Однажды случайно попала на страницу Ирины Белоколос – писателя, журналиста, волонтёра, и не смогла оторваться, пока не прочитала все последние посты. Там было много интересного – милые небольшие сказки, стихи на разные темы, случаи из «африканского детства», заметки о любимом котике. Но больше всего там было о том, что происходит непосредственно за окном Ирины, с ее друзьями и соседями, с ее родным городом – Донецком.

– Ирина, в сети вы периодически делитесь воспоминаниями о своем деде Дмитрии Захаровиче Белоколосе. Он пошел на фронт в 1941 году, а после войны был министром иностранных дел в УССР и послом СССР в Замбии и Ботсване. Расскажите о нем, о своей семье и о самых ярких детских воспоминаниях, которые сделали вас такой, какая вы есть.

– Родился мой дед в окрестностях Мариуполя. Когда случилась революция, ему было всего 5 лет. Формировался он в тяжелый период. Гражданская война, голод-холод, но характер был такой – нужно добиваться того, что себе наметил. Он закончил сначала педучилище, потом пединститут. Учитель в то время – была одна из самых престижных, востребованных профессий. Поэтому, я так понимаю, выбор педагогики как специальности был осознанным, продуманным. Работал потом в городе Сталино (нынешнем Донецке) директором школы. С бабушкой они познакомились в период учебы, она была преподавателем младших классов. К началу Великой Отечественной войны – в семье было уже двое детей, мой папа и его младший брат. Практически сразу дед ушел на фронт. О военном периоде дед не любил вспоминать. Я знаю только, что он воевал на Карельском фронте, принимал участие в снятии блокады Ленинграда, был ранен, закончил войну под Будапештом, имеет награды. Боевые офицеры, возвращавшиеся тогда домой, были на вес золота, и его пригласили работать по партийной линии. И он долгое время работал в обкоме партии, был третьим секретарем, который отвечает за культуру. Могу абсолютно точно сказать, что он приложил руку к созданию Донецкого университета. В наши предвоенные годы доводилось пересекаться со старшим поколением – работниками учреждений культуры, и все, кто слышал мою фамилию, спрашивали: «А вы не родственница Дмитрию Захаровичу?» То есть наше старшее поколение донецкое очень хорошо его помнит и вспоминает с большой благодарностью. А где-то в 65-66 году его пригласили в Киев, где он стал министром иностранных дел УССР. Поскольку я была старшенькой «любименькой внучечкой», дед родителей просто поставил перед фактом: «Иру мы забираем с собой, ей так будет лучше». Родители, видимо, не посмели возразить. Я, конечно, скучала по маме-папе, но смена обстановки меня очень радовала. В 1970-м году деда назначили послом СССР в африканскую страну Замбию и по совместительству в Ботсвану. Для меня это было большое приключение! Можете представить – ребенок в 10-летнем возрасте едет в Африку. Да это же мечта! Больше всего, помнится, сокрушалась, что эту новость мне сообщили в летний период – и некому было похвастаться, все мои друзья-приятели разъехались по лагерям, по дачам. Там я прожила почти 2 года. Я занималась по нашей программе дома с бабушкой и параллельно училась в местной школе. Школа была элитная, там учились дети почти всего дипломатического корпуса, и она была обалденная. Первое, что меня очень радовало – там была пятидневка, каждый день один час отводился под развлекательно-познавательное действо. Танцы, научно-популярные фильмы, библиотечный час (там была обширная библиотека, где мы выбирали себе книги), живопись, плаванье в огромном бассейне, где мы болтались кто как хотел. К тому же там были триместры, а не четверти. То есть мы три месяца учились, месяц – каникул, никто не успевал сильно устать. Хотя, конечно, качество преподавания – отдельный вопрос. Лучше советской системы образования не было и нет.

Читать научилась очень рано, в 4-5 лет. Одна из моих бабушек была учительницей младших классов, но в этом возрасте меня никто специально ничему не учил. Просто зимой, когда мы гуляли – рисовали палочкой буквы и они как-то сами укладывались в голове. Факт в том, что я была очень удобным в этом плане ребенком – читала всё подряд, всё, до чего могла дотянуться в книжном шкафу.

