– Дед, где-то здесь, мне сказали, падали звёзды Арсии...

– Арсии, Марсии – мне-то какое дело? – старик с печёным, как горелое яблоко, лицом уставился на высокое рыжее солнце, сплюнул со звоном в цинковое ведро и подозрительно взглянул на говорившего, который и схож был с солнцем, только не с полуденным, безжалостным, а с мягким, закатно-вечерним, обманчивым... – А тебе-то чего? Говорить не велено!

Парень усмехнулся. Ломкий, лучистый, с прохладно-синими, как осенние выси, глазами, с неожиданно жестокой, хищной линией чувственного рта, он был слишком хорош для проклятого места, где всё, как после чудовищного бурелома, росло корявым и изломанным. Хаты были кривыми, скособоченными, окна – полуслепыми. Люди – либо низко-приземистыми, либо длиннорукими, сутуло-пугливыми, будто вылепленными чудовищными богами для какой-то их неведомой потехи.

– Кем же не велено? – засмеялся парень, аккуратно поправляя рюкзак за плечами и опуская к ногам странный, словно скрипичный, футляр красного дерева. Зелёные пиленые джинсы, линялая коричневая рубашка, сигарета в смуглых пальцах. И запах леса. Настоящего леса, бывшего ещё до войны с аватарами Арсии. О, как пахло прежним лесом от него, ясной зеленью подорожника и таинственными
фиалковыми полянами с трепещущими зеркальными каплями росы на крохотных лиловых звёздах, медовой кашкой жарких просек под сияющими лучами знобящих, как озёра, коротких летних рассветов, а до леса-то было ещё идти и идти по страшному, изуродованному миру, а уже он принёс с собой родниковую свежесть и бесхитростную радость бытия деревьев, травы и листьев...

– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову! – бочкообразная выкатилась в палисадник из крохотной хаты, вцепилась в одинокое дерево с грибными наростами. – Не велено про то говорить!

– Про что не велено? – вдруг тихо и страшно, будто и не сиял минуту назад нездешней зеленью да свежим солнцем, спросил незнакомец голосом Владыки, и спросил так, будто за плечами его был не скрипичный футляр, а целая армия. – Про подвиг? Про смерть Королевы? Про то, как вас, таких вот уютно-домашне-щекастых и трусливых, защищала она с немногочисленным отрядом тогда, в Апокалипсис Арсии?! Он не наступил, потому что она погибла, и погиб её отряд, 12 звёзд, 12 воительниц... Кем не велено? Вашей трусостью и жадностью? Поимели ведь потом и оружие, и драгоценности с убитых, мародёры.

– Поимели, ещё и как! – хохотнули холодом из вонючей пасти полуразрушенного трактира с петушиным флюгером на крыше, и незнакомец наконец-то разглядел третью категорию обитателей Корчей.

– Название-то какое у города – Корчи, – невесело усмехнулся. – Неужели стоило умирать вот за подобных? Она погибла здесь, защищая недомир и недолюдей. Она – самое совершенное творение во Вселенной.

Третьей категории Корчей было немного, но была она разухабистой, кривоногой, гигикающей и присвистывающей, да и в костюмы они облечены были какие-то странные, будто взятые из театральной массовки, драные бархатные плащи, потёртые колеты и тупоносые пиратские ботфорты, меж тем как чёрный, как древний корень, старик был одет в банальную телогрейку и рогожные брюки, а разлаписто-кособокая – в розовую болоньевю куртку и боты «прощай, молодость».

– И оружие поимели, и брюлики, и много чего. Мертвякам-то всё равно, а нам пожива! – хохоча и приплясывая, странная компания тянулась из придорожной дымящейся жральни. – А ты чего рванину напялил, на цельные штаны монет не хватило?

Лица их были странными, смазанными, нечёткими, будто нарисованные безумным художником, от них несло прокисшей капустой, а заржавленные шпаги покидали уже шагреневые ножны. Они окружили его здесь, в данной реальности, и напоминали стаю репейных дворняг, окруживших сказочной красоты зверя золотой масти. Но от глумливого рычания своры только прекрасней становился зверь. И в нём не было страха. Он смотрел на неряшливо-изысканную свору хозяев города Корчи, как на досадную случайность, вдруг возникшую на пути.

– Двадцать лет назад здесь было вторжение аватар Арсии, – негромко пояснил он, глядя глазами, как горные озёра, в морды хищников в плюмажах, окруживших его. – Вы были обречены. Все. Не было бы такого города – Корчей, не было бы Кержачского мира, в котором вы до сих пор и пребываете, и смотрите, во что вы превратились! Не было бы кошмара, в котором так причудливо переплелись худшие костюмные черты умирающего Ренессанса и остатки бетонно-аграрного реализма дичайшего из государств, которое окончательно добила урбанизация и которое, подыхая от голода, всё же вернулось к деревенским хатам и луково-картофельным огородам. Ушли бы болезни, заразы, ушла бы некрасивость. Боги Арсии были по-своему благородны, они объявили войну миру, недостойному ни жизни, ни уважения. Но они проиграли, ибо в бой вступила Она...

– Кто Она, парень? – сплюнув сквозь редкие зубы, вожак смачно почесал на голове спутавшийся колтун, в другой его руке непонятно почему оказался берет с плюмажем.

Глаза горных карстовых озёр, сапфиров голубых индийских впились в лицо вожаку и больше не отпустили. Нежная, шёлковая петля сдавила горло, вожак захрипел, будто сдирая её, невидимую.

– Моя мать, Королева Маб, – тихо и страшно ответил незнакомец, и будто вселенским холодом потянуло из на миг расколовшегося неба. – Она погибла, а вы остались живы...

Дед, крутя козью ножку за полупиратской бандитской сворой, выплеснувшейся из зловонных недр трактира, тихо охнул, вглядываясь в незнакомца полузатянутыми розовой плёнкой бельмастыми глазами, и, казалось, растаяло то уродство от света лица, схожего с вечерним золотым солнцем, и вдруг отмахнулся, как от подступающего ужаса.

– Сейшиер, – тихо и жутко пробормотал он, суетливо отбросив самокрутку и что-то ища в карманах безразмерной телогрейки. – И ведь пришёл...

Повисла такая тишина, что было слышно, как стрекозы режут воздух синими крыльями, закаменела разношёрстная павлинья свора. И тотчас ясная красота доброго и тихого вечернего солнца сошла на нет в лике незнакомца, теперь он напоминал яростный и гибельный полуденный диск, полный смертоносных лучей, но по-прежнему пахло от него цветами и лесом, да глаза стали как вишнёвая смола, пронизанная каплями янтаря.

– А ты думал, спившийся Хранитель, что уже не приду? – нехорошо усмехнулся незнакомец, и живое пламя поднялось над рыжеволосой головой. – Не приду посмотреть, за кого отдала жизнь моя мать и её воительницы и кто ограбил их после смерти?!

– Сейшиер, прости! – по-детски взвизгнул Хранитель, бросаясь на колени и бросая к ногам злого полуденного солнца какие-то необработанные голубые камни, витые цепочки, жемчужины. Всё вышеперечисленное с сопливыми всхлипами и бормотанием: «И не знали, и не думали, а тут такой гость» извлекалось из карманов той же прокуренной телогрейки, как из волшебного ларца. – Тащите, идиоты! – грозно рявкнул он на дикую пиратско-мушкетёрскую команду, заблудившуюся во времени. – Тащите, сожгёт!!!

Бравая доселе команда как-то сникла, засмущалась и, потихоньку пыля ботфортами и позвякивая разномастными шпорами, стала отступать, бормоча, как стая учёных скворцов, что они де тут вообще ни при чём, что мимо проходили, и если доброму господину угодно...

– Доброму господину угодно, чтобы вас не было, – просто и страшно улыбнулось полуденное солнце, и рыжие волосы его под нимбом огня задрожали на плечах, а юношеские черты приобрели архангельскую красоту, глаза не меняли цвет, вишнёвым, расплавленным пламенем оставались они. – Она всегда была слепа и безрассудна. Если бы она видела, за кого отдавала жизнь! – Огненные смерчи ринулись от незнакомца и первыми настигли круглую, кособокую, в луковой грядке и розовой болонье, которая дико закричала, на миг превратившись в столб пламени, а потом упала в луковые стебли.

– Бегите! Демон Сейшиер! – кто-то обречённо взвизгнул из костюмно-пиратской братии, и братия, грохоча, теряя на ходу заржавленное оружие, клоунские шляпы с плюмажами и драные плащи, резво рванула вдоль дороги.

Тот, кого звали Сейшиером, усмехнулся светло, по-доброму, а потом ударил змеящимся пламенем по ногам, и на несколько мгновений синий летний воздух оглушительно звенел, раздираемый криками обугленных тел.

– Сейшиер! – пытался докричаться до него старик в прокуренной телогрейке. – Я отдам, я найду! Когда отступили Арсии и нашли тела погибших и... тело твоей матери, там среди драгоценностей была алмазная гемма – ну вылитый портрет Королевы. Один из капралов снял с мёртвой руки Владычицы, а к вечеру умер в муках, и с тех пор пропала та гемма. Говорят, в ней часть души Владычицы, врезанная в алмаз, и ещё говорят... – Внезапно хранитель захрипел, из сизого рта пошла пена.

