Капитолина Кокшенева

Памяти Леонида Бородина

(14.04.1938 – 24.11.2011)

Эти строчки из очень давнего стихотворения Леонида Ивановича запомнились навсегда, – наверное, потому, что очень уж они бородинские. Ведь Леонид Бородин отсидел свой первый лагерный срок за активное участие во «Всероссийском Социал-Христианском Союзе освобождения народа» не будучи даже крещеным. Так бывает: он сначала принял христианство, а уже потом – крещение. Но ни тогда (в антисоветский период жизни), ни потом (в перестроечно-угарный) он НЕ примет «Богородицу с серпом и молотом» (коммуно-христианство, коего и нынче в достатке). И это тоже так на него похоже, повторяющего всегда, что первый лагерный срок – это его школа и университеты.

* * *

Он родился в Сибири (г.Иркутск) 14 апреля 1938 года. В 1956 г. поступил в Иркутский университет, но вскоре был арестован за участие в деятельности нелегальной студенческой группы (исключен из комсомола и университета). В 1962 г. закончил Педагогический институт в Улан-Удэ. Работал учителем и директором школы. Переехав в Ленинградскую область, начал работу над диссертацией «Философские взгляды Бердяева». В 1965 году вступил во ВСХСОН – Всероссийский Социал-Христианский Союз Освобождения Народа, за активную деятельность в котором был приговорен в 1968 г. к 6-ти годам лишения свободы в лагерях строгого режима.

Писать начал в конце 60-х годов. Три первые книги опубликованы за рубежом, в издательстве «Посев»: «Повесть странного времени» (1978), «Год чуда и печали» (1981), «Третья правда» (1981).

Освободился в 1973 г., однако Леонида Бородина «не исправили» ни мордовские лагеря, ни Владимирская тюрьма. Он печатает свои произведения за границей, но также и в отечественных самиздатских журналах «Вече», «Земля»; издает собственный журнал национального толка «Московский Сборник»; активно поддерживает «инакомыслящих», в том числе А.И.Солженицына, В.Н.Осипова и др. В 1982 г. вновь был арестован и вновь осужден (секретные документы КГБ настоятельно указывали на наибольшую опасность «русистов» среди других оппозиционных политтечений, а потому настойчивое внесение его в списки «правозащитников» в нынешнем либеральном понимании «прав человека» – мягко говоря, – ложь!). Приговор – 10 лет лагерей особого режима со ссылкой на 5 лет. И этот срок был очень тяжелым, «был лишним», – как говорил Леонид Иванович. Если бы не освобождение в 1987 году, он, по его словам, вряд ли бы его выдержал (попросту физически не выжил).

Выпавший из поколения, он не попал ни в какое «литературное течение» – ни к «деревенщикам», ни к «городским», ни к шестидесятникам, ни к «анти». В творчестве Леонида Бородина есть свои постоянные темы: интеллигенция (с ее осознанием себя) и философия Родины, проблема верности идее и вопрос выбора, диссидентский мир и его болезни. В любом его произведении есть мощнейший нравственный императив: как должно жить человеку, как уберечь свою честь и совесть и во времена великих смут и потрясений, и в годы официально-застойной народности («Расставание», «Ловушка для Адама», «Божеполье», «Трики или Хроника злобы дней», «Бесиво», автобиографическая проза «Без выбора»). Если «Ловушка для Адама» – повесть философская, то «Царица Смуты» – историческая. «Царица Смуты» – это повесть писателя-государственника о государственном нестроении, о столкновении России и Европы, об удивительной страстной женщине Марине Мнишек, ставшей заложницей великого исторического противостояния.

Он считал, что нельзя по совести разрешить вопрос о правах человека без вопроса о правах России. Он полагал, что интеллигент, освобожденный обществом для дум высоких, просто обязан все свои теории по улучшению жизни проверять на себе. И он сам, лично, проверял, получая тюремную пайку вместо официального советского пайка.

Он честно признавался, что никогда и не мечтал, что станет главным редактором столичного журнала. И вот, с 1992 года Леонид Бородин – главный редактор журнала русской культуры «Москва». Журнал стал единственным из «толстяков», где есть раздел «Домашняя Церковь» (это было так давно, что никак не припишешь тут дань моде). Двадцать лет, которые он стоял у руля нашего журнала, – это двадцать лет идеологической борьбы в самое переломное и для него всегда смутное время России. Он полагал до последнего своего дня, что Смута в России продолжается.