Когда я училась в 7-8 классе, дружила с девочкой – соседкой по площадке. У них в семье была очень большая библиотека и много подписных изданий. Классика – русская и зарубежная. Они давали читать, я начинала с первого тома и планомерно дочитывала до последнего, где обычно письма, воспоминания. Вспоминаю с благодарностью своих соседей и возможность прикоснуться к литературе. Я к тому, что книги – это то, что формирует человека, особенно в юном возрасте. В.С. Высоцкий абсолютно прав был, говоря: «правильные книги нужно читать». Родители заняты были, работали. Мама у меня врач, отец преподавал всю жизнь в нашем университете научный коммунизм, а потом, когда стала перестраиваться страна – политологию. Кстати, папу очень любили студенты, потому что он хорошо рассказывал. И меня однажды поразила его фраза, что «не бывает плохих студентов, бывают плохие преподаватели». Если студенту скучно, неинтересно, значит, ты его не смог зацепить, плохо преподаешь свой предмет.

Когда я вернулась из Африки в Донецк к родителям (дед еще оставался там работать, а у меня начиналась школьная программа с более сложной математикой), у меня возникли проблемы с историей. Мне было скучно, я терпеть не могу зазубривать даты. Но у нас была прекрасная учительница Нина Исаевна. Как-то она оставила меня после занятий и мы поговорили. Я ей честно сказала, в чём дело. Она ответила: «Этот предмет про таких же людей, как и мы, просто они жили очень давно. Отталкивайся от личности и старайся увидеть мир их глазами. А даты сами привяжутся». И так и получилось. С тех пор история тоже – один из моих интересов, долгоиграющих, оставшихся на всю жизнь. И люди мне всегда были интересны. Кто-то коллекционирует марки, а я всю жизнь коллекционирую людей. Не в том смысле, что я их булавками к картонке прикалываю, а в том смысле, что мне они всегда интересны.

– Второй ваш дед тоже прошёл войну?

– Да, второй дедушка Филипп Иванович Стеблиненко тоже прошел войну. Его семья очень близко столкнулась с тем, с чем мы сейчас имеем дело. Дедушка служил с 1943 по 1947 год на Западной Украине, гонял этих бандер еще в 40-е годы. Дедушка никогда про войну не говорил, мама вспоминала, бабушка, пока жива была. Это самые первые мои страшилки, которые я услышала. А сейчас они как будто ожили и пришли в нашу реальность.

Была такая, например, история в нашей семье. Папина мама Галя, когда дед ушел на фронт, осталась на оккупированной территории, в Сталино, с двумя детьми. И все соседи знали, что дед на фронте, коммунист. Брат деда дядя Женя пошел в дедовскую породу греческую, он был черноволосый, кудрявый, и очень похож на еврейского ребенка. Поэтому всю оккупацию практически просидел в погребе. Поначалу он был там один, а потом к нему добавилась настоящая еврейская девочка Сонечка. Ее мама работала с бабушкой. Когда ее повесили немцы, бабушка забрала Соню, хотя очень рисковала. Папа в то время был чуть постарше (34 г.р.). Было очень голодно, и они с приятелем обнаружили, где у немцев что-то вроде продуктового склада. Там было заколоченное досками окошко над самой землей, где отходила одна доска, и они туда залезали и что-то съестное добывали. И как-то попались. Приятель убежал, а папу немец шомполом высек до такой степени, что он еле дополз домой. Бабушка его выхаживала долго. Кожа со спины слезала лентами и до конца дней у папы была проблема со спиной, она не гнулась в пояснице.

– Ваша профессия связана с творчеством? Когда вы почувствовали тягу к писательству?

Когда я закончила школу, если честно, не знала, куда поступать. Хотелось всего и сразу. В тот момент как раз дед вышел в отставку, вернулся и продолжил опекать любимую внучку. Как император объявил: «Пойдешь на ин.яз». Ну и я пошла, хотя, если честно, какого-то своего желания особого не было. Мне было проще учиться, потому что с языком была знакома очень хорошо. Наша преподавательница первые два месяца освобождала меня от занятий, пока ставила другим произношение.

Брат моей мамы Владимир Филиппович – журналист. И жена его была тележурналистом. И они периодически подкидывали мне какие-то журналистские задания. У меня еще в школе обнаружилась способность писать хорошие сочинения. А поскольку были проблемы с точными науками, у нас существовал бартер – половине класса писала сочинения, причем разными стилями, а мне решали физику, алгебру. Был даже такой случай. Моя подруга Таня училась в другой школе, и там проводился конкурс сочинений ко дню Победы. Я ей написала, можно сказать, целую повесть. И Танька получила первое место. Так что склонность к писательству образовалась еще в школе. Стихи тоже писались со школы. Сильные эмоции подталкивают, многие балуются в юности, в период влюбленности. Потом расширилась палитра. Наш военный период дал еще один очень сильный толчок к стихам.

– Вы долго прожили в Киеве, учились там. Как сейчас вы относитесь к этому городу?

