Любовь на другом континенте
Ночью на пляж выходили кошки. Они были худые, с короткой, словно подстриженной, шерстью. Кошки не подходили к людям и не терлись об их ноги, нагулявшись, они устраивались отдыхать на песке. Независимые, величественные, как сфинксы, они лежали, вытянувшись всем телом, а не свернувшись привычным для ее глаз клубочком.
Всё, всё на этом клочке морского побережья было по-другому. Что кошки – небо, и то было другое: тонкое,
плоское, как туго натянутое полотно, хорошо хоть – синего цвета. Морская же вода была неправдоподобно красивой – ее словно подкрасили, но не синькой, а бирюзой. И почему в таком случае море называлось Красным?..
А утром на берег выходили люди. Как и положено отдыхающим, они ели, пили, купались. Она тоже заходила в бирюзовую воду – медленно, чтобы продлить удовольствие от соприкосновения со стихией, и потом плыла, плыла, отдавая этой стихии усталость и боль и призывая ее поделиться с ней свободой и силой...
А соседка по лежакам (а еще раньше – по креслам в самолете, а потом и по проживанию в номере) всё время спала. Мертво. Изредка, выныривая из сна, она извинялась:
– Устала. Так устала... Если захраплю – ширни в бок.
Только чего бы она ширяла. Пусть отдыхает. Лера пока не спросила, от чего именно эта усталость, ну, так у нее и своих переживаний хватает.
...Когда-то, в далекой юности, ей казалось: все женщины делятся на три категории. Женщины-мальчики – короткая стрижка, узкие бедра, и вся фигурка – тоже узкая, без всяких выпуклостей и прибамбасов. Еще бывают женщины-девочки – челка до глаз, круглые голубые глаза и ресницы – хлоп, хлоп. Женщин-теток с пышными телесами и химической завивкой на голове она просто не замечала, хотя их было явное большинство.
Себя же она считала... женщиной-бабочкой. Или маленькой птичкой колибри. Потому что вдобавок к маленькому росту, челке и голубым глазам у нее были еще и крылышки. Их, конечно, никто не замечал, но она-то чувствовала.
Вот и он – ничего не видел. Ходил и ходил мимо, равнодушно скользя по ней глазами. Но однажды, когда они, как обычно, пришли с Ленкой на танцы в Дом культуры, он вдруг споткнулся о ее взгляд, словно это была какая-то материальная субстанция, и удивленно сказал:
– Слушай, такие круглые глаза бывают только у бабочек. Ты – бабочка?
– А то! – обрадовавшись его догадке, радостно отозвалась она. И доверчиво добавила: – У меня и крылышки есть.
Он провел рукой по ее спине:
– Хватит сочинять. На бабочку ты, конечно, похожа, но чтобы крылышки... Пошли лучше танцевать.
И они пошли. Так отчаянно она не танцевала еще никогда. Вечер шел, а она не только не уставала, но, кажется, становилась всё более и более легкой. Может, даже невесомой.
– А ты и правда – летаешь. Не знаю, как там насчет крылышек, а энергетика у тебя потрясающая. Мне нравится. Пошли, погуляем?
И они опять пошли. Разве могла она сказать «нет», если ждала этого... так долго ждала!
Вышли к реке. Он взял ее на руки и понес. И она опять летела...
– Летела-летела, да... залетела.
Ленка всегда так. Молчит-молчит, а потом – в самую точку.
– Что будем делать?
Лера с радостью отметила это «будем» вместо равнодушного «будешь». Ленка – хорошая подруга. Да, подруга... Но ей-то теперь был нужен муж. Защитник, опора. Отец будущего ребенка.
– Хочешь, я с ним поговорю?
– Нет, я сама.
И он понял всё с полуслова.
– Ну, если так... Завтра пойдем к моим, послезавтра – с заявлением в загс.
И всё складывалось хорошо. Свадьба. Рождение дочки. Дочка в первый класс... дочка в институт... дочка вышла замуж и ушла жить к мужу...
Они остались одни, и многодетная Ленка сказала: «Вдвоем... как хорошо-то! Как в молодые годы!»
А потом вдруг ее звонок:
– Видела его сегодня с бабенцией – две таких, как ты, в одной. Или даже три. Его что – на мясо потянуло?
В первый раз она даже внимания не обратила на эти Ленкины слова. Подумала только: завидуете. Даже такие, как Ленка, не свободны от зависти. Завидуете, потому что такой любви, как у нас с Игорем, в вашей жизни никогда не было! Вы не можете без ссор, а мы легко без них обходимся. У нас мир и лад, а вы то сходитесь, то расходитесь...
Но потом Ленка позвонила еще. И еще... И тогда она пошла к проходной завода и спряталась за киоском. И увидела всё сама.
– С-с-слушай... Ты меня того... изредка буди всё же. А то так и просплю все десять дней.
Соседка протерла глаза, села на лежаке, потом уставилась в море долгим, ленивым взглядом.
– Дрыхни, раз хочется. Отдыхай. Наверное, есть от чего.
– Есть, подруга, есть. Всю зиму от мужа не отходила. Подай это, отнеси то. Сделай укол. Подложи утку...
– Он что – так сильно болен?
– Сильнее некуда.
Соседка потрясла головой, словно хотела стряхнуть с себя что-то неприятное, мешающее и смотреть, и дышать.
– Понятно. Но если уж мы приехали отдыхать – пошли в море. Пошли?
Плавали они долго, почти не разговаривая и не испытывая от этого неловкости. Хорошо!..
Вечером, за ужином, взяли по стакану виски с колой. Было неловко, но ведь – «всё включено». Вон – народ не стесняется. Почему бы и им не расслабиться?
– Оль, ну давай... По глоточку. Да и познакомиться надо поближе. А то только и знаем: я – Лера, а ты Оля. Родом-то откуда будешь?
– Я то? Из тюрьмы.
– ???
– Да не таращись ты так. Всё просто. Папу должны были посадить за растрату, а мама уже сильно беременная была. Папа говорит: возьми всё на себя, тебя с таким животом быстро отпустят.
Соседка отпила из стакана еще глоток.
– Не отпустили. И я там не только родилась, но и ножками пошла. А когда вернулись домой... мама сама пошла в разнос. То один хахаль, то другой... Любила и растила меня бабушка.
Лера забыла про еду. Теперь ей напомнила соседка:
– Мы с тобой отдыхать приехали? Вот и давай отдыхать.
