В прошлом году любители поэзии вспоминали печальную дату 180-летия со дня смерти М.Ю. Лермонтова, а в этом году – 185-летие со дня смерти А.С. Пушкина. До сих пор остается загадкой, встречались ли поэты в реальной жизни, но то, что в их судьбах и творчестве есть связующие нити – сомнений нет. Так что же общего у этих великих личностей и творцов, кроме единого исторического пространства и любви к литературе?

Анна Смородина

Пушкин и Лермонтов

Об одиночестве Лермонтова пишут многие его исследователи. Его тоска, его отчаяние так бросаются в глаза. Лишь редкие строки – о другом. Может быть, одиночество Лермонтова так очевидно оттого, что рядом или почти рядом с ним писал Пушкин. Разумеется, творческое лицо поэта формирует множество объективных и субъективных причин, на него влияет философия, религия, творчество поэтов-предшественников и классических образцов; народная, фольклорная традиция, а также современное поэту общество и еще многое другое.

Пушкин – старший современник Лермонтова. Какая же пропасть пролегла между ними, породив совершенно непохожего на Пушкина поэта, поэта, по-иному оценившего жизнь и свою судьбу? Нам под силу сравнить и сопоставить скорее объективные, внешние факторы, влиявшие на поэта, но, конечно, нашедшие отражение в его творчестве.

Очерк Н.К. Шильдера «Пятьдесят лет русской истории» в «Иллюстрированном обзоре минувшего столетия» за 1901 год начинается такими словами: «После тридцати четырехлетнего правления Екатерины над империею, по выражению Карамзина, пронесся грозный метеор. Настало царствование императора Павла Первого. Но 1 марта 1801 года произошла не менее неожиданная перемена: воцарился ангел кротости и милосердия в лице императора Александра Перваго. Наступила заря, предвещавшая прекрасный весенний день; готовился расцвет всего лучшего, возвышенного и чистого. Русская историография не запомнит п о д о б н о г о  явления. На троне, по давнему предсказанию Державина, появился наконец «человек». Неудивительно поэтому, что надежды на лучшее будущее разом охватили всю мыслящую Россию. Восторг, вызванный случившеюся внезапно переменою, был самый неподдельный, самый искренний, можно даже сказать, что он принял стихийный характер! Пышный, весенний расцвет, обрадовавший тогда Россию, оказался, однако, недолговечным явлением. Вьюги и метели стерли его с лица русской земли, и от прожитых тогда радостных дней уцелело одно прекрасное воспоминание, сопровождавшееся затем нескончаемым рядом горьких и тяжелых разочарований. Но это совершилось не сразу; политический горизонт только постепенно покрылся тучами, и солнце, засиявшее 12 марта, не вдруг померкло».

Подъем духа, встретивший царствование императора Александра, привлек внимание к общественной жизни, придал ей большое значение, вновь наполнил утраченным было в послепетровское время размахом и смыслом. Петропавловская крепость опустела вдруг и надолго. В числе помилованных находились: бывший коллежский советник Александр Николаевич Радищев, проживавший в калужской губернии без права въезда в столицы, и артиллерии подполковник Алексей Петрович Ермолов. Разразившаяся война еще более способствовала подъему национального сознания, выдвинув русских героев, показав мощь и величие русского народа. Судьба нации, судьба России – вот темы, актуальные для той поры. Побежден был не просто враг, побежден был Наполеон – олицетворение императорского могущества. «Каковы бы ни были взгляды на Наполеона, он во всяком случае остается одним из замечательнейших людей и героев всемирной истории. Современники поклонялись ему, как полубогу, французы охотно жертвовали для него жизнью и около четырех миллионов человеческих существ погибло в боях для его славы и величия. Одностороннее, пагубное направление его лихорадочной предприимчивости поощрялось всеобщим низкопоклонством... В числе его сотрудников и приближенных были выдающиеся, талантливые личности – даровитые генералы, администраторы и ученые специалисты; но они были только слепыми исполнителями его воли. В их среде он не встречал протеста или возражения даже при самых безрассудных своих начинаниях; никто не высказывал ему правды в лицо, и он стал деспотом только потому, что привык всюду видеть льстивые, покорные лица. Полководец по профессии, Наполеон проводил принципы суровой военной дисциплины во всех областях государственного управления; он был главнокомандующим и в политике, и в законодательстве, и в администрации. Превосходный организатор, он установил во Франции тот стройный правительственный механизм, который действует в ней и поныне, и ввел учреждения и законы, которые послужили образцами для других государств. В политическом отношении воздвигнутая им империя была зданием без фундамента: она держалась только его личностью. Своими непрерывными войнами и завоеваниями он истощил Францию и Европу, так что падение его было желанным избавлением для народов. Он не считался с потребностями и желаниями мирного населения и верил только в один авторитет, которому подчинялись все, и правители и народы, – в авторитет военной силы».

