Вячеслав Лютый

«ЖИЗНЬ ПРОЗРАЧНА, КАК ВОДА…»

(Вокруг 50-летия)

               Литературная биография Константина Смородина начинается в конце 1970-х. В те годы намечались творческие судьбы многих писателей, чьи имена прозвучали в более поздние, грозные и роковые десятилетия развала советской страны, кровавого и воровского буйства эпохи Большого хапка, смутного, высасывающего душу и надежды «нулевого» начала нового тысячелетия.

               В поэзии Смородина тех, начальных лет постоянно чувствуется присутствие прошлого – жизни, которая уже прошла, но напоминает о себе зримыми, отчетливыми приметами. Почти осязаемо, тихо и неуклонно сползает в «прошедшее время» еще зыбкое и неразгаданное будущее. Детали окружающего мира предстают как острова бытия и напоминают образы фильмов Тарковского. Знакомая картина выглядит в стихотворении тревожной и таинственной, что совсем не отменяет теплоты авторского взгляда. Однако в привычном порядке угадывается едва уловимое смещение, которое может в одночасье разрушить уют и покой. И острое зрение видит это.

              Смородин легко ломает ритмику поэтической речи, и разговорность, обыденная интонация входят в строй стиха и придают ему широту, словно приближая художественное к живому. Важное соединяется здесь с видимым пустяком, и в результате поэзия обретает свое естественное положение между собственно событием и его смыслом, между происходящим и его бытийным содержанием.

             Так, тропинка через зимнее кладбище хрустит под ногами, будто бумага: тут и нескончаемая летопись мира, и сиюминутный черновик, на котором поэт пишет это стихотворение.

            Со временем в стихах Константина Смородина появляется склонность к нравственному рассуждению, уложенному в поэтические строки. В авторской позиции прочитывается четкая внутренняя антитеза «перестроечным» 1980-м, когда разрушительный громкий выкрик, к несчастью, стал повсеместно заглушать вдумчивое и ответственное слово.

И как-то странно на душе,

Светло, тоскливо, непонятно,

Как будто было всё уже

И возвращается обратно.

               Здесь ясно видны главные приметы смородинского художественного мира. На фоне «дежа-вю» – соединение душевных состояний как будто совсем разных, но в целом образующих поразительно достоверное чувство, пронизанное и воспоминанием («светло»), и тревогой («непонятно»), и печалью («тоскливо»).

                Корневая тяга к земле, по Смородину, есть отблеск жизни постоянной, богоданной. Тогда как городская суета видится ему краткосрочным существованием, которое человек выбрал по собственному разумению и произволу.

Здесь, у старого пруда,

Жизнь прозрачна, как вода.

               Трудное и, на первый взгляд, неяркое житие человека на земле вписано в Божий мир, где маленькая, юркая и по-детски непосредственная ласточка желанней и теплее эфемерной птицы удачи, которая так часто искушает и губит жителя большого города.

Не найдешь здесь синей птицы,

Ласточка гнездо свила… 

                Примечательно, что в последних по времени стихах поэта слова Минина Пожарскому – на фоне камней, что «рассыпаются парадом» – кажутся почти стертыми. «А тесный и обшарпанный Блаженный // стоит себе, как ангел совершенный...».

               Патриотическая риторика в минувшем десятилетии истерла многие важные слова. Не подкрепленные личностным началом, они стали разменной монетой в руках политиков и шарлатанов. И потому духовный стоицизм в наши дни становится всё более привлекательной тенденцией в художественном и интеллектуальном пространстве.

               Теперь в поэзии Смородина предметы окружающего мира решительно отодвигаются на второй план, уступая место прямым размышлениям о духовном выборе современного человека. Возможно, это естественное следствие погружения автора в прозу, в которой он (вместе с Анной Смородиной) и составил себе нынешнее литературное имя. Тем не менее, сегодня на малом стихотворном поле смысл обозначается им значительно острее, а полутона оказываются многомерными и непростыми.

              Константин Смородин сохранил в себе осторожность в обращении с миром. К нему совершенно не приложима ухарская повадка богемного литературного жителя.

               И это сказывается постоянно в благородстве его творческой позиции и вдохновенной готовности «испить... воздух весенний юности // и ощутить себя, пусть на мгновение, // счастливым, как в свой шестнадцатый день рождения...».