Таких прилежных отдыхающих отель еще не видел. Они записывались на все экскурсии, участвовали во всех затеях, предлагаемых массовиком-затейником. Только к пирамидам ехать не решились: почти сотня километров по раскаленной пустыне – нет, это уже не для них, пусть и на автобусе, пусть и с кондиционером. В конце концов, пирамиды тысячи лет простояли без них, и столько же простоят еще. А им хорошо и так. Вот и опять – ужин, опять – виски с колой...
– Хорошо!.. Слушай, Оль, оказывается, жизнь может быть приятной. А вы... сколько лет вы с мужем прожили вместе?
– Ты лучше спроси, сколько лет вместе мы не живем.
– Ну и...
– Да уж с десяток, считай.
– А почему ж ты за ним... принеси, унеси...
– А кто ее знает. Дура...
Дура... И она оказалась – дурой...
...Сначала она не поверила своим глазам. Потом – ушам, когда вечером он бормотал что-то типа: «Понимаешь, внеочередной заказ получили. Все остаются после работы, а я уйду? Да и деньги лишними не бывают...»
Но когда она заставила свои глаза увидеть реальность, а уши – услышать не то, что он говорит, а что пытается скрыть, спросила:
– Вы что – выполняете этот заказ где-то на стороне, а не на родном заводе? И исключительно с помощью белокурых пухленьких помощниц?
Наверное, он уже был готов к подобному разговору. Потому что совсем не испуганно ответил:
– Ну что ты выдумываешь ерунду!
Она ухватилась на эту «ерунду», как за соломинку. Подошла, попросила, заглядывая в глаза:
– Обними, как раньше. Подари мне немного твоей энергии.
– Я устал! – в его голосе звучало легкое раздражение. – Откуда я возьму эту энергию?
– Тогда просто – обними. Всё остальное я додумаю сама.
Нехотя, словно чужую, он прижал ее к себе – на несколько коротеньких секунд. В эти секунды и подумалось с полной безнадежностью: она – жена? У нее есть муж? Да она теперь одна, как в пустыне. Настолько одна, что хоть волком вой. То бишь волчицей...
Вот тогда-то Ленка и достала ей эту путевку: отдохни, подруга. Постарайся прийти в себя...
– Лер, а ты? Ты от чего улетела?
– Я то?
Она добросовестно, с той же откровенностью, собралась ответить, но вдруг... поплыла. Потому что... потому что – ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ!
Откуда они возникли? Как? Да просто за столик напротив сели мужчина и женщина. Она что-то сосредоточенно писала на листочке бумаги, а он, вольготно раскинувшись в кресле, обводил глазами зал. И вдруг остановился... на ней. Она натолкнулась на этот взгляд, как на материальную субстанцию. Он был из какого-то другого мира; она еще не знала, из какого, но так захотелось ему поверить! Этот взгляд говорил: тебе плохо? Со мной будет хорошо. И спокойно. Тебе не придется ждать и выпрашивать ни любви, ни ласки – я осыплю ими тебя, я подарю их тебе с радостью и охотой...
Хорошо и спокойно... Так было когда-то. И так может быть снова?! Но ведь это и есть счастье...
А может, она просто перепила виски с колой? Сделала лишний глоток...
Ольга смотрела на нее и, казалось, не замечала никакой в ней перемены. Сказала буднично:
– Завтра экскурсия на море. Говорят – часть путе-
шествия будет проходить под водой. Запишемся?
Вот – это то, что надо. Ей надо как раз туда – на морское дно. Поглубже. Подальше от этих глаз.
....Там оказалось страшновато, на морском дне. Затонувшие деревья, камни, коряги. Мимо – совсем рядом – проплывают рыбки, независимые и равнодушные к людям, которые ухитрились оказаться так близко к ним.
А что, если случится что-то страшное и они не смогут подняться на поверхность?
А что, если правда, что смерть – это только начало новой жизни? Конец и начало... если бы обладатель ТЕХ глаз был рядом – не было бы страшно совсем. Потому что – вместе...
Что с ней случилось? Причем – независимо от ее воли. Она совсем не хотела, чтобы ей в голову пришли такие вот мысли.
Но если они всё-таки пришли... За что же тогда она обиделась на мужа? Он не виноват. И она не виновата...
– Слушай, а теперь предлагают экскурсию на Райский остров.
– Даже так? Получается – рай возможен на земле?
– Вот и увидим. Своими глазами.
...Сначала плыли на катере. Было полное впечатление, что они уже не на земле. Или в первый день ее сотворения. Бесконечная бирюза моря... Чистейший ласковый воздух... Холмы на далеком берегу, напоминающие туши гигантских, улегшихся отдыхать, животных... И такое высокое небо! И опять – эти глаза... И рядом почему-то нет его женщины...
С катера их пересадили на лодку, и на берег они сходили уже с нее. Молодые слетали на песочек легко, как бабочки. А она... ее-то крылышки уже были сломаны. Лодку качало, страшно было оступиться в воду. И тут к ней протянулась с берега крепкая мужская рука. Она схватилась за нее (раздумывать было некогда – за ней очередь) и не заметила, как тоже перемахнула на белый, ласковый песок. Вот и в раю...
– Спасибо. Вы очень мне помогли.
– Рад был это сделать.
Отдыхающие купались, делали селфи (так, кажется, теперь говорят вместо «фотографировались»), удивлялись прозрачности воды и чистоте песка (а разве могло быть по-другому на Райском-то острове?), любовались на странные, крытые пальмовыми листьями жилища аборигенов («для экзотики держат; только бизнес – ничего личного»)...
– Может быть, познакомимся?
У нее хватило выдержки не выдать счастливого блеска в глазах. И даже сказать:
– Если та женщина – ваша жена, то вряд ли стоит.
Он промолчал. Да и зачем было говорить, если и так хорошо! Даже лучше – ничего не говорить и ничего не знать, а просто смотреть и впитывать в себя воздух, небо, свободу...
На обратном пути отдыхающих кормили, поили, развлекали. Руководитель поездки – шоколадный молодой человек – был ангельски красив и опасно откровенен в шутках и прибаутках. А впрочем... не на собрании же – на отдыхе...
Незнакомый знакомый не делал больше попыток к сближению, но смотрел так, что самой хотелось побежать через палубу и прижаться к его сильному, загорелому плечу...
А вечером следующего дня отдыхающим предложили ужин на берегу моря. С наступлением темноты. Чтобы было совсем-совсем романтично. Они с Ольгой, конечно же, не преминули записаться.