...Итак, вот кого Россия повергла ниц – титана самовластия. История нации стояла перед глазами в величественных и трагических картинах: тут и военный совет в Филях, и Бородино, и Москва, отданная французам. Русское сердце забилось в унисон времени: оно почувствовало всё – и горечь поражений, и славу победы, и восторг, и упоение, и ненависть, и тоску – но всё это было общим, национальным. И почувствовать всё это и выразить себя в национальном духе сумел наш русский гений – Пушкин. Его стихи – свобода и раскрепощенность русского самосознания, в них гармония и величественность:

Страшись, о рать иноплеменных!

России двинулись сыны;

Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,

Сердца их мщеньем зажжены.

Вострепещи тиран! Уж близок час паденья!

Ты в каждом ратнике узришь богатыря,

Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья

За Русь, за святость алтаря.

(«Воспоминания в Царском Селе»)

Для Пушкина история жива, он сам живет и дышит ею.

Попутно обратимся к стихотворению Лермонтова «Бородино» (1837):

– Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!

Характерно то, что стихотворение построено не в повествовательной манере, а в виде диалога. Потомок вопрошает свидетеля и участника боев. Очень любопытна и сама форма вопроса: «Не даром ли Москва была отдана французу? Зачем и какой ценой Москва, русская святыня, попала в руки иноплеменников? Не напрасно ли всё было? А если нет, то какой имело смысл?» Вот сомнение в величественности и значимости происшедших и канувших в Лету событий. Они минули, но зачем они были и такие ли, как о них говорят? Старый воин описывает кровопролитное сражение и былую удаль русского рукопашного боя, он понимает, что его – участника войны, участника истории – что-то отделяет от новых поколений. Свое недоумение, горечь, разочарование он выражает повторяющейся фразой:

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри – не вы.

Новым поколениям чуждо упоение русской славой, для них это – Россия прошлого. Россия же, родина им современная, дорога до боли – но по-иному.

Люблю я родину, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

(«Родина»)

«Слава, купленная кровью», «заветные преданья темной старины» не будят больше «отрадных мечтаний», на них уже нельзя выстроить иллюзорные надежды. Прошлое застыло и теперь настала другая жизнь, которая, по сравнению с бурным и богатым событиями и личностями прошлым, кажется бледной и пустой. Но раз прошлое так бесповоротно ушло, оставив после себя груды воспоминаний и ничего не дав для теперешней жизни, имело ли оно такой смысл и то значение, которое ему придается? Бои, сражения, враги и союзники, герои – жизненные бури, оставляющие после себя кровь, изломанные судьбы отдельных людей и целых народов. В подобных бурях есть разрешение исторических эпох, временный восторг, упоение, неожиданные надежды, но в них нет исхода, потому что нет высшего смысла, за ними – пустота во времени, которую так явственно ощущает Лермонтов. Как глубоко, как трагично его стихотворение «Парус»:

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит...

Увы, – он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой! 

Право, лучше бы он искал счастия, чем бури – ведь буря разрушительным ураганом пронесется над ним, давая лишь мгновение свободы и упоительного восторга разрушения. Покоя нет в буре – так имел право сказать переживший, а вернее, прочувствовавший не свои житейские бури, а исторические. Ощутить бурю как трагедию, не имеющую развязки, свойственно было Лермонтову. Отзвуки великой войны народов, именно отзвуки, а не реальность, как для Пушкина, и вскоре последовавшее восстание декабристов – вот события, заложившие трагическое восприятие истории Лермонтовым. Крушение чужих надежд дано было ему почувствовать как крушение собственных. Взглядом, свободным от дружеских симпатий и антипатий, удаленным во времени он прозрел более, чем другие. Общечеловеческие трагедии открылись ему в национальных явлениях, по-другому ощутил он во времени себя и своих современников.

Возможно, что еще одной чертой, определившей становление Пушкина-поэта, было воспитание в Лицее. Царское Село, цвет молодежи России, веселое дружество, пуншевые бокалы, военная гроза, кипящая жизнь за пределами Лицея, желание включиться в нее, сознание важности и торжественности служения родине, величие русского оружия и величие русского духа – всё это в кругу единомышленников. Мгновенное признание юного гения лучшими умами современности:

Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени

Я с трепетом склонил пред музами колени:

Опасною тропой с надеждой полетел,

Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.

