Александр Хабаров

 

ЗЛОЯМОВО: ПРОЛОГ

 

 

Небо, черное и изглоданное облаками, как будто навалилось на тайгу, душило ее со всеми многочисленными обитателями. Если бы кто-нибудь мог взглянуть на тайгу сверху, расположившись над сопкой Шуховской, то увидел бы на востоке редкие огоньки райцентра Злоямово, за ним – ничего, тьма; на западе – тьма, на юге – тьма… Может быть, находились там какие-нибудь безлюдные деревни, заимки без электричества, но лишь севернее можно было бы с величайшим напряжением различить фосфорическое мерцание: спали, играли в карты, убивали друг друга самодельными «заточками», чифирили, беседовали о Боге и судьбе, мучились в воспоминаниях заключенные полутора десятков лесных зон разных режимов, всего более 35 тысяч человек. Мерцали – сотни тусклых лампочек над запретками, рассекали ночь прожектора над вышками, теплились окна бараков и административных зданий.

А у самого подножия Шуховской высокое око могло бы разглядеть костер и машущие руками фигуры. Можно было бы даже услышать человеческую речь, густо сдобренную препохабными присловьями.

Это Борька Сосна, низложенный уральский «беспредел», держал речь перед такими же лихими людьми. Он со товарищи бежал из колонии строгого режима три года назад. Не имея реальной возможности выбраться из тайги поближе к большим городам, они осели в Злоямовском районе и промышляли обыкновенным разбоем и грабежом: отнимали у грибников грибы, у ягодников – ягоды, совершали два-три раза в месяц налеты на сельские магазины, опустошали по очереди три коммерческих ларька в райцентре Злоямово. Местные жители успели за это время привыкнуть к существованию в черных дырах тайги небольшого (восемь особей) количества татей. Банда Борьки стала для злоямовцев таким же закономерным явлением как, например, хитрая и злобная росомаха или голодные зимние волки.

Милиция в единственном лице пятидесятилетнего младшего лейтенанта Кузьмина ничего с бандой сделать не могла. Прилетала на вертолете группа захвата из столицы края; здоровяки в камуфляже и с автоматами побродили по тайге три дня, никого не нашли… Перед самым отлетом «захватчики» подрались со злоямовскими парнями, сломали нос Васе Баскакову… Вася хотел пырнуть спецназовца в обратку ножом, но вовремя передумал: его родной отец полжизни чалился в ближних и дальних зонах за проклятые ножи…

 

 

ФОРТУНА

 

Шайка продолжала свое противозаконное существование и нынешней зимой дождалась счастьица. По воле стихий, закинувших в турбину заплутавшую в облаках птицу, и летчицкой нерасторопности 12 декабря в 16.05 в тайгу, в восьми километрах от Злоямово, рухнул авиалайнер ТУ-154 с 78 пассажирами на борту. Причем, рухнул не в погибельном пике, а, можно сказать, спланировал на верхушки сосен, скосил чуть ли не гектар хвойных крон, а затем, повинуясь штурвалу, удачно проехал на хвосте более километра по еще тонкому льду Чум-озера и выехал на припорошенный снежком песчаный берег, ударившись о стену корабельных сосен и вызвав своим падением короткий пожар, и не ко времени пробуждение большого бурого медведя. Корпус серебристой птицы разломился пополам. Именно в эти мгновения погибло большинство. Левая рука одного из пассажиров, оторвавшись от туловища, упала прямо в берлогу. Топтыгин открыл свиные глазки, взревел в бессильной злобе, но, учуяв кровь и мясо, успокоился, заурчал благостно и сожрал руку целиком, с «Ролексом» на запястье и с золотым перстнем на безымянном пальце. Это не долетел до места назначения председатель совета директоров компании «Златорусь» Нияз Шалманович Иванов, отец двоих детей и любящий муж диктора независимого телевидения Анны Пяткиной, красавицы и любимицы народа.

Немногие остались живы и, палимые изнутри инстинктом самосохранения а снаружи – физическим огнем, выползали наружу из-под дымящихся обломков. Детей в самолете не было, жалеть было некого, поэтому никто никого не жалел. Три московских бандита оставили товарища помирать с куском дюраля в животе. Беднягу ожидала мучительная смерть, а бывшие друзья, забыв о недавних брудершафтах и клятвах типа «век свободы не видать», двигались (почему-то на четвереньках) в безопасное место – подальше от авиаруин…

Пенсионер-безумец крушил локтями все, что вставало у него на пути: как будто не в час катастрофы, а в час пик в переходе «с кольцевой на радиальную». Он разбрасывал в стороны части обшивки, сплющенные кресла и причудливо изогнутые багажные полки. Лысина старика была перепачкана чем-то ярко-красным – может быть, чужой кровью, а может быть, и своей.

Поджарый юноша, обтянутый джинсой, корчился от боли под четырьмя спрессованными креслами и мертвыми людьми в них. У молодого человека были сломаны обе ноги. Никто и не пытался вытащить его, все остальные боролись за свою личную жизнь.

Впрочем, некий пожилой супруг в клочковатой кожаной куртке остервенело выдергивал из-под металлических хитросплетений свою «половину». Женщина визжала, заглушая крики остальных и гул пламени. Наконец мужчине удалось освободить несчастную, и они, поддерживая друг друга, торопливо удалились к соснам, не замечая, что из-под шаркающих ступней разлетаются в стороны зеленоватые долларовые купюры.

В живых осталось тринадцать человек. Постепенно почти все собрались в одном месте – в ста метрах от дымящегося самолета. Не было лишь троих московских бандитов.

Товарищ бандитский дотягивал последние времена, как и джинсовый юноша, потерявший от боли сознание и видевший в беспамятстве перед смертью, как положено, всю свою короткую жизнь с подробностями: дискотеки, бары, заряженные папироски, концерт «Эй соф Бейс»… Спасать этих двоих было некому: живые почти все были ранены, поражены ожогами и контузиями. Мужчина и женщина (супруги) как самые малопострадавшие оказывали посильную помощь всем, кто просил ее.

Беззвучно плакал человек в истерзанном синем мундире ГА. Это был командир авиалайнера Алексей Мокроусов, главный, можно сказать, виновник катастрофы.

 

*   *   *

 

…Рушился на землю снег. По нему, по свежему, из разных сторон спешили к месту трагедии три группы озабоченных людей: московская спасательно-поисковая команда, семнадцать злоямовских добровольцев и банда Сосны. Именно сосновская лихая бригада опережала остальных и находилась всего в пяти километрах от места назначения. Бандиты шли в полном составе, «восемь рыл», как метко подметил Борька, вооруженные обрезами и ножами. Сам Сосна обладал автоматом АК-74, отобранным три года назад при побеге у перепуганного конвоира-вевешника.

 

 

СОСНА

 

Почти все бандюги видели, как крылатый гигант сметает хвою с верхушек сосен. Еще и не вышли «с базы» (так подонки называли свое логово), а уже начался дележ мифических денег и вещей. Пассажиров в расчет не брали. «Ну, один там, можа быть, живой остался, случайно, – убеждал себя и соратников Сосна, – а остальные крякнули, как пить дать…»

Борька был опытный главарь. Он сызмальства числил себя бандитом. Лет четырнадцати отроду он уже руководил в родном уральском городке группировкой подростков-беспредельщиков: они отлавливали мужиков с получкой или авансом, отбирали деньги, а потом били ногами, вырабатывая в себе силу воли и безжалостность. Один раз, правда, чересчур упрямый мужик, не желая отдавать заработанное, откусил Борьке безымянный палец. За это мужика забили насмерть: ударили по голове доской с торчащим гвоздем-соткой. За это Сосна отсидел свои пять с половиной лет – начал на «малолетке», а закончил взрослым общим режимом.

После отсидки Сосна удачно вписался в «новое время», когда еще не началась дележка с разборками, а процветали грубый отбор, гоп-стоп и кистень с винторезом. Но вскоре в городке появились серьезные люди с тихими голосами и неяркой, но породистой преступной внешностью. Борькины помощники быстро исчезли: может, пропали без вести, или сами, почуяв капканы, улизнули, как говорится, от греха подальше. Вскоре «тихие люди» добрались и до Сосны, но тот, имевший тоже кой-какое чутье, сам посадил себя – устроил в ресторане «Эдем» дебош со стрельбой по зеркалам и музыкантам оркестра. Дали ему семь.

Борька умел прокручивать в голове тактические варианты. Правда, тактику он путал со стратегией, не учитывал больше половины всевозможных факторов, но, обладая луженым горлом и хлестким ударом правой, упорно вел в неведомое будущее вверенный ему ныне коллектив деклассированных элементов. К тому же, никто из «коллектива» не был способен просчитать какой-либо вариант даже на два часа вперед, не говоря уже о днях, неделях и месяцах.

 

 

КЕРИМБАЕВЦЫ  ИЗ  МОСКВЫ

 

Спасательно-поисковая команда из Москвы, выброшенная в тайгу на бреющем полете из супер-самолета МИГ-119ру и ведомая бывшим альпинистом, аквалангистом и спелеологом Виктором Керимбаевым, вовсе не собиралась кого-либо спасать. То есть, конечно, если кто-то остался в живых – пожалуйста, Керимбаев готов был предоставить медикаменты и вертолет. Но главное, что интересовало группу, находилось в багажном отделении авиалайнера – несгораемый и непотопляемый специальный бочонок с двадцатью килограммами «желтого брома» – геноваля пятого поколения, разработанного еще в советское время яйцеголовыми биологами в Институте астромедицины. Стоил бочонок более пяти миллиардов долларов и  предназначался колумбийскому бизнесмену, уже оплатившему половину стоимости. Продавцы из института в целях безопасности выбрали окольный путь: Красноярск – Владивосток – Токио – Гавана – Богота – Медельин. Просадка близ Злоямово не входила ни в чьи планы.

Виктор Керимбаев знал толк в поиске чего-либо – да, честно сказать, вообще взялся бы за поиск чего угодно, лишь бы платили деньги. Но благородные поиски, например, пропавшего ребенка – оплачивались скудно; приходилось браться за грязную работу, искать мешок с героином для мафии, дорогостоящую иномарку для жирного молодца с золотой цепью на немытой шее, и теперь, вот: загадочный спецбочонок с якобы бесценным веществом – для Абрама Лукича.

 

 

ЗЛОЯМОВЦЫ

 

А злоямовские добровольцы сами не знали, зачем идут к месту падения самолета. Никаких медикаментов, кроме трех пузырей йода и негодного желтого пирамидона, в местной санчасти не нашлось. Да и санчасть существовала номинально: последний фельдшер, Володич, умер в числе еще двенадцати односельчан две недели назад – сволочи-бизнесмены вспомнили, наконец, про Злоямово и завезли по зимничку фуру отравленной водки.

Порыскали по домашним закромам, но находили все больше старушечий корвалол да всякие мази «от ревматизму». Слава Богу, обнаружились у ветеринара бинты. Имелся у коновала и морфин для возбуждения сексуальной тяги у домашней твари, но он про него никому не сказал: молча сложил десятикубовые ампулы в сумку и, как единственный медик, зашагал вместе со всеми. По пути ветеринар удалился на некоторое время от посторонних глаз и поддержал ослабевший организм тремя кубиками дурманящего зелья.