И опять была райская красота вокруг (маленькие, словно подсушенные жарким воздухом звездочки теплятся на черном небе, море вздыхает таинственно и тихо), на столе – вкусная еда и вино, на сцене один артист сменяет другого. К восточным мелодиям они уже успели привыкнуть, язык танцев тем более понятен без перевода, но вот этот юный араб вытворяет что-то совсем невероятное: кружится вокруг
своей оси минуту, две, три... десять... Как это можно? Откуда в нем столько энергии? Почему у него не кружится голова?
У нее вот кружится. Хотя они с Ольгой удобно сидят на стульях, потягивая легкое винцо.
– Лер, я и с собой привезла бутылочку. А мы ее еще так и не открыли. Давай сегодня?
– Давай. И повод есть: наше пребывание в райских кущах подходит к концу.
– Вон и твой воздыхатель пришел. И всё только смотрит и смотрит... Боится от бабы оторваться. Может, тебе самой надо быть посмелее?
– Может быть.
И тут объявили белый танец. Она почувствовала, что где-то в районе лопаток что-то зашевелилось – там, где когда-то были крылышки.
И тогда она встала и пошла к нему. Да, рядом с ним – женщина. Ну и пусть! Она – тоже женщина! И она тоже хочет быть рядом!
Голова кружилась, кружилась... Она закрыла глаза и позволила обнять себя чуть крепче, чем это предполагал медленный танец. А когда открыла...
Его женщина смотрела на них понимающе и печально. Она всё знала про нее и тем более про него.
И тогда она вдруг остановилась. И сказала:
– Идите к ней. Насовсем идите.
Ольга уже стояла у выхода и ждала ее.
Бутылочка открыта. Маленькие дорожные стаканчики наполнены, стоят в ожидании. Да только куда им торопиться – в отпуске-то?
– Ну, и чего ты от него убежала? Жены испугалась?
– Вспомнила себя в такой же ситуации.
– Давай рассказывай.
– За два дня до отъезда это было. Пришел домой смурной и жалкий, как побитая собака. Спрашиваю: ты чего такой? Хотя ответ уже знала: верная моя подружка рассказала, что новенькая чертежница написала заявление по собственному желанию. Причина – собралась уезжать в
Москву. Сейчас все едут в Москву за хорошей жизнью. И вот смотрела я на него и не понимала: это – тот самый мужчина, который всегда был таким сильным и уверенным в себе? Даже улыбка – и та у него была победительная. Куда же всё подевалось? Ох, как захотелось закричать, грохнуть об пол тарелку! Остановила скорбная складка в его губах. А главное, почувствовала, что сейчас, в эту вот минуту, я сильнее него. А раз сильнее – значит, просто обязана помочь.
– Ну, и...
– Спрашиваю: а ты сам-то хочешь поехать с ней? Ответ: боюсь, этого не хочет она. И опять эта скорбная складка... И тогда я говорю: а давай об этом спрошу ее я! Набирай номер. Он, как зомби, послушно (послушно!) выполнил мое приказание. И вот ее ласковый голосок в трубке: да-да, я вас слушаю. Представляюсь по всей форме: жена, сами знаете кого. Всё про ваши отношения знаю и совсем не против, если в Москву вы поедете вместе. Вдвоем. В трубке – молчание. Интересуюсь:
– Вы меня слышите?
В ответ:
– Слышу. И вот что я вам скажу: пусть ваш муж остает-
ся с вами.
И тут выдержка оставила меня. Как закричу:
– Вот только не надо меня жалеть!
А мне – спокойненько так:
– А я вас и не жалею. Я просто хочу уехать одна.
И – отбой...
– Ну, а он? Он-то что?
– Подошел к окну. Долго-долго стоял там, глядел в темноту. Потом говорит: пойду спать, мне надо хорошенько выспаться.
– Слушай, Лер, давай-ка всё-таки по рюмахе. За то, чтобы твой супруг хорошенько отоспался. И проснулся здоровенький.
– Слушай, Оль... А у тебя... сейчас-то кто ухаживает за твоим бывшим?
– Наша дочь. Сначала не соглашалась, но я упросила. Твой-то хоть трезвенький, работяга, а мой и гулял, и пил. Дочь до сих пор простить не может.
– А ты? Приедешь – и опять на вахту? Почему, Оль?
– А я знаю? Чую, что должна – и всё... Знаешь, он когда-то пел хорошо. Так пел! Тогда в моду входили ВИА, ребята одного из них к нему приглядывались, говорили, что, скорее всего, возьмут к себе. Ну, у него голова и закружилась. Сегодня с одними обмывает радужные перспективы, завтра с другими. Так и понеслось... А тем-то не собутыльник нужен был, а певец...
Помолчали, думая каждая о своем.
– Да он без меня просто подохнет, – спустя время, печально вздохнула собеседница. – Подохнет, потому что никому теперь больше не нужен. Вот и вся причина.
– А я раньше я считала, что только любовь...
– Любовь, любовь, – нетерпеливо, с досадой перебила ее Ольга. – Затаскали словечко. Да у нас, русских баб, всё и всегда было больше, чем любовь. Как по телевизору. По каналу «Культура».
Какое-то время они опять сидели молча. А когда глазами встретились, в них было недоумение: чего разнюнились-то? Мы что – не отдыхать приехали на этот далекий континент? Ударим весельем по тоске и печали!
Первой, пробуя голос, начала хохотать Ольга. Лера, после
недолгого раздумья, присоединилась к ней. И когда уже разошлись, смеялись долго, взахлеб. Пока не устали. А когда так же внезапно остановились, Ольга деловито сказала:
– Как говорила моя незабвенная мамаша – тут без поллитра не обойтись. Бутылку мы с тобой не осилим, а вот по рюмашке...
Такие сны...
Посвящается
Светлане Борисовне Руденченко
...Почему она ни разу не приходила ко мне во сне? Почему не хотела сниться? Ведь она знала, что с ее уходом из моей жизни ушло многое. Чей номер я могу теперь набрать, если шла-шла, жила-жила и вдруг попала в тупик, из которого, кажется, нет выхода?
У нее было редкое, нет, редчайшее качество: принять на себя чужую боль, пережить ее вместе с тобой, вникнуть во все ее нюансы и перипетии, а потом ненавязчиво, тихим, задумчивым голосом сказать несколько слов, нескольно таких неожиданных слов, что ты с изумлением начинала понимать: а ведь выход из тупика есть! Просто ты не предполагала, что он может быть именно здесь, в таком месте! Откуда знала это она?! Как могла догадаться? Бог весть!