– Тебе доверили мир, – тихо и страшно сказал Сейшиер, и глаза его вишнёвой смолой горели на узком прекрасном лице. – Доверила моя мать, перед тем, как погибнуть за него. Ты превратил его в мир уродов и мародёров. Ты недостоин даже огня... А портрет матери я найду, у алмазной геммы было свойство, о котором ты и не знаешь – она никогда не оставалась в грязных руках. Я отыщу портрет матери и её могилу... – он стоял в змеистой розе пламени, и за его восемнадцатилетним обликом убийцы сквозила тысячелетняя печаль и тысячелетняя ненависть... – Ну что же, здесь больше некому и нечему жить, – выдохнул он, раскрывая вишнёвый футляр, – мама, мама, ты была неправа, помнишь, как я отговаривал тебя? А вот что я написал и принёс для тебя...

Как волшебный цветок неведомых лесов, он раскрыл вишнёвый футляр, встал в лучах уходящего пламени и заиграл... Альт ластился к тонкому, мальчишескому бронзовому запястью, выплёскивая и ужас, и ревность, и страх, и ожидание, и бесконечную, нечеловеческую, надмирную тоску и любовь, и бронзовое запястье сына Королевы светилось, а поющий и беснующийся смычок, казалось, пронзал небо в пожаре и саму синюю вечность. Волшебство длилось четыре минуты, а потом затихло, безбрежно, беспредельно тоскуя, как и юный убийца. Мальчишка тряхнул рыжеволосой гривой и посмотрел на мир, сожжённый им. Глаза его из вишнёвых, смертельных сделались сапфирами светлыми цвета карстовых озёр, а на щеках высыпали едва приметные веснушки.

– Сивилла у омута памяти сказала, чтобы я звал тебя так там, где ты погибла, – прошептал он, глотая набегающие слёзы. – И ещё она сказала, что сила твоей любимой музыки такова, что душа твоя, заключённая в гемме, обретёт однажды достойное тело и выйдет на звуки альта, и я всё равно узнаю тебя, родная, узнаю по глазам и улыбке. Я найду твой памятник, мне сказали, что он в Берестовской пуще. Я найду твою гемму и выпущу твой Свет, только возвращайся! Так надолго бросить меня, так надолго! Я ведь не Листопад, и сердце моё не из вялых листьев, хотя его ты всегда любила больше меня!

Над страшной, сожжённой землёй всходила, разгораясь, печаль Сейшиера, печаль об убитой и забытой матери, и так темна, так бездонна была печаль, что все немногие творения Корчей, успевшие уйти от радостно-страшного солнечного огня старшего сына Владычицы, содрогались тёмными, нечеловеческими сердцами, впитывая и постигая её...

 

* * *

– «И ликом Сейшиер, сын Маб, ужасен, как жерло вулкана, и кто хоть раз взглянул в глубь ту огненную, тот будет гореть во всех мирах, и червь огненный будет насыщаться утробой его, и...»

– Заткнись, дурак, – холодом и липовым цветом повеяло из темнеющего сада. Наместник вошёл, чуть пошатываясь от неимоверной усталости, и растянулся на кривоногой кушетке, сам – крепкий, смуглокожий, в сером камуфляже и кованых солдатских ботинках, глаза – как весенний лёд на реке, чёрно-серый, опасный, талый... – Уйми свои вопли. После того, что случилось с Корчами, думаю, что Сейшиер действительно пришёл... Тогда, двадцать лет назад, после битвы в небе, что хоронили у границ Арсии?

– Прах. Звёздный прах. Кайран, они рассыпались в пыль, – сказитель резко поднялся, оборвав струны на узорчатых гуслях, с опаской заглядывая в темнеющее лицо. – Королева и её воительницы стали серебряной пылью, но остановили Апокалипсис и уничтожили аватар Арсии. Мы собрали всё, что осталось, в одну могилу, в Берестовской пуще Болвы, воздвигли мраморную стелу и ещё поставили стражами тёмные воспоминания, мало кто может пройти мимо и не сойти с ума, но среди праха, а ведь то была ельфийская аристократия, среди праха были драгоценности, и...

– Что он ищет? Он ведь пришёл не просто так?

– Выжившей из Корчей сказал, что портрет матери, алмазную гемму, в которой якобы заключена часть души Королевы... И надо же было так проколоться с проклятыми побрякушками!

– Похоронили звёздный прах героинь, а потом помародёрствовали, – жутко усмехнулся наместник, и глаза его будто подёрнулись пеленой. – Ожерелья, кольца, геммы... Вот за геммой и пришли. Да за такой, что... Ладно, запястья рубиновые, венцы изумрудные найдём, ломбарды тряханём, купцов-коллекционеров чёртовых... Только вот гемма...

– А что гемма, кайран? – осмелел гусляр. – Алмаз обыкновенный с профилем Маб, правда, подороже всех цацек, вместе взятых. Так ведь найдём, с нашими-то орлами!

– Найдём и вручим с поклоном: вот, мол, простите великодушно за грабёж мёртвых, Ваше Высочество, и матери Вашей, Королевы?! Боюсь, он раньше нас найдёт. И тогда всё, всё постигнет судьба Корчей... Вина дай!

Сказитель уронил вскрикнувшие рваными струнами гусли, бросился к столу, ухватив тёмную пузатую бутыль, плеснул в опаловую чашу. Наместник пил молодое вино, захлёбываясь, жадно, закрыв жестокие глаза цвета апрельского льда...

– Алмаз, говоришь, – утирая крепкой коричневой ладонью жёсткий обветренный рот, ненавидяще уставился на сказителя. – Как был дураком, так и остался. В той гемме – частица сути Маб, частица души её и любви, а она сама была воплощённым светом, в то время как сын её, ужасный Сейшиер – воплощённый огонь.

– Кайран, – по-холопски ластясь, заглядывая в ненавидящие глаза, пробормотал сказитель, – но Корчи – всего лишь один из грязных, изуродованных временным разломом городов после войны с Арсиями. Да, мальчик опасен, но он совсем юный по их меркам! В конце концов, есть армия, кайран! С армией он не справится...

– Его младший брат Листопад уничтожил планету, – выдохнул наместник, разглядывая лепнину на потолке. – Ни ракеты, ни стрельба с боевых спутников – ничего не помогло. И было ему восемнадцать... Только вот наш ещё гемму ищет, и мы бы рады преподнести её, гусляр, ой как рады, да не можем. Потому что гемма проклятая всегда уходит. Перстень бесценный, заколдованный, не остаётся он в руках мародёров, насильников, швали всякой, ибо не может грязь владеть звездой с неба, слышишь? Уходит алмаз с профилем Маб из рук тварей человеческих, более того – проклятье на нём. Кто из недостойных найдёт и возьмёт – страшной смертью умрёт. А гемма ждать будет, сердца, схожего со светом, отваги без выгоды да духа, как росное солнце. Ты, лично ты, такого человека знаешь? Молчишь? Вот потому обречены мы. Все обречены на визит лучезарного Сейшиера...

– Но армия... – снова непонимающе выдохнул сказитель.

– Всё равно что битва с вулканом – всё лавой зальёт. Но кроме геммы бесценной ищет он ещё и могилу матери Маб. А у нас памятник в куще Берестянской наполовину разрушен – ни цветов, ни почётного караула, а тёмные воспоминания лишь человека остановят... Он в ещё большую ярость придёт. Хотя бы могилу, могилу в порядок привести, памятник восстановить. Передай, чтоб исполнили, иначе... – наместник провёл рукой по горлу. – Может, пронесёт мимо...

– Господин наместник! – перепуганный гвардеец в забрызганном грязью мундире возник в дверях... – Господин наместник! Карпень сгорела. Дотла!!!

 

* * *

Карпень горела, выбрасывая в небо неожиданно чистое розовое пламя и чёрный угарный пепел. Маленькая, мокрая, холодная рука легла на его пылающее запястье в аду, который вершил он сам...

– Пришёл, я знала, что придёшь, – бормотала девочка, бесстрашно смотря в пламя, рвущее город. – Ты только не жалей их, они папу моего убили, а маму... маму в дом сновидений отправили... Страшнее, чем убить, в дом сновидений отправить...

– Каких сновидений? – яростные, сменившие свой сапфировый цвет на вишнёвый, беспощадный, глаза встретились с серыми, не менее беспощадными глазами спасённого им ребёнка.

– Тех, что душу мучают, мне бабка Раса сказала. Приговор городского совета. Человек в кошмаре, а проснуться не может... За то, что якобы главной колдуньей была, мужа заворожила и меня всему научила. А папа... папа шерифом был... Он видел, что с городом что-то не так, хотел выяснить, ч т о, не успел. Машину окружили, он до последнего отстреливался, и пулю последнюю в лоб пустил, а потом пришли за мамой. Я кричала, что Заступник придёт, и вещь одну прятала, что папа отдал мне, уезжая... Очень красивая вещь, папа её давным-давно у бандюков отнял и хранил, как зеницу ока, и всегда говорил, что за ней придут и нужно отдать её ЧИСТОЙ. Потому что чистой и небесной была та, которой она принадлежала и которая жизнь положила за наш мир. И только спрятала я её, как маму схватили, а она дралась с ними, как кошка, и кричала: «Беги, Дана, беги!» Только не удалось убежать, поймали, и Расе отдали в услужение, а уж та в колдовстве обвинила. А вещь, что папа передал, до сих пор спрятана, куда твой огонь не дошёл, и знаешь, мне кажется, что она – твоя...

