Борис Авсарагов
ГЛАГОЛ ГОЛГОФЫ
Влюбленный в деспота народ
Судьбы своей не обретет
И станет скопищем сирот –
Во Страхе.
Не Апокалипсис грядет –
К тебе Всевышний вопиет.
Не сгинь во Прахе.
Россия, Господи прости, –
Твердыня в нищенской горсти.
Но лик ее не соскрести –
Как мать на Плахе.
* * *
Ты любила меня
И казнила меня –
Во второй половине
Вчерашнего дня.
Снег взошел прошлогодний,
Дождь воздвигся стеной.
Я живу в преисподней –
Не прощайся со мной.
* * *
Учиться жить, а также умирать –
В конце концов не так уж это сложно,
Не то что атмосферу обирать
Самим собой, а это непреложно,
Когда ты состоишь из неких числ,
Иль чисел, точно вывел из таблицы.
Все люди – числа, а поэтов – рать
Несметная... Зато какие лица!
В них иногда блеснет кромешный смысл.
Из тьмы телескопических зеркал
Проявится судьба – из негатива.
Ты станешь достояньем примитива
И абсолюта, что нас жить воззвал.
* * *
Вселенная – нетленный матерьял
И вечности живой мемориал.
Земное же бредет витиевато
В пространстве том,
Что временем чревато.
Я ждал на перекрестьях всех дорог.
И душу спас, а сердце пережег.
В меня вошло прозрение, как чудо,
И превзошло начало всех начал:
– Ну, а сама Вселенная откуда? –
Прошелестело нечто из-под спуда.
И разум мой навеки замолчал.
Вот потому-то мудреца от плута
Во мне еще никто не отличал.
* * *
Клятвопреступная страна,
Братоубийственное поле...
Единокровная вина –
И согрешаешь поневоле.
Здесь, в омерзительном застолье
Речь чужеродная слышна:
Испейте крови – допьяна!
Еще кощунственней урок:
Здесь жизнь не впрок
И смерть – не впрок.
Осталось дьяволу в угоду
Из раболепья и свободы
Сплести бессмысленный венок.
* * *
Памяти Анатолия Передреева
Плоть, безумствуя, требует свадеб,
Карнавалов, оркестров, пиров.
И беснуется ряженым сватом
Наважденье из винных паров.
Но уже ты глядишься смиренно
В зеркала, и теснит тебя страх.
И похоже, что попеременно
Ты стареешь во всех зеркалах.
Мне б дожить до последнего тоста
В состязанье с бесплотной судьбой,
И тогда я умру от несходства
Этой жизни с красавицей – той.
* * *
Я видел материнский белый лик
В прохладе белой –
Тишине больничной.
Из чистых створок уст
Пробившись,
Безразличный,
Прощальный шелест имени возник.
Себя не помня,
Собственное имя
Произнесла она – и стала жить.
Она жива молитвами моими,
Забыть молитвы – значит жизнь убить.
* * *
Границы нет меж временем и плотью,
А если даже есть – не ощутить.
Торчат средь веток гнезда, как лохмотья
Вчерашней жизни – что там говорить.
Дитя не знает возраста и места,
Изнемогая от своих причуд.
Старик не отрекается от детства –
Иначе стариком его сочтут.
Природа не нуждается в провидцах.
В ней жизнь неиссякаема, пока
Улыбкой детства сможет озариться
В знаменьях смерти облик старика.
БОЛШЕВСКАЯ ОСЕНЬ
I
Это осень на черной поляне –
Серых птиц суеверный галдеж.
Золотые проемы в тумане.
И травы предвечерняя дрожь.
Что за просека, что за приметы,
Что за лист увязался за мной,
Что он шепчет?
Кончается лето.
Засыпает пургой жестяной.
Это прошлое – в каждой примете.
Истлевает, как время, листва.
Ничего не бывает на свете
Беззащитней его торжества.
II
Этой осенью всё изменилось –
Так незыблемо замер закат.
