НАТАЛЬЯ РОМАНОВА

 

Моёр

 

Психологи утверждают, что полное представление о человеке складывается в течение первых тридцати секунд знакомства с ним. Однако в момент знакомства Ксении со своим будущим отчимом девушке в первую секунду стало ясно, что никаких оставшихся двадцати девяти секунд не потребуется, чтобы понять, как он ей не нравится. Звали будущего маминого мужа Владимир Владимирович. Он, хехекнув, так и представился, добавив:

– Почти Маяковский.

«Почти да не почти», – подумала Ксюша, окидывая скептическим взглядом нового члена семьи. И что мать в нем нашла? Усатый, носатый, смеется противно. Сыплет какими-то дурацкими шутками, приводя Ксенину сорокалетнюю маму в полный восторг. Впрочем, поначалу семнадцатилетней Ксении дел особо до отчима не было. «Делайте, что хотите», – решила она, тем более, ее никто и не подумал спросить, жениться им или нет. У отчима с матерью была своя жизнь, у Ксюши своя. Она даже первое время старалась скрывать свою неприязнь к Вовану (так она окрестила «почти Маяковского»), но в дальнейшем ничего поделать не могла с тем, что с каждым днем он всё больше и больше раздражал ее.

На поверку Вован оказался лихим товарищем, любителем приключений и авантюр. Маму, до мозга костей интеллигентную женщину, это только умиляло. Парочка представляла собой тандем «барышня и хулиган», только великовозрастный. А еще больше всего раздражала Ксюшу в нем – полная безграмотность. Например, только в одном слове «майор» Вован делал кучу ошибок и писал «моёр», видимо, думая, что оно произошло от слова «моё». К слову сказать, сам Владимир Владимирович был майор в отставке. И Ксюша однажды, попросив у него военный билет, прямо тыкнула этими корочками отчиму в лицо, сказав сквозь зубы:

– Посмотрите, пожжалуйста, как правильно пишется слово «майор».

И о чем может говорить с ним женщина, владеющая в совершенстве несколькими языками? – недоумевала Ксения, поглядывая на мать. Вован же, как ни старался понравиться, ничего у него не получалось. Он только больше отталкивал Ксюшу от себя. Но сильнее всего молодую особу раздражало то, что Вован был не дурак выпить. И если мама, на дух не выносившая алкоголь, разошлась с отцом Ксении по этой самой причине, то Вовану почему-то позволялось залить за воротник. И выходки Вована в алкогольном состоянии доводили Ксению до белого каления. Вован очень хорошо дрался и слыл большим авторитетом во дворе. Всё потому, что часто мог угостить выпивкой и в случае чего защитить любого из своих друзей-собутыльников.

Как-то утром в дверь квартиры постучали. Ксения открыла. На пороге стояли два дворовых хлюпика Коляй и Димитрич, друзья Вована.

– Вовку позови, – чуть не плача сказал Коляй, размазывая кровь из носа по лицу.

Димитрич тоже был в слегка ударенном состоянии и грустен до невозможности. Без сомнения, они пришли просить у Вована защиты.

– Дядя Вова, к вам, – недовольно выкрикнула из коридора Ксения.

Вован в это утро пребывал с тяжелого пахмура и вообще-то никого не желал принимать.

– Скажи, я занят! – крикнул он Ксении.

– Вовка, выйди, очень надо, – заканючил Коляй.

– Будь человеком! – вторил Димитрич.

– Дядя Вова! Да встаньте вы уже с постели! – рассвирепела Ксюша.

Вован нехотя вышел из комнаты, зевая и почесывая живот.

– Ну? – спросил он, оглядывая мутным взором пришедших.

Ксюша даже не стала слушать, с чем пожаловал этот побитый дуэт. Вован, по всей видимости, в тот момент тоже был не особо внимателен к посетителям и слушал их вполуха, думая, как бы сейчас улизнуть из дома и опохмелиться. А случилось вот что. Коляй, выпивая, чего-то не поделил с Генкой, Димитрич было заступился, но как-то неудачно. Поэтому они и пришли к Вовану с просьбой наказать Генку. Но Генок было во дворе двое. Один по кличке Гендос, а второго Генку прозвали Гудносом. Он страшно гундосил. Но когда его переспрашивали, потому что порой его речь была непонятной, он, перед тем как повторить сказанное, вежливо произносил:

– Простите, пожалуйста, я гудношу с младенчества.

Гуднос, в отличие от Гендоса, задиристостью не отличался, но в этот раз побил Коляя и Димитрича именно он, Гуднос. И приходили они к Вовану за помощью по его, Гудносову, душу. Но Вован по своей невнимательности накостылял не ему, а Гендосу. Причем врезал основательно. Гендос лишился пары передних зубов. И когда выяснилось, что пострадал не тот, Вовану пришлось повиниться и оплатить Гендосу счет из стоматологической поликлиники. Правда, деньги на то, чтобы вставить зубы Гендосу, давала Ксюшина мама, так как Вован сидел тогда без работы.

Зубы у Гендоса были никудышные. Но под осуждение всей дворовой братии Гендос заказал себе самые лучшие, металлокерамические. Потерпевший каждый раз пояснял, что, конечно, он бы и вставными железными был доволен, если бы их выбили в честной драке, а это, мол, компенсация морального ущерба. И улыбался, сверкая новыми зубами цвета белого начищенного унитаза. Зато после той истории Гуднос долго не появлялся во дворе, боясь того, что просьбу Коляя и Димитрича Вован так и не выполнил.

Ксюшу сей случай просто допек. И без того плохие отношения падчерицы с отчимом ухудшились в разы. Ксении было жаль маму, которая постоянно вытаскивала своего муженька из подобных историй, и, чего скрывать, жалко и денег, отложенных на покупку навороченного компьютера и улетевших Гендосу в рот. После этой истории Ксюша перестала разговаривать как с матерью, так и с отчимом.

– Надо что-то делать, – сокрушенно сказала Елена Васильевна за ужином. – Только что, ума не приложу. Ребенок третьи сутки отказывается есть с нами.

– Да, – согласился Владимир Владимирович и усмехнулся: – Может, мне китайский выучить?

– Сиди уж, – покачала головой Елена Васильевна, зная, что никакой китайский ее муж не осилит. Терпения не хватит.

– Да, тут и китайский не поможет, корячься тут, учи, а потом всё это коту под хвост. Вот ты мне скажи, что ей сейчас хочется больше всего? О чем она мечтает?

– О чем мечтает? – Елена Васильевна задумалась. – О ремонте в своей комнате, о новом, хорошем компьютере мечтала... – Она многозначительно посмотрела на мужа.

– Ленусик, ну, хватит уже! Сколько можно! – вспыхнул тот. – Знаешь ведь, что во вторник в десять собеседование. Все шансы, что меня возьмут на ту работу.

– Вообще-то Ксюша всегда мечтала съездить в Москву и побывать в Третьяковской галерее, – припомнила Елена Васильевна.

– Так давай устроим ей эту поездку! К тому же у меня там родственники живут, будет где остановиться. И даже лучшая подруга моей тетушки – старый музейный работник, – Владимир Владимирович с гордостью произнес это, словно сам был музейным работником, а не подруга тетушки. – А работает она именно в Третьяковской галерее.

– Ух ты! – восхитилась жена.

– Так что, Ленулька, всё будет по высшему разряду.

– Прекрасно! Но только преподнести Ксене это надо как бы между прочим, не потому что мы задабриваем ее, а то будем потом каждый раз заискивать. Скажем, поездка в Москву – подарок на окончание школы. Пусть съездит, развеется, а то скоро поступать в институт. Но вам придется ехать вдвоем. Мне никак. Не отпустят с работы.

Билеты из Новосибирска в Москву были только на воскресный ночной рейс. Обратно из Москвы они вылетали в понедельник вечером, так как на вторник у Владимира Владимировича было назначено собеседование по приему на работу. То, что они всего один день проведут в Москве, Ксюшу не огорчало. Во-первых, она была несказанно рада, что впервые поедет в столицу нашей Родины. А Третьяковская галерея, как думала Ксюша, – предел мечтаний любого человека. Во-вторых, ей вовсе не хотелось долго находиться в компании отчима, которого она презирала всей душой. Но не отказываться же от поездки.

Елена Васильевна перед посадкой дала наставления обоим отправляющимся, сказала дочери, чтобы та ни на шаг не отходила от дяди Вовы и не грубила ему. Дядю Вову же просили об одном – не пить. И Ксюша, и Владимир Владимирович уверили, что будут вести себя прилично.