Руководил злоямовской группой председатель колхоза Николай Жмутыков, молодой, но уже крепкий хозяйственник. А хозяйство в колхозе было исключительно натуральным: Злоямово более семи лет существовало автономно, подобно атомной подводной лодке, по приказу сидящей на дне у вражеских рубежей. Пекарня была своя и снабжала злоямовцев вполне съедобным хлебушком. Про мясо и овощи можно не говорить: всего этого было в достатке. С конфетами выходила неувязка, но – вдруг научились выпекать медовые пряники – благо, что меду и в тайге, и на двух злоямовских пасеках тоже хватало…

Функционировала единственная школа с единственным учителем и директором, доктором биологических наук Станиславом Егоровичем Шуцким (когда-то Шуцкий проиграл московское распределение в студенческий преферанс и получил в виде утешения Злоямово). За двадцать три года он лишь четыре раза выезжал за пределы района: на защиту кандидатской, на передачу «В мире животных» (изловил ракуку), на защиту докторской и на передачу «Очевидное-невероятное» (демонстрировал клонированного в школьной лаборатории микрозайца). Да и не хотел он никуда уезжать: привык, обзавелся семьей, хозяйством, помогал биологическими изысканиями наращивать колхозную мощь. Статьи Шуцкого печатались в Лондоне и Нью-Йорке. Дети его боготворили.

Станислав Егорович командовал в составе экспедиции школьным подразделением: двумя подростками из кружка бывших «красных», а ныне «малиновых следопытов». Подростки-акселераты несли на могучих плечах так называемый «Иерихон», агрегат Шуцкого, предназначенный для оживления погибших, как предполагалось, пассажиров. Станислав Егорович нес гитару, с которой не расставался еще со времен легендарного КСП. Хотелось, как в студенческие годы, посидеть у костерка…

 

 

ТОЧКА ПАДЕНИЯ

 

На месте катастрофы уже происходили события. Московские бандиты, рыская по лесу в поисках чего-либо похожего на дорогу, наткнулись на мишку. А это животное, хоть и зовется косолапым, но в случае необходимости может развить весьма приличную скорость. Такая необходимость и обнаружилась в виде отставшего от бегущих товарищей Юрика Дрючка. Сначала мишка как бы обнял его и повалил на землю, казалось, без признаков злобы… А когда встал, то выяснилось, что у Юрика разорвана грудная клетка, а с головы снят самый настоящий скальп – как в фильмах про индейцев…

Теперь накачанный Дрючок, совсем некстати похожий на индейца, быстро умирал, не видя даже неба, а лишь вонючую бурую шерсть своего убийцы. Медведь же, злой на весь мир за свой не ко времени разбуженный организм, еще более сократил мгновения жизни жертвы, раскрошив маленький череп Дрючка мощным ударом когтистой лапы.

Бандитов осталось двое, и они не нашли лучшего варианта, чем вернуться ко всем остальным, ближе к руинам лайнера.

Потерпевшие уже развели три костра. Все слышали человеческие крики и медвежий рев в лесу, и поэтому никто не удивился возвращению двоих оттуда, куда ушли трое. И никто ни о чем не спрашивал.

Бандиты присели у огня. Стриженый по кличке Чурка (русский по имени Василий) дрожащей рукой вытащил из кармана кожанки пачку «Мальборо», вышиб сигарету. Длинноволосый Теряя услужливо поднес золотой «Ронсон».

– Это, понял, масть нам прет, – облизнув пересохшие губы произнес Чурка-Василий.

Теря удивился.

– А Махновец? А Дрючок?

– А чего? Махновец еще в самолете кони двинул… Вон какой шкворень ему в брюхо въехал… А Дрючок сам виноват – надо было в Москве не качаться до усеру, а трусцой бегать, рывок держать. Ты ж видел: косолапый его на рывке взял. Помнишь, в прошлом году барыгу мочили из «Домгаза»? Я ведь его тоже на рывке взял, даже контрольный забабах не понадобился. У него с первой «маслины» череп наперекосяк пошел… А нам масть прет, я тебе говорю! Главное, не суемся никуда, сидим тихо, про баксы забудь, еще настрижем… Ждем подмоги. Тут, когда падали, я деревню видел, а вот в какой стороне – забыл…

Во время речи Чурки Теря согласно кивал головой.

– Колхознички, небось, уже сюда чешут…– произнес он, потянулся, разминая косточки, и даже хотел улыбнуться, но вдруг упал навзничь – одновременно с грохотом, похожим на артиллерийский залп.

Вася-Чурка перекатился через лежачую сосну, сделал кувырок, подпрыгнул и затаился за другим деревом. «Ни фига себе колхоз», – подумал он.

Это не был артиллерийский залп. Разведчик Борьки Сосны, Кузя Тамбовский, подкравшись к Тере, почти в упор выстрелил ему в спину. А вот разорвало Терю как снарядом, ибо в патрон Кузя набивал обломки гвоздей, гайки и шурупы, взятые при налете на Сахаровский хозмаг в дальнем поселке нефтяников. Умер Теря сразу.

Люди, пригревшиеся у костра, все еще находились в некоем оцепенении после катастрофы, поэтому кроме Чурки никто никуда не думал бежать. Однако Сосна для острастки все же пристрелил еще и пассажира – дядьку-хохла, летевшего в Красноярск манить сына домой, в вильну Украйну. Хохол не успел ничего подумать: упал, сраженный очередью, возле своего большого чемодана довоенного образца.

– Ну што, суки?!!! – истошно заорал Борька. – Гоните бабки, рыжье, брюлики!

Сосна, конечно, был немного ошарашен большим, нежели ожидалось, числом оставшихся в живых пассажиров. Но главное сделано: он правильно определил тех двоих (Чурку и Терю) как самых опасных. Одного Кузя завалил, а где второй?..

Пассажиры медленно снимали с себя золотые безделушки, часы, доставали из карманов и сумок кошельки и бумажники.

Чурка в это время отползал по снежку. Сгущались ранние декабрьские сумерки, и Василию удалось незаметно перевалиться за еще один лежачий ствол и прикорнуть в узкой полуканавке. Он полез под штанину и осторожно вытащил из-под резинки на левой лодыжке «беретту» с серебряной рукоятью – восемнадцать зарядов, полуавтомат, подарок зоновского Кента, а ныне вора в законе Жихаря Тульского.

Вышла к костру вся сосновская команда, оглядывала дрожащих пассажиров. Чубчик обнаружил симпатичную девушку и с удовольствием изнасиловал бы ее, но не мог: последствия операции лесника Шумилова за покушение на его дочку…

– Давай, суки-падлы, распрягайся, кто что! – снова принялся орать Сосна, нагоняя жути на потерпевших.

– Борис, – обратился к нему один из соратников. – Глянь, что я нашел…

В руке соратник держал веером деньги – те самые доллары из Васиного чемоданчика.

– Что это за фуфло? – сплюнул в снег Боря.

– Это баксы. Доллары, значит… Тут штук триста… Можно в Москву отсюда слинять, ксивы купить, прописаться где-нигде…

Сосна задумался. Ему не хотелось покидать обжитое место и возвращаться в опасные городские условия, дважды направлявшие его стопы за решетку и колючку. За три года он полюбил таежную житуху: костры, драки с соратниками, кражи домашнего скота, грабежи селян и магазинов, охоту на лосей, медвежат и редких кабанов. А тут еще такое необычное дело, в тайгу упал самолет. И пассажиры вот они, сидят, овцы, молчат в тряпочку. Их тут человек пятнадцать, что ли?.. Борька вспомнил, как в зоне один старый бомж рассказывал о своем двухгодичном рабстве в Чечне. Что, мол, запродали его в Москве на Казанском вокзале собутыльники – за 200 доперестроечных рублей… Хорошее дело, думал Борька, эх, жаль, Чечня далеко – тут ведь на три тыщи доперестроечных!.. А с «бабками» и здесь хорошо. Даже лучше, чем…

Он больно ткнул соратника стволом автомата в грудь.

– Спрячь и никому не показывай!

Соратник (Кизяк) понимающе (так ему казалось) кивнул. И пошел собирать деньги, ибо часть их уже присыпало снежком.

А Вася-Чурка решил, что за здорово живешь эти беспредельные рожи его не возьмут: вальнет пару-троечку, верняк… А то, если масть и дальше попрет, то и всю непонятную кодлу… Патронов хватит. Вон тот рыжий, в голубоватой телогреечке, вылитый «петух». Улыбается, глазенки бегают. Но бешеный, видать, психованный…

Вася на пробу прицелился в Чубчика. В этот момент совсем рядом хрустнула ветка. Васин палец нервически надавил на курок. «Беретта» пукнула (на ствол был привинчен компактный бразильский глушитель). Чубчик упал лицом в костер, не успев подумать ни о смерти, ни о жизни, ни о женщинах, которых он так и не познал ни одной – потому что с четырнадцати лет «чалился» за решеткой, а при первой же попытке был жестоко наказан.

Боря только что собрался было застрелить еще кого-нибудь из пассажиров, ввергнуть их сборище в полный атас, чтобы потом, уже безо всяких волнений и сомнений, вычистить наскоро карманы, чемоданы и прочее, опустошить весь район бедствия – и свалить обратно на «базу»… но падение Чубчика все испортило.

Чубчик лежал лицом в костре, а в затылке у него темнела неболшая дырочка, из которой вытекала крупными каплями маслянистая кровь.

Почти стемнело. Снег прекратился, расчистилось небо, и выкатилась над соснами яркая и большая луна.

Боря заметался с автоматом, заорал:

– Сюда все, волки позорные! Сюда! Ко мне, быстро, все!..

Через минуту возле него уже сгрудились взволнованные разбойники – Кизяк, Рыба, Банан, Кочевряга, Кузя Тамбовский… Не было только Шикарного – на нем в этот момент сидел Вася-Чурка и выдавливал из ослабленного таежной жизнью тела последние остатки духа. Он стягивал вражеское горло широкой тесьмой с небольшим алюминиевым крестиком. Шикарный не сопротивлялся нисколько: сразу осознал – что ждет его через короткое время… Одна только лихорадочная однообразная мысль быстро-быстро вертелась в остывающих извилинах: зачем отошел от костра, чего интеллигентничал, мог бы и на виду отлить, никто б не пикнул… никто…

– Тихо! – заорал Боря на всех сразу и прислушался к лесу. Медленно повернувшись он увидел, что с правой стороны выдвигается какая-то мощная фигура – спокойно, не прячась…

– А-а-а, сука, получай!

Загремели выстрелы, Боря выпустил в фигуру чуть ли не полрожка, и она вдруг взревела нечеловеческим голосом, потому что оказалась тем самым мишкой, что сожрал руку бизнесмена с «Ролексом» и уничтожил бандита Дрючка. Перепуганный топтыгин развернулся на кривых лапах и через мгновение вновь растворился в темноте леса. Далеко он, впрочем, не ушел, а перевалившись, подобно Васе-Чурке, через сосновый ствол, коварно затих, затаился… Ни одна пуля его не задела.

– Так! Все! – заорал Боря. – Собирай все, что на глазах, и рвем когти! Где Шикарный?

– Да хрен его знает? – откликнулся изрядно нервничающий Кизяк. – Может, отлить пошел?

– Зачем, куда? Здесь нельзя было? – взбеленился главарь. – Вы что, оборзели, сучары? Давай, собирай тряпье, рыжье, бабу с собой забираем…

– Какую? – решил уточнить Кузя Тамбовский. – Тут их три штуки…

– Молодую, дятел! Боря показал стволом: какую…

Мазурики разбежались исполнять приказ. Кузя срывал с женщин и мужчин последнее, утаенное ранее или забытое… Рыба, Банан и Кочевряга полезли к обломкам самолета. Кизяк продолжил собирание зеленых купюр, торчавших из-под снега – луна светила как прожектор, белизна снега способствовала хорошей видимости.

