Глава 12

Город влюбленных
(продолжение)

 

Не подозревал, что церкви в Париже используются как места любовных свиданий. Точнее, подозревал, но не думал, что это настолько широко практикуется. За очень короткий промежуток времени я успел узнать, что девушку зовут Долли, что ей недавно исполнилось восемнадцать и что госпожа относится к ней почти как к родной дочери.

– А кто она, твоя госпожа? Я до сих пор даже имени ее не знаю, – сказал я, когда мы пересекли площадь Трините и свернули на бульвар Клиши, утопающий в пыльной листве акаций.

– Маркиза де Ламираль, – ответила Долли. – Я зову ее госпожой или мадам Летицией.

– А кто ее муж?

Долли скривила губки.

– Старый вояка в каких-то больших чинах. Жуткий брюзга. «Долли, принеси», «Долли, убери», «Долли, я опять обнаружил пыль на каминной полке»... Мне кажется, мадам тайком его ненавидит. Конечно, с виду у них все благополучно, но я-то знаю... Кстати, мы уже пришли.

Мы на цыпочках поднялись по лестнице («Мадам Летиция нынче в опере, – пояснила Долли. – А в комнате наверху живет Симона, домоправительница, сущая ведьма. У нее всегда уши торчком»). Девушка остановилась перед дверью на третьем этаже, поколдовала над замком и прошептала: «Заходите, только осторожно, не споткнитесь о порог».

Комната, куда мы вошли, была такой маленькой, что вызвала у меня ассоциацию с внутренностями коробки из-под конфет. Здесь и запахи стояли конфетные: чуть-чуть ванили, чуть-чуть карамели, чуть-чуть размякшего на солнце шоколада...

Долли не дала мне произнести ни слова. Она обернулась ко мне, стремительно обвила руками и впилась своими губами в мои, словно решила выпить меня до дна, опустошив запасы крови, лимфы и содержимого носовых пазух. Я почувствовал толчок в грудь и, не удержавшись, рухнул спиной на кровать. Долли со стоном упала на меня сверху, и оба мы тут же погрузились в шикарную, умопомрачительную, бездонную перину, как в лесной омут... Ни разу в жизни ни одна женщина не обращалась со мной вот так – просто, беззастенчиво и целеустремленно. Не тратясь на прелюдии, не дав мне времени подумать о чем-то более-менее связном.

Ближе к утру мы выдохлись. Я прислушался к своему бешено скачущему сердцу, провел ладонью по вспотевшему животу и подумал, что если бы Долли продержалась чуть дольше, я сам запросил бы пощады.

– Хочешь вина? – спросила девушка. – Подожди, я сама принесу, – она грациозно выскользнула из-под одеяла, звонко прошлепала босиком по комнате и открыла скрипучую дверцу. – Каберне. Госпожа маркиза подарила бутылку на День взятия Бастилии. Веселый был праздник! Да что я рассказываю, ты и сам наверняка не сидел дома, верно?

– Верно, – чуточку лениво отозвался я. – Только если спросишь, где я был и что делал – убей, не отвечу. Я в тот день выпил целый бочонок.

Она с сомнением посмотрела на меня.

– Ты не похож на человека, который часто закладывает за воротник.

– Я и не думаю. Иначе господин Катильон не держал бы меня приказчиком.

Долли улыбнулась:

– Что, хозяин не любит пьяниц?

– Терпеть не может.

– А убийц?

– Что? – не понял я.

– Я спросила, как господин Катильон относится к убийцам, – терпеливо пояснила Долли. – Ведь ты убийца?

Губы, распухшие за ночь от поцелуев. Темно-вишневые, совпадающие по цвету с темно-вишневыми сосками на смуглой груди. Словно и те, и другие были обожжены страстью – такую страсть невозможно испытывать к приказчику из обувного магазина. За приказчика в крайнем случае можно лишь выйти замуж, чтобы не засидеться в девках. Выйти замуж, нарожать ему кучу бестолковых детишек и с тихой ненави-
стью подавать ему завтрак по утрам. И лежа в постели в ненавистных объятиях, грезить совсем о другом – об объятиях убийцы с грустными глазами...

– С чего ты это взяла, детка? – спросил я, медленно опуская ноги на пол.

Она наивно распахнула глаза.

– Как? Ты же убил Лопара. А человек, который убивает других людей, называется убийцей. Разве я не права?

– Права, милая, – бесстрастно сказала мадам Летиция, появившись на пороге и отразившись в трюмо бесплотным призраком.

И тут я заметил, что в правой руке Долли очутился пистолет. Не особенно большого калибра и не особенно тяжелый – как раз по ладони. Дуло пистолета сосредоточенно смотрело мне в грудь.

– Сидите на месте, – велела Летиция. – Иначе Долли спустит курок.

– Хорошо, сижу. Скажите только, что вам нужно?

Она не двигалась. Она дисциплинированно ждала, пока я натяну чулки и панталоны, застегну на груди кружевную рубашку и накину на плечи сюртук. Осталось только причесать растрепанную шевелюру, но для этого нужно было подойти к трюмо. И я подошел бы, но Летиция остановила меня. И проговорила, глядя прямо перед собой:

– Я хочу, чтобы вы убили моего мужа.

Мне нужно было свыкнуться с этими словами. Пропустить через себя, попробовать на вкус и впитать, как растения впитывают воду. Обе женщины понимали это и молчали, по-преж-
нему обнявшись и не спуская с меня настороженных глаз.
Что ж, удивляться не приходится. Я для них – «исполнитель
поручений деликатного свойства» (определение мадам Летиции). Менее образованная Долли выразилась проще и конкретнее: наемный убийца.

Я молчал, выжидающе глядя на нее, и она спросила:

– Двести ливров вас устроят?

Я мысленно перевел эту сумму во франки и разочарованно присвистнул: почему-то мне казалось, что промысел наемного убийцы гораздо более доходен.

– Соглашайтесь, месье Гийо, – проговорила Летиция. – Пуля, в лучшем случае тюрьма – или свобода и двести ливров в придачу. Выбор не так уж велик.

– Триста ливров. И ни сантимом меньше, – твердо сказал я. – Мне известны расценки, мадам.

Она не размышляла и двух секунд – мне даже показалось, что она облегченно вздохнула при моих последних словах. Если раньше у нее и были сомнения – теперь они развеялись. Я до того обнаглел, что потребовал задаток. И тут же получил его: сто ливров, не очень новыми и не очень старыми ассигнациями.

– Теперь инструкции, – начала маркиза, сделав знак служанке опустить оружие.

– Одну минуту, – невежливо перебил я.

– Что еще не слава богу?

– Я так и не услышал имени вашего мужа.

– Мой муж – генерал Огюст де Ординер, – сказала Летиция.

 

Их план выглядел следующим образом: через три дня, 11 августа, я должен, дождавшись темноты и одевшись во все черное, прийти на улицу Вивьен со стороны внутренних дворов, где возле стены нужного мне дома растет высокое дерево. Дерево достаточно крепкое, а его ветви достигают третьего этажа, где расположен кабинет генерала Ординера – как раз по соседству с супружеской спальней. У подножия дерева я должен оставить отпечатки своих башмаков и обломать пару веточек – словом, создать впечатление, будто преступник проник в кабинет через окно, взобравшись по дереву. «Но я не умею лазать по деревьям», – возразил я. И узнал, что мне и не придется этого делать, потому что в дом я попаду не через окно, а через дверь. Долли, в обязанности которой входит уборка комнат на третьем этаже, снабдит меня ключом. Замок и дверные петли будут смазаны: я должен проникнуть в кабинет бесшумно, сняв обувь и повесив ее себе на шею. Его превосходительство имеет привычку засиживаться за столом до полуночи. Я должен взять нож (нож – это уж моя забота, мне придется приобрести его, не привлекая к себе внимания) и перерезать генералу горло, подойдя сзади. Потом мне надлежит устроить в кабинете беспорядок: сбросить на пол вещи, вывалить наружу содержимое шкафа и ящиков письменного стола – словом, проделать то, что делает грабитель в поисках поживы. После этого я должен оставить следы на подоконнике, а затем, снова сняв башмаки, уйти тем же путем, что и вошел, отдав ключ Долли.

– У вас будет всего несколько минут, месье Гийо, – предупредила маркиза. – Потом мне придется поднять крик.

– Вы собираетесь кричать с кляпом во рту?

– Именно, – серьезно ответила она. – С кляпом во рту вполне можно кричать (я пробовала). Правда, негромко и нечленораздельно, но слугам будет достаточно, чтобы услышать и прибежать на помощь. Большинство из них – в прошлом военные.

 

Я подошел к дому генерала Ординера, как и было предписано, со стороны внутренних дворов. Правда, раньше срока на тридцать шесть часов. Теперь, при свете дня, я увидел, что сзади дом примыкает к небольшому парку за позеленевшей чугунной оградой. Летиция ни словом не обмолвилась об ограде. Внутрь вели высокие ворота с вычурным гербом, доставшимся дому от прежнего владельца. Возле ворот стоял синий фургон, запряженный парой лошадей. Большие желтые буквы на фургоне гласили: «Мебельная торговля «Кампрэ и компания». Лучшие производители предпочитают иметь дело с нами!». Двое рабочих выгружали из фургона большое кожаное кресло. Наблюдавший за ними рослый офицер вдруг преградил мне дорогу.

– Что вам угодно, месье?

– Арсен Лакю, – представился я, – мебельное предприятие «Ложе фавна» (это предприятие было мне знакомо: их магазин помещался прямо напротив дома, где я снимал комнату). Этот негодяй Кампрэ перехватил у нас выгодный заказ. Где управляющий?

Офицер ухмыльнулся, обнажив желтые зубы.

– Кто смел, тот и съел, так-то, сударь. Поднимайтесь на третий этаж, в правое крыло... Куда прешь, дурья башка? – заорал он на грузчиков, тут же потеряв ко мне интерес.

Я на секунду задержался в подъезде, прежде чем войти в дом. Повернул голову – и увидел дерево, о котором говорила госпожа маркиза. Дерево, возле которого я должен был оставить свои следы, подтверждающие, что грабитель проник в кабинет генерала через окно. Я и сам на месте настоящего грабителя предпочел бы этот путь – он казался мне более безопасным, чем тот, что предлагала маркиза. Если бы не одно обстоятельство...

По дереву, о котором говорила маркиза, никак невозможно добраться до окна кабинета. Разве что предварительно отрастив себе крылья.

 

«Зачем все-таки Летиция солгала?» – спросил я сам себя. И тут же ответил: известно зачем. Ты необходим, пока необходим. Сразу же после выполнения задания ты сразу перейдешь в разряд опасных свидетелей. Ты можешь попасть в руки полиции. Или решить, что выплаченный тебе гонорар несправедливо мал, и заняться примитивным шантажом... Да все можешь, при зрелом размышлении.

«И какой из этого вывод?» – задал я следующий вопрос. И немедленно получил ответ.

«Тебя убьют».

Я беспрепятственно поднимусь в кабинет – в замочную скважину отлично виден диван, где, по идее, должен почивать его превосходительство. Орудие убийства – опасная бритва – лежит наготове у меня в кармане. Генерал не успеет не то что крикнуть, а даже удивиться. Он умрет, и я стану ненужным. Поэтому и избавляться от меня будут сразу, в тот момент, когда черная душа генерала Ординера рухнет в ад. Ни секундой позже. Какой, к чертям собачьим, крик сквозь кляп, какие слуги – меня застрелят тут же, с порога. Либо Долли, либо сама Летиция. И пути отступления у меня не будет: прыгать с третьего этажа бессмысленно, а ветви дерева – слишком далеко...

– Плакали мои триста ливров, – сказал я вслух.

«Не расстраивайся, – цинично усмехнулось мое второе «я». – Убить своего врага и умереть самому – разве ты не об этом мечтал?»

Я отрицательно покачал головой. Мой главный враг – император Франции Наполеон Бонапарт – был жив, а значит, умирать мне было рано.

Долли явно была удивлена, увидев меня на пороге. Ее круглое личико вытянулось, она взмахнула угольно-черными ресницами и осведомилась:

– С ума сошел? Тебя не должны здесь видеть!

– Ты одна? – спросил я.

– Одна, – служанка невольно сделала шаг назад под моим натиском. – Но что тебе здесь...

Долг платежом красен. Я не дал ей договорить: я поступил с ней точь-в-точь как она со мной при первом нашем свидании. Я порывисто прижал Долли к себе и со страстью, на которую только был способен, поцеловал ее в пухлые вишневые губы.

– Однако, – прошептала она, отстраняясь.

– Я думал о тебе, – сконфуженно пробормотал я, ухитрившись покраснеть, как помидор. – Я всю ночь не мог за-
снуть... И вот, решился прийти. Вскоре, как только я убью мужа маркизы, мне придется уехать из Парижа. Исчезнуть навсегда. И мы с тобой можем больше не увидеться. Эта мысль привела меня в отчаяние.

– И что же ты хочешь? – нетерпеливо спросила она.

Я подумал, не бухнуться ли перед ней на колени – очень уж авантажная вышла бы сцена, но решил не переигрывать.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной. У меня есть кое-какие сбережения. Немного, но на домик в Ницце вполне хватит.

– Бедный ты мой, – рассмеялась она. – Никогда бы не подумала, что наемные убийцы такие сентиментальные.

Поднялась на цыпочки, обвила руками мою шею и добавила шепотом:

– И что глаза у них бывают такими потрясающе печальными...

Я подсыпал ей в бокал сонный порошок. Этими порошками меня регулярно снабжал пожилой еврей-аптекарь с улицы Пасси.

Отыскать ключ от генеральского кабинета оказалось до смешного просто: достаточно было выдвинуть верхний ящик трюмо. Да, конспираторы из дам-заговорщиц неважные. Я положил ключ в левый карман, потому что в правом лежал заряженный пистолет. Долли пробормотала что-то в полусне и перевернулась на другой бок. Я посмотрел на ее розовые пятки и снова, против воли, почувствовал желание. Идиотизм, учитывая ситуацию. Я поправил на служанке одеяло и тихонько выскользнул из комнаты.

...На столе в кабинете горела лампа под зеленым абажуром. Свет был неровный и приглушенный, отчего углы комнаты тонули в темноте. Ключ в замке повернулся бесшумно, но половица у самой двери поприветствовала меня радостным щенячьим повизгиванием и сидевший за столом человек обернулся на звук. Я поднял пистолет и негромко сказал:

– Постарайтесь не делать резких движений, ваше превосходительство. Мне терять нечего.

До этого момента я видел генерала Ординера дважды: в Эттенхейме, когда он требовательно постучал в дверь дома герцога, и здесь, в Париже, в этом самом кабинете, куда я проник под видом служащего мебельного магазина. Не так уж много времени прошло...

– Кто вы? – скорее недовольно, чем испуганно спросил генерал. – Что вам угодно? Денег? Забирайте и уходите.

