расфуфыренных павлинов).

– Интересное дело, – изрек он, философски осматривая стены в сгоревшей краске. – Проводка цела, хоть сейчас новую лампочку вешай… Проводка – вообще бич: сорок процентов пожаров из-за нее. Ну, еще – от пьянства и курения в постели.

– Я не курю, – мрачно сказал Роман, присаживаясь на уцелевший стул.

– А мадам…

– Мадмуазель, – поправила она.

– Тем более.

– Я тоже не балуюсь. Хотите – проверьте мою сумочку.

– Без меня найдется, кому проверять.

– О чем вы? – подозрительно спросила Майя.

Пожарник тяжело вздохнул («Третий вызов за ночь. Была б моя воля – запретил бы Новый год к едрене фене»), огляделся и осторожно примостил свои сто килограммов живого веса на краешек обугленного стола.

– Сами посудите. Проводка цела (я уже упоминал), да и огонь пошел из другого места – вон оттуда, от двери, там линолеум пострадал сильнее всего. Что там могло загореться? И что здесь вообще было?

– Школьный музей, – пояснил Роман. – В принципе, ничего ценного: старые фотографии, дневники, письма…

– А вы точно не курите?

– По крайней мере, у меня нет ни сигарет, ни спичек.

– Сейчас нет, – поправил пожарник (чтоб ты провалился, раздраженно подумала Майя, внезапно вспомнив недавнюю картину: Роман в полутьме кабинета наклоняется над белой скатертью, и свечи разом вспыхивают, унося в детство, в сказку Андерсена…) – Однако, расследование – это не мое дело, мое дело – пожары тушить. Ну, и составить протокол.

В комнату вошел пожилой милиционер, снял форменную шапку и покрутил головой.

– Ну и натворили вы, ребята.

– Это не мы, – взвилась Майя.

– Естественно, не вы. Самовозгорание – полтергейст по-научному.

Дверь была заперта, билась в голове назойливая мысль. Дверь была заперта, я заперла ее своими руками, и ключи остались лежать на столе, на белой скатерти рядом с бутылкой ликера… Майя поплотнее закуталась в пальто: ее бил самый настоящий озноб.

– Надо позвонить директору и завучу, – вспомнил Роман.

– Разве ваш охранник не позвонил?

– Они отсутствуют, – угрюмо пояснил пожарник. – Только книжка в фойе, на полу рядом со стулом. «Русский транзит» – самая толстая в мире книга после «Капитала». Сан Саныч, надо все же составить протокол, я видел открытый класс…

– Только не туда! – в один голос крикнули они оба.

Участковый внимательно посмотрел на них, язвительно усмехнулся и невозмутимо двинулся по коридору, поманив их за собой. Роман и Майя – два преступника – уныло поплелись следом.

«Историчка» и вправду оказалась открытой. Участковый вошел, поскользнувшись на пороге и пробормотав: «Разлили вроде что-то…» Золотистый ликер, обреченно подумала Майя, мысленно сосчитала до двух, и щелкнула выключателем.

Участковый остановился так резко, что она налетела на него, не успев затормозить. Спина его вмиг задеревенела – он попятился, пальцы судорожно заскребли по кобуре.

– Назад! – рявкнул он. – Назад, мать твою! Не входить!

Он попытался загородить от Майи то, что находилось там, в пустом классе (что там могло быть такого ужасного? Ну, единственная бутылка – не десяток же. Все вполне пристойно: ни разбитых ампул с наркотой, ни блевотины на полу…). Однако она успела увидеть и почувствовать подступающую дурноту: вывернутые ступни в модных кроссовках с пряжками, безжизненные кисти рук, что-то отвратительно липкое и ярко-красное на линолеуме, на плинтусе, на том месте, где у человека по закону природы должна была находиться голова. На чем поскользнулся пожилой участковый…

– Натворили вы дел, ребятки, – заморожено повторил милиционер, уставясь на труп. – Похоже, это и есть ваш охранник?

– Эдик, – успела прошелестеть Майя, прежде чем ее вырвало.

– Директор скоро подъедет, – сообщила лохматая голова из-за двери и скрылась.

Следователь кивнул, оторвался от изучения Майиного паспорта и сказал:

– Ну что ж, будем знакомы. Колчин Николай Николаевич, из областной прокуратуры.

Они «уединились» с Майей на подоконнике в коридоре. По коридору туда-сюда сновали люди с невыспавшимися лицами, в обугленном музее копались пожарные во главе с «гренадером», в «историчке», в противоположном конце, работала следственная бригада – из-за полуприкрытой двери слышался простуженный голос, бубнивший что-то на одной низкой ноте, и щелкал блиц фотоаппарата.

– Еда и напитки ваши?

– Наши, – отозвалась Майя.

Она исподтишка посмотрела на следователя. Не пожилой, но поживший, с легкой сединой в волосах и усталостью в лице типичного школьного учителя. Он вернул ей документы и проговорил:

– Странный пожар. И убийство странное… А в вашем изложении, Майя Аркадьевна, и вовсе, простите, фантастическое. Кем вам приходится Роман Ахтаров?

– Никем, – растерялась она. – Друг детства.

– Это он пригласил вас сюда?

– А что такого?

– У вас были ключи?

– Я стащила их со стола.

– Дальше.

Майя напряглась – прилив адреналина в крови иссяк, к тому же предательский ликер начинал действовать: несмотря на минувшее потрясение, клонило в сон.

– Сколько времени вы находились в классе?

– Не помню. Пять минут, десять…

– Только чтобы взять бутылку? Десять минут – это очень много.

Она пожала плечами.

– Хорошо. Я стояла и смотрела в окно.

– Любовались пейзажем?

– Просто размышляла, – она вдруг почувствовала злость. – К чему эти расспросы? Вы же мне совершенно не верите!

Она вскочила с подоконника, тряхнула головой – подсохшие волосы разлетелись, словно солома. Ничего предосудительного… Кроме страхолюдного вида: вытянутое лицо, круги под близорукими глазами, и абсолютно не пригодное к реставрации платье. При мысли о платье она всхлипнула.

– Я знаю, о чем вы думаете: мы пришли сюда вдвоем, напились до изумления, повздорили с охранником и размозжили ему голову. А потом подожгли музей, чтобы скрыть следы.

– Не кипятитесь, – мягко сказал следователь. – Вы услышали сирену, когда находились в кабинете?

– Да. У меня было такое ощущение, будто что-то взорвалось. Я бросилась к музею – он был заперт. А ключи я оставила в классе.

– И вы высадили дверь? – Колчин посмотрел с некоторым уважением.

– Роман очень кричал. Я испугалась.

– Ну, о своем приятеле можете не беспокоиться, он почти не пострадал, если не считать испорченного костюма. А что именно он кричал, не помните?

Майя нахмурилась, вспоминая.

– Он не мог подойти к двери, там что-то горело на полу.

– Странно. Если бы Ахтаров курил и уронил спичку, зажженную бумагу… да все, что угодно – он мог бы легко потушить пламя. А вспыхнуло сильно и сразу – так утверждает эксперт.

– Что же там могло загореться? – недоуменно спросила она.

– Жидкость, – ответил Николай Николаевич. Предположительно – бензин.

– У Романа не было зажигалки, – быстро сказала Майя.

– Откуда вы знаете?

– Потому что у него были спички… Он зажигал спичками свечи в кабинете истории. И они остались там, можете проверить.

– Да, мы нашли коробок.

– Вот видите!

– Нет, не вижу. Вы правы: трудно представить, чтобы человек (некурящий, заметьте!) таскал в кармане спички и зажигалку. Я бы согласился с вами, если бы расследовал несчастный случай, – Колчин сделал паузу. – Однако наличие бензина предполагает умышленный поджог, Майя Аркадьевна. Говоря канцелярским языком – преступление с заранее обдуманными намерениями. Тут своя логика.

Майя прикрыла глаза, чувствуя, что задыхается.

– Рома не мог этого сделать, – с трудом произнесла она. – Музей – это его детище, он собирал его по крохам. Чтобы он сам, своими руками… Нет, не верю. Да и ради чего? Что он сам-то говорит?

Следователь приоткрыл папку из дешевого кожзаменителя, мельком взглянул в бумаги, снова закрыл.

– В основном ваши показания совпадают. Вы заперли его в музее, он присел на стул возле окна, вроде бы задремал, очнулся от дыма и жара, сработали датчики, включилась сирена… И далее по тексту.

– Ему вы тоже не верите?

– Трудно сказать. Как звали охранника?

– Эдик, – машинально ответила Майя и прикусила язык.

Колчин вновь заглянул в записи.

– Верно. Эдуард Францевич Безруков, 71-го года рождения, прописан… ну, это несущественно. Сотрудник частного охранного агентства «Эгида». В каких вы были отношениях?

Майя встретилась взглядом со следователем и неожиданно подумала: а он опасен. Внешность вполне безобидная (пожилой школьный учитель, мечтающий дожить до пенсии без инфаркта), а что под ней… Он даже не дал мне поговорить с Романом – тут же развел по разным комнатам и допрашивал (пардон, снимал показания) поодиночке. Впрочем, у нас было время: дорога до туалета, холодный душ под краном, встреча пожарных… Однако нам в голову не приходило договориться, чтобы лгать поскладнее – вместо этого мы задавали друг другу один и тот же вопрос: что могло загореться за закрытой дверью?

 

– Может, какое-нибудь взрывное устройство? – робко предположила она, вытирая волосы краем занавески.

– Перестань. Во-первых, взрывное устройство – дорогая и громоздкая штука. Во-вторых, взрыв предполагает какой-то громкий звук, хлопок… А ничего подобного я не слышал. А самое главное – мы были одни на этаже.

– Мальчик был, – вспомнила Майя. – В костюме гнома.

– Гриша Кузнецов? – Роман невесело усмехнулся. – Они еще даже химию не изучали. Его познаний хватило бы только на пустую коробку с проводами… Нет, должно быть какое-то другое объяснение. Успеть бы его найти!

– Почему ты так говоришь: «успеть бы»?

Он приобнял ее за плечи.

– Потому что – зуб даю – эта история еще не закончилась.

 

В очередной раз перед парадным крыльцом скрипнули тормоза, из роскошной белой «Волги» молодцевато выпрыгнул директор школы – мужчина джеймсбондовского типа, в кашемировом пальто и белом шарфе. Подтянуто поднялся на третий этаж, пройдя мимо Майи как мимо пустого места, и резко принял в сторону, пропуская носилки с трупом.

– Мне доложили, – начальственно бросил он, пожимая руку следователю. – Признаться, я думал, что это чья-то неуемная шутка.

– Увы! Геннадий!

Из дверей учительской вынырнула все та же лохматая голова.

– Геннадий Алакин, – представил Колчин. – Наш сотрудник. Он задаст вам несколько вопросов.

– Гоц, – деловито сказал директор. – Василий Евгеньевич. Что сгорело-то?

– Музей. К счастью, пожар быстро ликвидировали, однако…

– А как погиб охранник? Он что, бросился тушить? На него что-то упало?

– Не думаю. Почти на сто процентов – преднамеренное убийство.

– Черт знает какое безобразие, – Гоц дернул красивой головой с интеллектуальным затылком и подбородком боксера-тяжеловеса.

Он величаво развернулся спиной к Майе, и она вдруг сказала:

– Дед Мороз.

– Что? – не понял директор.

– Вы были Дедом Морозом на дискотеке.

– А, – он совершенно по-мальчишески улыбнулся. – Никак не думал, что меня так быстро разоблачат.

– У вас очень характерная походка. И разворот плеч.

Пожилой врач, лысый, маленького росточка, но зато с роскошной седой бородой, укладывал инструменты в саквояж. Обогнув очерченный мелом контур головы, Колчин подошел к нему и молча встал рядом.

– Черепно-мозговая, – сказал доктор. – Ударов множество, не менее десяти-двенадцати. Удары беспорядочные.

– А смертельный удар? – спросил Колчин. – Как по-твоему, его нанесли в начале или в конце?

– Трудный вопрос. Навскидку – его и не было. Каждый удар в отдельности вряд ли бы его свалил. Только вместе.

– Другими словами, охранника забили до смерти? Могла это сделать женщина?

– Я уже говорил тебе как-то: женщина способна на такое, что мужику и во сне не приснится. Если допустить, что потерпевший к ней приставал, грозился изнасиловать, а она была на взводе, и у нее в руках оказалась палка…

– Палка?

– Или дубинка, или… Короче, узкий предмет с закругленными краями. Но не бутылка. Я думаю, бук или дуб. Возможно, эбонит. Скажу точнее, когда буду проводить анализ тканей. Наверняка где-нибудь застряла щепочка.

– Его убили не здесь, – подал голос молодой эксперт, тощий, как зубочистка, в модных дымчатых очках. – В коридоре на полу – брызги крови. Сюда втащили за ноги уже мертвого.

– Орудие убийства обнаружили?

Эксперт покачал головой.

– Ничего похожего.

– А парень-то, который развлекался здесь с дамочкой, хромает, – заметил доктор. – Не очень заметно (я полагаю, какая-то старая травма), но…

– Трость? – быстро спросил Колчин.

– …Трость, – подтвердил пожарник, поднимая с пола обугленный предмет. – Правда, она совершенно обгорела, поэтому на следы рассчитывать нечего.

– Однако она осталась практически целой, – заметил следователь.

– Это бук, он плохо горит, – пожарник сделал паузу, но потом любопытство взяло свое. – Думаете, это и есть орудие убийства?

 

– Почему он не закричал?

Роман понял, что Майя имеет в виду охранника, и ответил, подумав:

– Он мог кричать, а мы могли не слышать из-за сирены.

– Все равно глупо… Убийца ведь страшно рисковал. Если он действительно за нами следил, то должен был знать, что я нахожусь в «историчке», я могла выйти в любой момент – мне всего-то и нужно было взять бутылку с ликером… Я могла выйти и увидеть его…

Роман сочувственно прижал ее к себе.

– Да, досталось тебе, подруга Тарзана. Интересно, нашли они оружие убийства?

– Орудие? – этот вопрос почему-то не приходил ей в голову. – Ты считаешь, это важно?

– А ты подумай: чем могли ударить Эдика? Камнем? Откуда камень в школе? Значит, палка, или бутылка из толстого стекла, – он спохватился. – Только не вообрази, будто я…

– Будто ты меня подозреваешь? – Майе стало горько. – Только у меня под рукой могла оказаться бутылка. Ликер, толстое стекло, плюс мотив (я ненавидела Эдика за то, что он набросился на меня и избил три года назад…). Следователь останется доволен.

– Майя, прекрати!

– Почему? – она уже не сдерживала себя: слишком уж нереальной казалась ситуация, в которую она угодила (пустые классы с мертвыми стульями и партами, очерченный мелом грубый контур на полу, коридор в неясных отсветах луны – не было там никого, не было! А шаги почудились).

– Вы часом не ссоритесь, молодые люди?

Они вздрогнули. Роман с неприязнью посмотрел на следователя.

– Вы всегда подкрадываетесь так тихо?

– Даже и не думал. Просто вы были увлечены… Кстати, Безрукова ударили не бутылкой, – Колчин приподнял целлофановый пакет, внутри которого был какой-то длинный обугленный предмет. – Это ваша трость, Роман Сергеевич?

Роман казался озадаченным.

– Возможно. Где вы ее нашли?

– На месте пожара.

– Тогда, видимо, моя – кроме меня там не было ни одной хромоножки.

Колчин очень серьезно, даже сочувственно посмотрел на него и проговорил:

– В таком случае, гражданин Ахтаров, вы задержаны по подозрению в убийстве.

Майя не сумела заставить себя даже поднять голову, когда Ромушка прошел мимо нее – тоже не глядя по сторонам. У него были очень сухие губы, и брови резким росчерком выделялись на побледневшем лице (таким мужчинам одна дорога…)

Она на негнущихся ногах подошла к следователю и тронула его за плечо.

– А как же я?

– Я попрошу нашего сотрудника, чтобы он отвез вас домой. И постарайтесь никуда не отлучаться из города. Завтра нам нужно будет встретиться в прокуратуре.

 

– Охранник умер здесь, – сказал эксперт. – Прямо напротив кабинета истории. Однако первый удар ему нанесли чуть дальше, за поворотом коридора. Там есть брызги крови.

– Значит, теоретически она могла не видеть…

– Кто? Эта дамочка?

– Она близорука, – пояснил Колчин. – К тому же свет в том месте не падает из окна.

– Да, но ее приятель никак не успел бы сюда добежать, пока она находилась в «историчке». Или ты полагаешь, они действовали вдвоем?

Следователь пожал плечами и, немного сутулясь, прошел по коридору, повторяя Майин путь – от дверей кабинета, через лунные полосы в широких окнах с черными переплетами, к выгоревшему музею.

– Безрукова могли убить раньше, еще до пожара. Убить и оставить тело в тупичке перед туалетами, в темноте. Потом, когда включилась сирена, труп отволокли в пустой класс.

– Да зачем? Убил – и дай деру.

– Пока не знаю, – Николай Николаевич остановился перед выбитой дверью и присел, пристально разглядывая осколки стекла на полу. Эксперт опустился рядом на корточки и рассеянно поводил по полу указательным пальцем. Подцепил погнутую оправу, оглядел ее и положил в полиэтиленовый пакет.

– Дамочка расколотила очки, – задумчиво произнес он.

– Я вижу. Собери-ка осколки и попробуй сделать анализ.

– На предмет чего? – не понял эксперт.

– Мне нужно знать, не разбилось ли здесь еще что-нибудь, кроме них.

Эксперт поднял глаза и с интересом посмотрел на Колчина.

– Что? – медленно спросил он. – Все-таки надеешься отыскать следы четвертого?

 

 

ГЛАВА 5

 

 

Остаток ночи она провела в каком-то жутковатом полусне-полуяви, ворочаясь на скомканных простынях. В измученной голове (цитрамон, Пенталгин и валокардин – убойнейшее средство, известное еще со времен учительствования) вертелись какие-то бессмысленные образы, словно обрывки различных кинолент: луна в мокром небе и высокий бокал с ликером (Ромушка хорошо знал ее вкус), раздавленные очки – завтра придется тащиться в «Оптику», иначе в кабинете следователя обязательно наткнусь на что-нибудь или разобью графин с водой. Еще нужно позвонить ученикам и отменить уроки на первую половину дня… А лучше на целый день: неизвестно, когда отпустят (и отпустят ли вообще).

Роскошные хоромы, доставшиеся от родителей (кухня, коридор, совмещенный санузел и единственная комната – она же и спальня, и гостиная) пугали своей пустотой. Майя прошла к глубокому плюшевому креслу, любимому еще с детства, села в него, не зажигая света, и положила ноги на батарею, попытавшись представить себе пылающий камин и кружку глинтвейна в руках. Получилось плохо: снова перед глазами возник школьный коридор и вой сирены. История не хотела кончаться.

Хорошо, сказала она себе. Попробуем разобраться, хотя фактов, надо признать, немного. Первое – пожар в закрытом музее. На мгновение ей снова стало жутко, но она, рассердившись, погнала эмоции прочь (сыщик я или истеричная дама?). Что могло загореться на пустом месте? Зажигательное устройство (нота бене: проконсультироваться, какого оно может быть объема – если небольшого, то я во время экскурсии по Романовой вотчине могла и проглядеть). Однако – опять Ромушка прав: срабатывание такого устройства предполагает взрыв, хлопок. Одно из двух: либо хлопок (взрыв) все-таки имел место, либо – умышленный поджог, единственный человек за закрытой дверью…

Сам Роман.

Она рывком вскочила с кресла, щелкнула выключателем. Нежно-розовый свет старомодного торшера разогнал призраков по углам. Майя нашла в себе силы доплестись до кухни, открыть холодильник и достать бутылку водки, приуроченную к визиту сантехника-сана (бачок в туалете вторую неделю не работал)… Если принять невиновность Романа как аксиому (ох, хотелось бы!), то преступник должен был каким-то образом пронести в музей зажигательное устройство и потом непонятно как привести его в действие…

Второе – орудие убийства (Майя, почти не колеблясь – обойдется сантехник! – плеснула в стакан прозрачной жидкости и выпила залпом, не ощутив вкуса). Палка из твердого дерева или эбонита. Трость или…

…Она так и уснула, вернее, провалилась в бесцветное небытие, сидя за кухонным столом и уронив голову на скрещенные руки – как была, в пальто и зимних сапожках на меху. Боже, Боже! Что за сон мне снился! Совсем не страшный, похожий на старинный святочный рассказ, а между тем кровь человека, к которому не испытывала никаких нежных чувств (за давностью лет обида за разбитую губу притупилась, уступив место хронической жалости), все лилась и лилась рекой, заполняя коридор. Я брела по колено в этой реке, спотыкаясь и падая, но упрямо двигаясь к цели… Какой? Бог весть. А впереди, у очередного поворота, маячила широкая спина в такой же красной шубе, с мешком за плечами. Было настойчивое ощущение дежа вю: я уже видела эту спину раньше, но когда и где?..

Вот меня и разоблачили, огорченно произнес ее страшноватый спутник, не оборачиваясь. А я-то надеялся подольше сохранить инкогнито. И подарков не жди: выросла ты из кукольного возраста, Джейн…

 

– Вам очень идут новые очки, – заметил Николай Николаевич во время очередного (второго) визита Майи в стены прокуратуры.

– Надеялась вас соблазнить, – хмуро пошутила она и с независимым видом уставилась в зарешеченное окно. – Провела полтора часа в «Оптике», продавщицы теперь будут мною внуков пугать. Какие улики есть против Романа?

– Строго говоря, никаких, – признался Колчин. – Послужила ли его трость орудием убийства – установить невозможно. Лак совершенно обгорел, посторонние отпечатки пальцев, если и были, то уничтожены. Однако пока это единственный предмет, который убийца мог использовать в своих целях. Другого мы не имеем. Скажите, почему Роман Сергеевич так странно назвал вас: Джейн?

– При чем здесь… – Майя пожала плечами. – Ну, когда-то в детстве играли в Тарзана.

– В самом деле? А кто у вас был в роли Читы?

Она не выдержала и улыбнулась.

– Рита, моя подружка.

– Рита Ивановна Бродникова? Та, что замужем за кандидатом в Думу?

– Да, за Севой. Мы дружили вчетвером. Два мальчика и две девочки. А почему вы спросили?

– Я вызвал ее повесткой вместе с дочерью, назавтра.

– В качестве кого?

– В качестве свидетельницы? Собственно, меня интересует Анжелика, но я не имею права допрашивать ее без взрослых.

– Почему только она?

– Не только – мы беседуем с каждым, кто был на той злосчастной дискотеке. Адова работа, доложу вам, однако никуда не денешься. Ваш приятель был прав: кто угодно, кто был там (два одиннадцатых класса, два десятых и отдельные личности из девятого), мог спрятаться на пустом этаже или под лестницей, или в одном из кабинетов – нужно было только иметь ключ.

Майя помолчала. Потом, решившись (прости меня, Ромушка!) осторожно произнесла:

– Когда мы сидели в «историчке», примерно около половины одиннадцатого, к нам заглянул мальчик в костюме гнома. Гриша Кузнецов.

– И вы молчали? – Колчин что-то быстро чиркнул в блокноте. – Сколько ему лет?

– Девять или десять.

– И он вполне мог столкнуться с убийцей в коридоре, – Николай Николаевич нахмурился. – Черт возьми, Майя Аркадьевна, на чьей стороне вы играете? Вы понимаете, что жизнь мальчика в опасности?

– Если они столкнулись в коридоре, – эхом повторила Майя. – Значит, вы допускаете, что ни я, ни Роман охранника не убивали?

– Допускаю, не допускаю… Детский лепет, – проворчал он и неожиданно сменил тему: – Где и когда вы разбили очки?

– Наверное, когда пыталась выбить дверь музея. Рома налетел на меня, мы упали, и подо мной что-то хрустнуло. А вы разве…

– Да, мы подобрали осколки стекла и оправу. К сожалению, ее уже не восстановить. У вас ведь близорукость?

– Минус четыре, еще с института.

– Вы никогда не баловались наркотиками?

– Боже упаси! – сказала она искренне.

– Хорошо. Закатайте рукав, пожалуйста.

– Что?!

Его голос приобрел металлическое звучание.

– Я попросил вас закатать рукав.

Она повиновалась – да так яростно и энергично, что пуговицы запрыгали по полу. Колчин внимательно осмотрел ее руки с внутренней стороны локтя и сказал без тени сожаления:

– Извините. Я должен был убедиться. Насчет Романа Ахтарова у меня не было сомнений, а вот насчет вас…

Он надел очки (свои, для чтения), подвинул к себе бумаги и пробежал их по диагонали сверху вниз.

– Это заключение лаборатории. Дело в том, что под дверью музея в тот вечер разбились два предмета: первый – ваши очки (осколки с диоптриями)…

– А второй? – не выдержала она.

– Эксперты утверждаю, медицинский шприц. Конкретно – двух- или пятиграммовый. Совпадение: ваши очки упали на то же место, и осколки перемешались.

Несколько долгих секунд Майя пыталась переварить информацию. Потом неуверенно произнесла:

– Шприц ведь мог разбиться накануне…

– Мы опросили уборщицу, которая мыла пол в коридоре после уроков второй смены. Нет, Майя Аркадьевна, осколки появились незадолго перед пожаром – уже после того, как вы заперли в музее вашего друга, иначе вы бы их заметили. Потом, когда вы пытались выбить дверь, в состоянии аффекта, вы не обратили на них внимания.

– И вы сложили два и два… – проговорила она ошарашенно.

Колчин примирительно развел руками.

– Что поделать. Я же мент, серый и недалекий, привык мыслить шаблонами. Если на молодежном вечере обнаружен шприц… Понятно, что ребятишки вводили себе не витамин Б-6. На некоторых осколках должны были остаться частицы того вещества, которым он был наполнен. Сейчас в лаборатории колдуют над этим. Может, что-нибудь и вытянут…

Майя вышла из здания прокуратуры, втиснулась в переполненный автобус, и мгновенно была намертво придавлена к ледяному поручню монолитной людской массой. Очки, которые она с такой тщательностью выбирала в магазине, на проверку оказались велики, и все время съезжали с носа. «Может, что-нибудь и вытянут…» Если эксперты не ошиблись, и возле двери действительно разбился шприц, в котором действительно был наркотик, значит, Роман вне подозрений…

– Привет, Джейн.

Она вымученно улыбнулась.

– Здравствуй, Сева. Будь добр, вынь свой локоть из моей печени.

– Извини, – Бродников подвинулся, насколько это позволяло пространство. – Скажи, что за история с тобой приключилась? Нас вызывают к следователю… Точнее, не нас, а только Ритку с Келли. Что она натворила?

– Ничего. А у них самих ты узнать не можешь?

Он покачал головой.

– Лика молчит, как Зоя Космодемьянская на допросе. У меня выборы на носу, Рита в истерике. Представь себе заголовок в газете: «Дочь кандидата в Российский парламент подозревается…» В чем она, кстати, подозревается?

– Ни в чем, успокойся. Просто… Скажем, есть надежда, что она заметила того, кто поджег школьный музей.

– Ничего себе «надежда»! – фыркнул Сева. – А вдруг ее… Эдика-то ведь укокошили, – он боязливо перекрестился.

– Найми охрану.

Они выбрались из автобуса. Сева галантно взял ее под руку, однако его мысли витали где-то далеко. И жгло огнем некое внутреннее беспокойство – он даже сдвинул шапку на затылок, вытирая вспотевший лоб.

– Мне кажется, что тебя больше волнуют выборы, чем Келли, – заметила Майя.

Он не обиделся.

– Одно вытекает из другого. Лика спит и видит себя на верховой прогулке в окрестностях Кейп-Генри. Мы были там в прошлом году. Отличное, скажу тебе, место: парковая зона с ухоженными лужайками и миленькие ресторанчики с рыбной кухней вдоль побережья… Правда, воспитанниц колледжа за территорию не выпускают, но Келли об этом еще неизвестно.

Сева повернул голову и почти с ненавистью взглянул на афишную тумбу, полузанесенную снегом. Оттуда, с глянцевого плаката, смотрело его собственное изображение на фоне трехцветного стяга ядовитых колеров: рекламная улыбка, демонстрирующая удачно вставленные зубы, синие глаза и широкая грудь Добрыни Никитича (в жизни грудь была значительно уже, зато явственно намечался животик). Надпись на плакате гласила: «Интересы моих земляков – интересы России».

– Уж не Гоц ли, сволочь, меня подставляет? – сквозь зубы произнес кандидат.

– Гоц? – удивилась Майя. – Ты имеешь в виду школьного директора?

– Ну, – хмыкнул Бродников. – Метит на мое место и всячески гадит.

Это была новость. Фигура Василия Евгеньевича – Санта-Клауса местного розлива – по определению отнюдь не зловещая, а скорее, комичная, почти водевильная, обрастала мрачными деталями. Майя сделала попытку реабилитировать его:

– В таком случае убийство в школе для него гораздо опаснее, чем для тебя.