– Где? – будто кончился воздух в груди. – Где... она...

Девочка вздохнула, выдернула мокрую дрожащую руку из пылающих пальцев и, засопев сосредоточенно, полезла под песчаный откос...

– Они гнались за мной, а я успела, успела спрятать.
Чистый огонь в ней, а иногда – лицо, да такой красоты лицо, что сердцу больно... Твоя ведь? Ты – огонь, значит, твоя...

Время остановилось для него и потекло медленными звёздными волнами, когда в старинном перстне сквозь пылающий холодным огнём алмаз лицо на него взглянуло, с печатью мучительного сна в чертах, со знакомым до боли заломом соболиных бровей, с пунцовой родинкой на высокой, сияющей лунным перламутром скуле, взглянуло и пропало, оставив ледяную иглу под пылающим сердцем...

– Мама... – тихо погладил он чудом возвратившуюся к нему алмазную гемму, сохранившую душу королевы Маб... – Всё-таки нашёл тебя я, а не Листопад...

– Листопад? – заинтересовалась девочка, перебирая босыми ногами речной остывающий песок. – Кто такой
Листопад?

– Любимый сын, – тихо ответил Сейшиер, пряча в карман драгоценную ношу и печально улыбаясь чему-то своему. Глаза его из жестоких, лиловых, снова мягко полыхнули синевой июньской, страшный солнечный нимб над головой пропал, будто и не было его, и перед десятилетней Даной вновь стоял обыкновенный парень в зелёных пиленых джинсах, защитной майке и такой же куртке, со странным вишнёвым футляром под мышкой. Вполне себе обычный парень, только очень красивый.

– Ты, наверное, красивее всего на свете...

– Красивее всего на свете, дитя, ваша спасительница, Королева Маб, – с улыбкой покачал головой Сейшиер. – Она – моя мать, и я очень долго искал мир, в котором она погибла. И его нашёл я, я, «Неугомонный Огонь», как называла она меня, а не её любимчик Листопад, который опять шляется по очередной галактике, найдя её несовершенной с художественной точки зрения и расписывая своими пав-
линьими красками. Он всегда был павлином, распуская хвост перед ней, а она, в своей слепой любви, не видела за павлинством ни чудовищной нерешительности, ни трусливого себялюбия... Любимый сын! – И Сейшиер сплюнул на остывающий песок.

– Ты не только мой спаситель, – пробормотала Дана, утыкаясь в ладони Сейшиера, – но и твоя мать – спасительница нашего мира, твоя мать и 12 её воительниц. Мне каждый вечер рассказывал о них отец. И ещё он сказал: береги могилу в Берестовской пуще, цветы носи, и не бойся тёмных воспоминаний, которыми уже потом могилу окружили, о н и  к тебе не подступят... Он многое знал... А потом его убили...

Девочка всхлипнула и прижалась к руке Сейшиера, а тот стал перебирать ладонью её слипшиеся волосы, высушивая, вытягивая боль и страдания из маленького тела...

– Их похоронили в Берестовской пуще, – продолжала шептать она, смахивая слёзы со смуглых, перепачканных
гарью щёк. – Героев, спасших мир, а затем закрыли путь тёмными воспоминаниями, чтобы никто не мог пройти от ужаса, ибо у каждого – своя темнота в душе. Так говорила мама. Я вот только понять не могу – как же можно закрыть путь к героям, к памяти о них? Боялись все, могила зарастала, отец погиб уже, мама заболела, а я... ходила. Через Болву, по ракитному лугу, потом через дубраву, где самая темнота. Я её видела, но она ко мне не подходила... Будто среди деревьев чёрное облако прячется, и ужас от него, как говорили те, другие, что пройти пытались. Но я... я ужаса не чувствовала... Радость чувствовала, благодарность, будто над землёю летела, красиво там, трава росой брызжет, цветы голубые, синие, белые – под ногами, я их рвала, лесные – они же красивее всего, а сверху, будто дождь серебряный – птичье пенье. А за дубравой – стела белая, мраморная с золотом, над могилой, куда я цветы носила, стела в виде надломленного крыла с королевской короной на нём... Была...

– Была?! – глаза Сейшиера вновь стали приобретать жуткий вишнёвый оттенок. – Почему... БЫЛА?

Девочка замерла под его рукой, как пригревшийся котёнок, а потом медленно подняла серый, прозрачный взор...

– Пришла однажды, – будто прошелестела она, чувствуя, как тяжелеет рука на её волосах. – Пришла, а там, там... словно ураган прошёл, да такой, что раскололо памятник на множество кусков и разбросало по поляне, а могила...

– Что могила? – вишнёвое пламя полилось из глаз Сейшиера. – Что?!

– Будто машину мусора вывалили, – горько прошептал ребёнок, не страшась гнева Неугомонного Огня... – Так что не стало могилы... Я не поверила сначала, ближе подбежала, потом споткнулась, упала, а споткнулась о мраморную корону, которая... которая... – и девочка заревела в голос, смотря в жуткие вишнёвые глаза.

– Успокойся, – выдохнул Сейшиер, с трудом гася в себе готовую вырваться неведомую и невиданную мощь, возвращая глазам первородный свет синих карстовых озёр. – Не бойся меня. Ты помнила и поминала, как могла, Её и Её вои-
тельниц, тёмных воспоминаний не побоялась, да и твой отец был прав: бессильны они перед такой чистотой и преданностью. Я ТЕПЕРЬ ТЕБЕ ОБЯЗАН И ВЫПОЛНЮ ЛЮБОЕ ТВОЁ ЖЕЛАНИЕ, СЛЫШИШЬ, ЛЮБОЕ!

– Сначала я выполню твоё, о котором ты не сказал, – вдруг промолвила девочка и улыбнулась сквозь слёзы Неугомонному Огню. – Я провожу тебя в Берестовскую пущу за Болвой, где лежит твоя мать. Она – всё для нашего мира, только вот мир ничего не понял...

 

* * *

Болва встретила голубой, горькой от ракит прохладой своего змеистого тела, облаками, отражёнными в заводях, тихим шелестом иван-чая по берегам. Песчаные откосы, чёрный агат коряг на кристальных отмелях, и – на том, опасном берегу – Берестовская пуща. Сейшиер замер, будто зверь перед прыжком. Девочка тронула его за рукав, виновато заглядывая в лицо:

– Тёмное воспоминание не подойдёт к тебе, не бойся, – она помолчала и робко погладила его по руке. – Ко мне оно не подошло, и...

– Ты ДРУГАЯ, – тихо отозвался Сейшиер. – Я – Огонь, пожирающий живое, у меня полным-полно тёмных воспоминаний.

Он смотрел на пущу, как на врага, и глаза его вновь сверк-
нули вишнёвыми искрами. Самое тёмное его воспоминание было связано с братом и... матерью. До сих пор он чувствовал боль от тьмы, поселившейся в сердце, помня, что много лет был для неё ЕДИНСТВЕННЫМ, ЕДИНСТВЕННЫМ СЫНОМ. Пока однажды, из очередного путешествия по мирам, Королева Маб не приволокла странное разноцветноволосое существо с лицом ангела и хитрой, порочной душой... Мать смотрела на существо, как на величайшую драгоценность, и давно он не видел такого сияния в её глазах.

– Посмотри, – сказала она через неизбывную радость, что горела в её лице, – посмотри, родной, я привела тебе твоего младшего брата. Его зовут Листопад. Люби его, помогай ему, заботься о нём.

– Листогад! – пробормотал он. – Влез, как змей... – Таковы были его первые слова, обращённые к брату.

Листопад оказался назойливым и пронырливым. Сейшиер и не понял, как маленький пестроволосый наглец завладел самым дорогим на свете – сердцем матери. Сейшиер презирал женщин, боготворя только мать, и единственную, боготворимую им женщину отнял у него разноцветноволосый пройдоха. Сейшиер поймал как-то негодяя во временном отрезке меж двух полузабытых миров, стал у выхода с янтарным мечом (янтарь – камень забвения).

– Я не знаю, откуда ты свалился на нашу голову, – злобно пророкотал он, смотря в странные зелёно-желудёвые глаза так некстати появившегося братца, – но предупреждаю: убирайся по-хорошему.

– У тебя кольчуга на плече разошлась, – тихо отозвался Листопад, и пока Сейшиер тщательно искал повреждение в кольчуге, тот засмеялся смехом лесного звенящего ручья, да и превратил янтарный, готовый полыхнуть меч в ворох разноцветных листьев.

– Я не хочу ссориться с тобой, брат, – просто ответило пестроволосое чудо, дружелюбно улыбаясь ярости Сейшиера. – Я  знаю цену потерям. Если ты не можешь подружиться со мной, давай хотя бы существовать рядом...

– Рядом... – в горле Сейшиера клокотала лава, – рядом с незаконным пройдохой... да никогда!