Боря сам, нисколько не доверяя соратникам, отправился на разведку – нужно было отыскать Шикарного или хотя бы выяснить: что случилось?..

Боря Шикарным дорожил. Этот додик и интеллигент вносил в деятельность банды красивую струю: никогда не матерился, не похабничал. Даже конвоира при побеге завалил красиво: проткнул ему шею длинной стальной проволокой. Хоть бы кровиночка пролилась!

Впрочем, Вася-Чурка уже удавил Шикарного и с приобретенным обрезом сменил свое место на прямопротивоположное. Он решил зайти со стороны самолета, от хвостового оперения. Тут он наткнулся на рыщущих среди обломков Рыбу, Банана и Кочеврягу. Те бродили, поочередно зажигая спички: высматривали ценности в развороченных грудах металла и человеческих останках.

Тем временем кое-кто из пассажиров оправился от потрясения. Это были: беззаветный супруг, вытащивший свою женушку из-под обломков; девушка Оля во всем кожаном (куртка, юбка, сапоги) – та самая, на которую пал выбор Сосны; девятнадцатилетний чемпион Европы по плаванию на спине Валентин Гоготулин.

Окровавленный пенсионер выглядел бодрее всех, но продолжал безумствовать: время от времени взмахивал руками и что-то шептал.

Юноша-пловец был удручен: его терзали мысли о бесполезности любимого спорта, ведь в тайге негде плыть, да еще и на спине. Вот если бы он оказался среди жертв кораблекрушения, как в фильме «Титаник», совсем другое дело… А лучше бы занимался лыжами… но где лыжи?

Валентин опасливо перемигнулся с девушкой Олей – ему казалось, что она тоже размышляет о выходе из сложившейся ситуации. Он решил осторожно переползти поближе к ней – может быть, им удастся скрыться в темноте тайги. Четвероногие казались слабее двуногих, непроходимые буреломы пугали гораздо меньше, чем бандитский плен…

Тем более, что рожи у бандитов были не просто бандитские, а настоящие людоедские.

Ольга Ферье, в девичестве – Жилкина, машинально мигнула в ответ Валентину Гоготулину. У нее не было никакого желания бежать отсюда: она предполагала, что «спасатели» вот-вот должны появиться на месте падения-посадки. В ее планы не входил побег, потому что в багажном отделении полуразвалившегося лайнера находился важнейший груз. Именно Ольга Ферье сопровождала спецбочонок с «желтым бромом» по личной просьбе Абрама Лукича.

 

 

Абрам Лукич и желтый бром

 

Вещество это, как мы уже знаем, разработали ученые института астромедицины. Заказ поступил в 1975 году из разведывательных недр Комитета госбезопасности – для тайных операций в Африке потребовалось средство генетического выбора. Создавали средство выбора, а вышло – средство уничтожения всего негритянского населения, исключая почему-то пигмеев и племя су-су, жившее на территории Гвинейской республики. Коммунисты вовсе не хотели уничтожать негров Африки, да еще оставлять в живых одних пигмеев и су-су. Поэтому «желтый бром» в его первоначальной молекулярной конфигурации был Комитетом отвергнут. Опытный образец и формулы пролежали в архивах вплоть до прихода к руководству Комитетом ренегата Катина, раздавшего архивы «народу» – ради гласности и общечеловеческих ценностей.

В числе народа оказался шустрый и напористый Абрам Лукич Гугелев. Ему-то и достались три ампулы с «желтым бромом» и бумаги с формулами. Абрам Лукич сразу сообразил, какое счастье ему привалило. Он обладал первоначальным капиталом, нажитым методом «хап-хап» в предыдущие годы, и обширным кругом друзей-приятелей, готовых за небольшие (с точки зрения, например, Говарда Хьюза) суммы помочь в организации мафиозной структуры. Впрочем, Абрам Лукич брезговал употреблять подобные выражения из газетного лексикона…

Фирму назвали «Инвал» – потому что вкладывали куда попало иностранную валюту; вскоре и как нельзя кстати случилось приятное присоединение к большому государственному фонду, занимавшемуся поддержкой инвалидов. Название обрело иной, как будто даже главный смысл. Уменьшились налоги и увеличились доходы, хотя «Инвал» отчислял круглые суммы на олимпийские заезды в инвалидных колясках, на массовые заплывы безруких в Женевском озере, на обучение пистолетной стрельбе незрячих людей… Вершинами благотворительной кампании стали: парашютный прыжок на Эверест 53-летнего олигофрена Гапона Старовойтова и литературная премия имени Нельдихена, присужденная знаменитой слепоглухонемой бисексуалке Виктории Ерофеевой за книгу «Метаболизм». А на очереди было покорение Северного полюса группой пензенских долгожителей…

Пока слепые стреляли из пистолетов и получали литературные премии, пока безрукие пересекали Женевское озеро, а умственно отсталые прыгали на Эверест, в недрах «Инвала» постепенно раскручивались шестерни научной работы. Была создана секретная лаборатория, найдены безработные «мозги» – те самые, что зачинали «желтый бром» при советской власти. Из десяти кандидатов и докторов семеро согласились работать на Абрама Лукича. Один отказался, потому что был неплохо пристроен в люберецкой команде, а второй – выпросил аванс, запил – и неожиданно умер от попадания в дыхательное горло хлебной крошки с пиджачного рукава…

Был и еще один, третий-десятый, а точнее – первый «мозг», занимавшийся проблемами «желтого брома»; к институту астромедицины он прямого отношения не имел, хотя и закладывал, так сказать, фундамент всех последующих исследований. Но, кроме дипломной работы в архиве Ленинки на ст. Левобережная найти ничего не удалось. Станислав Егорович Шуцкий как будто растворился в необъятном русском пространстве. Абрам Лукич полагал, что бывший вундеркинд вполне мог пересечь границу и пристроиться где-нибудь в Беркли или Кембридже. Да и Саддам Хуссейн охотно взял бы такого умника – созидать абсолютное оружие, отличающее, например, американцев от иракцев, а евреев от турок. Конечно, Абрам Лукич страшно удивился бы, узнав, что Станислав Егорович Шуцкий во главе «малиновых следопытов» спешит сейчас к тому самому месту, где находится спецбочонок с «желтым бромом». А ведь именно дипломная работа Шуцкого заинтересовала в 1974 году комитетчиков и вызвала к жизни страшное средство.

Абрам Лукич, по большому счету, сам не знал, зачем ему этот «желтый бром». Власти он не жаждал, шантажировать правительства стран мира не хотел, не был он и мизантропом, желающим изничтожить род людской. Денег у Абрама Лукича скопилось предостаточно: в одном только «Банке Пьера Лило» в Берне медленно и верно прирастала небольшими и надежными процентами семизначная сумма. Удовольствия жизни Абрам Лукич вкусил с избытком: юность в чине инструктора райкома ВЛКСМ наградила будущего мультимиллионера массандровскими винами, длинноногими комсомолками, закрытыми саунами и распределителями комсомольских съездов с черной икрой по цене кефира. Когда грянули долгожданные перемены – организовал реставрацию нескольких полуразрушенных православных храмов в ближнем Подмосковье; горячо приветствовал духовное возрождение. В новое время гласности и перестройки шагнул парторгом КБ «Люкс» – пригодился и этот опыт работы: Абрам Лукич действовал энергично, храмы росли на глазах, а фамилии сотрудников, спешивших утром в пивную и опаздывающих к началу литургии, бывший парторг записывал в красную книжечку. Сам он, правда, никак не мог заставить себя подойти перед службой к батюшке и рассказать ему, например, как в детстве он предавался постыдному пороку, в юности – украл у бабки десять рублей, а в зрелом возрасте – аккуратно и бессовестно заложил товарища органам за чтение книги Солженицына.

Впрочем, с приобретением «желтого брома» духовные искания Абрама Лукича закончились, и начались материальные перевоплощения… На инвалидные деньги «инвальщики» организовали поиски покупателей; действовали энергично, используя мощный потенциал нищих бывших разведчиков, сыщиков, дипломатов. Наконец вышли на колумбийских «товарищей» – те денег не пожалели, сделали мощную предоплату и теперь ждали бочонок с товаром. Генерал Гильермо Рохас собирался использовать «желтый бром» для обработки подходов к долине Алых Ликов: слишком уж настырными были американцы из бюро по борьбе с наркотиками, все искали что-то, вынюхивали, подслушивали, высматривали… На них-то и решено было проверить действие уникального средства: к бочонку прилагался англо-американо-катализатор.

Но пока – доставка «желтого брома» в Долину Алых Ликов оставалась под вопросом: самолет догорал, а спецбочонок покоился под обломками; группа Виктора Керимбаева приблизилась к месту назначения, а злоямовские добровольцы устроили привал в полутора километрах от опустевшей берлоги топтыгина; Ольга Ферье-Жилкина обдумывала план нейтрализации основных бандитских сил, а юный чемпион Европы по плаванию на спине Валентин Гоготулин, прижимаясь к мерзлой заснеженной почве накачанным животом, медленно подползал к самой Ольге.

 

 

НЕДОСТОЙНЫЙ  ИЕРЕЙ  И  ЧУРКА

 

На восток от места катастрофы (километров эдак пятнадцать) тайга вдруг обрывалась, давала небольшую передышку фантастическому «путнику» или реальному побегушнику из-за колючки: тут когда-то затеяли ЛЭП-500, согнали зеков – и за короткое время пробили двухсоткилометровую просеку. Потом оказалось, что ЛЭП здесь не нужна, потому что нужна в другом месте – восточней на полторы тысячи километров. А это уже другой край, другое управление лагерей, иные ископаемые, иные зверушки…

Зимой по просеке стали ездить лесовозы; иногда автозак доставлял внеочередной этап в зону; ГАЗ-51 «фургон», задыхаясь и откашливаясь, привозил во внутренние войска молодое пополнение. Летом-весной-осенью движение замирало из-за непролазной грязи, а зимой несколько оживало. Просека почти упиралась в Злоямово; именно по ней добралась до покупателей злокачественная водка, унесшая в могилу жизни целой дюжины злоямовцев… Самозародившуюся дорогу назвали Электрической, так и говорили: «Ну что, вертолет подождем или по Электрической почапаем?..»

Один человек регулярно путешествовал на джипе «Чероки» по Электрической в обоих направлениях и, как это ни странно, по служебной надобности. А служил он Богу.

Батюшка Василий попал в Злоямовский район по собственному желанию лишь наполовину. В другую половину укладывались неприятности в епархии. Иррационально отсутствие жены и детей тяготило его. Была жена, были дети (трое), но попадья Марина удерживалась от трудной жизни уютной Москвой, избегая неизбежного в такой глухомани подчинения суженому, человеку подневольному, подобно офицеру-пограничнику: там застава, тут приход.