– Это смотря кто окажется крайним, – он нерешительно помолчал. – Майечка, подумай сама: ситуация ведь достаточно ясная, к чему играть в Агату Кристи? Дискотека, пожар в никому не нужном музее…

– …Шприц с наркотиками, – поддакнула она. – У следователя сразу возникла версия…

Бродников будто споткнулся на ровном нескользком месте.

– Шприц? – пробормотал он. – Откуда тебе известно?

– Меня допрашивали, ты забыл?

Затаенная боль на миг исказила его черты – лицо уверенного в себе мужчины будто поплыло, но Сева тут же овладел собой (старая партийная школа, жизнь среди заклятых соратников и единомышленников).

– Все равно. Какой в этом может быть смысл? Смешно, ей-богу.

– Ромке сейчас не до смеха, – сухо напомнила Майя.

Сева нетерпеливо отмахнулся.

– Я не о том. Просто я не верю в призрачного убийцу и в тайну закрытых комнат. Правда может лежать на поверхности.

– Ты считаешь, Эдика убила я?

– Я этого не говорил, – возразил великодушный друг детства. – Я думаю, ты просто физически не смогла бы.

– Еще как смогла бы, – нужно быть честной до конца. – Ты же помнишь, я ходила в спортзал на Маршала Тухачевского…роман всегда встречал ее после тренировки: «Ты, Джейн, извини, но в кимоно по татами порхать – это одно дело, а улица – совсем другое. Случись что, кто тебя, дуреху, защитит?» «Ой, уж не ты ли? У меня первый кю, к твоему сведению».

Первый кю, высшую ученическую ступень, она заработала потом и кровью, чем ужасно гордилась. Сэнсей с раритетным именем Артур по-отечески обнял ее на выходе из додзе (на самом деле не совсем по-отечески: многоопытная ладонь как бы невзначай скользнула вдоль ее позвонков и опустилась гораздо ниже талии).

– Молодец, отлично справилась, – снизошел он до похвалы.

– Рада стараться, – промурлыкала она, освобождая волосы от налобной повязки (почему-то это зрелище заводило его с пол-оборота). Также она знала, что за этим последует: победный рев Артуровой «Тойоты» (это заводило их обоих), вечерние улицы в неоновых отсветах, просторная квартира на проспекте Строителей – одна-единственная комната, но огромная, как самолетный ангар, и содержащая в себе минимум мебели. Они клали очки на тумбочку, переплетая их дужками – картина получалась двусмысленная и забавная.

Их отношения продолжались долго: два с лишним летних месяца, пока с Урала не прибыло Артурово семейство – законная супруга и двое ребятишек, которых Майя так и не увидела. Разбежались легко, как и встретились: ни взаимных упреков, ни скандала с мордобоем – словно ничего и не было… Ну, разве что две пары очков на тумбочке в изголовье кровати.

– Джейн, тебя никто ни в чем не подозревает, – упрямо сказал Сева. – Но Роман! Ты не видела его много лет. Откуда ты знаешь, каким он стал? И эта его идиотская затея: отметить Новый год в школе. Тоже мне, нашел место.

– Да уж, – зло сказала Майя. – Лучше бы я кувыркалась на вилле с голым губернатором.

– Нет, лучше кувыркаться в прокуратуре, в кабинете с решетками на окнах! – взорвался он.

– Почему же, – возразила она. – Я девушка сообразительная. Всех бы устроило, если бы Романа осудили. Я буду свободна (как будто сейчас я занята), тебя выберут в Думу по партийным спискам, и ты свалишь Гоца – его-то уж точно зашлют преподавать рисование в какую-нибудь Нижнюю Кундыевку. Келли будет кататься на лошадях по Гейп-Генри.

Он помрачнел и как-то сник, мигом утратив сходство со своим плакатным братом-близнецом.

– Извини. В голове полный сумбур. Инстинкт защиты потомства, знаешь ли.

– Тебя Рита науськала? – сообразила Майя.

– Не суди ее строго. На самом деле Лика – еще та головная боль. Любимое и единственное чадо в переходном возрасте.

Они расстались у дверей его квартиры. Он нажал кнопку звонка, в недрах невидимого коридора послышались вялые шаги (будто древняя старуха шкандыбает), и на пороге показалась заспанная Келли.

– Привет, папик. Здравствуйте, тетя Джейн. А меня назавтра вызывают в ментовку. Интересно, что будет, если я не пойду? За мной пришлют «Черный ворон»?

– Лика, – нахмурился Бродников-старший.

– Шучу, шучу, – она подмигнула Майе, словно подружке. – Тетя Джейн, пригласите меня в гости как-нибудь. Расскажете, как все было – жутко интересно. Вы же свидетельница.

– А ты – нет? – спросила Майя.

Келли махнула рукой, на которой мелькнуло какое-то белое пятно.

– Я ничего не видела. Не повезло.

– И слава Богу, – пробормотал Сева в сторону.

Он боится за Келли.

Майя сделала это открытие, поднявшись на свой этаж и отомкнув простенький английский замок (упражнение для начинающего вора).

Он боится за Келли. Не за ее жизнь: «Я не верю в призрачного убийцу», а за то, что на самом деле может лежать на поверхности: Лика на школьном маскараде. Лика на лестнице, ведущей на третий этаж, яркие разноцветные клетки Домино и пышное жабо вокруг шеи. Разбитый шприц… И (она только сейчас осознала увиденное) – пластырь на свежей царапине посередине правой ладони…

 

 

ГЛАВА 6

 

 

В Театре Драмы давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Всеволода Мейерхольда и с великим трагиком Мамонтом Дальским в роли Арбенина. По поводу последнего друзья-соперники Коленька Клянц (в будущем году выпускник Петербургского технологического института) и Петя Викулов (племянник того самого Викулова, держателя акций «Белл-Телеграф» и совладельца игорных домов «Дюссельдорф» и «Палас» по соседству с «Метрополем») сходились во мнении, что Мамонт – артист хоть и мирового масштаба, но редкостная бездарность и фигляр.  Любушка Немчинова, молодая особа, в которую друзья были давно влюблены, возразила, что он – душка («Да, честь не возвратится, преграды рушатся между добром и злом…» – как сильно он говорит, откидывая назад длинные волосы, какой огонь в глазах… Впрочем, Князь тоже неплох).

– В Москве, в Императорском, ему аплодировали сорок минут кряду. Ах, что за мужчина!

Она издевается над нами, решили друзья и преувеличенно заинтересованно заскользили взглядами по соседним ложам. Бог их знает, кто там был – какие-то дамы в разноцветных пышных бархатных платьях, офицерские мундиры и скучные штатские сюртуки, в блеске люстр и бронзовых с позолотой светильников по стенам, приглушенный шум, шуршание программок и реплики актеров в огнях рампы…

Сегодня Любушка явно была не в духе. Причиною ее плохого настроения, как ни странно, явилась сама пьеса – она живо напомнила ей визит в Мариинский, в Петербурге. Там, помнится, тоже давали «Маскарад», но в другой, более консервативной постановке. Она не могла вспомнить ни тех актеров, ни того театра вообще – только то, что они всем семейством сидели в четвертом ряду партера, а ложу справа от них занимал какой-то господин средних лет, от которого Люба, однажды посмотрев, так и не смогла отвести взгляд.

– Папа, кто это? – прошептала она.

Отец назвал фамилию, которая тут же вылетела из памяти. И почтительно добавил: важный государственный чиновник, на тайной службе Его величества…

Это прозвучало весьма романтично. У мужчины был четкий профиль, напоминающий изображение императора на старинных монетах (папенька был страстным нумизматом): жесткая линия рта, легкая седина в коротко стриженых волосах, высокий лоб и красивой формы затылок… Глаз она не разглядела, они все время ускользали и меняли цвет, отражая огни рампы. Прямая осанка и разворот плеч выдавали в мужчине военного. Странной была реакция сестры: та побледнела и отвернулась, а потом, в антракте, сказалась нездоровой и попросила отвезти ее домой.

Всю дорогу она отмалчивалась, а если отвечала, то односложно. Тонкие руки в длинных белых перчатках нервно теребили ручку зонтика, чувственные губы были упрямо поджаты. Несколько раз то Люба, то Вадим Никанорович пытались развеять Сонечкино настроение – напрасно. Так они доехали до самого дома – Донцовы имели особняк на углу Невского, рядом с писчебумажной лавкой Лялина, где, как утверждал хозяин, покупал принадлежности сам Адам Мицкевич. Там отпустили извозчика. Мужчины слегка отстали, занятые скучнейшими разговорами о политике, а Любушка, воспользовавшись долгожданной паузой, умоляюще тронула сестру за локоть.

– Милая, что с тобой? Что тебя так расстроило? Ты поссорилась с Вадимом?

Софья улыбнулась через силу.

– Вадим тут не при чем.

– А тот человек, что встретился нам в театре? – проницательно спросила Люба. – У тебя с ним…

– Нет, – твердо ответила она. – С ним – ни за что и никогда.

– А по-моему, ты к нему неравнодушна.

– К кому ты неравнодушна, прелесть моя? – вклинился в разговор Вадим Никанорович. – На дуэль мерзавца! Стреляться с десяти шагов!

– Ты промахнешься, – мягко заметила Софья.

– Вот еще! Вспомни, как я уложил того селезня на охоте прошлой осенью. Мы с графом Зуровым тогда поспорили…

– Ох, не вспоминай, прошу тебя. У меня до сих пор выстрелы в ушах.

Позже Соня старалась незаметно присмотреться к сестре: неужели этот человек околдовал и ее? Однако Любушка и думать забыла о той нечаянной встрече в Мариинском – так была очарована Петербургом, его дворцами и фонтанами, сладким томлением белых ночей у разведенных мостов, каменные сфинксы на набережной (город на болотных топях удивительно органично принял в свое чрево стражей Египетских фараонов) и цоканьем подков по брусчатке Невского проспекта…

– Сонечка, какая ты счастливая! – с жаром шептала она, лежа в постели, закинув руки за голову и жадно вглядываясь в лицо сестры – свет ночника освещал только одну его половину, делая Софью похожей на портрет, написанный весьма талантливым художником-импрессионистом. – У тебя все есть: и богатый муж, который тебя обожает, и эти огни, и эта жизнь… Я давно поняла: настоящая жизнь возможна только здесь, в Петербурге.

– Вот как? – грустно улыбнулась Софья. – И давно ты пришла к такой мысли?

– Ты не понимаешь. У нас, в провинции, ничего интересного не происходит. Ну, вечера в Дворянском собрании. Ну, прогулки с Петей и Николенькой по Старо-Ордынской – там на углу открыли женскую гимназию, знаешь? Я даже как-то ходила на лекции по ботанике, их читал профессор Спрыгин. Сначала было интересно, потом надоело, бросила. А ведь всерьез собиралась стать ученой дамой – представляешь меня в этакой серой длинной юбке, пенсне, волосы забраны в тугой пучок? Папа вечера проводит за картами с этим несносным Гульцевичем и смотри на меня как на маленькую девочку…

– Ты и есть маленькая девочка.

– Мне уже восемнадцать! – вскинулась Любушка. – То есть скоро будет…

– Все равно. Маленькая и глупенькая – медное принимаешь за золотое.

– Да неужели тебе не нравится в Петербурге?

– Ненавижу его, – с затаенной силой произнесла Софья.

Люба села в постели и с тревогой посмотрела на сестру.

– Так уезжай.

– Рада бы, – вздохнула та. – Только из капкана не сбежишь.

 

В тот день после обеда Вадим Никанорович уехал в банк, предупредив, чтобы к ужину не ждали («Сегодня обхаживаем промышленника Золотухина – он предлагает наладить очень выгодные продовольственные поставки, буквально по бросовым ценам, однако конкуренты могут переманить»). Любушка сказалась больной и осталась в постели с книгой.

– Тебе что-нибудь нужно? – ласково спросила Соня.

– Нет, ничего. У меня жуткая мигрень, вчера перегрелась на солнце. Ужасно жаркий день был, правда?

– Тебе надо было взять зонтик, как я советовала.

– Куда ты уходишь?

– К подруге. Это недалеко, на Садовой. Ты даже не успеешь соскучиться, – она нежно поцеловала младшую сестру в розовое ушко и на цыпочках вышла из спальни.

Люба выждала три минуты, потом неслышно встала, быстро оделась и выскользнула в дверь, вслед за сестрой.

…Сонечка миновала уже и Садовую, и Фонтанку, и теперь целеустремленно шла по направлению к Литейному. Она была в длинной юбке, жакете и какой-то невзрачной шляпке с узкими полями мышиного цвета. Было полное впечатление, будто Софья боится быть узнанной. Любе приходилось держаться на почтительном расстоянии.

Узкий четырехэтажный дом прятался в переулке возле магазина мод Серпухова. Софья Павловна оглянулась (Люба едва успела отпрянуть за афишную тумбу) и скрылась в парадном. Любушка единым вихрем взлетела следом – гулкие истертые плиты, изысканные изгибы перил и витражи на окнах, шаги Сони на пролет выше… Вот она остановилась и коротко постучала. Ей открыли тут же, будто давно ждали. Щелкнул замок. Затаив дыхание, Любушка подошла к двери, за которой скрылась сестра, и увидела бронзовую табличку с изысканным вензелем: «Д-р А. Верден. Прием больных, физические процедуры, консультации».

Ждать в подъезде было опасно, а на Литейном – скучно. Люба зашла в кондитерскую (очень уж аппетитно выглядел марципановый торт в витрине), села за столик возле окна и попросила пирожное и лимонад.

– Позвольте?

Она повернула голову. Какой-то веселый господин в съехавшем набок котелке склонился над ней, дохнув застарелым перегаром.

– Юная барышня скучает одна?

– Penolant lʼetuole des faut il donner a lʼanoitomie, cela permet dʼinifer un exemplaire – a lʼun des classes,[1] – отчеканила Любушка на чистейшем французском.

– Пардон, – слегка ошарашено сказал господин и исчез в мгновение ока.

Соня пробыла у загадочного «д-ра» около получаса. Люба увидела ее, выходящую из-под арки, поникшую, с опущенными плечами и склоненной головой – так, что поля шляпы совершенно скрывали лицо. Подождав, пока сестра возьмет извозчика, Люба расплатилась, пересекла Литейный и вбежала в уже знакомый подъезд. Прислушалась к себе: никакого волнения. Ровное дыхание и идеальное кровяное давление. Она поправила выбившийся из прически локон и постучала. В невидимом коридоре раздались шаги.

Дверь с бронзовой табличкой отворилась, и высокая мужская фигура появилась на пороге. В серых широко расставленных глазах мелькнуло секундное удивление.

– Вы ко мне? – спросил он.

– К вам, – улыбнулась Любушка. – Вы меня помните? Мы виделись в Мариинском, на «Маскараде», – и, с некоторым удовольствием заметив замешательство хозяина квартиры, добавила: – Вы не пригласите меня войти? Неудобно же даму держать на пороге…

 

 

ГЛАВА 7

 

 

Письмо от Софьи пришло с утренней почтой. Любушка едва не заплясала от радости, когда увидела белый конверт с дорогой маркой, среди пачки деловых бумаг, адресованных папеньке (Павел Евграфович уже три дня как уехал в Самару, к дальней родне), и всевозможных счетов.

Она в нетерпении схватила конверт, бегом припустилась в папенькин кабинет, где на столе лежал нож для резки бумаги, взрезала, достала листок, исписанный знакомым изящным почерком. Жадно вчиталась в строки, сперва не поняв, о чем речь. А вчитавшись повнимательнее, вдруг почувствовала, будто утреннее солнце померкло. Повеяло тревогой, пока неосознанной, но тяжелой, словно воздух перед грозой («смерть витает вокруг…»).

Хорошо, что папеньки нет дома, рассеянно подумала она, продолжая скользить взглядом по письму. Он здорово сдал в последнее время – возраст, сердце… Все чаще и чаще, к месту и не к месту, вспоминал Любушкину маму, Анну Бенедиктовну, а саму Любу называл чертенком в юбке («Все же ты меня вгонишь в гроб своим несносным поведением… Впрочем, я не жалуюсь: давеча мне опять снилась Аннушка, она звала меня…»).  Когда мамы не стало, папа казался им с Сонечкой единственным дорогим человеком на свете, в миллион раз лучше всех гувернанток, вместе взятых. Однако сейчас он бы только мешал.

– Я должна ехать в Петербург, – упрямо повторила она. – С Соней что-то случилось, я чувствую.

– Что с ней может случиться? – фыркнул Петя Викулов. – При богатом муже, ни забот, ни хлопот…

– Но ты же читал письмо!

– И что? – он рассмеялся, пересек комнату, подойдя к окну – отсюда открывался вид на Троицкую, в те времена крытую сосновыми досками, кое-где прогнившими после затяжной зимы, и особняк купчихи Солнышкиной – помпезное здание со множеством башенок в стиле позднего барокко и аж тремя балконами на толстых квадратных колоннах. Бездна вкуса, что и говорить. Однако может себе позволить: торговля тканями ее мужа Симеона (четыре магазина на Сенной, Троицкой и у Тамбовской заставы) приносит годовой доход до двухсот тысяч…

Оторвавшись от созерцания, Петя взглянул на Любушку – та смотрела на него с откровенной мольбой.

– Ладно, – проговорил он с деланной неохотой. – Петербург так Петербург, почему бы и нет. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя сопровождал?

Она взвизгнула, бросившись Пете на шею (тот слегка оторопел, но тут же незаметно подмигнул Николеньке: так-то, брат, кто смел, тот и съел).

Оставшуюся часть вечера Николенька просидел в углу дивана, стараясь не встречаться взглядом со счастливой парой, вовсю строившей планы на ближайшее будущее («Надо послать Машу за билетами». «Перестань, билеты я беру на себя. Едем первым классом, ты согласна?» «А когда?» «Нужно выяснить расписание. Думаю, дня через три»).

Три дня, подумала она с огорчением. Постареешь, пока дождешься.

 

Но она дождалась. Маша, горничная, пыталась удержать хозяйку, все всхлипывала и сморкалась в носовой платочек: «Одни, барышня, в такую даль! Что я Петру Евграфовичу скажу, когда спросят?»

– Я тебе сто раз втолковывала: он вернется не раньше, чем на Пасху. И потом, я не одна, я с Петей.

Маша вздохнула, пакуя чемоданы.

– Оно конечно… А все же боязно.

– Тебе что бояться? Ты-то дома остаешься.

Звякнул колокольчик у двери. Маша побежала открывать.

– Кто там? – крикнула Люба.

– Петр Яковлевич и Николай Николаевич пожаловали, – отозвалась горничная.

Появился шумный Петя, поигрывая легкой тросточкой. Не раздеваясь, лишь стряхнув капельки воды с модного пальто, прошел в гостиную и улыбнулся девушке.

– Извозчик ждет.

– Сейчас, сейчас. Последний чемодан остался… Маша, не стой же столбом!

Всего чемоданов было четыре. Кроме них была огромная шляпная коробка, два свертка с едой и дамская сумочка (косметика, разменные деньги, зеркальце с монограммой – память о матушке, носовые платки и гребни для волос). Только бы ничего не забыть, вертелась в голове тревожная мысль – всю дорогу до здания вокзала, пока лихой кучер на козлах покрикивал на зазевавшихся прохожих:

– Па-асторонись! Не извольте беспокоиться ваше сясь-тво, с ветерком домчим!

На вокзале было людно и шумно. Молодой мужчина, почти юноша, одетый незаметно – в темное пальто, темные брюки и форменную фуражку, влился в толпу и мгновенно стал ее частью. Он купил папирос у мальчишки, газету с лотка и встал у стены под часами, рассеянно поглядывая вокруг.

Полчаса назад он еще сидел в маленьком дешевом ресторанчике на втором этаже. В центре грязноватой залы гуляли заезжие купчишки невеликого ранга. Мужчина, скользнув по ним равнодушным взглядом, заказал рюмку водки, салат из рыбы, и принялся смотреть в окно, на привокзальную площадь.

Заметив, что посетитель сидит уже второй час (рюмка была выпита едва ли наполовину, рыба и вовсе осталась нетронутой), официант подошел и почтительно спросил, не желает ли господин еще чего-нибудь.

– Нет, – равнодушно ответил посетитель. – Получите с меня. Впрочем, принесите карандаш.

«Чтобы расчистить поле для грядущего, – отрывисто писал он на салфетке (буквы ложились неровно, но он не обращал внимания на почерк, словно оставляя послание лишь для самого себя), – мир должен пройти через кровь, хаос и нищету. Гибель всего живого – дико, бесчеловечно, душа не принимает… Однако это единственный путь. Остальное – сытые иллюзии, попытка примирить языческую материю и христианское ее отрицание. Очищение огнем, катарсис – вот настоящая тайна тайн…»

Последние буквы от торопливости трансформировались в прямую линию. Он бросил карандаш на стол, сунул салфетку в карман и порывисто вышел, завидев на площади перед вокзалом экипаж, который ждал все это время. Из пролетки выходили трое молодых людей: один высокий, тонкий в талии, со щегольскими усиками ниточкой, помогал девушке спуститься с подножки (девушка была не красавицей в классическом понимании, но – здоровье, радость бытия, даже счастье в больших черных с поволокой глазах… Вон как она глядит на своего спутника, ясное дело, влюблена без оглядки). Третий, одетый как студент, пониже ростом и полный, в круглых очочках, вертел головой в поисках носильщика.

Наблюдая за троицей, мужчина спустился на перрон, ближе к стоявшему в ожидании отправления составу. Люди толкались, налетали друг на друга и тотчас разбегались, не подумав попросить извинения. Те, за кем он наблюдал, остановились у входа на платформу, чуть наособь, и, видимо, прощались: легкий необязательный поцелуй в щеку (толстячок-студент мучительно покраснел), последние фразы перед посадкой… Время растянулось и замерло, словно ленивая кошка на подоконнике. Мужчина вытер платком вспотевший лоб, сунул платок в карман и вытащил револьвер. Секунду постоял неподвижно, словно собираясь с духом, потом сделал шаг вперед и поднял оружие.

И наткнулся на взгляд.

Те самые глаза, словно крупные ягоды смородины в утренней дымке. Девушка смотрела на него, прямо в черную пасть револьвера (а вокруг по-прежнему шли и бежали люди, никто ни на кого не обращал внимания). Он приготовился выстрелить… Однако указательный палец не послушался, будто окоченев на морозе.

Так продолжалось долго, целую вечность. Девушка очнулась первой. Зачем-то присев на корточки, она оглушительно завизжала и закрыла ладонями уши. Ее спутник, студент-толстячок, проявив неожиданную прыть, прыгнул на третьего, «франта» в модном английском пиджаке, и оба упали… Мужчина все-таки успел выстрелить, уже не целясь, и «франт» испуганно ойкнул, хватаясь за плечо. Мужчина развернулся и побежал, неловко вскидывая длинные ноги.

Толпа испуганно расступилась, раздались полицейские свистки… Его преследовали: сзади, с боков, наперерез уже спешили жандармы, и он заметался в кругу, не осознавая, что еще сжимает в руке револьвер.

– Брось оружие! – заорал один из полицейских, приближаясь к нему на полусогнутых, готовый в любой момент броситься на землю. – Подними руки, или выстрелю! Подними руки, скотина!

Мужчина так и собирался поступить. Он поднял руку с револьвером, желая отбросить его в сторону, но жандарм, уже имевший случай столкнуться с террористами (безусые мальчишки, напавшие на почту прошлой осенью и убившие старика-почтмейстера), понял это по-своему. Что-то грохнуло, и мужчина ощутил боль возле ключицы. Обезумев от ужаса, он прыгнул на пути и побежал, задыхаясь, чувствуя, как силы уходят…

Ему повезло: он не увидел поезда, который налетел откуда-то сбоку, ударил и поволок впереди себя, перемалывая кости в муку. И испугаться он не успел, потому что умер раньше…

– «Мир должен пройти через кровь…», – пристав повертел в руках обрывок салфетки, извлеченной из кармана у погибшего. – Это да, крови предостаточно. О чем это он, а?

Жандарм не ответил. Его лицо было мокро от пота, и по цвету напоминало молодую зелень. Его жестоко тошнило. Он силился отвести взгляд от грязной брючины, которая заканчивалась таким же грязным ботинком и лежала отдельно от туловища, шагах в пяти от рельсов.

– И никаких документов, заметьте, только десять рублей ассигнациями. Надеюсь, вы догадались опросить свидетелей?

– Так точно-с. Однако, смею заметить, толку немного. Пока пальба не началась…

– Понятно. В кого он стрелял?

– Трудно сказать. Установлено, что поблизости не было никаких важных особ… Я имею в виду тех, кто представлял бы интерес для террора. Разве что статский советник Дормидонтов… Но он находился совсем в другой стороне.

– Дормидонтов? – вскинулся пристав. – Как же, знакомы-с. Надеюсь, его превосходительство цел и невредим?

– И они сами, и их супруга – все в добром здравии. Правда, слегка испуганы… Анна Гавриловна, кстати, добровольно дала показания: ей показалось, будто некий молодой человек после выстрела вскрикнул и упал – возможно, был ранен.

– Вот как? Что же вы молчали? Кто таков?

– Виноват, не установили. Началась суматоха, мальчишка просто исчез. Да и был ли – госпожа Дормидонтова признает, что могла напутать.

Пристав хмуро взглянул на санитаров – те укладывали на носилки куски человеческого тела. «Мир должен пройти…» Солнце, будто ужаснувшись увиденным, спрятало свой лик за тучи, и снова посыпался изнуряющий мокрый снег.

– Начальник станции интересуется, можно ли отправлять состав?

– Отправляйте, – махнул рукой пристав. – Впрочем, подождите. Нужно выяснить, кто купил билет в первый класс, но чье место осталось не занятым, – он в задумчивости обхватил пальцами подбородок. – Этот молодой человек… Он собирался куда-то ехать – иначе зачем ему быть на перроне?

– Возможно, встречал или провожал.

– В любом случае он скрылся, это само по себе подозрительно. Пусть проверят больницы, не обращался ли кто-нибудь по поводу огнестрельного ранения. И, кстати, наведайтесь в психиатрическую лечебницу: вдруг наш стрелок был их пациентом.

 

Пете повезло: пуля, проделав аккуратную дырочку в рукаве английского костюма, не задела плоти. Спасибо Николеньке: кабы не он, дело обернулось бы по-иному.

– Ехать? – подозрительно переспросил он, уставясь на Любушку. – Ты с ума сошла. Ты так и не поняла, что нас хотели убить? Вернее, меня…

– Может быть, мы не при чем? – неуверенно предположила она. – На вокзале было много народа…

Он потянулся за сигарами (Вадим Никанорович регулярно слал из Питера презенты своему компаньону, Викулову-старшему). Открыл шкатулку красного дерева, долго не мог зажечь спичку – очень тряслись руки.

– Доктор приписал мне постельный режим. Никаких волнений, иначе сердце может не выдержать. И тебе ехать не советую – нужно переждать, пока не уляжется шум. Кстати, возможно, нас ищет полиция – мы же сбежали… Хотя я до сих пор не пойму, отчего.

Он был прав, тысячу раз прав, а я (Любушка мысленно посыпала голову пеплом) просто жалкая авантюристка. Визит к больному в особняк Викуловых (угол улиц Гороховой и Павловской) начался удачно: девушка властно отослала сиделку, сама поменяла Петеньке лобный компресс и присела у его постели. Бедный, бедный, сколько же он пережил!

Однако он совсем не обрадовался ей. Он был очень испуган.

В самом деле я дура, огорченно думала Люба, спускаясь по лестнице. И несносная Соня, если уж на то пошло, могла бы приехать сама. Я напишу ей, пришла вдруг счастливая мысль. Расскажу про выстрелы на вокзале… Впрочем, нет, не стоит ее волновать. Мало ли какие причины могли задержать отъезд. Да и не обещала я ей ничего.

Николенька нервно прохаживался по тротуару вдоль дома, сунув озябшие руки в карманы пальто. Завидев Любу, он быстро подошел и спросил с непонятной надеждой:

– Ну, как там Петя?

Зашел бы да узнал, сердито подумала она, забыв, как сама прозрачно намекнула «верному рыцарю», что предпочла бы навестить больного тет-а-тет. Николенька, как обычно, покраснел, но перечить не осмелился.

– Значит, ты едешь в Петербург одна?

– Зачем спрашивать очевидные вещи?

Она уже всерьез разозлилась и пошла вдоль улицы, гордо задрав голову и впечатывая ни в чем не повинные каблучки в ноздреватый снег. Вскоре она услышала сзади осторожное сопение. Николенька нагнал ее и, преодолев робость, взял за рукав.

– Что? – спросила она воинственно.

Глядя ей прямо в глаза, он сказал, что, если она не против, он готов сопровождать ее в поездке. В Петербург, он хотел сказать, потому что в принципе лекционный курс закончен и возобновится только через месяц, и он свободен, то есть он имеет в виду, чтобы поехать с ней. Если она не возражает, он хотел сказать. Вот.