И вот теперь я должна искать-находить эти выходы сама. Не привыкла. Не умею...
Может, она потому и ушла, чтобы научить, вынудить меня делать самостоятельные шаги? Глупости... Конечно же, причины были другими. И не мне судить-разбираться в них. Мне остается только испытывать горькое чувство оставленности. Осиротелости.
Как мы любили с мужем ездить к ним в гости! К ней и ее супругу. Нас всегда ждал накрытый стол, и она, только что чистившая картошку и нарезавшая салаты («да сиди ты, я сама всё сделаю»), находила минутку, чтобы переодеться: из будничного халата – в красивую праздничную блузу. «Всё, идите за стол!»
За столом она ненавязчиво, но от души потчевала: «Попробуй вот это... и вот это... вкусно?» Всё и всегда у нее было вкусно! Такими же «вкусными» были и наши застольные беседы, когда говоришь обо всём, о чем душа пожелает, и знаешь,
что всё это действительно от души, всерьез, а где надо, где кстати – то и с юмором, где маленькая рюмочка, которую наполняет хозяин дома, это радостное чувство единства и
родственности (пусть и не по крови, но не по крови бывает иногда даже крепче) только объединяет нас еще больше.
Неужели это больше никогда, никогда не повторится?
И вдруг...
Всё было, как всегда: накрытый стол, душевная беседа, только за столом на этот раз сидели еще два гостя: ее сестра с мужем. Сестра разливала по чашкам чай и предлагала насыпать туда по щепотке каких-то семян. Что это были за семена? Зачем их бросать в чай?
И тут в комнату вошла Светлана Борисовна. Как всегда при гостях и почти всегда в жизни вообще – веселая, оживленная. Она набирает эти семена в горсть и всем сыпет в чашки: «Вот увидите, как хорошо будет». Ну, если это говорит сама Светлана Борисовна...
– Она действительно знает, как лучше, – объясняю я сомне-
вающимся. И добавляю: – Светлана Борисовна знает даже, как надо жить, чтобы всем было хорошо.
Она и впрямь это знала. Вот как: надо бросаться на помощь всякому, кто тебя об этом попросит. Нет, она не
декларировала это правило, просто я видела, что каждый раз именно так она и поступает.
И вдруг я ВСПОМИНАЮ... И начинаю понимать, что всё, что происходит сейчас – это всего лишь сон... Не хочу – сна! Хочу яви! И я прислоняюсь к ее плечу – оно живое, теп-
лое, мягкое, и говорю-плачу:
– Неужели то, что произошло – правда?
– А ты вспомни...
И я вспоминаю:
Без рассужденья, всё равно,
Я выпью горькое вино...
И в черно-белом домино
Заглянет ночь в мое окно,
Поднимет черную вуаль
В другую весь, другую даль,
Где мне однажды суждено
Узнать знакомое окно
И взглядом встретить долгий взгляд...
– А ты говоришь: хорошо. Хорошо больше не будет. Кончилось всё хорошее, – эти слова привычно неторопливо и непривычно горестно произносит ее супруг.
...И опять пошла жизнь без нее. Но однажды...
Однажды мы с мужем были в ссоре. Причем на этот раз такой, что думалось: всё, хватит друг друга мучить, пора разбегаться.
И вот тут ночью, во сне, опять пришла она. Причем на этот раз я ее даже не видела. Я только чувствовала, что она – рядом. От нее идет тепло и еще что-то, названия чему я не знаю. И вот лежу я в этой странной ауре и чувствую, что что-то со мной происходит... Что? Тоже не знаю.
Но утром я просыпаюсь, отдохнувшая, словно после тяжелой и долгой дороги. Смотрю на мужа и вдруг говорю ему: «С нынешнего дня мы будем жить с тобой по-другому. Ты целуешь меня утром, а я тебя – вечером. Перед сном».
И на душе – никакой такой вчерашней неприязни к нему. Даже наоборот.
Стало понятно: это – она... это ее работа. А ведь я ее в этом сне даже не видела...
Вот одно из последних стихотворений Светланы Борисовны:
Ты меня не увидишь седой,
Я расстанусь с тобой молодой.
Я покину тебя невзначай,
Не в обиду, не в гнев, не в печаль.
А уйду я не в стужу, не в зной,
Я уйду, знаю, ранней весной.
Будет стылая, стылая ночь...
В первый раз не смогу я помочь.
Она угадала – ушла от нас весенней порой. Так бывает с поэтами. У них свои отношения с вечностью.
Но вот что касается «не смогу я помочь»...
Как хорошо, что не угадала!
Клеопатра Петровна, царица клизмы
Когда от Гали ушел муж, она решила не впадать в тоску и панику. С ним, что ли, не тосковала, когда приходил домой пьяный в стельку и тут же заваливался спать? А паника ее, можно сказать, и не покидала: сохрани-ка душевное равновесие при такой жизни. Пришел пьяный – это еще хорошо, а бывает, пропадет на два-три дня, и она ходит, мучает-
ся – где он, что с ним...
На этот раз Жорик ушел, кажется, насовсем. Две недели – срок серьезный, а тут еще соседки подтвердили: видели его на другом конце города с женщиной. Одной и той же. Несколько раз...
Тут Галя и решила: хватит страданий! Надо начинать жить сначала. И по-другому.
Перво-наперво она, пенсионерка, решила устроиться на работу. Чтобы осуществить всё задуманное до конца, ей требовались некоторые средства. Выручила соседка Лилечка, старшая медсестра больницы: «Санитаркой пойдешь?» «Санитаркой?» – задумчиво переспросила Галя. «Ну не врачом же!» – чуть-чуть даже обиделась Лилечка. И Галя тут же бодро спросила, когда ей выходить на службу.
– Да хоть сегодня, – горестно вздохнула Лилечка. – Младшего медперсонала не хватает. Так же, как и среднего, между прочим.
– Нет, приду завтра, – огорчила ее Галя.
И, более не медля, отправилась в парикмахерскую. А здесь, опустившись в кресло, заявила:
– Стригите меня под Мирей Матье!
Парикмахерша, не ожидавшая от немолодой клиентки подобных запросов, опешила:
– Под Мирей Матье? Там изюминка, между прочим, в воздушности прически. У вас хотя бы фен есть?