Бородин легко мог сделать политическую карьеру – с его-то биографией можно было запросто хоть в партию «нового типа» податься, хоть в Думу попасть, стоило лишь чуть-чуть откорректировать свои убеждения. А он, напротив, стал твердокаменным государственником (настолько твердым, что лагерная кличка «железный Бородин» иногда казалась мягкой). Все эти годы Бородин держал, безусловно, антилиберальный курс (под либерализмом здесь имеются в виду наши доморощенные образчики 90-х годов XX века), за что лично сам и все мы (сотрудники и авторы) заплатили высокую цену. В собственной стране, в государстве, которому так «безнадежно» были верны, – получили кукиш даже без масла. В «новой России» прием замалчивания и выдавливания использовался по отношению к нам со всем изощрением новейших пыток – политтехнологий. Меня всегда удивляло, что двадцать лет сыны отечества Отчеством были не востребованы. Что можно квалифицировать как бездарность и расточительность, безответственность и непродуктивность со стороны власти, желающей быть эти годы якобы «вне идеологий» и потому так неуклонно проигрывающей. По всем направлениям. Причем в этот процесс «тромбирования» подлинного, «непущания» талантливых сил к преображению и развитию жизненных и профессиональных областей оказались втянуты буквально все властные структуры, независимо даже от того, полагают себя «патриотами» или «демократами», руководят десятком или сотнями людей.

Иногда даже казалось, что в сугубой твердости Бородина есть что-то очень личностно-трудное (ведь его не раз упрекали в том, что он содействовал развалу СССР)! И все эти годы главной целью его было одно: сопротивляться всяческому сепаратизму, бороться всеми силами против угрозы распада России, всячески препятствовать «расчесыванию» исторических ран с целью постоянного поддерживания в обществе конфликтного напряжения. Об этом, в сущности, он писал в своих колонках главного редактора все эти годы, требуя от всех и каждого служения идее государственности, целостности – прежде всего.

Кстати, уже в 1987 году он предупреждал патриотов, что первейшей нашей головной болью станет Украина (он знал, что говорил, – из всех сидевших в лагере националистов он один был русским). На него тогда махали руками, восклицали уверенно: «Не может быть!» Увы, прав оказался он. Лично он «национализм» полагал всегда качеством, свойственным небольшим народам, а не большому русскому народу (современные либерал-националисты вызывали у него устойчивое отторжение – изучить их идеи близко, «лицом к лицу», у него была возможность: он с некоторой надеждой на некоторое единомыслие (или их переубеждение?) открыл им двери журнала, но категорически и довольно быстро попросил – насколько мог вежливо – за порог).

* * *

В последнее время Леонид Иванович жил с ощущением, что его «забыли» (не читают критики, не пишут). Лично мне он давно запретил о себе писать: мол, это нехорошо, ведь мы с тобой работаем в одном журнале, – это неприлично. Правда, количество диссертаций о его творчестве неуклонно росло. Он перешел незаметно в ряды русских классиков при явном невнимании современного критического цеха к его прозе... (а я, грешная, вообще не уверена, что наши «отцы патриотики и литературы» кроме «Третьей правды» что-то внимательно читали у Бородина, честно сказать, не уверена даже и в том, что «Час шестый», например, Василия Белова тоже ими был читан). И тем не менее иногда мне удавалось подумать о нем и написать. Его рассказ «Посещение» – начало начал в творчестве писателя (написан в начале 1970-х годов) и повесть «Расставание» (1981) сегодня, я полагаю, читаются с не меньшим, чем прежде, интересом. Писатель словно опередил время, выводя в своих произведениях героя, жаждущего веры и не могущего обрести ее легко, в простоте. Его взгляд на «ищущую», протестующую и оппозиционерствующую интеллигенцию вновь возвращает нас к вечным русским вопросам о власти честной и нечестной, о выборе жизненной позиции, об обретении цельности человеческой личности. И «Посещение», и «Расставание» – это проза, раскрывающая нам идейного Леонида Бородина. Она насыщена интеллектуальными спорами, она динамична, с яркими социально-психологическими портретами героев. Бородин всегда умел «сражаться с идеями, а не с людьми». Но все идеи его героев-интеллигентов всегда сопрягаются с неким большим – с правдой русской точки зрения, с правдой России. Принадлежность к целому, принадлежность к общему – это для писателя не только область социальная. Герой «Расставания», попадая в церковь, испытывает потрясение, приобщаясь к некоему такому «общему», что гораздо значительнее и тоньше любых изысканнейших интеллигентских рефлексий (тут у Бородина – контрпозиция по отношению к тому, что высказано было в недавнем фильме Александра Архангельского «Жара»). Либерального интеллигента (нельзя не отметить упреждающего знания писателя) «принадлежность к целому» унижает: он скорее собственные слезы объяснит особенностями церковной архитектуры, он и чувствам собственным готов не поверить, коли они – вестники надличного или общего, идущего из глубины...