Я улыбнулся. Лопар перед смертью, помнится, спрашивал, нет ли у меня выпивки, генерал брезгливо швыряет подачку, его любящая жена мадам Летиция нанимает меня на грязную работу за несчастные три сотни ливров... Положительно, ни-
кто в этом городе не желает принимать меня всерьез.

– Я пришел не грабить. Мне нужно спросить вас кое о чем, – проговорил я.

Генерал удивленно поднял брови.

– Скажите, за что был казнен принц де Конде? Я имею в виду подлинную причину, а не ту, о которой трубили газеты. Он ведь не участвовал ни в каком заговоре, верно?

Вот теперь я увидел, как он побледнел. Впрочем, такой эффект мог породить и свет от лампы.

– Ваше лицо мне знакомо, – вдруг сказал Ординер.

– Эттенхейм, – напомнил я. – Март 1804 года.

– Да, да... – он не удивился. – Вам тогда удалось скрыться, хотя я послал людей в погоню. У вас ведь, кажется, была сообщница?

– Ее убили ваши драгуны, – я с трудом сглотнул слюну. – Скажите, что вы сделали с графиней Шарлоттой?

– Она погибла при попытке к бегству. Все получилось довольно глупо: на повороте карета накренилась, дверца распахнулась, герцог крикнул: «Беги!» Графиня выскочила наружу... Даже не выскочила, а, скорее, выпала. И побежала. Мои люди были вынуждены открыть огонь. Прискорбный случай. Их нельзя винить: они исполняли свой долг.

– За что был арестован герцог? – дрожащим от ярости голосом спросил я. – Кому во Франции он помешал? И был ли это арест – вы ведь действовали тайком, на территории чужого государства... Кто дал вам право? – я задохнулся. – Вы... Вы убийца, господин генерал! Гнусный, подлый убийца! Гореть вам в аду.

Он помолчал. Поднялся из-за стола – тяжело, по-стариковски, наплевав на пистолет, по-прежнему нацеленный ему в грудь, шагнул к резному шкафчику с дверцами из темного стекла, открыл, достал маленькую серебряную рюмку, плеснул вина из пузатой бутылки («вам не предлагаю, уж не взыщите»), опрокинул залпом...

– Не могу припомнить вашего имени. Старею, наверное, память стала ни к черту... Убийца, говорите? – он посмотрел куда-то мимо меня, сквозь меня. – Я военный человек, сударь. Я выполняю приказ. И действую во благо Франции.

– Для блага Франции была необходима смерть герцога?

– Франции, – раздельно произнес Ординер, глядя мне прямо в глаза, – необходимо единство. Необходима сплоченность перед лицом врага.

Сумасшедший, подумал я. Как же я раньше не распознал в нем сумасшедшего – стоило только повнимательнее присмотреться к его глазам – черным, бездонным, занятым одними лишь зрачками. Генерал, свихнувшийся на войне от самой войны и сделавший войну своим богом...

– Война с Англией неизбежна, – подтвердил Ординер мои мысли. – Скажу больше, месье, она уже началась. Самое страшное, месье, это отсутствие в нас единства. Вспомните первые дни революции, когда простые люди, с одними лишь палками, булыжниками и трехцветными знаменами, шли на штыки и жерла пушек. Гибли, но шли – и Бурбоны выкатились из страны к чертовой матери. Вспомните, с каким восторгом народ встречал Бонапарта, вернувшегося из Египта – весь Париж вышел на улицы. Женщины прорывались сквозь полицейские кордоны, чтобы поближе взглянуть на Наполеона, хотя бы кончиками пальцев коснуться его мундира... Его забрасывали цветами, в честь него слагали гимны – а ведь там, в Египте, он потерпел поражение. Сокрушительное поражение: фактически он потерял там армию.

Ординер помолчал.

– Однажды, в Северной Италии, мы волокли на себе пушку через перевал Монтегю... Лошадей у нас не осталось: одна пала от натуги и голода, а вторая сорвалась в пропасть. Для нас не было ничего важнее в мире этой пушки, она должна была стрелять по Милану, поддерживая огнем нашу пехоту... Мы свезли орудие вниз, и я потерял сознание от перенапря-
жения. А когда открыл глаза – надо мной на коленях стоял Наполеон. Он трепал меня по щеке, которая ничего не чувст-
вовала, потому что я отморозил ее. Ноги тоже потеряли чувствительность – они были точно две колодки, черт побери... И все же я попытался подняться. И просипел: «Лейтенант Ординер, ваше превосходительство, Лилльский уланский полк...» «Отдыхайте, майор, – сказал он. – Вы отлично поработали
сегодня». – «Вы ошиблись, ваше превосходительство, я лейтенант...» «Майор, – повторил Бонапарт. – И запомните, я никогда не ошибаюсь». Потом он протянул руку своему ординарцу за медалью для меня, но медали закончились, и тогда Наполеон снял с себя крест и прицепил мне на мундир... Точнее, на то, что осталось от мундира. Вот сюда, – Ординер отвернулся от окна и ткнул себя в левую сторону груди. – Вот сюда... А потом сказал лекарю: «Поднимите на ноги этого храбреца. Такие люди нужны мне...» Кабы он этого не сказал, может, я бы и не поднялся: ноги-то у меня были отморожены. Знаете, я готов был отдать за него жизнь. Мы все были готовы. Его приказ звучал, как голос Судьбы. Жажда славы мучила нас, собачья преданность – ничто в сравнении с тем, что распирало нас изнутри... Так было, сударь, можете мне поверить. И – это ушло. Устои пошатнулись, пришло неверие, начался разброд, и это – накануне большой войны!

И тогда Наполеон сделал то, что изменило все и сразу. Его имя народ отождествлял с республикой, с лозунгом «Свобода, равенство, братство» – значит, нужно было показать народу, что Наполеон Бонапарт – это и есть республика. Что все остается по-прежнему. Что принц королевской крови, стоящий во главе заговора против республики, может быть расстрелян во рву – так же, как самый обыкновенный преступник.

– Но принц не был преступником, – с отчаянием сказал я.

– К черту! – рявкнул Ординер. – Как вы не поймете, что это было неважно. Он был Бурбоном – и поэтому должен был умереть. Умереть, чтобы Франция выстояла. Чтобы народ вновь поверил в своего вождя и пошел за ним.

Генерал сделал паузу, устало посмотрев в угол комнаты.

– Не знаю, был ли принц Конде причастен к заговору. Простите мне мое высказывание, но его жизнь была довольно никчемной. А вот смерть... Смерть – другое дело. Она принесла пользу Франции. Народ снова един, как и раньше. Когда Наполеон вознамерился стать императором, девять из десяти французов отдали за него свои голоса. А империя, сударь мой, это вам не республика. Слово «республика» бесхребетно, а в слове «империя» слышится бряцанье оружия. Топот тяжелой конницы, грохот сапог... Так шли по земле легионы Цезаря и Александра Македонского, и никто, ни одна сволочь не смела встать у них на пути... Вот за что умер ваш герцог, – Ординер усмехнулся одним уголком рта. – Видите, как легко я открыл вам государственную тайну.

Я прислонился к стене и закрыл глаза: подходи и бери меня голыми руками.

– Знаете, – сказал Ординер, – а вы мне нравитесь. Такая преданность своему господину, такое горячее желание отомстить за его смерть делают вам честь.

Плевать мне было на его мнение. Я открыл глаза. Его превосходительство неспешно вернулся за стол, взял в руку лупу, и – дьявол меня задери – принялся снова разглядывать монету, от созерцания которой я его столь бесцеремонно оторвал.

– Я вижу, стрелять вы передумали? – осведомился он, как о чем-то неважном. – Что ж, правильно. Мы уже воюем с Англией, Австрией и Пруссией. Недалек день, когда мы схватимся с Россией – схватимся так, что шерсть полетит из за-
гривков. И мы победим в этой войне, потому что с таким императором нельзя не победить, – Ординер помолчал, поджав губы. – А теперь идите, месье. Никто из моих людей вас не тронет. Идите и подумайте над моими словами.

И я пошел. Ноги сами двинулись по направлению к двери, мне оставалось только подчиниться. Однако Ординер вдруг остановил меня.

– Услуга за услугу. Как вы все-таки вошли в кабинет? Ведь дверь была заперта.

Я помедлил секунду. Вернулся, вынул из кармана ключ (зачем мне теперь этот ключ?) и положил его на стол.

– Мне дала его маркиза де Ламираль, – ответил я чистую правду. Подумал и бросил рядом с ключом пачку банкнот. – Это задаток, который госпожа Летиция заплатила за ваше убийство. Я мог бы сам вернуть его ей, но, думаю, вы сделаете это с гораздо большим удовольствием.

Хозяин вдруг побледнел. Сразу, страшно, будто от апо-
плексического удара. Или от удара ножом в живот.

– Врете.

Я не ответил. У меня и вправду не было ни единого доказательства: ключ я мог украсть, деньги вытащить из сейфа в магазине, где служил приказчиком, выследить генерала в его кабинете – через окно, взобравшись на дерево... Я лишь молча повернулся к двери, намереваясь уйти – и ушел бы, если бы не натолкнулся на удар.

Давно меня так не били. Я и увидеть-то удар не успел, не то чтобы защититься. Высокая черная фигура возникла надо мной, словно ожившая тьма: длинное вечернее платье, темная пелерина, некое бледное пятно с яркими губами вместо лица – так и должна выглядеть смерть: не древней старухой с косой, а прекрасной дамой, пусть зловещей, но оттого еще более привлекательной...

– Сволочь, – сказала мадам Летиция, поднимая пистолет (кажется, весь этот дьявольский дом наводнен оружием). – Какая же ты сволочь...

Мой собственный пистолет, из которого я собирался застрелить генерала, отлетел в сторону. Да если бы и не отлетел... Я поднял руку ко лбу и отнял ее: ладонь была выпачкана в крови.

– Значит, правда... – донесся до меня голос Ординера – далекий и тонкий, как комариный писк.

Я устало прикрыл глаза. И открыл только тогда, когда раздался выстрел.

По комнате плавал дым и отчетливо пахло жженой пробкой. Летиция растерянно посмотрела на меня, на своего мужа – и упала, громко стукнувшись затылком об пол. Пуля из моего пистолета, из моего «Лефорше», проделала в ее груди аккуратную круглую дырку – непонятно, как я разглядел ее на фоне темного платья...

Генерал безразлично уронил пистолет на пол и сказал:

– Уходите.

За дверью, в коридоре, послышались торопливые шаги и возбужденные голоса. Пожалуй, выбраться мне не успеть.

– Через окно, – пугающе спокойным голосом произнес Ординер. Подошел к двери повернул ключ в замке. – Правда, третий этаж... Но внизу, шагах в пяти от стены, есть клумба. Вы молоды и сильны, если повезет, допрыгнете.

Пять шагов. Плюс темнота, плюс серьезная рана на голове, от которой перед глазами нежная круговерть.

В дверь требовательно постучали.

– Ваше превосходительство, откройте! Ваше превосходительство!!!

Главное – посильнее оттолкнуться, успел подумать я, вставая на подоконник. Главное – посильнее...

«Герой Итальянского и Египетского походов
обвиняется в убийстве жены 

 

Страшная трагедия буквально потрясла вчера весь Париж. В первом часу пополуночи 5 фрюктидора (22 августа) в доме бригадного генерала Огюста де Ординера, что расположен на улице Вивьен, раздался выстрел.

Встревоженные слуги тотчас выбежали из своих комнат и собрались у дверей кабинета своего господина, попытавшись войти, ибо оттуда, из кабинета, и был слышен этот леденящий душу звук. Взору вошедших предстала ужасающая картина: его превосходительство, постаревший в эти роковые секунды на добрых два десятка лет, одетый в домашний халат и шлепанцы, стоял над телом своей жены, маркизы Летиции де Ламираль, которая с простреленной грудью неподвижно лежала на полу. Его превосходительство находился в глубочайшем шоке от содеянного, и все попытки выведать у него подробности трагедии успеха не возымели. Единственными его словами были: «Я убил ее. Я убил ее сам...» – их слышал личный камердинер генерала капитан Морис д’Экуа. Он же после короткого совещания с товарищами вызвал в дом полицию.

Что же подтолкнуло блистательного сына французского народа к хладнокровному убийству собственной жены? Официальное следствие склоняется к версии с сакраментальным названием «Ревность». Но – так ли все просто?

Ваш покорный слуга, автор этих строк, воспользовался некоторыми старыми связями, чтобы войти в курс полицейского расследования. Однако, признаюсь, это скорее породило новые вопросы, чем дало на них ответы. К примеру, завсегдатаи салона мадам Жермены де Сталь, куда маркиза де Ламираль по обыкновению прибыла в пятницу к девяти часам вечера, рассказали, что уже в половине двенадцатого маркиза посмотрела на напольные часы в гостиной, извинилась перед хозяйкой и спешно покинула салон, хотя видимой причины для беспокойства не было. Что же встревожило мадам де Ламираль? Почему она, сев в карету, велела кучеру (согласно показаниям последнего) что есть мочи гнать домой? Что привело ее в столь взволнованное расположение духа? Может показаться, будто маркиза спешила на любовное свидание – но с кем оно должно было состояться? И, главное, где – в собственном доме? Вопросы, вопросы...

И уж вовсе таинственными выглядят следы на свежевскопанной клумбе под окнами кабинета. Полиция не позволила автору этих строк (как и другим репортерам) приблизиться к клумбе и рассмотреть ее, но знакомый дознаватель шепнул мне в приватной беседе, будто следы на ней явственно указывают на падение сверху некоего тяжелого предмета – вероятнее всего, человеческого тела. Не потому ли генерал Ординер спешно запер дверь в кабинет буквально перед носом своих преданных слуг, что на самом деле участников трагедии было не двое, а трое? И одному из них удалось беспрепятственно скрыться через окно? Однако почему его превосходительство умолчал об этом таинственном третьем (читай: укрыл! Мало того, возможно, взял на себя чужой страшный грех)? К сожалению, сам генерал Ординер вряд ли прольет свет на эту загадку: происшествие вызвало у него сильнейший нервный шок, в котором он пребывает по настоящий момент. Обследовавшие генерала врачи настаивают на скорейшем его переводе из тюремной камеры в специальную палату для душевнобольных.

В общем же, повторюсь, убийство на улице Вивьен еще долго будет будоражить умы своими неразрешенными пока загадками. Хватит ли полиции ее хваленой проницательности, чтобы найти разгадки? Следите за нашими публикациями!

 

Жан-Ален Ренескье, ведущий раздела уголовной хроники».

(«Monitour», 4-я страница). 

 

Глава 13

Следы

 

Они сидели вдвоем в кабинете следователя в здании областной прокуратуры: Николай Николаевич Колчин рассеянно листал какие-то бумаги, изредка отвлекаясь на телефонные звонки, Егор по другую сторону письменного стола мял в пальцах сигарету и мрачно разглядывал линолеум под ногами.

– Не могу поверить, – глухо произнес Егор. – Мария отравила собственного мужа... Чушь. Вы же ее совсем не знаете.