Предпоследняя «застава» в ближнем Подмосковье у иерея вышла боком: приход подвернулся хороший, но беспокойный. Начиналось, правда, как у всех: приезжали научные сотрудники из закрытого московского КБ, помогали восстанавливать храм. Лица такие хорошие, открытые. Русские лица… И руководил ими симпатичный мужик – коренастый, лысоватый, немногословный. Кто на литургии присутствовал, того мужик записывал в красную книжечку… Но некоторые его не боялись, вместо храма посещали пивной бар «Пильзенец»…

Потом вдруг сотрудники исчезли; контингент, то есть приход, стал прежним: богомольные старушки, местные мужики с раздумьями, да подольские бандиты. С них, бандитов, все и началось…

Как-то батюшка Василий, отпев очередного упокойника, вышел на паперть – порадоваться майскому солнышку. И увидел, как к ограде храма подъезжает большое черное авто, знаменитый «мерседес-600». Когда красавец остановился, то на нем сразу сошлись все солнечные лучи, поглощаемые глянцевым мраком. А из бездны вышли трое: блистающие одеждами и здоровьем недобры молодцы. Двое – почти близнецы, с детскими лицами, а третий – постарше, почему-то в старой кепке-восьмиклинке и в костюме от Версачи вместо обычной в таких случаях кожаной куртки.

Этот «старший» поздоровался издали с поклоном, а затем поднял глаза вверх и сказал удивленно:

«Батя, а кумпол где?»

«Нету,– ответил батя с грустным юморком в голосе,– не заработали…»

«Как не заработали? – еще энергичней удивился «старший». – Мы ж еще в марте пахану десять штук «зеленых» на кумпол отстегнули!»

«Какому пахану?» – в свою очередь удивился отец Василий.

«А тому, что в вашем ларьке сидит…»

В ходе скоротечной разборки выяснилось, что приходскому старосте Сергею Иванычу были отпущены средства на «кумпол». Он же средства сии утаил и использовал для поездки в Арабские эмираты за «видаками» и золотыми цепочками.

«Щас я эти рамсы разведу», – процедил «старший» и хотел было направиться в храм, где в это время староста руководил церковной лавкой, но батюшка преградил ему дорогу.

«Здесь нельзя», – добавил он веско и показал на крест.

«Старший» от креста отступил, но, в свою очередь, показал батюшке висящий под пиджаком, в красивой кобуре, «Макар»:

«Ничего, в другом месте можно…»

Видно было, как вырываются из юных утроб его спутников похабные матерные булыжники, как они сдерживают камнепад неимоверными усилиями воли. «Все, поехали», – сжалился над молодняком «старший». Они исчезли в темноте салона. Дверцы мягко закрылись. И сразу грянул гром внутри. Батюшка перекрестился.

Когда авто растворилось в пыльном пространстве, иерей поспешил в храм, где попытался объяснить плутоватому старосте его ошибку. Но Сергей Иваныч вдруг заупрямился, стал решительно отказываться от всего: мол, никто ничего не давал, ничего, мол, не брал. В эмираты ездил, но с познавательной целью. Батюшка на это отвечал, что с познавательной и христианской целью надо было бы в Палестину, к святым местам стопы направить. Но Сергей Иваныч поджал губы и замолчал.

Вскоре сребролюбивый староста исчез на целую неделю. А появился – измочаленный, с черными тенями под глазами, будто некий пустынножитель, борец с плотским… Шея у старосты была в гипсе.

Батюшку Василия вызвали в епископат, где показали бумагу. В бумаге красивым почерком были расписаны связи настоятеля с организованной преступностью. Батюшка оправдался тем, что окормляет всех, что и Христос, Господь наш, не оставил разбойника без своего участия и ввел его в Царствие Небесное.

Оправдание приняли, но предложили немного пострадать: поехать в дикое место и взять на себя трудное бремя просвещения таежных охотников, бывших колхозников, буровиков и столь любимых иереем преступников – заключенных пятнадцати лесных зон общего, строгого и особого режимов.

Так отец Василий очутился в Злоямове, да не в самом, а в семи километрах от него, в обезлюдевшем сельце Кишкино. Храм св. Флора и Лавра, 27 прихожан, из них 19 старушек, 3 старичка, остальные – мужички-боровички, разными путями забредшие в одинокий населенный пункт. Вот и вся «застава»…

Впрочем, окормление вдруг оказалось намного обширней самого прихода. В один прекрасный день к отцу Василию явился человек в форме – прапорщик внутренних войск Окоемов – и предложил отбыть на автомашине с фургоном в распоряжение ИТК строгого режима.

«По просьбе граждан осужденных… ну, и нас, кто, значит, с другой стороны…»

«Да это настоящий «воронок»!

«Автозак», – вежливо поправил батюшку Окоемов.

И началась служба.

Вскоре батюшка «обслуживал» уже все пятнадцать зон, в том числе и два «особняка», где содержались «самые-самые», в полосатых робах. Именно к «полосатикам» батюшка ездил с особым удовольствием: люди были степенные, спокойные, матом не ругались даже в исключительные минуты. Разве что однажды, когда отец Василий рассказывал о предательстве Иуды, выматерился вполголоса высокий голубоглазый зек с вытатуированными на веках словами «Вор спит. Не буди».

Храм (св. Моисея Мурина) был лишь в одной зоне строгого режима. Проектировал его мошенник с архитектурным дипломом, а строили – карманники, домушники, хулиганы, убийцы и грабители.

Вышел дом Господень на славу: как говорится, живого места не было, чтоб без украшения. А перед папертью оборудовали «граждане осужденные» фонтан с пляшущими вокруг мраморными детками и лебедем. Отец Василий вначале едва смех сдержал, а потом призадумался и умилился… Он уже видел, с каким старанием раскрашивают зеки, например, новогодние открытки. Есть специалисты-каллиграфы с запасом «золотых» чернил; эти умельцы выписывают нехитрые фразы типа «желаю успеха» на любой вкус: от готики до славянской вязи, позавидовал бы монах-летописец… А шкатулочки какие режут, какие записные книжечки мастерят для обмена на чай! Хоть сейчас на выставку.

В каждой зоне батюшка начинал свое служение со знакомства. Зеков собирали в клубе, отец Василий выходил на сцену и спрашивал: «А нужен ли вам недостойный иерей, детки?» (он всех называл детками – и стариков, и молодых, хотя и сам был еще совсем молодой, сорокалетний). Реагировали по-разному: бывало, хором одобряли батюшку, а иногда авторитетный некто отвечал за всех, как в седьмой строгой – поднялся с первого ряда здоровенный медведеподобный мужик, синий от татуировок, и, старательно проглатывая жаргон, сказал:

«Я, батюшка, в Бутырке еще привык, там к нам каждое воскресенье в хату-камеру отец Иван захаживал. Так что, будьте любезны, значит…»

Этот мужик, по прозвищу Кувалда, авторитетный и так называемый «воровской», после службы поинтересовался у отца Василия – какой, мол, у него крест? золотой или серебряный? Простой, отвечал батюшка… Это непорядок, посетовал Кувалда и сообщил, что у него на воле есть этого серебра «вот тако-ой оковалок», из него и надо батюшке сделать козырной крест, а ювелира он, Кувалда, найдет, за базар отвечает, порожняк не гонит… Отец Василий от «оковалка» вежливо отказался, пошутив, что его, может, за безупречную службу впоследствии наградят золотым крестом с каменьями… На что Кувалда резонно заметил, что каменьями светить перед нашим (ихним) братом тоже ни к чему, стремное дело…

В храме преп. Моисея Мурина, эфиопа и разбойника, принявшего покаяние, подвизавшегося в пустынном Египетском монастыре и убитого разбойниками же, батюшка Василий отпел за год служения более сотни своих «деток». Они умирали от туберкулеза, от болезней сердца, от ножей и иных острых предметов, от тоски… Крестин поменьше: большинство прихожан были крещены в младенчестве. И венчал иерей с дюжину пар: кто заочно обрел свою сокровенную любовь, а кто тянул с воли под тюремный венец давнюю суженую.

 

 

*   *   *

 

…Джип катился по Электрической, высвечивая мощными фарами обледеневшие колеи. Оборотистый движок и полный привод ухитрялись вытягивать тяжелый автомобиль из скользких провалов. «Козырная тачка», – подумал отец Василий. Джип ему подарил жулик Колян Мыло, освободившийся четыре месяца назад. Колян обещал батюшке прийти, наконец, туда, где «свет во тьме светит»… Но отец Василий не обольщался: путь Коляна мог затянуться. По освобождении его встречали аж на трех автомобилях, в одном из которых лежал мешок с долларами – «на карманные расходы». Ведь Мыло был «вор в законе», да еще с такой богатой биографией, позавидовал бы кто угодно… но кто завидовал?

А машина явилась как нельзя кстати: слишком уж велики были расстояния, слишком ненадежны были расчеты на присылаемый «воронок». То есть – «автозак»…

Батюшка привычно крутил баранку, размышляя о превратностях судьбы. Ему нравилось житье-бытье в здешних краях. Он чувствовал себя (о, прочь, гордыня!) продолжателем дел св. Стефана Пермского: чем не «новые зыряне» эти разукрашенные дикими рисунками люди? Слава Богу, крест тоже был излюбленным изображением зеков: его «накалывали» на груди и на руках, на запястьях и предплечьях, с цепями и без цепей. Крест украшал главы символических соборов, занимавших у некоторых «носителей» чуть ли не полспины… И внимали «новые зыряне» словам о Христе в основном с детской наивностью, задавая умилительные «каверзные» вопросы. Противились лишь особо закосневшие; нет не в злодействе, а в безверии; чаще всего это были полуинтеллигентные «малосрочники» и «первоходочники» общего режима, севшие, как им казалось, «по ошибке», «случайно». Они надеялись не на Бога, а на «удачу», которую выцарапывали из обстоятельств любыми доступными способами – деньгами, связями, мелким и крупным стукачеством, торговлей (барыжничеством).

Отец Василий ужасался при виде остекленевших глаз. Какой молитвой, думал он, пробить брешь в этой ледяной стене? Но молился.

Сейчас он в джипе продвигался меж двух хвойных стен. Крупяной снежок уже не выстукивал мелкую дробь по лобовому стеклу. Поредели светлые облака, и обнажилось черное многозвездное небо. Мелькнули уходящие вправо две полудороги (скорее, тропы), они вели (так по карте) к раскольничьему скиту «Безрыбье». Название дали злоямовцы – скит расположился в странном месте, близ Народного болота, где не было ни зверя, ни рыбы. Там Шуцкий поймал реликтовую ракуку, современницу птеродактелей и брахиозавров – тварь издавала звуки, подобные чистке сковороды вилкой, питалась всеядно: травой, торфом, мясом, глиной, сухим валежником. Сама мерзкая животина служила пищей болотным анахоретам, считалась рыбой и дозволялась в редкие дни.

Отец Василий посещение «Безрыбья» отложил на неопределенное время – предполагал затруднения в общении, ибо не был силен в «букве». А именно «буквой», слышал от знающих людей батюшка, были сильны староверы – как, например, столичные баптисты, поголовно знавшие наизусть Священное Писание. Дискутировать с ними мог лишь такой же «энциклопедист», иному же через споры о «букве» отверзались глубины сатанинские…

Нечто необычное вдруг мелькнуло: возле правой «стены», обхватив руками сосновый ствол, стоял человек. Так стоят, обнимая столб, городские алкоголики, ждущие машину из вытрезвителя – знакомая, но совершенно невообразимая в тайге ситуация.

Батюшка надавил на тормозную педаль; не выключая мотора, вышел из кабины и, подбирая полы рясы, вернулся назад – посмотреть.