С самого начала поездки Ксюша вела себя довольно сухо, в ней стойко держалось мнение о никчемности Вована. Дядя Вова же, как ни в чем не бывало, шутил, балагурил и вновь рассыпал свои идиотские шуточки. Но теперь Ксюша уже терпимее относилась к его солдафонскому юмору. Всё-таки Москва и Третьяковка...

– Вот обрадуется-то Агния Венедиктовна при виде нас! И Борис Андреевич тоже.

– А Борис Андреевич – это кто?

– Борис Андреевич Полицеймако – муж моей тетки. Интересный человек. Профессор!

У Ксюши при слове «профессор» округлились глаза от удивления.

– А Мишаня-то как от радости зайдется! – щебетал дядя Вова. – Мишанька – мой брат. Увидишь, какие это воспитанные, интеллигентные люди. Они в Москве своей каждый день по театрам ходят. И в библиотеки тоже. Каждый день.

– Так уж каждый, – усмехнулась Ксения.

– Вот тебе крест, – дядя Вова перекрестился, – они такие начитанные! Я свою тетку и братца двоюродного без книги и не видел.

– Посмотрим, – важно произнесла Ксюша, но в голосе мелькнуло уважение.

– Приедем – сразу к ним двинем, – распоряжался Владимир Владимирович, – позавтракаем. Знаешь, какими они изысканными блюдами будут нас потчевать. Они – эти, как их, гурманы. И эстеты тоже. Отдохнем у них малость, потом в Третьяковскую галерею сходим, еще куда-нибудь зайдем. В Москве много интересного. Куда тебе захочется, туда и пойдем.

– А вам куда хочется?

– Мне, – дядя Вова чуть не поперхнулся, – мне куда и тебе.

– Понятно...

Ксения почему-то думала, что их будут непременно встречать родственники дяди Вовы, но в Домодедово их никто не ждал.

– Неприлично им так рано звонить, – сказал дядя Вова.

– Конечно, неприлично, – согласилась, пожалуй, впервые с отчимом Ксюша, – в пять утра профессора будить.

Они зашли в кафе аэропорта, перекусили.

– Ну и цены тут! – ужаснулась Ксения.

– Что ты хочешь, Москва, – с уважением произнес дядя Вова. – Тебе что-нибудь еще взять?

Ксюша замотала головой, мол, дорого тут всё.

– А я, пожалуй, возьму себе бутылочку пивка. В горле пересохло.

– Дядя Вова! – укорила его падчерица.

– Так пить же хочется!

– Возьмите минералки.

– Да ты что, – теперь пришла очередь ужасаться дяде Вове, – она сто пятьдесят рублей поллитровая бутылочка.

– А банка пива – двести! – Ксюша была неумолима.

– Тоже мне нашла что сравнивать, минералка – это вода водой, а пиво...

– Как же вы, выпивши, в гости-то пойдете?

Дядя Вова задумался.

– Ладно, – махнул рукой он, – там выпьем за встречу.

– Надо бы им какие-нибудь подарки купить, а то с пустыми руками неудобно, – предложила Ксюша, – и почему это вы с мамой не подумали об этом?

– Почему не подумали? Мы с Леной обговаривали этот вопрос. Я ей пообещал, что куплю родственникам презенты, как только прилетим в Москву, а чего таскаться-то с лишними сумками? Вот сейчас пойдем и купим.

Ксюша с отчимом направились в аэропортовые лавки, которые ломились от изобилия товаров. Накупив милых вещичек под руководством Ксюши, дядя Вова почувствовал непреодолимую тягу освоить винный отдел. Что он и сделал. Его глаза явно повеселели.

– Водовка, – наглаживал дядя Вова литровую бутылку. Ксюша презрительно фыркала.

Следующие два часа они, скучая в аэропорту, выжидали время. В восемь дядя Вова позвонил на домашний номер
своей тети Агнии Венедиктовны Полицеймако. В мобильном телефоне слышались заунывные гудки.

– Они что, не ждут нас? – спросила Ксюша.

– Нет!

– Как нет?

– Сюрприз!

– Ну вы и придур, дядя Вова! – вырвалось у Ксюши.

– Но-но, – приобиделся Вован.

– Что но-но? – начинала свирепеть Ксения. – Не могли позвонить им заранее, предупредить? Мы из такой дали приперлись! Из самой Сибири!

– Так мы же не с ночевой к ним, предупреждать-то? К тому же мы не к ним вообще-то ехали, а в Третьяковку.

– Понятно...

– Да не горюй ты! Сейчас дозвонимся. Спят еще они, потому что работают по ночам. Богема, едрить их.

Дядя Вова вновь стал набирать заветный номер, включив громкую связь. Наконец-то, после семитысячной попытки в телефоне вместо гудков раздалось человеческое «алло».

– Агния Венедиктовна, – браво сказал дядя Вова, – доброе утро!

На той стороне, услышав это, казалось, не хотели выдавать свое присутствие.

– Тетя Агния, – повторил дядя Вова, подмигивая Ксении, – это я, ваш любимый племянник.

На том проводе упорно молчали, человеческая речь не возобновилась.

– Тетя Агния, вы меня слышите? Это Володя. Я в Москве. Скоро буду у вас.

– Нет! – почему-то взвизгнула Агния Венедиктовна.

Дядя Вова поначалу немного опешил, но потом повторил:

– Тетя Агния, это же я, ваш любимый племянник, вы слышите меня? Я в Москве, скоро буду у вас.

– Нет! – вновь громко заверещало в телефонной трубке. – Еще раз говорю, нет!

– Ничего не понимаю, – пожал плечами отчим Ксении, – не узнала она меня, что ли?

– Она, кажется, вас оч-чень хорошо узнала, – позлорадствовала Ксения.

– Сейчас разберемся. Тетя Агния, это, я ваш племянник, Володя, сын сестры Людмилы. В гости к вам сейчас приеду. Не узнали меня?

– Узнала, Вовочка, узнала.

– Ну вот! А что я говорил? – Вован чуть вскинул голову, мол, смотри, Ксюша, с какими людьми сейчас будем иметь дело.

– Вовочка, но я тебя сейчас не могу принять.

– Как это? – искренне удивился Вован.

– А вот так, Вовочка, – запричитала Агния Венедиктовна, – лежу, болею.

– Что с вами?

– Сердце, милый мой, сердце.

– Да что случилось, тетя Агния? – всполошился Владимир.

– Так ты ничего не знаешь? От нас Борис Андреевич ушел. Бросил нас на произвол судьбы. Нашел себе девку какую-то молодую, а нас с Мишенькой бросил, – Агния Венедиктовна не в силах была сдержать слез.

– И как Мишаня? – спросил дядя Вова.

– Держится мой мальчик бедный. Он молодец у меня. А отец его козел.

Дальше последовал бурный мат, и Ксюша невольно отшатнулась от телефона.

– А сколько Мишане лет? – шепотом спросила она.

– На четыре года меня младше, – также шепотом ответил ей дядя Вова.

– Значит, тридцать четыре, – сосчитала Ксюша.

– Тетя Агния, мы приедем вас попроведовать, – настаивал дядя Вова.

– В следующий раз, милый, в следующий раз. Не до гостей мне.

Агния Венедиктовна еще чего-то говорила, жаловалась на здоровье, на своего загулявшего мужа, а потом и вовсе прекратила разговор.

– Надо же, – сказал Владимир Владимирович, – а такая крепкая семья была, интеллигентная. Хотя, по правде сказать, Агния стерва еще та! Бедный Борис Андреевич. Почти сорок лет терпел эту дуру. Я бы от нее в первый же день сбежал. Запилит кого угодно.

– А Борис Андреевич сам-то что из себя представляет? – спросила Ксения, нервно зевая. – Может, зануда редкая.

– Да ты что! Борис Андреевич во какой! – Вован поднял к потолку два больших пальца. – Сейчас ему позвоним, он обрадуется. Знаешь, как меня любит! Это Агния нас, свою родню, сторонилась, мол, мы напоминаем ей ее происхождение. Рабоче-, блин, крестьянское. Она вечно такую фифу из себя корчила. Из грязи да в князи.

– Звоните уже этому полицейскому. Какая у него смешная фамилия!

Владимир Владимирович быстро нашел в своем телефоне номер Бориса Андреевича Полицеймако.

– Слушаю вас, – бодро ответил профессор.

– Борис Андреевич! Дорогой! Приветствую вас!

– Володя, ты?

– Он самый.

Отчим посмотрел на Ксению важно, показывая всем
своим видом, что с первых аккордов узнаваем таким значительным человеком.

– Как поживаешь, старина?

– Всё хорошо, Борис Андреевич. А как вы?

– О, я в раю, старина.

– Понимаю вас, Борис Андреевич, всем сердцем, – захихикал дядя Вова, – я только что с Агнией созванивался.