– Есть доказательство: отпечатки пальцев Марии Владимировны на пузырьке с ядом. Железная улика, которую трудно будет перешибить.

...Железную (точнее, пластмассовую) улику – пузырек с белой крышкой и надписью «Феназепам» на фоне стилизованной пальмы – обнаружили уже под занавес, когда дом был тщательно осмотрен от чердака до подвала, а вместе с ним – и парк, и небольшой садик с одичавшими яблонями (Юлий наплевательски относился к окультуриванию плодовых растений). Возможно, пузырек нашли бы раньше, если бы он не закатился в ямку, вырытую, по всей вероятности, кротом. Исследовав пузырек, сотрудники лаборатории прислали официальный отчет, который содержал два основных пункта:

1. Порошок белого цвета, следы которого присутствуют на внутренней поверхности флакона из-под феназепама, представляют собой высокотоксичное соединение трехвалентного мышьяка (химическая формула прилагается).

2. Отпечатки указательного, среднего и большого пальцев правой руки, обнаруженные на флаконе, совпадают с отпечатками на бутылке «Каберне» и принадлежат Марии Владимировне Милушевич (фототаблицы прилагаются).

– Ерунда какая-то, – пробормотал Егор. – Отпечатки пальцев... Этому можно найти кучу объяснений. К примеру, у Маши закончились таблетки, и она выбросила пузырек, а кто-то подобрал. Или его украли...

– Возможно, – не стал спорить следователь. – Однако ее отпечатки обнаружились также на баночке с мышьяком, которая стояла на полке в подсобном помещении. А это уже серьезно. К тому же это единственная на сегодняшний день прямая улика, указывающая на конкретное лицо. Если к тому же сложить ее с косвенными...

– Это с какими же? – воинственно спросил Егор.

– На постели, где лежал труп, были обнаружены свежие следы спермы. Я спросил Марию Владимировну, имела ли она половой контакт с мужем в день его смерти – она ответила «нет». Зачем ей врать?

– Я ведь вам говорил, что они помирились, – сказал он сухо. – А почему Маша отрицает... Не знаю. Может быть, она просто напугана – в таком состоянии люди обычно отрицают все подряд, даже во вред себе. Или у вас есть другое объяснение?

Колчин поднялся из-за стола, разминая ноги, подошел к окну, посмотрел вниз, на улицу, словно увидел там что-то интересное, а на самом деле, как показалось Егору, просто оттягивая разговор.

– Дело в том, – произнес он наконец, – что Юлий Милушевич действительно умер от остановки сердца. Эта остановка была спровоцирована действием яда, однако его количество в крови не было слишком большим – так утверждают эксперты. Оно не было даже критическим, хотя и близким к тому... Понимаете, о чем я? При ином раскладе Юлий мог и не умереть. Роковое обстоятельство: незадолго до смерти он занимался любовью – до принятия яда, или сразу после, пока тот не подействовал... Это дало повышенную нагрузку на сердце, и оно не выдержало.

Егор подавленно молчал. Колчин отлепился от окна, повернулся к собеседнику и тихо сказал:

– Я искренне сочувствую вам. Однако – что делать? Только она могла предугадать такой ход событий и всыпать в бокал мужа нарочно небольшую дозу мышьяка – с тем, чтобы отравление было труднее распознать. А потом устроить так, что сердце Юлия не выдержало нагрузки.

– В бокал? – рассеянно уточнил Егор. – Не в бутылку?

– В бутылке яда не было. Оно и понятно: вдруг Юлию пришло бы в голову выпить на брудершафт.

– Но ведь бокал разбился, откуда же вы знаете...

– Бокал разбился, а вино осталось: пятно на гобелене и брызги на ковре. Наш эксперт взял пробу с ворса.

Он помолчал.

– Как видите, все очень логично. Понимаете, Егор, все это было довольно тонко рассчитано. И при определенных обстоятельствах это убийство вполне могло бы прокатить под естественную смерть... Вполне могло. Если бы не кот.

– Кот? – удивился Егор. – Вы имеете в виду Кессона? При чем здесь он?

– Его отравили мышьяком.

 

Увидеться с Машей ему, само собой, не позволили: пока идет следствие, вплоть до суда, она будет общаться только с адвокатом. Егор в некотором замешательстве побродил во-
круг здания прокуратуры, в задумчивости прошел по проспекту и вышел на круглую и безыскусную, как блин, Революционную площадь. Взгляд выхватил из толпы знакомую фигуру: строгий черный костюм с ослепительно белой манишкой, черный голландский плащ, переброшенный через руку (погодные выверты: конец сентября, а жарит по-летнему), лаковые штиблеты, солнечный зайчик, вольготно гуляющий по обширной лысине, озабоченность и целеустремленность в слегка ссутуленных плечах... Рудик Изельман явно куда-то торопился. Егор проворно снялся со скамейки и двинулся наперерез.

– Рудольф Исаакович!

Импресарио и не подумал останавливаться. Наоборот, он ускорил шаг и процедил через плечо:

– Оставьте меня в покое, молодой человек. Я не собираюсь покупать ваши идиотские кастрюли или что там у вас.

– А я ничего и не продаю.

Рудик наконец остановился и сфокусировал внимание на Егоре.

– Простите. Я принял вас за торгового агента. Фантасмагория какая-то. Из разговора с Колчиным я понял, что вина Марии Владимировны практически доказана... Вы не в курсе, что за доказательства он имел в виду?

– При обыске в особняке обнаружен пузырек с остатками яда. На пузырьке были отпечатки ее пальцев.

– Да, с этим трудно поспорить... Что ж, этого следовало ожидать. Во-первых, ее «пальцы» на пузырьке (вы сами говорили). Во-вторых, только она имела мотив и возможность. В-третьих, она последняя, кто видел Юлия живым – это тоже отрицать бессмысленно. Да и яд в вине – чисто женский способ убийства.

– Яд в вине, – буркнул Егор, – доказывает, что отравитель – не обязательно тот, кто последним видел жертву в живых. Вы ведь тоже приезжали к хозяину в день его смерти.

Импресарио отчетливо скрипнул зубами.

– Да, я приезжал днем. Но это еще ничего не доказывает.

– Не доказывает, но дает пищу для размышлений. Вы ведь с ним поссорились, – утвердительно произнес Егор. – Вы вылетели из дома красный, как рак, сели в свою колымагу и сказали: «Чтоб ты сдох». Или «Скоро сдохнешь» – смысл очевиден.

Импресарио посмотрел так, что Егор понял: если бы взгляд мог убивать, то его, Егора, внутренности разбросало бы сейчас в радиусе полусотни километров.

– Что вы от меня хотите?

– Чтобы вы рассказали, из-за чего у вас вышла ссора.

Рудик поморщился.

– Самое смешное – из-за Марии. Я сказал Юлию, что девочку можно неплохо «раскрутить». Устроить девочке турне по Европе... Он и слушать не захотел. Он вообще по натуре страшный собственник. То есть был собственником. Я попросил у Юлика деньги – смешную сумму, всего сто тысяч... Этот говнюк чуть с кулаками на меня не набросился. Заорал, оскорбил... Ну, я ответил, что он как собака на сене: выгнал девочку из дома – так не мешай ей устраивать свою судьбу. А он мне в лицо...

– Понятно. Дальше.

– Дальше я вышел из дома, сел в машину и уехал. Так что у меня стопроцентное алиби: не мог же я прийти к Юлию с просьбой о деньгах и отравленной бутылкой. Между прочим, увидите своего приятеля – поинтересуйтесь, что это он поднял с ковра в спальне. Когда мы вошли и увидели тело на кровати, ваш друг нагнулся и...

– При чем здесь Ромка? – удивился Егор. – Он к этой истории вообще никаким боком.

– Ну, уж это вам решать. Вы у нас гениальный сыщик.

– Хорошо, – Егор помолчал. – Последний вопрос. Не знаете ли вы, что такое Долина гераней?

– Долина гераней? – Рудик Изельман покачал головой. – Понятия не имею. Похоже на название магазина.

И ушел, с облегчением вздохнув напоследок. Егор похлопал себя по карманам (черт, сигареты кончились), и пробормотал вслух, обращаясь к ближайшей скамейке:

– Он не убивал. Он уверен, что яд был в бутылке, а тот был только в бокале...

 

Особняк выглядел пустым и печальным, словно брошенный командой крейсер. Егор подошел к воротам и постучал кулаком, проигнорировав электрический звонок. Открыли сразу, будто ждали. Егор шагнул внутрь, и вдруг кто-то рявкнул прямо в барабанную перепонку:

– Ваши документы!

Егор обернулся. Молодой парень – лет девятнадцати, не больше, в мешковатой милицейской форме сурово смотрел из-под козырька фуражки, бдительно положив руку на кобуру.

– Здравия желаю, товарищ сержант, – сказал Егор. – Спасибо, что сразу не пальнули. Паспорт во внутреннем кармане. Можно достать?

– Только без резких движений, – важно сказал милиционер.

Егор усмехнулся, двумя пальцами вытащил паспорт и подал стражу. Тот внимательно, от корки до корки, прочитал его, шевеля губами, и строго спросил:

– Ну, и что вам тут нужно?

– Забрать вещи, – пояснил Егор. – Этюдник, краски, ну, и еще кое-что.

– Так дверь-то опечатана.

– Мои вещи в гостевом домике.

– Все равно, – похоже, мальчишка решил оттянуться по полной программе. – Откуда я знаю, твои вещи или не твои? А вдруг ты хочешь важную улику унести?

– Чего привязался к человеку? – послышался ворчливый голос. Из сторожки вразвалочку вышел Ерофеич, аккуратно закрыл дверь и повернул ключ в замке. – Иди, Егор, забирай что там нужно, не слушай дурака.

– А вы здесь какими судьбами? – спросил Егор. – Я думал, все разъехались.

– Да вот, – охранник указал подбородком на объемистый рюкзак, притулившийся возле стены. – Тоже вещички собираю. Я на машине, если хочешь, могу подбросить до города.

Ерофеич оказался обладателем старенького, но вполне приличного «Запорожца». Егор сел на переднее сидение, пристроив этюдник на коленях, и поинтересовался:

– Савелий Ерофеич, как по-вашему, могла Мария взять яд из подсобки?

– Из подсобки? – Ерофеич вырулил на шоссе. – Следователь тоже интересовался... Понимаешь, я ведь за внутренней территорией не особенно слежу: мое дело – чтобы посторонний с улицы не влез.

– То есть теоретически любой, кто был в тот момент в особняке...

– Так не было же никого! – удивился Ерофеич. – То есть никого, кроме Марии. Твой приятель тоже в город подался, какие-то материалы ему понадобились для ремонта...

– Какого ремонта?

– В спальне. У хозяина в спальне потолок протек. Он хотел мастеров пригласить, но приятель твой заверил, что сам все сделает. Уж не знаю, какой он художник (что-то не видел я ни одной его картины), но по всяким строительным работам он дока, это факт.

Егор мимолетно улыбнулся, преисполненный гордостью за друга детства: Ромка в самом деле был мастером на все руки – и каменщик, и плотник, и штукатур...

– Скажите, вы совершенно уверены, что Мария убила своего мужа? Савелий Ерофеич, вы же опер, хоть и бывший. Неужели никакой червячок не гложет?

Страж слегка успокоился, снова взявшись за «баранку», и в раздумье пожевал губами:

– Именно потому что опер... Посуди сам: пусть пузырек из-под яда под окошко подбросили, но откуда Машины отпечатки взялись на баночке в подсобке? А Кессон? Здоровый был котяра, жил – не тужил, и вдруг помер. С чего бы? Я полагаю, его тоже отравили?

Егор кивнул.

– Колчин считает, что на Кессоне проверили действие яда.

Ерофеич покряхтел.

– А я-то думал, с чего бы Кессон мяукал этак жалобно... Похудел, лежал что твой коврик, хоть за хвост поднимай...

– Савелий Ерофеич, вы не знаете, что может означать название «Долина гераней»?

Охранник озадачился.

– Не знаю. Где ты это услышал?

– Юлий несколько раз повторил перед смертью.

– Вон оно что, – Ерофеич покачал седой головой. – Стало быть, тот подарочек был со смыслом... Вроде у тебя в кармане нашли чек из цветочного магазина. Он у тебя сохранился?

– Нет. Дамир отобрал.

– А не помнишь, как называется магазин?

– «Ольвия».

– Хорошая у тебя память, завидую, – оценил Ерофеич. – Ну что, подбросить тебя туда?

 

Магазин «Ольвия» оказался не магазином, а магазинчиком, размером чуть больше автобусной остановки. Скучающая продавщица в отделе комнатных растений, грациозно повернулась к Егору.

– Что вас интересует? – голос ее тоже был потрясающим: чуть хрипловатый, с низким грудным придыханием.

– Гм... У меня несколько странный вопрос, даже глупый... Но поверьте, дело очень серьезное. Две недели назад, двенадцатого сентября, вы продали розовую герань в горшочке...

Продавщица, против ожидания, не удивилась.

– Так вы из милиции? – ее глаза потухли, а рот перестал быть хищным и изогнулся вниз разочарованной подковкой. – Ваши уже приходили, спрашивали...

– Когда?

Девушка хмыкнула.

– Ну и организация у вас: правая рука не знает, что делает левая. Сегодня пятница? Значит, во вторник, три дня назад. Я сказала, что герань купил молодой парень. Внешность не запомнила – да особо и не приглядывалась... Но он, то есть покупатель, потом разговаривал с нашим посыльным во дворе. Если хотите, я вам его позову. Валерик! – крикнула она в сторону двери за прилавком.

Из-за двери показался молодой человек лет четырнадцати – тощий и вертлявый, как игрушка на шарнирах.

– Ну? – поинтересовался мальчишка.

– С тобой поговорить хотят, – сообщила продавщица. – Насчет твоего приятеля, который герань купил.

– А, – понятливо сказал парень. – Так я уже все рассказал.

– Кому?

– Тетке. Она тоже мне вешала лапшу на уши, будто из ментовки.

– Тетке? – Егор нахмурился. – Тебя расспрашивала женщина? Какая она из себя?

– Обыкновенная. Не худая, не полная. Среднего роста. Седая, в очках, в шерстяной кофте. Брошка на груди...

Исчерпывающее описание.

– Что ты ей сказал?

– Да все как есть. Что герань купил один мой знакомый, Димка Слон. Слон – это кликуха: уши у него здоровенные...

– Что ж, – Егор похлопал собеседника по плечу. – Коли ты сдал своего приятеля той тетке, может, и мне не откажешься показать?

– Пятнадцать баксов, – сказал паршивый мальчишка.

 

Ноги вынесли Егора к дому, где жил Роман Заялов. Окошко на третьем этаже светилось сквозь непритязательные оранжевые занавески: Ромка не спал. Егор почесал в затылке: а ну как он не один – воркует с Лялечкой Верховцевой или выясняет отношения со своей бывшей?