– У меня есть бигуди, и они меня никогда не подводили, – веско произнесла Галя, поставив тем самым парикмахершу на место. И та взялась за дело...
Обновив прическу, Галя отправилась в магазин, в отдел бижутерии, и высмотрела там самые яркие, самые крупные серьги. Продавщица, как и парикмахерша, тоже начала было высказываться по поводу возраста («оно вам надо – до плеч будут висеть»...), но Галя и ее решительно пресекла:
– Что – только вам, молодым, хочется быть красивыми?
И любовно посмотрела на выбранные сережки: в середке – крупная капля вишневого цвета, вокруг нее стекляшки (да понимает она, что стекляшки!) поменьше, но ведь сверкают-то как алмазы!
Завершить перемены во внешности она решила в парфюмерном отделе, и здесь ее немного качнуло: одобренные продавщицей духи стоили столько же, сколько стрижка, покраска волос и серьги вместе, и даже еще дороже, но покупательница нашла выход:
– А «Белая сирень» у вас есть? Были раньше такие хорошие духи.
– Хорошие? – усмехнулась продавщица. Но духи подала. И Галя тут же попросила выбить чек.
Когда на другой день она появилась в хирургическом отделении больницы, заведующий был несказанно удивлен: старшая медсестра говорила, что на работу выйдет скромная немолодая женщина, а тут...
– Клеопатра! – выдохнула, едва сдерживая смех, но и удивление тоже, случившаяся рядом молоденькая медсестра с красивым именем Нелля.
Клеопатры заведующего не интересовали; ему нужна была аккуратная, чистоплотная женщина, которая убирала бы палаты и коридоры отделения с тем же старанием, что и собственную квартиру. Но вскоре он должен был признать, что именно так новенькая санитарочка и убиралась. И большие серьги при этом ей совсем не мешали. Мало того, когда она появлялась в палатах при полном своем параде, больные невольно подтягивались, старались и сами пригладить смятые за ночь волосы, одергивали халаты, торопливо прибирались на тумбочках...
Со временем и медперсонал, и больные заметили у Гали Клеопатры еще одно достоинство: никто не умел так хорошо ставить клизмы, как она. Особая морока была с мужиками: пока стоят в коридоре, дожидаясь своей очереди – смелы и насмешливы, а зайдут в Галин кабинет (так она сама его называла) – и впадают в столбняк и непреодолимую робость. Другие нянечки от этого начинали сердиться, иногда и грубить мужику, а Галя спокойненько, как малому дитяти, говорила:
– Ложитесь на левый бочок.
Тронутый такой заботой и лаской, мужичок покорно ложился. А Галя, не мешкая, тем же медовым голосом предлагала:
– А теперь только и остается – спустить штанишки.
Ну, и как тут было не выполнить просьбы – при таком-то обращении?
Самое же главное – довольны были хирурги: после Галиных процедур в животах пациентов было чисто, будто они наводили там эту чистоту с помощью какого-нибудь фортранса. Словом, вскоре Галя стала считаться в клизменном деле лучшим специалистом, и сам заведующий, случалось, направлял к ней больного с просьбой подготовить к операции – срочно.
...Галя однажды не выдержала, подошла к пересмешнице Нелле и спросила: кто же она такая, эта Клеопатра.
– Да царица такая была, – на этот раз вполне серьезно разъяснила ей сестричка. – Причем – красавица из красавиц.
– А где же она правила?
– Да в Египте.
– То-то я думаю – зовут не по-нашему.
– Она была царица Египетская, а вы... – тут уж Нелля не выдержала, опять перешла на смешки: – а вы у нас царица клизмы!
Смех смехом, но к Галиному имени с той поры стали прибавлять отчество Петровна, а кто и прямо навеличивал ее Клеопатрой Петровной. Вроде с юмором, но скрывали за ним кто что: кто – уважение, а кто и зависть – ишь какая, всё у нее не как у людей. Что серьги, что эти... клизмы.
Точку во всём этом разнообразии мнений поставила Лилечка:
– Все бы так работали – мы бы давно при коммунизме жили! Без всяких там перестроек.
Месяца через два-три встретилась Галя в «Пятерочке» с неверным мужем. Жорик оторопело смотрел на нее, забыв о покупках. Потом решил сверить свои впечатления, причем не с кем-нибудь, а с самой Галей:
– Галь, это ты?
– А то, – подтвердила покинутая супруга.
Ответ Жорику показался неполным. Он спросил опять:
– А где же ты – такая – была раньше?
Галя Клеопатра не замедлила с ответом:
– С тобой, дураком, теряла лучшие годы жизни.
И пошла себе дальше, оставив Жорика в тяжелых раздумьях...
И вот когда она прочно – так казалось ей – утвердилась в новой жизни, эта самая жизнь преподнесла ей новое испытание.
...Утром – Галя еще толком и не проснулась – раздался звонок в дверь. Она машинально набросила на себя халат, машинально открыла дверь. На лестничной площадке стояла блондинистая девица современных субтильных форм, а перед нею – глазастенькая девочка лет пяти-шести. Девица сказала странное:
– Сил моих больше нет. Теперь потетешкайтесь с девчонкой вы.
Галя по-прежнему молчала, не понимая: почему она должна тетешкаться с чужим ребенком? Блондинка не спешила что-нибудь разъяснять. Вытащив из сумки полиэтиленовый пакет, протянула его Гале:
– Это ее документы.
И только сейчас, глянув на остолбенело молчавшую хозяйку квартиры, добавила:
– Не сомневайтесь – это ваша внучка. Папаша ее, ваш сынок, совсем об этом забыл. А я вам забыть не дам. Гуд бай...
И исчезла. Как сон, как утренний туман, – всплыла в ошарашенной Галиной голове где-то слышанная фраза...
Перед тем, как взяться за швабру, Галя зашла в Лилечкин кабинет и по-соседски, чистосердечно всё ей рассказала. Когда старшая медсестра была чем-то недовольна, а то и возмущена, она произносила известную всему среднему и тем более младшему медперсоналу отделения фразу: «Еще раз повторяю для непонятливых».
– Еще раз повторяю для непонятливых, – услышала Галина Петровна. – Ты, Галь, конечно, Клеопатра и царица клизмы, но теперь-то тебе предлагают быть еще и мамашей. Вспомни, сколько тебе лет! Ты потянешь?
– Не знаю, – честно сказала Галя.