– Так, значит, ты обо всём знаешь. Как я счастлив, старина, как счастлив, уж и не думал, что на старости лет такое счастье доведется испытать.

– Рад за вас, Борис Андреевич, искренне рад.

– Да? – растрогался Борис Андреевич. – А ведь меня многие осуждают, говорят, тебе-то в твоем-то возрасте. А я, может, только сейчас жить начал.

– Понимаю вас, профессор, понимаю. Как всё случилось-то?

– Ну, Володь, это с кондачка не расскажешь. Надо бы встретиться, посидеть, поговорить за рюмочкой хорошего коньячка. Родственники мы, в конце концов, или нет? Годами не видимся! Поразъехались, понимаешь, по всей России. Хорошо хоть вспомнил, позвонил, меня старика уважил, а то ни слуху ни духу. Давай выбирайся из своей Сибири хоть на денек.

Дядя Вова после такой тирады профессора аж засиял, как натертый до блеска самовар, и подмигнул Ксюше.

– Так что давай приезжай, племянник, поговорить по душам. Не затягивай!

– Еду, – засмеялся дядя Вова, – ждите!

– Только ты, старина, заранее скажи, когда тебя ждать.

– А вот прямо сейчас и ждите. Я в Домодедово.

– Где? – неприятно удивились в трубке.

– В Москве! Сейчас приеду, вернее, приедем. Я не один, с молодой девушкой, это дочь моей жены. Москву приехал ей показать.

– Ну... это... ну ты даешь, старина... – Борис Андреевич почему-то после такого известия стал заикаться.

– Так мы едем? Куда? Какой адрес?

В ответ разразилось молчание.

– Понимаешь, тут какое дело, старина, – наконец, ожил Полицеймако, – дело в том, что я ведь с недавних пор живу с молодой красивой женщиной.

– Я уже это понял, здорово!

– Ты не обижайся, старина, но пока, – подчеркнул слово «пока» Борис Андреевич, – пока я не готов принимать бывших родственников. Моя Милочка очень хрупкая, ранимая, у нее может быть нервный срыв. Ты ведь не знаешь, сколько нам пришлось всего пережить за последний месяц. Милочка так страдает от всех нападок.

«Что за чушь? – пронеслось в голове у Ксюши. – Мы-то здесь при чем?»

– Я не собирался ни на кого нападать, – пожал плечами Вован.

– Давай, старина, когда всё уляжется, приезжай, посидим где-нибудь в кафешке, выпьем, пооткровенничаем. А сейчас не могу. Не обижайся, старина. Бывай.

Вован даже не успел попрощаться со своим родственником, как в трубке послышались гудки. Видно было, что он опешил, но тут же собрался и, словно ничего не произошло, молвил:

– Никакой он, кажется, не профессор. Это так его мы называли. Ну чего нам к нему ехать? Чего он нам может рассказать такого, чтобы мы не знали?

Ксюша молчала. Дядя Вова на сей раз упал в ее глазах ниже плинтуса. Самый настоящий придур, с большой буквы.

– И куда мы теперь?

– Мишане позвоню. К нему поедем. А родители его совсем под старость сдурели. Своего же родственника на порог пускать не хотят. Родную кровиночку!

– Неспроста, наверное, – съязвила Ксения.

Брат Мишаня тоже далеко не с первого раза взял трубку.

– В гости? – истерично закричал он. – Да пошел ты в жопу! Чего? Родственник? Да я знать такого родственника не желаю! Ты в прошлый раз что натворил? Не помнишь? Так я тебе сейчас напомню! – двоюродный брат принялся перечислять «боевые подвиги» дяди Вовы, однако тот поспешил отключить телефон.

– Съездили в гости, называется. Прием нам оказан великий. Как псов бродячих гонят прочь, – начинала распаляться Ксения, – я вот сейчас маме позвоню и всё ей расскажу, как нас тут привечают. Обцеловали, скажу, со всех сторон, уворачиваться сил нету.

– Да будет тебе, Ксюша! Честно сказать, это наше счастье, что мы к ним не попали. Так бы утомились, поверь мне! У них же скукотища.

– Да неужели? – взметнула Ксения бровь. – А недавно вы мне совсем другое гнали.

Дядя Вова стоял с виноватым видом, опустив голову. Ксюше даже стало немного жаль его.

– Ну, бей меня! Я-то в чем виноват? Хотел как лучше.

– По ходу, визит в гости отменяется, – подытожила девушка, – а в Третьяковку?

– Да ты что? Третьяковка – святое. Как нас туда могут не пустить? Там таких дурней нет, как эти Полицеймако. Слушай! – вспомнил дядя Вова, – у Агнии подруга в Третьяковке. Какой-то страшный сотрудник... Тьфу ты, старший. Давай позвоним тетке, пусть она договорится...

– Ну уж нет! Звонить Агнии я больше не позволю! Хватит унижаться. Гордости у вас, дядя Вова, кот наплакал.

– Ну, ни в чем тебе не угодишь...

– Сами съездим в Третьяковскую галерею без старших научных сотрудников. Только багаж нужно сдать в камеру хранения. Мало того, что накупили подарков втридорога, еще и таскайся с ними по всей Москве, – ворчала Ксения, – поедем гулять по столице налегке.

Они сложили в свою походную сумку презенты. Однако один пакет дядя Вова не торопился поместить со всеми вещами.

– Непременно пригодится.

– Кладите, – сухо приказала Ксения.

– Она не тяжелая, – возразил отчим.

– Кладите, кому говорят! – взбеленилась падчерица.

– Мать вылитая! – засмеялся дядя Вова.

– Смотрите, вам ведь хуже будет, если не положите. Я всё маме расскажу.

Для Вована это был не довод. Его Ленусик там, за сотни километров, а пакет вот он, рядышком.

– Не командуй мной! – зыркнул глазами Вован. – Мала еще.

Ксюша надула губы.

– Только попробуйте нажжраться, – сквозь зубы сказала она, – я вас в милицию сдам.

– Ах ты, наш Павлик Морозов, – незлобно рассмеялся дядя Вова.

Всю дорогу Ксюша была в напряжении. Она то и дело посматривала на отчима и на дорогой его сердцу пакет. Ей непременно хотелось схватить отчима за руку в тот момент, когда он тайком соберется глотнуть, и пристыдить его. Дядя Вова тоже поглядывал на падчерицу в надежде на то, что она ослабит бдительность. Ксюша кидала колючие взгляды и не разговаривала с ним.

– Ксюха, ну ты и злыдня, – дядя Вова покачал головой.

– Выкиньте эту бутылку.

– Еще чего!

– Тогда давайте ее мне, спокойнее будет.

– А ты обещаешь, что она никуда не денется?

– Ага, обещаю, что не выпью ее.

– Ксюша, я серьезно.

– Да, обещаю, обещаю!

Вован нехотя расстался с пакетом. Ксюша брезгливо поморщилась:

– Пакет-то не могли получше купить? Ходить с таким стыдно.

«Тяжелый предстоит денек», – с тоскою подумал Владимир Владимирович.

Вот она, долгожданная Третьяковская галерея. Ксюша аж по-кошачьи зажмурилась при виде известного всему миру здания в Лаврушинском переулке. Давно она мечтала побывать в этом доме со знаменитым васнецовским фасадом. Кованый забор, за которым памятник основателю галереи Павлу Михайловичу Третьякову непосредственно перед входом в само здание. Ксюшу с детства окружали рассказы о Третьяковской галерее. Во время войны в семнадцати вагонах коллекцию из Москвы доставили в далекий Новосибирск, и всю войну она пребывала там. Бабушка Ксюши была одной из тех, кто следил за сохранностью картин вплоть до 1945 года. И девочка, слушая интересные бабушкины повествования, мечтала прикоснуться взглядом к шедеврам мирового искусства.

– Ворота закрыты, – растерянно сказала Ксюша.

– Так вход-то не здесь, – уверенно произнес дядя Вова.

– А где?

– Сейчас найдем. Да не паникуй ты раньше времени!

Вокруг не было ни души. Ксюша с Владимиром Владимировичем дошли до угла. Из-за угла показался старичок в пенсне и с тростью.

– Подскажите, где вход в Третьяковскую галерею? – обратилась к нему Ксения.

Старичок хихикнул.

– Вы метров двадцать как отошли от входа. Вон он. Как это вы мимо прошли? Удивляюсь!

– Так там закрыто.

– И не мудрено, – вновь хихикнул старичок, – сегодня понедельник, а в понедельник что?

– Что??? – разом спросили падчерица с отчимом.

– Вы-ход-ной, – по слогам произнес старичок.

– Вы-ход-ной? – тоже по слогам, как эхо, повторила Ксения, не мигая уставившись на старичка.