Ромка был один. Егор определил это по наряду, в котором друг детства открыл дверь: широченные семейные трусы, тельняшка с обвислыми локтями и пляжные тапочки поверх полосатых шерстяных носков. Вид у друга детства был печальный и какой-то опустошенный, словно некая неотвязная и тревожная мысль не давала ему заснуть.

– Не помешаю? – спросил Егор.

Ромка сделал приглашающий жест.

– Проходи. Ужинать будешь? Я сейчас яичницу сварганю.

Они переместились на кухню. Роман повязал фартук, с ловкостью холостяка-хроника взбил омлет, поставил сковородку на плиту и спросил:

– Ты был у следователя?

– Был, – ответил Егор, помолчал, собираясь с мыслями, и коротко изложил события сегодняшнего дня. Роман выслушал и досадливо крякнул.

– Отпечатки пальцев на флаконе? Каким нужно быть идиотом, чтобы оставить такую улику! И что ты намерен делать?

– Искать настоящего убийцу. – Егор помолчал. – Скажи, что ты поднял с пола в спальне Юлия?

Ромка посмотрел непонимающе. Егор отложил вилку и с расстановкой произнес:

– Ты вошел в спальню Юлия, увидел сначала тело на кровати, потом нагнулся и поднял что-то с пола. Не отпирайся, этому есть свидетели.

– Да я и не думаю. Я просто заметил на ковролине пятно. Оно было очень похоже на кровь – я даже вообразил на секунду, будто Юлия застрелили.

– Юлия отравили, – напомнил Егор. – А кровь тебе просто почудилась.

– Чертовщина, – вздохнув, согласился Ромка. – Весь этот дом полон чертовщины. Хорошо ты сделал, что убрался оттуда.

Егор хмыкнул.

– Ну, положим, не сам убрался, а меня убрали. И довольно изящно: подложили в карман чек из цветочного магазина.

 

...Они просидели до глубокой ночи. Прикончили омлет, совершили рейс в близлежащий круглосуточный магазин, вернулись в квартиру и снова переместились – на этот раз из кухни в гостиную, служащую по совместительству спальней и рабочей мастерской. Расположились прямо на полу, расставив на коврике стаканы и нехитрую закуску. Разговор шел вяло, потом и вовсе сошел на нет. В конце концов Ромка прикорнул на своей лежанке и смачно захрапел. Егор укрыл приятеля солдатским одеялом и устроился рядом, за неимением второй подушки заложив руки за голову.

Его разбудил телефон, стоявший у Ромки на телевизоре, по соседству с самодельной антенной. Егор взглянул на часы: полседьмого, самое время, чтобы пожелать друг другу доброго утра. Он хотел растолкать приятеля, но передумал, осторожно спустил ноги на пол, пересек комнату и взял трубку.

– Алло.

– Это вы... – прошептала трубка.

– Что? – спросил Егор.

– Вы убили Юлия Милушевича.

Голос был далекий, не голос, а бесплотный шелест, не поймешь, кому принадлежащий, мужчине или женщине.

– Вы подсыпали мышьяк в вино. А перед этим отравили кота – вам хотелось прикинуть нужную дозу яда. И герань Юлию прислали тоже вы – вы один знали, какое значение имеет этот цветок, только вы могли так тонко намекнуть...

– Что за чушь?

– Это совсем не чушь. У меня есть доказательства... Вам интересно?

Короткие гудки. Егор положил трубку на рычаг. Ромка завозился на диване, перевернулся на спину и нехотя открыл глаза.

– Сюда только что кто-то звонил, – бесстрастно сообщил Егор. – Он сказал, что я виновен в смерти Юлия.

– Иди проспись, – посоветовал друг детства.

– Ты способен соображать? – резко сказал Егор. – Я не шучу. И он не шутил!

– Тише, тише, не ори... Расскажи толком.

Егор вздохнул, попытавшись взять себя в руки.

– Послушай. Тот, кто звонил, либо действительно считает меня убийцей, либо сам убийца. В таком случае он пытается втянуть меня в какую-то игру. И его звонок указывает, что мои вчерашние поиски его как-то зацепили...

Снова зазвонил телефон – громко и бесцеремонно, будто зашелся в издевательском хохоте. Друзья вздрогнули и растерянно переглянулись.

– Ты подойдешь или нет? – одними губами спросил Егор.

– Лучше ты, – так же беззвучно отозвался Роман.

– Почему я? Телефон-то твой...

– Все равно... Если это меня, то передашь трубку.

Егор глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяную воду.

– Алло.

– Квартира Заялова? – голос в трубке был другой – явно мужской, усталый и очень серьезный. – Позовите хозяина. Извините, что беспокою в такой час, но дело срочное.

Ромка облегченно вздохнул и взял трубку.

– Здравия желаю, гражданин следователь. Однако, вы ранняя пташка... – он помолчал, и вдруг, стремительно побледнев, выдохнул страшным шепотом: – Что?! Что вы сказали?!

 

Глава 14

Коридор

 

Она была мертва уже несколько дней. Так заявил патологоанатом – флегматичный грузин, могучим торсом и серебряной серьгой в мочке уха напоминающий кузнеца в оружейной мастерской или мясника на центральном рынке. Егору и Роману пришлось опознавать тело в морге: единственная родственница Ляли Верховцевой, та самая двоюродная сестра из Мурманска – города, куда Лялечка так и не добралась, работала посудомойкой на сухогрузе, и в данный момент находилась где-то на траверзе порт Полярный – пролив Карские Ворота.

В покойницкой, среди сероватого кафеля, сверкающих никелем каталок и устойчивого запаха формалина, Ромка держался спокойно. Он не дрогнул и тогда, когда грузин откинул с Лялиного лица простыню (заострившиеся черты, желтые губы, будто отлитые из воска, и темная впадина на левом виске, у границы волос), и когда следователь, стоявший тут же, возле каталки, задал свой вопрос, отдающий садизмом средневековой инквизиции. Единственное, что Ромка позволил себе – это слегка откашляться, прежде чем ответить на него:

– Да, это Ляля.

И на негнущихся ногах шагнул к двери.

В коридоре, ярко освещенном люминесцентными лампами, стояли несколько сколоченных вместе кресел с откидными сидениями – наподобие тех, что доживают свой век в кинотеатрах повторного фильма. Роман опустился в одно из них и запрокинул лицо вверх – должно быть, чтобы слезы не пролились из глаз, но они все равно пролились: Егор заметил влажную дорожку на Ромкиной щеке. Подошел следователь, расстегнул пиджак, ослабил узел галстука и сообщил:

– С сестрой связаться пока не удалось, но это вопрос двух-трех дней. Мы могли бы подождать с опознанием, но, сами понимаете...

– Где ее нашли? – спросил Роман.

– В лесополосе, на выезде из города, в полукилометре от поста ГИБДД. Скорее всего, ее привезли туда на машине. На обочине остался нечеткий след протектора. Скажите, когда вы видели Верховцеву в последний раз?

– В прошлую среду. Ляля сказала, что собирается навестить сестру. Обещала вернуться через две недели.

– Вы не провожали ее на вокзал?

– Я опоздал. Накануне до ночи провозился с ремонтом (я у Юлия ремонтировал домик для гостей), потом хлебнул домашней наливки с Ерофеичем... Заночевал в особняке, проснулся часу в одиннадцатом, а поезд уходил в восемь. Вещей при ней не нашли?

– Нет, только пустую сумочку. Видимо, в ней успели покопаться.

– Неужто этот урод на шмотки позарился? – не веря себе, пробормотал Егор.

Колчин отрицательно покачал головой.

– Нет, версия ограбления практически исключается. Дело в том, что Алевтина Даниловна скончалась от отравления мышьяком. Так что основная версия на сегодняшний день такова: Алевтина погибла как нечаянная свидетельница.

– Свидетельница чего? – спросил Егор.

– Пока не знаю. Каких-то событий, происходивших в особняке незадолго перед смертью Юлия. И, очевидно, связанных с его смертью.

– И что... – Ромка сглотнул слюну. – Мышьяк и тут был в вине?

– Трудно сказать. Алевтина Даниловна плотно поела за час или два до смерти. И выпила «Каберне», но немного: не больше двух бокалов, – Колчин сделал паузу. – Вряд ли убийца смог бы напоить ее насильно. Значит, она выпила вино добровольно – с человеком, которого хорошо знала. Настолько хорошо, что у нее и мысли не возникло опасаться...

 

На этот раз за столом хозяйничал Егор, потому что Роман, привалившись спиной к стене, безучастно уставился в неработающий телевизор. И Егор, глядя на друга детства, вдруг ясно осознал, как сильно Ромка был влюблен в Лялечку. Нет, не так. Он не был влюблен – он любил. Со всем уже немолодым пылом, со всей страстью, доходившей до самоотречения. И горе его было таким же: всепоглощающим, антрацитово-черным, без малейшей надежды увидеть серую полоску на горизонте. Горе, паровым катком прошедшееся по сердцу, разо-
рвавшее на куски печень и пробившее сквозную дыру в диафрагме...

Егор почти насильно впихнул стакан в Ромкины пальцы и сказал:

– Ты все-таки того... выдохни. А то перегоришь.

Роман равнодушно повел плечом: ну и перегорю, подумаешь. Водку, однако, выпил – медленно и равнодушно, как кипяченую воду. И вдруг произнес, кривовато усмехнувшись:

– Одно хорошо: Марию теперь, наверное, отпустят.

– Почему? – не понял Егор.

– Потому что арестуют меня.

Егор удивленно взглянул на друга детства.

– Что ты несешь? За что тебя арестовывать? За убийство собственной невесты? За убийство Юлия, которого ты едва знал? У тебя не было мотива!

– У меня был мотив, – сказал Роман.

Он неловко, по-стариковски, завозился, выгнул ноги дугой, чтобы дотянуться до своего кармана, покопался там, вы-
удил что-то, завернутое в носовой платок, и протянул Егору.

– Ты спрашивал, что я подобрал с пола в спальне Юлия...

Егор развернул узелок – и увидел тонкое золотое колечко с голубым камешком. Очень знакомое колечко...

– Это Лялино, – сказал Роман. – Оно лежало там, в спальне, возле кровати.

Непритязательный александрит с белой прожилкой внутри, похожей на струйку сигаретного дыма...

– Откуда ты знаешь, что кольцо именно ее? – попытался возразить Егор. – Мало ли таких...

И увидел вдруг, что Ромка плачет. Тоненько, по-бабьи, уже не стесняясь и не сдерживаясь.

– Они были любовниками – Лялька и этот... бизнесмен чертов. Я сразу это понял. Там, позади дома, потайная калитка. Я же говорил тебе, говорил, что этот дом полон чертовщины... Ненавижу. Господи, как же я его ненавижу...

Егор в задумчивости покачал головой: да, прав был живчик-импресарио, у компьютерного магната был редкостный дар наживать врагов. Вот и Ромка попал в переплет.

– И ты ни словом не обмолвился... Мы вчера сидели с тобой здесь, в этой комнате, на полу, и жрали водку, а ты...

– А я молчал, – Ромка повертел в руках недопитый стакан и горько усмехнулся. – Я жарил яичницу, пил водку, слушал рассказы о твоих похождениях – и корчился от боли, потому что Лялькино кольцо жгло меня через карман... Я ведь сразу, как только увидел его на полу в спальне, понял, что Ляля не уезжала ни в какой Мурманск. Она была ночью там, в особняке, она провела эту ночь с Юлием, а наутро исчезла. А сам Юлий откинул копыта через несколько часов. Что бы ты решил на моем месте?

Что Ляля – убийца, подумал Егор, даже не особо удивившись своей догадке. Ляля отравила своего любовника (с мотивами разберемся позже) и скрылась, но перед этим намеренно или по ошибке сама приняла порцию яда. Или ее отравил сообщник, который поджидал ее в машине. Доза мышьяка была небольшой, и Юлий, прежде чем умереть, успел о чем-то пошептаться с телохранителем, озабоченно переговорить с врачом, повздорить с Рудиком Изельманом и взять обещание с Марии не отдавать кому-то там Долину Гераней («он не имеет на нее права, он сам украл ее из могилы...»).

– Что молчишь, друг детства? – спросил Ромка с вызовом. – Считаешь меня предателем?

– О чем ты?

– Ну, я ведь не сказал следователю, что Ляля... – он за-
пнулся. – Что Ляля была любовницей Юлия. Если бы Колчин об этом узнал... У него появился бы новый кандидат в убийцы. И Мария уже была бы свободна...

Колчин и так знает, подумал Егор. Только вот Машеньке это не помогло.

 

...Димка Слон все-таки объявился – это случилось к исходу третьего часа ожидания на промозглом ветру. Егор узнал его сразу: тот выглядел точь-в-точь, как описал посыльный Валерка. Оттопыренные уши, черная «кожа» с рокерскими цепочками и высокие кроссовки. Егор подождал, пока мальчишка распрощается с приятелями и отойдет метров на пятнадцать, и осторожно двинулся следом.

«Объект» беспечно топал впереди, насвистывая саундтрек к фильму «Ночной дозор» и пиная пустую консервную банку. И вдруг проворно нырнул в подъезд обшарпанной пятиэтажки в глубине такого же обшарпанного дворика.

Поразмыслив, Егор решил брать «объект» на выходе. Он вошел в подъезд, затаился меж дверей и простоял так, почти навытяжку, часа полтора. Димка Слон, судя по всему, прочно застрял в гостях. Лестница была пуста: то ли жильцы одновременно отправились в круиз чартерным рейсом, то ли сидели возле телевизоров и смотрели сериал. Лишь однажды мимо Егора деловито протопал коротко стриженый загорелый мужчина с сумкой через плечо – судя по простецкому виду, работяга со стройки. То ли торопится на работу в третью смену (иные частные теремки нынче возводятся, словно во времена оные – оборонные заводы или правительственные дачи), то ли в круглосуточный магазин за углом... Еще через полчаса Егор услышал шаги сверху: на этот раз они были мелкие, семенящие, сопровождающиеся нетерпеливым собачьим повизгиванием.

– Сейчас, миленькая, – увещевал женский голос, – сейчас, моя Кармелиточка, пойдем писаньки...

Нюх и зрение у Кармелиточки (шпица на длинном поводке) оказались весьма острыми, а нрав – отвратительным. То ли унюхав, то ли завидев Егора, она ринулась вперед, за-
орала что-то победное и вонзила зубки в его щиколотку. Егор зашипел от боли и схватил собаку за загривок.

– Ах ты, пьянь! – бабулька – Кармелитова хозяйка – замахнулась на Егора зонтиком. – Шляется по чужим подъездам, ссыт где ни попадя, собак ворует...

– А ну, тихо, – с яростью прошипел Егор, сунул руку за пазуху, вынул удостоверение Союза художников (слава богу, ярко-красного цвета, с маленькими буковками – в полутьме и не разглядишь), сунул старушенции под нос... – Тихо, я из милиции. Несколько минут назад в подъезд вошел парень лет пятнадцати, худой, дерганный, в кожаной куртке...