Она остановилась от неожиданности.

– Вы серьезно, милостивый государь?

– Ну.

Любушка рассмеялась.

– Что ж, я подумаю, – и вдруг почувствовал, что впервые за все это время ей стало легко и спокойно. Будто гора с плеч свалилась.

– Только… – Николенька с досадой потер лоб. – У меня из головы не идет тот человек, что стрелял в нас. Он словно знал, куда и зачем вы отправляетесь. Словно он следил за нами… И кто-то передал ему наш разговор – помнишь, у тебя в гостиной.

– Не выдумывай, – отмахнулась она, про себя понимая, что Николенька прав. – В любом случае, ты и я не при чем. Он хотел застрелить Петю.

– Хотел бы застрелить – застрелил бы, – возразил Николай. – Нет, я не думаю, что он промахнулся. Он непременно желал, чтобы ты отказалась от поездки.

Любушка упрямо тряхнула головой.

– Все равно. Убийца мертв, значит, и опасности нет.

– Убийца мертв, – задумчиво отозвался Николенька. – Только как быть с теми, кто его послал?

 

 

Вчера Майя предприняла неуклюжую попытку сделать генеральную уборку и флегматично ползала с тряпкой по полу, стараясь отключиться от назойливых мыслей. Мысли не желали отключаться, и в конце концов Майя сдалась. Бросив посреди комнаты ведро с водой, она забралась с ногами в кресло и замерла, глядя на безмолвно мечущегося по экрану Киркорова. Эстрадное диво по какой-то необъяснимой ассоциации напомнило ей несчастного Эдика Безрукова. Она потрогала нижнюю губу – ерунда, столько времени прошло, даже маленького шрамика не осталось… И злости на беднягу нет (Де мортиус аут бене аут нихиль), лишь странное, необъяснимое чувство вины.

Надо с этим разобраться. Почему я чувствую себя виноватой? Она задумалась. Потому что если бы не я, Эдик не поплелся бы на третий этаж, а остался бы, как примерный страж, надзирать за маскарадом (раскрытый блокбастер «Русский транзит» на полу под стулом – наверное, он позволял Эдику безнаказанно разглядывать коленки рано созревших десятиклассниц из-под страниц). Майя посмотрела на собственные книжные полки (мамино наследство). Мама, то ли в силу своей профессии, то ли просто мировоззрения, всегда относилась к печатному слову человечества с большим пиететом, и привила это дочери. Эдик, видимо, такой привычки не имел. Или имел? Нужно будет спросить следователя, в каком состоянии были страницы и переплет.

Майя прикрыла глаза и попробовала сосредоточиться. Да, он сидел и читал, и был совершенно спокоен – я на секунду обернулась, прежде чем подняться по лестнице вслед за Романом. А вскоре…

Вскоре Эдик вскочил, бросив книгу на пол, и прямо-таки понесся следом, на третий этаж, где в темном закутке, куда не проникает луна, получил смертельный удар… Вернее, множество ударов, яростных, беспощадных, и не слишком сильных (ни один, отдельно взятый, не привел бы к смерти).

Келли. Пластырь на ладони, разбитый шприц и странная реакция Севы (боль, исказившая черты лица, испуг… Не просто испуг, а вполне конкретный, будто он понял вдруг нечто и постарался это скрыть…).

С этой мыслью она, кажется, и уснула – прямо в кресле, не раздеваясь, только успев выключить телевизор где-то на границе сна и яви. С этой же мыслью открыла глаза в седьмом часу утра (о, мать твою!). Наспех, будто кто-то дышал ей в затылок, Майя умылась и причесалась, проглотила универсальную яичницу, запив универсальной чашкой «Нескафе», и через полчаса уже стояла перед дверью четы Бродниковых, готовясь услышать заспанные ругательства.

Однако Ритка была уже на ногах и на кухне – там что-то варилось, жарилось, выпекалось, резалось и перемешивалось, источая целую какофонию ароматов.

– Проходи, – сказала она, нисколько не удивившись. – Извини, Сева пригласил на ужин соратников по партии, а те жрут хуже саранчи, сколько ни дай, все мало.

– Сколько соратников-то? – спросила Майя.

– Четверо. Трое местных и какой-то фюрер из Москвы.

Войдя на кухню, Майя невольно присвистнула: судя по количеству приготовленной снеди, Бродниковы ожидали на постой как минимум гусарский полк.

– И как не вовремя, Бог ты мой! Следствие, пожар, шприц этот дурацкий (о мертвом Эдике Рита даже не упомянула, как о чем-то несущественном). Нужно было отправить Лику в частный колледж, как я и советовала. Подальше от этих безобразий.

– А где она сейчас?

Рита махнула в пространство половником.

– С утра убежала к подружке, делиться впечатлениями. Пусть, по крайней мере, под ногами не вертится. Днем нас ждут в прокуратуре… Ох, Джейн, лишь бы она не наболтала там лишнего!

Майя подошла к ней, решительно отобрала половник, бросила его в мойку и взяла Риту за плечи.

– Чита, мы еще подруги?

– При чем здесь… То есть конечно, подруги.

– Тогда скажи мне, что утаивает Лика?

Глаза Риты широко раскрылись, и ресницы воздушно захлопали (наверное, именно этой невинностью во взоре она и покорила Севушку).

– Почему ты решила, что она что-то утаивает?

– Роман арестован, – напомнила Майя.

– Задержан…

– Неважно. Следы на этаже – я имею в виду материальные следы, которые можно пощупать – только мои и Романа. Правда, мы видели мальчика в костюме гнома. И слышали шаги за закрытой дверью, но этого не проверишь. Однако я очень хорошо их запомнила: шаркающие, с пристукиванием… Я уверена, это был убийца.

– Мальчик – убийца?!

– Нет, нет, слишком уж жутко… У меня другая версия – сумасшедшая, конечно, я согласна… Но – может быть, кто-то прошел по коридору, опираясь на палку?

– Роман?

– Отпадает, Романа я собственноручно заперла в музее.

– У него мог быть второй ключ.

– Чита, ты рехнулась! Зачем ему? Где мотив, хоть самый завалящий?

Рита потупила взор.

– Но ведь ты сама рассказывала: помнишь, они подрались из-за тебя… Ну, после моей свадьбы.

– Господи! – опешила Майя. – Когда это было!

Наступила пауза. Рита, выхватив из мойки многострадальный половник, снова принялась что-то мешать в кастрюле. В конце концов Майя не выдержала.

– Послушай. Ты всерьез веришь, что Роман мог убить? Наш с тобой Роман, который качал нас на качелях во дворе?

Рита еле слышно всхлипнула.

– Тогда кто? Этот твой хромой убийца? ты начиталась Александры Марининой.

– Не обязательно хромой, – медленно проговорила Майя, и выдала то, что давно вертелось на языке: – Палка могла быть частью маскарадного костюма.

 

Рита нахмурилась и замолчала, переваривая информацию.

– Но Лика была одета Домино, ты же знаешь.

– Никто и не говорит о Лике, – убежденно сказала Майя (ох, хотелось бы верить!) – Однако трость… Кто тебе сразу приходит на ум?

– Баба-Яга.

– Баба-Яга… Нет, я видела ее в вестибюле, у нее не было никакой палки. Мы даже обсуждали ее костюм с Валей Савичевой. Девочка, кстати, была права: полная безвкусица – даже не костюм, а так, нагромождение цветных лоскутов.

– Кто же остается? – заинтересованно спросила Рита.

– Не представляю, – вздохнула Майя. – Рднако не святой же дух раскроил Эдику череп.

– А что тебе нужно от Лики?

– Чтобы она рассказала то, что видела. Я почти уверена, ты не позволяешь ей это сделать, даже знаю, почему… Ты думаешь, это ее шприц разбился возле двери музея?

Рита неожиданно всхлипнула.

– Она принимает наркотики? – осторожно спросила Майя.

– Я выбросила эту гадость! Как только увидела!

– Ты водила ее к врачу?

– С ума сошла. Для Севушки это смерть. Он мне никогда не простит… Для него ведь карьера – смысл всей жизни! Нет, я не могу…

– Чита, пусть она скажет только мне, – умоляюще проговорила Майя. – Мне одной. Историю с наркотиками можно опустить. Но если Лика действительно поднималась на третий этаж, и если разбила шприц перед дверью музея (неважно, в какой именно момент), то она должна была видеть убийцу.

– А ты не боишься? – неожиданно спросила Рита.

– Чего именно?

– Что ты построила слишком сложную версию… Наркотики, трость как часть маскарадного наряда… Вдруг на самом деле все обстоит проще? И преступником действительно окажется Роман?

 

 

ГЛАВА 8

 

 

Охранник на входе был другой – плотный, похожий на кубик, с черным коротким «ежиком» на голове, перебитым носом и сексуальной ямочкой на подбородке. Единственное, что роднило его с женоподобным Эдиком – это та же пятнистая униформа, кобура на поясе и квадратик рации.

– Привет, – сказал он Майе, заинтересованно пройдясь взглядом по ее фигуре сверху вниз и опять вверх. – Что вы хотели?

– Я жду одного мальчика.

– А я вам не подойду?

– Увы.

– Жаль, – охранник непритворно вздохнул. – Вы-то как раз наоборот в моем вкусе. И в каком же классе этот счастливчик?

– В третьем.

Он посмотрел на часы.

– Урок заканчивается через двадцать минут. Придется подождать… А вы мама?

– Что? Ах, да… В некотором смысле.

Она присела на банкетку под плакатной снегурочкой, сняла шапочку, тряхнув волосами, и вдруг услышала:

– А вы кто? Папа?

– Папа, папа, – отозвался знакомый голос.

Она повернула голову и в очередной раз подумала, что мир тесен, словно пригородный автобус. Артур, ее бывший тренер, бывший любовник (звучит пошло, но верно), чемпион мира и окрестностей, второй дан Айкидо, приветливо улыбнулся, блеснув влажными очками и присел рядом.

– Вы кого-то ждете? – опять встрял бдительный охранник.

– Сына. Он учится в третьем «Б».

– Так вы муж и жена, что ли?

– В некотором смысле.

Майя вдруг рассмеялась и хлопнула себя по лбу.

– Как же я не сообразила! Гриша Кузнецов – твой сын?

– Да, – невозмутимо отозвался Артур. – А Лера – моя дочь.

– Я и забыла, что ты тоже Кузнецов. Вернее, не сопоставила: слишком распространенная фамилия.

Понятно, почему маленький гном показался ей тогда знакомым: те же, только немного уменьшенные, черты лица, тот же поворот головы и манера удивленно поднимать правую бровь…

– Как тебя угораздило вляпаться в историю с убийством? – заинтересованно спросил он.

Она пожала плечами.

– Вот так… Оказалась в плохое время и в плохом месте. Тебе известны подробности?

– Следователь просветил. Он очень навязчиво расспрашивал о тебе…

– И что?

– Я попытался втолковать ему, что коли охраннику размозжили череп десятком ударов, то это сделала уж точно не ты.

– Почему?

– Ты, дорогая моя, нанесла бы один-единственный удар. Вот сюда, – он торжествующе ткнул себе указательным пальцем в середину лба. – Техника мэн-учи, если помнишь. Этого оказалось бы более чем достаточно.

Такая мысль не приходила ей в голову. Она с некоторым удивлением посмотрела на собственные ладони и подумала: я помню. По крайней мере, вспомнила бы при случае (к примеру, если бы Эдик прижал ее к темной стеночке), и руки, послушные наработанному рефлексу, сделали бы все сами…

Прозвенел звонок (последний в этой четверти и в этом году), и – будто открылись некие шлюзы: многоголосый гул, радостные вопли и топот ног покатились по коридорам и лестницам, вызывая ассоциацию со взрывной волной. Орда малышей ввалилась в вестибюль, опережая более степенных старшеклассников. Гриша (Артур в уменьшенном варианте), одетый в новенький вельветовый костюмчик и с рюкзачком за спиной, вылетел из общего потока, как пробка из бутылки, и подскочил к папе.

– А Нелли Григорьевна мне поставила «пять» по русскому, – заорал он, стараясь перекрыть шум. – Пап, а ты обещал купить гонки, если по русскому будет…

– Не тарахти и не вертись. Нелли Григорьевна не ругала тебя, что пропустил математику?

– Нет. Она сказала: раз такое важное дело…

– Вас вызывали в прокуратуру? – спросила Майя.

Артур хмуро кивнул.

– И, похоже, без тебя не обошлось: это ты доложила следователю, будто Гриша гулял по третьему этажу во время дискотеки?

Майя покаянно посмотрела на него.

– У меня не было выхода. Я надеялась, Гриша подтвердит, что Роман не мог убить охранника, он сидел взаперти в музее…

– Гришка еще ребенок. Что он понимает?

– Все понимаю, – солидно произнес Кузнецов-младший. – И вас я запомнил. Вы подружка учителя, который ведет уроки в старших классах. Он называл вас тетей Женей.

Артур удивленно поднял бровь.

– Не Женей, а Джейн, – пояснила Майя. – Детское прозвище, из фильма про Тарзана.

– Папа, а кто такой Тарзан?

– Это дикарь из джунглей. Вроде тебя.

– Вовсе он не дикарь, – заступилась она и присела перед малышом на корточки. – Гришенька, скажи, ты видел кого-нибудь в тот вечер, когда в школе была дискотека? Я имею в виду, на третьем этаже?

– Только вас и дядю, который охранял дверь.

– Дядю Эдика?

Гриша беспечно пожал плечами и попытался улизнуть, но Майя проворно поймала его за рюкзачок и притянула к себе.

– Когда ты его видел?

– Когда бегал по коридору. На дискотеке мне надоело, и Дед Мороз уже ушел… Я стал играть в разведчика.

– То есть ты за кем-то следил?

– Я же незаметно.

– А что делал охранник?

Мальчик немного подумал и выдал оригинальную мысль:

– Наверное, тоже играл в разведчика.

– Почему ты так решил?

– Потому что он крался по коридору. Тихо-тихо, только кроссовки у него были скрипучие. Потом выскочил и закричал…

– На тебя?

– Нет, меня он не заметил.

– На кого же?

– Здравствуйте, тетя Джейн!

Майя повернула голову. Теперь, кажется, все были в сборе: Келли – в короткой юбочке (и куда только учительница смотри!), с сумкой через плечо, уже заметная грудь гордо выпирает из белой водолазки… Валя Савичева, одетая в светлые брючки и длинный свитер с широким горлышком. Третьей, как догадалась Майя, была Лерочка Кузнецова – дитя своего века: коротко, почти наголо остриженная головка с грациозным затылком, громадные серьги в ушах, кожаная «рокерская» курточка и черные ботинки на рифленой подошве, стиль «милитари», не хватает американской штурмовой винтовки и подсумка с гранатами.

– Ну как? – спросил Артур.

– Все в порядке, отстрелялась, – доложила «рокерша», с интересом взглянув на Майю (ничего, мол, батя, у тебя подружка. Старовата, правда, уже за тридцатник, но если новую фуфайку и костыли поприличнее…).

– Троек много?

– Математика и физика. Терпеть их не могу.

– А собиралась в политех…

– Ничего, еще только вторая четверть. Зато у Вальки – все тип-топ, все пятерки, даже по физкультуре (как это ты нашу Тумбу уговорила, ума не приложу).

– Брала бы пример, – глубокомысленно заметил Артур.

– У нее стимул: они с Келли после школы в Штаты собрались рвать.

– Правда? – удивилась Майя.

Валя шутливо (но чувствительно) ткнула подружку локтем под ребра.

– Выдумщица. Майя Аркадьевна, скоро отпустят Романа Сергеевича?

Трогательная забота.

– Не знаю. Много неясного…

– Но он же не мог убить!

– Не мог, – вздохнула она. – Однако такое впечатление, что кто-то очень хитро его подставляет.

Они вышли из школы вместе, и в очередной раз Майя тайком удивилась: всего сутки прошли с недавней трагедии, но – солнечный день, мягкий снежок под ногами, гомонящая ребятня, и у всех, даже самых непроходимых двоечников, радость и возбуждение на лицах в преддверии двухнедельной свободы. Свобода и смерть – понятия несовместимые, особенно в детском возрасте.

У ворот папа-Кузнецов озабоченно посмотрел на часы.

– Совсем из головы вылетело. Мне еще нужно зайти в магазин за продуктами… Лера, отведи Гришку домой.

– Нет! – вдруг заорал Гриша так, что они испугались. – Я с тобой!

– Ты же не любишь ходить в гастроном. И всегда ноешь в очереди…

– Я не буду ныть! Папочка, ну пожалуйста! Хочешь, я в очереди буду стоять целый день и не пикну, – он наморщил носик, готовясь заплакать.

Артур пожал плечами.

– Ну, если тебе так хочется… Майя, не составишь нам компанию?

 

– Мое положение довольно серьезно. Связь между мной и школьным охранником пока не установлена…

– Но она есть, – понятливо закончил Артур. – Никогда не поверю, будто ты с ним спала.

– Типун тебе, – ужаснулась она такому предположению. И вдруг, сама не ожидая от себя такого, подробно и обстоятельно выложила ту давнюю историю, приключившуюся по дороге с Риткиного бракосочетания.

Артур молча выслушал и присвистнул.

– Вон оно что… Да, девушка, пробиваю. Полкило сыра, сметана, шоколад, печенье, два йогурта… Гриша, тебе какой йогурт, с бананом или клубникой?

Малыш молчал, съежившись в комочек, словно от холода, хотя в гастрономе (супермаркете по-нынешнему) было тепло и многолюдно: они стояли в очереди в кассу, вокруг колыхалась толпа, в праздничной витрине сияла елочка в бумажных гирляндах, и это создавало у Майи ощущение если не праздника, то некоей его иллюзии. Она расслабилась – пожалуй, впервые после полутора суток замордованного бега по кругу: дом – прокуратура – полубезумные диалоги со свидетелями (подозреваемыми) – диалог со следователем (Колчин любезно позволял ей вмешиваться в ход дознания, правда, непонятно из каких соображений) – снова дом…

– Ты позволишь мне поговорить с Гришей?

Артур поморщился.

– Только недолго. И не слишком его пугай.

– Я не хочу говорить, – вдруг подал голос мальчик. – И йогурт тоже не хочу… Папа, пойдем отсюда!

Майе показалось, что он вот-вот разрыдается. Она присела перед ним, чтобы оказаться на одном, так сказать, уровне, поправила шарфик – ярко-красный, пушистый, с аппликацией из голубых снежинок.

– Гришенька, ты только расскажи, как играл в разведчика. Во время школьной дискотеки…

– Я хочу уйти, – упрямо сказал он.

– А гонки? – улыбнулся Артур. – Раз уж Нелли Григорьевна расщедрилась на пятерку по русскому…

Но малыш уже плакал – вернее, тихонько скулил, будто испуганный шпиц, увидевший в двух шагах свирепую кавказскую овчарку. И смотрел он почему-то сквозь витрину, в одну точку…

– Не надо гонок… Пойдем отсюда, пожалуйста!!!

Майя повернула голову и проследила за его взглядом. Там, за стеклом, на улице, обтекаемый возбужденной людской массой, неподвижно стоял человек. Лица было не разглядеть (минус четыре: глаза надо было беречь, а не зарабатывать орден имени Сутулова на лекциях и практических занятиях по педагогике), но – черное кашемировое пальто, и белый шарф, и характерная форма головы…

Будто поняв, что его засекли, человек резко развернулся, сделал шаг в сторону и исчез из поля зрения, смешался с толпой, стал ее частью.

– Гриша, – зачарованно прошептала Майя. – Ты видел в коридоре кого-то, одетого в карнавальный костюм, да? Это был Дед Мороз?

 

 

Пока добирались до Москвы, настроение у Любушки было преотличное. Казалось, сама мысль о том, что она одна, без папенькиного строгого ока, путешествует в настоящем вагоне, по настоящей железной дороге, страшно ее забавляла. Вечером, когда пришел проводник и принес лампу, она попросила, чтобы ей подали чай с сахаром и вазочку с пирожным-эклер из вагона-ресторана.

– Только вам, милостивый государь, ничего не перепадет, – лукаво предупредила она Николеньку. – Вы склонны к полноте, вам сладкое вредно.

А потом, после пересадки в Москве, Любушка вдруг резко помрачнела. На вопрос Николеньки она задумчиво поджала губы и неожиданно выдала:

– Тебе не кажется, что за нами следят?

Он удивился.

– Кто?

– Господин из соседнего купе. У него еще такие неприятные складки в уголках губ. Он ехал с нами с самого начала, и тоже сделал пересадку в Москве.

– Это еще ничего не значит, – заметил Николенька.

Люба вздохнула.

– Ты прав. А я просто дура.

Он успокаивающе тронул ее за плечо.

– Письмо – вот что виновато. Ты нервничаешь, вот и мерещится всякое.

Однако, она видела – Коля тоже слегка встревожился.

Уже под утром, когда небо стало фиолетовым, она не выдержала. Накинула халатик поверх пеньюара, отворила дверь и тихонько вышла в коридор. Странное беспокойство прочно угнездилось в сердце. Она выглянула в окно – темень и мокрый снег, фонари на станции и какие-то тени в желтых кругах, четко, словно оловянные солдатики, застывшие на платформе. Поезд стоял.

– Что там? – спросила она проводника.

– Полицейская проверка, барышня. Ищут кого-то. Идите-ка вы, голубушка, в свое купе. Неровен час, простудитесь.

Она постучалась к Николеньке, но тот не отозвался. Потихоньку начиная злиться, она постучала сильнее, потом дернула за ручку – и чуть не упала: дверь оказалась открытой. Почему-то обмирая, Любушка сделала шаг внутрь – зеркало на миг отразило ее бледное, почти белое лицо в полумраке, и спутанные волосы. Она наклонилась над постелью и потрогала одеяло, надеясь разбудить спутника. И лишь через несколько секунд сообразила, что Николеньки в купе нет. только подушка лежала высоко – так, словно под ней…

– Вы не должны были так рисковать, – глухо и взволнованно произнес голос за перегородкой. – Разве нельзя было направить другого исполнителя? Вас ищут по всей России!

– Это дело чести, – отозвался другой. – Он был предателем, из-за него погиб весь отряд, в полном составе. Там, в Финляндии… Только я спасся, по счастливой случайности.

– Тем более вы не имели права…

– Сейчас меня интересует другое. Почему он начал стрелять? В кого?

– Может быть, он решил, будто организация поручила мне его ликвидацию? – слегка растерянно произнес Николенька. – Нет, невозможно. Он не мог знать меня в лицо.

– Где вы спрятали груз?

Коля что-то невнятно ответил – Любушка не сумела разобрать, как ни прислушивалась.

– Вы с ума сошли! Немедленно…

Она сунула руку под подушку. И нащупала небольшой кожаный саквояж. Саквояж был не новый: кожа на боках истерлась и потускнела. Папа, пока не забросил практику, ходил к больным с таким же. только от папиного чемоданчика пахло по-другому: йодом, карболкой, лекарствами… Те запахи, связанные с больницей, Любушку всегда немного пугали – с тех пор, как пришлось две недели провести в хирургическом отделении с приступом аппендицита.

Поколебавшись, она щелкнула замочком и извлекла на свет кипу исписанных листов бумаги. Прочесть их в темноте она не могла, а зажечь свет побоялась. Равнодушно бросив их на постель, Любушка снова запустила руку в саквояж.

И неожиданно для себя вытащила револьвер.

 

 

ГЛАВА 9

 

 

Я был единственный, кто спасся – по чистой случайности, или по Божьему провидению, только в то утро я проснулся раньше обычного. Хозяева отеля (двухэтажный особняк под островерхой черепичной крышей с башенкой и затейливой вывеской: «Приют горных странников»), чета пожилых финнов, еще спали, как и большинство постояльцев, лишь за закрытыми дверями на кухню позвякивала посуда.

Я вышел на крыльцо, одетый, как турист в заснеженных горах: в плотные штаны из козьей шерсти, высокие альпийские ботинки, полосатые гетры и ветровку, взятую вчера на прокат у господина Тыниса Мягги, управляющего отелем. Грех было не воспользоваться погодой: из трех недель, проведенных в горах, едва ли не две трети всего времени я был занят работой нашего штаба, под крышей, при искусственном освещении, и даже не сумел загореть, что само по себе могло вызвать подозрения…

Дислокация базы была выбрана идеально: «Приют горных странников» стоял на отшибе, в стороне от дорог, и жил замкнутой жизнью. Владельцы, сочувствующие идеям террора, всякому стороннему путнику давали один и тот же ответ: все места заняты, и отправляли дальше по Иматре, за Беслау и Кижин (тамошняя долина кишмя кишела отелями), поэтом «боевка» чувствовала себя здесь в безопасности.

Лишь однажды правила были нарушены – в самом конце января, поздним вечером, когда вьюга за окнами выла совершенно по-волчьи, остервенело бросая в бревенчатые стены снежные заряда. И настроение у меня было мрачное и подавленное, несмотря на потрескивающие дрова в камине. Кружка глинтвейна уютно грела ладони, а я сидел в глубоком кресле, точно лорд-аристократ, владелец древнего замка с привидениями, слушал вьюгу и думал: что-то должно случиться…

Это самое «что-то» предстало в образе пары спортсменов-лыжников, заблудившихся в пурге. Высокий стройный юноша, студент Йелльского университета, будущий юрист, и его невеста, очаровательная девушка лет семнадцати, обладательница густых каштановых волос и черных блестящих глаз, искрившихся живым лукавым огнем.

Они оказались настоящей душой компании, эти двое. Во второй вечер, отогревшись и восстановив силы, они устроили концерт для постояльцев: студент прекрасно играл на фортепиано (оно было жутко расстроено, но юноша привел его в порядок за какие-то десять минут), его невеста весьма профессионально, и с истинным вдохновением исполняла шансоны и русские романсы. Господа революционеры, многие из которых уже много лет не были на Родине, едва не прослезились. Особенно расчувствовалась мадам Элеонора («Бэла»), руководившая в отряде Карла группами наружного наблюдения (именно ее люди, игравшие роли извозчиков, рассыльных и уличных продавцов, устанавливали ежедневные маршруты будущей жертвы, распорядок дня и численность охраны). Когда девушка спела «Одиноко звучит колокольчик», она грациозно встала, подошла к сцене и, смахнув слезу, поцеловала исполнительницу в щеку.

– Этот романс очень любила моя матушка, – сказала мадам Элеонора. – Она умерла в Нижнем Новгороде два года назад. Представьте, у меня даже не было возможности узнать, где теперь ее могилка. Спасибо вам, милочка. Вы возвратили мне детство…

Все зааплодировали, Элеонора села рядом со мной и прошептала:

– Замечательно, не правда ли? Андрэ повезло с невестой (Андрэ звали юношу-студента). Только, по-моему, зря она пользуется краской для волос – у нее очень красивый естественный цвет…

– Так она не шатенка?

– Нет, у нее волосы цвета крыла ворона, весьма редкий нынче, с синим отливом. Я заметила вблизи. Но, может быть, ее жениху больше нравятся рыженькие? – она хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

Тем временем все закричали: «Бис!», Андрэ улыбнулся, продемонстрировав великолепные зубы, взял аккорд, и девушка запела что-то веселое, зажигательное, из репертуара парижской звезды оперетты Линды Матринэ. Элеонора забыла обо всем на свете (у ее мамочки, похоже, были довольно разносторонние вкусы). Я, впрочем, тоже: в конце концов, мы находились в практически свободной стране, где красить волосы никто не запретит…

Они просили приютить их лишь на одну ночь, но, когда девушка робко спросила у Доры Мягги разрешения остаться подольше, та только махнула рукой: живите сколько захочется. Все были рады, даже старик Черниховский, видный деятель партии «Народная воля» (разыскивался охранкой с памятного января 1905 года), перестал жаловаться за мучившую его подагру и заблестел глазами. Когда в отель нагрянула полиция, он заперся в комнате наверху, сжег партийные списки и адреса конспиративных квартир, и застрелился, не желая сдаваться живым. Впрочем, это будет потом, через несколько дней, а пока…

Пока гости вовсю развлекали постояльцев и развлекались сами, деля время между прогулками по окрестностям, беседами в столовой вокруг самовара, и импровизированными концертами по вечерам. Вскорости у Андрэ обнаружился еще один талант: он замечательно умел фотографировать. Однажды Элеонора увидела, как он сушил на веревочке свежие снимки. Это оказались великолепные виды отеля и его окрестностей – иным было бы не стыдно украсить собой известные рекламные журналы. Она ахнула, восхитившись красотой, и тут же была вознаграждена одним из фотошедевров: заснеженные сосны в ясный день, светло-серые тени по белому полю, уходящему далеко за горизонт, и одинокая фигура лыжника («Лыжницы», – поправил Андрэ. – Это моя невеста. Мы пропустили нужный поворот в миле отсюда, и заблудились»).

– К счастью для нас, – лукаво улыбнулась мадам Элеонора. – Если бы не вы, мы бы покрылись плесенью в этом чертовом захолустье.