Листопад вползал в сердце матери постепенно, с каждым днём завоёвывая новые территории, на которых расцветали цветы, сияли родники, и звёздным светом лучилась любовь Королевы Маб. Он ненавидел их прогулки вдвоём в заповедных золотых дубравах Междумирья, куда они никогда не брали его – третьего. И шёпот, и лёгкий смех, который он угадывал в шелесте травы и листьев, и то, что по правую руку от королевского трона и от неё сидел проклятый найдёныш – всё вливало жгучий яд в сердце Сейшиера. Одолеть в открытом бою странного братца он не мог – любое оружие в его руках тот сразу же превращал или в ворох листьев, или в охапку калиновых ветвей, или во что-то другое, столь же прекрасное, сколь и бесполезное.

– Не надо, не донимай Листопада, – однажды сказала ему мать, взлохматив пламенно-рыжую макушку. – И не считай его слабым. Планеты Земля больше не существует.

– Как не существует? – недоверчиво вскинулся он. – Третья планета системы Солнца, я точно знаю...

– Нет больше третьей планеты, – устало выдохнула Королева Маб и подала золотой узорчатый повод единорога подбежавшей дриаде. – Её уничтожил твой брат Листопад... Подружись с ним, родной. Ваша вражда угнетает меня.

– Смести с лица Вселенной целую планету – такое надо суметь! – засмеялся он, сузив глаза. – Что же ты не берёшь его с собой в битву с аватарами Арсии? Мне ты запретила биться сразу, очевидно, считая недостойным столь великой чести. Но что же ты оставляешь в тылу столь великого воина, неужели...

Ледяная ветвь будто наискось резко хлестнула его по разгорячённому лицу, – то была рука Королевы, затянутая в зелёную перчатку, алмазные брызги посыпались в траву. Два изумрудных омута, две бездны приблизились к лицу его, и он полетел в глубину их, не в силах сопротивляться сокрушительной власти матери. А потом она сказала то, что он до сих пор не смог забыть:

– Много лет назад я полюбила твоего отца, духа Вулкана, но у него, в отличие от тебя, было живое сердце. Я не жалею о его любви, он был прекрасен, и он был НАСТОЯЩИМ, НАСТОЯЩИМ во всём. Я жалею лишь о твоём рождении. Ты – подделка. Искусная, правдивая, но подделка. Подделка сына, брата, возлюбленного... Помнишь нимфу Нерис? Что нужно было сотворить с бедной девочкой, чтобы она бросилась в Бездну забвения? Её спасли, но теперь она – безумное, беспамятное существо, достойное жалости и сострадания...

– Да она хотела женить меня на себе! – выкрикнул Сейшиер, и глаза его затеплились вишнёвыми углями. – Спала и видела себя принцессой! И я...

– Довольно! – мать легко пошла впереди него по тропе, устланной светляками и запахами летней ночи, и с волос её летели белые звёзды, а сами волосы сладко пахли вербеной. Какой юной и хрупкой выглядела она, и внешняя хрупкость и красота будто стирали покрытые инеем тысячелетия за её плечами. Какой выбор сделала она! Битва с аватарами Арсии! И за что! За уродливый, изломанный мир, в котором перемешались времена и формации, и подлость стала именоваться благородством, а убийство приобрело статус необходимости, чтобы выжить в исковерканном пространстве. Чтобы он не нарушил данный ею приказ о невмешательстве, она сковала его особым заклятьем, которое не позволит ему даже приблизиться к месту битвы... Битвы за изломанный мир...

– Почему? – вырвалось у него, когда они остановились на каменистом мостике с ажурной решёткой под лёгкими ольховыми ветвями. Внизу пенил крошечные водовороты беспечный лесной родник. – Почему ты не разрешила мне...

– У каждого из нас своя дорога, сын, – сосновым ветром выдохнула она и провела кончиками пальцев, от которых, казалось, исходило мягкое лунное свечение, по щеке его. – И если кто-то украдёт чужую дорогу, того ждёт медленное разрушение и смерть ещё при жизни. Представь, каково так существовать – с нашими-то тысячелетиями! Всего несколько раз за свою жизнь я видела таких – умерших заживо, не живых и не мёртвых. Страшно заблудиться между мирами, но ещё страшнее – меж жизнью и смертью и тысячи лет молить, ты слышишь, молить о покое! Чужую дорогу нельзя воровать, как и чужую любовь, Сейшиер. Моя дорога – спасти изуродованный проклятыми богами мир от аватар Арсии, дорога Листопада – найти меня, если я не вернусь, а вот твоя дорога, – она помедлила с печальной улыбкой, вглядываясь в него, – твоя дорога – создать во Вселенной планету Совершенных, полубогов. А на меня не действует волшебство, я ведь и сама волшебница. Воскресить меня может только музыка и картины.

– Чья музыка? – по-глупому спросил он, всматриваясь в лесной сумрак, который, как и платье её, мерцал тенями, зеленью и серебром. Она засмеялась, будто запела хрустальным призрачным звоном.

– Твоя, сын, твоя... Твоя музыка и картины твоего брата Листопада. Вот и сочини то, на что бы я вышла из тьмы, если тьма вдруг поглотит меня... Только ВМЕСТЕ вы сможете вернуть меня в жизнь...

И ОН ПОМНИЛ, ЧТО СОЧИНЯЛ ВСЮ НОЧЬ. Всю долгую, волшебную, невыносимо прекрасную ночь, когда мать, оставив его, тихо побрела по озёрной лунной дороге к ракитовому острову русалок, вновь поцеловав его и потрепав по взъерошенным прядям. Серебряно-зелёный шелест её одежд был в той музыке, ольховый лепет, озёрный плеск и прозрачная, наливающаяся плачем печаль: «Почему? Почему ты выбрала его, а не меня?!!» Печаль, всхлипнув, замирала на невыносимой глубине, и там, во тьме, начинала раскачиваться, рокоча, на волнах огромного горя, горя ребёнка, который был чуть менее любим матерью, чем его брат. А потом в печали занимался рассвет... Узкая ало-лиловая кромка восходящей зари, как лезвие, разрезала темноту и безнадёжность горя, и на чёрные бугристые волны проливались розово-яркие, отважные рассветные лучи, которые гнали прочь уныние и отчаяние. Торжество зари вставало над чёрной пучиной души Сейшиера, но где-то там, на невыразимой глубине, ещё дрожал плач ребёнка, любящего и оставленного любимой матерью...

Когда серо-жемчужный, моросящий рассвет чуть забрезжил, так непохожий на всепобедную зарю любви и жизни в музыке, мелодия была закончена. Он сыграл её на любимом альте сначала прибрежным ивам, потом – старой дриаде, потом ловкой, как искра, белке, которую подманил орехами, потом...

– А я и не знал, что ты музыкант....

Не успев обернуться, Сейшиер понял, что его подхватила и понесла огненная река вмиг проснувшейся ненависти. Ну почему, почему разноволосый пройдоха не оставит его в покое, почему даже музыку без него сочинить нельзя! И не просто музыку, а зов из смерти их матери.

– Пошёл вон, – процедил он сквозь зубы, оборачиваясь и пряча в футляр альт вишнёвого дерева, такой же, как и глаза его в ярости. Разноцветноволосый вор (так именовал он отныне того, кто украл у него любовь матери), ознобно кутаясь
в пушистый коричневый плащ, что-то рисовал карандашом в блокноте. Подняв взгляд на Сейшиера, он неожиданно тепло улыбнулся, а в сердце Сейшиера плеснула новая волна ненависти. – Убирайся и не смей малевать меня в своём чёртовом блокноте! Ты здесь лишний, понял?! Ты всегда будешь лишним! Ты – мусор, который подобрали и прижали к груди! Она подобрала! Для меня ты никто! Ты... – он долго выкрикивал оскорбления в лицо Листопада, пока не заметил, что брат смеётся, откинув с лица красно-жёлтые пряди и разглядывая его, как диковинного зверя.

– Не смей малевать меня! – снова выкрикнул он, бессильно сжимая кулаки: бросить в разноцветного мерзавца молнию он не мог, Она бы никогда не простила...

– Я и не тебя рисовал, – вдруг отозвался брат, поды-
маясь с травы и отряхивая плащ. – Я рисовал твою музыку. Я никогда не слышал ничего подобного. Вот, взгляни, – и сам протянул ему блокнот.

Сейшиер изо всех сил ударил по протянутой руке, блокнот упал на мокрый песок возле самого озера. – Ненавижу, – выдохнул он в желудёвые, широко распахнутые глаза Листопада, – будь ты проклят, ворюга!

Засияли вишнёвым озёрно-синие глаза, и Сейшиер почувствовал, как жгучий поток ненависти разделяет его изнутри.

«Прочь отсюда, – шепнул он себе, превращаясь в огненный смерч и истаивая над озером, – прочь, иначе я совершу непоправимое... И Она не простит».

Листопад, следя за огненным следом, тающим над озером, усмехнулся чему-то своему и поднял альбом с мокрого песка. С первого листа смотрела бездна, рокочущая, чёрная, злая, над ней ослепительно сияло юное солнце, и по золотому лучу его из глубин бездны шла женщина в драгоценной короне, с лицом, как лунный свет, Королева Маб. То была нарисованная музыка Сейшиера...