– Вы-ход-ной, – подтвердил старичок и зашагал дальше.

Ксюша перевела свой немигающий взгляд на отчима. Дядя Вова, стараясь не встречаться с ней взглядом, обреченно моргал.

– Вы слышали? – с ненавистью произнесла падчерица. – Выходной!

– Не переживай, Ксюша...

– Что? – взревела девушка. – Не переживай? Да вы
идиот, что ли?

– Тише, Ксюша, тише. Люди ведь смотрят. Чего ты разошлась? Ну, выходной. Им ведь тоже нужно отдыхать. Картинам-то. От посетителей, – понес какую-то нелепицу дядя Вова.

– Нет, вы не идиот. Вы, – задохнулась она, – вы придур! Самый настоящий придур. Вот вы кто.

– Ну, заладила! И словцо-то какое обидное подобрала... Ладно бы придурок, а то придур... Не кипятись, сейчас попробуем договориться.

Но Ксения, махнув рукой, зашагала прочь. Отчим догнал ее и развернул в сторону входа в Третьяковскую галерею.

– Сейчас я всё устрою, – пообещал он, – где наша не пропадала?

Они подошли всё к тому же заборчику, возле которого толклись пять минут назад.

– Ну? – спросила Ксюша и, поставив пакет возле ног, встала в горделивую позу, скрестив руки на груди, как Третьяков на памятнике.

– Сейчас всё будет в ажуре!

Для начала дядя Вова подергал ворота.

– Бесполезно, – протянула Ксения.

Вован показал приободряющий жесть ладонью, мол, не боись, щас всё устроим, и начал взбираться по кованым завиткам забора. Но стоило ему сделать только пару движений, как показался охранник, причем с автоматом.

– В чем дело? – грозно спросил он.

– Нам бы картины посмотреть.

– Слезьте! – рыкнул охранник. – Вы что, обезьяны? Ну, живо, кому я сказал!

Дядя Вова сполз с ограды.

– Так как бы нам картины посмотреть?

– Завтра приходите. Выходной сегодня.

– Завтра мы не можем, – стал пояснять дядя Вова, но охранник даже не стал слушать его. – А с кем можно переговорить на эту тему? – вопрошал несчастный, глядя в спину удаляющемуся блюстителю спокойствия.

Дядя Вова с досады стукнул кулаком по кирпичному столбику.

– Но-но, поосторожней! – взъелась на него падчерица. – Нашли где руки чесать.

«По башке своей постучи, дурень!» – так и хотелось сказать Ксюше, но она сдержалась.

– Куда мы теперь?

– Не знаю, – вяло произнесла девушка.

– А давай в зоопарк, – оживился дядя Вова.

– Чего я там не видела, – зевнула Ксюша, – к тому же у меня личная обезьяна имеется, – ухмыльнулась она. – Нет, в зоопарк мы не пойдем. Давайте лучше сходим в театр.

– Куда? В театр? Еще чего? Чтобы мужики меня обсмеяли? Смешнее ничего не могла выдумать?

– Ну, если вам по театрам ходить смешно, то я не знаю...

– Пойдем в Кремль, – предложил дядя Вова, на что Ксюша благосклонно кивнула.

Они направились в сторону метро. Но и сходить в Кремль им не удалось, так как пошел дождь и пришлось спасаться от него банальным способом – юркнуть в кинотеатр.

Несмотря на утро понедельника, в фойе кинотеатра были посетители. После того как дядя Вова купил две порции попкорна, они с Ксенией прошагали в зрительный зал. Фильм, который им предстояло смотреть, назывался «Поп». Ксюша была достаточно наслышана про этот фильм и даже подумала, что как-то некрасиво есть попкорн при просмотре такого серьезного кино, поэтому стала спешно поглощать содержимое стаканчика. Дядя Вова же почему-то думал, что фильм будет развлекательным.

– Почему развлекательным? – удивилась Ксюша.

– Название смешное – «Поп»... гы-гы... – засмеялся Вован.

– Дядя Вова! Вы в своем уме? Это же про войну фильм! Серьезный!

– Серьезный, говоришь, – дядя Вова задумался, – а ну, дай пакет.

– Это еще зачем?

– Дай, говорят!

В этот момент в зале погас свет. На экране сначала появилась реклама новых фильмов, после чего настал черед и самого «Попа».

– Куда стаканчик дела? – услышала Ксюша над ухом шепот отчима.

Ксения с недоумением протянула дяде Вове пустой бумажный стакан из-под попкорна. Дядя Вова деловито налил в него водки.

– Ну, за серьезное кино!

Ксюша даже не успела моргнуть, как дядя Вова опрокинул стаканчик.

– Вы обалдели, что ли? Это же кинотеатр, а не ваша стекляшка-забегаловка, – гневно прошептала Ксения.

– Тс-с, – поднес палец к губам дядя Вова, после чего закинул в рот горсть попкорна.

– В Москве, в кинотеатре, это ж надо такое вытворять!

– Смотри, не отвлекайся! Кино хорошее.

Фильм и впрямь захватил Ксюшино внимание, что было явно на руку дяде Вове. Он время от времени прикладывался к бутылочке, закусывая воздушной кукурузой.

– Какая Усатова органичная.

Эта фраза, произнесенная Вованом, сильно удивила Ксюшу. Она перевела свой взгляд с экрана на отчима.

– Э... Да вы нарядный! – воскликнула Ксения, с укоризной посмотрев на бутылку, в которой водки было до половины.

– Хороший фильм. Не мешай смотреть!

Дядя Вова делано уставился на экран. Время от времени он смеялся невпопад, а потом и вовсе принялся комментировать фильм:

– Вот куда она, дура, в снега поперлася?

– Тише вы! Кому сказано тише! – шипела Ксения, но от этого дядя Вова еще больше распалялся.

– Не горюй, дочка! Выживет она. Это у них ход такой. Трюк. Напугать зрителя. Всё хорошо кончится, вот увидишь! Это тебе я говорю. Знаток человеческих душ.

– Угораздило же этого знатока мне на голову свалиться, – злилась Ксюша, – молчите, прошу вас!

А голос дяди Вовы всё громче и воинственнее звучал в зрительном зале. Вскоре с соседних мест посыпались замечания.

– Это ты кому, барбос, сказал? Потише? Мне, что ли? Нет, это ты мне сказал? – дядя Вова выбрасывал слова в соседний ряд солидному мужчине в очках.

– За-мол-чи-те! – Ксюша была вне себя от ярости.

– А чего он?

– Дядя Вова, не бесите меня! Я сейчас убью вас!

– Да чего я такого делаю?

– Да вы всем смотреть фильм мешаете. Нажрались, так сидите смирно!

– Нажрались? – Вован посмотрел на бутылку. – Выпил совсем чуть-чуть, а ты – нажрались! И вооще, как ты разговариваешь с майором?

– С майором! Да вы в этом слове четыре ошибки делаете!

Дядя Вова тем временем снова отвинчивал крышку. Ксюша пришла в ужас.

– Дайте сюда! – она схватилась за бутылку. – Совсем уже ничего не соображает! Вы в общественном месте. В столице, понимаете! В сто-ли-це.

– А мне до звезды, – выругался дядя Вова.

– Я сейчас вас точно прибью! – Ксюша тянула на себя бутылку с водкой, которую Вован тоже тянул на себя.

– Отдайте немедленно, – шипела Ксюша.

– Как бы не так, – ухмылялся Вован.

– Я вам сейчас бутылкой по пьяной морде!

В перетягивании, разумеется, победил Вован. Он резко выхватил бутылку из рук Ксении и стал жадно пить водку из горлышка, боясь, как бы не отняли. Ксюша смотрела на дядю Вову, как на дикое существо. Стыдобища-то какая...

Когда они вышли из кинотеатра, дождь уже закончился. Дядя Вова окосел окончательно. Глаза его мутнились, и в этой мутоте не прослеживалось ни малейшего узнавания жизненных реалий. Ксюше оставалось только взвыть, глядя на бесчинства дяди Вовы. То он задирался к прохожим, явно ища повод почесать кулаки, то был с ними до крайности любезен и от его слащавой вежливости начинало тошнить самого разлюбезнейшего человека. То вдруг дяде Вове приспичило узнать о жизни московских таксистов, и они, поймав такси, битых пару часов ездили по столице, вернее, стояли в пробках, где дядя Вова учил водителя ездить правильно. Покупая пиво, нагрубил киоскерше, пнул урну, так что весь мусор вверх тормашками вывалился наружу. В одном из парков пытался догнать бегущих спортсменов легкоатлетической эстафеты, да так расстарался, что прибежал чуть ли не в первых рядах к финишу. В метро совершил попытку прокатиться на перилах эскалатора и кричал:

– Слалом! Слалом!..