Страшусь, неопытный, бесславного паденья,

Но пылкого смирить не в силах я влеченья,

Не грозный приговор на гибель внемлю я:

Сокрытого в веках священный судия,

Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый

И бледной зависти предмет неколебимый

Приветливым меня вниманьем ободрил;

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;

И славный старец наш, царей певец избранный,

Крылатым гением и грацией венчанный,

В слезах обнял меня дрожащею рукой

И счастье мне предрек, незнаемое мной. 

Державин, Жуковский, Батюшков, Карамзин – все они как-то разом осознали значение юного поэта. «Это надежда нашей словесности... Нам всем надо соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет» (Жуковский). Пушкин был включен таким образом в круг настоящих избранных, в выразителей духа России. Поэтическое слово ценилось и было дорого народу как выражение его собственной души, всё дышало молодостью, надеждой, верой.

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Сердце Пушкина было открыто лицейской дружбе, наверное, именно оттого, что он был, по словам Ю.М. Лотмана, человеком без детства: «Пушкин легко покинул стены родного дома и ни разу в стихах не упомянул ни матери, ни отца. Упоминания же дяди Василия Львовича скоро стали откровенно ироническими. И при этом он не был лишен родственных чувств: брата и
сестру он нежно любил всю жизнь, самоотверженно им помогал, сам находясь в стесненных материальных обстоятельствах, неизменно платил безо всякого ропота долги брата Левушки, которые тот делал по-отцовски беспечно и бессовестно переваливал на Пушкина. Да и к родителям он проявлял больше внимания, чем они к нему. Тем более бросается в глаза, что, когда в дальнейшем Пушкин хотел оглянуться на начало своей жизни, он неизменно вспоминал только Лицей – детство он вычеркнул из своей жизни. Он был человек без детства... Детство, однако, слишком важный этап в самосознании человека, чтобы его можно было бы вычеркнуть, ничем не заменив. Заменой мира детства, мира, к которому человек, как правило, обращается всю жизнь как к источнику дорогих воспоминаний, мира, в котором он узнает, что доброта, сочувствие и понимание –
норма, а зло и одиночество – уродливое от нее отклонение, для Пушкина стал Лицей. Представление о Лицее как о родном доме, о лицейских учителях как старших, а о лицеистах как товарищах, братьях окончательно оформилось в сознании поэта в середине 1820-х годов, когда реальные лицейские воспоминания уже слились в картину сравнительно далекого прошлого, а гонения, ссылки, клевета, преследовавшие поэта, заставили его искать опору в идиллических воспоминаниях».

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен,

Неколебим, свободен и беспечен

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина,

Отечество нам Царское Село.

Искренними были пришедшие к Пушкину чувства дружбы и любви. Они стали его отрадой, дорогим воспоминанием и живой верой. Реальный мир зазвучал голосами лицейских товарищей. В возрасте, когда меняются детские впечатления, он впервые осознает себя в дружественном мире и поэтому верит ему навсегда. Другим светом освещено детство Лермонтова в Тарханах, единственного любимого внука Е.А. Арсеньевой. «Елизавета Алексеевна так любила своего внука, что для него не жалела ничего, ни в чем ему не отказывала. Всё ходило кругом да около Миши. Все должны были угождать ему, забавлять его. Зимой устраивалась гора, на ней катали Михаила Юрьевича, и вся дворня, собравшись, потешала его. Святками каждый вечер приходили в барские покои ряженые из дворовых, плясали, пели, играли, кто во что горазд. При каждом появлении нового лица Михаил Юрьевич бежал к Елизавете Алексеевне в смежную комнату и говорил: «Бабушка, вот еще один такой пришел!» – и ребенок делал ему посильное описание... Уж так веселились, – рассказывают тархановские старушки, – так играли, что и передать нельзя. Как только она, царство ей небесное, Елизавета Алексеевна-то, шум такой выносила. А летом опять свои удовольствия. На троицу и семик ходили в лес со всею дворней, и Михаил Юрьевич впереди всех. Поварам работы было страсть, – на всех закуску готовили, всем угощение было». Бабушка в это время сидела у окна гостиной комнаты и глядела на дорогу в лес и длинную просеку, по которой шел ее баловень, окруженный девушками. Уста ее шептали молитву. С раннего возраста бабушка следила за играми внука. Ее поражала ранняя любовь его к созвучиям речи. Едва лепетавший ребенок с удовольствием повторял слова в рифму: «пол-стол» или «кошка-окошко» ему ужасно нравилось, и, улыбаясь, он приходил к бабушке поделиться своею радостью...»