 

* * *

А потом грянула война с аватарами Арсии, вознамерившимися очистить Вселенную от уродливых, на их взгляд, миров, в частности от мира Корчей, и Королева Маб, облачившись в серебряные доспехи, стала тонким, сияющим воином в тяжёлой короне из изумрудов. Они прощались с ней на поляне, откуда воительницы её взлетали на боевых единорогах и каждая несла с собой золотые молнии смерти. Королева долго перебирала разноцветные волосы плачущего навзрыд Листопада, а он, который, по словам её, должен был быть и мудрее, и сильнее, стоял в стороне, молча тосковал и ненавидел. Он тосковал по нежности, по голосу Её, обращённому не к нему, и ненавидел разноволосое чудовище, укравшее у него сердце матери. Расцеловав напоследок Листопада, Королева наконец-то обернулась к нему.

– Отойдём, – кивнула она в сторону боевого единорога, и они отошли в сторону дивного, сияющего жемчужным светом зверя.

– Не говори брату, – тихо попросила Маб. – Не говори, что я могу погибнуть. Он не вынесет. Сердце не выдержит...

– А я – выдержу?! – крикнул он грубо, почти ненавидяще, с дикой тоской всматриваясь в лицо матери. – А в моё сердце можно плевать?! Я знаю, что ты погибнешь и что мне придётся звать тебя из тьмы. Скажи, неужели мне легче?! Легче?!

Его слова стали напоминать рычание.

– Дело в том... – Королева Маб помедлила, будто на что-то решаясь, затем сняла с плеча бирюзовую стрекозу, которыми был пронизан воздух вокруг. – Дело в том, что твоя дорога может привести к... разрушенной святыне. Я могу не проснуться от твоей музыки. Воины, чьи надгробия разрушены злом и забвением, обычно не просыпаются. И Королева фейри и сидов – не исключение...

И тогда он заговорил тихо, зло, задыхаясь и всхлипывая, как подросток, мучительно боясь мига, когда Она отойдёт, сядет на единорога и сольётся с Вечностью. Навсегда. Слова его падали с губ отравленными цветами и от тоски и ненависти к младшему становились чёрными змеями:

– Мне плевать на разрушенные святыни! МОЯ дорога получится! Если бы ты слышала,  ч т о  я написал! Если бы ты хоть на миг отнеслась ко мне так, как к нему! Почему я не могу возглавить битву?! Почему я не могу отдать за твою жизнь свою? Я же ничего не стою без тебя! Я же сойду с ума от тоски по тебе! Я...

И тогда самая нежная и сильная в мире рука прикоснулась к его лицу, обвела черты, будто запоминая навеки, на щеке вспыхнул и погас лёгкий, как птичье перо, поцелуй, а в глазах – зелёных безднах – он вдруг увидел столько тоски и любви, что захватило дыхание.

– Ты – мой первенец, – тихо сказала она, перебирая его волосы так же, как ненавистному брату. – Первый весенний росток, первая звезда, положенная на дно сердца. Прости меня за жестокие слова, сказанные в ярости и боли. Я безумно любила твоего отца, а ты во всём напоминаешь его. Моя ошибка в том, что долго я относилась к тебе, как к весеннему ростку, не осознавая, что под нежной зеленью – сердце Вулкана. И я бесконечно люблю тебя. Просто Листопад был сильнее в мире реальном, на Земле, которую в конце концов и уничтожил, а здесь, в магическом мире, он намного слабее и очень сильно связан с моей жизненной нитью. Он может физически погибнуть без моего присутствия, просто
стать кучей цветных листьев, которую разметёт ветер. Я ухожу в битву, из которой могу не вернуться, а у тебя может не получиться воскресить меня... Всё может случиться, и я отдаю его тебе...

И она протянула ему самоцветный клубок драгоценных нитей, который излучал тепло и вздрагивал, будто внутри билось чьё-то сердце.

– Здесь жизнь и бессмертие твоего брата Листопада, – чуть слышно пробормотала Маб. – Сбереги его, прошу. Он слаб для нашего мира, ещё не напитался до краёв древней магией. Будь ему опорой и защитой. Я поручаю его тебе...

Королева и воительницы растаяли вдали белой стаей, а он всё смотрел на клубок и шептал: «Жизнь и бессмертие, жизнь и бессмертие», улыбаясь странной жуткой улыбкой. Почувствовав чьё-то присутствие, он вздрогнул, как от удара, и обернулся. За спиной стояла Нерис. Мир покачнулся перед ним, налился слепящим светом, и он рванул рубашку у ворота, почувствовав удушье. Нерис смотрела прямо в душу угольно-чёрными, как самая беззвёздная бездна, глазами.

– Теперь ты Король?

– Нет... – он похолодел, неужели Нерис после Бездны безумия видит с к р ы т о е? – Нет, с чего ты взяла?!

– Но Она не вернётся, – ночными, жуткими глазами Нерис взглянула вслед Королеве. – Станет прахом, всё станет прахом, Её красота, величие, милость, Её безбрежное сердце. Ты ведь хочешь, чтобы Она не вернулась! Ты так меч-
таешь стать Королём...

– Нет, – почти прошептал он, избегая смотреть в некогда любимое лицо, искажённое безумием, – нет, с чего ты взяла, я люблю её, я преклоняюсь перед ней, я...

– Ты убиваешь любимых тобой, сын Вулкана, и Она тоже погибнет, – печально улыбнулась Нерис, и он вдруг увидел, как поблёкла она, высохла, будто молодая ветвь,
после своего прыжка в Бездну забвения. Она ничего не забыла, спасённая одним из сидов Королевы, она лишь сошла с ума. – Сейчас ты хочешь нарушить Её завещание и убить своего брата. На вот, возьми колокольчик! Ты будешь убивать его, а колокольчик будет звенеть, братоубийца!

И она протянула ему маленький серебряный колокольчик на цветном плетёном шнурке.

– Прочь пошла! – он ударил её по руке, еле гася вспыхнувший страх и гнев на бывшую возлюбленную. С печальным звоном колокольчик умолк в траве. – Убирайся!

– Ты и меня убил, сын Вулкана, – Нерис отступала медленно в подступивший к дубраве туман, не сводя с него ночных провалов глаз, чёрный, острый, блескучий шлейф её платья волочился по траве, как змеиный хвост. – Но я не умерла, просто стала хуже, чем мёртвая... Однажды и с тобой случится то, что будет хуже смерти. Ты будешь молить о ней, но она не придёт. Не убивай брата, он поможет тебе!

– Убирайся! – он швырнул молнию в её уже неясный, исчезающий силуэт, она засмеялась тихо, печально, исчезая средь вековых дубов. Он опустился прямо в траву, чуть раскачиваясь, и вдруг зарыдал, сухо, страшно, обхватив руками голову. Сошедшая с ума возлюбленная и мать, летящая на битву и погибель, стояли перед его внутренним взором... Сошедшая с ума возлюбленная, которая поила его приворотным зельем... Он разорвал помолвку, узнав о привороте...

Он помнил, как она билась в руках схвативших её сидов, выкрикивая сквозь плач: «Оговорили, оговорили, не верь! Они не хотят, чтобы мы были вместе!» Помнил, как с суровым недоумением разглядывал жалкое, растрёпанное, истеричное существо, не понимая,  к а к  он мог любить подобное...

– Я приговариваю тебя к изгнанию, – выдохнул он тогда, смотря в глаза цвета ночи и бросая ей в лицо подаренное ею же кольцо, – вход в замок тебе заказан!

Она вырвалась со всхлипом, оставив в руках стражей разорванное покрывало, и бросилась в гущу дубравы.

– Не преследуйте её! – выкрикнул он сидам, устремившимся было вслед. – Не преследуйте! Отныне на ней
проклятье изгнания за её чёрную ворожбу. Больше она не приблизится к престолу!

Она и не приблизилась. В тот же вечер она бросилась в Бездну забвения, но Бездна закрыла перед ней врата, и от пережитого горя и невозможности умереть несчастная нимфа сошла с ума. С тех пор она бродила, неприкаянная, по дубравам и лугам мира фейри и сидов, чёрная и высохшая, как тень Запределья, не в силах приблизиться к золотому живительному источнику престола. Фейри сторонились её, сиды жалели, а он смотрел с равнодушной надменностью на ту, имя которой выкрикивал в ночи ещё какой-то месяц назад, плавясь от нежности и страсти. Предательства он не прощал, а приворот, да ещё в отношении сына Королевы, был предательством худшим, чем могла предположить несчастная Нерис.

– Она хотела стать Королевой! – сказал он разгневанной матери, когда та потребовала объяснить случившееся с Нерис. – Хотела править, метила на твоё место! Я избавил тебя от неё.

Королева долго, будто не веря, смотрела на старшего сына, а затем произнесла странное: «Содеянное тобой настигнет тебя». Потом она отправилась в очередное путешествие по мирам, а когда они встретились вновь, имя Нерис, как он думал, было забыто. Оказывается, мать ничего не забыла и напомнила о ней в тяжкий для него момент прощания...