От ее нарочитой грубости (даже грубость ей шла – в ней словно чувствовался аромат Парижа в пору ранней весны) Андрэ весело рассмеялся и предложил:

– Хотите, я сделаю ваш портрет?

– Сколько же у вас талантов, дорогой мой? – спросила она. – Вы хоть что-нибудь умеете делать плохо?

– Умею, – отозвался тот, устанавливая штатив. – Только для этого мне придется очень постараться.

Вскоре все постояльцы были одарены своими портретами – одни Андрэ снимал на фоне природы, на фоне гор, другие – в гостиной у камина или возле большой напольной вазы с цветами. Мадам Элеонору он запечатлел стоящей на лестнице и облокотившейся о перила, в шикарном вечернем платье, надетом специально ради такого случая. Сам я на фотографии предстал опирающимся на свое ружье фирмы «Зауэр», которым очень гордился, в охотничьем костюме и тирольской шляпе с пером. Я был так восхищен, что даже не поинтересовался, что фотограф намерен делать с негативными пластинами.

Старый слепой дурак…

Когда они собрались уезжать, их провожали самыми теплыми словами. Все в полном составе высыпали на крыльцо, мужчины по очереди приложились к ручке очаровательной лыжницы (она была особенно хороша в яркой курточке и алой вязаной шапочке – прощальный подарок Элеоноры). В нашу жизнь они вошли напоминанием о нашей собственной юности, от которой мы отреклись во имя борьбы…

 

Настоящее имя Андрэ было Андрей Яцкевич (он действительно когда-то учился на юриста, но был отчислен с третьего курса за участие в демонстрации «Черной сотни»). Как звали его «невесту», я узнал лишь много позже, как и то, что оба они были агентами IV отделения Департамента полиции. Отель «Приют горных странников» накрыли на следующее утро, ровно через сутки после их отъезда. Одних арестовали сразу, на месте, Элеонору Войчек, женщину, которую я любил и перед которой преклонялся, взяли на вокзале в Бабенау. Через год она повесилась в камере-одиночке, в Петропавловской крепости, не дожидаясь суда.

Спасся я один…

Чья-то высшая воля сохранила мне свободу (на некоторое время) и жизнь. Я не мог ее потерять, ибо отныне знал, для чего живу. Чтобы идти по следу той, что в течение нескольких дней собирала на нас материал для ареста. Полиции было известно все: наши портреты были расклеены на каждом углу (Андрэ, Андрэ!), «молодожены» сумели тайно обыскать наши номера в отеле и даже выкрасть копии партийных списков «Народной воли».

Одного я не мог простить себе: что Андрей Яцкевич умер на вокзале в маленькой уездной Пензе, под колесами поезда, а не от моей пули.

Скрыться от облавы мне тоже не удалось, хотя Коленька Клянц сумел каким-то образом переправить к себе в купе саквояж, в котором лежали опасные для меня документы и револьвер. Я даже не удивился, когда жандармский офицер, просмотрев паспорт (Кальдерович Яков Михайлович, 1860 г.р., коллежский регистратор, чиновник 14-го класса при Управлении по делам налогообложения) нахально улыбнулся и кивком подозвал двух держиморд, они втиснулись в купе и встали по бокам, так, чтобы я не сумел вытащить из кармана оружия.

– Господин Гольдберг, если я не ошибаюсь? Вот и отбегались, вот и славненько. Наручники на него!

Я улыбнулся ему в ответ и безропотно протянул руки. И почему-то подумал, что та девушка пела и впрямь замечательно, могла бы сделать себе карьеру на этом поприще. Жаль, службу выбрала не ту…

 

– Что в саквояже?

Жандармский ротмистр взял чемоданчик в руки. Любушка видела, как смертельно побледнел Николенька, и быстро защебетала:

– Ах, это мой. Здесь кое-что из личных вещей.

– Мне очень неловко, мадмуазель, но я обязан досмотреть.

– Но, господин офицер, это вещи… гм… интимного свойства, вы понимаете?

– Не волнуйтесь, ваше «интимное свойство» осмотрит женщина-агент.

Крайне неприятного вида дама в пенсне, с обесцвеченными волосами, забранными сзади в пучок, проскользнула в купе, змеиным взглядом пригвоздила Николеньку к месту и запустила в саквояж длинную узкую ладонь. Любушка отодвинулась с чувством брезгливого испуга – дама-полицейский удивительно напоминала обликом злющую немку-гувернантку, которую Люба особенно ненавидела в детстве… Гувернантка, впрочем, отвечала ей тем же.

Агентесса немного покопалась внутри, выудила на свет кружевной лиф – невзрачные, неопределенного цвета глаза тут же вспыхнули чем-то сладострастным. Любушку передернуло, стало страшно (что стало бы, попади я в руки этой жабы!), однако она пересилила себя и холодно произнесла:

– Вы за это ответите. Я дочь профессора Немчинова, моего отца знают в Петербурге…

– Больше ничего? – спросил ротмистр у женщины.

Та с сожалением покачала головой. Ротмистр коснулся пальцами фуражки.

– Вы должны простить меня, сударыня: служба. В вашем вагоне, в одном купе, ехал опасный государственный преступник.

– Боже! – Любушка схватилась за сердце. – Он ведь мог убить нас! Николя, вы слышали? Однако при чем здесь мы?

– Не беспокойтесь, мы проверяем каждого в этом поезде, таков порядок. Еще раз прошу простить, – и жандарм ретировался. Девица со змеиным взглядом напоследок улыбнулась Любушке так, что той поплохело.

– Он вез бумаги и револьвер, – сказал ротмистр в коридоре, плотно прикрыв дверь за собой. – При нем их не обнаружили, значит, кому-то передал. Кому?

Поезд отправили только через час – вместо положенных по расписанию двадцати минут. Люба нашла Николеньку в тамбуре, в вагоне для курящих. Она впервые увидела его с сигаретой – он неотрывно смотрел в окно, в темень и дождь, мутными струйками расползающийся по стеклу. А он симпатичен, вдруг подумала она. Высокий чистый лом, внимательные серые глаза, и губы, наверное, чудо как хороши… Разве что полнота – но полнота некоторым мужчинам очень даже идет, делает их более значительными.

– Кто это был?

– Что? – он резко обернулся – сконфуженный, готовый к отпору, даже испуганный.

– Человек, которого арестовали. Ты ведь знаком с ним?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Любушка вздохнула.

– Это я спрятала револьвер и бумаги. Их обязательно нашли бы в саквояже.

Николенька вдруг схватил ее за руку и притянул к себе. Глаза его стали колючими. Теперь он совсем не походил на того милого неуклюжего медвежонка, которого она знала раньше.

– Откуда тебе известно…

– Я слышала ваш разговор через стенку купе. Только не вздумай, будто я следила за тобой, это вышло случайно.

– И много ты услышала? – спросил он холодно.

– Немного, но… Пожалуйста, отпусти руку, мне больно.

Николенька послушно разжал пальцы. Он не отрываясь смотрел на спутницу, будто видел ее впервые.

– Где же ты их спрятала?

– Револьвер – в бачке для воды, за умывальником. А бумаги… Отвернись, я достану.

…Он молчал, молчала и она – в темном купе, сидя рядышком на мягком сиденье. Тихо-тихо, будто боясь спугнуть кого-то, позвякивали на столе тарелочка и ваза с неживыми цветами. Мерно стучали колеса, окружающий мир едва заметно покачивался, и молодых людей то прижимало друг к другу, то отодвигало на некоторое расстояние.

– Почему? – задал он нелепый вопрос.

– Что?

– Почему ты это сделала?

Она зябко поежилась.

– Потому что вы симпатичны мне, сударь. Приличная девушка не должна говорить такое первой, но… Что же делать, коли сами вы не догадаетесь?

– И тебя не смущает, что я связан…

– С террористической организацией? Нет, не смущает. Тем более я давно догадывалась.

– Давно?

– Ну, недавно. С некоторых пор, – Люба твердо посмотрела ему в глаза. – И еще я хочу сказать тебе. В общем, ты можешь на меня рассчитывать. Всегда, что бы ни случилось.

 

До самого окончания путешествия (поезд прибывал в Петербург лишь поздним утром следующего дня) они оба просидели в купе, прижавшись друг к другу. Любу прямо-таки подмывало забросать спутника вопросами, но она сдерживалась, понимая: одним, пусть даже таким смелым поступком, полного доверия не завоюешь. И все равно – нервный восторг, дрожь в преддверии чего-то неизведанного и наверняка опасного, странное влечение к Николеньке – от всего этого голова сладко кружилась.

А потом наступил Петербург, Любушкин змей-искуситель, город ее мечты и какой-то неизъяснимой любви, почти неприличной страсти…

Он плыл, словно гигантский корабль, в холодном полудожде-полутумане – типичная погода для этого Богом проклятого города, возросшего на костях и болотах. Сонечка в письме обещала встретить сестру на вокзале, поэтому та, едва состав достиг перрона, намертво приклеилась носиком к окну, выискивая знакомую фигуру среди встречающих. Сонечки, однако, не было. Вместо нее на платформе к Любе и Николаю подошел какой-то господин в сером кашемировом пальто и старомодном котелке. Лицо его выглядело слегка помятым и отливало нездоровой желтизной (печень, догадалась девушка).

– Любовь Павловна? – вежливо спросил он и приподнял котелок.

Голос был участлив и немного официален – от такого сочетания Любушка ощутила вдруг неприятный холодок под ложечкой.

– Что вам угодно?

– Прошу прощения. Пристав следственного управления при Петербургском Департаменте полиции, Альдов Алексей Трофимович, – он замялся на секунду. – Боюсь, у нас для вас плохие новости. Не угодно ли будет проехать со мной?

Они узнали, что я спрятала револьвер, пронеслось в голове Любушки. Сейчас схватят, бросят в подвал и начнут пытать… Боже мой, во что влипла, дурочка!

– Где Соня? – ледяным голосом спросила она (держаться – так уж до конца!). – Она обещала меня встретить.

– Софья Павловна скончалась.

…Он что-то сказал, этот странный господин (Любушка попробовала вспомнить его имя – он ведь назвался, перед тем как… Что-то расхожее, русское), но она не осознала, а переспросить постеснялась. Что-то о Сонечке – она должна была приехать на вокзал, да, видно, задержали срочные дела. Или нет?

Скончалась.

– …во вторник вечером, у себя дома. Мы послали телеграмму от казенного ведомства, но она, видимо, запоздала.

– Где Соня? – спросила она.

– В морге, на Васильевском.

Все поплыло перед глазами, город-корабль закачался на серых волнах, окружающий мир почему-то перевернулся, и сквозь внезапную ласковую тьму послышался испуганный голос Николеньки:

– Любушка, милая, тебе плохо? Врача! Кто-нибудь, врача, скорее!

 

На кладбище Любушка попала только через две недели после похорон сестры – все это время она провела дома у Вадима Никаноровича, вместе с Николенькой и Павлом Евграфовичем. Большую часть она лежала в постели, то мучаясь от непереносимой жары, то кутаясь в три одеяла, то впадая в глубокое, как колодец, забытье. Доктор не находил у нее признаков физической болезни, однако настойчиво рекомендовал постельный режим.

На десятый день Люба начала вставать. Голова немилосердно кружилась. Она с трудом, придерживаясь за стенку, добралась до зеркала и вяло ужаснулась: лицо бледное, морщины вокруг запавших глаз, спутанные волосы – она явно напоминала сумасшедшую. Еще полдня ей понадобилось, чтобы привести себя в порядок: наложить легкий макияж, сделать прическу (горничная Донцовых Лиза оказалась великой искусницей), избавиться от головокружения посредством бокала вина… Когда пришел Николенька, Любушка попросила отвезти ее на кладбище.

Сквозь голые ветки дубов и кленов светило равнодушное солнце. Под ногами, стоило свернуть с центральной аллеи, стало слякотно, пахло гнилью и перепревшими прошлогодними листьями. Высокую ограду и черную плиту еще покрывали венки и цветы – свежие, Вадим Никанорович распорядился выбросить старые, с похорон, и купить новые, в магазине Благолепова, что на Васильевском. Любушка положила свой букетик, повернулась к Николеньке и спросила:

– Что это за человек вон там, у склепа? Кажется, я видела его раньше.

– Инженер с судоверфи, знакомый Вадима Никаноровича.

– Он был на похоронах?

Николай пожал плечами.

– Не помню. Что тебе до него?

Она зябко поежилась.

– Я стала слишком мнительной. От каждого куста шарахаюсь. Померещилось, будто он следит за нами.

«Инженера с судоверфи» звали Всеволод Лебединцев – Николенька поостерегся называть Любушке настоящее имя. За месяц до этих событий он принял на себя руководство Северным Летучим отрядом, и стал называться Карлом…

Они с особой тщательностью готовились к этому покушению. Для всех членов «боевки» успех или провал дела означал одно – жить или умереть организации. От запланированного взрыва здания Государственного совета пришлось отказаться: план стал известен охранке загодя, за несколько недель (главный провокатор, «агент номер один» Евно Азеф, фактически стоявший у руля террора, работал в те времена особенно вдохновенно). Все до одной конспиративной квартиры были наглухо блокированы. Оставшиеся на свободе руководители высказывали мысль об отказе от активной работы, приток в партию новых сил приостановился…

– Ты должна подумать, – в который раз повторил Николенька, пытливо вглядываясь в лицо спутницы – они прогуливались по Невскому, пожалуй, впервые после того, как Люба оправилась от болезни.

– Я подумала, – она подняла глаза к небу, с наслаждением ощутив промозглую ветреную сырость, хотелось идти вперед, сквозь ледяной ветер, сквозь саму Смерть… – Ты не понимаешь. Я никогда не делала… Даже и не пыталась делать ничего полезного людям. Мне доселе было незнакомо это ощущение. А в поезде…

– Ты поступила очень смело, – уважительно сказал он. – Фактически ты спасла мне жизнь…

– Мне этого мало. Мало, мало, я хочу большего! И я ни за что не отступлюсь. Я привыкла добиваться того, чего желаю.

– И чего же ты желаешь? – с улыбкой спросил Николенька.

И услышал ответ:

– Быть среди вас. Неужели это так трудно?

– Сейчас – очень трудно, – признался он. – Все напряжены и растеряны, все подозревают друг друга. Тебе предстоит нешуточная проверка.

Несколько секунд Любушка обдумывала услышанное. Потом осторожно спросила:

– Скажи, смерть Сони как-то связана с тем, что происходит в вашей организации?

– Почему ты так решила?

– Не знаю. Ощущение: тот человек на кладбище, убийца, стрелявший в нас на вокзале, господин, которого арестовали в поезде… Мне кажется, все это звенья одной цепи.

– Софья Павловна была не при чем, – медленно проговорил Николенька. – То есть она не была одной из нас.

– А Вадим Никанорович?

– Он, как говорится, «сочувствовал», но тоже не был посвящен ни во что серьезное. Просто иногда помогал нам деньгами, и его особняк использовался для конспиративных встреч. По-моему, именно в этом была наша ошибка.

– Что ты имеешь в виду?

Он молчал долго – целую минуту. Потом, решившись, выдал:

– Среди нас действует провокатор.

Любушка остановилась, пораженная.

– Но как…

– Он наверняка один из членов организации, много раз бывал на наших собраниях. Софья Павловна была посторонним человеком, но она могла что-то заметить, возможно, не придав этому значения.

– А убийца придал, – прошептала Любушка. – Он не мог допустить, чтобы мы приехали – Сонечка рассказала бы о своих подозрениях.

– Нет, – отверг эту мысль Николай. – Кое-кто из наших членов имеет контакт в полицейских кругах. Ему удалось выяснить… Словом, Софья Павловна умерла раньше, чем в нас стреляли на вокзале.

В меня, мысленно поправился он. Петю он задел случайно, а пуля предназначалась мне: Яцкевич не знал, что господин Гольдберг спасся после облавы в горном приюте, он решил, что ликвидировать его послали меня… А я всего лишь должен был передать оружие и потом забрать его. Если бы не Любушка…

 

 

ГЛАВА 10

 

 

– Следственный эксперимент? – следователь нахмурился, полез в стол, кинул в рот таблетку, пояснив: «Сердце жмет», запил водой из графина. – Вообще-то я думал над этой идеей… Чего вы хотите достичь?

– Мальчик видел убийцу, – сказала Майя, наверное, в десятый раз – словно излагая некое программное заявление.

– Деда Мороза?

– Возможно. Он молчит, и до смерти перепуган.

– Мы обследовали посох и ничего не обнаружили, – проговорил Колчин. – А по идее должны были остаться следы: кровь, волосы, мозговое вещество (как ни замывай, все равно лаборатория нашла бы). Таким образом, против школьного директора говорит тот единственный факт, что он отсутствовал на дискотеке с десяти до половины одиннадцатого. Официальная часть с поздравлениями к тому времени завершилась, дети из особо продвинутых могли саморазвлекаться до одиннадцати, и тактичный уход начальства приняли как должное.

– Где же он был эти полчаса?

– По его словам, переоделся и уехал домой.

Настроение у Майи резко упало. Улики против Гоца, до сего момента выглядевшие неопровержимыми, вдруг потускнели и стали рассыпаться на глазах. Однако она упрямо повторила:

– Гриша видел преступника. Видел дважды: первый раз в коридоре, на третьем этаже, второй – сквозь витрину магазина. Гоц был в толпе, он наблюдал за нами…

– А не мог ли ваш гном видеть кого-то еще, одетого точно так же? – вдруг спросил он. – Правда, по показаниям учеников, Дед Мороз на дискотеке действительно был в единственном числе… Однако существует одно узкое место… Вернее, целых три: небольшая каморка под лестницей, туалет для мальчиков и ответвление коридора на третьем этаже, которое ниоткуда не просматривается (и не освещается) и заканчивается тупиком. Кстати, охранника убили именно там – мы установили это по следам крови.

– То есть…

– Там убийца мог переодеться. Не обязательно было толкаться в вестибюле или в зале в карнавальном наряде – можно было принести его с собой. Но – в таком случае преступник должен был знать, как именно директор будет одет на вечере.

– И ему было нужно совершить убийство – неважное какое, – выпалила Майя, пораженная сумасшедшей догадкой. – Спалить музей, сделать еще Бог знает что, лишь бы во всем заподозрили Гоца!

Колчин молчал, с интересом наблюдая за собеседницей. Некоторое время она раздумывала над собственными словами, потом осторожно спросила:

– Но вы ведь не думаете, что…

– Что все это устроил ваш приятель Бродников, чтобы свалить конкурента? Между прочим, мысль возникла у вас, а не у меня. Каковы его шансы на выборах?

– Лучше бы вам спросить у него, – буркнула Майя. – Как-то не верится, чтобы тот или другой дошли до убийства ради кресла в Думе.

Следователь хотел ответить избитой фразой («Убивают иногда и из-за бутылки водки»), но сдержался.

– Ну что ж. Вашу мысль насчет эксперимента – так сказать, насчет реконструкции преступления, я поддерживаю. Надежда, правда, слабовата… Однако попробуем. За вами – остальные участники: ваша идея – ваша и ответственность.

Погруженная в невеселые думы, странным образом уживающиеся с новыми надеждами (коли удастся получить улики против Гоца, Ромушку скоро выпустят из заточения!), она брела вдоль знакомых провинциальных улиц, одетых в легкий снежок и бумажные новогодние украшения – здесь прошла ее жизнь… Ну отчего же прошла? Жизнь только начинается: новая профессия, новые чувства и взаимоотношения. Все устроится, лишь бы…

Да, лишь бы Роман оказался не преступником (гнездилось в душе гаденькое подозреньице). Вот так же шла я, не разбирая дороги (где же разобрать, если очки – тю-тю?), босая и в порванном свидетельском платье, оставив неудачливого партийного любовника в его евроспальне с водяным матрасом, когда прыщавый юнец Эдик нагнал сзади и набросился с кулаками («Босс велел кое-что передать…») За что он так ненавидел меня? Нет, не так: почему он возненавидел меня раньше, в машине, увидев впервые в жизни? Не потому ли…

У дверей собственной квартиры Майю ждал сюрприз.

Возле стены, привалившись к ней спиной, сидело практически бездыханное тело и мерно посапывало, источая терпкие алкогольные пары. Оно было одето в исключительно грязную дубленку (бывшую бежевую, как догадалась Майя по маленькому незапачканному участку с изнанки), мокрую вязаную шапочку и мокрые сапожки на меху. Рядом валялась средних размеров пластиковая емкость из-под «Белого медведя». Странно, но тоненькая, как бамбуковая флейта, Келли была не дура вдарить по пиву.

– Ты что тут делаешь? – растерянно спросила Майя.

Анжелика с трудом подняла сонную мордашку и приложилась к бутылке. Поняв, что бутылка пуста, она тяжело вздохнула и попыталась сконцентрировать взгляд на Майе.

– А ты? – задала она встречный вопрос.

– Я здесь живу.

– Да? Никогда бы не подумала.

– Почему же?

– Место тут нехорошее, – доверчиво пояснила Келли. – Чувствуешь, как пол раскачивается?

Она сделала попытку приподняться, но тут же, навалившись на собеседницу, обмякла, как тряпичная кукла. Мать твою, сердито подумала Майя, усилено отворачиваясь: алкогольный дух так и шибал в нос. Она обреченно вздохнула, подставляя плечо, точно мужественная санитарка на поле боя.

– А ваш дворник большой пошляк. Разве можно так нализаться на рубль?

– На какой рубль? – возразила Лика. – На пятьдесят баксов! У тебя есть выпить?

– По-моему, тебе хватит.

– Ничего подобного, – веско сказала она, легла на диван и уснула.

Моментально, как это умеют делать только дети и профессиональные разведчики.

 

Бесцельно побродив по квартире и переставив с места на место кофеварку на кухне, Майя вернулась в гостиную. Лика мерно посапывала на диване, укрыв ноги пледом – лицо ее было сосредоточенное и как-то очень по-детски обиженное, точно ей пообещали купить конфету в ближайшем ларьке, да не купили. Майя вздохнула (тяжек все-таки труд воспитателя, свой ли ребенок, чужой ли, а Келли являлась как бы сразу и тем и другим одновременно), поправила клетчатое одеяло (наследство от мамы), села в кресло и, кажется, задремала перед наряженной елкой.

– Тебе его жалко? – вдруг услышала она.

Лика смотрела на нее с дивана осмысленно и почти трезво.

– Тебе жалко Эдика?

– Не знаю, – пробормотала Майя. – Разве что в общечеловеческом смысле. Почему ты спросила?

– Потому что я его ненавижу.

Сказано это было совершенно равнодушно, даже сонно, и Майя оторопела.

– За что?

– Он трахнул меня. В школьном гардеробе, в переменку.

– В гардеробе? – она пересела на диван, поближе к собеседнице (дура я, дура, ведь мелькала догадка, да я отмахнулась). – Когда?

– В сентябре, – Келли зевнула. – Сентябрь – жаркий месяц, гардероб закрыт… Никакого риска.

Не может быть, подумала Майя. Нет, меня разыгрывают, это точно: слишком уж равнодушный голос, без всяких интонаций, и – недостающее звено в цепочке. Не может быть…

– Но ты могла закричать, позвать на помощь… Келли, Келли, почему ты этого не сделала? Почему ты призналась только сейчас?

– Не понимаешь? Ты, – Лика приподняла голову с подушки и обвиняющее ткнула пальцем Майе в грудь. – Что ты подумала первым делом? Правильно: никто не сможет изнасиловать девушку, если она сама этого не захочет. Что уж говорить об остальных.

Она помолчала.

– Представь, если бы это выплыло наружу… Гуд бай, Америка…

– Ну, хоть отцу-то ты рассказала? Или Рите?

– Тебе первой (Майя хмыкнула про себя: слабое утешение и неслабая ответственность). Хотя, мне кажется, папка что-то такое подозревает. Недаром прет грудью на амбразуру с таким усердием.

– Что значит «прет на амбразуру»?

– Он меня защищает, – пояснила Келли, сама того не подозревая, продублировав выводы Риты. – От тебя, от следователя, от черта с дьяволом. Он же понимает, что я тут же… как это говорится в детективах… Буду первой в списке подозреваемых.

– Келли, ты и так первая в списке, – тихо сказала Майя. – Шприц возле двери музея…

– Это не мой! – испугалась та. – Чтоб мне сдохнуть, тетя Джейн! Я давно бросила…

– Ой ли?

– Да говорю тебе! – яростно выкрикнула Лика. – Ну да, я пробовала пару раз – по глупости, за компанию. Не понравилось. Я вообще боли боюсь, – ее передернуло. – А тут шприцы, жгуты, ампулы… Тьфу! Я даже не могу глядеть, как мамка делает себе инсулин.

– А Рита колет себе…

– Одноразовым, – с похвальной быстротой «врубилась» Келли. – Они пластмассовые, и не бьются.

И тут тупик. Майя снова прошла на кухню, заварила кофе – пахучий колониальный аромат не прибавил радости жизни, но вернул мыслям некоторую стройность. В одном Лика ошибалась: Сева не подозревает ее в убийстве (слишком уж чудовищное предположение), он просто ограждает ее от возможных жизненных осложнений (например, разбирательств насчет наркотиков: Келли, правда, с пеной у рта утверждает… Да мало ли что она утверждает!).

Хорошо. Попробуем иначе.

Итак, Василий Евгеньевич Гоц в роли Деда Мороза выходит из актового зала и поднимается по лестнице. Эдик сопровождает его равнодушным взглядом поверх «Русского транзита» – директор есть директор, по вверенному учреждению имеет право разгуливать свободно. Но вот через несколько минут следом бежит девочка в костюме Домино (Эдику отлично известно, кто под маской), нервы мгновенно начинают дребезжать: уж не жаловаться ли побежала, мерзавка? Догнать немедленно и вправить мозги! Отсюда и знаменитый блокбастер под ножкой стула…

Свидетельница. Вот оно, ключевое слово.

Остаются два вопроса. Первый: чей шприц разбился возле двери музея. Второй: зачем, черт возьми, убийце нужно было устраивать пожар? Уничтожить улику (трость, с которой ходил Ромушка)? Но к чему такие сложности? И, главное, я видела эту трость, прежде чем запереть дверь – Роман стоял посреди комнаты, возле стеллажей, и растерянно улыбался, а в его правой руке…

– Я бы снова его убила. Я бы убивала его каждый день, вместо завтрака, обеда и ужина. Я мечтала о его смерти с того самого сентября, я даже число запомнила: девятое, мы только-только отучились первую неделю. А на уроках, особенно на математике, я придумывала разные способы, один другого слаще. Самой пристойной идеей была посадить его голой жопой на муравейник с рыжими муравьями – биологичка говорила, будто рыжие муравьи могут загрызть человека до смерти, – голос, приглушенный и ровный, как патефонная пластинка, возник в гостиной. Келли, должно быть, опять задремала, вернее, впала в некое подобие похмельной нирваны – сладкое ощущение вседозволенности, когда можно блевать на чужой ковер и говорить, что на ум взбредет, никто не поругает и не выгонит на улицу. – Ну почему я всегда и везде опаздываю? Я ведь могла убить его тогда, на дискотеке. Если бы мне пришло в голову…

– Келли, – Майя умоляюще опустилась на корточки рядом с диваном и дотронулась до щеки девочки – она была влажная: то ли слезы досады или раскаяния, то ли растаявшая снежинка. – Милая, скажи, ты видела его?

Длинный звонок в дверь.

О, черт Майя в растерянности похлопала Келли по щеке (никакой реакции), заметалась по квартире, наконец растянула плед и накрыла Лику с головой – вроде неплохо, издалека не разберешь, есть ли тут кто-нибудь. Снова звонок.

Она подскочила к двери, открыла ее и нос к носу столкнулась с Севушкой. Он выглядел угрюмым и невыспавшимся (ну да, вчерашний визит соратников по партии).

– Эта паршивка у тебя? – вместо приветствия осведомился он.

– Рита?

– Не притворяйся. Лика, черт бы ее побрал.

– Эко ты о собственной дочери.

Сева молча отстранил Майю, широким шагом пересек гостиную, оставляя мокрые следы на ковре, подошел к дивану и сдернул с него плед. Никого.

– Ну, признавайся, где ты ее прячешь?

Друг детства, стремительно сатанея, смерчем прошелся по комнате, коридору, кухне и совмещенному санузлу. Потом, секунду поколебавшись, заглянул в шкаф.

– Может, скажешь, что случилось?

Он взглянул на Майю, устало вздохнул и опустился на стул.

– Не понимаю, что с ней творится.

– Переходный возраст, – успокаивающе сказала она.

– Ни черта подобного. Я заметил: с нынешнего сентября она как с цепи сорвалась. До этого был ребенок как ребенок. Я уж и в школу ходил, допрашивал учительницу… Очень хорошая девочка, говорит. Умная, начитанная, эрудированная. Дружит с другими девочками и мальчиками. Награждена пожизненным ношением переходного красного знамени… Хотя я забыл, что красное знамя отменено.