Однако сквозь усердные заботы бабушки поэта просвечивала тень семейной трагедии. Мать поэта умерла, когда ему было два с половиной года, отец, Юрий Петрович, был вынужден после ее смерти навсегда уехать в свое родовое имение. История отношений отца и матери однажды была рассказана Лермонтову бабушкой. За радостью таилась трагедия, любовь кончалась смертью, чувства имели свою изнанку, оборотную сторону, внутреннюю, истинную суть. Нельзя было до конца отдаться радости, чтобы не познать печаль, дружбе – чтобы не познать измены, невозможно было погружаться в одно чувство всецело. Поэтому и в Московском университетском пансионе Лермонтов не искал себе дружбы. Любопытно замечание Д.А. Милютина о том, что «Московский университетский пансион вполне удовлетворял требованиям общества и стоял наравне с Царскосельским лицеем». Однако Лермонтов по-прежнему замкнут и одинок:

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя под конец,

В слезах угасла мать моя:

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом;–

В ней соку нет, – хоть зелена, –

Дочь смерти – смерть ей суждена!

«Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене, произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым. Пушкин, часто недовольный и печальный, оскорбленный и полный негодования, всё же готов заключить мир. Он желает его, он не теряет на него надежды; в его сердце не переставала звучать струна воспоминаний о временах императора Александра. Лермонтов же так свыкся с отчаянием и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал этого самопожертвования. Он не шел, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что». Дальше Герцен продолжает характеризовать эпоху, наступившую за 1825 годом: «Людьми овладело всеобщее отчаяние и глубокое уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей». Однако Пушкин не изменяет себе: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками
настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».

Казалось бы, вот и объяснение: прошла одна эпоха, наступила реакция и породила отчаявшегося Лермонтова. Песнь Пушкина звучала тогда как песня прошлого. Но именно это – удивительно и прекрасно, потому что поэт, осуществляя свою индивидуальную миссию, разумеется, вобрав в себя свою историческую эпоху, осуществляет ее до конца.

Пушкин и Лермонтов так близки в историческом времени, по роковому совпадению жизнь обоих прерывается на дуэли, так многогранны в своем творчестве: стихи, проза, драмы – и так загадочны, потому что не успели досказать многого. Идеи, пронизывающие творчество Пушкина, впервые осознал и прочувствовал со всей полнотой Ф.М. Достоевский. В небольшой речи он вдруг раскрыл то, что осознавалось всеми подспудно, и весь Пушкин вдруг предстал тем, кем он был на самом деле: «Пушкин как раз приходит в самом нача-
ле правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание». И еще: «Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняюще-
го несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать или оспорить, что ее нет в народе русском?» Пушкин и народ, Пушкин – пророк народной судьбы, его раскрытое сердце, его готовность к любви и всепонятливость. Пророк народа, стремящегося к абсолютной гармонии, к милосердному всечеловеческому единству.

Кем же был Лермонтов для русской литературы? Чтобы хоть как-то ответить на этот вопрос, опять нужно обратиться к Пушкину, при этом в который уже раз почувствовать их неразрывное единство, как общность целого и единичного. В статье Анненского «Пушкин и Царское Село» есть интересное наблюдение: «Вообще самопризнания Пушкина в поэзии довольно редки, и надо относиться с большой осторожностью к заключениям, которые делает критика о намеках его на собственную судьбу: и Моцарт, и Алеко, и даже Альбер, и Онегин, по-моему, дают очень мало материалов для пушкинской биографии или характеристики. Даже в лирических пьесах мы нередко встречаем у него какое-то болезненное целомудрие чувства, какую-то боязнь выставить перед толпой свой личный душевный мир, мир, в котором Пушкин считал себя единственным судьей и ответчиком.

Возьмите конец его «Воспоминания»:

И нет отрады мне – и тихо предо мной

Встают два призрака младые,

Две тени милые, – два данные судьбой

Мне ангела во дни былые.

Но оба с крыльями и с пламенным мечом,

И стерегут и мстят мне оба,

И оба говорят мне мертвым языком

О тайнах счастия и гроба.