Никто сосну не обнимал. Обессиленный человек сполз на снег, лежал лицом вниз. Кожаная куртка на нем была изодрана в клочья, шапки не было, левая нога обута, а правая – боса… Коротко стриженая голова слегка подергивалась.

Батюшка взволновался, сразу вспомнив о бандюгах Борьки-Сосны. Правда, самого отца Василия не трогали: были предупреждены зоновским начальством и злоямовскими охотниками. Недели две назад, ночью, к батюшке явился Шикарный, он же Марлэн Зипунов, правая рука Сосны… эдакая «совесть» бандократии, проворовавшийся бармен и картежник. Шикарный изъявил желание принять святое крещение – и как можно быстрее – потому что ему приснился страшный сон.

«Оглашенный» пожелал и в крещении остаться Марлэном. Батюшка долго втолковывал неофиту, что таких имен в святцах нет, имя это, видимо, составлено из фамилий известных баламутов и богоборцев и свойственно лишь особым нехристям, да и то больше – женщинам. Шикарный, вздохнув, согласился окреститься в честь св. мученика Маркелла, сожженного за Христа при Юлиане Отступнике – и день совпал как раз…

«Сосновцы, точно», – думал батюшка, ощупывая конечности лежащего человека на предмет переломов. Кости вроде были целы, и отец Василий осторожно перевернул несчастного на спину. Лицо человека было залито кровью, к крови прилипли щепки, хвоя. Левый глаз оплыл. На белой рубашке под расстегнутой курткой расплывалось в середине груди темное пятно. Чистое право око вдруг открылось.

– Кто ты, детка? – спросил отец Василий.

– Чур… ка…– еле слышно, с трудом разлепив губы, вымолвил лежащий.

 

 

МОСКВА:  ОГЮСТ  ФЕРЬЕ

 

Далеко от Злоямово, в Москве, в высотном доме у Красных ворот бодрствовал в предутренние часы Огюст Ферье, французский гражданин. Нелегкая занесла его в российские пространства: жажда денег и счастливая любовь. И то и другое одинаково воздействовало на огненную натуру романца, вызывая в душе волнительные вибрации.

Россия понравилась Ферье: что-то среднее между Китаем и Бразилией, мрачно-веселые люди, вонючие клошары в метро, всеобщая бандитская мода (трудно отличить простых людей от криминальных), смесь роскоши и разрухи, цивилизации и марсианства. Всюду храмы, в которые страшно заходить: торжественно, как в Лувре, стены увешаны шедеврами, но глазеть нельзя, разговаривать нельзя, курить нельзя, стой и умирай от жажды, от всего… Впрочем, в храмы француз не заглядывал. Зато каждый вечер ужинал в Бизнес-Центре, роскошном (во Франции такого нет) тусовочном обиталище иностранцев, гангстеров, бизнесменов, артистов и писателей. Здесь можно было встретить великую Эллу Буслаеву в обществе знаменитого гомика или королеву детектива Арину Вайнер под руку с балашихинским «беспредельщиком», может быть, еще неделю назад тыкавшим пыточным электропаяльником в спину вон того офраченного бизнесмена, что так мило беседует с колумбийским послом.

Здесь заключались крупные сделки и обделывались мелкие делишки. В туалетной комнате муж бил жену ногами за улыбку, подаренную рязанскому плейбою, а в потаенной комнате 777 некто с дрожащими руками проигрывал в тривиальное «очко» свой последний долларовый миллион. Поджарые официанты сновали с подносами: питье, жратва. Люстры «Женева» обдавали посетителей швейцарской надменностью: фигуры не отбрасывали теней и потому представлялись фантомами. Именно здесь, в Бизнес-Центре, фантом Огюста Ферье познакомил фантом колумбийского наркобарона с фантомом Абрама Лукича; здесь была заключена между ними сделка, могущая перевернуть мир как полное ведро и выплеснуть из него человеческую пену.

Так красиво думал француз.

Не меньше и даже больше денег Огюста Ферье интересовала женщина, на которой он недавно женился. С Ольгой его познакомил Абрам Лукич; Огюст купился не на ножки или нечто подобное, а на все сразу. Ольга была совершенством. Ферье сказал об этом Абраму Лукичу, и тот согласился вслух, вспомнив, однако,  без слов, как подобные «совершенства» прыгали по баням в застойные годы… Впрочем, Ольга была недоступна Абраму Лукичу, находилась за пределом его прямого влияния, подчиняясь лишь косвенной необходимости.

Француза и его любовь не поколебал бы никакой компромат. Он был закодирован самим собой на страсть, иные женщины не вызывали у него даже ухажерского интереса; этикетная вежливость, дежурная улыбочка, механические манеры – вот все, на что он был способен в отсутствие молодой жены…

Нынче он проснулся в три часа ночи: почудилось, что Ольга шепчет ему что-то, рассказывает потрясающую историю о том, как она… ее… Но как ни вслушивался Огюст в невнятный шепот – разобрать ничего не смог.

Он открыл глаза и привычно переключился на финансовые проблемы: они с Ольгой должны были получить хороший процент от сделки с генералом Рохасом. Ольга сама изъявила желание сопровождать груз в Колумбию: женщина вызывает меньше подозрений и ослабляет бдительность возможных врагов и конкурентов; в самом деле, какая опасность может исходить от зеленоглазой красавицы-блондинки с точеной греческой фигурой? Трудно представить, что эта миниатюрная статуэтка владеет пистолетом как домохозяйка шумовкой и в случае необходимости сделает любое, даже очень сильное тело, похожим на шумовку. Или на дуршлаг. К тому же, именно Ольга предложила Огюсту присвоить пару литров «желтого брома», и сама вызвалась исполнить требуемые действия. Объясняя мужу детали операции, красавица оперировала незнакомыми словами типа «усушка», «утруска», «бой»…

Сумма процентов приближалась по значению к любовной страсти, и Ферье представил момент  пересчета купюр: никакого шуршания отдельных бумажек, а лишь глухое бряканье падающих в кейс пачек. Так бьется сердце.

 

 

МОСКВА: АБРАМ ЛУКИЧ

 

Если бы Абрам Лукич знал мечты Огюста Ферье, то несомненно, посмеялся бы над наивным французом. А француз был наивен; дураком не назовешь, ума хватает, но хитрости никакой: шаромыга, шантрапа, шваль… Как будто гувернантка из тургеневского романа воплотилась в образе современного месье с ноутбуком. F8, delete…

Нет, Абрам Лукич ничего не замышлял против Ферье с процентами – француз автоматически попадал под давно запущенный каток элементарного разбоя. Деньги, которые Абрам Лукич время от времени кому-то выплачивал, всегда и немедленно отбирались у владельцев сотрудниками второго техотдела «Инвала». Конечно, ни «сотрудниками», ни «отделом» нельзя назвать обыкновенную бандитскую шайку, свившую гнездо под инвалидным крылышком: Сизый, Миня и Бармалей. Огюсту Ферье предстояло быть уложенным по частям в коробку из-под телевизора (диагональ 72 см) и зарытым в Подмосковье, близ известных Горок – в сотне метров от тропинки, по которой в 1924 году несли главный гроб революции пылкие соратники покойного. Три двухкубовые ямы уже были готовы, как и бетонные столбы линии электропередач для придания захоронениям одновременно правдоподобия и скрытности.

Две любые могилы предназначались Ольге Ферье и командиру поисково-спасательной группы Виктору Керимбаеву.

Абрам Лукич мало интересовался издержками производства. Конечно, его занимала неожиданная авиакатастрофа, но о бочонке он тоже не беспокоился – «бабки» колумбиец отстегнул, вот тебе и вся  малина. А если он, как говорится, козел, рыпнется, то кроме простых Сизого, Мини и Бармалея найдется на колумбийскую Жучку крутой и сложный Тобик… Полкана спустим! «Совецка власть не таких обламывала!» (тут Абрам Лукич перегнул палку: по старинке подумал о себе как о советской власти).

Однако, время шло, а ни факсов, ни пейджеров, ни сигналов спутниковой связи от Керимбаева и Ольги не поступало. Сама катастрофа в целом была удачным исходом, на нее списывались большие проблемы, а именно: засвеченные контакты с хитрым колумбийским идиотом (такие «генералы» у нас в прапорах ходят) и с глупым французским аферистом. Конечно, неплохо было бы испытать «желтый бром» на агентах из наркотического бюро, проверить, так сказать, ху есть кто, прояснить возможности отравы… Но на нет и суда нет. много денег – деньги без счета – какая разница?

 

 

МОСКВА:

ПОЛОВИНА НЕДОСТОЙНОГО ИЕРЕЯ

 

Матушка Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Ей очень трудно было решиться на этот шаг: ведь когда-то она выходила замуж не за отца Василия, а за Васеньку, перспективного аспиранта-языковеда, пусть диссидентствующего и гонимого, но такого красавца, умника и эстета. И как прекрасно совмещалось все: завораживающая атмосфера окутанных табачным дымом литературных вечеринок, почти что опасные посещения православных храмов и беседы с известнейшим отцом Алексеем. Из рук в руки передавались бледные ксерокопии набоковской «Лолиты», Андреевской «Розы мира» и конечно же, «Архипелаг»…

А тайное венчание на конспиративной квартире? Дивное время: Москва 70–80-х… Что-то невосполнимо прекрасное было даже в обысках («шмонах»), регулярно осуществлявшихся чекистами по всем знакомым адресам. Всю столицу обошел рассказ о том, как Васенька опозорил глупого комитетчика, заявив об изъятом портрете Солженицына, что это дорогое ему изображение родного дедушки, соратника Плеханова и Веры Засулич. Так портрет и вошел в опись изъятого «фотографическое изображение Константина Макаровича Жукова, дедушки подозреваемого». И под сим – расписались понятые…

А как Васенька одевался! Это была его слабость, единственная… Правда, курил он еще и очень дорогие сигареты. Был неотразим: темно-серый костюм, черная рубашка, строгий, в цвет костюма, галстук, итальянские туфли…

Красавица-попадья поминала мужа как почившего, и неожиданно сама осознала это. Вдруг представила, что он замерз в тайге или зарезан сбежавшим уголовником (мученик!). Несомненно он голодает, питается концентратами и эрзацами, губит поджелудочную железу… А вдруг пьет?!

Разом (14 лет назад) все переменилось, в одночасье. Как-то утром Васенька не стал завтракать, молча вышел – и исчез на три дня. Марина уже на второй день стала сходить с ума: ведь кто, кроме злодейки, мог разбить счастье двух любящих сердец? Однако приятель Васеньки, гениальный пьяница-художник Лютов, сообщил по телефону, что «Васек отъехал в Почаев, к старцу Льву, на покаяние, хе-хе…»

Марина успокоилась. Но из Почаева вернулся другой человек. Он не курил. Вместо финского свингера на его плечах болтался ватник без воротника (зековская «гнида», объяснил Вася). Подбородок оброс жидкой курчавой щетинкой, под ногтями было черно… На длинную вопросительную фразу супруги он ответил коротко:

«Иное все, Марина…»

«Да что иное?» – вскричала она, но дальнейший ответ был выражен не словом, а делом.

…Вскоре Марина стала медленно привыкать к вечерним и утренним молитвам, к воскресным службам, к появлению в квартире странных, совсем «простых» людей: они снимали шапки сразу за порогом и искали глазами образ, чтобы осенить себя подобающим крестным знамением; они не знали литературы и «малогрузинской» живописи; говорили о чудесах, о чудотворных иконах, о писаниях преподобного Дорофея и святого Василия Великого, о грядущем антихристе и Страшном Суде, о Енохе и Илии… И молились: спокойно, без «выражения», но истово и внятно; и крестились без мелкой трясучки, а степенно возлагая троеперстие на чело, на грудь, плечи.