Он вспоминал случившееся с тёмной, тяжёлой болью, а меж тем на дубраву тихо спускалась ночь, и льдистые огоньки звёзд замерцали совсем близко, а в росной траве тепло и радостно загорелись светляки. Мимо пропархивали лёгкие фейри, чинно проходили сиды, а он всё сидел, вглядываясь в густеющую тьму, и мягко светился на коленях клубок цвета волос его брата. Наконец он поднялся,
отряхнул плащ от ночной росы и начертил в воздухе огненное окно перехода, чтобы через миг оказаться в замковой комнате брата...

 

* * *

– Ты теперь будешь у меня в кармане. Карманной кук-
лой будешь...

Листопад щурился со сна на огонь волшебной свечи, натягивая одеяло до подбородка, и в желудёвых глазах его не было страха.

– Твоя судьба у меня в руках. Будешь болтаться на верёвочке, игрушка.

Листопад вдруг улыбнулся, откидывая с лица разноцветные волосы.

– Ты похож на безумного, брат. Ты правда  т а к  меня ненавидишь?

Сейшиер кивнул и выхватил из кармана клубок, выкрикнув одно из самых страшных запирающих заклинаний. По комнате будто пронёсся тёмный ветер, волосы Листопада взметнулись разноцветным потоком, он вскрикнул, и тело его, выгнувшись в судороге, стало стремительно, необратимо уменьшаться. Через минуту на постели лежала маленькая кукла из разноцветных ниток с блестящими бусинками глаз и волосами из крашеной пакли, и на крохотном личике её застыла трагически-непонимающая улыбка.

– Вот так! – Сейшиер подхватил игрушку и несколько мгновений смотрел на неё со странной, пугающей улыбкой. – Даже в последние минуты прощания она говорила о тебе! Я был рядом, но меня не было для неё, она говорила и говорила, просила позаботиться о тебе! Я позабочусь, брат! Ох, как я позабочусь! Теперь ты – верёвочная кукла, карманный житель, и будешь развлекать меня, марионетка! Сегодня же развлечёшь...

А дальше потянулись тёмные, страшные дни, когда Сейшиер ждал Королеву и развлекался. Он не думал о гневе матери – так велика была его ненависть к Листопаду, в тронном зале он чертил проклятый Круг Плясуна, помещал в него брата и зажигал в нём вулканов огонь. Марионетка танцевала перед наследным принцем, и волосы её полыхали костром и не сгорали, а Сейшиер смеялся, сидя на троне матери, и много было таких дней, пока в один из них он не услышал: «Она тебе не простит». Голос был знакомым, слишком знакомым, он обернулся и увидел Нерис, неведомо как миновавшую три защитных круга и
НЕЗАСЫПАЮЩУЮ стражу. Тёмные, без дна, глаза её с жалостью и ужасом смотрели на цветную фигурку в Вулкановом огне.

– Палач... – шептали потрескавшиеся, запёкшиеся тоской губы. – Палач... отпусти его. Ты украл чужую дорогу...

– Отпущу, – всё с той же безумной улыбкой кивнул Сейшиер. – Он не будет больше плясать в Вулкановом огне, если ты, любимая изгнанница, отдашь мне самое прекрасное, что у тебя есть.

Запёкшиеся губы скривились в незримой муке.

– У меня... больше... ничего нет...

– Есть, любимая, есть. Знаешь, мне всегда безумно нравились твои глаза, тёмные, без дна, как торфяные озёра. Подари мне их. Подари, и я отпущу несчастное верёвочное существо с душой моего пройдохи братца. Он не будет больше плясать, а будет мирно спать в моём кармане. Ты согласна на обмен, любовь моя? Вижу, и тебя очаровал проклятый проходимец. Ничего не имею против, но согласна ли ты на жертву во имя его? Если нет – уйди и не мешай мне развлекаться.

Время застыло прозрачным кристаллом и разбилось, когда Нерис медленно, как во сне, поднесла руки к лицу, вскрикнула, и на ладонях её оказались два чёрных алмаза, в которые превратились глаза её.

– Возьми... палач.

Сейшиер вздрогнул на миг, неясная судорога исковеркала черты его, но в следующее мгновение странная плавающая улыбка вернулась на лицо его, и с шутовским поклоном он принял алмазы из рук нимфы.

– Я дам тебе поводыря, любовь моя, – засмеялся он, глядя в изуродованное лицо бывшей возлюбленной, лицо, которое много ночей целовал, бывало, задыхаясь от страсти. –
Несмотря на твоё изгнание, я дам тебе поводыря. Негоже, чтобы ты сгинула в проклятых дубравах или очутилась в бездне Забвения.

– Мне... не нужен... поводырь... – тихий шелест её голоса заполнял пространство и время вокруг. – Я... чувствую пространство... и дорогу. Отпусти его... палач...

– Только для тебя!

Марионетка из цветных ниток перестала корчиться в огне, который жёг её, но не сжигал, исковерканная, замерла в круге, по разноцветному лицу её бежали слёзы.

– Не плачь! – засмеялся Сейшиер, поднимая фигурку брата и складывая её в карман. – Ради бывшей любви я способен и не на такое! Ради бывшей любви я... – он обернулся, но на месте, где стояла Нерис, клубился только белый влажный туман с лунными искрами внутри.

– И зачем тебе глаза, любовь моя, если ты освоила Туманные переходы, побывав в бездне! – с весёлым безумием воскликнул Сейшиер, подкидывая алмазы на ладони и также пряча их в карман. – Вот так! Теперь со мной моё самое дорогое, и оно никогда не покинет меня – твой взор, любимая и мой обожаемый братец! Теперь я...

– Принц, – тихое, усталое послышалось в воздухе, и из лучей пыльного света тронного зала выткался посланник в крылатом шлеме на голове и в окровавленных доспехах. Он сделал несколько шагов и упал на колени, держась за грудь. – Принц, Её больше нет... Никого больше нет... Они... выиграли битву, уничтожили богов Арсии и сами погибли, заплатили за победу своими бессмертными сущностями... Таково было Её решение, Она приняла его и... погибла, и все, все – вслед за ней...

– Ты лжёшь! – прошептал Сейшиер, кидаясь к вестнику, поднимая его, обессиленного, и тряся за плечи. – Лжёшь!

– Принц, она защищала мир Корчей, один из проклятых миров, – из груди посланника рвался кашель. – Их трупы стали блистающим пеплом, прахом, ведь на них было Её заклятие... После их смерти разрушились все порталы, все пути в Корчи, я воспользовался последним... последним порталом... и он, кажется, убил меня... Принц, в Корчи попасть нельзя... на пути туда стало чёрным провалом само время, а Она, принц, Она отдала жизнь за проклятый мир, и я не понимаю, не понимаю... – посланник захрипел, повалился набок, выгнулся и затих, и стал горстью сверкающего пепла, как и все сиды после смерти. Поверх горстки пепла зажелтел свёрнутый в трубку пергамент, который посланник, очевидно, прятал на груди. Сейшиер медленно, как во сне, потянулся к нему и, развернув, холодея от непоправимого, прочитал написанное знакомым летящим, с завитками, родным почерком.

«В случае моей гибели объявляю сына и наследника своего Сейшиера королём сидов и фейри.

Королева Маб».

– Нет, – сказал он в пустоту, усевшись на престол, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. – Я не хотел быть королём. Что ж ты сделала... нет!!!

 

* * *

Сейшиер, вздрогнув от воспоминаний, очнулся у кромки Болвы. Берестовская пуща всё так же сияла под летним солнцем на другом берегу, а неподалёку спасённая им девочка смотрела на него глубоким, загадочным взглядом.

– Ну вот, я ещё не вошёл в пущу, а тёмные воспоминания уже посетили меня, – печально пошутил он. – Страшные у меня воспоминания...

– Они у всех страшные, – прошептала Дана, вглядываясь в лицо Сейшиера. – Но я знаю, ты преодолеешь всё. Не спрашивай, откуда. Просто знаю.

– Но я творил жуткие дела, с самыми родными, любимыми, и теперь мне кажется – то был не я. Они – на дне моего сердца, давят, жгут... Прощай, мелкая, – он потрепал её по голове и бросился в холодные, с ракитовым вкусом волны Болвы, и река ласково и осторожно приняла его в свои объятия, а он, преодолевая течение, вскоре оказался у противоположного берега и, цепляясь за корни и камни, вскарабкался на береговой откос. С откоса он ещё раз махнул рукой маленькой фигурке на противоположном берегу и позволил вспыхнувшему Вулкановому пламени, не причинившему ему вреда, высушить одежду, а затем широко и свободно, насвистывая полузабытый мотив, отправился к пуще, тянущей к нему трепещущие, будто в малахитовой оправе, ветви.

Тёмное воспоминание не заставило себя ждать. Едва ступил он под лиственную сень, как на лесную тропинку навстречу ему вышла Нерис в тёмном глухом платье и пошла рядом, лёгкая, будто несомая ветром. Сердце его сжалось от тайной боли, он с молчаливым ужасом вспомнил всё, что сделал с ней, и попытался уйти вперёд, как бы убегая от собственного страшного деяния, но она не отставала.

– Я... отдам, – он, наконец, остановился, избегая смотреть в изуродованное лицо. – Отдам их тебе. Я пошутил
тогда. Страшно пошутил, прости меня. Вот, возьми – и в раскрытой ладони его полыхнули два чёрных алмаза. – Возьми...