Этой осенью не возвратилось,
Что могло бы вернуться назад.
Ранним инеем лес побелило.
В черный лед заковалась вода.
Может быть, ты меня не любила
Этой осенью – как никогда.
* * *
Я наблюдал природу изнутри,
Из атома, с орбиты электронной.
Младенческого света эмбрионы
Навязывались мне в поводыри.
Я был увенчан солнечной короной
И неземным мерцанием зари.
Два космоса мне были на пути.
Они перемежались взаперти,
И сверхэлементарные частицы
Там жили, как непуганые птицы.
Им не было ни воли, ни запрета.
И я пошел на притяженье света.
И не сказал никто: «Повороти!»
ПОСТСКРИПТУМ
Света, больше света!
Последние слова Гете
Ну вот и всё, и вся и все – и свет –
беззвучный, без карающих примет.
Мы все, должно быть, состоим из света,
а может, из предчувствий состоим.
Но катаклизм – вселенская примета:
не взвидеть света, облучаться им.
Язык бессмертья – неисповедим.
Ни вопля, ни моления, ни вздоха –
из мегатонны вырвалась эпоха.
Одушевленной стала тишина.
И многоточьем станут времена.
Никто не вспомнит, что была война.
* * *
В парадоксах житейских движений,
Смуте ночи и ясности дня
Из любви – деспотический гений –
Жизнь, толкаясь, толкает меня.
Неразгаданным сном ошарашен,
Мелочным осужденьем – смущен.
На безвестье покажется страшен
Перепутавший дом почтальон.
А в метро, в параллельном скольженье,
В разноцветном подземном кольце –
Вдруг возникает мое отраженье
На неоновом чьем-то лице.
И напомнит о вечности сущей
Прозаический этот привет,
Точно опрометь жизни цветущей
И по жилам промчавшийся свет.
* * *
Олегу Кочеткову
Должно быть, так мудрейшие живут:
Они, как жвачку, прошлое жуют,
Посеют боле, нежели пожнут,
Потом дробят сизифов жмых познанья –
Потребно им земное воздаянье.
И в небесах не ищут подаянья,
И хлеб насущный держат про запас.
И с вечных истин не спускают глаз.
* * *
Я был утешен женщиной одной,
когда еще не знал прикосновений
иных, не материнских...
Как немой,
я слышал, обжигаясь: «Мальчик мой...»
Как мать шептала, а была вдовой
послевоенной – ей бы утешений.
Я был растерян, и забыл слова.
Мне женщина казалась спящей птицей.
Светясь,
забилась жилка под ключицей,
и надо мной померкла синева.
Молилась тишина у изголовья.
Как в женщине, в ней было что-то вдовье.
Не мне судить – была ль она любовью.
Не ей судить – печалью торжества.
* * *
Мертворожденным жить легко:
в них плоть жива,
а дух пресекся.
Смотреть не нужно высоко.
Создатель – выше парадокса.
* * *
Сольются от встречного шума
два желтых окна в декабре –
ночных электричек угрюмо
скользящие в сумрак тире.
Сплошными становятся лица.
И вихрем свивается снег.
Мистерия, блажь, небылица –
как смутен живой человек!
И шепот едва различимый
из тамбурной облачной тьмы:
– Не страшно... Проехали мимо
такие же люди, как мы.
* * *
Сокровенному поэту
Владимиру Соколову
Если друг умирает –
Запомни хотя бы лицо.
Если друг умирает –
Запомни хотя бы число.
Если друг умирает,
И это действительно он,
Ты не сможешь, конечно,
Вернуться с его похорон.
* * *
Рае Романовой
Я на исповедь совесть поставил свою –
Как на паперти нищий, не сгибаясь, стою.
А потом, как блаженный, ползу к алтарю,
И душою безгрешной над ним воспарю.
Но в смятенье смиренном я взойду невзначай
Из предвечного ада – в кратковременный рай.