Исчезли (некоторые тоже переменились) старые друзья. Канула в небытие «интересная жизнь» со спорами – в сигаретном дыму под звон рюмок – о Бердяеве, Соловьеве, Кьеркегоре, Цветаевой, Ахматовой, Бродском.

Вася стал псаломщиком в храме св. Григория Богослова в переулке 10-летия ВКП(б). год прошел – и он уже священник, без прихода и паствы, с женой, без денег, без детей. Поп, поп, настоящий поп!

После заказанного молебна преподобному Сергию Радонежскому марина, наконец, забеременела (мешала женская болезнь), родила мальчика, Сережу, а через пять лет у них уже было трое, еще Анечка и Лялечка. Все стало иным, согласно давнему слову.

Трудно далось профессорской дочери Марине Лесовицкой превращение в попадью Марину. Вдруг грянули большие государственные перемены: к власти пришел общительный и словоохотливый мухомор, в считанные годы одурманил народ и вызвал разложение страны на полтора десятка, абсолютно, во всех смыслах, неравных частей. Зато в этих частях воцарилась безграничная свобода совести (вплоть до полного ее, совести, исчезновения). Стали распространяться секты: кришнаиты (качурики), хаббардисты (шурупы), иеговисты (могильщики), Белое Братство (фантомасы) и прочие, прочие, прочие.

Православные воспряли в общем ряду, а сама Церковь неожиданно стала частью нового официоза и имиджа «всяких, уважающих себя людей». В большие праздники в храмах было тесно. Поближе к царским вратам стояли, напустив скорбь ума на скобленые лица, председатели, секретари, депутаты, мэры, префекты.

Батюшка Василий на волне то искренних, о фальшивых симпатий стал на короткое время популярен (зачастили визитеры: набожные парторги и белозубые американские репортеры), но тут же его затмили академик Горький, журналист Забабкин, писатель Нуй и другие, не менее достойные люди. Батюшка решил удалиться от сквозняка перемен: выпросил новый приход в Д., в 40 километрах от Москвы.

Казалось, именно в тихом подмосковном городке жизнь обрела смысл для Марины, русло ее стало прямым; потекла, родимая, без паводков… Но батюшка неожиданно объявил ей (это после года-то службы!), что надо отправляться за Урал, в Злоямово (Господи, что за имечко?), и там, милая, продолжить несение креста Христова.

Марина не могла сказать «нет» и сказала «да», но решила задержаться в столице: очень кстати (Господи, прости!) заболел Сережа.

Отец Василий покинул Москву в одиночестве.

Злоямовские опасности превышали в фантазиях попадьи всякий допустимый предел; в сновидениях являлись такие каторжные рожи, что впору было умереть, не просыпаясь. Медведи, бандюги и грубые деревенские жители гонялись за отцом Василием по буеракам, рычали, свистели, скрежетали зубами.

…Сегодня, 13 декабря, в восемь часов утра Марина вышла из дома с тремя детьми и обнаружила на месте ресторана, демонстрировавшего по вечерам забытую красивую жизнь, настоящие руины. От самого «Русского Самурая» до подъезда лежало битое стекло, хрустевшее под ногами пешеходов. Парадная стена с витринами была выворочена вместе с железобетонными основаниями. Торчали изогнутые прутья арматуры. На один из прутьев, как на шампур, была нанизана электрогитара. На обломке бетона висел пиджак с двумя рваными дырами в глянцевой спине. Крыша просела, как в карточном домике, из щелей вился дымок.

«Что случилось?» – спросила Марина соседку.

«Так подзорвали кабачок наш! – весело сообщила старушка. – То ли, значит, воры бандитов, то ли бандиты воров… Вон как разнесло кафешантан! А ты спишь, видать, хорошо, бомбой не разбудишь!»

У Марины сердце как будто остановилось на мгновение, а потом застучало в моторном ритме. Она потянула детей, чтобы поскорее уйти отсюда куда… куда-нибудь.

«Атомной их надо!» – крикнула вслед веселая старушка.

Сережа очень расстроился. Как всякий мальчишка он хотел бы посмотреть или, в лучшем случае, услышать настоящий взрыв. Аня и Ляля ничего из разговора с соседкой не поняли, продолжали весело щебетать о чем-то девчоночьем.

«Такси, такси!!!» – истошно, по-бабьи (никогда не умела) завопила матушка Марина.

Услужливо притормозил серебристый «опель-вектра».

«Куда, девушка?» – вежливо осведомился холеный «чайник», одетый во все дорогостоящее.

«В Домодедово, в аэропорт, в аэропорт!» – выкрикнула попадья Марина Алексеевна, дочь профессора Лесовицкого, московская барышня, никогда не державшая в руках тряпку, лопату, ведро с водой. В детстве у нее были очень восприимчивые к сквозняку ушки. Перемена климата всегда грозила ей всем, чем только можно грозить в подобном случае.

 

 

ЗЛОЯМОВО: ТОЧКА ПАДЕНИЯ

 

Валентину Гоготулину так и не удалось подползти поближе к девушке (Ольге Ферье). Он продвинулся лишь на несколько метров, как вдруг ощутил странную тяжесть в затылке. Лицо оказалось расплющенным о ледяную землю, стало трудно дышать. Это наступил ему на голову кирзовым сапогом здоровенный бандит Кочевряга. Пловцу стало страшно, как никогда не бывало. Время остановилось: качнулись в разные стороны сосны, открывая за собой безбрежную тьму. Где-то в другом пространстве заиграла гармонь, грустно запели незнакомые женские голоса. Сердце стало маленьким, детским – и продолжало уменьшаться. С протянутыми руками Валентин Гоготулин выбежал из душного чулана навстречу падающей луне.

Кочевряга выстрелил из обреза в неподвижное тело чемпиона, затем перевернул его на спину, поднял пальцем верхнюю губу: золота не было. Кочевряга сплюнул и медленно обвел взором живых еще, но неподвижных пассажиров.

Револьвер у Ольги Ферье был маловат для серьезной перестрелки, но вполне достаточен для быстрой ликвидации трех-четырех «любителей» (каковыми, по ее мнению, были бандюги). Она уже давно извлекла оружие из-под французских трусиков: никелированный и абсолютно бесшумный «тайгер-617» лежал под рукой, чуть присыпанный землей со снегом.

Но первой жертвой Ольги Ферье стал вовсе не Кочевряга.

Группа Керимбаева подошла к месту падения авиалайнера скрытно, бесшумно; уже более получаса Виктор наблюдал происходящее в окуляры прибора ночного видения. Один из бойцов держал на мушке Кочеврягу, другой – Кузю Тамбовского. Остальные тихо ждали приказа.

Керимбаев был в растерянности. Он никак не ожидал застать на месте катастрофы живых пассажиров, да еще постепенно становящихся мертвыми! Какие-то странные людишки, морды, одна страшнее другой, мелькали в отблесках костров, матерясь и постреливая из разнокалиберного оружия. Спасательная группа вовсе не была подготовлена к схватке с бандитами, хотя и состояла в основном из отчаянных и битых жизнью ребят. Нужно было принимать решение, но какое? Отступить, уйти обратно к точке «Z»? Без бочонка? А деньги, деньги? Четверть лимона! Дочери – квартира, матери – достойный памятник на Хованском кладбище! И Бросить все… ну, на время, разумеется… У Керимбаева запершило в горле, он еле слышно кашлянул.

Ольга выхватила из-под снежно-земляного бугорка «тайгер» и выстрелила на звук: так учили ее в закрытом Центре ГРУ, и так она затем учила слепых в секциях «Инвала». Пятиграммовая пулька со смещенным центром тяжести вошла Виктору Керимбаеву в левое предплечье, затем, дробя кости и разрывая сухожилия, спустилась ниже и достигла сердца. Командир спасателей погиб.

Бойцы его, восприняв гибель командира как приказ к атаке, выскочили на поляну, беспорядочно стреляя из помповых ружей. При этом сразу были убиты четверо пассажиров: пожилые супруги, менее всех пострадавшие при падении ТУ, друзья-шахтеры, Иван и Петр, еще вчера обсуждавшие с соратниками из Воркуты планы железнодорожной блокады всей России, шалый пенсионер с окровавленной лысиной. А также смертельно ранен тридцатидвухлетний чеченец Ахмат Яндарсаев, летевший во Владивосток с кинжалом, чтобы зарезать кровника. Теперь он катался по снегу со свинцом в кишках, выкрикивая (так ему казалось), а на самом деле шепча: «Биля, зима, козел! Сибирь, биля, козел!..»

Всех пятерых бойцов Керимбаева тремя очередями срезал Борька-Сосна. Потом Кузя Тамбовский и Кизяк добили топорами раненых (в том числе и чеченца), скорее, из своеобразного милосердия, нежели из жестокости.

Больше всех досталось Ольге Ферье. Хваленый револьвер заклинило на втором выстреле. Застрявшая в стволе пуля предназначалась Кочевряге.

Забыв (или не зная?), что это женщина, Рыба, Банан и Кочевряга били Ольгу сапогами и прикладами обрезов, быстро превращая красивое тело в окровавленное месиво. Вскоре уже и не было никакой боли, она, Ольга, сама была боль.

Их остановил Сосна, всадив приклад АК в спину Банана.

– Что творите, падлы?! Я сказал: бабу с собой!..

Он взглянул на Ольгу.

– Хорошая телка была!

– Стремная только…– робко вставил слово Кочевряга. – Глянь, у нее и «шпалер» имеется!

Он подобрал «тайгер» и протянул его Борьке.

– Петушачий какой-то, – хмыкнул главарь. – Видишь, на нем птички да цветочки нарисованы.

Сосна обхватил пальцами чеканную серебряную рукоять, направил дуло на тело под ногами и выстрелил.

 

 

ТОЧКА ПАДЕНИЯ  (продолжение)

 

Злоямовцы услышали выстрелы, будучи в полукилометре от цели. Жмутыков, коротконогий, круглый и упругий как ниппельный мяч, деловито засуетился.

– Детишек надо назад отправить, – сказал он, обращаясь к Шуцкому. – Это, видать, наши бандюги лесные загуливают.

Шедший рядом ветеринар, метр с кепкой, вес полсотни кило, с иронией посмотрел на «детишек»: они без напряжения несли агрегат Шуцкого – тяжелый металлический куб с длинным раструбом.

Шуцкий поморщился, потому что подростков отпускать не хотел. Кроме пацанов «Иерихон» нести некому, да и включать его нужно без контакта с землей.

Они с ветеринаром ужу испытывали уникальный прибор во время весенней эпидемии ящура: крупно-рогатый скот поднимался после семи-восьми часов клинической, а точнее, самой настоящей смерти и уходил в неизвестном направлении. Коровы вскакивали как ошпаренные и мчались в тайгу со скоростью гепарда. Это вызывало восторг у злоямовцев, но все попытки отыскать в урманах хотя бы одну воскресшую особь не увенчались успехом.

О судьбе буренок могли бы рассказать сосновские лиходеи, целый месяц питавшиеся мясом, да волки из Бисовой лощины.

