Иеромонах Пантелеимон (Шибанов)

Мы собирались на Крестный ход. Первый в истории нашего прихода. Как, собственно, и первый за всю историю колонии с 1931 года. Аккуратно были расставлены вдоль стены молельной комнаты разноцветный фонарь со свечой, хоругви. На полке – в рядок – иконы в резных киотах. Всё сделанное здесь, в мастерских «промзоны», руками моих тюремных братьев. Может быть, чуть грубовато, с легким налетом «кустарщины» (как скажут потом офицеры), но с любовью, «от сердца», из всего, что только нашлось под рукой; не штампованное в недрах Софринской «империи» – и потому, конечно, более близкое, дорогое. Свое! Я немного суетился от волнения, ребята добродушно улыбались. Понимали, поддерживали. Хотя были и сами взволнованы – нам предстояло впервые идти Крестным ходом на глазах у нескольких сотен по-разному относящихся (порой откровенно враждебно) к церкви людей. Ребята являлись жителями, частью этого замкнутого пространства...

Настало время выходить.

– Так, Николай, бери фонарь со свечой! – скомандовал я.

– Нет, батюшка, фонарь берет брат Химик, – возразил мой тюремный староста.

– Что? Прости... кто? – не понял я.

– Ну, мы всё уже распределили, – староста деловито замахал руками. – Фонарь несет брат Химик, хоругви – брат Боцман и брат Паровоз, брат Крестный и брат Афоня – иконы...

Я на несколько секунд опешил, но когда понял, в чем дело, то от этого неожиданного церковно-тюремного симбиоза невольно рассмеялся. Через минуту всё мое тюремное братство уже хохотало вместе со мной.

Каким бы забавным ни казался случай, в нем видна важная особенность церковной жизни в колонии. Тюремному священнику никогда нельзя забывать: тут особая территория, страна, живущая по своим, годами формировавшимся и ставшим со временем нерушимым каноном, правилам и законам. Метаморфозы с именами – яркий тому пример. Из Библии нам известно, что фараон дал новое имя Иосифу, а царь Навуходоносор – плененным еврейским юношам. И это очень характерно. Издревле давать имя кому-либо считалось признаком власти. Власти, которая в своей
безудержной дерзости порой не боится переименовывать даже то, что когда-то наименовал сам Бог. Тюремный мир тоже дает своим жителям новые имена. «Кличка», «кликуха», «погремуха», «погоняло» – идентификация принадлежности к тюремному миру. И в этом признак, претензия этого мира на власть, силу которой каждый священник, который служил там, думаю, сполна ощутил на себе.

Мне рассказывали об одном забавном тюремном обычае. Не могу сейчас припомнить, про «Бутырку» или «Кресты» шла речь. Первоходкам (т.е. попавшим сюда первый раз) в одну из своих первых тюремных ночей нужно было громко кричать в зарешеченное окно: «Тюрьма-старушка, дай кликушку!» И ведь кричали, добровольно просили переименовать себя сообразно месту! А отовсюду снаружи в ответ неслись самые невообразимые прозвища, от которых эти неискушенные в местных обычаях люди медленно, но необратимо приходили в состояние легкого шока. Конечно, этот обычай – забава из разряда тюремных развлечений, своеобразный «каторжанский юмор». Но устойчивая практика – раз уж ты попал в тюремную среду, то тебе «необходимо дать кликуху» – объективная реальность. Кличка или «приходит с человеком с воли» (если он был частью этого мира до заключения), или формируется в тюремной среде по каким-то признакам личности, биографии, или нарекается «авторитетом», «вором в законе», который является в своем роде неким «епископом тюремной жизни». Дать «кликуху» – признак его власти. И тут он выступает чуть ли не как сакральный лидер того мира, над которым стоит во главе. Ведь наименовать, дать имя – значит выявить существо предмета, познать его. Тюремный мир словно ищет в человеке существо сродное себе и фиксирует его в «кличке». Имя Святого, которое мы получаем в Таинстве Крещения (или монашеском постриге), дается нам, если угодно, «на вырост». В самом существе этого имени таинственно содержится новый вектор жизни. Тюремная кличка фиксирует человека в состоянии его падения и, по сути, является словесным выражением внутреннего состояния заключения. Христианское имя – символ того духовного состояния, до которого человеку предстоит вырасти. Кличка – символ того духовного состояния, в котором тюремный мир хотел бы человека навсегда удержать. Кличка – своеобразная «словесная тюрьма».

То, что перед тобой не просто Сергей или Алексей, а «брат Бурый» или «брат Серый», – эту обусловленную местом двойственность – необходимо правильно оценивать и непременно учитывать. Понимая, что твои тюремные прихожане являются жителями, по сути дела, «страны в стране». Без учета этого факта можно наломать дров и даже принести кому-то из них реально непоправимый вред. Нужно четко осознавать, насколько им сложнее тут – в этом странном и чудовищно-болезненном переплетении миров – возрастать, становясь личностью, по примеру Перво-Личности Господа Иисуса Христа. Тогда как вся окружающая атмосфера стремится сделать из них недо-личностей, недочеловеков. Недаром тюрьму иногда называют «бесовским монастырем». Наречение «кликух» всегда ассоциировалось у меня с чем-то вроде анти-крещения или анти-монашеского анти-пострига. Начав служить в колонии, порой ощущаешь себя так, словно ты – апостол, который пришел проповедовать Евангелие в страну, название которой – Тюрьма.