– В куртке? – старушка подхватила орущего шпица на руки и нахмурила брови. – Кармелиточка, девочка, успокойся, дядя тебя больше не тронет... Прыщавый такой, и уши здоровенные? Я уж его не первый раз тут вижу.

– К кому он приходит? – строго спросил Егор. – В какую именно квартиру?

– Откуда мне знать? – бабулька задумалась. – Точно, что не к Селиверстовым: эти куркули к себе на пушечный выстрел не подпускают... Может, к тому типу, что снимает квартиру на четвертом этаже?.. Кармелиточка, пойдем, милая...

Четвертый этаж был погружен во тьму. Путем нехитрых логический построений Егор на ощупь отыскал нужную дверь, пошарил по стене в поисках кнопки звонка – не нашел, конечно, какие тут, к черту, звонки. Потом, плюнув на дипломатические тонкости, изо всех сил саданул в дверь плечом – и чуть не полетел носом вперед, потеряв равновесие: дверь оказалась незапертой. Чертова незапертая дверь, до тошноты напоминающая мышеловку. И сам Егор, до тошноты напоминающий самонадеянную мышь...

– Эй, есть кто живой? – крикнул он, шагнул вперед, и неожиданно услышал нечто, похожее на жалобный всхлип. Звук доносился сбоку, из-за двери (ванная или туалет, подумал он мимоходом). Егор нашарил на стене выключатель и рванул дверь на себя.

Ванна. Такая же старая и убогая, как и дом, давший ей приют – конечно, иначе и быть не могло, яблоко от яблони, как говорится... Те же темно-зеленые стены, покрытый ржавчиной змеевик, облезлая раковина – и скорчившаяся фигура в кожаной куртке и джинсах, лицом вниз, со связанными за спиной руками. Егор наклонился над фигурой, тронул за плечо – фигура шевельнулась, повернула голову и посмотрела обезумевшими глазами. Живой, слава богу...

Говорить Димка Слон не мог – только мычать, и то вполголоса: рот был заклеен скотчем. Егор подцепил его пальцем и сдернул. Мальчишка взвыл от боли, выгнулся дугой, немилосердно приложившись затылком о трубу, и вдруг заорал:

– Ах ты, паскуда, урод, ублюдок! Убью падлу!!!

– Тихо, тихо, – нетерпеливо проговорил Егор. – Кто тебя так? Имя? Ну, быстро!

– Откуда я, на хрен, знаю? Он мне бабки обещал, сука, а сам... Ну, поймаю...

– Кто обещал?

– Да мужик этот... Дал адрес, сказал: дело сделаешь – получишь сотню «зеленых», я прихожу, говорю, давай рассчитаемся, а он... Эй, а ты сам-то кто?

– Прохожий. Ты должен был доставить герань в особняк?

– Ну. Слушай, ты меня развяжешь, или нет?

– Попозже. Что это был за мужик, какой из себя?... – Егор вдруг немилосердно хлопнул себя ладонью по лбу. – Короткая стрижка, сумка через плечо, похож на рабочего со стройки?

– А ты откуда знаешь?

Егор поднялся и шагнул к выходу.

– Посиди смирно, за тобой придут.

– Эй, – возмутился Димка. – Ты куда? Куда ты, мать твою?!

Держась за перила, Егор ссыпался вниз по лестнице, выбежал из подъезда, огляделся – пусто. Он пересек двор, пробежал арку, вылетел на улицу... Только фонари, горящие не подряд, а через один, и фары вдалеке, метрах в ста, два белых слепящих круга. Через несколько секунд круги трансформировались в бежевую «девятку». Машина поравнялась с Егором и неожиданно взвизгнула тормозами. И даже услужливо отворила дверцу со стороны пассажира.

Егор наклонился, заглянул в салон и сдержанно присвистнул.

– Боюсь даже спрашивать, что вы тут делаете.

– Проезжал мимо, – ответил Дамир с олимпийским спокойствием.

– Правда? – Егор кашлянул. Врал азиат или не врал – что ж, дареному коню в зубы не смотрят. – Вы не заметили мужчину – коротко стриженого, в темной куртке, с сумкой через плечо? Он выбегал из-под арки...

– Нет. Это ваш приятель?

Егор потерянно покачал головой.

– Может, скажете, кого выслеживаем? – осведомился Дамир. – Не дайте помереть дураком.

– Человека, который прислал Юлию герань, – ответил Егор. – Он вышел из дома на моих глазах. И я его упустил.

– Вот как? – Дамир задумчиво поджал губы. – И где же его теперь искать?

– Кажется, я знаю, где, – медленно проговорил Егор. – Если только окончательно не спятил.

Дамир ухмыльнулся и тронул машину с места.

Юлиев особняк в темноте живо напоминал феодальный замок с поднятым мостом через ров и наглухо запертыми воротами. К воротам они подходить не стали – обогнули парк и перелезли через стену, элементарно накинув на «колючку» многострадальную Егорову куртку. Спрыгнули на землю, во мрак, каждую секунду ожидая грозного окрика: должна же здесь остаться охрана, черт побери. Но нет: никто не спешил им навстречу, не светил в морду фонариком, не приказывал лечь на землю и сцепить руки на затылке.

Черная туша хозяйского дома, черная туша парка с неработающим теперь фонтаном, разом утратившим былое очарование – если в этой мышеловке и был сыр, то выглядел он не слишком аппетитно. И даже единственный здесь источник света, еле просматриваемый меж деревьев, не спасал положения.

– Что это? – спросил Егор, указав на огни.

– Сторожка, – ответил Дамир. – Милиция оставила своего человека следить за домом.

Они пересекли парк и подошли к сторожке – стеклянной будке сбоку от ворот, освещенной изнутри неоновыми лампами. Азиат заглянул внутрь. Никого.

– Охранничек, мать-перемать, – сквозь зубы процедил Егор. – Где же его носит?

...Они обнаружили его по чистой случайности: кому-то из них пришло в голову заглянуть в щель между стеной сторожки и воротами – слишком узкую щель, чтобы вместить человеческое тело. И все же они наткнулись на него именно там, без особой натуги вытащив наружу.

Парень и при жизни не казался богатырем, после смерти же выглядел как тринадцатилетний мальчишка, которого зачем-то одели в милицейскую форму. С такой фигурой свободно можно было бы сделать карьеру форточника – если бы парень не предпочел опасную и малооплачиваемую работу в органах. Егор перевернул труп на живот и сказал:

– Перелом шейных позвонков. Профессионально сработано.

– Вижу, – коротко отозвался Дамир и задумчиво пожевал губами. – Придется все-таки вызвать подмогу. Подождите здесь. Мой мобильник остался в машине.

– Хорошо... Тогда передайте вот что: на улице Ключевой, в пятиэтажном доме в глубине двора, рядом со школой, в сто двадцать четвертой квартире находится молодой парень. Его зовут Дмитрий, он важный свидетель по делу об убийстве Юлия Милушевича. Запомнили?

– Запомнил, – без эмоций ответил Дамир и растворился в темноте, оставив Егора наедине с особняком.

Дом не подавал признаков жизни: не дом, а мертвый силуэт с двускатной крышей и почившими в бозе башенками по углам фасада. Даже тьма вокруг казалась более одушевленной: она шумно вздыхала, ворочалась с боку на бок и источала запахи, словно большое косматое животное. В отличие от особняка она так и приковывала к себе внимание, поэтому Егор чуть не пропустил момент, когда в окне первого этажа, слева от парадной лестницы, мелькнул свет. Свет был неяркий и какой-то колеблющийся: не настенное бра, не настольная лампа и уж тем более не антикварная люстра под потолком. Скорее это напоминало мощный фонарь в чьих-то руках (первая ассоциация, толкнувшаяся в сознание). Фонарь – или...

Полыхнуло так, что пришлось зажмуриться. Звонко лопнуло стекло, и ярко-оранжевое пламя с победным ревом устремилось наружу, разметав тьму одним кавалерийским наскоком. Дом осветился, на стволах деревьев заиграли багровые всполохи, и каменные дельфины в пустой чаше фонтана обрели четкие очертания.

Из дома раздался крик, но он был короткий и настолько слабый, что вполне мог почудиться. Однако все это Егор додумывал уже на бегу, пересекая лужайку, взлетая вверх по ступенькам, дергая ручку двери (открыто: замок сломан, печать сорвана...).

Знакомый холл с мраморными колоннами и греческими вазами на кованых подставках, двери в гостиную, два коридора: в правом крыле – комнаты прислуги, в левом – хозяй-
ская спальня и кабинет. Оттуда, из левого коридора, явственно тянуло дымом. Егор метнулся к двери в кабинет, толкнул – и прянул назад, инстинктивно закрыв лицо ладонью. Жар был нестерпимым. Огонь бесшумно пожирал занавески, лизал потолок и дубовые панели на стенах, заставлял корчиться в муках тяжелую мебель и книги на стеллажах.

Посреди комнаты лежал человек. Пламя еще не добралось до него, но это было делом нескольких секунд. Егор натянул куртку себе на голову, проскочил сквозь огонь и склонился над лежащим. Тот был жив, хотя и серьезно ранен: волосы на темени были испачканы кровью, кровь натекла вниз и образовала лужицу на полу. Человек почувствовал чужое присутствие и пошевелился. Егор ухватил его под мышки и поволок к выходу, ощущая, как нестерпимо жжет поясницу и трещат волосы на затылке.

– Помогай! – хрипло крикнул он.

Раненый завозился активнее. Егор оглянулся: до двери в коридор оставалось шага три-четыре, не больше, но их перекрывала сплошная стена из огня. И там, за этой стеной, стоял человек. Егор открыл рот, чтобы позвать его на помощь, но сверху вдруг упала тьма, накрыла его с головой – ему было так уютно там, в этой тьме...

 

Глава 15

Потерпевшие

 

Правая рука болталась на перевязи, создавая множество проблем при самых банальных операциях. К примеру, завязывании галстука, с которым Егор и двумя руками справлялся с великим трудом. На галстуке настоял Колчин, ненавязчиво пригласив Егора зайти в прокуратуру: «Только умоляю, оденьтесь поприличнее. Вас ждет встреча с дамой».

– С Марией? – обрадовался Егор. – Вы ее отпустили?

– Не все так быстро, – остудил Колчин его пыл. – Следствие еще не закончено.

Егор вздохнул и спросил без всякого интереса:

– А что за дама?

– Гм... Считайте ее свидетельницей по делу. Между прочим, она француженка, так что извольте соответствовать.

– Вообще-то я во французском не силен, – ляпнул Егор первое, что пришло в голову.

– Не беспокойтесь, по-русски она говорит, как мы с вами.

...Колчин возник в палате сразу же, едва Егора привезли из манипуляционной. Окинув пострадавшего скептическим взглядом, он устало обронил:

– Ума не приложу, что с вами делать.

– Расстрелять из табельного оружия, – мрачно предложил тот.

– Хорошая мысль. Жалко только расстраивать Дамира: он массу усилий приложил, чтобы вас спасти.

– Это он меня вытащил?

Колчин кивнул.

– И вас, и субъекта, за которым вы следили.

– Значит, вы в курсе...

– Более-менее. Кое-что рассказал Дамир, кое-что – ваш Дима Слон.

Егор покачал головой:

– Странно, что убийца оставил мальчишку в живых. До этого он не слишком церемонился.

– Боюсь, что убийцу вы как раз упустили, – возразил Колчин.

– Что значит...

– Коллекция Юлия Милушевича исчезла, – следователь помолчал. – То, что невозможно было унести, преступник оставил – для отвода глаз, чтобы все решили, будто коллекция сгорела в пожаре, но основное пропало.

– Их было двое? – удивился Егор.

– Двое. Но действовали они, скорее всего, независимо друг от друга. Не сообщники, а конкуренты.

Колчин улыбнулся уголками губ:

– Заговорил.

 

Допрос.

«– Как вы себя чувствуете?

– Плохо. Голова...

– Вас ударили по затылку бронзовой статуэткой. Кроме того, вы получили довольно тяжелые ожоги, но врачи говорят, ваша жизнь вне опасности. Давайте начнем с формальностей. Имя, фамилия, род занятий?

– Владислав Юрьевич Виндзоров. Скрипач.

– Скрипач?

– Представьте себе... Или вы телевизор не смотрите?

– Ну почему же... Просто это довольно странно, согласитесь: скрипач – и домушник по совместительству. Как и зачем вы оказались в особняке Юлия Милушевича?

– Там находилась одна вещь, которая ему не принадлежала. Я хотел забрать ее.

– Что за вещь?

– Золотой медальон Наполеона Бонапарта...

 

– ...Два года назад я был на гастролях во Франции. Спонсором поездки был Юлий – мне сказал об этом Ракель... Рудольф Изельман, мой импресарио. Я, конечно, обрадовался: конкурс имени Жана Тибо – это очень престижно... Позвонил Юлию, рассыпался в благодарностях, он попросил приехать к нему, сказал, что нужно поговорить. Я приехал. Тогда он и предложил мне...

– Что именно?

– Вывезти из Франции медальон императора.

Мне нужно было только пройти таможенный досмотр. Меня всегда не слишком тщательно досматривали... Юлий сказал, что в Париже меня найдет человек, который назовет условную фразу. Как в каком-нибудь говенном шпионском боевике, ей-богу. Так и случилось: я выступал в концертном зале «Олимпия», играл Второй концерт Вивальди... После окончания ко мне в гримерку зашли две женщины. Одна из них и оказалась тем человеком. Она увязалась со мной на экскурсию по городу: разыгрывала из себя мою почитательницу... После экскурсии мы поехали в гостиницу, а оттуда – на одну квартиру на улице Монморанси. Я не помню точного адреса. У меня забрали скрипку и унесли в соседнюю комнату. Через полчаса вернули и отвезли меня обратно в гостиницу.

– То есть медальон императора спрятали в скрипку?

– Ну да. Моя скрипка – сама по себе ценность: мастер Гварнери, конец семнадцатого века... Какой идиот заподозрил бы, что внутри одной ценности скрыта другая?

– Действительно, умно, хотя и не ново... Кому принадлежала идея?

– Не мне, клянусь. Я был только курьером. А потом... Потом вдруг все пошло прахом. Меня ограбили в поезде, уже по дороге из Москвы. Юлик нанял, больше некому...

– Он не хотел платить за медальон?

– Он и не собирался. Даже при его деньгах он не смог бы расплатиться. А его дела в последнее время сильно пошатнулись, его компанию потеснили на рынке...

– Что же было дальше?

– Я набрел на какой-то частный дом, постучал. Открыла женщина. Увидела рану на голове, испугалась, хотела везти к врачу, но я сказал, что нельзя, наплел какую-то историю... Уж не знаю, поверила ли она... Во всяком случае, не прогнала. Я отлежался у нее пару недель, потом ушел.

– Как же вы обошлись без документов? Ваши ведь остались в купе, в поезде...