Жмутыков посмотрел на Шуцкого и мысленно согласился с ним. Впрочем, агрегат тут ни при чем: стрелять могли и не бандюги, а пацанам предстояло одним возвращаться в Злоямово через ночную тайгу…

– Ладно, пусть…– буркнул Жмутыков.

Но идти уже было некуда: злоямовцы вплотную приблизились к невидимой черте, отделявшей их от мира, где вот уже несколько часов подряд безудержно лилась кровь.

Первым это почувствовал ветеринар. Кайф от морфина-возбудителя выветрился, и его охватило волнение, свойственное трусливым или не опохмелившимся людям. Жора (так его звали) схватил Шуцкого за плечо.

– Станислав, дело плохо!..

Шуцкий выдержал паузу, но, так и не ответив, закричал:

– Пацаны! Марш сюда! Агрегат держите крепче!

Подростки, тяжело дыша, вынесли вперед «Иерихон».

Меж сосен, в слабых отблесках гаснущих костров, мелькали движущиеся силуэты, слышалась невнятная речь.

– Сосна, точно! – убедился Жмутыков, расстегнул кобуру на поясе (как «капитану корабля» ему полагалось оружие по закону) и вытащил бельгийский наган образца 1898 года. Барабан был полон, видимо, оружие не использовалось со дня изготовления.

– Ну что, Жора, будем включать? – потирая руки и облизывая губы, молвил злоямовский гений. – Сейчас мальчики развернут его градусов на пять… вот так, так… Потом я замкну конденсацию, а ты по свистку переведешь тумблер на два деления. На два!

– Прошлый раз на полтыка хватило…– удивился ветеринар.

– Прошлый раз говядину подумали, а тут люди. К тому же гангстеров нужно отключить хоть на минуточку! Давай, товсь!

Акселераты с «Иерихоном» на плечах сдвинулись чуть правее. Шуцкий повернул рукоятку конденсации. Внутри агрегата возник змеиный шип, медленно переходящий в пока еще слабый, но пронзительный свист.

Возле чудо-техники, кроме подростков, остались Жмутыков, Шуцкий и ветеринар Жора. Остальные злоямовцы, опасливо переглянувшись, отошли назад. Кое-кто спрятался за стволы сосен.

На черном корпусе мерцала красная лампочка. Вдруг она вспыхнула неестественно ярким кровавым светом.

– Жора, пли! – заорал Станислав Егорович.

Прямо под раструб агрегата выскочил человек в расстегнутом ватнике, с обрезом «тулки» в правой руке (это был Кизяк).

– Че тут за кильдым, бля, а?

Вновь взволновавшийся Жора дрожащей рукой повернул тумблер до отказа и попытался даже преодолеть стопор ограничителя – хоть на полтыка…

 

 

ТОЧКА ПАДЕНИЯ (окончание)

 

Вася-Чурка находился среди дюралевых останков авиалайнера. Он сидел за частью обшивки на каком-то бочонке и сквозь иллюминатор наблюдал происходящее. Он видел, как пристрелили парнишку-пластуна в спортивном костюме с буквами «СССР» на спине, как мочили этих лохов, что выскочили под стволы прямо из лесу… Чурка хотел тоже открыть стрельбу из дареной «беретты», больно уж жалко ему стало: волки позорные, забили в смерть ногами и прикладами такую красивую бабу…

Вася привык к злодейству. Нельзя было назвать его убийцей-киллером, но двоих он лишил жизни по заказу: зоновского барыгу и стукача Мазлова, оказавшегося после освобождения у руля концерна «Домгаз», и журналиста Забабкина, разнюхавшего номера счетов воровского «общака» и домогавшегося доли у изумленной братвы. Участвовал Вася и во многих перестрелках с врагами: когда делили с солнцевскими Дорогомиловский рынок, когда наезжали на азербайджанских «зверьков» в Центре, когда брали штурмом ресторан «Узбекистан» на Неглинной, нагоняя жуть на разбушлатившихся без меры чеченцев… Кого-то, конечно, если и не пристрелил, то изувечил.

Кроме почета и уважения друзей (и врагов) Вася ничего не заслужил. Семьи и дома не было (держался старого «закона»), за границей не бывал, машину держал хорошую («Тойоту-Лексус»), но ездил то без прав с номером, то без номера с правами… Вася чрезвычайно уважал понятия преступного мира, но чересчур их идеализировал, понимая буквально, как старовер. Никогда не грабил, да и не воровал: жил на «долю», по праву заработанную «разводкой рамсов» (что-то вроде мирового суда) в тюрьме и на свободе и безотказным участием во всех боевых действиях блатного мира. Жизнь выкатилась из интернатского детства прямо за решетку и продолжала безостановочно катиться, обрастая, как снежный ком, неисправимыми делами. И теперь предстояло совершить еще одно.

Вася решил начать с длинного и лопоухого (это был Банан).

На той стороне поляны вдруг послышался какой-то шум, крик. Неожиданно, как из-под земли, вырос столбом пронзительный металлический свист, поднялся до нестерпимой ультразвуковой высоты и медленно пошел на понижение. Стало неуютно. Васе захотелось убежать куда-нибудь. Свист быстро превратился в лавиноподобный гул. Небо как будто покрылось сеткой трещин, а сосны, только что непоколебимо стоявшие на страже таежного покоя, полезли из земли, словно дождевые черви. Обнажившиеся корни шевелились как щупальцы. Потом деревья стали валиться друг на друга; затрещала древесина, полетели в разные стороны ветви и сучья.

Объемистый заостренный сук вонзился Васе в грудь чуть выше солнечного сплетения. Он упал без чувств и уже не видел происходящего.

Первый звуковой пузырь, выпущенный из «Иерихона» нервным ветеринаром, пронес на своей невидимой оболочке уже мертвое тело Кизяка и, упруго поддавшись, выбросило его на расстояние более двух километров по гиперболической кривой. Затем пузырь лопнул. Рыба, Банан и Кочевряга обрели мгновенную смерть. Умер одновременно с ними и до сих пор проливавший слезы командир экипажа ТУ Алексей Мокроусов. Кузя Тамбовский взорвался как гигантская «лимонка», разбросав в зоне поражения осколки собственных костей. Боря-Сосна, живучий как кот, некоторое время еще дышал и видел, как вдруг пополз куда-то труп в синей «мастерке» с надписью «СССР» на спине, как шевелилось окровавленное тело «кожаной» красотки, пристреленной им полчаса назад, как закричал вдруг «Лышенько!» сивоусый дядька-хохол, мгновение назад лежавший мертвым возле своего чемодана с гостинцами. Чубчик, опершись на локти, поднял из углей выгоревшее, с пузырящейся кожей, лицо и застыл в этой позе. Теря, свистя сквозной дырой в груди, пытался чиркнуть колесиком золотого «Ронсона». Вздохнул и чему-то улыбнулся задушенный Чуркой Шикарный, он же Марлэн Зипунов, в крещении Маркелл… «В Москву, в Москву!» – визг Ольги Ферье был почти сравним с действием «Иерихона». Открыли глаза и молча смотрели в звездное небо шахтеры Иван и Петр. Шарил («Биля, биля»…) возле себя рукой Ахмад Яндарсаев – искал кинжал. Пенсионер, схватив дымящуюся дровеняку, побежал в атаку на невидимого врага. Поднялись и сели, обнявшись, у костра супруги, убитые спасателями Виктора Керимбаева. Сами спасатели медленно вставали на ноги, искали едва отверстыми очами своего командира, который, однако, продолжал лежать: лишь подгибал под себя ноги и руки, сворачиваясь в клубок – будто прячась от кого-то. Оскальпированный медведем Юрик Дрючок, обхватив руками окровавленную голову, выкрикивал прямо в землю матерные слова.

Послышался скрежет металла там, где находился полуразвалившийся корпус ТУ: это пытались освободиться от оков катастрофы погибшие при падении пассажиры. Бандит Махновец, выдернув из разорванного кишечника дюралевый осколок, извивался удавом между двух пар расплющенных кресел. Председатель совета директоров компании «Златорусь» Нияз Шалманович Иванов в изумленном ужасе разглядывал свою кровоточащую культю, а правой рукой пытался вытащить из внутреннего кармана пиджака сотовый телефон… Вскочил Вася-Чурка и, придерживая окровавленными руками болтающийся меж разбитых ребер сосновый сук, побежал в таежный мрак.

У агрегата, перекинув на грудь из-за спины видавшую виды гитару, бил в восторге по струнам Станислав Егорович Шуцкий, впервые узревший настоящую победу своего гения. Давил что было силы тумблер обезумевший ветеринар Жора. Председатель Жмутыков палил вверх из дореволюционного нагана, выражая одобрение достижениям науки, прогресса и общечеловеческих ценностей, главной из которых, по мнению председателя, была, конечно же, жизнь. Подростки с любопытством и дрожью наблюдали происходившее в лунном свете поголовное оживление. Остальные злоямовцы сгрудились в темноте и мрачно молчали в тревожном ожидании.

Торжество жизни продлилось недолго. Через сорок секунд второй пузырь (раза в четыре больше первого), не сумев преодолеть узкий раструб «Иерихона», вернулся обратно в камеру конденсации и, разорвав ее титановые стенки, лопнул. В следующее мгновение мертвыми стали все: живые и ожившие, пассажиры и бандиты, спасатели и злоямовские добровольцы. Упал с оскаленным в страшной радости ртом Станислав Егорович Шуцкий. Лопнули струны гитары, на которой злоямовский гений так и не научился играть.

Бежавшего Васю настигли два небольших пузыря, отделившихся от гигантского. Вначале его швырнуло оземь; сук выбило из раны как пробку из шампанского, и с напором шампанского ударила фонтаном кровь. Второй пузырь поднял Чурку в воздух и вынес над соснами к Электрической дороге-просеке.

Медведь, все это время пролежавший за поваленным стволом, вскочил сразу после первого «оживляжа». Страх обуял косолапого злодея; ослаб, как от первой малины, желудок. Мишка присел ненадолго, а потом завопил жалобно, словно и забыв, что совсем недавно снимал человеческие скальпы и стращал врагов одним своим появлением.

Вокруг лежали мертвые тела двуногих. Так и не добрались до своего пристанища в Горках Ольга Ферье и Виктор Керимбаев. Жизнь прервалась и для всех остальных.

Медведь, почуяв чужую смерть, немного успокоился и, обнюхивая лежащих, поковылял к обломкам самолета. Там он обнаружил предмет значимой формы. Почти такой же бочонок утащил он прошлым летом со Злоямовской пасеки: он был полон вкуснейшего меда. Удовольствие оказалось самым запоминающимся, хоть и всадила жало в медвежий нос настырная и жестокая пчела. Топтыгин обхватил бочонок лапами и прижал к груди. Потом оглянулся и зарычал, отпугивая возможных претендентов на добычу. Никого вокруг не было, и медведь пошел на задних лапах к берлоге, из которой его выманила человеческая рука с дорогими швейцарскими часами на запястье.

 

 

БЕЗРЫБЬЕ

 

Староверы «Безрыбья» вышли на ежевечернюю закатницу, когда темнеющее декабрьское небо прорезала серебристая стрела падающего авиалайнера. Юдо вышло из пике, пропахало железным брюхом верхушки сосен и исчезло в стороне Чум-озера.

Старец Кирьяк (Криак) по прозвищу Нога (вместо правой была деревянная култыха) проводил взглядом знамение и горестно развел руками, показывая народу (а всего перед ним стояло шесть человек), что ничего хорошего в этой жизни уже не предвидится, что где-то там, за непроходимыми лесами и высокими горами триста лет празднует свою победу железный сатанаил, растет вавилонская башня, отбивают топотуху срамные девки и непотребные козлища в человеческих обличьях.