И как же трудно порой преодолевается это влияние местных законов и правил! Помню, в молельной комнате случился инцидент, в котором церковные требования непримиримо столкнулись с требованиями тюремного мира. И один из заключенных сказал мне: «Простите, батюшка. Я понимаю, что Вы правы. И всё, что Христово – выше наших условностей. Но мне сидеть тут еще восемь лет. Я не смогу прожить их в презрении, как отверженный. Простите...» Что я мог сказать ему? Да и мог ли вообще? Как часто было бессильным то, что исходило от меня. К сожалению, причину я долго видел в обычной неспособности подобрать нужное слово в определенной ситуации. Оказалось же всё гораздо сложнее и глубже. Теперь я понимаю, что только искренняя внутренняя готовность страдать за Христа может вдохновить на страдание других. Помочь преодолеть это глубинное противостояние. И не готовность как помысел или слово, а готовность как неотмирная сила, как «сияние Бога на лице»* – видимая, ощутимая. Та, которую мы видели на лицах наших старцев, ощущали душой, находясь рядом с ними. Которая одна только и способна зажигать сердца. Ведь старцам порой и говорить-то ничего не приходилось. А если и говорили, то слово исходило от них с силой, «со властью». Сердце рядом с ними будто само принимало решение, само соглашалось. В жизнеописании блаженной памяти схиархимандрита Виталия (Сидоренко) приводится такой случай. «Был у отца Виталия в гостях один священник. Батюшка и спрашивает его: «Если пришел к тебе человек, ты с ним говоришь-говоришь, а видно, что он не понимает, что не доходит до него глубина духовная. Как тут быть?» А священник отвечает: «Если человек не понимает, так что ж я могу поделать?» «Нет, – говорит отец Виталий, – мы должны считать себя виноватыми. Если я не смог утешить человека, значит, не приобрел той благодати, которую должен был дать этому человеку»**. Раньше я не до конца понимал всю силу этих глубочайших слов. И только когда начал служить в колонии – неожиданно понял. Теперь я готов просить прощения у всей своей тюремной братии за то, что не имел этой благодати тогда. За то, что не имею ее сейчас...

Место, в котором я нес свое священническое служение, носило литеры – ЛИУ. Лечебно-исправительное учреждение. Несколько сотен ВИЧ-инфицированных людей. В то время всех режимов содержания, кроме особого. Неизменный спутник ВИЧа – гепатит в форме «С». В случае болезни – элементарной инфекции – умирали очень быстро. Пару-тройку недель, ну самое большее – месяца полтора, и всё... Иногда быстрее. Я не сразу это понял (хотя должен был!) и в самом начале своего служения в колонии совершил страшную ошибку. Однажды через администрацию братья сообщили, что попал в «больничку» один из наших прихожан. И что он очень хотел бы исповедаться. Я отложил исповедь до четверга (мы ездили в колонию по четвергам, а было воскресенье), но когда приехал, с ужасом узнал, что брат уже скончался. С тех пор и до сего дня это – моя боль, моя скорбь. И мой долг теперь молиться за него, пока дышу. Больше я никогда не откладывал исповедь попавших в «больничку» ни на час. Как только узнавал, что кому-то из наших стало плохо, летел со всех ног. С благодарностью вспоминаю нашего тогдашнего Наместника архимандрита Варнаву, ныне епископа Павлодарского и Экибастузского, – он моментально находил транспорт и отправлял меня к больному брату.

Сейчас, спустя годы, в списке «о упокоении» числится большая часть моей тюремной братии. Ничего не поделаешь – такова уж специфика ВИЧ-инфицированного прихода. Когда я поминаю их за богослужением, в памяти иногда вдруг встает тот самый забавный случай. «Что ти есть имя, брате?» – с улыбкой шепчу я слова из древнего обряда монашеского пострижения. Как пароль.
И они все дружно снова и снова встают перед глазами. Мои братья, мой приход. Счастливые, смеющиеся... Мы собираемся на наш первый Крестный ход. Раб Божий Александр – брат Афоня, раб Божий Алексей – брат Паровоз, раб Божий Сергий – брат Боцман... И солнце разливается по плацу тонким слоем сусального золота... А на Жертвеннике – горкой – просфоры. Из них я, произнося имена, сегодня опять вынул частички. И мерно сыпятся они в Чашу с Божественной и всемогущей Кровью Христовой, омывающей грехи этого больного, страдающего и искореженного мира. И я, замерев, наблюдаю, как наш Крестный ход медленно уходит в вечность...

Продолжение следует…