– Украл чужой паспорт на вокзале, потом переклеил карточку... Снимал углы у случайных людей, подрабатывал на рынке грузчиком, хотя из скрипача грузчик... Меня быстро увольняли. Зато я загорел, кожа огрубела, я коротко постригся... Меня уж и искать перестали. Первое-то время я шарахался от каждого милиционера, потом успокоился. Оказалось, что зря.

– Вас нашли?

– Да. Сняли прямо с тротуара, среди бела дня. Затолкали в машину, вывезли за город... Не связывали, не пытали, даже пальцем не тронули, но и так было понятно. Я пытался объяснить, что на меня напали, скрипку с содержимым похитили... Мне сказали, что это мои проблемы. Я должен вернуть либо медальон, либо деньги за него.

 

– Посмотрите сюда. Вы видели на фотографии именно эту вещь?

– Да... Черт возьми, я ведь был от нее в двух шагах...

– Дальше.

– Ну, что... Я вернулся в город, снял квартиру – самую захудалую, где меня точно не стали бы искать... Некоторое время наблюдал за особняком. Юлий никогда не появлялся без сильной охраны, но его жена изредка выезжала в город без сопровождения, только с шофером. Я подумал, что можно было бы выкрасть ее, а потом обменять на медальон. Но я был один, что я мог... Случай вмешался. Я встретил старого знакомого – мы росли вместе, в одном дворе. Он недавно освободился из тюрьмы, отбывал срок за вооруженный налет. Я рассказал ему – конечно, не вдаваясь в детали, что есть один богатый человек, и его жена... Словом, что можно выкрасть ее и получить выкуп: ее муж связан с криминалом и шум поднимать не станет...

– Имя, фамилия вашего знакомого?

– Фамилию я не знаю. Зовут Алексеем, кличка – Сыч. Он сказал, что все устроит, в случае успеха обещал мне долю... Это была последняя наша встреча, вскоре после нее он исчез. Я пытался отыскать его – бесполезно. Как в воду канул... Я был в панике.

– Зачем вы прислали Юлию герань?

– Глупо, конечно... Но я был зол. Он вел себя так, как будто ничего не случилось. Занимался своим гребаным бизнесом, устраивал вечеринки, покупал ценности на аукционах – а ведь он заказал меня. Чистая случайность, что те ублюдки в поезде меня не добили. И я решил о себе напомнить. Нанял мальчишку, велел разыграть из себя посыльного, чтобы сбить всех со следа... Не представляю, как вы на него вышли.

– Продолжайте.

– Он пришел за расчетом. За ним следили: я засек это из окна. Понял, что от парня нужно срочно избавляться и рвать из города.

– Так и рвали бы. А вы полезли в особняк...

– Не знаю. Может быть... Зря я отпустил мальчишку. Надо было валить. Впрочем, я не сумел бы. Я вор, а не убийца.

– Вот как? А кто убил милиционера в особняке? Ему сломали шейные позвонки.

– Это не я, не я, клянусь вам!

– Кто же его убил? Ваш сообщник?

– У меня не было сообщника! Я был один, один, один!!! Печать на двери кабинета была сломана, внутри пахло бензином – я должен был уйти сразу, но я не мог! Мне необходимо было добраться до медальона, иначе... Послушайте, я рассказал все, что знал. Пожалуйста, приставьте ко мне охрану... Если Юлика убили из-за этого чертового медальона, то я – следующий... Матерь божья, я боюсь, я не хочу умирать!..»

 

– Вы ему верите? – спросил Егор.

– Трудно сказать. Бесспорно одно: у Виндзорова действительно не было сообщника. Иначе убийца не ушел бы без медальона.

– Значит, вы его нашли? – спросил Егор.

– Нашли. В несгораемом сейфе, в потайной комнате. Как только следствие по факту кражи будет официально завершено, его увезут на историческую родину, – следователь помедлил. – Меня сейчас интересует другое: почему скрипач и тот, второй, оказались в особняке одновременно?

– То есть?

– Допустим, Виндзоров говорил правду, и его предупредила неизвестная женщина... Но что спровоцировало второго?

Это было пять дней назад. И сегодня Егор – в специально ради такого случая приобретенном костюме и при галстуке, как было велено – вошел в здание прокуратуры, поднялся на второй этаж и, постучавшись, вошел в кабинет Колчина.

Следователь бы не один: напротив него, боком к Егору, сидела темноволосая женщина в приталенном пиджаке, шелковой блузке и элегантных брючках кофейного цвета. Ей наверняка было уже за сорок, хотя точеная фигурка делала ее моложе.

Колчин бросил на Егора недовольный взгляд, буркнул «опаздываете» и поднялся из-за стола.

– Позвольте представить, госпожа Блонтэ: Егор Алексеевич Волынов. Человек, о котором я вам рассказывал.

Женщина встала навстречу. И Егору пришлось приложить усилие, чтобы не вздрогнуть. Щеку француженки – от виска до шеи – пересекал длинный шрам, похожий на застывшую сороконожку. Он был сравнительно недавний – похоже, мадам Блонтэ не успела к нему как следует привыкнуть, и только великолепная европейская раскованность позволяла ей не прикрывать его ладонью и не бросать в зеркальце нервные ежеминутные взгляды.

– Очень приятно, месье Волынов, – по-русски она говорила правильно и достаточно бегло. – Можно мне называть вас Егором?

– Почту за честь, – растерянно произнес Егор.

– А я для вас – просто Аника.

– Госпожа Блонтэ – доктор исторических наук и член Международного общества наполеонведов, – отрекомендовал ее Колчин. – А также она является владелицей медальона, который был украден из ее квартиры в Париже. И который, слава богу, теперь можно возвратить.

– Да, да, – женщина энергично кивнула головой. – Это была большая потеря... Особенно для нашей семьи – этот медальон передавался у нас из поколения в поколение.

– Ваша семья имеет отношение к... – недоверчиво спросил Егор.

– Нет, не к самому Наполеону (разве что я изучаю его вот уже тридцать с небольшим лет). Но мой прапрапрадед встречался с императором, когда тот был в изгнании на острове Святой Елены. Его звали Арбо Гийо, он был слугой генерала Гурго. Когда в 1815 году Наполеон был отправлен в ссылку на остров Святой Елены, генерал Гурго добровольно разделил его участь. На острове ему нужен был преданный слуга, и он взял с собой моего прапрапрадеда.

– А как медальон попал в вашу семью? – спросил Егор.

– Это долгая история, – медленно проговорила мадам Блонтэ. – К тому же... как это выразиться... не совсем достоверная. Бонапарт завещал некоторую сумму денег и кое-что из вещей слугам в доме, где он жил. Согласно этому завещанию медальон отходил к моему прапрапрадеду... Господин следователь, пусть месье Егор увидит эту вещь. Мне помнится, вы обещали...

Колчин помедлил несколько секунд, потом отомкнул дверцу сейфа и положил на стол маленькую коробочку. Осторожно раскрыл – внутри, на бордовом бархате, покоилась драгоценность из потемневшего золота с большим изумрудом в центре.

– Вот он, – тихо произнесла Аника. – Медальон императора...

Она трепетно, будто священнодействуя, коснулась пальцем изумруда. Наверное, она нажала на какой-то незаметный выступ: крышка откинулась, явив взору крохотный портрет молодой девушки.

– Кто это? – спросил Егор.

– Есть разные версии, – мадам Блонтэ с сожалением пожала плечами. – Возможно, этот медальон подарила Бонапарту одна из его юных почитательниц – девушки буквально за-
брасывали императора подарками...

– Госпожа Блонтэ, – осторожно спросил Егор. – Вам известны обстоятельства смерти Наполеона?

Она посмотрела с некоторым удивлением.

– Вы имеете в виду версию, что Наполеон был отравлен? Думаю, она очень спорная. Я ведь материалистка, месье Егор, – немного резко сказала мадам Блонтэ. – Я выступаю на международных симпозиумах, улыбаюсь в телекамеры, читаю лекции студентам... Но чтобы быть настоящим, большим ученым, нужно быть немного мистиком, немного сумасшедшим... Я не такая.

Она встала, ее взгляд скользнул по руке Егора, покоившейся на перевязи.

– Вас ранил человек, который украл у меня медальон? Мне говорили, он арестован?

– Задержан, – подал Колчин реплику с места. – Сейчас ведется следствие по факту кражи.

– Да, я понимаю... Разумеется, месье Егор, я оплачу ваше лечение. Как только вернусь в гостиницу – сразу выпишу чек. И, конечно, я буду рада видеть вас у себя. Вот моя визитка, – она протянула темно-синий картонный квадратик с изысканным шрифтом.

Из окна кабинета Егор видел, как госпожа Блонтэ пересекает площадь: у нее была твердая, уверенная походка женщины, добившейся несомненного успеха в жизни. Птица-секретарь семенила рядом, пытаясь поддерживать босса под локоток – с таким видом, будто выпрашивала чаевые. Или доказывала, что чек с тем же успехом можно выписать и на другую фамилию – месье Егор все равно уже выписан из больницы, да и с рукой у него, похоже, все в порядке...

К остановке на той стороне улицы подошел автобус. Из задней двери вышел Роман Заялов, постоял в нерешительно-
сти и медленно двинулся к зданию прокуратуры. Разминулся с госпожой Блонтэ на встречных курсах, зачем-то кивнул – та высокомерно продефилировала мимо, не заметив...

– Вы снова будете допрашивать Романа? – неприязненно спросил Егор.

– Допрашивают арестованных, – назидательно сказал Колчин. – А вашего друга я пригласил для беседы. Открылись кое-какие новые обстоятельства. Мы нашли водителя. Того самого, который вывез Алевтину Верховцеву в лес. К нашему делу он, скорее всего, непричастен. Ехал по шоссе, увидел на обочине «голосующую» девушку, решил подвезти. По дороге девушке стало плохо, она забилась в конвульсиях и умерла. Водитель испугался, вытащил тело в лесополосу, за-
бросал листьями на скорую руку и уехал.

Стукнула дверь, на пороге появился всклокоченный Роман, растерянно произнес «Здрасьте» и озадаченно посмотрел на Егора.

– Проходите, Роман Гаврилович, – сказал Колчин. – А вы, Егор, если желаете, можете подождать в коридоре, мы ненадолго.

Они уложились в полчаса. Роман вышел из кабинета, шагнул к Егору, примостившемуся с сигаретой на подоконнике, и произнес сквозь зубы:

– Придушил бы гниду...

– Кого? – спросил Егор.

– Того, кто Лялю... в лесу... Ведь мог бы, сволочь, довезти до больницы...

На улице и теперь моросил дождь – бесконечный и мелкий, не оставляющий даже ряби на поверхности луж. Егор поднял воротник куртки и вдруг спросил:

– Ты знаком с Аникой Блонтэ?

– С кем? – не понял Роман.

– Вы поздоровались здесь, возле подъезда. Дамочка лет пятидесяти, с повадками Маргарет Тэтчер...

– А, – Ромка пожал плечами. – Лицо показалось знакомым.

– Ты давно в последний раз был в Париже?

– Если только в прошлой жизни... А что?

– Дамочка-то – француженка.

– Правда? – вяло удивился Роман. – А по-русски чешет, как мы с тобой.

– Стоп! – Егор резко остановился, почувствовав внезапный озноб. – Где и когда вы встречались? Вспомни, это важно!

– Да откуда... – возмутился Роман. – Может, мне просто показалось? Хотя... – он задумался. – Художник я, конечно, аховый, но все-таки художник, у меня память на лица... Определенно, я ее где-то видел. Недели две-три назад...

Егор живо провел нехитрый подсчет: две-три недели назад они с Ромкой как раз ударно трудились над гостевым домиком.

– А кто она? – запоздало поинтересовался Роман.

– Хозяйка медальона.

– Вон оно что, – Ромка тихо присвистнул. – Интересно, она знала, что ее цацка лежит у Юлия в сейфе?

...Она заметила свою подругу совершенно случайно, когда та звонила по телефону-автомату. В самом этом факте не было ничего удивительного, кроме одного: подруга напрочь проигнорировала автомат под козырьком, что висел на углу ее дома, и предпочла телефонную будку недалеко от автобусной остановки. Топать до нее было раза в три дольше...

Женщина рассеянно посмотрела на силуэт за мутным стеклом и немного поразмышляла над этой загадкой – просто так, чтобы чем-то занять голову. Потом зашла в супермаркет, хотя ничего не собиралась покупать. Эта процедура – бесцельное хождение по магазинам – была знакома ей еще с тех пор, когда супермаркеты назывались гастрономами и универсамами. Тогда, помнится, их полки были восхитительно пусты и рождали ассоциацию с никелированными столами в прозекторской. В прозекторской женщина бывала даже чаще, чем в магазинах. Лет двадцать назад она даже занималась там любовью – правда, не в самой прозекторской, как хотелось молодому грузину-патологоанатому с разбойной серьгой в ухе. Он любил ее. Он признался в этом, когда она пыталась застегнуть булавкой порванную блузку. Он готов был даже жениться на ней, как только разведется со своей нынешней, но она ушла, ничего не сказав. Они продолжали встречаться: сталкивались в коридорах Управления, пили вино на корпоративных вечеринках, и иногда – не часто – занимались любовью в кабинете рядом с прозекторской, где он поставил раскладушку.

Однажды женщина застала его в слезах. Женщина почувствовала удивление и острую жалость: она не предполагала, что мужчины его типа – большие, сильные, бородатые и с серьгой в ухе – могут так неприкрыто выражать свои эмоции (она чуть не подумала – слабости). Она села рядом с ним, обняла и заставила посмотреть ей в глаза.

– Что с тобой?

Он с трудом поднялся, вытащил из шкафа бутылку, плеснул в мензурку и выпил одним жадным глотком. После чего сказал: «Это все мой сын. Не от моей нынешней – от другой женщины, это было давно...»

– Что твой сын?

– Зарезал девушку. В подвале дома в Сметанкино.

Они вместе выезжали на труп двое суток назад. Убитая девчушка была красива: при жизни она с успехом косила под юную Наталью Белохвостикову – бесхитростно распахнутые глаза, ямочки на щечках, худенькая изящная фигурка в плаще из болоньи и туфельках-лодочках... Сырые ступени в подземелье (как она, бедняжка, ногу не подвернула), цементный пол, стена в бурых потеках – девушку ткнули ножом восемнадцать раз, последние шесть – когда она уже была мертва...

Патологоанатом вдруг упал перед ней на колени.

– Пожалуйста, спаси его... Он урод, убийца, но он мой сын, мой мальчик, я так люблю его – представляешь, к его матери я никогда не испытывал ничего такого, но Жора... Я умру, если он... если его...

Она провела ладонью по его щеке.

– Не волнуйся. Я попробую что-нибудь сделать.

Много времени прошло с тех пор. Так много, что оба они успели постареть, правда, ее внешность отреагировала на это заметнее. Патологоанатом же почти не изменился (мужчины вообще стареют медленнее женщин), разве что его живот теперь вальяжно свисал над брючным ремнем. Даже борода осталась прежней – густой и черной, и серьга вызывающе болталась в левом ухе. Он усадил гостью в кресло и разлил спирт на две мензурки (даже этой своей привычке он не изменил, сукин кот).