Братья и сестры давно уже все понимали без слов, научились определять мысли по движению зрачков и дрожанию губ. Тем более, максимум информации нес жест 208-летнего Кирьяка.

Трудно было назвать «староверами» эту небольшую общину, отделившуюся от мира в 1714 году. Тогда их было более сотни, всего несколько стариков, остальные – молоды и полны сил, веры и знания. Место для скита нашел тогдашний «водитель» Мануил, строгий книжник и постник, ярый, до экстаза, молитвенник и весьма скорый на расправу с непокорными. Он и принес в Безрыбье на своих плечах восьмипудовый сундук с правильными книгами, по которым и текла жизнь общины вплоть до пожара в 1764 году, уничтожившим почти всю уникальную библиотеку. Мануил не вынес потрясения пожаром – и скончался в беспамятстве через несколько дней.

С той поры Безрыбье медленно стало превращаться из раскольничьего скита в нечто вроде современной секты сверхоригинального Порфирия Сидорова, ходившего зимой в трусах и называвшего тараканов и клопов «милашками».

Лично Кирьяк-Нога исповедовал, подобно Сидорову, культ здоровья и силы, к 60 годам мог обходиться без воды, еды и воздуха 15–20 дней, к 150 – овладел телепатией в пределах собственного небогатого словаря, простым гипнозом и даже мог телепортироваться на небольшие (до километра) расстояния, чего, впрочем, не делал никогда – из боязни оказаться дезориентированным. Читать он не умел, так что опасения отца Василия насчет «буквы» были напрасны: Священное Писание «водитель» Кирьяк-Нога знал фрагментарно, в вольном переложении отца и старших братьев, последний из которых, Фронтасий-Око, погиб в схватке с ракукой 196 лет назад.

Обрядовая система безрыбцев была проста: утром – встреча солнышка, вечером – проводы… Оба действа сопровождались пением короткого гимна «Нерушима, яко сила…», сочиненного самим Кирьяком лет 90 назад.

Безрыбцы из нежды вернулись к ветхозаветным семейным принципам: братья женились на сестрах, матери жили с детьми; это привело к тому, что последние приплоды оказались нежизнеспособны: кто умер при рождении, кто после, от детских недугов. Единственный выживший, двадцатилетний Фомка, был вроде юродивого, материл старца, плевался на закат, неделями пропадал в тайге и даже появлялся иногда в Злоямово – менял кедровые орехи на «Беломор». Батюшка Нога тоже плюнул на Фомку и сквозь пальцы смотрел на его табачные и таежные увлечения: в семье не без урода. Его не считали, хотя он был восьмой. На этом уроде, похоже, должна была завершиться история «Безрыбья», полная темноты, страха и греха.

После проводов солнышка, коротко поразмыслив о страховидном явлении ревущей птицы, Кирьяк-Нога решил сдвинуть общину с насиженного места и удалиться на север, откуда приходили в его чуткий мозг невнятные телепатические слухи о великом множестве братьев, живущих в уютных обителях. Обители эти, слышал Кирьяк, были надежно ограждены от дьявольского мира: никто не мог проникнуть в них, никто не мог их покинуть против воли начальствующих. Туда-то, в нетронутую благодать уединения, и намеревался завтра сразу после восходницы (встречи солнышка) повести свою братию «водитель» Кирьяк-Нога.

Ночью в южной стороне были слышны странные звуки: то как будто бесы хлопали в ладони и раскручивали на бечевах свои дьявольские трещотки, то как будто падали с неба на землю гигантские яйца… Это было второе знамение.

Обитатели Безрыбья, оповещенные о предстоящем странствии, готовились по-разному: кто отсыпался, кто чинил одежду в свете плошки с ракучьим жиром…

Фомка сидел на прогнившем скрипучем крылечке. Со стороны леса его совсем не было видно, лишь медленно двигался во тьме маленький красный огонек папиросы. Раз только луна высветила никогда не сходившую с лица урода белозубую плейбойскую улыбку.

 

 

НЕДОСТОЙНЫЙ  ИЕРЕЙ  И  ЧУРКА

(окончание)

 

Чурка лежал на кровати отца Василия. Чуть скосив глаза, он видел справа, в окне, силуэт одноглавого храма с крестом и мерцающую бесчисленными звездами тьму. Что-то еще более темное подступило к его ложу с левой стороны, огромное бесформенное существо.

Он уже согласился со смертью, как с единственно возможным выходом из нестерпимой боли, тоски и неожиданного страха. Еще несколько дней назад он, Чурка, и друзья его Теря, Махновец и Дрючок, покурив анаши в лесочке возле аэропорта Домодедово, обсуждали предстоящую разборку с одним дальневосточным гадом. А сегодня кто-то выстроил каменную стену, отделившую его, Чурку, от остального мира. За стеной остались Махновец и Теря, Юрик Дрючок и корешок Жихарь Тульский, «Тойота-Лексус» в гараже на Нагатинской улице, упавший самолет, чемоданчик с миллионом долларов, Москва, тайга, Сочи, Дальний Восток, мертвые и живые. Хотелось найти объяснение всему, что было: казалось, что вот-вот загремят железные засовы, звякнут ключи и замки, войдут пушкари-стражники и поведут по длинному коридору очередной тюрьмы к очередному дознавателю. Нужно было срочно размыслить: отвечать или идти в полную несознанку? Но, кроме правды, ничего на ум не шло. Кто-то чересчур добрый, словно отец, заглядывал в самое сердце, и оно сжималось от этого взгляда.

Василий Чурка, оказавшийся по документам Провоторовым, сыном Григория, прожил еще сутки. Батюшка Василий прочел вслух 23-ю главу Святого Благовествования от Луки и принял от умирающего очень подробную исповедь по чину «Егда случится вскоре больному дати причастие», правда, раб Божий уже не мог вымолвить ни слова, и священнику пришлось говорить как бы за него, исполнившись сознанием и верой исповедываемого. Всякий раз, когда иерей называл какой-нибудь грех, Василий Провоторов медленно закрывал и тут же открывал глаза в знак согласия. Начали с малых и перешли к тяжким, а Василий все сдвигал и раздвигал веки, не пропуская не единого упоминания. Часа через два стало пусто в кладезе грехов, что добровольно взвалил на себя отец Василий. Он возложил епитрахиль на голову кающегося и произнес наконец слова:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, данною мне, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

После чего причастил умирающего.

Лицо Василия Чурки-Провоторова изменилось. Он вдруг стал усиленно шевелить губами, выдавливая из себя некие очень важные слова. Иерей пристально посмотрел на него, и Вася, оставив попытку молвить слово, показал глазами на правую руку.

«Справа?» – спросил священник, догадываясь.

Василий утвердительно прикрыл и снова открыл очи, и попытался  сложить из потрескавшихся губ подобие улыбки. Но ничего не получилось.

Батюшка осторожно снял с него тяжелую от воды и крови кожаную куртку. Ему показалось, что такая одежда не подобает телу, расстающемуся с душой. Равно как не подобает она и душе, обретающей вечность.

 

 

ЭПИЛОГ: МОСКВА-ЗЛОЯМОВО

 

«Где-то здесь…» – сказал штурман.

Тяжелый с виду ИЛ-76 качнул крыльями.

Взрослые пассажиры вздрогнули, на миг испугавшись аварии, а дети испытали ощущения, подобные замираниям сердец на аттракционах парка культуры.

Авиалайнер держал курс на краевой центр К. Внизу простирался в таежных дебрях Злоямовский район, равный по площади Нидерландам. С высоты девяти километров на юге можно было увидеть асимметричный райцентр и почти из него исходящую полосу, рассекающую тайгу, а на севере – маленькие темно-коричневые прямоугольники, огороженные со всех сторон тремя параллельными линиями.

«Мама, внизу городок! – закричал Сережа. – А вот еще один… и еще, еще!»

Отталкивая друг друга, ринулись к иллюминатору Аня и Ляля. Матушка Марина тоже взглянула быстро (боялась высоты), но ничего не увидела.

Если бы летели пониже да помедленней, то открылось бы многое.

Увидели бы все летящие:

как по просеке-дороге, названной Электрической, бредут, проваливаясь в снег, семеро путников – пять мужчин и две женщины: через два дня они выйдут к металлическим воротам шлюза исправительно-трудовой колонии строгого режима № 7, и белобородый, неестественно румяный, но увечный старик будет стучать деревянной ногой в эти ворота и говорить что-то, чего не поймет проснувшийся с перепою прапорщик Окоемов; он обматерит старика, и вся эта «шайка бомжей» двинется дальше – искать достойную обитель для уединения от, наверное, уже погибшего мира;

как выползает из Народного болота, кроша хрусткую перемерзшую трясину, вислоухая скользкая ракука;

как последний безрыбец Фомка, обретший свободу, растапливает кособокую печь в опустевшем скиту;

как большой бурый медведь-шатун сидит на снегу перед никелированным стальным бочонком с «желтым бромом». Три дня будет мять и царапать бочонок косолапый и добьется своего. Но ничего особенного не произойдет, лишь через несколько лет зоологи обнаружат в злоямовской тайге ослепительно желтых молодых медведей, отличающихся веселым нравом и равнодушием к мясному.

Конечно, невозможно было бы и с малой высоты увидеть засыпанные последним долгим снегом тела погибших недалеко от Чум-озера пассажиров ТУ-154, бандитов, спасателей и злоямовских добровольцев. Они лежат в ожидании – когда-то еще доберется до них последняя экспедиция…

Для полноты итогов можно было бы повернуть назад, в Москву, и посмотреть:

как стягивают кожаную удавку на горле Абрама Лукича сотрудники второго техотдела фирмы «Инвал» Сизый, Миня и Бармалей; они выпытывают у еще живого, но уже погибшего парторга и бизнесмена номера счетов в Берне и коды сейфа в кабинете;

как спешит в аэропорт Шереметьево-2 перепуганный открывшейся суровой действительностью француз Огюст Ферье;

как удивляются в Горках трем выкопанным неизвестно кем ямам землекопы СМУ-12…

Если же перенестись над всей Европой и через Атлантический океан в Колумбию и заглянуть в особняк на окраине города Медельин, то можно увидеть, как генерал Гильермо Рохас расстреливает в раззолоченной и увешанной подлинниками Гогена и русскими иконами гостиной своего помощника по делам науки полковника Бандераса.

Удивительней Колумбии лишь сияющий в солнечных лучах золотой купол храма св. Василия Великого в подмосковном городе Д.

А когда вернемся, то узрим:

как на окраине села Кишкино, близ Злоямово, два неприметных мужичка без шапок копают могилку на заброшенном кладбище; стоит простой некрашеный гроб, в котором покоится тело Василия Григорьевича Провоторова, бандита и разбойника, по воле судьбы завершившего здесь свою земную жизнь; рядом утирают слезы старушки в вытертых пуховых платках, и служит печальную службу священник, в котором Аня, Ляля и Сережа признали бы своего отца, а матушка Марина мужа; скоро они соединятся, и продолжится нынешний день без оглядки на вчерашний, без загадки завтрашнего.

Отодвинутся во времени недавние события; их ход досчитают швейцарские часы «Ролекс», до сих пор тикающие в небольшом обледеневшем бугорке, недалеко от места катастрофы…