– Хватит неандертальничать, – взмолилась Ксюша.

В конце концов, намотав несколько кругов ада, Ксения с огромными трудностями доставила дядю Вову в Домодедово, где он, растянувшись на сидении, храпел сильнее, чем ревели взлетающие самолеты.

Владимир Владимирович очухался только в самолете, да и то к концу полета.

– Где мы?

Ксения молчала. Она думала только о том, когда же закончится этот кошмар, считая минуты до приземления.

– Матери не говори, а? – жалобно попросил отчим, понемногу приходя в себя. – Попить ничего нет?

Даже если Ксюша ничего бы не стала рассказывать маме, не составляло труда определить по дяде Вове, что по музеям он точно весь день не хаживал. Взъерошенный, в облитой пивом рубахе, с ссадинами на лице и руках, потому что периодически падал, и самое главное, с полным отсутствием присутствия во взгляде.

– Не говори, прошу, – еще раз попросил отчим.

В аэропорту Толмачево Елена Васильевна, увидев прилетевших из Москвы дочь и мужа, не сразу поняла, что случилось. Дочка, в которой росту было кот наплакал, за что и прозвали ее с детства кнопочкой, шла со стальным лицом закаленного боями воина. Муж, мало походивший на человека, ковылял чуть поодаль Ксении. На вопрос Елены Васильевны, что случилось, он стал судорожно рыться в сумке, доставать подарки, которые предназначались его родне, и всучивать их супруге. Ксюша зловеще молчала.

– Что произошло? Отвечайте немедленно! Где вы были?

– В зоопарке, цирке, балагане, – стала перечислять Ксения, загибая пальцы, – хорошо, что до борделя не дошли. А! И до родственников тоже.

Глаза Елены Васильевны стали такими же круглыми, как солнце в ясный день, и такими же горящими. Дядя Вова, как побитая собачонка, жался к сумке. И вдруг Ксюше стало его жаль. Он ведь действительно хотел как лучше. А родственники? Ну не паразиты ли? Взять так отфутболить человека и ее, Ксюшу, заодно....

На следующее утро у Владимира Владимировича было собеседование о приеме на работу. Чуть позже стало известно, что его берут, хотя и не на ту должность, на которую он рассчитывал. Это дело решили в семье отметить праздничным ужином. Ксюша, конечно же, не отошла еще от поездочки в Москву, но кошмар понемногу стал уходить в небытие, поэтому она даже изредка перекидывалась с отчимом словами. Маме она ничего не рассказала, чтобы не расстраивать, да и вспоминать о случившемся лишний раз было неприятно.

В самый разгар праздничного ужина раздался телефонный звонок. Звонили дяде Вове по мобильному.

– Володя, здравствуй! – послышался голос двоюродного брата Мишани.

– Пошел в жопу, – спокойно сказал дядя Вова и нажал отбой. Лицо Елены Васильевны вытянулось.

Через пару минут история повторилась. Дядя Вова вновь использовал слово на букву «ж».

– Да выслушай! – кричал в трубке Мишаня, на что дядя Вова не только сбросил звонок, но и незамедлительно поместил номер московского брата в «черный список».

Через пару дней по возвращению Владимира Владимировича с работы его дома ожидал сюрприз. На кухне Ксения поила чаем с черничным вареньем братца из далекой Москвы.

– Пошел вон! – рявкнул дядя Вова на брата. – Во-он! Приперся! Расселся!

Дядя Вова был вне себя от гнева.

– Сними проклятие! – кинулся гость в ноги Вовану.

– Чего-о?

– Сними, умоляю!

– Чего ты мелешь? В своем уме? Какое проклятие?

– Сними, прошу, сними, Христом Богом прошу!

Дядя Вова недоумевал. Тогда Ксения принялась объяснять, в чем дело. Оказывается, после того, как они побывали в Москве, где их не пустили родственники, у Агнии Венедиктовны на следующий же день дотла выгорела квартира. По счастливой случайности она в тот момент оказалась в поликлинике. А через день у Бориса Андреевича произошел несчастный случай, он упал с высокой ступени и сломал себе обе шейки бедра. А возлюбленная сбежала... И у Мишани начались неприятности на работе, в личной жизни и даже со здоровьем.

– Сними проклятие, брат! Сними, – твердил родственник.

Дядя Вова хитро посмотрел на Ксению, а она даже ему подмигнула.

– Встань на середину кухни, – приказал Владимир Владимирович брату.

Мишаня растерянно встал.

– Дочка, возьми мел и очерти-ка дядю Мишу кругом.

Ксюша повиновалась. Она рисовала круг, еле сдерживаясь от смеха. Дядя Вова закрыл глаза, сосредоточился и неожиданно устремил руку с растопыренными пальцами в сторону брата:

– Снимаю!

 

Нечаянная радость

 

Давно завершилась Великая Отечественная война победой славного советского народа. Много лет дети, внуки и даже правнуки великих рядовых и генералов живут под мирным небом. Неумолимо течет река времени. С каждым годом становится старше дата победы. Единицы остались в живых из тех, кто ковал ее на фронтах войны и в тылу. С нами немногие, остальные сейчас там, где души их боевых товарищей, павших на полях сражений.

Старшина Смирнов прошел через всю войну, через ад и остался в живых. Никогда он не говорил о войне, слишком больными были воспоминания. Лишь по ночам стонал и рвался в бой.

Однажды из заводской многотиражки он вырезал чье-то стихотворение, которое потом часто тайком перечитывал:

 

Что снится по ночам вам, ветераны,

Когда народ весь отдыхает мирно?

Вас беспокоят боевые раны,

Сквозь сон себе командуете: «Смирно!»

Вам слышится визг пуль, летящих рядом,

И артобстрел, и грохот канонады,

И видите, как рвущимся снарядом

Убит был друг из вашего отряда.

Я вам в глаза взгляну, а там слеза скупая,

В них прочитаю повесть вашей жизни,

И как в атаку шли вы, умирая,

И как воскреснули, не дотянув до тризны.

 

Фронтовик Смирнов жил со своей семьей в небольшом сибирском городке Осинники неподалеку от Новокузнецка, который тогда еще назывался Сталинск, и работал в Сталинске на металлургическом заводе вальцовщиком. Ездил туда на автобусе. У Степана Федосеевича и его жены Клавдии Михайловны росло трое погодок – Валера, Галя и Зоя.

Шел 1957 год. В июльский воскресный денек Смирнов с детьми собирался поехать в цирк. Он в Сталинске славился на всю Сибирь. К походу в цирк готовились заранее. Гале и Зое сшили цветастые сарафанчики, а Валере купили новую белую рубашку. Сестры в обновках крутились перед зеркалом, отталкивая друг друга, на что семилетний Валера презрительно фыркал:

– Девчонки!

Но сам время от времени, когда никто не видит, тоже примерял свою новую рубашку необыкновенной белизны и, глядя в зеркало, представлял себя взрослым и важным директором папиного завода.

Дети каждый день рассматривали загодя купленные билеты, рассуждая, хорошее ли им досталось место. Предвкушая поездку, советовались с друзьями во дворе, куда еще в Сталинске можно сходить после цирка.

– Там такое мороженое продают! На палочках! – закатывал глаза Волик Решето, прозванный так из-за фамилии Решетников.

– Эскимо называется, – со знанием дела произносил Толик Ряба, то есть Рябушкин, – вкусное.

– Везет дуракам, – сокрушался Решето, – и цирк им, и мороженое, еще и сладкая вата, поди.

– Сам дурак! – сердился Валера и грозил Волику кулаком.

Наступило долгожданное воскресенье. Клавдия Михайловна не захотела поехать с мужем и детьми, у нее от цирка почему-то болела голова. Нарядные дети во главе с отцом отправились в Сталинск. Крепкого телосложения Степан Федосеевич в летнем однобортном костюме светло-серого цвета выглядел очень солидно. Его крупному загорелому лицу хорошо подходила шляпа, которую он, когда здоровался, приподнимал в легком полупоклоне.

Дети всю дорогу вели себя смирно, а по приезде в Сталинск так вообще оробели. Наслышанные о большом городе, они никогда еще в нем не бывали. Просторные улицы, широкие проспекты, высокие здания, стеклянные витрины, гудящие машины... Валера, успевая на ходу читать вывески, шел след в след за отцом, который держал за руки Галю и Зою. Сестры тоже вовсю глазели по сторонам. Смирновы уже проехались на трамвае, вышли на нужной остановке, и теперь оставалось немного пройтись пешком до здания цирка.