– Для меня Киев начался в детстве, там я пошла в 1 класс, и тогда он был очень теплым, доброжелательным, двуязычным, зеленым... Я Киев люблю, тот Киев, который помню из детства... Для меня всегда так было – приезжала в Киев, скучала по Донецку, а потом приезжала в Донецк и скучала по Киеву.

Но то, что творится в Киеве с 14-го года – это просто больно. Я очень хорошо помню майдановский период. Пока мы еще были Украиной, телевидение было киевское и первоначально всё происходящее показывалось практически в режиме нон-стоп. У нас два телевизора – один в комнате, другой на кухне – и я бегала между двумя этими телевизорами, смотрела по разным каналам. Потом просто это становилось невыносимо, я выключала, через какое-то время включала и опять по кругу. Хотелось топать ногами, визжать, кричать. Я видела те самые родные места, где мы гуляли с друзьями, где у меня были свидания, где детьми мы приключения придумывали, куда ходили кататься на коньках. Больно на это было смотреть.

Потом я смотрела стрим по ноутбуку – как умирал «беркутёнок» на Майдане. Ему выткнули глаза, он истекал кровью, и это снимали. Командир этого умирающего парня пошел безоружным выручать своего. Не знаю, чем дело закончилось, это уже не показывали. Но в тот момент я поняла, что будет большая кровь. На них слова Донецк, Донбасс действовали как красная тряпка на быка. Еще я помню, как встречали в Донецке вернувшихся «беркутов». Им аплодировали, бросали цветы под ноги. Потому что возвращались наши. Это те воспоминания, о которых хочется забыть, но которые надо помнить.

– Ирина, почти каждый день вы выкладываете городские новости и почти каждый день в них новые смерти. Как это всё можно пережить?

– С начала активной войны, бомбежек, многие не могли поверить в то, что происходит. Помню, как 26 мая 14-го года, когда начали бомбить зону аэропорта, мы смотрели из окна на самолет, который над нашим домом выпускал тепловые ловушки. Мы не знали, что это такое, потом мне объяснили. И эти звуки – я выскакивала на улицу миллион раз, прислушивалась, что происходит. И хоть я живу довольно далеко от аэропорта, в центре, было слышно. А ближе к вечеру начали появляться в сети фотографии, которые выворачивали наизнанку. Это останется на всю жизнь.

– Как изменились дончане за эти 9 лет?

– Не думаю, что кардинально. Весь мой жизненный опыт говорит, что люди формируются, в основном, в детстве-юности, а дальше, когда уже само ядро сформировано, к нему притягивается что-то подобное. Так, чтобы человек поменялся резко на 180 градусов, бывает крайне редко. Человек может долгое время скрывать свою суть, но в период таких глобальных испытаний, хотите вы этого или нет, она вылезает на поверхность. В таких условиях очень быстро становится понятно, кто есть кто. 14-й год в этом плане показал суть большинства.

Многие тогда уезжали, вывозили детей, и многие считали, что через пару-тройку месяцев вернутся, потому что это не будет длиться долго. Но вышло что вышло. А те, кто остался... Вот знаете – рука расслаблена была, а потом сжалась в кулак. И так не разжимается девять лет. Кулак иногда слегка ослабевает, но всё равно не разжимается. И в 14-м, и в 22-м меня звали уехать – предлагали разные варианты. Но я не могу никуда уехать. Просто не могу. И не потому что у меня мама, которая мало передвигается. А потому что когда в 14-м-15-м моталась в Москву по гуманитарным делам, начинала скучать уже пересекая границу. Меня уже тянуло обратно. Было ощущение, что я сейчас уеду, а там что-нибудь случится. Здесь мой дом. Да и логически рассуждая, почему я должна бросить всё, это лет в 20-25 можно с чистого листа, а сейчас понимаешь, что нигде никто не ждет. В определенном возрасте у многих появляется ощущение, что бросить свои стены равносильно предательству. У людей в Донецке за 9 лет выработался не пофигизм, а определенный фатализм. Делай что должно, и будь что будет. Ты всё равно не можешь изменить что-то глобально, но можешь внести свою лепту. И вот наша лепта в том, что мы продолжаем здесь жить. Если все уедут, город умрет. У каждого фронта есть свой тыл, и этот тыл должен функционировать, работать, давать надежду на то, что дома ждут и есть что защищать. Должен кто-то кормить, одевать. Всё взаимосвязано. К тому же на Донбассе люди довольно упорные, упрямые, целеустремленные. А цель у нас сейчас – освободить свою Родину, дать возможность детям спокойно жить, учиться, работать, детей рожать.