– А почему ты ко мне…

– Соседи насвистели в уши, – пояснил Сева. – Вот, мол, вы приличный человек, депутат, а дочурку-то, лыка не вяжущую, какие-то темные личности волокут в подъезд под белы руки.

Майя, увидев в углу, возле торшера, смятую и грязную Ликину шапочку, осторожно, носочком, отправила ее под диван.

– И часто за ней такое замечалось?

Сева секундочку подумал.

– Да нет, пожалуй. До этого безобразия на вечере она спиртным так сильно не увлекалась.

– Ты заходил к Вере Алексеевне?

– К теще? – он хихикнул. – Само собой. Изобразил визит вежливости: на самом деле у нас отношения весьма добрые, вопреки массе анекдотов. Но не буду же я спрашивать, не прячет ли она под диваном пьяную внучку. Да и не станет Лика… Короче, я подумал в первую очередь о тебе, уж извини.

Уже на пороге Сева обернулся и неожиданно мягко сказал:

– Если она появится – сделай одолжение, свистни. Торжественно обещаю, что пальцы ей в дверь совать не буду и горячим утюгом между лопаток водить тоже. Разве что отшлепаю для профилактики, – и ушел, несчастный баловень жизни.

Майя аккуратно прикрыла за ним дверь, прошла в комнату и сказала:

– Вылезай, отбой воздушной тревоги.

Откуда-то снаружи, из снежного месива, вдруг зашуршало, стукнула балконная дверь, и появилась дрожащая Келли, облепленная инеем, словно Снегурочка.

– Бог мой! – испугалась Майя. – Ты жива?

– Н-н-нет, – честно ответила та, лихорадочно пытаясь завернуться в украденное одеяло. – Папк-ка ушшшшелл?

– Ты же слышала.

Лика покачалась из стороны в сторону – маленькое трогательное существо, грустный гном со взъерошенными волосами. Как бы не простудилась, с тревогой подумала Майя.

– Он ни о чем не догадывается, – сказала она. – Он не знает, какой праздник ты сегодня отмечала.

– А если бы знал? – как-то очень по взрослому отозвалась Келли и хлюпнула покрасневшим носом.

 

– Вся эта игра… – Артур покачал головой. – Отдает чем-то гнилым, не находишь?

– Это не игра, – ответила Майя, искоса взглянув на Гришу – «гномик» с потерянным видом молча ковылял рядом, уцепившись за папину руку.

Следователь встречал их у дверей школы, в компании с новым охранником (он кивнул Майе как давней знакомой) и милиционером в шинели и шапке-ушанке. Его Майя тоже узнала: всего сутки назад они встречались здесь же, чтобы вместе обнаружить труп в кабинете истории.

Вся честная компания (те, кого Майя сумела обзвонить и кто дал согласие участвовать в «реконструкции») собрались в вестибюле – Лера, Валя Савичева, Лика и Сева Бродников во главе (должно быть, просочился на закрытое мероприятие, воспользовавшись высоким общественным положением). Гриша, увидев столько народа сразу, совсем сник.

– Черт меня дернул согласиться, – пробормотал Артур. – Гришка еще ребенок, еще начнет заикаться.

– Он точно будет заикаться и вздрагивать от каждого шороха, если убийца так и останется на свободе, – огрызнулась Майя.

– Ладно, не заводись.

Накануне Майя почти весь вечер провела в обществе телефона, раздобыв список номеров в школьной канцелярии – и пришли все, правда, без карнавальных костюмов и с крайне озабоченными лицами, отчего сборище в вестибюле напоминало не новогодний бал, а канувшее в Лету комсомольское собрание.

– Веселый вечерок, – озвучила эту мысль Лера Кузнецова. – Может, хоть музон врубят? Для достоверности.

– Заткнись, – беззлобно пробормотала Келли, мучившаяся головкой после недавнего демарша.

Нового охранника, заменившего на посту убитого Эдика, звали Андреем. Он подмигнул Майе, подошел к Колчину и встал рядом в позе киношного эсэсовца, расставив ноги и затолкав кулаки за ремень.

– Приступим, – произнес Николай Николаевич, выйдя на середину, точно фокусник на сцену. – Сейчас мы попытаемся восстановить события вечера 28 декабря – приблизительно с того момента, как вы, Василий Евгеньевич (кивок в сторону Гоца), закончили представление и удалились за кулисы. Андрей Стрельцов сыграет роль Эдуарда Безрукова. Вы, ребята, постарайтесь вспомнить и проделать то же самое, что делали на дискотеке.

Послышались неуверенные смешки: «То же самое? Катька, тогда давай целоваться». «Обойдешься». «Как это? Дяденька милиционер велит, чтоб все взаправду…» «А по морде тоже взаправду?» «Ой, девки, а я и не помню ничего…» «Ты ж на бровях была, неудивительно». Они продолжают играть, с раздражением подумала Майя. Они не могут осознать, что убийца сейчас наверняка тут, среди них, и улыбается, и шутит, а нервы у него на пределе – неверный шаг, намек на опасность, и… Эдика, между прочим, он бил уже мертвого – двенадцать раз, там, где хватило бы и одного-двух ударов. Бил остервенело, с яростью…

– Василий Евгеньевич, – тихо окликнул директора Колчин.

Тот растерянно оглянулся, нахмурился, сделал шаг по направлению к задней двери.

– Ну, я вышел за кулисы, задним коридором прошел к черному ходу, сел в машину…

– Нет, – вдруг выкрикнул кто-то из учеников.

Следователь тут же поймал его за плечо.

– Что значит «нет»?

– Мы с Мариной Лязиной и Венькой Катышевым играли в снежки… Ну, решили проветриться: в зале духота. «Волга» стояла на месте.

– Может быть, это была другая «Волга», похожая?

– Да нет, там и обезьянка на переднем стекле…

– В котором часу?

– Без двадцати одиннадцать. Марина спросила, а я посмотрел на часы – ей родители велели к одиннадцати домой явиться.

Колчин вопросительно взглянул на директора. Тот почти спокойно произнес:

– Возможно, я задержался: выкурил сигарету, переоделся…

– Вас видели поднимающимся по лестнице.

– Кто видел? – заорал Гоц. – Восьмилетний пацаненок?

– Девятилетний.

– Плевать. Я официально заявляю, что не буду в этом участвовать. Хоть на куски режьте.

Он, пошатываясь, сделал два шага по направлению к лестнице, взялся за перила, отразившись в зеркале. Гриша во все глаза смотрел вслед директору – та же картина, повторенная в мельчайших деталях: Гоц, сам того не осознавая, шел туда, куда направлялся (Майя была почти уверена!) в ночь убийства…

– Гришенька, – Николай Николаевич присел на корточки. – Расскажи, как ты играл в разведчика, пока взрослые были на дискотеке. Ты видел, что делал охранник?

Мальчик почему-то перевел взгляд на собственную сестру, застывшую в небрежной позе возле зеркала, и судорожно кивнул.

– Скажи нам, не бойся.

– Он… Он вскочил со стула и бросил книжку на пол. А потом побежал наверх.

– За кем он побежал?

Гриша икнул.

– Там кто-то был.

– Кто?

– Кто-то в карнавальном костюме.

Лера Кузнецова вдруг оживилась.

– Валька, а ведь ты тоже должна была заметить…

– Я? – беспомощно отозвалась та. – Почему?

– Потому что ты тоже выходила в вестибюль. Как раз перед самым концом, у Вадьки еще кончилась пленка в кассетнике…

Похоже, Лера просто заболевала, если случайно выпадала из цетра всеобщего внимания.

– Не выдумывай, – слабо запротестовала Валя.

– Я выдумываю?! Да вы с Келли в дверях чуть лбами не стукнулись!

– Валюша, – умоляюще проговорила Майя.

Та смутилась еще больше.

– Тетя Джейн, я не уверена. Ну, мне действительно показалось, будто у лестницы мелькнуло что-то красное…

– Как язычок пламени?

– Нет, не такое яркое. Не алое, понимаете?

Что-то красное… Красная шуба, красный мешок с подарками – как преддверие пожара, в котором чуть не сгорел Роман. Красные брызги крови на полу в коридоре, красное пятно на линолеуме, мозги и кровь…

Следователь вышел на середину, словно эстрадный артист, и похлопал в ладоши.

– Прошу внимания. Сейчас в присутствии понятых несовершеннолетнему Григорию Кузнецову будут предъявлены несколько человек, одетых в карнавальные костюмы. Они по очереди поднимутся по лестнице на второй этаж, то есть воспроизведут действия подозреваемого…

На что он надеется, подумала Майя почти с ужасом, внезапно очутившись внутри некоего театра абсурда, недалеко от сцены: возможно ли узнать человека со спины, в длиннополой шубе, которого видел два дня назад, всего несколько долей секунды, в полумраке…

– Но я-то узнала! В тот самый вечер, сидя в коридоре на подоконнике, увидев его в совершенно другом ракурсе и в другой одежде (кашемировом, отнюдь не карнавальном пальто нараспашку и белом шарфе – классический «прикид» преуспевающего мэна).

– Геннадий, давай сюда статистов, – распорядился Колчин с видом заправского режиссера.

– У нас всего один костюм…

– Значит, будут по очереди переодеваться за сценой.

…Дед Мороз номер один был похож на загримированного Гоца, как две капли воды, но – Майя увидела это сразу – ходил совершенно иначе: немного косолапя и наклонив голову вперед, как это часто делают люди плотной комплекции. Он поднялся по ступенькам наверх, охранник Андрей, повинуясь знаку следователя, уронил многострадальную книгу на пол и вскочил со стула…

Колчин вопросительно взглянул на Гришу.

– Я не знаю, не знаю, не знаю, – шептал он, и Майя испугалась, как бы он не лишился сознания.

– Ладно. Перерыв пять минут, потом продолжим.

Однако второго Деда Мороза ждала та же участь. У него была не та пластика и не та посадка головы (не зря я пять лет пахала в спортзале, мелькнула у Майи горделивая мысль, уж что-то, а движения человека я научилась «срисовывать» влет).

– Бесполезно, – сквозь зубы произнес Сева Бродников. – Посмотрите на мальчика, на нем же лица нет!

 

Лица нет. Нет лица…

Лицо Анжелики.

Майя случайно остановила на нем взгляд и замерла. Мертвенная кожа, без движения, без жизни, напоминала жутковатую маску. Черные глаза с расширенными зрачками смотрели на плакат с драконом и Снегурочкой – будто увидели привидение. Но вот взгляд скользнул ниже – там, где у зеркала стояла Лера Кузнецова, грубовато-изящная рокерша в неизменной черной коже («Вы едва не столкнулись лбами в дверях…») Столкнулись – стало быть, Валя направлялась из зала в вестибюль, а Келли – наоборот…

Она едва не вскрикнула от неожиданной догадки, но тут Дед Мороз №3, взошедший на ненавистную лестницу, как на эшафот, сорвал фальшивую бороду и с ненавистью швырнул ее на ступени.

– Это вы подстроили всю эту мерзость, – прошипел он, указав на Севу Бродникова. – Как же я раньше не понял…

– Что вы себе позволяете? – отшатнулся тот. Но Гоца было не остановить.

– Вы решили столкнуть меня с дороги, да? Наняли громилу, который устроил пожар и ухайдакал охранника, и все ради того, чтобы сделать из меня преступника?! – он похлопал красными рукавицами. – Браво, я польщен. С Клинтоном обошлись и то проще: подсунули в кровать Монику Левински – и вся недолга.

– У вас белая горячка, уважаемый, – высокомерно произнес Сева, придя в себя. – Учтите, я подам на вас в суд за клевету.

– Руки коротки, – огрызнулся директор.

Майя не выдержала и фыркнула. Вся эта сцена слишком напоминала дешевый фарс, который ежедневно разыгрывали члены парламента перед телевизионными камерами. Она бросила взгляд на Колчина: тот молчал и слушал перепалку двух кандидатов с явным интересом.

– Гражданин Гоц, – сказал он наконец тихим голосом, и все вокруг разом смолкли, будто кто-то отключил фонограмму. – Я спрашиваю в последний раз: что вы делали и где находились с половины одиннадцатого до одиннадцати часов вечера, то есть с того момента, как вышли за кулисы?

На школьного директора было жалко смотреть. Лицо его покраснело, став одного тона с карнавальной шубой, дурацкая шапка с белой оторочкой съехала набок…

– Вы за это ответите, – прохрипел он, тыча в грудь Колчина. – Вас на корню мои противники… Ну да ничего, сейчас не те времена!

Крик.

Из актового зала, из-за кулис, где находилась крошечная гардеробная дл артистов (Майя помнила пыльный коридор, по которому они путешествовали с Ромушкой, пока не очутились в пустом кабинете биологии, где был падающий скелет и снежинки падали с новогоднего – будь оно проклято! – неба…).

Никто из них даже не вздрогнул – просто все застыли, точно ледяные фигуры, точно фигуры в музее мадам Тюссо, точно шахматные фигуры на доске неумелого шахматиста – минута, день, двести лет прошло, и они разом очнулись и кинулись за кулисы (черный бархат, звезды из разноцветной фольги, фанерные буквы «С Новым годом!» и фанерный румяный Дед Мороз – который по счету?)

Майя вбежала в гардеробную первой, и ей досталось первой. Полумрак, ободранная металлическая вешалка, крошечное тело с вывалившимся наружу фиолетовым языком, закатившиеся глаза на синем личике, желтое трико и красный капюшончик – в воздухе, между небом и землей, мерно покачивающееся на железном крючке, на кушаке от костюма Деда Мороза…

Сзади на нее налетел Артур – она обернулась к нему, изо всех сил пытаясь противостоять безумию, уперлась руками ему в грудь и закричала:

– Не входи сюда! Не смотри!!!

 

 

ГЛАВА 11

 

 

Ранние зимние сумерки медленно окутывали комнату – сиреневые, постепенно переходящие в фиолетовые, потом в черные… Пусть, лениво думала она, не замечая, вернее, не реагируя ни на что вокруг. Надо бы выйти, вылезть из ступора, заставить себя хотя бы встать с дивана и зажечь свет… Да зачем? Гостей я не жду, шампанское не стреляет, тосты в честь хозяйки не звучат, все словно отравлено. Мрачно молчит телевизор в углу, под вышитой салфеткой, молчит радио (то ли я оглохла, то ли весь мир онемел), все молчит, а из источников света – только наряженная елка у окна, подключенная к реле: зажигается-гаснет, зажигается-гаснет…

Новый год.

Позвонил Николай Николаевич Колчин, спросил: «Как вы?» Нормально. Второго числа с утра прошу в прокуратуру, необходимо снять официальные показания. Но ведь все и так ясно. Ясно-то ясно, однако преступника не допросишь, он в бегах.

– Когда же он сумел задушить Гришу? Мы все время были друг у друга на глазах…

– Видимо, во время переодевания.

– Он понимал, что мальчик его опознает.

– Тогда какой смысл убивать? – возразил Колчин.

После продолжительной паузы Майя робко спросила:

– Его еще не нашли?

– Ищем, – лаконично ответил Николай Николаевич. – «Волгу» обнаружили на выезде из города, а оттуда преступник мог уйти в любом направлении. Однако… Словом, я уверен, что он отлеживается где-то рядом, здесь… Не может он в самом деле двинуть через леса в одном костюме, ночью, зимой.

– И что вы намерены делать?

– Осуществлять обычные розыскные мероприятия. Установим круг его родственников, знакомых, подруг, любовниц. Пошлем туда людей. Кстати, он может прийти к вам – вероятность, конечно, мизерная, но и исключать ее опасно. Пожалуй, я пришлю к вам Геннадия Алакина, вы не против? Вы должны его помнить, он подвозил вас…

Майя чуточку подумала.

– Знаете, не стоит. В конце концов, я не подруга и не любовница.

– Все равно…

– Лучше я спущусь к соседям.

– К Бродниковым? Что ж, добро. Возможно, это прозвучит глупо, но… Словом, счастливого вам Нового года.

– Возможно, это прозвучит еще глупее, но вам тоже.

Она положила трубку, оставшись стоять у тумбочки в прихожей, бездумно глядя на себя в зеркало. Он придет. Стоит принять меры безопасности: пойти к Севе с Риткой, окружить себя людьми – свидетелями и защитниками, или хотя бы понадежнее запереть дверь…

И снова она не двинулась. И сказала себе: а коли я хочу, чтобы он пришел? Хочу, наконец, разгадать тайну, понять, почему? За что? Неужели все дело только в больном разуме (версия о маньяке соблазнительна, но – она интуитивно понимала – таит в себе множество дыр, несогласованностей, темных моментов…)?

Он выбрал самый подходящий момент: безмолвная оглушенная толпа у кулис, мужчина-«статист» (Дед Мороз №2) бьется в истерике, указывая пальцем на мертвое тело над полом, жуткая, абсолютная ирреальная атмосфера, взорвавшаяся вдруг криком: «А ну, стоять! Задержите его, задержите!» Очнувшись от столбняка, они выскочили назад, в вестибюль, и увидели корчившегося на полу милиционера. Красная карнавальная шуба валялась рядом, и шапка, и посох, и белая борода…

Участковому помогли подняться.

– Вот же гнида, – он чуть не плакал. – Налетел, шапкой мне в морду, ножом в живот…

– А крови нет, – заметил Колчин. – Может быть, не ножом, а кулаком?

– Может, и кулаком. Все равно больно.

А в эфир уже летели короткие приказы: задержать автомашину «Волга» ГАЗ-24 цвета «Белая ночь», номерной знак, серия… принадлежащая гражданину Гоцу Василию Евгеньевичу, рост… вес… одежда… особые приметы… При задержании соблюдать особую осторожность…

 

Тьма совсем сгустилась, а Майя продолжала стоять перед зеркалом, видя себя как призрачный размытый силуэт на фоне колышущихся занавесей, бледное лицо, намек на тонкие (а в общем, обычные) черты, платье, шаль на плечах, распущенные волосы… А ведь его могут застрелить, подумала она равнодушно. Наверняка постовым передали, что человек бежавший из-под следствия, подозревается в двух убийствах. Но с другой стороны, в темноте очень трудно попасть. Сыщики промахнутся, и тогда убийца придет ко мне.

Его видели трое: Гриша Кузнецов, Валя Савичева (она почти ничего не видела, лишь некто мелькнул в красной шубе, на лестнице, в преддверии новогодней сказки) и я (вообще ничего я не видела, поскольку находилась совершенно в другом месте, но его это не успокоит). Мальчика он убрал. Остались двое…

Входная дверь скрипнула.

Я все-таки не заперла ее, подумала Майя, ощущая липкую дурманящую пустоту во всем теле, и попятилась вглубь комнаты, к письменному столу («лобному месту», за которым мучила своих учеников… или они мучили ее). Нащупала призрачное орудие защиты: нож для разрезания бумаги, выставила его перед собой… В коридоре раздались шаги, вспыхнул свет, заставив Майю зажмуриться.

– Ты что сидишь в темноте, Джейн?

– Сева, – вздохнула она. – Ты меня до инфаркта доведешь.

Он смутился.

– Извини. Собственно, я пришел пригласить тебя в гости. Рита накрыла стол… Новый год все-таки, хоть и не слишком веселый.

Она приняла приглашение с тайным облегчением: наконец-то кто-то все решил за нее.

Обстановка действительно не блистала весельем, зато пришло ощущение покоя и безопасности. Была огромная, под потолок, елка с массой украшений, звучала музыкальная передача по ОРТ, аналог канувшего в небытие «Голубого огонька», стоял накрытый стол посреди гостиной, вызывающий ассоциацию с поминками… Пусть. Главное – не одна. Рядом Ритка в вечернем макияже, с высокой прической, настоящее парикмахерское чудо баксов за пятнадцать, не меньше, в лиловом брючном костюме от Армани и туфлях-лодочках от Ле Монти. Рядом Келли в длинном свитере из ангорки, папин подарок (Севушка любит баловать своих дам и знает толк в шмотках), рядом сам Сева в бежевой рубашке и при галстуке, открывает шампанское – моя семья, мои защитники, с которыми не страшно встретить любой пролетарский праздник – хоть Новый год, хоть День Парижской коммуны.

– Давайте бокалы, – заторопился он. – Без трех минут двенадцать. Сейчас президент будет говорить речь.

– «Мы строили, строили, и наконец построили», – угрюмо фыркнула Келли. – Ура, понимаешь.

Одновременно с боем курантов зазвенели бокалы, они разом выпили, будто стараясь заглушить то ли страхи, то ли непонятное чувство вины… Какое-то время пытались поддерживать великосветский разговор ни о чем («Давайте не будем о грустном, – попросила Рита. – Никаких убийств, хоть сегодня, ладно? Джейн, попробуй оливье. Севушка у меня большой специалист по салатам…»). Майе не хотелось оливье. Хотелось выпить водки, надрызгаться в дым, до поросячьего визга и уснуть, ткнувшись мордой в скатерть. Лишь грела какая-то недостойная радость: теперь Роман вне подозрений. Убить Гришу Кузнецова он физически не мог.

Потом пришла из соседней квартиры Вера Алексеевна, и Майя вдруг удивилась ее тонкому шарму, которого раньше не замечала, будто та всегда скрывала его под нарочито простенькой одеждой – всеми этими платками и цветастыми кофтами «под крестьянку».

– Между прочим, мама долгое время жила за границей, – с гордостью пояснила Рита, и Вера Алексеевна смутилась. – Только привыкла это скрывать.

– Ну да, ну да, – мелко закивала та головой. – Вы-то не знаете, а были времена, когда за это можно было здорово поплатиться. Я вот ускреблась, а Сашеньку моего взяли в 51-м, за идолопоклонство перед Западом.

– Сашенька – это…

– Мой старший брат.

– Тетя Майя, а когда отпустят Романа Сергеевича? – подала голос Келли, лениво поглядывая в телевизор (президент с уставшим после обильных застолий багровым лицом, с трудом оседлав трибуну, робко попросил у народа прощения за проделанную работу в истекший период).

– Теперь скоро, – подумав, ответила Майя. – Дело раскрыто.

– Правда, преступник в бегах, – усмехнулась Лика. – Тебе, папуля, надо было быть осторожнее: отдал меня в школу, где директор – маньяк…

– Не говори ерунды, – поморщился Сева, и сдался: – Майя, ты со следователем на короткой ноге… Им известно, почему Гоц убил охранника?

Она пожала плечами.

– Видимо, на самом деле у парня проблемы с психикой.

– То есть он был геем?

– Когда поймают – выяснят.

– А с виду – такой интересный мужчина, – нараспев произнесла Лика. – Никогда бы не подумала…

– Жан Марэ тоже был мужиком круче некуда, – невпопад буркнул Сева, вновь потянувшись к бутылке. – А вот поди ж ты, интересовался мальчиками.

– Тягомотина какая, прямо сдохнуть можно, – зевнула циничная Келли. – Мне так и сидеть взаперти всю оставшуюся жизнь?

– Будешь сидеть, сколько нужно, – отрезал Сева. – До тех пор, пока этого маньяка не поймают.

Похоже, вопрос о сроках домашнего заключения был в их семье наиболее часто обсуждаемым. Сама арестантка, громко хлопнув дверью, с видом оскорбленной княжны Таракановой удалилась к себе и на всю катушку врубила «Ди пепл». Сева с Ритой сидели за столом, не глядя друг на друга, прямые и напряженные, точно струны электрогитары. Прошло пять минут, десять, пятнадцать – молчание затянулось и стало невыносимым.

Майя поднялась.

– Пожалуй, я пойду. Спасибо, что пригласили, не дали умереть в одиночестве.

– Да что ты, Джейн, – встрепенулась Рита, тоже вскочила, уронив бокал и вылив дорогущий «Наполеон» в тарелку с салатом. – Ты умница, что зашла. В следующий раз ждем тебя вдвоем с Ромушкой. Когда все закончится, возьмешь меня в подружки невесты?

Майя улыбнулась. Милая, милая Риточка, милый Сева (тот вяло махнул рукой, оставшись за столом и продолжая напиваться). Единственные близкие люди, от которых можно ожидать поддержки… Да всего можно ожидать, шепнул кто-то ехидный изнутри.

На лестничной площадке ее окликнули. Она обернулась и увидела Веру Алексеевну.

– Майечка, может, зайдешь ненадолго? Угощу чаем с лимоном.

Она согласилась – возвращаться к себе, в опостылевший мирок, точно на необитаемый остров, отчаянно не хотелось, стеснять Севу с Ритой было неудобно… Здесь, у Веры Алексеевны, ее мигом охватил другой мир, мир детства (она прекрасно помнила нежное старинное кресло, служившее в играх то броненосцем, то космическим кораблем, то троном принцессы), она откинулась на спинку и загляделась в окно. Опять пошел снег, завьюжило, закружило… Ей вдруг представился школьный директор – она уже не думала о нем с ненавистью, скорее, с жалостью: как-то одному, в пурге, одетому, надо полагать, не по сезону (пижонское пальто и белый шарф остались в школе, вместе с карнавальной шубой), обложенному флажками, точно волк – всюду, куда ни ткнись, поджидают терпеливые опытные охотники… Да что со мной! Кого пожалела? Убийцу?

– Сейчас полно безумцев, – словно подслушав ее мысли, проговорила Вера Алексеевна. – Уж я-то знаю…

– Но зачем? – горячо спросила Майя, ни к кому не обращаясь. – Он задушил мальчика поясом от собственного карнавального костюма: такая улика!

Старушка вздохнула.

– Тебе надо забыть, милая. Нельзя же убиваться всю жизнь

– Он не выглядел сумасшедшим, поймите. Он был раздражен, испуган, но… как бы это выразиться… Это был осознанный испуг, испуг перед чьей-то злой волей (он, мне кажется, был уверен, что все это козни Севы). Ах, если бы не я с моей дурацкой идеей!

– Не казни себя, ты не виновата, – старушка помолчала. – Значит, судьба была такая у мальчика: ангелом умереть.

– Ангелов, бабуль, не бывает, – изрекла Келли с порога (Вера Алексеевна, как и Майя, презирала собственную безопасность и не запирала входную дверь). – Ангелы – это опиум для народа. Тетя Джейн, а почему вас так заинтересовал этот случай?

Она слегка удивилась.

– Ну, хотя бы потому, что оба убийства произошли, можно сказать, на моих глазах.

Лика прошла в комнату, бухнулась на диван и закурила с независимым видом. Чересчур независимым, чтобы казаться натуральным, без игры. Вера Алексеевна, переглянувшись с Майей, пожала плечами что поделаешь, мол, дитя в переходном возрасте, самоутверждается.

– Но ведь с вас и Романа Сергеевича сняли подозрение. Чего же вам не хватает?

– Чего не хватает? – Майя задумалась: а действительно, чего? История вроде бы завершилась, пусть даже таким ужасным образом, а душа не на месте (в проницательности Лике не откажешь). – Скажем, так: мне не хватает полноты картины.

Келли насмешливо прищурилась и выпустила дым из ноздрей.

– То есть вы не верите, что Гоц – убийца?

– Нет, нет, он убил, это бесспорно. Но в его поступках… Скажем так, хромает логика. Кем бы ни был преступник – в его действиях ощущается некий вполне осознанный умысел. Гриша мог его опознать, но скорее всего не опознал бы: ты заметила, что он все время смотрел совсем в другую сторону? – она потрясла головой (прочистка оставшихся извилин – выражение Ромушки). – Если вдуматься, мальчик не представлял для Гоца никакой реальной опасности. Он почти ничего не видел – лишь чью-то спину в темноте коридора, не более.

– Да он же псих!

– Сумасшедшие, в отличие от нормальных людей, никогда и ничего не делают беспричинно, – возразила Майя. – Вот ты знакома с Гоцем почти десять лет, ты встречалась с ним по несколько раз в день… Скажи, он производит впечатление…

– Ненормального? – Келли поморщила лоб. – А знаете, иногда я замечала… Ну, к примеру, он ведет урок, о чем-то рассказывает, а мысли далеко. Руки дрожат, а глаза…

– Что глаза?

– Будто стеклянные. И он каждую секунду смотрел на часы – просто оторваться не мог, будто ждал чего-то. Сначала я подумала, что у него диабет, как у мамки. У нее тоже бывает такое состояние, когда падает уровень сахара в крови. А потом, когда вы сказали про шприц…

– Ты решила, что директор – наркоман? – закончила Майя.

– Но ведь это все объясняет, верно?

– Верно, – она вздохнула. – Все, кроме одного: где орудие убийства? Следователь сказал, что в лаборатории обследовали посох Деда Мороза: на нем ни единого постороннего следа. Чем тогда Гоц ударил охранника?

Из кухни послышался свист: чайник сообщил, что готов. Вера Алексеевна исчезла на минутку, и вскоре вернулась с подносом: пахучая заварка, по особому, какому-то довоенному рецепту, крошечные фарфоровые чашечки, пирожные и ломтики лимона на блюдечке, вышитые салфетки – все очень красиво, даже изысканно… Майя, с наслаждением отключившись от криминальной среды, свернулась в любимом кресле клубочком (насколько позволял рост) и принялась оглядывать комнату: тыщу лет не была здесь, а все по-старому, ничего не изменилось. Взгляд задержался на резной этажерке, древней, еще с дедовских времен, и обычном наборе пожилой женщины: корзиночка с вязанием, фотография в кокетливой рамочке (семейство в полном составе: Вера Алексеевна, Рита с Севой и Келли – где-то на природе, на фоне сосен и Севушкиной иномарки), несколько книг, в основном любовных романов, до которых старушка была охоча, альбом в сафьяновом переплете с застежкой…

– Можно посмотреть?