Проспект был полон народа. Столько семей вышли в выходной день на прогулку! Красивые взрослые держали за руки нарядных детей, а те в свободной руке несли либо шар, либо мороженое. То самое, на палочке, о котором говорили ребята во дворе.

– Папа, а нам когда мороженое? – спросили девочки Степана Федосеевича.

– Куплю, обязательно куплю, – успокоил их отец, – но после цирка, а то вдруг перемажетесь. А грязнуль в цирк не пущают.

– Не пускают, так надо правильно говорить, – поправил отца старший из детей Валера, окончивший в этом году первый класс.

– Долго еще до цирка? – спросила самая младшая – Зоя.

– Пришли почти, – обнадежил Смирнов.

В этот миг с ними поравнялся мужчина, тоже с детьми по обе стороны, мальчиком и девочкой, примерно одного возраста со смирновскими. Девочка ела шоколадное мороженое. Дети, обменявшись взглядами, прошагали мимо друг друга, а девочка с мороженкой, поравнявшись с Валерой, даже успела показать ему шоколадный язык. Отцы тоже мимоходом взглянули друг на друга, и каждый было направился в свою сторону, но, пройдя не более пяти метров, они оба одновременно остановились. Дети тоже. Валера, так как шел позади своих, даже споткнулся об отца. Мужчины обернулись. Дети следом.

– Не может быть, – прошептал Смирнов, диковато глянул в сторону и вновь уставился на прохожего. – Не может быть...

Дети с противоположных сторон смотрели друг на друга. Незнакомая девочка вновь показала язык Валере. В этот раз он ответил ей тем же. А улица словно замерла. Как будто кто-то остановил поток людского движения, и пока мужчины в оцепенении смотрели друг на друга, между ними не прошел ни один человек. А потом случилось невероятное. Два взрослых человека рванули с места и кинулись друг к другу. Дети совсем не ожидали такого поворота событий и поэтому стояли как вкопанные.

– Степка! Ты? – кричал незнакомый мужчина отцу Смирновых.

– Ваня, не может быть, – твердил Смирнов.

Они вцепились друг в друга, начали обниматься, громко хлопая ладонями по спинам. Со Степана Федосеевича слетела шляпа и покатилась по тротуару, но Смирнов даже не обратил на это внимания. Первый за ней ринулся ребенок незнакомца. Он поднял ее с земли и хотел отдать Степану Федосеевичу, но тому было не до шляпы. Тогда мальчик протянул ее Гале, и та неожиданно, подхватив волну родительского настроения, обняла этого незнакомого паренька. Глядя на нее, девочка с мороженым припала к Валере, а Зоя, не имевшая пару, немного поморгав, попыталась обхватить всех детей сразу.

Отцы продолжали ликовать, теперь поочередно приподнимая друг друга. Дети, кряхтя, повторяли все родительские движения.

– Ну надо же! – восклицал Степан Федосеевич.

– Глазам не верю! – кричал встречный.

– Ну надо же! – тоже произнесла Зоя. – Глазам не верю!

Тут отцы словно окаменели, почти до боли сжав друг друга. Дети тоже замерли в ожидании. И вдруг оба мужчины заплакали. Дети слегка ошалели, попытались сделать то же самое, но это у них не получилось.

Потом их отцы снова стали обниматься. Мимо шли люди, обращая внимание на эту сцену. Кто-то даже приостанавливался. Кто-то, пройдя мимо, оборачивался. Однако всем было ясно, что встретились два товарища, давно не видевшие друг друга.

Наконец мужчины обратили внимание на детей.

– У тебя трое? Молодец! – сказал знакомый Смирнова, протягивая руку Валере. – Иван Иванович Воронцов, можно просто дядя Ваня. Я – боевой друг вашего отца.

– Валера Смирнов, – ответил мальчик, сжимая в ответ ладонь Воронцова. Рукопожатие получилось крепким, мужским.

То же самое сделал Смирнов, представившись сыну Ивана Ивановича. Тот назвался Егором. Дочку Воронцова звали Светочкой.

– Дети, сегодня цирк отменяется, – торжественно произнес Степан Федосеевич.

– И зоопарк тоже, – добавил Иван Иванович.

Дети молча смотрели на своих отцов. Валера, вздохнув, сказал:

– Ладно. Всё равно рубашка в шоколаде. Не пустят.

Белоснежная рубашка маленького Смирнова была в коричневых пятнах от шоколадного мороженого Светочки Воронцовой.

Родители шли впереди, положив руки на плечи друг друга, дети брели следом, держась за руки. Так они дошли до какого-то кафе, по дороге отцы купили много-много мороженого. В кафе было слишком накурено, поэтому, усадив на скамейку перед заведением своих чад и вручив им пакет с лакомством, Смирнов и Воронцов вернулись обратно и обосновались за столиком возле окна, чтобы видеть детей.

Степан Федосеевич и Иван Иванович смотрели друг на друга, как на чудо воскресения. А по сути, так оно и было.

– Я был уверен, что ты на том свете, – сказал Смирнов. – Я же сам, своими собственными глазами видел, как в тебя угодила пуля. Как ты упал замертво. А тут меня и самого шандарахнуло. В госпитале три месяца провалялся, – Степан Федосеевич показал другу огромный шрам на голове. – Потому шляпы люблю носить. Вернулся на фронт, спрашиваю. «Нет, – говорят, – убило Воронова, погиб он».

– А я жив! – захохотал Иван Иванович. – Ты три месяца, а я полгода прокуковал. Дважды с того света возвращали. Потом оклемался, комиссовали. Постепенно выздоровел.

– Молодец! – не мог нарадоваться Смирнов. – А у меня потом еще два ранения было, но ничего! До свадьбы всё зажило.

Дети играли возле лавочки, на которую их определили отцы. То в ляпки, то в классики, начерченные мелом Светочки Воронцовой. Мороженое давно растаяло, и они, сделав дырочку в пакете, поочередно посасывали его. Время от времени они поглядывали на отцов. Смирнов с Воронцовым то обнимались, то плакали, то смеялись. И, конечно же, выпивали. Но к концу встречи были пьяные не от вина, а от счастья. Смирнов наизусть цитировал то стихотворение из многотиражки.

– Теперь уж больше не потеряемся! – Воронцов крепко обнял боевого товарища. – Значит, договорились, завтра еду с семьей в Пицунду на десять дней, а как вернусь, ты сразу со своими ко мне.

– Э, нет! – возразил Смирнов. – Мы не так договаривались! Ты после Пицунды со своими – сразу ко мне. И не спорить, это приказ!

– Слушаюсь! Как приедем, сразу к тебе. Даже домой заезжать не будем! – засмеялся Иван Иванович.

Они, наконец, вышли на улицу.

– Не прощаемся, – сказал Смирнов, напоследок обнимая Воронцова.

– Не прощаемся, – сказал Валера, обнимая Егора.

 

 

Свадебный костюм

 

Костюм был хорош. Как произведение искусства. Словно его сотворил не портной, а изваял скульптор. Взял ткань, отсек всё лишнее, и получилось швейное чудо.

Лукерья Петровна, увидев костюм, расплакалась. Мозолистой рукой она вытирала неловкие слезы. Сила крепкой материной руки была ой как знакома Лешке. Если она ударяла его по мягкому месту, это так больно, словно Лукерья Петровна припечатывала Лешкин зад разделочной доской.

Видя материны слезы, Лешка не знал, как себя вести. Он переминался с ноги на ногу и неуклюже улыбался.

– Ну, чего лыбишься? – Афанасий Петрович беззлобно и небольно ткнул кулаком в плечо племяннику, но Лешка слегка покачнулся. – Еле на ногах стоит! Худина ты этакая!

– Хорошо, что не скотина! – Лешка засмеялся от своей находчивости. – Дядя Афанасий, ты который год живешь в городе, а все наши словечки потребляешь.

– Ты прав, Лешка, деревню из меня не вытравить. Нравится костюм-то? А то матушка твоя рыдает, как по покойнику.

– Афонька, ну тебя! – Лукерья отвернулась и вытерла слезы. – Скажешь тоже. Лешка, а ты чего дядечке своему не благодарствуешь? Кланяйся, кланяйся!

– Лукерья, да полно тебе! Поклоны это раньше барам отвешивали, а мы советские люди и нам замашки крепостнического устроя ни к чему.

– Как не нравится, дядя Афанасий? Как не нравится? Очень нравится! Аж дух захватывает!

Лешка провел рукой по пиджаку:

– Гладкий!

– А где ты занозистый костюм видел? – прыснул Афанасий Петрович.

Лешка снова погладил рукой пиджак.

– Чего ты его наглаживаешь? – заругалась Лукерья Петровна. – Пятно поставишь!

– Руки чистые, – Лешка на всякий случай еще раз обтер их об штаны.