– А я знаю! Нынче твоей глазастенькой шесть, а придет время – будет шестнадцать. Да что шестнадцать! Уже через год она начнет требовать у тебя айфон! Потому что они есть у всех ее ровесниц! А еще джинсы и кроссовки с иностранными этикетками – я через это уже прошла. Ты потянешь?
И опять честно Галя сказала:
– Не знаю.
– Так зачем же ты оставила девочку у себя? Почему не отвела в милицию, или как там она теперь называется... Есть и другие органы, которые должны заниматься брошенными детьми.
– Она... такая миленькая.
– Еще раз повторяю для непонятливых: это сейчас она такая. А завтра...
Покончив с полами, Галя закрылась в своем кабинете – на ключ, чтобы еще раз спокойно вспомнить сегодняшнее утро...
– Ты правда моя бабушка?
– Хм... Я бы, может, и не призналась, да глазенки-то у тебя – чисто папкины. Большие и в длинных ресницах. Ты помнишь отца-то?
– Нет. Мама говорит: он ушел, когда я была совсем маленькой.
– Сначала от нас с отцом ушел, потом от вас ушел. Как тот колобок... А теперь и мама ушла. Как ты думаешь: проживем мы без них?
Она тут же пожалела о своем вопросе: нашла, кого спрашивать! – как вдруг услышала неожиданно разумный ответ:
– Ты сейчас пойдешь на работу, бабушка, а меня отведешь в садик. Меня всегда кто-нибудь отводил, если мама утром проснуться не могла. А вечером заберешь. Меня всегда кто-нибудь...
В дверь постучали. Клеопатра Петровна открыла – это была опять Лилечка.
– Думаю: не ревет ли сидит. Молодец, что не ревешь.
Старшая медсестра привычно оглядела Галин кабинет: всё, всё здесь было в полном порядке, всё сияло чистотой, и потому без опасений можно было присесть на главный
объект Галиного кабинета – краешек кушетки; хозяйка же кабинета, не чинясь, сидела на крышке унитаза – нет, не плача и не рыдая, но очень невесело опустив голову со стрижкой под Мирей Матье.
– Вот думаю: чего они у тебя такие? – начала Лилечка, со строгой начальнической ноты перейдя на душевную, соседскую. – Ладно Витька – молодая дурь покоя не дает. Но этот-то старый хрыч... Ему чего не хватало?
– Говорил: скучная ты женщина, Галюха. Не умеешь понять радости жизни.
– Ага. А он понимает. Видела его как-то с новой пассией:
оба идут поддатые, только что песни не поют...
В дверь опять постучали, а следом в проеме показалась белокурая головка Нелли:
– Лилия Андреевна, Лена звонила, у нее ребенок заболел. Кто будет перевязку делать?
Вот и поговори по-соседски...
– Да кто – я и буду.
И уже по-командирски:
– Галина Петровна, а ты давай в пятую, там тяжелую привезли, помоги определиться.
Закрывая свой кабинет, его хозяйка поймала себя на
неожиданной мысли: а признайся-ка ты себе, Галина Пет-
ровна, не потому ли ты и кинулась наводить красоту, что внутри себя была согласна с мужем: скучная она, скучная. Одна работа всегда была на уме, и совершенно было наплевать, как она выглядит. И вон как резко ее качнуло: стригите меня под Мирей Матье, дайте мне серьги до плеч... Потрогала свои стекляшки: снять? Выбросить, спустить в этот вот унитаз?
Господи... о чем она думает, если сегодня... вечером... хорошо, что макароны остались...
Разогрели макароны, посыпали тертым сыром. А еще на столе были апельсины и мармелад – Галина Петровна успела забежать в магазин. Детям нужны витамины и сладости...
– Ешь, Лизавета, ешь.
– И уговаривать не надо. У меня макароны – любимая еда.
– Да ты что? Вот хорошо-то. Наварил кастрюлю, и грей – то с сыром, то с творогом. А то, глядишь, и мясцом разживемся. Мясцо-то любишь?
– Котлетки. Туда накрутить хлебца побольше да картошечки – и котлеток мно-о-го будет.
Галина Петровна застыла с вилкой в руках. Вздохнула:
– Умница ты моя разумница. Где только таких деток берут.
– У мамы с папой... А тебя как зовут, бабушка?
– О, у меня много имен. Основное – Галя, Галина
Петровна. Запасное – Клеопатра. Клеопатра – это царица такая была.
– Ты тоже на царицу похожа.
– Чем же, интересно?
– А сережки – как у царицы.
– Да я их выбрасывать собралась.
– Не надо, бабушка, не надо!
– А что же надо?
Внучка посмотрела на нее Витькиными глазами и выпалила:
– Надо быть красивой – вот!
И опять Галя застыла над тарелкой. Да что же это за ребенок такой?! Лилечка – серьезная женщина, плохого совета не даст. И если слушать ее – не надо ей пускать эту девочку в свое сердце, ему и так есть от чего болеть. А если слушать внучку...
– Бабушка, а Новый год скоро?
– Ну, не так чтобы скоро, но через месячишко...
– А мы с тобой елку наряжать будем?
– Гм... Наверно... у нас еще есть время на раздумье.
Тут положила вилку и Лизавета. Положила, устремила глаза в потолок и проговорила:
– А я раздумываю уже сейчас. Нарядим мы с тобой елку, нажарим котлет с макаронами, сядем за стол. И тут – звонок. Кто там? А там – мама с папой пришли! И еще дедушка с ними! У нас ведь есть еще и дедушка?
Слезы уже бежали по Галиному лицу, но она их не вытирала: чего уж там было таиться, от кого?!
– Мое ты дитя... Никому тебя не отдам. Никому!
Конфетки-бараночки...
...И зачем он так сказал Полинке? Что – других слов не мог найти – более обтекаемых, менее резких? А теперь вот сиди, терзайся угрызениями совести. Хотя, по правде сказать, сказал он именно то, что нужно. Почему он должен ради кого-то изменять своим принципам? Пусть даже это будет однокурсница Полинка...