– Пожалуйста.

Альбом был старый, а фотографии, почти все, сравнительно новые. На самой первой возле качелей в знакомом дворике стояла девочка с жидкими косичками на затылке – Рита в детстве. Вот она же, но позже, классе приблизительно в десятом: вместо косичек – челка и мелкие завитушки на висках. Вот свадебные: счастливые молодожены в загсе обмениваются кольцами, счастливые молодожены у Вечного Огня (Майя узрела расплывчатую саму себя на заднем плане), снова детские снимки (второй круг исторической спирали): Лика в роддоме, в первом классе, Лика с Лерой Кузнецовой и Валей Савичевой, в компании неких юнцов за столом в летнем кафе…

– А это ваш муж, Вера Алексеевна? – предположила Майя, увидев несколько старых снимков в самом конце, за отворотом переплета.

– Митенька, – равнодушно подтвердила та. – Он давно нас бросил, как только Риточка родилась. Вот он (пожелтевший портрет в овале, с витиеватой подписью: «Апрель 1961, на память с любовью». Интересный мужчина – молодая мама, наверное, сильно убивалась, оставшись вдруг одна).

– Это мы в Гаграх, в шестьдесят пятом (теннисный корт, улыбающаяся пара, оба в белых футболках и с ракетками). В молодости я была прехорошенькая.

– Ты, бабуль, и сейчас хоть куда, – флегматично ляпнула Келли.

– А фотографий вашего брата здесь нет? – спросила Майя.

– Нет, – почему-то резко ответила Вера Алексеевна. И словно спряталась в раковину – Майя поняла, что это тема (любимый Сашенька, сгинувший в сталинских лагерях) была ей неприятна.

Она не стала настаивать. Альбом был водворен на полку, и остаток вечера (точнее, ночи) они провели как нельзя лучше: без особого веселья, зато тепло и спокойно. Уже часу в четвертом, заметив, что старушку клонит в сон, они с Келли одновременно засуетились, помогли убрать чашки со стола, и ретировались, каждая на свой этаж.

В квартире у Майиных соседей через стенку гремела музыка и восторженно лаяла собака. Значит, до утра заснуть не удастся. Ну и ладно. Нормальные люди нормально отмечают законный праздник.

Она прошла в прихожую, увидев равномерные вспышки света в гостиной – оказывается, она забыла не только запереть дверь, но и выключить елку. Не хватало мне еще одного пожара. Два трупа – значит, и пожара должно быть два (ха-ха). Майя потянулась к розетке, и в этот миг кто-то большой, черный, страшный (она не видела, но очень ярко представляла) обхватил ее сзади за шею, перекрыв дыхание. И прошептал в ухо:

– Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Только молчите!

 

 

…Она вошла в террор, будто бросилась с головой в черный омут – вся, душой и телом, отдав себя без остатка. Трудно было ожидать такого от юной девушки – такой самоотдачи, такого горячего стремления идти до конца… Она просилась на самые опасные участки работы, и ее иногда приходилось сдерживать, иначе погибла бы в первые же дни, тогда погибали многие гораздо более опытные. Энтузиазм хорош только при наличии холодного рассудка и трезвой головы бойца, а иначе…

В ту пору я неожиданно для себя оказался отрезанным от нашего движения… Представить себе трудно, что означало это для меня, «охотника за провокаторами», друга и верного соратника Владимира Бурцева (своего рода «особый отдел» в боевой организации) – быть в стороне от событий, в Орловском централе (14-й барак для «политических»), в камере-одиночке №224, где лишь узкая койка, привинченная к каменному полу, узкая зарешеченная щель вместо окна, так высоко, что до нее не дотянуться, из которой в светлое время можно было видеть только кусочек голубого неба – я смотрел на него долгими часами, мучительно запрокинув голову… И – одиночество. Круглые сутки, дни, месяцы, похожие один на другой, в четырех стенах…

Ночи переносятся хуже. Однажды я даже поймал себя на том, что лежу в темноте, без сна, и разговариваю сам с собой – просто так, чтобы не забыть простые человеческие слова. Пожалуй, именно в тот момент я впервые испугался по-настоящему: отныне самый сильный страх связан для меня с тишиной и осторожными звуками топора и пилы – для кого-то готовят виселицу.

Казнить в ту ночь должны были не одного, а сразу четверых: группу боевиков, взятых при экспроприации Земельного банка. Мы все стояли у окошек своих камер, когда их выводили. Один из той группы, молодой, не больше восемнадцати, еще мальчик, напевал какую-то задорную песню – будто шел не на виселицу, а на праздник. У меня сжалось сердце.

– Валек Кшисинский, - сказал на пятнадцатиминутной прогулке мой сосед через стенку Анатолий Демин (убежденный эсер-бомбист, мы сошлись с ним дней пять назад). В ботинках хлюпало и отчаянно мерзли руки в кандалах, зато держиморды попрятались в будку дежурного и не донимали окриками. – Вот какие мальчишки ныне идут в революцию!

Помолчал и проговорил уже тише:

– Я знал его отца. Он погиб полгода назад – бомба взорвалась в лаборатории, в его руках. Валек был последним в их роду. Знаешь, я все больше прихожу к выводу, что эсдеки ошибаются в одном: нельзя всколыхнуть массы, опираясь только на теорию (пусть даже понятную, разжеванную, так сказать). Их идея хороша, но отдает маниловщиной. В ней нет духа героизма, настоящей романтики борьбы… Нет, такие вот дети – бесстрашные, готовые на все – пойдут только за нами, только в террор…

– И погибнут первыми, – вздохнул я.

– И погибнут первыми, – согласился Анатолий. – Я вспомнил сейчас одну девушку. Ее как раз принимали в организацию, незадолго перед тем, как меня арестовали. Я присутствовал на заседании штаба…

Он не успел рассказать мне подробности – отведенные нам 15 минут истекли, нас развели по камерам. Время снова остановилось для меня – скоро придет жандарм (почему-то его визита я всегда жду с непонятным биением сердца) и уберет лампу. Все вокруг погрузится в непроглядную тьму, и останется только лежать на койке и думать, думать…

Однако эта ночь была наполнена для меня особым смыслом. Ожиданием чего-то важного – не обязательно доброго или злого, но – важного. Завтра с десять утра нас снова выведут на прогулку.

На прогулке, на следующее утро, Анатолий был как-то неестественно возбужден – не поймешь, веселье это или отчаянная попытка не показать свой страх.

– Завтра суд, – хрипло прошептал он, оказавшись будто случайно рядом со мной. – Скорее всего, повесят, хотя адвокат вроде бы дал надежду… Да я ему не верю: поганый крючкотвор, из евреев, – он закашлялся, отхаркивая кровью. – Я обещал рассказать тебе про девушку, которую приняли в организацию, но, наверное, не успею. Ты ею заинтересовался, верно?

– Да, – не стал скрывать я.

– Почему?

Я помолчал.

– Мы ехали в Петербург в одном поезде. Ее рекомендовал Николай Клянц?

Анатолий посмотрел на меня осуждающе.

– Он ведь в борьбе, как ты можешь называть его по имени?

– Извини. Ее рекомендовал Студент?

– Да. Он отстаивал ее кандидатуру перед самим Карлом. Она просила сделать ее исполнительницей при покушении на фон Лауница. Ей отказали.

– Почему?

Анатолий пожал плечами.

– Скорее всего, пожалели. Она в сущности еще ребенок. Ей бы в куклы играть, в папочкином имении… Кстати, недавно погибла ее старшая сестра. Думаю, тебе она известна…

Я вздрогнул.

– А подробности?

Анатолий слегка улыбнулся.

– Ты спрашиваешь не из чистого любопытства, я вижу… – он вдруг приблизился ко мне и сунул мне за пазуху пачку листов бумаги. – Здесь все, что я знаю – со мной на связи был один человек… Он служит в полицейском управлении, но сочувствует нашим идеям. Почитай, тебе будет интересно.

Я прижал бумаги локтем. Они были теплыми, а мне показались горячими, словно грелка.

– Спасибо тебе. Ты упоминал о человеке из полиции. Стало быть, смерть сестры той девушки не была случайной?

– Ее отравили, – поежившись, сказал Анатолий, и снова согнулся в приступе кашля.

Потом его вырвало кровью. Я кинулся к нему, что-то закричал… Охранники наконец выползли из дежурки, лениво отпихнули меня, затем долго переругивались, решая, кто повезет арестанта в лазарет. Я не видел финала, нас растолкали по камерам и закрыли двери.

Демин умер вечером, в восьмом часу, на тюремной койке (в лазарет его так и не отправили). Судьба была милостива к нему: он не дождался суда и не увидел грубо сколоченной виселицы на Лисьем Носу. Листки, которые он передал мне во время нашей последней встречи, оказались написанными молоком. Я прочел их, только предварительно нагрев над лампой.

С тех пор я перечитывал их сотни раз, запомнив наизусть слово в слово. И, как только появилась возможность, переписал их в свой дневник. Но это уже потом, когда я бежал с каторги на Сахалине.

Оригинал, к сожалению, не сохранился – слишком много пришлось мне (и ему) пережить, слишком много верст проползти на собственном животе. Да и бумага, на которой писал мой сосед, была отменно дурного качества: тюрьма есть тюрьма…

 

 

ГЛАВА 12

 

 

Любушка проплакала всю ночь. Время от времени она вынимала из-под подушки платочек и вытирала слезы, но они продолжали идти. Она пыталась урезонить себя: ну что ты в самом деле, как маленькая девочка! Стыдно революционерке быть такой размазней! Однако это не помогало.

Вчера на совещании боевой организации выбиралась кандидатура исполнителя акта против Столыпина и Петербургского градоначальника фон Лауница.

Планов покушения было несколько. Остановились на том, что предусматривал выстрел во время торжественного открытия нового медицинского института (будущей – спустя почти восемьдесят лет – Петербургской Медицинской Академии). Процедура обещала быть весьма помпезной: среди гостей намечались сам премьер, градоначальник, сановные и – главное действующее лицо – принц Петр Ольденбургский, меценат и покровитель наук. Любушка горячо голосовала за этот план: ей виделась великолепная церемония, оркестр в громадном, как вокзал, вестибюле, толпы гостей (мужчины в шелковых цилиндрах и дамы в мехах)… Момент, когда закончены торжественные речи, все смолкают и расступаются, падает разрезанная ленточка в руках принца – и одновременно с этим скромная девушка с букетиком фиалок ниоткуда, словно из воздуха, достает револьвер (она репетировала этот жест тайком, десятки раз, и у нее получалось)… Красиво, эффективно и запоминается навсегда.

О том, что произойдет после выстрела, она не задумывалась. Конечно, ее спасут. Все смешается, люди в панике попадают на пол, ее подхватят под руки и бережно понесут над толпой, над криками и свистами бессильных жандармов (она обязательно произнесет что-нибудь соответствующее моменту, вроде «Товарищ, верь, взойдет она…»), туда, где безопасность и покой, где ее не достанут (к какому-нибудь запасному выходу). Ей мечталось, чтобы спас ее непременно сам Лебединцев, которого она много раз видела на конспиративных собраниях: тот был красив, как испанский тореадор, строен и по-военному подтянут. Таким и должен быть настоящий революционер.

Ей отказали. Ты еще слишком юна, сказали ей, и она чуть не расплакалась на виду у всех (то-то было бы сраму!). Почему? Потому что так велит дисциплина. Хочешь быть настоящим борцом – изучай теорию, твой удел – агитация и пропаганда, а оперативную работу оставь другим. И запомни: приказы здесь не обсуждаются, к этому тебе тоже придется привыкнуть.

На последнее, решающее собрание штаба она прорвалась едва ли не с боем: она не участвовала в акте, и по правилам конспирации не должна была присутствовать при разработке… Но она настояла. Она бы умерла, задохнулась, коли ее не пустили бы: последние приготовления, самое волнующее…

Александр Суляцкий и Арнольд Кудрин – оба студенты университета, избранные – были героями дня. Им предстояло исполнить завтрашний приговор. Любушка весь вечер исподтишка наблюдала за Сашенькой – тот был похож на молодого поэта-символиста Виктора Астафина, с которым она познакомилась на литературном кружке (он с большим выражением читал ей стихи Байрона, выдавая их за свои). Высокий, слегка сутуловатый, порывистый, с горящими глазами, он непрестанно ходил из угла в угол, временами останавливался и будто уносился куда-то в мыслях – в будущее, во тьму… И иногда отвечал невпопад…

Кудрин, которого все присутствующие звали по псевдониму – Велембовский, был ниже и плотнее. Он был как-то по особенному, по нервному весел (впрочем, тоже вполне объяснимо). Остальные вели себя сдержанно и даже строго – ели мало, хотя стол в гостиной был богато накрыт, и почти не пили, за исключением рыжеволосой девушки, примерной ровесницы Любы. Время от времени она тайком плескала себе в фужер из высокой бутылки, пока Карл не сказал вполголоса:

– Тебе хватит, Ганна.

Она пристально посмотрела на него и покачнулась.

– В самом деле?

– Послушай. Всем нам ожидание дается нелегко, однако…

– Нелегко, – передразнила она и бросила фужер на скатерть. – Что вы понимаете.

Она порывисто встала, подошла к пианино и стала наигрывать «Чижик-пыжик» – неумело, одним пальцем, будто человек, старающийся освоить пишущую машинку. На нее не обращали внимания. Все обступили стол, где на малиновом бархате трепетали свечи и был разложен план здания медицинского института.

Лебединцев, одетый в черную пелерину, постриженный по последней моде, с бородкой а-ля Ришелье (не раз наставлял молодых революционеров: «Полиция чтит тех, кто одет богато, поэтому не экономьте на одежде. Устраивать вам побег из тюрьмы обходится гораздо дороже»), склонившись над бумагами, медленно водил по ним карандашом.

– У нас будет несколько секунд, прежде чем охрана перекроет выходы. Поэтому стрелять нужно в тот момент, когда принц перережет ленточку и заиграет оркестр. Тогда за нас будет фактор неожиданности – выстрелы в толпе, с близкого расстояния, в суматохе… Желательно целиться в голову или сердце. Обе цели – премьер-министр и градоначальник – должны быть поражены одновременно, после чего следует отход по известной вам схеме… Напоминаю: вот боковая дверь (он ткнул карандашом в план), обычно она заперта, но во время церемонии будет открыта. За ней коридор, шагов двадцать, и дверь наружу, в переулок. Там будут ждать два экипажа…

Люба неслышно подошла к Ганне и присела рядом, на краешек стула – почему-то девушка вызывала у нее безотчетную жалость.

– Зачем ты пришла? – вдруг спросила та сквозь зубы.

– Что значит «зачем»? – немного растерялась Люба.

– Ты не участвуешь в акте. Ты упросила Карла, и он впустил тебя на заседание. Вопреки правилам, – девушка вдруг взглянула на Любушку с такой ненавистью, что той стало холодно. – Имей ввиду: если с ним что-нибудь случится… Его я тебе не прощу.

– Ты больна, – хмыкнула Люба, на всякий случай отодвинувшись подальше. – При чем здесь Карл?

– Не знаю, – Ганна махнула рукой и потянулась за папиросой – она курила основательно и как-то тяжело, по-мужски, и портсигар у нее был массивный, со старинным гербом на крышке. – Одно я знаю точно: ты принесешь нам несчастье.

– На сегодня все, – сказал Карл. – Расходимся по одному. Линк и Велембовский, задержитесь. Остальные свободны.

Любушке тоже очень хотелось задержаться, но она, пересилив себя, опустив голову, вышла из гостиной. В прихожей кто-то галантно подал ей пальто, она спустилась на улицу и медленно побрела вдоль домов, вдоль витрин и вывесок, рассеянно слушая, как хрустит снежок под ногами и гадая, куда запропастился Николенька…

 

Ганна сидела за пианино и сосредоточенно выстукивала на многострадальном инструменте «Чижик-пыжик». Лебединцев поморщился и строго посмотрел на девушку – без неприязни, просто как на не в меру расшалившегося ребенка.

– Я ведь сказал, все свободны.

Она будто не услышала, только еще ниже склонила голову. Суляцкий и Кудрин («Линк» и Велембовский») застыли рядышком за столом, будто примерные ученики в гимназии, сцепив руки перед собой и уставившись на огонь свечей.

– Хорошо, – вздохнул Карл. – Что ты хочешь?

– Поговорить.

– Говори. У меня нет секретов от товарищей.

Она вскочила из-за пианино, громко хлопнув крышкой – вся на нервах, точно кукла-марионетка.

– Я ей не верю! Ты сам твердил нам о конспирации и дисциплине. Сам останавливал меня, когда я чересчур лезла вперед… А ей ты позволяешь все!

– Не все, – мягко возразил Карл. – Она умоляла меня поставить ее на акт, даже предлагала обвязать ее динамитом…

– Не в постели, я надеюсь?

– Подождите за дверью, – тихо произнес он, обращаясь к друзьям-студентам. Когда те вышли, он, не сдерживаясь, хлопнул рукой по столу.

– Я не давал тебе права разговаривать в подобном тоне.

– Отмени завтрашнее покушение, – угрюмо произнесла Ганна.

– Ты с ума сошла.

– Нет. Я чувствую… Я почти наяву вижу, чем оно закончится – все мертвы: Саша, Арнольд… Это неспроста, я знаю. Вспомни, у нас было три неудачи подряд, и все за последние месяцы. Где твое хваленое чутье, черт возьми?

– Ты хочешь обвинить кого-то из нас в предательстве? – холодно спросил Лебединцев. – Решила уподобиться Гольдбергу или Бурцеву? Те тоже кричат о чистоте рядов… А с кем прикажешь работать? – он подошел к узкому стрельчатому окну и посмотрел на улицу. Снег падал с неба – хлопья были огромные, белые и казались невесомыми. – Я ежедневно, ежечасно посылаю людей на смерть, и иду на нее сам. Да, я не имею права быть легковерным. Но отталкивать своих товарищей беспочвенными подозрениями…

– Беспочвенными? – вскинулась Ганна.

– А ты можешь предъявить ей что-то конкретное?

– Не ей, – тихо произнесла она. – Ему.

 

Получив донесение от «Челнока», полковник Ниловский вызвал экипаж и поехал к Столыпину. Отчет агента он аккуратно положил в папочку и сейчас вез с собой, хотя и понимал, что это опасно. На улицах вообще стало куда как неспокойно: обвяжет себя какой-нибудь чокнутый бомбист динамитом, бросится под карету…

А тогда мне и беспокоиться будет не о чем. Хоть потоп, хоть революция.

Они частенько беседовали втроем – Ниловский, премьер-министр и его жена, известная питерская красавица Ольга Борисовна (знак высшего доверия к сослуживцу). Поболтав о погоде и выслушав последние дворцовые сплетни, Юрий Дмитриевич вынул из папки донесение своего агента и положил перед Столыпиным. Тот отодвинул от себя блюдце, водрузил на нос пенсне, пробежал глазами ровные строчки.

– Что вы хотите от меня? Чтобы я отказался от участия в церемонии?

– Да, – прямо ответил Юрий Дмитриевич.

– А вы представляете себе заголовки каких-нибудь левых газет: премьер-министр России, лицо, особо приближенное… ну, и так далее, испугался возможного акта со стороны экстремистов, а шеф политической полиции (то есть вы) оказался не в силах… Или в силах? – спросил Столыпин с надеждой.

– Боюсь, что нет, Петр Аркадьевич. Вы должны понять: специфика задания, специфика церемонии… Нет, я на себя такую ответственность не возьму.

– Петенька, не нужно ехать, – умоляюще сказала Ольга Борисовна. – Уж коли Юрий Дмитриевич не советует…

– А фон Лауниц? Вы докладывали ему положение дел?

– Конечно.

– И какова была его реакция? А, дайте угадаю: Его превосходительство усмехнулся, подкрутил усы и заявил, что бомбисты ему не указ.

Ниловский улыбнулся.

– Вы даже насчет усов не ошиблись. А что касаемо безопасности… Владимир Федорович приказал еще до церемонии передать ему архив Четвертого управления и списки агентуры. Фактически я уволен, Петр Аркадьевич. Поэтому я и советую вам не ездить туда.

Столыпин опустил взгляд к нетронутой тарелке и тихо спросил:

– Значит, дело не в специфике здания, верно? Будь в вашем распоряжении агентура… Пожалуй, я постараюсь замолвить за вас словечко перед градоначальником. Многого не ждите: коли он решил подмять под себя Четвертое управление, воспрепятствовать я не могу, однако отсрочку в несколько дней гарантирую… Вы понимаете меня?

Последние слова он произнес едва ли не шепотом. И Ниловский даже не из самих слов, а из интонации вдруг понял, чего на самом деле желал премьер. А поняв, вытер платочком внезапно вспотевший лоб…

На следующий день фон Лауниц, открыто выражавший неприязнь к Ниловскому, поинтересовался:

– Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?

– Непременно, Владимир Федорович. Я отрядил туда практически всех офицеров.

– Петр Аркадьевич пожалует?

– Конечно, – спокойно ответил Ниловский, совершенно точно зная, что Столыпин решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что сумела уговорить мужа).

– А мне, значит, советуете не быть? – фон Лауниц не на шутку рассердился. – Трусом меня хотите представить? Не выйдет! Я как-никак свиты Его величества генерал-майор!

– Я не смею ни на чем настаивать. Но мой долг – загодя предупредить вас об опасности.

– Ладно, это уже не ваше дело. вы закончили работу над списком агентуры? Премьер-министр упросил меня дать вам отсрочку (не понимаю, правда, какой ему интерес до вашей персоны?) Ну да Бог с ним. Однако на следующей неделе политическая охрана должна быть в моем подчинении.

– Слушаюсь, Владимир Федорович, – сказал Ниловский с тайной нехорошей улыбкой: приятно знать о недруге, что жить тому осталось всего ничего…

Он ехал назад без охраны, откинувшись на мягкую спинку и поглядывая по сторонам – краткая (до дверей конспиративной квартиры на Лебяжье Канавке) иллюзия свободы после кабинета-каземата градоначальника, прокручивал в памяти разговор с премьер-министром. Как, оказывается, легко убить человека. Не нужно даже заряжать револьвер (на это есть другие), не нужно красться в темноте, сжимая нож… Всего одна вроде бы нечаянная фраза в разговоре – брошенная или подхваченная, а иногда – и того меньше: нужно просто промолчать…

С этой мыслью он не расставался до позднего вечера, инструктируя своих филеров на конспиративной квартире Департамента. С ней же отправился домой и заснул – глубоко, без сновидений…

 

 

ГЛАВА 13

 

 

– Я не буду кричать, – просипела она, стараясь вдохнуть поглубже (локоть на горле очень  мешал). – Отпустите, задушите ведь…

– Не разговаривать. Тихонько, вместе со мной – шагом марш на кухню.

Корчит из себя профессионала, с неприязнью подумала Майя, борясь с паникой. Насмотрелся фильмов по НТВ. А голос-то странно знакомый, нужно только сделать над собой усилие, сосредоточиться…

– Как вы сюда попали?

– Через дверь. Нормальные люди, между прочим, уходя, дверь запирают.

Нормальные люди запирают, чувствовался подтекст. Но ты из другой породы – ты лезешь в добровольные сыщики, устраиваешь бесчеловечные эксперименты над людьми, из-за тебя дотла выгорают музеи трудовой и боевой славы и ни в чем не повинных охранников бьют по голове, ты даже Новый год вынуждена встречать в одиночестве (с удушающим захватом на шее), потому что не запираешь дверь на замок. Карма.

– Садитесь.

Майя послушно опустилась на табурет, на всякий случай держа руки поверх стола. И увидела направленный на нее пистолет. Она совершенно не разбиралась в оружии и не могла определить марку (этот факт ее почему-то расстроил), лишь то, что оно выглядело совсем несерьезным в мощных руках Гоца.

– Может, спрячете пистолет? Вы же видите, я сижу спокойно.

– Обойдетесь. У вас есть водка?

– Хоть на предохранитель поставьте, он же выстрелит!

– Помолчите.

– Откуда он у вас?

– Господи, вот проблема-то. Хотите узнать, есть ли разрешение? – спросил он насмешливо.

– Нет, – она чуточку подумала. – Просто непонятно. Имея пистолет, охранника вы, тем не менее, ударили по голове, мальчика задушили… Чересчур большой разброс в средствах. Серийные убийцы так не поступают.

– Дура! – сказал он от души. – Я – серийный убийца, додумались.

– Вы повесили мальчика на поясе от вашего костюма…

– У меня украли пояс.

Майя презрительно улыбнулась (осторожнее, не разозли его!):

– Кто? Или хотите сказать, что мальчика убил случайно выбранный статист с улицы?

Гоц провел рукой по лицу, по-прежнему не отпуская Майю с мушки. И указательный палец все так же подрагивал на спусковом крючке. Думай, идиотка, шептала она про себя. Думай, думай… Казалось, он готов был заплакать. А Майя – посочувствовать: пусть сумасшедший, пусть маньяк, но ведь человек, как это ни парадоксально звучит… Где же он прятался целые сутки, ведь милиция обложила все норы и расклеила портреты на каждом столбе, не у кого попросить стакан воды, негде даже согреться (в подъезд зайти – и то опасно: вдруг какой-нибудь чересчур бдительный жилец выйдет вынести мусор). Да, впору было его пожалеть. Вот только пистолет…

У нее был шанс, но она его упустила: в самую первую секунду, когда почувствовала захват на шее, от которого, в принципе, вполне могла освободиться, если бы совершенно не растерялась (звонкое, как барабан, татами в спортзале и голос сэнсея Артура, вслед за которым – тумбочка у изголовья кровати и две пары очков со сплетенными дужками: «Некоторые движения Айкидо, Джейн, можно освоить только в постели, и никак иначе…»). Только не раздражать его (палец на спусковом крючке), говорить спокойно и уверенно, делать вид, что согласна на все требования. По телеку нынче крутят массу фильмов про заложников и террористов, причем заложники сплошь и рядом освобождают себя сами, благодаря собственному мужеству и глубокому знанию психологии, а спецподразделения поспевают только к шапочному разбору. Думай, идиотка, думай, вспоминай, что там делали положительные герои и героини…

– А как же факты, Василий Евгеньевич? Гриша видел, как вы поднимались на третий этаж в тот вечер.

– Я никуда не поднимался…

– Поднимались, – она заговорила быстро, по наитию, скороговоркой. – Те полчаса, с половины одиннадцатого до одиннадцати, на которые у вас нет алиби – в них все дело. Охранник заметил, как вы ушли с дискотеки (это почему-то вызвало у него подозрение), и он решил проследить…

– Ничего подобного!

– Он застал вас, – вот он, ключ в дверце, верный тон в разговоре-пародии то ли на допрос, то ли на исповедь… Она чуть привстала из-за стола, и, глядя собеседнику в глаза, прошептала: – Он застал вас возле двери музея, со шприцем в руках… Это ведь вы разбили там шприц?

– Что за бред!

– Вы делали себе укол. Риск, конечно, но вы не могли больше терпеть. Начиналась ломка, вы вспотели, вас трясло – еще чуть-чуть, и вы могли на виду у всех потерять сознание. Подумать только: народный избранник, кандидат в Думу – и бьющийся с пеной на губах наркоман! Вот почему бедный Эдик не сопротивлялся: ему и в голову не пришло…

– Заткнитесь, вы! Что вы себе вообразили?

– И вы ударили его. Вы били, пока его череп не превратился в желе из мозгового вещества и обломков костей… Но вам еще нужно было скрыться с места преступления, пройти мимо двери в учительскую, где в тот момент находилась я – еще одна возможная свидетельница. Что же, и меня убирать? Какая же, извините, скука: убивать, убивать – словно конвейер на заводе. Вы решили удалить меня с дороги – и подожгли музей (почти гениальный ход – кабы не Роман Ахтаров). Именно эту картину – коридор в полумраке и нелепая фигура в карнавальном костюме, в красном, как предвестник пожара – видел Гриша Кузнецов. Из-за этого он и погиб.

Теперь и он стоял – еще более бледный и мокрый от пота, их разделял только кухонный столик. Рука с пистолетом непроизвольно опустилась – Майя смерила глазами расстояние: нет, не дотянуться. А нужно дотянуться.