– Чистые! А земля под ногтями!

Лешка хотел что-то возразить, но, зная, что матери перечить нельзя, передумал.

– Сходить руки помыть?

– А чо их мыть? Хоть мой, хоть не мой, а костюм больше не лапь.

– Здрасте! – Афанасий Петрович удивленно посмотрел на сестру. – А мерить как?

– А чего костюму примерки устраивать? И так видно, что ладно будет.

– Нет, примерить надо. Вдруг он Лешке мал?

– Похудеет! – отрезала Лукерья Петровна.

– А вдруг большой?

– Отожрется.

– Лукерья, но ведь...

Лукерья Петровна не дала брату договорить:

– Костюм не дам надевать. Уберу его в сундук, и пусть там лежит. До свадьбы. Начнет надевать на себя, порвет или пятно поставит. Чо ли я сына родного не знаю. Давеча одел новую рубаху. Со ступеней стал спускаться, навернулся. И чо ты думаешь, Афанасий? Порвал! Порвал, стервец. У меня сердце слезою изошлось. А ему хоть бы хны.

Лешка долго не забудет тот подзатыльник за порванную рубаху. Уж слишком от души он был подарен матерью. Сейчас он и не пытался просить надеть костюм. Всё равно не даст. Рассвирепеет еще больше и не только порванную рубаху припомнит.

Целую неделю шли смотрины костюма. Приходили соседки с дочками, и каждый раз Лукерья Петровна с важностью, неторопливо открывала сундук, доставала из него небольшой тюк, развязывала его и демонстрировала всем костюм.

– Хорош! – охали бабы.

– А ткань-то! Как называется?

– Хишимир, – со знанием дела отвечала Лукерья.

– Щедрый у тебя братец! Город не испортил мужика нашего. Деревенского.

– А Лешка-то, наверное, совсем красавец в такой одежке!

– Придет время, наденет! До женихов еще не дорос.

– Не скажи, Лукерья! Скоро осемнадцать годков.

– Жениться дело не хитрое. По душе жену выбирать-то надо.

– Ему Мария нравится, – сказала Дашка, дочь Аграфены Кузовлевой, – только, тетка Лукерья, я не выдавала вам Лешку.

– Мария? – вскинула бровь Лукерья. – Что за Мария?

– Тимохи дочь.

– Тимохи? Пьяницы тово?

– Так Мария не пьет. Тихая. Скромная.

– Не дам я ему на свадьбу с дочкой Тимохи костюм! Другую найдет! И вообще, чо разговор про свадьбу завели? Поговорить не о чем? Разглядели наряд? Убираю его.

Бабы провожали костюм печальным взглядом. У их-то сыновей не будет таких костюмов на свадьбу, и у дочерей навряд ли женихи будут щеголять в таком виде.

Время от времени Лукерья открывала сундук и смотрела на костюм. Представляла, как женит сына, какой Лешка справный жених, как на нем сидит этот костюм.

Лешка и сам тайком от матери разглядывал костюм. Он думал о Марии и что непременно женится на ней. Ему очень хотелось примерить костюм, но было как-то боязно. Он даже, чтобы не искушать себя, придумал, что если наденет костюм, то не женится на Марии, потому крепился и глушил свое любопытство.

 

Война стала бить по всем и сразу. Алексея Волобуева призвали на фронт одним из первых в деревне. В мае ему исполнилось восемнадцать лет. Друзья, которым было чуть меньше и по возрасту их не брали в армию, завидовали Лешке и по-белому, и по-черному.

Каждое письмо, приходившее с фронта, читали хором на бабий лад с причитаниями и присказками.

– Чтоб ни дна ни покрышки супостату этому, Гитлюре проклятой.

– Робятки наши гибнут, поля засеваем, кто исть будет?

– Немец к Москве рвется. Боюсь я, бабоньки, а никак возьмут ее?

– Типун тебе на язык, дура! – Лукерья Петровна замахнулась полотенцем на Аграфену. – Не взять им Москвы. Руки длины не той.

Первая похоронка в деревне пришла в дом Тимохи. Погиб смертью храбрых. Так было написано на маленьком листочке, который крутила в руках его дочка Мария, жизнь ее теперь разделилась на – с отцом и без отца.

– Прости нас, Тимофей. Мы всё пьянь да пьянь на него, – говорили бабы, – а он погиб геройски.

– Ты заходи, Машенька, заходи ко мне, – Лукерья Петровна неловко приобняла Марию, – даст Бог, невесткой станешь. У нас и костюм на свадьбу есть. Война кончится, придет Алексей с фронта – поженю вас. Знаешь, какую свадьбу устроим!

– Пришел бы только, – тяжело и по-бабьи вздохнула семнадцатилетняя Дашка, подружка Марии, но Лукерья посмотрела на нее так грозно, что та быстрехонько спряталась за широкую спину Аграфены.

Мария почти каждый вечер стала заходить к Лукерье. Долгими часами они вспоминали Лешку. А в мечтах о свадьбе иногда разворачивали скатерть, в которую был завернут костюм, и подолгу смотрели на него.

Последнее письмо от сына Лукерье пришло в ноябре...

Погиб рядовой Алексей Волобуев, защищая Москву, чтобы ни одна бабонька в деревне больше не боялась, что возьмут ее, столицу России.

Когда пришла похоронка, первые слова, какие сказала Лукерья, были о костюме:

– Так ни разу и не одел.

Мать не знала, что это были последние слова ее сына. Больше она не открывала сундук, чтобы полюбоваться на костюм.

И вот долгожданная победа, выкованная подвигами сыновей и молитвами матерей. В деревню стали возвращаться, кому было суждено остаться в живых. Зарождалась новая мирная жизнь.

– Тетка Лукерья, приходи к нам в субботу, – сказал Ванька Свиридов, проходя мимо колодца, где она набирала воду. – Свадьба у меня.

Лукерья Петровна молча кивнула, хотя знала, что не пойдет. Слово «свадьба» обожгло ее сердце. Никогда ей не женить своего Лешку.

– Тетка Лукерья, – постучался вечером к ней в дверь Ванька, – я чего пришел...

– Раз пришел, так говори.

– У Лешки костюм был. Помните?

Как ей не помнить?

– Тетка Лукерья. Лукерья Петровна. Я, понимаю, что... Но свадьба у меня.

У самой суровой на всю деревню женщины вдруг хлынули слезы. Она наклонилась на стол и стала так рыдать, что у Ваньки подкосились ноги.

– Тетя Луша... – Он подошел к ней и робко положил руку на плечо. – Простите меня. С дуру я так. Я ведь и в гимнастерке могу. Простите.

На следующий день Лукерья Петровна пришла в дом Свиридовых. В руках она держала сверток. Костюм жениху пришелся впору.

Потом играли свадьбу у Кривобородовых. Костюм жениху был большеват, но на это не обращали никакого внимания.

А потом у Разуновых, а потом у Ногаевых. И даже из соседних сел и деревень приходили за этим костюмом на свадьбу. Слух прошел по всей округе, что тот, кто женился в Лешкином костюме, живет счастливо, весело, с женой в ладах и детишки хорошие нарождаются.

– Не жалко костюма-то? – спросили как-то у Лукерьи бабы. – Память о Лешке всё-таки.

– Так они все мои Лешки. Вон у меня их сколько! – кивая на пробегающую ребятню, ответила Лукерья Петровна.

Говорят, в тех местах до сих пор женятся в Лешкином костюме и живут долго-долго и счастливо-счастливо.

 

 

Стук

 

Я редко приезжала к отцу в деревню, но каждый раз, когда мы шли от его дома в сторону магазина, отец останавливался возле деревянного забора, подходил к одной и той же доске и несколько раз стучал по ней. Мне казалось это странным, но спросить отца, зачем так поступает, не решалась. Конечно, хотелось узнать, что означает сей стук, но у родителя становилось лицо таким грустным, что у меня пропадала всякая охота задавать ему вопросы. Забор с каждым годом дряхлел, поэтому и стук становился приглушеннее, но ни разу отец не оставил это место без внимания.

В деревне хороших дорог не было. В центре улицы пролегала проезжая часть с глубокими колеями, она делила улицу на две стороны – четную и нечетную. Вдоль проезжей части стояли близко друг к другу дома. На каждой стороне возле домов лежал дощатый настил, который насчитывал три доски. А между тем самым забором, по доске которого отец что-то отстукивал, и настилом пролегала небольшая рытвина, и каждый раз отец лихо перемахивал это углубление. Но однажды, после сильного дождя, отец, прыгнув, соскользнул сапогом с противоположного бережка. Он взмахнул рукой, чтобы схватиться за доску, к которой и был предназначен прыжок, но не сделал этого и упал. Я спросила у него, почему же он не взялся за ту спасительную доску, наверняка удержался бы. Но отец покачал головой, что, дескать, это нельзя.