– Рад тебя видеть, дорогая, – сказал он, нисколько не покривив душой. – А ты почти не изменилась. Только прическа другая. А я – вот, – он шутливо похлопал себя по животу, – вес набрал от сидячей работы. Ты как, по делу, или просто на огонек?

Она сказала – просто, без обиняков.

– Милушевич? – удивился он. – Как же, знаю, сам вскрытие делал. Хозяин заводов, газет, пароходов. Отравление мышьяком, хотя труп с первого взгляда казался не криминальным. А почему он тебя интересует?

Она сказала. Он удивился еще больше.

– Ты работала у него в доме? Да, тесен мир... Надеюсь, не ты его?.. – он рассмеялся.

– Нет, не я, – ответила она серьезно. – Но меня могут заподозрить. Если ты не поможешь.

Он резко оборвал смех и нахмурился.

– Не пойму, шутишь ты, или... Да нет, похоже, не шутишь. И что тебе нужно?

Она сказала. Он в задумчивости почесал бороду.

– Гм... Ты хоть понимаешь, о чем просишь?

– Я прошу гораздо меньше, чем ты однажды попросил у меня, – сказала женщина. – Мне нужен только ключ от комнаты экспертов. Кроме тебя, мне не к кому больше обратиться: никто из моих старых знакомых в Управлении уже не работает. А ты... – она помолчала. – Ты говорил когда-то, что любишь меня. И еще – ты мой должник.

Мужчина согласно кивнул:

– Да, ты права. Ты вполне имела право попросить больше...

 

Ее подруга – та, за которой женщина следила теперь каждый день, продолжала звонить. И выдавать свою коронную арию. Женщина размышляла над этим феноменом довольно долго, пока однажды вечером, за чашкой крепчайшего кофе, вдруг не натолкнулась на разгадку.

Она звонила разным людям.

Она звонила разным людям, потому что не знала точно, кому надо звонить. Она просто набирала номер (каждый раз разный), повторяла свой монолог – и ждала реакцию. Женщина взяла кофеварку, чтобы наполнить четвертую чашку, но кофеварка оказалась пустой. Женщина подошла к раковине, открыла кран с холодной водой...

Она вполне могла набрать номер Кая. Случайно, потому что его номер тоже был в этой колоде. Он подошел к телефону, поднял трубку – и...

«Это вы убили Юлия Милушевича...»

 

Дверь ей не открыли. Этот случай у женщины тоже был предусмотрен. Она спустилась вниз на полпролета, к почтовым ящикам, и бросила в один из них блокнот в потрепанной синей обложке – она случайно наткнулась на него в особняке, хотя – она знала это совершенно точно – это не было случайностью.

На последней страничке блокнота был нарисован юный герольд с изогнутой трубой-раковиной. На его голове, на длинных кудрях, красовалась буденовка со звездой – только один человек в мире мог нарисовать эту буденовку...

С того момента, как женщина оставила в ящике свое послание, прошли сутки. И теперь она сидела на стуле – очень прямо, сложив руки на коленях, возле накрытого стола, в своей квартире на улице революционера Бабушкина, и смотрела на приоткрытую входную дверь.

Женщина вздрогнула, когда дверь отворилась. В коридоре горело настенное бра, и она увидела человека на пороге. Она поднялась ему навстречу, подошла и встала в двух шагах, глядя на него во все глаза.

– Здравствуйте, – сказал он хмуро и недоверчиво. – Это вы прислали мне блокнот? Откуда он у вас?

– Кай, – прошептала она сквозь горловой спазм.

И заплакала.

 

Глава 16

Женская логика

 

– Месье Егор? – улыбка на лице госпожи Блонтэ выглядела вполне доброжелательной (впрочем, кто их поймет, этих буржуев) и чуточку удивленной – так удивляются пусть и не слишком неприятному, но все же завалившемуся без приглашения гостю.

Егор смущенно кашлянул, переступая порог гостиничного номера.

– Госпожа Блонтэ, мне показалось, что в прошлую нашу встречу, в прокуратуре, вы солгали. То есть не солгали сознательно, – заторопился он, – скорее, не сказали всей правды. Вы ведь были знакомы с Юлием Милушевичем? Человеком, организовавшим похищение вашего медальона...

Она не возмутилась и не высказала удивления – даже не попыталась высказать. Жестом пригласила Егора в комнату, села в кресло напротив, отгородившись стеклянным сервировочным столиком, как ничейной полосой, закинула ногу на ногу и с олимпийским спокойствием ответила:

– Допустим. Хотя я не предполагала, что он окажется вором. Мы познакомились в Лейпциге на аукционе, два года назад.

– Он предложил вам продать медальон императора?

– Медальон императора, – медленно и внятно произнесла мадам Блонтэ, – полтора века хранился в нашей семье. После моей смерти он перейдет в собственность Национального музея Франции. Я не продала бы эту вещь ни при каких обстоятельствах.

– Однако когда медальон был украден, вы заподозрили в первую очередь Юлия...

– Откуда вы это взяли?

– Аника, есть свидетель, который видел вас у него в особняке.

– Ваш свидетель ошибается. Или лжет. Я никогда раньше не была в вашем городе, – она обворожительно улыбнулась. – Жуткая дыра. Простите, если задела ваши патриотические чувства.

– Потерплю, – буркнул Егор. – Меня интересует другое: почему Юлий не попал в поле зрения вашей полиции? Ведь у вас наверняка спрашивали, не интересовался ли кто-нибудь вашей ценностью, не хотел ли ее приобрести... Неужели вы не всплеснули руками: ах да, я припоминаю, в Лейпциге ко мне подошел некий господин из России... Почему вы этого не сделали, Аника? Вы же наверняка знали, что Юлий причастен к ограблению, – Егор помолчал. – Знаете, что я думаю? Вы позволили Юлию украсть медальон, потому что вас с ним связывает какая-то тайна. И вы настолько боялись ее разглашения, что позволили...

– Тайна? – мадам Блонтэ высокомерно рассмеялась. – Вы думаете, господин Милушевич узнал обо мне нечто ужасное? Может быть, вам лучше спросить об этом у него самого?

– Он умер, – ответил Егор. – Его отравили большой дозой мышьяка.

Аника покачала головой.

– Что ж... Наверное, мои слова прозвучат не слишком по-христиански, но... это очень похоже на божий промысел, вы не находите?

– Не знаю, – мрачно сказал Егор. – Не берусь судить. Однако, мне кажется, вряд ли Господь Бог опустился бы до примитивного яда в бокале с вином.

Аника взяла со стола пачку «Вог» и вытащила сигарету.

– Кстати, хочу спросить, месье Егор: господин следователь в курсе ваших... гм... изысканий?

– Господин следователь арестовал мою знакомую, – сухо ответил Егор.

Мадам Блонтэ стала серьезной.

– В самом деле? Против нее есть улики?

– Множество улик, – не стал скрывать Егор. – Самая серьезная из них – отпечатки пальцев на орудии преступления.

Фиалковые глаза женщины слегка затуманились.

– Значит, вот в чем дело... Вы не верите в ее виновность, и чтобы спасти ее от тюрьмы, ищете настоящего убийцу... Похвально. Представьте, я даже немножко завидую ей, вашей знакомой. В мою защиту еще никто не бросался вот так, по-рыцарски... Очень жаль, но я ничем не могу помочь. Знаете, – она усмехнулась. – У меня есть подруга, ее зовут Гортензия, она проводит автобусные экскурсии по Парижу... Она так расстроилась, когда он исчез... Расстроилась едва ли не сильнее меня. И все повторяла: «Запомни, Аника, этот медальон – живое существо. Раз он пропал – значит, теперь будет путешествовать по свету и убивать. Убивать до тех пор, пока его не найдут и не водворят на место...» Бедняжка...

– Может, она не так уж и не права? – мрачно проговорил Егор.

– Все может быть, – мадам Блонтэ встала, дав понять, что разговор окончен. – Рада была познакомиться, месье Егор. Действительно рада. А что касается медальона – документы на его вывоз практически готовы, и скоро он улетит в Париж. И убийства сразу прекратятся, уверяю вас. Все встанет на свои места.

– Вашими бы устами – да мед пить, – пробормотал Егор уже в дверях.

– Простите?..

– Ничего, – он вздохнул. – Просто русская поговорка.

Скромную бежевую «девятку», притулившуюся к бордюру возле киоска с мороженым, Егор засек, едва выйдя из здания. Он поразмыслил пару секунд, потом, плюнув на политес, подошел к машине, по-хозяйски открыл переднюю дверцу и плюхнулся на сиденье рядом с водителем. Тот никак не отреа-
гировал на столь вопиющее вторжение в свою частную собственность. Глаза его были скрыты темными очками, но Егор поклясться бы мог, что они, эти глаза, ни на йоту не изменили своего выражения, даже ресницы не дрогнули, вот черт...

– Ну, – проговорил он раздраженно. – Что на этот раз?

Собеседник промолчал.

– Послушайте, – сказал Егор, – а вы, часом, не «голубой»? Может, вы испытываете ко мне... гм... влечение? Что вы таскаетесь за мной по пятам?

Дамир дернул уголком рта, обозначив улыбку:

– На востоке говорят: если ты спас человеку жизнь, значит, ты за него в ответе. Мне не хотелось бы, чтобы вам на голову свалился кирпич. Тогда все мои труды пойдут насмарку.

Егор кашлянул:

– Простите. Вы вытащили меня из огня, а я, кажется, забыл поблагодарить... Скажите, Дамир, кто вообще знал о существовании коллекции?

– Многие, – Дамир ничуть не удивился. – Хозяин не для того держал ее в доме, чтобы любоваться по ночам в одиночку. Иногда он даже проводил деловые встречи в «сокровищнице».

– Аника Блонтэ тоже там бывала? Только не прикидывайтесь, будто не знаете, о ком речь.

– Я и не собираюсь. Она действительно приезжала в особняк, разговаривала с хозяином в его кабинете. Насчет «сокровищницы» сказать не могу.

– Когда это было?

Дамир чуточку подумал:

– Летом прошлого года.

– Знаете, – проговорил Егор, поразмыслив, – я никогда, даже в детстве, не мечтал стать сыщиком. Я художник...

– ...Который очень ловко умеет избавляться от наручников, – вскользь заметил Дамир.

– Я художник, – с нажимом повторил Егор. – Мое дело – писать картины. Тайну смерти вашего патрона я с удовольствием оставил бы Колчину... Если бы не два обстоятельства: Мария, которая сейчас находится в камере, и мой друг Ромка Заялов, который чуть не свалился с инфарктом, когда погибла его невеста. Между прочим, она, его невеста, вовсю наставляла ему рога с Юлием. Вы ведь знали об этом? Знали, не отпирайтесь. Еще, небось, и в спаленку ее провожали...

– В спальню – нет, а из спальни – да, – с железобетонным спокойствием ответил азиат.

Егор нахмурился:

– Вот как? И в то утро тоже?

Дамир кивнул:

– Я вывел ее через заднюю калитку и проводил до шоссе. Она плохо себя чувствовала.

Егор в задумчивости откинулся на спинку сидения.

– Интересно... Скажите, а сам Юлий в тот момент не показался вам больным? Он выглядел вполне нормально?

– Нормально, – отрезал азиат. – Не задыхался, не бился в конвульсиях, и пены возле рта я не заметил. Я знаю, что вы хотите сказать: что Ляля Верховцева отравила хозяина, а потом нарочно или случайно отравилась сама... Но вы забываете, что хозяин выпил отравленный бокал только через пять часов, и получил он его из рук Марии.

– Да, я помню, – пробормотал Егор. – И это ломает всю картину. Будто отражение в кривом зеркале. В треснувшем зеркале...

– Вы о чем? – Дамир перехватил взгляд собеседника, устремленный в зеркальце заднего вида. – Ах, это... Просто камешек вылетел из-под колеса.

– Я о другом. «Зеркало треснуло», название романа Агаты Кристи, я вспомнил... Женщина, одна из героинь, звонила всем подозреваемым по очереди и говорила: «Я видела, как вы подсыпали яд в какао мисс Роуз»... Дамир, вы знаете адрес Элеоноры Львовны?

 

Дверь открылась только после шестого или седьмого звонка. Элеонора Львовна – в каком-то запредельно роскошном куске пестрой ткани, причудливо обернутом вокруг тела, с початой бутылкой коньяка в одной руке и рюмкой в другой, возникла на пороге, покачнулась и светски осведомилась:

– Вы ко мне, господа? Вообще-то я не ждала гостей...

– А по-моему, очень даже ждали, – возразил Егор, чувствуя неимоверное облегчение: жива, слава тебе, Господи. – Кто был у вас в гостях?

– А, – мадам Элеонора махнула рукой, снова потеряв равновесие. – Один знакомый... Редкая сволочь, между нами говоря.

– Савелий Ерофеич?

– Ну, – Элеонора Львовна доверчиво прижалась к Егоровой груди и объяснила: – Понимаете, я подумала: я одна, он один... Так почему бы нам... ну, вы понимаете меня? Я пригласила его в гости. Купила коньяк, накрыла стол. Он пришел, я сказала ему... А он... – она досадливо вздохнула. – «Извините, Элечка, но мы с Катей... С Екатериной Николаевной...» Что он, черт побери, нашел в этой лабораторной крысе? Она моложе меня всего на три года, а выглядит, между прочим, на пять лет старше. Послушайте, давайте выпьем. Не могу же я, как алкоголик, в одиночку... 

– Давно Ерофеич ушел от вас?

– Откуда я знаю. Где-то полчаса назад.

– Он поехал к Екатерине Николаевне?

Элеонора Львовна гордо выпрямилась.

– Вот это уж мне абсолютно безраз... безразлучно. То есть безразлично. Так ему и передайте, когда встретите.

Егор с Дамиром переглянулись.

– Я к горничной, – проговорил Дамир. – Вы оставайтесь здесь. Пить больше не давайте, и на всякий случай вызовите «скорую»...

– Поздно, – возразил Егор. – Она в одиночку выхлестала полбутылки. Если в коньяке был яд...

– Какой еще яд? – нахмурилась Элеонора Львовна. – Нет, по-моему, вы все-таки пьяны...

 

На этот раз ни звонить, ни стучать не пришлось: дверь поддалась сразу, стоило лишь слегка толкнуть ладонью. Крошечная полутемная прихожая с аккуратным шкафчиком для одежды, допотопный телефон на тумбочке – черный и вытянутый вверх, словно старинный комод, единственная комнатка-маломерка (гостиная, она же спальня)... Посередине комнаты – празднично накрытый стол под малиновой бархатной скатертью: салат «Оливье», заливная рыба, сыр, зелень, тушеное мясо в горшочке, початая бутылка «Каберне»...    

Неподвижная женская фигура в кресле, и перед ней – почему-то коленопреклоненный Савелий Ерофеич, и плечи его сотрясает крупная дрожь, сопровождающая странные звуки: то ли смех, то ли плач... Вот он услышал шаги за спиной, обернулся и страшно прохрипел, отгораживаясь ладонями:

– Это не я... Я ни при чем, клянусь! Она была уже мертва, когда я пришел!!!