Он рассчитывал сегодня хорошо поработать. Ему нравились такие вот вечера: приехать в офис в выходной день, к вечеру, и знать, что никто не откроет дверь его кабинета ни по важному, ни по пустяковому вопросу, не будет трезво-
нить надоевший городской телефон, – словом, он будет как бы отрезан от суетного мира. От звонков по мобильной связи сейчас не спасешься нигде, ну, так их будет хотя бы меньше. А значит, удастся более-менее спокойно разобрать текущие бумаги, погрузиться в отложенную на сумасшедшей неделе рукопись понравившегося (редко, ох, редко происходит это в последнее время) автора, а может случиться так, что и сам вдруг возьмет лист чистой бумаги и, как в добрые студенческие времена, начнет заполнять его убористым почерком неожиданными, невесть откуда свалившимися на него строками... А что, если сегодня именно с этого и начать? – ему пришла в голову даже такая счастливая мысль. Тут и раздался телефонный звонок. Он поколебался минуту (ну кто сейчас, в выходной вечер... он имеет полное право не реагировать...), но – привычка свыше нам дана. Поднял трубку и услышал полузабытый голос однокурсницы.
Полинка застала его, конечно, врасплох. Сто лет не звонила, а тут вдруг налетела, как ураган, залепетала счастливым голосом:
– Понимаешь, мои рассказы набрали в инете очень много положительных читательских откликов. Очень много! Причем большинство из них – прямо-таки восторженные! Скажи – я могу издать книгу?
Он тут же сообразил, что бывшая сокурсница, конечно же, рассчитывает на его участие, его помощь, и это его разозлило: прощай, свободный вечер... Поначалу он всё-таки пытался быть корректным:
– Ты думаешь, это так просто?
– А какие могут быть сложности, если читатели...
Вот тут он и начал заводиться. Сколько можно... не пора ли уже умнеть, приходить в соответствие с возрастом, в котором они – вот с этим точно ничего не поделаешь – оказались?
– Ты хочешь получить честный ответ? Так слушай: мнение читателей современного издателя интересует меньше всего.
– Меньше всего? – ошарашенно спросила Полинка. – А тогда – что же его интересует?
Ледяным голосом он отчеканил:
– Прежде всего – возьмет ли твою книгу на реализацию торговая сеть.
– Торговая сеть? А при чем здесь торговая...
И вот тут он уже натуральным образом взорвался:
– Ты что – живешь под стеклянным колпаком? Да еще с накинутой сверху тряпкой? Ты сходи в книжный магазин, посмотри, кого сейчас читают и покупают. У тебя что – любовный роман, детектив, фэнтези? Ах, рассказы... и по-
вестушечки... Рассказы и повестушечки никому не известного автора. И ты думаешь, что кто-то захочет раскрыть ради них свой кошелек?
Трубка в ответ онемела, а потом раздались гудки. Полинка отсоединилась...
И вот теперь он ходит по кабинету, уже не меряя на количество шагов его длину и ширину: всё это измерено тысячу раз. Заварить чай? Вот это будет, пожалуй, разумнее всего: спокойно попить чаю. И попытаться вернуть настрое-
ние, с которым сюда приехал.
Пока чай настаивается (он давно уже не пьет черный, от которого может повыситься давление, только зеленый, только «Яву» – пыль, на давление никак не могущую повлиять, – терпкий, с горчинкой – и на том спасибо). Итак, Полинке он сказал то, что хотел сказать. Точнее даже так: что необходимо было сказать. И разве можно было поступить иначе? Иначе до нее ничего бы не дошло, она ничего бы не поняла.
Полинка была на их курсе самой молоденькой и самой малозаметной студенткой. Да и чем она могла выделиться, вчерашняя деревенская девчонка? Уроки в школе учила прилежно, вот и забила себе в голову, что сумеет поступить в лучший вуз страны. И – поступила. Тогда, в пору их
юности, это было возможно – без всяких там взяток, протекций, знакомств. Поначалу на семинарах она краснела и бледнела, поражая всех своим деревенским выговором и косноязычием, но потом поднаторела, начиталась нужной литературы (как и в школе, она делала это усердно), и уже ко второму курсу обнаружилось – некоторые из столичных студентов отсеялись, а она, деревенская, осталась.
Словом, мозги у девчонки работали, а вот с общим развитием было хуже. Человек – это ведь не только мозги...
Полинке не хватало способностей правильно оценивать реалии окружающего мира. Ходит, смотрит вокруг себя застенчивыми и одновременно восторженными глазами... В музее такие глаза уместны. В театре – куда ни шло. Но жизнь-то, жизнь – она куда сложнее и учебных программ, и музеев, и самых удачных театральных спектаклей.
Наивная, инфантильная – это он понял про нее сразу. Ну, в молодости они все этим грешили. Но потом-то, потом, когда в стране началось такое, что опрокинуло все прежние представления о мироустройстве... и даже о человеческих отношениях вообще... Встречаясь с однокурсниками, он видел и понимал: народ взрослеет, народ трезвеет (трезвеет в плане адекватной оценки происходящего, а пьет-то, конечно, всё больше и больше...); она же, Полинка, по-прежнему произносит возвышенные слова и речи, уносясь в этих речах в какие-то немыслимые, потерявшие прежние очертания и очарование дали...
А его жизнь текла по другому руслу. Хотя, если разобраться, происхождения он тоже наполовину деревенского: матери было шестнадцать лет, когда она отправилась из маленькой тверской деревушки на заработки в Москву. Маму растила бабушка, бабушка Геня (Евгения Дмитриевна), муж которой погиб на войне, оставив на ее руках шестерых детей. Кормились лесом-огородом: всё, что здесь удавалось собрать, бабушка несла на райцентровский базар. И всё равно денег не хватало. Вот почему однажды его будущая мама Галина прибежала домой радостная: «Меня приезжие
москвичи в няньки берут!» Так мама Галя стала работать в Москве. А потом вышла здесь замуж. А потом родился он – по праву прописки уже столичный житель.
И всё-то у него складывалось хорошо: окончил московскую школу, отслужил в армии, поступил, как и Полинка, в лучший вуз страны. Только, в отличие от Полинки, краснеть и бледнеть на семинарских занятиях ему не пришлось: столица дала ему всё, что требовалось для жизни, и преж-
де всего – уверенность в своих силах и способностях. Он вдруг улыбнулся, вспомнив, как мать рассказывала ему, что в Москву она шла босиком – на обувь еще предстояло заработать. А он вышел в жизнь уже в ботинках, пока еще не кожаных, но удобных и крепких. Сначала эти ботинки топали по коридорам столичной газеты, потом друзья переманили его в книжное издательство, где он окончательно и закрепился, уверенно переступая с одной служебной ступеньки на другую. Причем – не благодаря чьему-то покровительству, а – всего добиваясь сам. Мозги у него, как и у Полинки, работали, а окружающую действительность, в отличие от нее, он сканировал безошибочно. Нет, нельзя сказать, что всё и всегда ему давалось легко, особенно с перестроечных времен. От чего-то пришлось отказаться, с чем-то согласиться, что-то – чужое – принять, как свое.