– Вдруг оторвал бы еще, – сказал он, как мне показалось, со страхом в голосе.

«Что это за доска такая священная? – недоумевала я. – Какую тайну скрывает она?»

Незадолго до смерти отца всё же узнала эту тайну. Я понимала, что отцу оставалось жить недолго, поэтому рискнула спросить о том, что меня всегда интересовало и на что долгое время не получала вразумительного ответа. Ответ был прост и одновременно до того трогателен, что у меня подкосились ноги.

– Здесь я впервые поцеловал твою маму, – сказал он. А затем простучал по спинке кровати точно так же, как он это делал, когда подходил к забору – тук тук-тук тук-тук.

– Я люб-лю те-бя, – произнес он, повторив стук и расшифровав свое стучание.

К тому времени родители уже много лет были в разводе.

 

В следующий раз я подошла к забору уже одна. Стояла и думала о том, что это и есть начало меня, что началась я именно здесь, на этом самом месте. Стала внимательно изучать ту самую, уже родную для меня, доску. Она несла на себе отпечаток времени, темно-серый, почти черный цвет под-
тверждал это. Однако и эта доска, и рядом стоящие с ней высились ровно, ничуть не покосившись, словно старые, но всё еще бравые солдаты. Они были похожи друг на друга, как близнецы. Лишь одна, моя, немного отличалась от них. Маленькой, почти незаметной вмятинкой от стука.

 

 

Горсть брусники

 

У меня есть пальто. Теплое. Ладное. Цвета неспелой брусники. Иной раз, когда я гляжу на пальто и думаю о его необыкновенном цвете, невольно приходит на память один далекий день моей жизни. Он тоже связан с брусникой. С недозревшей.

Начиналась осень. Стоял теплый день. Казалось, весь мир нежится под лучами ласкового сентябрьского солнца, выгибая спину, как добродушный кот. Мы ехали в деревню. Мы – это я, отец, сестра и отцовский брат, который был за рулем. Сестра сидела на переднем сиденье, рядом с водителем, я же с отцом – на заднем. Ехали молча, глядя по сторонам. Словно краски на палитре художника, во мне смешивались чувства наступившего дня. Сегодня отца выписали из больницы. Он, не в пример нам, розовощеким, выглядел серым, худым и изнеможенным.

Мы везли его домой. Умирать.

Правда, отец думал, что его временно отпустили из больницы и через пару недель снова предстоит лечение. Он ошибался. Не предстоит. У отца был рак. Рак желудка. Неизлечимый и неоперабельный. Диагноза отец не знал. Он никогда не интересовался своим здоровьем, не лежал в больницах, не посещал кабинеты врачей. Он всегда был здоров. А две недели назад отцу стало плохо, что даже упал в обморок. Из деревни, где он жил, его доставили за восемьдесят километров в районную больницу. Об этом нам с сестрой сообщили родственники, и мы через двое суток, именно столько нужно было ехать на поезде, примчались к отцу. Врачи ничего вразумительного нам сказать не могли. Диагнозы, поставленные ими, не подтверждались. Отцу проводилось укрепляющее лечение.

Однажды он попросил принести ему пельменей. Мы принесли их в стеклянной литровой банке, замотанной в шерстяную кофту, чтобы не остыли. Отец, обжигаясь, долго пытался проглотить пельмень, но всё же не смог.

– Не ийдёть, – сказал он, нарочно коверкая слово и виновато улыбаясь.

– Подожди, пока остынут, – посоветовала я, – вон горяченные какие!

Пар так и валил из широкого горлышка банки, и она по-прежнему была такой обжигающей, что невозможно держать голыми руками. Но и когда прошло немного времени и пельмени чуть подостыли, отец не смог съесть ни одного пельменя.

– Не ийдёть, – повторил он, – мне бы палку какую.

– Зачем? – удивились мы.

– Чтобы протолкнуть ком, – сказал отец и провел рукой линию от горла к желудку, показывая, где нужно протолкнуть.

Пельменный запах и так раздавался на весь больничный вестибюль. Но отец наклонился прямо к горлу банки и вдыхал, вдыхал, вдыхал пельменный аромат. Наконец поднял голову. В горле ком, а в глазах – слезы. Любят сибиряки пельмени....

Врачи отправили анализы в областной центр. Результатов ждали несколько дней...

А теперь мы ехали туда, где предстояло отцу прожить последние дни своей жизни с нами, его дочерьми, в деревенский дом, где прошло его детство, где умерли его родители, где он жил в последнее время.

Два часа нужно было трястись по кочкам. Дядька, как мог, старался ехать осторожнее. Но когда при очередной колдобине нас подбрасывало, отец жмурился от боли.

Наконец он не выдержал:

– Останови.

По краям дороги стоял лес. Светлый. Прозрачный. Хвойный. Такой лес называется светлохвойной тайгой. Лиственницы,
сосны, а также березы и осины – главные жители этого леса.

– Пройдемся? – предложил отец.

Дядька замотал головой, мол, не бросишь же машину посреди дороги. Сестре тоже не захотелось прогулки. Только отец и я шагнули в лес. И сразу же, с первых шагов, нас укутало неповторимым лесным запахом. Идти было легко. Слышно, как потрескивали под ногами сломанные ветки. Только это и нарушало тишину. Казалось, что время остановилось. Мы одновременно любовались и золотисто-желтыми листьями, и цветастыми шляпками грибов. И, возможно, одновременно думали о вечном.

– Брусника! – первым нарушил молчание отец.

И впрямь! Вдруг, откуда ни возьмись, повсюду появилось много-много кустарничков с розово-бордовыми бусинками на фоне мелких, вечнозеленых листьев.

Раньше я не очень любила эту тугую, упругую ягоду. У нас в доме ее имелось в предостаточном количестве. Отец собирал бруснику ведрами, и долгими холодными зимами нас поили брусничными морсами, заставляли есть пересыпанную сахаром, чтобы не болеть. Сейчас же она мне казалась самой вкусной ягодой на свете, хотя и была недозревшей.

– А ты чего не ешь? – спросила я у отца и протянула ему ладонь с брусникой.

Отец покачал головой:

– Неспелая, недельки через две можно собирать будет.

«Недельки через две...» – с грустью повторила я про себя эту фразу.

– Хотя, если ее сейчас набрать да положить в темное место, она дойдет, – продолжал отец, – но при этом вполовину потеряет полезные свойства.

– Знаешь, что означает «брусника» по-латыни? – вдруг спросил отец.

– Не знаю. И что же?

– Виноградная лоза.

– Да? – удивилась я. – Она вовсе не похожа ни на какую виноградную лозу.

Родитель пожал плечами, мол, я, что ли, придумал это.

– А корневища у брусники живут до двухсот лет, – сказал отец.

– Да? – вновь удивилась я.

Он еще что-то рассказывал про ягоды, поражая меня своими яркими энциклопедическими знаниями. «Вот тебе и деревенский мужик!» – думала я, поедая бруснику.

– Нас, наверное, заждались. Давай вертаться, – сказал отец.

Видно было, что он очень устал. Мы побрели в сторону машины. Брусника повсюду расстилалась ковром.

– А всё же набери-ка горсточку, – попросил родитель.

Он пошел не спеша вперед, а я, быстро набрав горсть ягод, еще какое-то время смотрела на его медленно удаляющуюся фигуру. Потом, крепко зажав ладонь, быстрым шагом догнала отца. И на сей раз он отказался от ягод.

Когда мы подошли к машине, сестра и отцовский брат встречали нас с грустными лицами. Очевидно, они в наше отсутствие говорили о болезни отца.

– Чего грустные? – спросил отец. – Не тех ягод насобирали?

– Каких не тех? – удивились они.

– Грустнику, поди, набрали вместо брусники. Мы-то, видишь, какие довольные, потому что брусники набрали малость.

Я разжала ладонь и подставила ее дядьке и сестре. Сестра, взяв пару ягод, сморщила нос. А дядька вообще сказал, что выкинуть ее надо, бруснику незрелую.

– Через две недели пойдем собирать, – сказал он нам, – вот увидите, девать будет некуда.

– Не выбрасывай, – приказал отец.

Всю оставшуюся дорогу я кормила отца брусникой.

– Вовка, да брось ты жевать ее, – сокрушался его брат, – она же недозревшая!

Отец ел молча, тщательно пережевывая каждую брусничную ягоду.

– Вовка, выплюнь! – не унимался дядька. – Через две недели пойдем, хорошей наберем. Красной.

Через две недели отца не стало.