Вячеслав Лютый
(О поэзии Михаила Болгова)
Современная поэзия вобрала в себя интонации самые разные, формы порой причудливые и гротескные, антураж мистический – и предметно документальный, духовные устремления как экзистенциально невыразимые, так и публицистически наглядные. Кажется, всё вошло в нынешнюю русскую поэзию, взбаламутило ее содержание, сбило привычную иерархию прекрасного и безобразного – и оставило в растерянности читателя, доверчивого и сердечно неиспорченного.
Будто вот она, прежде прекрасная дева, теперь стоит, шатаясь, истерзанная и пьяная, у размалеванной и полуразрушенной городской стены – у дома, предназначенного к сносу. Но стоит вглядеться в существо русской музы, и ты увидишь чувства добрые, желание чистоты и любви, волшебство языка и остроту мысли – и речь вдохновенную, пронизанную колдовством, идущим от земли, и порывом, который берет свое начало в небесном пределе.
Важно беречь в себе желание удивиться красоте стихотворения, движению мысли автора – желание выйти из поэтической волны душевно богаче и свободнее, нежели ты был прежде. И если читатель сохранит это важнейшее для любителя литературы состояние предрасположенности к подлинному поэтическому языку, открытия ждут его повсеместно. Потому что нет ничего более необходимого для русской лиры, чем открытое, беззащитное сердце ее почитателя.
В середине 1970-х годов в поэтическом воздухе Воронежа впервые прозвучало имя Михаила Болгова. В то время выходили сборники официально признанных воронежских поэтов, позиции местного отделения Союза писателей России были крепки, а ершистая и непослушная творческая молодежь сгруппировалась вокруг литературного объединения, которое тогда возглавлял неплохой поэт и благодушный человек Олег Шевченко. По-разному сложились впоследствии судьбы этих молодых стихотворцев. Многие с течением лет затерялись в обыденной жизни, иные – срослись с литературой неразрывно, и их имена звучат сегодня, возбуждая интерес читающей публики и ее удивление: как такие разные творцы могли уживаться в рамках кружка единомышленников. Впрочем, это недоумение может возникнуть лишь в том случае, если человек не представляет ситуацию бурлящего котла, в котором «швец и жнец, и на дуде игрец» оказались одновременно по провиденциальной причине – официальные литературные семинары были тем маяком, который неявно указывал: место сбора – здесь. Люди укрепляли взаимные связи, создавали живые, неформализованные поэтические кружки, упоенно спорили о путях русской и мировой поэзии, беспощадно разбирали стихи своих товарищей.
В среде этой поэтической вольницы Михаил Болгов был признанным авторитетом. С поразительной свободой он мог трансформировать стиховую ткань по собственному усмотрению, а гиперболизированные образы болговских стихотворений поражали яркостью и самобытностью всякого, даже во многом ангажированных официозом членов Союза писателей.
Как-то, на одном из заседаний литературного объединения, Болгов мастерски прочитал «Воронежие» – ассоциативную словотворческую балладу о родной земле, ее укладе и дерзновенном певце, который не находит слушателя и гибнет. Руководитель семинара Олег Шевченко, помолчав, сказал: «Миша, это гениальное стихотворение, но его не напечатают».
Воронежеиволги воронежеивы
воронежеиереи сворожили диво
воронежестокое воронеже словом воронежалящим воронеженовым В неба чёрного когтях что как ворон аж У степной земли в зубах что колючий ёж Извивается как уж узкоглазый раж Уронив о камень душ наточённый нож Воронежие воронеживое воронежное воронежелезная твоя воля воронежеланная твоя доля
Поразительная способность к звукописи, казалось, навсегда угасшая в русской поэзии со времен Хлебникова, который придавал ей первостепенное значение, вдруг проявилась в болговских стихах властно и вдохновенно.
Русский эпос, формальные поиски отечественного и зарубежного авангарда, живопись и наука пронизывали стихотворения Болгова невидимыми нитями, скрепляя образы, задавая ритмику, развивая сюжет. История языка соединялась с коллизиями в круге поэтов – «Падение глухих», иконописное изображение получало волшебно-апокрифическое истолкование, жестокое и нежное одновременно – «Мать Владимирская – Богу». Литературные аллюзии и природная склонность к простой народной речи не спорили друг с другом, витиеватая французская вилланель («Я жарю каменные зерна, // Не зная, чем залью костер...») соседствовала с почти фольклорной «Рассказочкой»:
По степи гулял
ветер северный,
Собирал букет полевых цветов, Собирал букет своей злой жене – Вьюге северной, душесгубливой. Он дышал на них – цветы вянули, Прижимал к себе – стебли лопались, Перебрал всю степь по цветочку он, До листочка всю до последнего.
Влюбленность Михаила Болгова в поэзию была поистине всепоглощающей. Инженер-электрик по образованию, он отказался от учебы в аспирантуре и целиком погрузился в поэтические тексты – русские, европейские, латиноамериканские, азиатские. Магнетизм его таланта вовлекал в свою орбиту единомышленников, воспламенял атмосферу литературных собраний, выводил творческие баталии за пределы «союзписательских» стен. Без преувеличения Михаила Болгова можно назвать главной творческой фигурой вольной воронежской поэзии 1970-х – 80-х годов. Будто два литературных мира существовало в то время: официально признанный, печатный – и словно бы «дворовый», во многом устный, по видимости «любительский», незаконный.
и не чувствуют другие
по поверхности плывя
что глубины заклубились распотешившиеся
Скомпрометированный тезис «Искусство – для искусства» все-таки имеет значение в сфере поэзии. Красота строки, ее звуковое наполнение, сладость поэтической речи, таинственная гармония, которой подчас проникнуто стихотворение, несравненно дольше задерживаются в душе читателя, нежели самые искренние публицистические высказывания в стихах. Разумеется, нельзя отменить искренность и негодование, глубину чувств и точность мысли – без них поэзия мелка и никчемна. Однако есть неизъяснимое очарование в простоте и изяществе слов, в отвлеченном от реальности поэтическом рассказе, в напряжении, владеющем душой автора, в его голосе, похожем на звенящую струну.
Разрослась жизнь наша вековечная,
Неохватная, высокая и стройная.
Для нее и – отложив продольную – Развожу я песню поперечную. Развожу по умыслу и по сердцу Всяко слово обоюдоострое, Чтоб ходила песня, как по маслу, Да во стволу сыром не заедала.
На излете советского времени, в 1987 году, в Воронеже под председательством Михаила Болгова был создан Клуб поэтов «Лик», а в 1989-м – вышел первый коллективный сборник вольной поэзии «Дюжина», куда вошли две болговские вещи: интеллектуальный «Сонетный узел» и мистическая поэма в народном стиле «Уж как стать начинать да стать сказывать».
Ушла в прошлое идеологическая цензура, но ее место заняла коммерциализация литературного пространства со своим рационалистическим подходом к поэзии. Исчезло художественное эхо, придающее творчеству дополнительные силы, и голос поэта поневоле стал негромок.
Вместе с тем не стоит забывать о том, что настоящие стихи содержат в себе тайну смысла и тайну красоты. Нынешняя фабрика литературы это обстоятельство не учитывает вовсе. Вот почему главной бедой современной поэзии можно назвать утрату неизъяснимости бытия. Мир переполнен предметами и рассудочными сентенциями, усталостью и бытом. Он будто уснул тяжелым, обморочным сном. Как никогда ранее, сегодня ему необходимо слово надмирное, образное, завораживающее своей недосказанностью.
Слово, о котором читатель подумает, повторив строку Михаила Болгова:
«Так диковенно // Облаковенно...»