– Вы не хотели убивать мальчика, только поговорить с ним, но случая никак не представлялось: он боялся вас и старался нигде не оставаться один, даже напросился в магазин вместе со мной и Артуром. Вы следили за нами через витрину. Знаете, я бы вам посочувствовала: наверное, это было настоящей пыткой… Вам была невыносима мысль, что Гриша опознал вас и готов выдать. Особенно страшно вам было, должно быть, во время эксперимента (моя дурацкая затея) – еще чуть-чуть, и вас арестовали бы на виду у всех, на виду у вашего злого гения Бродникова…

Она улыбнулась ему – на этот раз ласково, по-матерински, постаравшись завладеть его взглядом и на время забыть об оружии в опущенной руке. Еще секунда…

– Послушайте. Если вы сейчас положите пистолет на стол, то мы вместе позвоним следователю, я обещала звонить ему каждый час. Все еще можно исправить: вас отправят в клинику, будут лечить… Ведь вы хотите избавиться от этого, верно?

– Лечить? Меня?! – выдохнул он с яростью, наливаясь кровью, точно раненый бык на корриде. – Как же я раньше не допер: это все устроила ТЫ! Бродников придумал, срежиссировал, а ты исполнила! Убийца!

Он рванулся вперед, опрокинув кухонный стол и сунул ствол пистолета Майе под челюсть – холодный металл словно огнем ожег кожу, надавил…

Вот оно, время «Ч».

Она встретила его приемом Ирими-нагэ, «броском встречным ходом». Никогда, ни на одной тренировке в спортзале, он не получался у нее так чисто и красиво. Стокилограммовое тело школьного директора будто с разгона впечаталось в шлагбаум – ноги по инерции еще продолжали движение, а голова мотнулась назад, и он рухнул плашмя на спину, разбив в щепки некстати подвернувшуюся табуретку. Пистолет, чудом не выстрелив, отлетел в сторону – Майя рыбкой кинулась за ним, кувыркнулась, пребольно ударившись затылком, бедром и плечом, но тут же вскочила, держа оружие обеими руками перед собой (так делали все полицейские в кино). И торжествующе проговорила сквозь зубы:

– Лежать, гадина. Лицом вниз, руки на затылок. Пошевелишься – стреляю без предупреждения.

 

Она впервые держала в руках настоящее оружие – то есть способное вмиг, запросто, оборвать человеческую жизнь. И нажать на курок было, пожалуй, легче, чем затянуть узел на чьей-то шее или ударом палки раскроить череп (в спортзале, в прежней жизни – не в счет, там оружие останавливалось в двух сантиметрах от цели: грозная, но имитация). А здесь…

И здесь она не смогла – вот преступник пошевелился, наплевав на ее предупреждение, осторожно пощупал ушибленное плечо и сел, привалившись спиной к батарее. Майя не выстрелила. Он поднял красивую голову (вообще мужик красивый… если абстрагироваться от обстоятельств), увидел свой пистолет в чужих руках и криво усмехнулся.

– Ловко. Впрочем, я давно понял: от вас всего можно ожидать.

– А чего вы хотели? – зло спросила Майя. – Забыть все как милое недоразумение? Два трупа…

– Сколько раз повторять: это не я! – взревел Гоц.

Майя повела стволом пистолета.

– Сидеть!

– Да сижу я, сижу… Идиотская ситуация. Как мне вам доказать…

– Вы выбрали самый действенный способ: вломились ко мне с оружием.

– Я не вламывался, у вас дверь была нараспашку. И потом, стали бы вы меня слушать, кабы не пистолет. Живо сдали бы своему приятелю-следователю.

– Теперь точно сдам, – кровожадно проговорила Майя. – Если нечаянно не пристрелю, а очень хочется. И, главное, мне ничего не будет: любой суд признает самооборону. Ну, признайтесь, зачем пришли? Убрать свидетельницу?

Он попытался сесть поудобнее.

– Мне просто не к кому было больше…

– Где же вы скрывались все это время?

– В каком-то подвале, сидел на трубе отопления. Воняло жутко, зато тепло.

– А потом не выдержали?

– И это тоже. Слушайте, дайте водки в конце концов.

– Обойдетесь.

– Сука, – устало произнес Василий Евгеньевич. – Хоть пистолет опустите, выстрелит ведь ненароком.

Он с видимым усилием поднял правую руку и вытер пот со лба. И Майю вдруг осенило.

– Вы не наркоман, – медленно сказала она. – Вы…

– Я алкоголик, – равнодушно подтвердил Гоц. – Натуральный алкаш с пятилетним стажем. Теперь довольны?

Кажется, да, теперь я довольна (она и вправду неосознанно опустила оружие, почему-то сразу поверив – кому? Убийце!). По крайней мере, это объясняло дрожащие пальцы и лоб, мокрый от пота, при том, что в квартире было отнюдь не жарко.

– Как же так? Вы пробовали лечиться?

Он вздохнул.

– Лечиться… Школа, Майя Аркадьевна, наша, советская (или российская – никакой разницы) – это один сплошной стресс, двадцать четыре часа в сутки в отделении для буйных. Плюс политическая деятельность, плюс… Ну, это неинтересно. А я всегда снимал стресс одним способом. И жил глупой иллюзией: ну какой из меня пьяница! Пьяницы валяются под забором и жрут денатурат, а я… У меня нет даже зависимости: захочу – и брошу в любой момент. Иногда, правда, я брал себя в руки, держался месяц-полтора: садился на кефир с минералкой, отключал телефон, закрывал дверь… Представляете, что это такое при моей должности! А я даже уроки вести не мог – какое-то косноязычие нападало, руки тряслись… Хорошо, дети вроде бы не замечали.

Лика замечала, и не раз, возразила Майя про себя. А возможно, и не только Лика, дети – существа глазастые и безжалостные.

– …Потом входил в колею – верите, даже к бутылке не тянуло. Меня всего распирало от гордости: мол, разговоры об алкогольной зависимости – это для слабаков, если человек сильный, ему раз плюнуть… А потом, случайно, в компании (вы же знаете, как у нас решаются проблемы), рюмка – одна, не больше, другая… И – запой на неделю, омут, пропасть…

– Но вы все же вели уроки!

– А, надо знать механику. Когда чувствовал: предел, дальше не смогу – выходил на минуту, принимал двести граммов. До обеда обычно хватало. Потом, правда, приходилось добавлять.

Майя нахмурилась.

– Где же вы «принимали»? Ведь не в коридоре! И не в учительской – никто не догадывался о вашем пристрастии… Или догадывался? У вас наверняка было доверенное лицо…

– Еропыч, – кивнул Гоц. – Наш завхоз, старичок-боровичок. У него каморка рядом с черным ходом – там он чаи гоняет.

– И в тот вечер…

– И в тот вечер тоже, – кивнул Василий Евгеньевич. – Я ушел пораньше – как я дотерпел до конца представления, понятия не имею. Прошел к Еропычу, у того уже и стакан был наготове: он мою норму хорошо знает. Больше – ни-ни, мне еще за руль…

– Это же ваше алиби! – выкрикнула Майя. – Если завхоз подтвердит…

Гоц равнодушно пожал плечами.

– И что? Все равно я человек конченый.

– С вас снимут подозрение в убийстве, – перебила она, сама ощущая дрожь в пальцах (не алкогольную, разумеется). – Скажите, где вы переоделись в тот вечер?

– Что? – не понял он.

– Где вы оставили костюм Деда Мороза?

– Там же и оставил, у Еропыча, – глаза школьного директора недобро блеснули. – Теперь вам понятно? Если предположить (я в это не особенно верю, но – вдруг!), что Гриша Кузнецов действительно видел кого-то на третьем этаже, в красной шубе и валенках – то это был не мой костюм, мой был при мне, а сам я сидел на грязном топчане под лестницей и лакал водку из граненого стакана!

– То есть убийца принес в школу другой костюм, – кивнула Майя. – Ему было заранее известно, что вы будете играть роль…

– Да! – заорал Гоц. – Да, да, да, мать твою! Если бы я оставил костюм на вешалке, без присмотра, и кто-то взял бы его для маскировки (маскарад так маскарад)… Но ведь нет! Он приволок в школу точно такой же – шубу, валенки, бороду, посох… Он где-то (где?!) переоделся, убил охранника на глазах свидетеля, снова переоделся, спрятал костюм (опять же: где? Его, кажется, до сих пор не нашли?). Объясните, на кой ляд такие сложности?

– И на кой же ляд? – заинтересованно спросила Майя.

– Чтобы сгноить меня в тюрьме, – торжественно сказал Гоц. – Или в психушке – невелика разница.

– И вы решили, что Сева Бродников – самая вероятная кандидатура…

Василий Евгеньевич выглядел слегка смущенным.

– А кого мне еще подозревать? Романа Ахтарова? И какой у него мог быть мотив? Решил убрать меня с дороги и самому пробиться в школьные директора? Или Анжелику – я вывел ей за четверть тройку по физике (надо было двойку, да пожалел девчонку)? – он задумался. – Конечно, Бродников не сам – станет он руки пачкать, как же…

– Киллера, что ли, нанял?

– Киллера – вряд ли, – совершенно серьезно ответил Гоц. – Скорее, у него должно было быть… как вы выражаетесь, доверенное лицо…

Несколько секунд Майя ошарашено молчала: вот оно, оказывается, каково это – быть подозреваемой. Наконец, справившись с собой, она с трудом выдавила:

– Интересно. Значит, вы пришли к выводу, что доверенное лицо – это я? Соседка и наверняка любовница (бедная Чита!). Вот почему вы заявились ко мне: я – слабое звено, стоит пригрозить пистолетом, и выложу все начистоту… Да, но как же Гриша мог нас перепутать? Пусть я (если следовать вашей логике) была в шубе, валенках и с бородой, однако вы гораздо выше и плотнее.

– Я больше склоняюсь к мысли, что мальчика просто запугали, – угрюмо сказал Гоц. – Это проще, чем наряжать второго Деда Мороза.

Она холодно улыбнулась.

– И вы не побоялись прийти к убийце?

– Да какая вы убийца, – устало отозвался директор. – Как, впрочем, и я. Не злодеи, а жертвы…

– Жертвы чего?

– Обстоятельств. Вы ведь тоже были у следствия на подозрении? Потом, конечно, разобрались, извинились, поблагодарили за активное содействие… – он махнул рукой, собираясь подняться. – Напрасно я пришел к вам.

– Сядьте на место.

Гоц недоуменно посмотрел на нее – прямо в черный зрачок пистолета.

– Вы что, все еще мне не верите?

– А вы? – шепотом произнесла она, облизнув пересохшие губы. – А вдруг вы правильно рассудили, сидя в подвале на трубе отопления (сумасшедшие вообще на редкость логичны)?

– То есть?

Она улыбнулась, наблюдая его реакцию – его растерянность, крупными буквами написанную на лице.

– Что, если это я убила их? Сева приказал (кому он мог приказать? Соседке, любовнице, доверенному лицу), и я убила… А теперь убью вас – слабое звено.

– Сука! – рявкнул он и рванулся в сторону, но как-то вяло, заранее смирившись с судьбой. Майя, по-прежнему улыбаясь ледяной улыбкой, держала его на прицеле.

– Все верно, Василий Евгеньевич. Если бы не одно «но». Гриша боялся вас. Вас, а не меня. Это вы следили за ним через витрину универсама – мальчик увидел и затрясся от ужаса. И – клянусь, вы отсюда не уйдете, пока не скажете, чем вы его так напугали.

– Долго же нам придется тут сидеть, – побелевшими губами проговорил Гоц. – Не боитесь окочуриться от голода?

 

 

ГЛАВА 14

 

 

– Губернатор! Губернатор прибыл, – прошелся по толпе гостей громкий шелест.

Задние ряды вытянули шеи, стараясь рассмотреть Их Превосходительство Владимира Федоровича с супругой, появившихся под руку из тихого, словно по заказу, снегопада за широкими окнами вестибюля.

Анна Фридриховна, в девичестве Гальперштейн, была на четыре года старше мужа и на несколько сантиметров выше, и смотрелась рядом с ним, точно комфортабельный океанский фрегат. Ниловский наблюдал за нею через темные стекла очков без диоптрий, опираясь на тяжелую трость (очки и хромота могут изменить внешность до неузнаваемости – он стоял недалеко от двери, за мраморной колонной, и многие, кого он хорошо знал, равнодушно проходили мимо). Он отметил в передних рядах, ближе к подиуму, министра просвещения графа Игнатьева в мундире Петербургского учебного корпуса – темно-синего цвета, с серебряным шитьем в виде дубовых ветвей, обер-прокурора Святейшего Синода Максима Победоносцева (старик здорово сдал в последние годы: частенько засыпал  посреди торжественных церемоний, приходилось аккуратно поддерживать под локоток). Справа, похожий на гуляку-купца с матушки Волги, высился  Виктор Прокофьевич Вахтеров, автор книги «Итоги общественной мысли в России» (одно время состоял в «Народной воле», печатал прокламации против государя. Был завербован Департаментом, ему предложили на выбор: Петропавловку и Сибирь или псевдоним «Тощий» – видно, в насмешку. Богатырского сложения Витюша аж скривился, но обиду проглотил). Пройдя в двух шагах, он испуганно воззрился на полковника, узнал и несколько секунд мучительно размышлял, раскланяться с шефом или сделать вид, что не знаком. Сообразил, что к чему, прошел – нет, пролетел мимо, преувеличенно жизнерадостно приветствуя кого-то…

Шум меж тем увеличивался, духовой оркестр наигрывал модные вальсы, помогая скоротать время. Лакеи в белых мундирах с позолотой обносили гостей шампанским – все, каждая мелочь с размахом, принц Петр Вадимович не поскупился. Губернатор, казалось, чувствовал себя превосходно. Он светски раскланялся с принцем, пожал сухую старческую лапку обер-прокурору, поздравил через переводчика господина Пирке с национальной премией (австрийский биолог получил ее за то, что первым в мире описал реакцию туберкулеза), и, скрестив руки на животе, встал в передний ряд, поближе к Его Высочеству Петру Ольденбургскому. Однако – Ниловский понял это только сейчас – градоначальник с трудом скрывал нервозность и беспрестанно оглядывался по сторонам в поисках переодетой охраны (бедняга, я-то ему обещал, что все филеры Департамента встанут за его спиной!). На самом деле филеров не было – только несколько человек, из особо доверенных, которых Ниловский не провел ни по одному официальному каналу и даже не заводил формуляров. Ни один из этих людей ни разу не был в здании охранки на Литейном.

– Хорошенько запомните, – сказал он им накануне, на конспиративной встрече. – Террорист должен себя проявить, поэтому ваш выстрел – только второй, и никак не иначе. Ну, а уж тогда бейте наверняка, в этом деле пленные мне ни к чему.

Наконец шум смолк. Министр просвещения вышел вперед – седой, хотя и не слишком старый, торжественный и выправкой напоминавший строевого офицера. Откашлялся и начал хорошо поставленным голосом:

– Дамы и господа, позвольте поздравить вас со знаменательным событием для города и всей Российской державы. Благодаря стараниям и заботе нашего дорогого мецената, Его Высочества Петра Вадимовича Ольденбургского (поклон в сторону цветущего принца) в северной столице открыт новый храм науки и просвещения…

– Столыпин так и не соизволил? – вполголоса спросил фон Лауниц у адъютанта.

– Никак нет, – отозвался тот. – Да и теперь вряд ли стоит ожидать-с, смею заметить.

Градоначальник усмехнулся.

– Вот, Степан Парамонович, так и рушатся карьеры. Донесет кто-нибудь государю, что, дескать, премьер прячется от бомбистов – тут и каюк. Схарчат в две минуты.

Адъютант понимающе хихикнул.

…Они стояли далеко друг от друга – в разных концах огромного мраморного вестибюля с колоннами, пальмами по углам и вычурной лестницей в центре, напротив которой на темно-розовой стене висел портрет государя, выполненный в полный рост. Александр Суляцкий неотрывно и напряженно смотрел в затылок генерал-губернатора и до боли, до судороги сжимал в кармане заряженный револьвер. Арнольд Кудрин под руку с Ганой Коноплянниковой стояли возле гардероба, с противоположной стороны зала (Ганна была по обыкновению в длинном безвкусном платье с глухим воротничком, которое напрочь лишало ее остатков женственности, и с дамской сумочкой, в которой лежал браунинг). На их лицах была написана растерянность: наступил черед последней торжественной речи, скоро под ножницами в руках принца упадет белая ленточка, оркестр грянет туш…

Столыпина не было.

 

Любушка могла видеть происходящее только через окно, с улицы (внутрь ее без пригласительного билета не пустили), стоя среди таких же, как и она сама, любопытных, и слегка притоптывала, спасаясь от холода. Огни зала, богато одетая публика, звуки оркестра, блеск и роскошь так околдовали ее, что на минуту она забыла, зачем пришла. Очнулась, только когда кто-то взял ее за руку. Люба обернулась и увидела Николеньку.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он ее.

– Да вот, – призналась она. – Не утерпела, как видишь. А ты?

Николенька не ответил, лишь повыше поднял воротник пальто.

– Столыпина нет, – сообщил он.

Она побледнела.

– Что же теперь будет?

– Не знаю. Все летит к чертям. Ну почему, почему?!

Тебе лучше знать, чуть не сказала она, припомнив… и тут же одернув себя: да как ты могла подумать такое!

Николенька мрачно прошептал под нос:

– Что, что могло случиться? Задержали дела? Заболел? Или… кто-то предупредил? Если так, то здание сейчас оцеплено филерами.

– Я никого не заметила.

– Значит, филеры хорошие.

И они все обречены, пронеслась в голове мысль, точно порыв холодного ветра. Саша, Арнольд, Ганна… Некрасивая Ганна, так яростно и влюблено смотревшая на Карла снизу вверх.

– Но ведь фон Лауниц сейчас в зале. Почему же допустили, чтобы он приехал?

– Возможно, используют как подсадную утку.

– Губернатора? – она не поверила.

Николенька хмыкнул.

– Ты не знаешь, на что способна охранка, – помолчал, и, казалось бы, бессвязно добавил: – Теперь все зависит от него. Как он решит…

– Кто он?

– Карл, – ответил Николенька. – Карл тоже сейчас там, на церемонии.

 

Арнольд Кудрин нервно оглянулся. Момент для того, чтобы выскользнуть из зала, был упущен – толпа напирала со всех сторон, каждый норовил пробраться ближе к подиуму. Прямо позади, чуть ли не забираясь сверху на голову, возбужденно дышал фотограф из «Петербургских вечерних новостей», устанавливая свой громоздкий аппарат на треногу. Кудрину вдруг стало отчаянно страшно. Он никогда не был трусом – еще два часа назад, в начале церемонии, когда все ждали премьер-министра, он не ощущал ничего, кроме холодной решимости и затаенного восторга (предстояло войти в Историю!). Теперь же…

Он пропустил последнюю речь. Только когда оркестр грянул «Славься!», он вздрогнул и поднял взгляд – принц Ольденбургский принял из рук церемониймейстера золоченые ножницы на сафьяновой подушечке, глаза Его Высочества увлажнились от умиления, мелькнул тупой затылок губернатора, какой-то слегка сутуловатый молодой человек позади него, красивый, с бледным лицом и густыми длинными волосами. Короткое, почти незаметное движение в замершей толпе – рука скрывается за отворот сюртука и появляется вновь… Кажется, никто, кроме Кудрина, не заметил этого движения, только матово блеснул небольшой плоский револьвер в белых от напряжения пальцах…

И – два выстрела, один за другим, как учили, в спину, под левую лопатку.

В первую секунду никто ничего не понял – оркестр продолжал играть, заглушив звуки выстрелов, только Анна Фридриховна надменно повернула голову, чтобы выяснить, почему ее супруг Владимир Федорович вдруг навалился на нее всем телом. Увидела кровь на своем атласном платье, мягко осела на пол, завизжала неожиданно пронзительным высоким голосом… Заздравная мелодия резко оборвалась.

Прошла еще секунда – и все смешалось. Кто-то закричал, кто-то споткнулся и упал, перевернув ящик на треноге, толпа ринулась к дверям, оставляя на полу клочья одежды. Лишь один человек, тот самый студент с длинными волосами, растерянно стоял посреди людского потока, все еще сжимая револьвер в опущенной руке. Он точно знал, что ему следовало делать: пригнувшись, нырнуть под лестницу, пробраться в большой коридор («Старайтесь держаться за колоннами, Линк, пока жандармы очухаются от неожиданности, пока откроют ответный огонь, у вас будет почти полминуты, а это очень много. Коридор имеет в длину двадцать два шага, потом дверь – и свобода…»). Однако почему-то не мог двинуться с места.

– Беги! – прошептала Ганна.

И в этот момент пять или шесть выстрелов, практически в упор, отбросили юношу к стене (филеры Ниловского четко выполнили приказ начальника). Ганна бросилась к нему – куда там, людская волна смяла ее, швырнула обратно, словно бумажную лодочку, и она упала, прижав к груди сумочку. На Кудрина навалилось сразу несколько полицейских. Он закричал «Я не стрелял! Не стрелял!», но кто-то двинул ему кулаком в висок, и он затих. Потом Ганна почувствовала, как чья-то сильная рука выхватила ее из общей сумятицы и повлекла куда-то. Ничего не соображая, она попробовала сопротивляться, но та же рука безжалостно влепила ей пощечину. Она открыла глаза и увидела Карла.

– Там Саша, – прорыдала она. – Может, он еще…

– Нет, – твердо сказал Лебединцев. – Ему уже не поможешь.

 

Поминутно поскальзываясь на утоптанном снегу, Любушка забежала под арку, оказавшись позади здания института. На расчищенном пятачке стояла понурая лошадь, запряженная в пролетку. Ванька на козлах казался дремлющим, но едва Люба пробежала мимо, он крикнул:

– Что там?

– Лауниц убит! – прокричала она в ответ. – Будь наготове!

А сама рванула дверь на себя, и очутилась в коридоре, в полутьме, наполненной людьми и пороховым дымом.

Возле перевернутой кадушки с тропической пальмой лежали два жандарма. Они были мертвы, третий, седой и без фуражки, держась за выступом, выпускал пулю за пулей вдоль коридора. Лебединцев, раненый в плечо и грудь, сидел, привалившись спиной к стене. Здоровой рукой он пытался поднять револьвер, но силы таяли слишком быстро, и мертвенная синюшная бледность уже проступала на щеках. Любушка наклонилась над ним и услышала:

– Ганна… Ганна ранена. Помоги ей!

Любушка на четвереньках поползла вперед. Через несколько метров она наткнулась на Ганну.

Девушка лежала на спине и тяжело, с присвистом, дышала сквозь стиснутые зубы. Нога ее была неловко подвернута – так, что коричневое платье задралось почти до пояса, обнажив льняное нижнее белье не первой свежести. Весь бок был в крови – две пули полицейского «бульдога» вырвали целый кусок мяса из бедра и раздробили коленную чашечку. Еще одна пуля навылет пробила грудь. Ганна умирала. Она была без сознания, но когда Любушка в порыве жалости приблизилась к ней, она вдруг открыла белые от боли глаза и прошептала:

– Думаешь, теперь он достанется тебе?

– Ты о чем? – растерялась Любушка.

– Гадина. Я всегда знала, что ты… Ты…

Сделав над собой страшное усилие, Ганна вытащила из сумочки браунинг. Пелена тьмы уже застилала ей глаза, окружающий мир исчезал, погружаясь в болото, во мглу, но она знала, что успеет. Она не промахнется – слишком близка была ее цель. Ее враг.

Любушка выстрелила ей в висок. И почему-то подумала: в смерти Ганна красивее, чем была в жизни. Но мысль была короткой – она тут же выронила револьвер и бросилась прочь, не слыша стрельбы за спиной.

Во дворе она столкнулась с Николенькой и кучером, которого встретила здесь несколько минут назад. Они несли на руках раненого Карла. Увидев шатающуюся Любу, Николенька подскочил к ней (на миг ей показалось, что сейчас он ее ударит) и закричал:

– Дура! Идиотка! Зачем тебя понесло туда? Тебя могли убить! О Господи, милая, ты ранена? Ты в крови!

Это не моя кровь, подумала она, вместе с кучером затаскивая Лебединцева в пролетку.

– Странно, – прохрипел кучер. – Почему шпики не перекрыли этот выход? Почему не расставили людей в переулке?

– Заткнись, – отрезал Николенька. – И не смей так смотреть на меня!

Ванька пожал плечами и вытянул гнедую вдоль спины. Сзади раздались запоздалые выстрелы, где-то на втором этаже дома напротив разлетелось окно, послышался испуганный визг, стая бродячих собак бросилась врассыпную, перевернув мусорный бак… Город великого Петра таков: гранитные набережные, дворцы и фонтаны, еще многие столетия призванные изумлять иностранцев, блеск фасадов, а за ними – грязь, нищета и запустение…

Ретивый жандарм, припав на колено, целился из револьвера в снежную тьму переулка, надеясь достать пролетку. Полковник Ниловский легонько ударил его по руке.

– Отставить.

– Так ведь уйдут, ваше высокоблагородие!

– Пусть уходят, – пробормотал он. – Еще заденешь не того, кого следует.

На заднем сидении Любушка бережно держала в руках голову Лебединцева. От тряски он ненадолго пришел в себя, и Любушка, повинуясь порыву, нежно дотронулась до его щеки. Он поймал ее ладонь и прижал к губам.

– Спасибо, – скорее угадала, чем расслышала она, и Карл вновь впал в забытье.

Николенька мрачно посмотрел на девушку. Та улыбалась (он выживет, выживет, выживет!), он хотел что-то сказать, но промолчал.

 

Так было – горько сознавать (мысль почти кощунственная, но до ужаса реальная!), но наше движение в те годы, наш ТЕРРОР – был выгоден правительству. Максималисты в Думе, левые, центристы, кадеты с гучковцами (последние – в меньшей степени) были буквально нашпигованы агентами охранного отделения. Одних мы разоблачили: поп Гапон, вдохновитель Кровавого воскресения, висел в петле на даче недалеко от границы с Финляндией, Федор Толоконников, выдавший властям Савинкова в Райтвилле, был застрелен Зиной Жужелиной, Иван Петров (кличка в охранке «Хромой», ставил акт против государя) застрелился сам – я пришел к нему домой, он встретил меня как друга, а я выложил ему карты на стол и пристально посмотрел в глаза… Сначала он засмеялся: «Не знал, что паранойя передается, как инфлюэнца, через рукопожатие. Тебе надо пореже общаться с Бурцевым – он тебя, кажется, заразил своей подозрительностью. Хочешь выпить? У меня есть «Божоле», твое любимое». Я не ответил. Я сидел за столом и смотрел ему в спину, как Иван удаляется на кухню – у него была совершенно ровная походка, как  у человека, который и в самом деле собирается угостить старого друга. Я знал, что в ящике кухонного стола у него хранится «смит-и-вессон», таким образом он все же имел выбор… Он мог вернуться и убить меня – я сидел перед ним безоружный. Иван решил по-другому. Я услышал выстрел и звук падения тела, и даже не вошел на кухню, чтобы посмотреть… У меня не хватило сил. Я чувствовал себя убийцей.

Карл поправлялся медленно – рана оказалась тяжелой. И конечно, Любовь Павловна была там, подле него. Она сопровождала его повсюду, точно преданная собачонка. Она ухаживала за ним, пока он лежал в постели, меняла ему повязки, делала компрессы и поила лекарствами, она последовала за ним в Баден, а после приехала с Карлом сюда, на воды. Мы встретились – она проворковала «Как поживаете, мсье?» на хорошем французском, и тактично отошла в сторону, полюбоваться настенным барельефом «Изгнание из рая». Карл проводил ее влюбленным взглядом и ответил на мой невысказанный вопрос:

– Я верю ей как себе. Я обязан ей жизнью, вы знаете об этом? А в марте прошлого года она спасла Студента от ареста в поезде…

– Да, я в курсе, – согласился я. – И я не призываю вас устраивать тотальные проверки, однако…

– Что?

– Поймите меня. Плохо ли, хорошо ли, но я занимаюсь в боевой организации определенной работой – часто не слишком приятной. И если где-то рядом пахнет серой, я ОБЯЗАН в первую очередь думать о Сатане (уж простите за такое сравнение). Пусть потом окажется, что кто-то просто жег спички, пусть надо мной смеются, пусть даже презирают, я вытерплю. Лишь бы…

– Что вы хотите? – холодно перебил меня Лебединцев.

– Не может ли это быть игрой охранки? Департамент частенько санкционирует покушения на неугодных себе. А Лауниц мешал очень многим в верхах, в том числе и Столыпину, и Ниловскому, шефу охранного отделения.

– Почему же они не взяли меня там, в здании института? Почему бы им не обезглавить боевую организацию одним махом?

– Потому что премьеру выгодно, чтобы террор продолжался. Если вслед за Лауницем последует еще два-три громких убийства, он войдет к царю с требованием ввести в столице военное положение, и царь согласится. А потом – отмена свобод, роспуск Думы, конец… Продолжать борьбу в таких условиях…

– Мы будем бороться в любых условиях, – твердо сказал Карл. – А что касается Думы… Многого ли она достигла? Болтовня и игра в демократию, ничего конкретного.

Он немного постоял у чаши с нарзанным источником, наблюдая за беззаботно играющими детьми. Нахмурился, потер ладонью грудь – видно, рана еще напоминала о себе.