В следующий миг прежняя Нерис с бездонными торфяными омутами глаз материализовалась перед ним, с жалостью и ужасом глядя на бывшего возлюбленного.

– Ты украл чужую дорогу, – тихо, шелестяще, как листва
под ветром, произнесла она. – У тебя не получится то, что ты задумал, потому что ты украл чужую дорогу. Не ты должен был найти Владычицу! Не ты! У тебя не получится воскресить Королеву. Вспомни, что говорила она тебе.

Сейшиер замер, вспоминая огненные слова Королевы: «Чужую дорогу нельзя воровать, Сейшиер, как и чужую любовь».

– Что ты знаешь о чужой дороге? – спросил он, хватая Нерис за почти бесплотные плечи. – Что знаешь?

– Ты украл чужую дорогу, и она приведёт тебя к разрушенной святыне. Она не воскреснет от твоей музыки. Ты украл дорогу своего брата...

Она сгинула внезапно, в шелестении трав и ветвей, мелькнул тонкий её силуэт, и он остался на лесной тропе один, со щемящей тоской в сердце. Сколько боли он причинил ей, когда разлюбил, узнав о привороте! А может быть, и не было никакого приворота, может быть, её и вправду оговорили? В истории с Листопадом он решил посмеяться над ней, решил выяснить, сколь далеко она зайдёт в своей жертвенности. А она отдала свои глаза за прекращение мучений его неприкаянного брата...

– Ты никогда не стоил её, – шепнул безжалостный внутренний голос. – Даже в те времена, когда вы были беспечно и безмерно счастливы. Она намного чище, лучше, совершеннее, чем ты можешь себе представить. Какой Королевой была бы она, сколько жертвенности и милосердия было бы в её деяниях!

– Королева только одна, – так же тихо ответил он внутреннему голосу. – Моя мать. Только она, пока жив мир сидов и фейри.

– Твоя мать мертва уже двадцать лет, а наследный принц, вместо того чтобы занять престол, отправился искать мир Корчей и могилу Владычицы в надежде воскресить её. Но ты украл судьбу, украл дорогу своего брата, превратив его в игрушечную марионетку, подвергнув унижению и мучениям, и потому Владычица не воскреснет. Ни от твоего зова, ни от твоей музыки...

– Прочь! – яростно шепнул он внутреннему голосу, голосу собственной совести. – Убирайся прочь!

– Неудачник! – тихо засмеялся голос. – Неудачники не воскрешают владык...

Голос умолк, а он без сил повалился в придорожную траву и пролежал так несколько минут, глядя на кружевное сплетение ветвей над головой. Он уже знал,  к а к и м  будет следующее воспоминание...

Оно не заставило себя ждать, когда он, поднявшись наконец, тяжело побрёл дальше и вскоре вышел на небольшую уютную поляну, полную волшебной светотени в светлом ромашковом венце. Посреди поляны на свёрнутом плаще, раскинув по плечам разноцветные волосы и лукаво щурясь на него, сидел Листопад, и его руки медленно перебирали ворох цветов, лежащий на коленях.

– Добрый день, брат! – весело окликнул он замершего Сейшиера, не понимавшего, как кукла из разноцветных ниток могла покинуть его карман и обрести плоть. – Посмотри на мой букет. Он тебе нравится?

Невесомым, летящим движением Листопад поднялся и оказался возле него, протягивая ему всё тот же ворох цветов. Сейшиер отшатнулся – слишком близко было соседство ненавистного брата, который преодолел запирающее в цветных нитях заклятие и воплотился. Машинально он провёл рукой по джинсовому карману – да, нитяной марионетки там уже не было.

– На каждое заклятие найдётся заклятие, отрицающее его! Так посмотри на мой букет. Красив? – засмеялся
Листопад.

– Красив, – медленно, трудно, сглотнув сухой комок, ответил Сейшиер.

– Он красив тем, что они, – Листопад с улыбкой кивнул на цветы, – все разные, и каждому, каждому есть место под солнцем. Ни один не похож на другой. И они не уничтожают друг друга за непохожесть, а, наоборот, помогают друг другу выжить и вырасти. Почему же ты уничтожал и едва не уничтожил меня? Каждый день и час, каждую минуту в мире сидов и фейри я чувствовал себя ненавидимым и проклятым тобою. И, как им солнца, – он кивнул на цветы, – так и нам бы хватило любви матери на двоих. Тебе так не кажется?

Ласковый, плывущий голос Листопада обволакивал,
убаюкивал его, и Сейшиер с трудом вырвался из-под его очарования.

– Нет... – он помедлил, с трудом подбирая слова, избегая смотреть в ненавистное до сих пор лицо. – Ты украл у меня мать. Тебя не было, и она была моя, только моя... Появился ты, и мой мир рухнул, будто картонная хижина. Она полюбила тебя, полюбила больше всего на свете, я видел, к а к  она смотрела на тебя. Ты украл её, и тебе нет прощения.

– Я и не прошу твоего прощения, – так же светло улыбаясь, ответил Листопад. – Оно мне просто не нужно. Ты украл мою дорогу, но я вернул её, и теперь я не завишу ни от ненависти твоей, ни от любви. Но дело в том, что без меня ты ничего не сможешь. Ты не сможешь вернуть её к жизни.

– Смогу! – выкрикнул Сейшиер. – У меня – волшебная гемма, алмаз, полный света, в котором заключена часть души её!

– Что значит алмаз с частицей души матери в руках того, в ком вовсе нет души! – покачал головой Листопад. – И твоя музыка, плач любви по ней, бессильна против разрушенной святыни. Тебе понадобится  м о ё  искусство. Я обрёл плоть, но не до конца преодолел твоё заклинание, и теперь вынужден вечно блуждать по Берестовской пуще, единственному месту, где я выгляжу, как человек. Для того чтобы я окончательно преодолел твоё проклятие и пошёл с тобой, нужно, чтобы ты просто позвал меня с собой. Позови, и я пойду, и мы воскресим маму, и вернётся любовь и доверие. Позови – ради неё!

– Любви и доверия не было, – глухо отозвался Сейшиер,
и глаза его сверкнули вишнёвым огнём. – Была и остаётся ненависть...

– Так убей её! – воскликнул Листопад. – Убей, я же знаю, насколько ты силён. Неужели ты не справишься с ненавистью? Замени её... хотя бы равнодушием. Позови меня с собой, и мы воскресим маму, и всё вернётся!

– Я проклял день, когда ты появился в нашем мире, – тихо сказал Сейшиер, избегая смотреть в желудёвые глаза. – Я... и теперь проклинаю его. Почему она нашла тебя? Почему полюбила больше меня? У меня нет ответа. И я не позову тебя. Никогда. Оставайся в Берестовской пуще, среди тёмных воспоминаний, броди здесь до скончания времён, к могиле матери я пойду один, и я позову её из смерти. У меня получится. Прочь с моей дороги!

– Ты не воскресишь её, – тая, как облако, отозвался
Листопад. – Ты не преодолел свою глупость и зло даже для неё. Как жаль...

И дальше повела его тропа по Берестовской пуще, и он содрогался от встречи с братом, содрогался и по-прежнему проклинал его. И привела его тропа к разрушенной могиле павших героев...

* * *

– Кайран, возможно, он не придёт. Берестовская пуща, тёмные воспоминания... Сердце может не выдержать...

– Сердце человека, но не демона. Только сам он способен себя убить, никакие заклинания, никакое оружие над ним не властно, – наместник курил, сидя на обломках стелы, замызганная пятнистая куртка лежала на его плечах, взгляд был больным, потухшим. – Так и не успели ничего прибрать... – и он кивнул на груду обломков белого с позолотой мрамора, разбросанных по поляне. – Придётся откупаться...

– А получится ли, кайран? – первый советник недоверчиво усмехнулся.

– Не знаю, – и наместник тоскливо взглянул на солнце, золотящее берёзовые стволы. – Много собрали?

– Вот, кайран, – и советник с поклоном протянул брезентовый раскрытый мешок. Наместник потянулся, встряхнув брезент, вынул сверкающее колье, перебирая камни большими коричневыми руками.

– Гемма, – бормотал он, – он ведь спросит про гемму...

– Гемму так и не нашли, кайран, – первый советник преданно заглянул в лицо наместника. Наместник сплюнул и выругался. Охрана, затянутая в камуфляж, бродила по поляне. – Может быть, получится без неё?

– Не получится, – насмешливо отозвался незнакомый голос. – Ничего у вас не получится, – и на поляну, раздвигая цветущие ветви, вышел парень лет восемадцати, в зелёных пиленых джинсах, ветровке, с глазами, как горные карстовые озёра. – Вы забыли своих спасителей, своих героев... Вы предали поруганию могилу моей матери...

Наместник тяжело поднялся. Оказавшись на полголовы выше гостя, он выглядел бесконечно усталым, и только на землистом лице последней надеждой светились тёплые карие глаза.

– Мы можем договориться, Сейшиер, – спокойно сказал он, потряхивая брезентовым мешком. – Здесь всё, что
собрали мои люди, украшения, талисманы воительниц... Я понимаю, случившееся мародёрство нельзя простить, но, может быть, ты заберёшь в обмен за него мою жизнь? Не трогай Корчи... Да, изломанный, да, неправильный город, но он живой, и в нём живут... Возьми мою жизнь, Сейшиер...
Считай, что я виноват во всём...