Черт... Если бы в молодости кто-то сказал ему, что он на всё это пойдет... А что было делать? Появилась семья: жена, дети, а потом и внуки. И всех надо кормить, поить, одевать. Да, душа ныла, болела от разлада с самой собой, но он поставил ее на место вопросом: мужик я или не мужик?!
Отхлебнув из чашки, он с досадой отметил, что чай остыл. Передержал... Ох, уж эта Полинка... Заставила его вспоминать то, что он предпочел бы забыть раз и навсегда. И, чтобы окончательно отсоединиться от этих воспоминаний и даже от самой Полинки, раздраженно спросил себя: ну, о чем она может писать в своих рассказах, если представления не имеет о вкусах избалованной столичной публики? Что она может ей предложить? Живет в своей тьмутаракани, поет, как акын, провинциальные песни и почему-то считает, что кому-то они могут быть интересны.
Хотя... что она там говорила про читательские отклики? Значит, кто-то на нее всё же запал?
Бог ты мой, он уже, кажется, перешел на молодежный сленг... К чему бы это? Уж не заварить ли по новой чай?..
Выливая содержимое кружки в раковину, он неожиданно подумал: слушай-ка, ты сам несколько минут назад признался себе, что хорошая рукопись теперь – редкость. Редкость! Мало того, однажды в его руки попал роман весьма популярной в столичной среде авторши, в виде рукописи, естественно. Читал он ее, читал... пока не почувствовал, что его тошнит. В прямом смысле слова! Отбросил рукопись в сторону – и сразу отлегло... Вызвал секретаршу, велел ей ответить автору деликатным (а попробуй ответить резко – еще и судиться будешь!) отказом. А через некоторое время узнал, что отвергнутая им писательница не только издалась в другом издательстве, но и получила за свое сочинение престижную литературную премию. Он был в бешенстве: да ведь одного – одного! – ее романа достаточно, чтобы развратить целую нацию! Может, он чего-то не понял? Может, отстал от жизни? Заставил себя дочитать рукопись до конца – и от других романов того же автора, когда они попадались ему на глаза, уже брезгливо отводил руки. И думал даже такое: если литература – вторая реальность, и если такая вот реальность со временем будет только крепчать и шириться, как цунами, то не поглотит ли она в конце концов реальность первую, задуманную и осуществленную самим Создателем?..
Какой уж сегодня чай... Похоже, надо возвращаться домой. Разве у окна еще постоять немного...
За окном сверкала разливанной электрической рекламой Москва. А в тверской Подосиновке – подумалось почему-то – сейчас темно, редкий прохожий покажется на улицах. Или там что-то изменилось в лучшую сторону? Впрочем, откуда ему знать, если давно в тех краях не был. К кому ехать? Бабушки Гени на белом свете давно нет. А ведь до школы он почти постоянно жил у нее. И когда пошел в школу – проводил в деревне каждое лето. Подосиновка была ему такой же родной, как и Москва. Может быть, даже роднее...
Вот, интересно, что бы сказала баба Геня, вздумай он прочитать ей роман, от которого даже его, на своей должности привыкшего к разному чтению, затошнило. Ой, да понятно, что бы она сказала... А дядя Ваня и дядя Петя? Эти бабушкины одногодки вернулись с войны без ног: дядя Ваня без левой, дядя Петя – без правой. Весной они вместе шли в сельмаг покупать себе обувь. Покупали пару ботинок и делили их там же, у магазина: один брал обувку на левую, другой на правую ногу (вторую им заменяли самодельные деревянные протезы). Он был однажды свидетелем этого разбора, его поразило то, что мужики не злились, не жалились на судьбу, – нет, они еще и пошучивали над собой, еще и пересмеивались... Вот их бы он даже спрашивать не стал про тот злополучный роман, потому что не дал бы им его и читать: зачем? Нельзя у таких людей отнимать возможность думать, что всё было не напрасно.
И вдруг ему вспомнились стихотворные строчки – нет, не свои, а какого-то провинциального поэта (не плачь, провинция – ты тоже пробиваешь иногда асфальт столичного города!), и запомнились потому, что сильно его смутили.
Не потому, что годы пролетели,
Не потому, что молодость прошла...
Еще жива истома в сильном теле,
Еще зовут в ночи перепела.
Не потому, что многие печали,
Не потому, что дни – как жернова...
Еще дружу с бездомными ночами,
Еще шепчу безумные слова.
Но жжет гортань сухой огонь рыданий,
Но судорогой губы сведены –
Не потому, что мало оправданий,
А потому, что не избыть вины.*
Ему помстилось тогда, что стихи написаны... про него. Что провинциальный пиит, сам того не ведая, заглянул в его даже не сознание (здесь всё под контролем!), а подсознание, которое, казалось ему, он тоже сумел себе подчинить.
...Ну, Полинка! Разбередила душу. Прямо катарсис учинила в ней.
Домой, домой! К привычному креслу у привычного рабочего стола, к уютной лампе с зеленым абажуром.
Уже в лифте, глядя на себя в зеркало и сегодня себя не узнавая (а Полинка – узнала бы?), он с грустноватой усмешкой вспомнил, что у восторженных Полинкиных глаз в их студенческие годы был еще и такой предмет для обожания: она была поклонница пения под гитару, и когда он, усевшись на подоконник открытого общежитского окна (девчонки любили встречать гостей-москвичей), ударял по струнам и во всю молодую глотку заводил «Конфетки-бараночки, словно лебеди, саночки...» – ее глаза, как в той сказке, становились не меньше блюдца...
И чего она не зацепилась в столице (многим девчонкам это вполне удалось), зачем вернулась в свою деревню? Ну, не в саму деревню, конечно, в райцентр, но ведь наверняка каждую неделю навещает свою родню. Она, кажется, говорила, что и пишет-то о них – сельских жителях.
Странная мысль забрезжила в голове: Полинка... Поле... Сдается ему, что у его однокурсницы со словом «родина» даже корень один. И грамматические правила здесь совсем ни при чем, буквы и звуки не имеют никакого значения. Значение имеет совсем другое, лично ему ставшее вдруг понятным...
И если он мужик... то не попросить ли Полинку прислать свою рукопись? Для начала – хотя бы для прочтения...