– Я никогда не откажусь от террора. Россию не поднять разговорами о всеобщем равенстве – это вам не Англия и не Америка. Обыватель будет спать в своем теплом болоте до тех пор, пока не увидит перед собой конкретный пример, героя-одиночку… А таких героев мало, Аристарх Францевич. И я не позволю никому сомневаться в тех, кого я люблю.

Он посмотрел на меня так, что я понял: наш разговор окончен. А еще я внезапно осознал, что приобрел в лице Карла… если не врага, то – противника. Страсть ослепила его, или что-то иное, но именно с того момента, с той самой встречи началось мое падение. Я стучался и не мог достучаться до друзей, кому верил – иные даже обвиняли меня в желании развалить террор изнутри (меня, живую легенду, соратника Элеоноры Войчек, Савинкова и Бурцева!).

Я почти ненавидел эту девчонку. Я знал, что она принесет нам беду. В моих снах эта беда почему-то принимала образ лавины, которая когда-то погребла под собой тихий горный отель в Финляндии, где в холле звучало пианино, золотистая форель беззаботно плескалась в маленьком рукотворном пруду…

 

 

ГЛАВА 15

 

 

Утро было пронизано серостью и хмарью, не спасали ни цветные лампочки на столбах и в витринах (впрочем, сейчас потушенные), ни отсыревшие бумажные гирлянды на балконе дома напротив. Хотя, возможно, дело не в температуре и влажности воздуха – просто окружающий мир имеет странное свойство точно копировать человеческое настроение. Майя потянулась и нехотя взглянула в окно: свинцовые тучи над головой, серый снег на крышах домов и машин на стоянке во дворе. Только Севушкин «БМВ» сладко дремал в персональной «ракушке».

– Проснулись?

О черт! Майя в мгновение ока нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка. Как же я могла забыть…

– Я сварил кофе.

– Спасибо, – сухо сказала она, стараясь не смотреть на поднос с рогаликами и дымящейся кружкой. Кофе в постель ей подавали впервые в жизни. – Я не слышала, как вы встали.

Он молча развернулся и исчез, тактично прикрыв дверь. Майя запустила руку под подушку, нащупала теплую рукоять пистолета и слегка успокоилась – наивно, конечно: что мешало ему придушить ее подушкой во сне, или ударить по голове бошевской кофеваркой, или воткнуть в горло кухонный нож… Вместо этого школьный директор, как хорошо выдрессированная собака, провел ночь на кухне, где жестокосердная Майя постелила ему коврик (раскладушки в хозяйстве не нашлось). Удивительная деликатность для маньяка. Впрочем, тут же призналась она себе, я уже не уверена, что он маньяк. То есть он мог состряпать себе алиби (пообещать завхозу Еропычу место завуча или новенькую «Волгу» в подарок), однако…

Однако такая предусмотрительность плохо вяжется со всем остальным: убийством мальчика (ведь он выдавал себя с головой!), совсем уж никчемным побегом, визитом ко мне – и тем объяснением, которое он в конце концов нашел: «Я хочу, чтобы вы мне помогли».

– В чем?

– Доказать мою невиновность.

Она усмехнулась.

– Чтобы что-то пытаться доказать, надо быть уверенным самому.

– Опять двадцать пять! Вы все еще сомневаетесь?

– И потом, я должна работать. Зарабатывать хлеб насущный. Тем более что вы, кажется, предлагаете мне вас кормить. Денег ведь у вас нет.

– Я отработаю, – буркнул Гоц.

– Каким образом?

– Прибью вешалку в прихожей. Починю бачок в туалете.

– Вы просто кладезь талантов, – саркастично заметила она, неожиданно поняв, что без боя сдала свои позиции. Не ради, конечно, полузнакомого алкоголика в бегах – просто оставалась нераскрытая тайна, которая будоражила воображение (слишком живое) и вызывала зуд в кончиках пальцев… И – смерть мальчика, гномика в желтом трико и капюшоне, не давала покоя. Это было не по правилам: оставлять его душу неотмщенной.

Зазвонил телефон. Они оба вздрогнули (заговорщики и преступники – если что, она пойдет по делу укрывательницей, читай: сообщницей), она поймала его умоляющий взгляд, философски пожала плечами и взяла трубку.

– С Новым годом, Майя Аркадьевна, – произнесла трубка голосом Николая Николаевича Колчина. – Не разбудил?

– Я толком и не ложилась, – ответила она чистую правду. – Теперь голова дико болит… А что, неужели есть новости?

– Представьте себе. То есть новости не слишком свежие – позавчерашние, можно сказать, прошлогодние… Мы можем встретиться? Я хочу, чтобы вы подъехали к школе. Скажем, через час. Вас устроит?

– Устроит, – действительно, что может быть естественнее для молодой женщины, чем утром первого января мчаться на свидание со следователем, к запертым дверям школы (той самой, где в течение трех суток стала свидетельницей двух убийств), оставив в своей квартире…

– Может, отдадите пистолет? – спросил Василий Евгеньевич. – Не потащите же вы его на свидание к следователю – тяжелый, неудобный, того и гляди из сумки выпадет.

– Вам отдавать еще хуже, – буркнула она, внутренне соглашаясь: действительно, слишком опасно и нелепо. – Пожалуй, я оставлю его в тайнике. На нейтральной территории.

– В каком тайнике?

– Какой найду. Чтобы ни у кого не возникло соблазна.

– Только не под лестницей и не в мусорном бачке, пацаны в момент найдут, – Гоц очень серьезно посмотрел на нее. – Возвращайтесь скорее. Я буду ждать.

– Ладно, – вздохнула она, надевая пальто в прихожей. – Хлеб в буфете, пельмени в морозилке, так что смерть от голода вам не грозит. Не забудьте: за вами унитаз и вешалка.

С давних времен, когда Майя была похожей на куклу Мальвину с голубыми волосами, а худющая Ритка – на обезьяну Читу, полгода просидевшую на голодном пайке в муниципальном зоопарке, у них существовало тайное место, куда можно было прятать все что угодно: кирпич в стене, на лестничной площадке первого этажа, чуть ниже почтовых ящиков. Кирпич свободно вынимался, образуя нишу, и совершенно скрывал ее от посторонних глаз, вставая на место. Сейчас Майя вспомнила о нем.

Недобрым словом помянув тьму в подъезде, она нашла нужный ориентир, опустила в тайник пистолет, завернутый в тряпочку (так ей казалось безопаснее), и поставила кирпич обратно, для верности проведя рукой по стене: гладко, ни малейшей неровности. Вовек никто не догадается. Какая-то размытая тень – черное пятно в черном мире – пискнула и шарахнулась за угол. Майя вздрогнула. Наверное, кошки занимались любовью, а я их спугнула. Дом, который почтил своим проживанием народный избранник и заступник Сева Бродников, был настоящим раем для бродячих кошек.

Она вышла из автобуса на знакомой остановке, прямо у ворот школы, и прошла по тропинке внутрь квадратного дворика.

Она была уверена, что школа заперта – непривычно тихие классы отдыхали от ребятни, дремали указки на учительских столах, молодецки похрапывал полководец Суворов в кабинете истории, на картине «Переход через Альпы», и улыбался чему-то приятному скелет в «биологичке». Однако дверь тут же отворилась с нехорошим скрипом. Майя вошла внутрь и робко спросила:

– Есть кто-нибудь?

Тишина. Зачем-то кивнув Снегурочке на плакате, как старой знакомой, Майя пересекла вестибюль, бесплотным призраком отразившись в зеркале и, зачем-то стараясь ступать неслышно, поднялась вверх по лестнице. Она злилась на Колчина – конечно, он разыграл ее. Или его задержали дела, или…

Или убийца оказался проворнее, и через мгновение она наткнется на очередной труп. И тогда уж точно сойдет с ума. Бочком-бочком она двинулась вдоль стены, отчаянно жалея, что не взяла с собой пистолет. Толкнула дверь учительской: заперта, как и следовало ожидать. Кабинет истории, Ромушкина вотчина – заперт. Музей – заперт и опечатан. Вдруг захотелось бросить все и скрыться, но Майя уже знала, что никуда не денется. На миг вдруг померещилось какое-то движение сзади, чье-то осторожное дыхание, и она чуть не спросила: «Рита, ты?»

И остановилась.

Почему я подумала о ней, Чите – подружке Джейн, маленькой забавной обезьянке из двадцатой квартиры? Какая-то абсурдная логическая цепочка на секунду высветилась в голове – и погасла. Майя подошла поближе к двери музея (под ногой что-то хрупнуло, как тогда – очки), она присела на корточки и взглянула в замочную скважину.

– Что-то ищете?

Она едва не вскрикнула. Но, желая выдержать марку, заставила себя повернуться медленно.

– Зачем вы прятались?

– Извините, – примиряюще сказал Колчин. – Мне хотелось понаблюдать за вами. Кстати, я обещал вам новости. Позавчера пришел ответ из лаборатории – они обследовали найденные осколки на предмет частиц вещества… Так вот, в шприце был не наркотик.

Майя выдержала паузу, пытаясь справиться со страшной догадкой (вот она, логическая цепь!), и осторожно спросила:

– Инсулин?

– И не инсулин. Химик утверждает, что шприц содержал бензин. Точнее, смесь бензина и этилового спирта: исключительно гремучая штука.

– Вы хотите сказать, что преступник зачем-то ввел себе…

– О Господи, конечно нет, – отмахнулся Николай Николаевич, вынул из кармана ключ, поковырялся в замке и распахнул дверь. – Прошу.

Майя совершенно автоматически сделала шаг внутрь – и услышала сзади характерный щелчок.

Ее заперли, отрезали от внешнего мира. Именно так (вспомнилось) вероломно она поступила с Ромушкой в предновогодний вечер. Именно из-за нее он чуть не погиб в пламени…

 

Она не помнила, сколько времени простояла соляным столбом посреди комнаты. Здесь все осталось нетронутым: черные стены в пузырях сгоревшей краски, черные рваные пятна на когда-то светлом паркете, обугленные стеллажи и скелет стула… Здесь, похоже, ей и суждено умереть, в последний миг открыв для себя имя убийцы. Убийца-следователь, удачное название для триллера в мягкой обложке… А мотив? Да какой угодно – что я вообще знаю о мотивах. Гоц говорил (а я, идиотка, не послушала): доверенное лицо. Почему Николай Николаевич Колчин не может быть доверенным лицом? Идеальный исполнитель, который всегда на шаг опережает официальное следствие. Прости меня, милая моя Чита, я подозревала тебя…

Собрав последние силы, Майя выдавила:

– Учтите, многие знают, что я отправилась на свидание с вами (только бы не выдать Гоца!).

Молчание.

– Черт возьми, почему вы это сделали? Просветите напоследок, все равно я уже никому ничего не расскажу…

Молчание, будь оно неладно: в последней просьбе ей отказано. Послышалось невнятное шуршание, что-то длинное и узкое выскочило из замочной скважины, и прямо на Майю брызнула упругая струя жидкости. Она завизжала и отскочила в сторону, с лихорадочной гадливостью отряхивая пальто. Только не это. Боже, боже, только не это!!!

Дверь открылась. Следователь стоял в проеме и держал в правой руке шприц с толстой иглой – кошмар из Майиного далекого детства, когда она угодила в областную больницу с пневмонией (страдающая садистскими наклонностями медсестра, грозная и усатая, как Карабас-Барабас, приходила в палату шесть раз в день, неся перед собой металлический лоток с набором для пыток).

Целый вихрь самых разнообразных чувств наполнил ее, как гелий – воздушный шарик: тут и радость человека, которому уже на эшафоте сообщили о помиловании, и растерянность из-за собственной ошибки, и нешуточная ярость. Подавив желание влепить следователю пощечину, она процедила сквозь зубы:

– Вам нравится меня пугать, да? Как я теперь отстираю пальто от вашего бензина?

– Это обычная вода, – спокойно возразил Колчин. – Мне хотелось продемонстрировать вам, каким образом убийца поджег музей. Как видите, никаких взрывных устройств: он впрыснул горючую смесь через замочную скважину и протолкнул туда горящую спичку. Это объясняет, почему участок перед дверью пострадал сильнее всего.

Майя помолчала, переваривая информацию.

– Но зачем преступнику понадобилось…

– Мы с вами, Майя Аркадьевна, зациклились на убийстве охранника – так сказать, поставили телегу впереди лошади. И прошли мимо того, что бросалось в глаза. Безрукова ударили палкой – возможно, тем, что попалось под руку, в порыве ярости, или страха, или безумия… То есть налицо убийство спонтанное, без подготовки. Охранник погиб потому, что оказался (ваше собственное выражение) в плохом месте и в плохое время. А вот поджог – другое дело, к нему преступник явно готовился, – Колчин вытащил сигарету, плебейский «Космос», чиркнул спичкой и безалаберно бросил ее на пол. – Он загодя, еще дома (или в ином месте) смешал спирт и бензин в нужных пропорциях, наполнил шприц, насадил иглу… Он все рассчитал верно: огни, толпы народа (четыре десятых и четыре одиннадцатых класса), все в костюмах и масках, никто друг друга не узнает…

– Так уж и не узнает!

– Во всяком случае, не сразу.

У Майи вдруг сжалось сердце.

– Он что, хотел сжечь Романа? – прошептала она.

Колчин покачал головой.

– Нет, нет, опять вы совершаете ту же ошибку. Пусть убийце было известно (к примеру, от кого-то из Бродниковых), что Роман пригласил вас на школьный вечер, и вы согласились. Но как он мог предположить, что вы запрете своего друга в музее (милая шалость, нечего сказать), а сами побежите в «историчку» любоваться Луной? – он усмехнулся. – Небось, пили ликер и сочиняли стихи, а? «Бледные звезды плачут в ночном небе, словно трава росой на рассвете…» Как вы относитесь к Лорке?

– Индифферентно, – мрачно ответила Майя. – У меня идиосинкразия к рифме. Значит, по-вашему, преступник не собирался убивать ни Романа, ни охранника. Что же он (или она) вообще делал на третьем этаже?

– Устраивал пожар, – сказал следователь. – Другого объяснения я не вижу. Преступник хотел уничтожить школьный музей.

– Не укладывается в голове, – призналась она. – Совершенная нелепость. Ведь не Государственный архив, не Эрмитаж, ничего ценного.

– Так он и не собирался ничего красть, – возразил Николай Николаевич. – Хотя, если бы у него была такая возможность…

– Рома упоминал, что за несколько дней до пожара он вытащил обломок из замочной скважины – кто-то, видимо, пытался подобрать ключ. А когда не получилось… Но тогда это явно не Гоц! Он мог попросить ключ у Романа на законных основаниях.

– И навлечь на себя подозрение, если бы пропажа обнаружилась.

– Какая пропажа? – удивилась Майя.

– Пока не знаю. Что-то, что находилось в тот момент в музее. Вариантов два: либо убийца прятал там ЭТО (использовал музей как место хранения – и вдруг он оказался заперт!), либо ЭТО принес туда сам Роман, как часть своей будущей экспозиции.

– Не понимаю…

– Экспонат, – пояснил Колчин, для верности начертив в воздухе некую замкнутую фигуру. – Документ, письмо, дневник, чью-то фотографию… Нечто, смертельно опасное для убийцы.

– Да неужели Гоц имел в своем прошлом…

– А что вы, собственно прицепились к Гоцу? – спросил следователь, и Майя смутилась.

– Но ведь вы его разыскиваете. Ловите, будто бешеного зверя, кричите «Ату!», расставляете флажки… Тут даже честный человек станет преступником. Кстати, вы собираетесь освободить Романа? – постаралась она съехать с щекотливой темы. – У него бесспорное алиби на момент убийства Гриши.

– Но не на момент убийства охранника, – желчно возразил Колчин.

– Вы маньяк, – от злости Майя даже топнула ногой. – Любому ясно, что Рома не убивал, не мог убить… Какие еще вам нужны доказательства?

– У меня нет ни единого доказательства, Майя Аркадьевна, – сказал он мягко, словно увещевая отсталого в умственном развитии ребенка. – Ни одного факта, доказывающего, что во время убийства здесь находился кто-то еще, кроме вас, Романа и Эдуарда Безрукова.

– Но шприц…

– Тоже ни о чем не говорит. Даже то, что бензин впрыснули через замочную скважину – лишь мое предположение. Фантазия, не более. Бесспорным пока является только одно: кто-то с помощью шприца доставил к двери музея некоторое количество специально приготовленной горючей жидкости. И все. Теоретически это могли сделать вы. Или Роман Ахтаров.

– А потом он заперся в комнате и поджег ее вместе с собой, – язвительно закончила Майя.

– Не обязательно. То, что он был заперт в музее, известно только с ваших слов, – он тяжело вздохнул и потянулся за новой сигаретой. – Видите, как все обстоит. Никто ничего не может сказать наверняка – и это в то время, когда двумя этажами ниже отплясывал целый табор.

– И что вы намерены делать? – потерянно спросила Майя.

Колчин пожал плечами.

– Искать. Роман Ахтаров дал приблизительный перечень лиц, у кого побывал сам или кто-то из его учеников при сборе экспонатов для музея. Список не так уж внушителен, однако работы хватит, – он сделал паузу и признался: – При том, что версия, которую я сам же и выдвинул, более чем завиральная.

– Вы сказали, приблизительный перечень. Разве Роман не составил описи?

– Конечно, был специальный журнал, но он сгорел в пожаре. Да и экспозиция только готовилась, экспонаты были сложены в кучу… В этом смысле вы – бесценный свидетель, вы видели все целиком. Что вам особенно запомнилось? Напрягитесь.

Майя послушно напряглась, в мыслях восстанавливая картину: вот она в задумчивости ходит меж стеллажей – сначала ей просто скучно, но постепенно, незаметно для себя, она будто растворяется, погружается в темный мир чужих судеб – давних, частью забытых, словно поросшие чертополохом могильные кресты на окраине кладбища, мир пожелтевших фотографий и писем с кокетливыми вензелями.

– Кажется, ничего криминального, – наконец произнесла она. – Помню какой-то военный снимок – молоденький солдатик на фоне подбитого немецкого танка…

– Знаю, прадед одного сорванца из второго «Б». Родители делали ремонт в квартире, наткнулись на древний альбом, решили: чем выбрасывать, лучше подарить школе. Что еще?

– Письмо на французском. Любовное послание: «Ma chere, jʼembrasse les pointes de tes cloigts et je plie le genoi devant tes traces sur la cote…»

– «Моя любовь, я целую кончики твоих пальцев, смиренно припадаю к следу твоему на песке», – задумчиво перевел Колчин (ого! – изумилась Майя). – Очень изысканно. Вы знаете французский?

– Только в объеме средней школы.

– Еще? – требовательно спросил Николай Николаевич.

Майя покачала головой.

– Странно, что я почти ничего не запомнила. Мне казалось, я провела в этом чертовом музее половину жизни.

– Вы были заняты другим.

Я была занята другим, покаянно думала она, покидая вслед за Колчиным сумрачный (светлый, в отблесках бледного солнца) коридор: «Мы с вами словно преступники, Майя Аркадьевна. Их всегда тянет на место преступления, если верить писателям-детективщикам».

Однако я выяснила одну очень важную вещь: Гоц не убийца.

Эта мысль и обрадовала (хоть не прирежет, когда я вернусь домой), и огорчила: и я, и Роман по-прежнему под подозрением. Если отвлечься от мотива (версия-фантазия, выдвинутая следователем), то в наличии остается один-единственный факт, улика, камень преткновения.

Карнавальный костюм.

Шуба, шапка, валенки, накладная борода – пожалуй, если сложить, набьется целый абалаковский рюкзак. Не в обличье же Деда Мороза убийца проник в школу. Значит, принес с собой.

Из цветочного холма, с большого портрета, перевязанного черной шелковой ленточкой, улыбался Гриша Кузнецов, маленький гном, сбежавший из сказки Андерсена… Собственно, это был не совсем портрет – скорее, моментальная фотография, где он сидел на диване в обнимку с любимым плюшевым зверем, средних размеров собакой с желтой спинкой, белым брюшком и немного грустной трогательной мордашкой, на которой поблескивали умные, почти живые глаза-пуговки. Собака пережила своего хозяина. Она так и не покинула его – кто-то принес ее с собой и посадил на памятник, рядом с портретом.

Оркестр отыграл свое и степенно ушел за ворота, к автобусу с черной полосой на боку, рабочие – четверка пугающего вида упырей – исчезла в каптерке, греться и поминать очередного новопреставленного, а школьники не расходились, окружив свежую могилу – застывшее, молча, кусая губы и не вытирая слез, больно прилипавших к щекам на холодном ветру…

Майя опоздала. С трудом протиснулась к Артуру – тот стоял возле самой ограды, с непокрытой головой, не замечая снега, не тающего в волосах, – и молча сжала его локоть. Леру Кузнецову она увидела чуть в стороне, в окружении одноклассниц – маленькую «вдову» в черном, под черным старушечьим платком, поддерживаемую под локоть верной Валей Савичевой (остальных девочек Майя видела раньше, но не знала по именам). Лики среди них не было – видимо, Сева исполнил свою угрозу и посадил родную дочь под замок от греха подальше…

– Как она? – спросила Майя, имея в виду Леру.

– Держится, – выдал механизм внутри Артура. – Пытается еще и меня поддержать… Но ведь она сама ребенок, куда ей.

– А… твоя жена?

– Мы в разводе, – равнодушно сообщил он. – Она даже адреса не оставила – просто собрала вещички и укатила с одним типом. Кажется, в Ригу, но я не уверен.

– Ты мне не говорил. А кто он?

– Какой-то параноик-правозащитник, Елена Боннер в штанах. Знаешь, из тех, кто обожает приковывать себя наручниками к оградам посольств. Или издавать революционные брошюрки в собственном особняке, – он помолчал и глухо поинтересовался: – Этого подонка еще не поймали?

– Кого?

– Директора школы.

Артур протянул руку, поправил веночек из белых пластмассовых лилий, и осторожно, с нежностью, на какую только был способен, коснулся лица Гриши на фотографии. Теперь он будет видеться ему часто – каждый день, в любом встречном малыше, бегущем из школы с ранцем за плечами, и он будет стремительно оборачиваться на детский смех, где бы тот ни раздавался. А потом долго стоять, мучительно приходя в себя…

На аллее, возле самых ворот (причудливое переплетение тяжеловесных завитушек черного литья, сохранившегося, наверное, еще с прошлого века), их нагнали Лера и Валя, обе согнутые, будто вдруг постаревшие сразу лет на тридцать. Нагнали и пристроились рядышком. Дальше они шли вчетвером, молча, думая о своем и отбрасывая на твердый снег длинные гротескные тени.

– Келли говорила, что он, может быть, экстрасенс, – подала голос Лера. – Я читала, что маньяки все обладают… некоей скрытой энергией, как черные маги в древности. Он мог загипнотизировать Гришу и уволочь…

– Лера, – укоризненно прошептала Валентина.

– Возможно, дело в другом, – задумчиво сказала Майя, вспомнив глаза школьного директора – умоляющие, отчаянные, – Мы все, и Гриша в том числе, сосредоточились на Гоце как на главном злодее (он следил за нами через витрину магазина, помнишь?) А позвал Гришу туда, за кулисы, совсем другой человек, кого мальчик не опасался…

– Это Гоц вам сказал? – тихо спросила Валя. – Вы ему верите?

– Он еще и не то скажет, – зло процедила Лера. – Жаль, его нельзя будет повесить, когда поймают. Я бы точно повесила. А то адвокат на суде обязательно отмажет: ах, мой подзащитный не отвечал за свои действия, ах, ему нужен врач, ах, у нас гуманные законы… Ненавижу. Ненавижу, ненавижу!

Ненавижу.

Так думали сейчас они все, весь город, каждая бабулька, лузгавшая семечки на скамейке и приглядывавшая за шалопаем-внуком (вот не будешь слушаться…), каждый участковый, по десятому разу проверявший вверенные ему подъезды, каждый оперативник и добровольный помощник милиции, торчавший в засаде на возможных точках появления «объекта»… Только Майя стояла в вечной оппозиции к общему мнению, как стойкий оловянный солдатик. Наверное, поэтому обложенный со всех сторон Василий Евгеньевич и пришел к ней, как к последней надежде (слабое утешение и неслабая ответственность).

Чтобы разрядить обстановку, она спросила у Вали:

– Скажи, Роман Сергеевич просил тебя принести что-нибудь для своего музея?

– Он всех просил, – отозвалась она, и с огорчением добавила: – Но у нас ничего не нашлось. Все старые альбомы потерялись при переезде. Мама говорит, их стащили рабочие, только зачем им?

– Артур, а к вам домой Роман не приходил?

– За экспонатами? – растерянно переспросил он. – Не помню.

– Ну как же, пап, – возразила Лера. – Ты отдал снимок прадеда, тот, что на корабле.

Он чуточку подумал.

– Да, было дело. Дедовская фотография, сорок второго года – он служил на линкоре во время войны.

– Он погиб?

– Умер в девяносто первом, от атеросклероза. А на что тебе?

– Чтобы восстановить экспозицию.

– Ты можешь сейчас об этом думать?

– Я хочу найти убийцу.

Дорога домой пролегала мимо стеклянных дверей универсама, пережившего на Майиной памяти несколько исторических циклов-превращений: из грязного гастронома с унылыми пустыми прилавками – в цыганский базар под крышей, шумный и крикливый, где продавалось все, от сомнительных шуб из кролика, до вздувшихся рыбных консервов. Пару лет назад какой-то богатый нувориш купил помещение на корню, сделал капитальный ремонт и превратил во вполне европейский супермаркет со вполне европейскими суперценами (впрочем, раз в квартал можно и раскошелиться).

В высоких витринах сияли новогодние гирлянды и серебрились искусственные елочки, покрытые кусками ваты, имитирующей снег.

– Зайдем? – хмуро спросил Артур.

Он не собирался ничего покупать, к поминкам все было давно готово, но – Майя поняла – именно здесь они были с Гришей в последний раз. И это место стало святыней.

Стеклянный прилавок напротив отдела «Мясо, рыба» был отдан на откуп дешевым китайским сувенирам и игрушкам: заводным автомобилям, плюшевым собачкам (ни одна из них даже рядом не сидела с той, что осталась среди океана цветов, на памятнике-кораблике) и пистолетам, стреляющим разноцветными шариками. Юная продавщица, сама похожая на игрушку в секс-шопе, оживилась при их приближении.

– Что вас интересует?

– Автогонки, – сказал Артур. – Вон те, в большой коробке.

Продавщица буквально расцвела.

– Прекрасный выбор. У вас мальчик?

– Мальчик.

Артур несмело поднял глаза на Майю и ответил на ее немой вопрос:

– Он просил. Если будет пятерка по русскому.

Она хотела что-то сказать ему. Не утешить (как тут можно утешить?), но хотя бы… Однако не успела: устрашающих размеров бабища с двумя сумками наперевес врезалась в нее, точно рефрижератор-дальнобойщик на полном ходу, отшвырнула в сторону, бросив через плечо: «Смотреть надо, раззява!», и унеслась прочь, сверкнув габаритными огнями.

Охая и держась за ушибленную печень, Майя опустилась на корточки и принялась собирать мелочь, рассыпавшуюся из кошелька. Артур пристроился рядом и стал шарить рукой по полу, близоруко щуря глаза. Помнится, именно это сочетание: атлетическое тело без единого волоска, твердый подбородок и мягкие глаза профессора математики – совершенно поразили ее в их первую встречу.

– Несчастная женщина, – пробормотал он.

– Она-то? – Майя даже поперхнулась, посмотрев вслед «рефрижератору» через окно, но не увидев за высоким европодоконником. – Ее муж, между прочим, владеет мясными рядами на центральном рынке. Она процветает, будь уверен.

– Я и говорю: несчастная.

Наконец мелочь была собрана. Артур встал, отряхнул брюки и протянул Майе руку.

– Идем?

Она будто не услышала. Он тронул ее за плечо. Плечо было как каменное – она сидела на корточках на заплеванном полу, уставясь в никуда, в пространство, толпы обтекали ее, словно волны – гранитный утес. Иные оглядывались – кто с недоумением, кто с легкой брезгливостью (наклюкалась, кошелка, в честь праздника. А с виду вполне нормальная…).

– Что случилось? – встревожился Артур.

Она медленно поднялась, по-прежнему глядя на улицу сквозь витрину, не веря себе, своему случайному открытию, мимо которого проходила, наверное, десятки раз.

– Что ты там увидела?

– Гоца, – прошептала Майя.

– Как?! – Артур стремглав рванулся к выходу, но она удержала.

– Не сейчас, тогда… Мы были здесь втроем: ты, я и Гриша. Гриша чего-то испугался и запросился домой…

– Он заметил школьного директора на улице. Да, я помню, – подбородок Артура затвердел.

– Но он не мог его заметить, – сказала Майя. – Здесь слишком высокие окна. А Гриша маленького роста.

 

 

Окончание следует