Кто из читателей, не говорю уже теперешних, но современных пьесе (1828) мог бы усмотреть в библейском образе этой строфы какой-нибудь намек, а между тем Пушкин признал ее не подлежащей печати». Целомудрие Пушкина, нежелание говорить «о тайнах счастия и гроба», как будто он чувствовал, что это задача не его, а уже другого поэта. И мало того, что самопризнания Пушкина в поэзии чрезвычайно редки, но многие из тех стихов, что имели форму самопризнаний, таковыми не являлись. Сам Пушкин иногда прилагал усилия к тому, чтобы они воспринимались публикой как откровения, любовные саморазоблачения. Ю.М. Лотман по этому поводу пишет: «Более того, он (Пушкин) исключительно активно способствовал созданию вокруг своей личности и лирики ореола таинственности и намеков на утаенную страсть. В этом случае он не чужд был иронической игры с читателем и прямой мистификации... Пушкин сознательно и целенаправленно вызывал в литературных кругах Петербурга, еще до появления там поэмы «Бахчисарайский фонтан», слухи об ее непосредственной связи с чувством автора. 25 августа 1823 года из Одессы Пушкин писал брату: «Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врет – например, он пишет в П.(етер) Б.(ург) письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце
и – portefeuille – любовь и пр... – фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочел ему отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную признательность и посвящает меня в Шаликовы – помогите!» В этом письме многое странно: во-первых, Пушкин мог не сообщать известному болтливостью Туманскому ничего о связи «Бахчисарайского фонтана» со своими личными переживаниями. Во-вторых, из текста видно, что Туманский показал Пушкину написанное им письмо, и во власти последнего было уговорить или даже заставить... его от отправки письма воздержаться. Пушкин не только этого не сделал, а напротив, послал брату Льву, еще ничего не слыхавшему о новой поэме, выписку из письма Туманского с просьбой воспрепятствовать распространению данного слуха. Учитывая всем известную невоздержанность Льва Сергеевича на язык, здесь можно видеть лишь желание именно сделать такой взгляд на поэму достоянием литературных кругов. «Желание придать своим стихам личностный характер или, скорее, желание скрыть истинные движения своей души, потому что жизнь Пушкин воспринимал всерьез, он участвовал в ней, он жил ею. Лермонтов же воспринимает всерьез только свой внутренний мир, на жизнь он глядел созерцательным взором. Трудно представить, чтобы он сумел или захотел разыграть кого-нибудь относительно своих стихов – они откровенны до последнего предела и живы после их создания независимо от воли автора почти самостоятельным духовным значением. Лермонтов лишь созерцает жизнь, не отдаваясь ей до конца, он холодно наблюдает светские игры и, поняв их законы, разыгрывает собственный сюжет. Его приятель – А.А. Лопухин – увлекся Е.А. Сушковой, которая рассчитывала найти в нем только выгодного жениха. Чтобы вырвать приятеля из рук Сушковой, Лермонтов сам прикидывается влюбленным в нее и в течение двух недель добивается больших успехов. «26 декабря 1834 года на балу у петербургского генерал-губернатора произошло объяснение Лермонтова с Сушковой. «Лермонтов, – вспоминала она, – приехал к самой мазурке; я не помню ничего из нашего несвязного объяснения, но знаю, что счастье мое началось с этого вечера. Он был так нежен, так откровенен, рассказывал мне о своем детстве, о бабушке, о Чембарской деревне, такими радужными красками описывал будущее житье наше в деревне, за границей, всегда вдвоем, всегда любящими и бесконечно счастливыми, молил ответа и решения его участи, так что я не выдержала, изменила той холодной роли, которая давила меня, и, в свою очередь, сказала ему, что люблю его больше жизни, больше, чем любила мать свою, и поклялась ему в неизменной верности. Он решил, что прежде всего надо выпроводить Лопухина...» 5 января 1835 года Лопухин уехал из Петербурга и в тот же день родные Сушковой перехватили адресованное ей анонимное письмо, в котором Екатерина Александровна предупреждалась, что она «стоит на краю пропасти»: «любовь ваша к нему (известная всему Петербургу» кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему. Поверьте, он не достоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетво-
рения своего самолюбия. Я знал девушку, во всем равную вам и по уму, и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил». Письмо заканчивалось строками: «Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает согласия
на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что притворялся, да еще посмеется над вами, и это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам: Вам неизвестный, но преданный вам друг». «Ни Сушковой, ни ее родным не пришло в голову, что письмо это сочинено было самим Лермонтовым.
Жестокий розыгрыш Лермонтова, потому что он совершен в жизни и с живым человеком, и легкая мистификация Пушкина, не принесшая никому зла, так как она касалась только его стихов, его самого и воображаемого предмета воображаемой роковой страсти. Пушкин мистифицирует в мире воображения, Лермонтов – в мире реальном, для Пушкина жизнь жива и касается его самого, для Лермонтова более реален мир «бесплотных видений», а жизнь он созерцает со стороны, и именно она – предмет розыгрыша.

Продолжение следует