– Я не понял, ты что, приносишь мне жертву? – расхохотался гость, и глаза его из синих, карстовых стали вишнёвыми, беспощадными. – Разве ты был среди тех, кто ограбил мёртвых? Разве ты разломал стелу в честь подвига моей матери и её воительниц? Разве ты?

– Я – наместник, и отвечаю за всё, что совершили мои люди в данном мире. Возьми мою жизнь...

– Да зачем она мне? – пожал плечами Сейшиер, и только вишнёвые глаза его говорили о том, что его переполняет
ненависть. – Двадцать лет назад ты командовал полком. Двадцать лет назад ты был полевым командиром и отдавал приказы об атаках. Но ты не отдавал приказа о мародёрстве. Ты не отдавал приказа о разрушении памятника и сейчас. Заплатят другие, а побрякушки мне ни к чему... Но сначала... Сначала я должен воскресить свою мать... Уйдите все...

Над поляной повисла гнетущая тишина.

– Все уйдите! – выкрикнул Сейшиер. – Если дорога жизнь...

Через минуту поляна опустела, и только наместник, не веря, смотрел на него.

– Убирайся, – тихо сказал Сейшиер.– Наверное, ты хороший наместник, если предложил жизнь за такое ничтожество, как Корчи, но... убирайся. Дай мне её позвать...

И достал из холщовой сумки гемму – бесценный алмаз с профилем Маб, и положил на траву, и извлёк из вишнёвого футляра альт...

И над поляной зазвучала музыка, то альт с бесконечной тоской и любовью звал владычицу Маб. То был плач воина по оставленной родине, то был плач ребёнка по потерянной матери, то огромное горе вставало над миром и изливалось грозовой печалью и светлой грустью, то серебряные нити, звуча, вставали над живыми и мёртвыми, соединяя землю и небо. Но по нитям, свитым из самого сердца Сейшиера, не снизошла на землю владычица Маб. Альт умолк, захлебнувшись звёздной печалью. И замер в бессилье и отчаянье Сейшиер, внезапно поняв: и колдовская музыка бессильна. И тогда, из любви к матери, наступил Сейшиер на горло собственной ненависти и позвал брата из Берестовской пущи, нащупав в кармане неведомо как взявшийся там берёзовый листок.

Лёгкий ветер пронёсся над поляной, дрогнул воздух, и в лучах бесценной геммы появился Листопад в тяжёлом коричневом плаще, с разноцветными волосами, размётанными по плечам, с блокнотом и карандашами и в руках. Подошёл и молча стал рядом, и пахло от него луговыми травами и берёзовой листвой, а карандаш заплясал в руках, как молния, рисуя обитель мёртвых, и луч, прорвавшийся в вечную тьму, и женщину в короне, медленно идущую по лучу.

– Играй, – шепнул он Сейшиеру. – Победи собственную ненависть и обиду, и играй. Мы вызволим её, если будем вместе...

И снова заплакал, заплескался на волнах печали дивный альт, а карандаш молнией рвал тьму и являл на свет Истинную Владычицу и Королеву...

 

* * *

Прибой тьмы бился о колонны света, а в сердце Сейшиера вспыхивали и гасли слова: «Я могу не проснуться от твоей музыки. Воины, чьи надгробия разрушены злом и забвением, обычно не просыпаются».

– Ты вернёшься... – шептал сын Вулкана, содрогаясь от невыносимого горя. – Ты не можешь не вернуться, без тебя пересохнут реки, перестанут шелестеть дубравы, свет без тебя станет тьмой. А твоя корона мне не нужна, она – ничто без тебя. И зло, и забвение бессильны перед Подвигом и Жертвой, так когда-то говорила ты мне.

И дрогнул воздух над поляной, и слеза блеснула и покатилась по жёсткому суровому лицу наместника, который уже ничему не верил и приготовился умирать вместе со своим
городом и нелепой, чудовищной страной, которая допустила поругание и забвение могил своих героев и их Владычицы. И в струящемся медовом свете, брызнувшем из раскрытой груди земли, возникла, мерцая, как пламя, сама Владычица, возникла в изумрудной короне и в латах, с глазами, как молодая листва, и соболиный плащ стекал с её сверкающих плеч. Бездна разжала стиснутые намертво створы и выпусти-
ла Королеву сидов и фейри, выпустила на зов её сыновей – её любимца разноцветноволосого Листопада и огненного Сейшиера, и ужасна была ненависть Сейшиера, так и непрошедшая к Листопаду, только теперь она обернулась против самого Сейшиера, ибо он украл чужую дорогу... И мало кто обратил внимание в сей страшный час, что губы его, едва шевелясь, вылепливают заклятие невозврата, но не для матери, которую он любил больше всего на свете...

– Я же сказал, что ты останешься победительницей, несмотря на разрушение и забвение, – прошептал он, с болью глядя, как Владычица, обретя плоть, первым делом бросилась к ненавистному брату и как пальцы её запутались в разметавшихся разноцветных волосах. – Я же знал, что нет силы, способной до конца разрушить тебя...

И тогда королева Маб обернулась к старшему сыну и вскрикнула. Сейшиер исчезал на глазах, таяли вьющиеся рыжие волосы, озёрно-синие глаза, высокие позолоченные, тронутые чуть приметными веснушками скулы, – всё исчезало, и лишь в протянутой руке радугой, заключённой в камень, сияла до боли знакомая алмазная гемма с её профилем.

– Да, только так... – еле приметно кивнул он своей матери и возвратившейся Королеве, и уронил алмаз в траву у края её собольего плаща. – Я могу вернуть тебе душу, заключённую в камень, и музыкой разомкнуть ворота Бездны, но я не в силах отказаться от ненависти к тому, кто стал тебе дороже меня... И потому я исчезаю. Я ведь украл чужую дорогу... – и он улыбнулся светло, совсем по-детски...

– Заклятие невозврата! – и руки Маб вцепились в его почти прозрачные под тонкой футболкой плечи. – Мальчик мой, родной, что ты наделал! Заклятие невозврата, единственное, что уничтожает нас без следа!

– Или отпускает на новый круг перерождений и делает
обычными людьми, – совсем невесомый, призрачный, он обнял её, и только по тёплому дыханию, бьющемуся у её виска, она понимала, что он ещё здесь. – Обычными, уязвимыми для всего – обид, болезни, смерти... Давно хотел узнать, ч т о оно такое – обычность и уязвимость. Какое счастье, что есть подобные заклятие!

Он растворился над притихшей поляной, став сначала облаком тумана, потом – сгустившимся светом, и потрясённый Листопад опустился в траву и взял в руки сначала гемму, потом альт, мягко просиявший тёплым вишнёвым цветом. Мать и Королева заплакала, уткнувшись в его плечо.

– Заклятие невозврата, заклятие чужой украденной дороги, – шептала она, уткнувшись в край плаща единственного оставшегося ей во Вселенной сына. – Я всегда
предупреждала его об опасности украденных дорог, но не говорила о заклятии. Я не думала, что... а он всегда знал о нём. Мой мальчик... мой живой уязвимый огонь.

– Я приветствую спасительницу моего города и страны, – раздался низкий, будто простуженный голос, Листопад и Королева Маб обернулись. Перед ними стоял наместник и протягивал раскрытый брезентовый мешок, в котором что-то звенело и переливалось.

– Я прошу Королеву о сострадании к жителям моего города и её подданным, – простужено продолжал наместник. – Я готов ответить за всё и прошу о милости к жителям
моего города...

Тяжёлая, звенящая тишина повисла над поляной, Королева, сняв кольчужную перчатку, взмахнула рукой. По щекам её бежали слёзы...

– У вас есть дети, наместник? – вдруг спросила она, вглядываясь в кайрана. – У вас есть ребёнок, который бы отдал свою жизнь за вас, свою вечность, своё бессмертие?

– Мои дети ещё малы, Владычица, – поклонился советник. – Да будь они и взрослыми, я бы не потребовал от них Жертвы...

– И я не требовала. Не требовала, а мой мальчик пошёл и отдал за меня всё. Он ведь знал, на  ч т о  идёт, читая заклятие невозвращения... Он знал. Чужая дорога здесь так мало значит... Он знал, но так и не смог взрастить в сердце любовь к найденному брату... Во всём виновата только я...

Кутаясь в соболий плащ, пошла она по дороге к дубам, росшим неподалёку, ибо волшебные дубравы придавали ей силы. Листопад, наместник и сопровождающие наместника пугливой цепочкой потянулись следом...

– Прошу прощения, принц, – наместник поклонился
Листопаду, который, оглушённый последней выходкой Сейшиера, брёл, едва передвигая ноги, и в горле его комом застыл плач... – Прошу прощения, но есть средство и на заклятие невозврата... Оно найдено, и Владычица, которая, гм, отсутствовала двадцать лет, просто о нём не знает. Вы согласны потратить тысячелетия, отпущенные вам, на поиск того, кто вас так ненавидит?

– Согласен, – пересохшими губами прошептал Листопад, обернувшись к наместнику. – Говори,  ч т о  я должен сделать...