Как-то я его спросила (возможно, что в конце 90-х годов, когда многие уповали на провинцию) – спросила о том, что во многих его произведениях есть нравственное и идеологическое противопоставление столицы и провинции: «Вам больше мил провинциальный человек?» И он мне ответил так: «Я человек провинциальный, но я и не сторонник культа провинции как таковой. И если в каких-то текстах это есть, то Вы правильно заметили нравственный аспект этого противопоставления. Я категорически против всяких сепаратистских настроений и спекуляций вокруг темы провинциальной первозданной чистоты. Мне мил хороший человек. Просто человек столицы или столичный интеллигент более «неоднозначный», а иногда и более покалечен воздействием идей и идеек сомнительного толка. Но всё же мне интересен этот современный столичный человек, ибо он более втянут в борьбу идеологий». Я вспомнила эти его слова (они были записаны) сейчас еще и потому, что последняя его повесть, вышедшая в журнале в 2010 году, называлась «Хорошие люди». А последнюю рецензию критика, которую он читал о себе и об этой повести, написала моя ученица – молодой критик Вероника Васильева.

Россия – главная Муза писателя. Россия у него разная – не только смутная – в шатаниях и раздорах безвластья, не только лагерная и диссидентская (при «сильной власти»), но и Россия глубинная, где возможна любовь, верность, подлинность как в «Лютике – цветке желтом» и в «Повести о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова», написанных писателем на исходе 1990-х годов. И уже тогда своей счастливой традиционностью, своим правильным порядком в человеческих чувствах (горьких и чистых одновременно) Леонид Бородин вновь пошел поперек «злобы века сего», поперек «правды секунды». Он говорил о нежности, верности, свежести чувств, достойных человека, когда другие жадно обгладывали «плоть действительности» и «развоплощали человека». Он писал о прошедших счастливых временах собственного отрочества и юности в благословенных местах на берегу Байкала, когда другие с азартом кинулись выискивать «нового героя» (от мафии и «низов» с бомжами и проститутками до «верхов» – с попфигурами политиков и звезд). Он всегда горько говорил о том, что не нашлось никого, кто смог бы экранизировать его маленький шедевр – повесть о Байкале и любви «Год чуда и печали»... Не сбылось.

Стареть трудно. Последний период жизни Леонида Ивановича был довольно мучительным. Ему было трудно – и мне, например, тоже было трудно. Иногда он был искренен как на исповеди – даже как-то страшно и трепетно было его слушать. Но время для таких личных и сложных воспоминаний не пришло. И всё же некий целостный жизненный круг уже виден: он успел недавно побывать в Перми и в том лагере-музее, где когда-то был узником. Он успел возвысить свой гневный голос против всех русофобов и ненавистников русской культуры, – тех мелких псевдоинтеллектуальных актуальщиков гельмановского проекта, которые загадили город Пермь. Он составил сам, своей волей, свою последнюю книгу рассказов, которые писал всю жизнь. Она и станет его литературным завещанием...Он всё чаще вспоминал не о живых, а об умерших товарищах (да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя...) – вспоминал тех сидельцев по первому сроку, которые всё отчетливее и очевиднее виделись ему как лучшие люди лучшей – крепкой – породы.

Бородин – одинокий писатель и довольно одинокий человек (он недавно признавался, что ему «жить стыдно» – «все мои подельники и товарищи, даже молодые, уже умерли»). Но Леонид Бородин мог себе позволить никогда не бежать за узкой «партийной правдой», мог позволить себе восхищаться «самой эстетически значимой, самой красивой формой правления» – Монархией, мог неспешно улавливать в свои творческие сети то существенное, что не проходит, а остается. «Он – человек с догматом», – такой была его высшая оценка других людей. Теперь мы так можем сказать и о нем самом.

Вечная память рабу Божию ЛЕОНИДУ!