– «Каберне» принесли вы?

– Что? – с трудом переспросил Ерофеич. – Нет, я купил «Мукудзани», ее любимое, только не успел вынуть из пакета – мой пакет в прихожей... А «Каберне» уже стояло на столе, это я хорошо помню.

– Когда она умерла? – сухо спросил Колчин, не оборачиваясь.

Тучный врач с белой дедморозовской бородой шумно высморкался в носовой платок.

– Часа два – два с половиной назад.

– А причина?

– Яд, – врач снова высморкался. – Следы пены в уголках губ, отек горла, синюшные веки... Определенно отравление. Вообще, любопытная дамочка.

– В каком смысле?

– А ты обрати внимание на стол, точнее, на сервировку. Я поначалу подумал, что она ждала гостей, но...

Колчин оторвался от протокола.

– Да, ты прав. Сервировка по высшему разряду, как раз для романтического ужина вдвоем. Но при этом – один прибор, один бокал, одна тарелка...

– Я бы сказал, дамочка решила красиво уйти из жизни. Лавры Сары Бернар покоя не давали: та тоже, прежде чем выпить цианид, сделала прическу, маникюр, надела вечернее платье, села в кресло...

– Бред, – Колчин раздраженно встал, подошел к Егору (тот стоял, всеми забытый, в уголке между сервантом и дверным косяком и безучастно наблюдал за происходящим в комнате) и жестом попросил сигарету.

– Вы еще здесь? – нелогично спросил он. И вдруг добавил: – Скажите, у вас нет ощущения, что вся эта чертовщина вертится вокруг вас?

– Не понял, – растерялся Егор.

– Посудите сами. Юлию Милушевичу его коллекция досталась от отца – то есть он владел ею много лет. Медальон императора у госпожи Блонтэ был похищен два года назад – и эти два года мирно лежал в сейфе, в «потайной» комнате, а парижская полиция имела классический «глухарь» (оказывается, на набережной Орфевр работают не одни сплошные комиссары Мегрэ). Понимаете, о чем я? Все было относительно спокойно, но вот на сцене появляетесь вы – и в особняке начинают умирать люди...

Егор вдруг почувствовал беспокойство. Словно тонкая игла проникла в подкорку головного мозга. И источник этого беспокойства находился где-то совсем рядом, только протяни руку. Коридор, коврик под ногами, зеркало, тумбочка, угол серванта...

– Николаич, глянь, – окликнули следователя, – тут кое-что любопытное...

Угол серванта, тумбочка, зеркало, коврик, салфетки с вышитыми краями...

– Пойдемте посмотрим, Егор, – сказал Колчин. – Может быть, сейчас мы найдем ответы на все вопросы.

Худой эксперт, облачившись в хирургические перчатки, выдвинул нижний ящик серванта, вытащил оттуда некий бесформенный сероватый комок и жестом подозвал к себе супружескую чету, примостившуюся на диване – соседей покойной по лестничной клетке.

– Понятые, подойдите поближе.

Миниатюрная бабулька в байковом халате поднялась, помогла встать супругу – седоусому старикану с массивной тростью в руках, и они вдвоем послушно просеменили к столу. Егор привстал на цыпочки и посмотрел поверх их голов.

Сероватый комок, при ближайшем рассмотрении оказавшийся седым париком (что ж, легче, быстрее и практичнее, чем менять прическу и смывать-наносить краску), очки в тонкой металлической оправе, нарочито нелепая вязаная кофта с такой же нелепой брошью, за которую покойница, надо думать, отвалила неподъемную сумму рублей в двести...

– А очки-то липовые, – заметил эксперт. – Стекла без диоптрий. Кстати, Николаич, я ведь вспомнил эту дамочку. Она работала у нас, в отделе судебно-медицинской экспертизы. Потом она ушла на пенсию – кажется, по инвалидности. Ты-то тогда еще кантовался в райуправлении...

– Полагаете, звонила она? – в полголоса спросил Колчин.

– Нет, – так же тихо отозвался Егор. – Я думаю, звонили ей.

Колчин недоверчиво промолчал.

– Екатерина Николаевна – в прошлом медэксперт, – горячо заговорил Егор. – Она была знакома с ядами, их действием на организм, симптомами отравления и прочим. Кроме того, она могла нанести на баночку с мышьяком Машины отпечатки пальцев – я слышал, есть способ, кажется, с помощью специальной пленки... Проверьте, возможно, у нее сохранился доступ в лабораторию – значит, она могла подменить образцы, подделать отчет, да мало что еще...

– А как она, по-вашему, подмешала мышьяк в бокал Юлия? – поинтересовался Колчин. – Мы по десять раз опрашивали всех, кто в то утро побывал в спальне, о горничной никто и словом не упомянул...

– Так ведь горничная, – пояснил Егор. – На нее никто просто не обратил внимания. Она вошла, незаметно подсыпала яд (к примеру, когда Юлий выяснял отношения с импресарио), оставила отпечатки пальцев Марии на баночке в подсобке, подбросила пузырек под окно – нарочно, чтобы его легко обнаружили... После этого ее дважды вызывали в прокуратуру, она ответила на вопросы – и о ней забыли. И вдруг раздается телефонный звонок. Она снимает трубку – и слышит: «Это вы убили...»

– Извините...

Егор обернулся. Старушка-понятая робко тянула его за рукав, приняв, очевидно, за местного «разводящего».

– Извините, но Катюше никто не мог звонить. И она никогда не звонила. Понимаете, она была глухая. То есть совсем глухая. Она могла только читать по губам.

 

Она что-то сказала, эта старушка, божий одуванчик, высунувший голову из ворота байкового халата. Что-то странное, совершенно нелогичное, и вместе с тем такое, что впору было треснуть себя по лбу: что же я, дурак, раньше-то...

– Что с вами? – встревоженно спросил Колчин.

– Она сидела в кресле, – заторможенно проговорил Егор. – Обратите внимание: кресло стоит так, чтобы можно было следить за входной дверью. Она увидела, что дверь открылась, вышла в коридор, заметила на тумбочке беспорядок... Уби-
рать некогда, она просто накинула сверху салфетку... – Егор
поморщился. – У нее кто-то был. Тот, ради кого она накрыла на стол и купила «Каберне» вместо любимого «Мукудзани». Николай Николаевич, она не покончила с собой. Ее убили.

 

Показания.

«– Элеонора Львовна, как вам пришла в голову такая, простите, идиотская идея?

– Это глупо, это так глупо с моей стороны... Покойная Катюша однажды подарила мне книгу. Покойная... Господи, как страшно звучит... Понимаете, мой муж, Витольдик... Он был блестящим ученым, а как много он сделал для обороноспособности нашей страны... Но когда он умер, я осталась ни с чем. Нет, нищей он меня не оставил, у него было кое-что накоплено... Но я совершенно не умела экономить. И деньги стали уплывать. Я переехала в другую квартиру, подешевле, кое-что распродала... Потом мне посчастливилось устроиться на работу в дом к Юлию Валентиновичу. Он мне хорошо платил, но, сами понимаете...

– Кажется, начинаю понимать.

– Когда его отравили, я подумала, что если это сделала не Мария, то где-то в доме есть настоящий убийца. Только не представляла, как его вычислить. И тогда стала звонить всем подряд. Сначала я хотела просто посмотреть на его реакцию: он ведь должен был забеспокоиться, верно? А затем я попробовала бы с ним договориться...

– Вы собирались потребовать деньги за молчание?!

– Я бы попросила немного, честное слово. И обещала бы, что никогда не обращусь к нему впредь. И потом, я была осторожна, очень осторожна! Я два дня тренировалась изменять голос, и говорила в трубку через носовой платок... Я даже не пользовалась телефоном-автоматом на углу моего дома – он накрыт только козырьком от дождя, а я боялась, что меня подслушают...»

 

– Ну, что скажете? – спросил Колчин, когда Егор дочитал протокол.

– Потрясающе, – искренне отозвался тот. – Значит, преступник их перепутал? Элеонора говорила через платок, он не узнал голос и убил не ту...

– Вряд ли... – следователь горестно подпер ладонью щеку. – Он не ошибся: он убил именно того, кого собирался убить.

Егор посмотрел непонимающе.

– Коллекция, – пояснил следователь. – Коллекция Юлия Милушевича когда-то принадлежала Екатерине Николаевне. Точнее, ее деду, академику Добелю. В конце сороковых академик был репрессирован (обвинения для того времени самые банальные: вредительство, подготовка покушения на членов правительства, шпионаж в пользу Англии...). Его дело вел старший лейтенант госбезопасности Валентин Милушевич, отец Юлия, – Колчин помолчал. – Так-то, Егор. Пятьдесят с лишним лет понадобилось, чтобы мина рванула. Между прочим, вы были правы: Екатерина Николаевна вполне могла побывать в бывшей «своей» лаборатории. И подменить баночку с ядом, которая стояла в подсобке, на другую, точно такую же, но с отпечатками пальцев Марии. Правда, «могла» – это вовсе не означает «сделала»...

– А что, это так легко – проникнуть в лабораторию? – вяло поинтересовался Егор.

– Легко, если иметь верного человека, который украдет для тебя ключи.

– Кто? – быстро спросил Егор.

– Патологоанатом. Однажды Екатерина Николаевна оказала ему серьезную услугу: спасла сына от тюрьмы... Впрочем, это к делу не относится, – он помолчал. – Остается очень важный вопрос: где эта самая коллекция? Вряд ли преступник хранит ее у себя в квартире. Где-то существует тайник: подвал под заброшенным домом, или что-то в этом роде.

– Недалеко от поселка, возле озера, есть незавершенное строительство, – вспомнил Егор. – Юлий упоминал: «Хозяин подвал отгрохал, будто собирался ядерную атаку пересидеть. А подвал оказался с дефектом: его затопляет во время дождей – какие-то там грунтовые воды подходят близко к поверхности».

– Ну, коли подвал затапливает, вряд ли преступник будет там что-то хранить, – справедливо заметил Колчин.

 

Он вышел из такси, взбежал по ступеням, кивнул портье, словно старому знакомому, вознесся на лифте на шестой этаж, постучал в дверь номера...

Дверь открыл секретарь.

– Мне нужно поговорить с мадам Блонтэ, – сказал Егор после долгой паузы. И почувствовал себя полным идиотом: наверняка секретарь не понимает по-русски ни бельмеса. Впрочем, словосочетание «мадам Блонтэ» должен просечь...

– Она занята, – ответил секретарь на чистом русском языке. – Мы сегодня уезжаем.

– Вот как... – отъезд французской парочки выглядел очень уж скоропалительным. – Может, все-таки она отыщет для меня минутку?

Глаза секретаря стали холодными.

– Разве с вами еще не расплатились?

Егор запустил руку во внутренний карман (парень неуловимо напрягся), извлек оттуда чек, полученный здесь же два дня назад, и протянул секретарю.

– Передайте это своей хозяйке. И еще...– он помолчал. – Скажите ей, что ее подруга, которая возит туристов по Парижу, была права: ваш чертов медальон – действительно живое существо. И весьма кровожадное.

Он развернулся, чтобы уйти, и вдруг услышал за спиной голос Аники:

– Кто?

Вопрос мог относиться к чему угодно, но Егор понял.

– Одна пожилая женщина. Имя вам ничего не скажет, но если вы бывали в особняке у Юлия, то могли ее видеть. Она работала там горничной. Ее отравили мышьяком.              

Глупо было ожидать, что известие о смерти какой-то там горничной в чужом доме, приставки к пылесосу и моющему средству «Мистер мускул» для гладких поверхностей, всерьез может опечалить погрязшую в собственном величии французскую фифочку. Однако та не просто опечалилась.

Она помертвела. Именно помертвела, точнее слова не подберешь.

– Садитесь, – она указала Егору на другое кресло и закурила – быстро и немного нервно, точно ученица колледжа, опасающаяся, как бы ее не застукала классная дама. – Значит, Гортензия действительно была права. А я посмеивалась над ней, мы даже поссорились однажды по этому поводу... Андрэ, принесите кейс, – попросила она по-русски и пояснила: – На самом деле его зовут Андрей, просто я переиначила на свой лад. Его родители переехали в Париж из Звенигорода в начале девяностых. Андрей учился на курсах при университете и подрабатывал мойщиком окон.

Вошел Андрей, молча положил на стол коричневый «дипломат», щелкнул цифровым замком.

Мадам Блонтэ вынула из кейса маленькую коробочку и открыла ее. Старинный изумруд на крышке медальона коротко блеснул, точно кошачий глаз в темноте: таинственно, тускло и слегка иронично.

– Гортензия советовала сразу отдать его в Национальный музей. Нужно было так и поступить. Или – утопить в реке, как принц Флоризель – алмаз «Око света». Истинно королевский получился бы жест, – мадам Блонтэ невесело усмехнулась. – Вы знаете, что этот медальон тоже имеет собственное имя?

– «Долина гераней»? – предположил Егор, уже ничему не удивляясь.

Мадам Блонтэ кивнула.

– Так называлось кладбище на острове Святой Елены, где первоначально был похоронен Наполеон. Вы когда-нибудь слышали о герцоге Энгиенском?

– Гм... – Егор поджал губы. – Боюсь показаться невежественным... Кажется, его несправедливо обвинили в заговоре против Наполеона и казнили...

Женщина снова кивнула.

– Теперь эту историю предпочитают не вспоминать. У нас во Франции культ Бонапарта, его почитают как божество, а божество по определению не совершает неприглядных поступков.

– Понимаю.

– Рядом с герцогом в ночь ареста находился слуга из обедневших дворян, его звали Анри Тюмирье. Каким-то образом ему удалось выскользнуть из окруженной усадьбы и спасти дочь герцога, маленькую принцессу Жанну-Луизу. Этот медальон герцог успел повесить на шею дочери.

– Откуда вам это известно?

– Из дневников Тюмирье. Я нашла их в семейном архиве. Конечно, чернила сильно выцвели, но кое-что я сумела прочитать...

Мадам Блонтэ осторожно открыла крышку медальона.

– Вот она, Жанна-Луиза де Конде. Ее привез на Святую Елену приемный отец... Видите ли, тот человек, Анри Тюмирье, подчинил свою жизнь двум целям: вырастить Жанну-Луизу как собственную дочь – и отомстить Наполеону за смерть герцога. Он всю жизнь следовал за Бонапартом в надежде его убить: в 1804 году перебрался из Эттенхейма во Францию, затем приехал в Париж, долго выслеживал императорский кортеж на Елисейских полях... Конечно, это было наивно. Наполеона всюду сопровождала сильная охрана, а Тюмирье был один... Нет, у него не было шансов. Потом началась война с Россией, Наполеон отбыл в действующую армию... Анри Тюмирье ничего не оставалось, как снова последовать за ним.

– То есть...

– Он вступил в армию волонтером.

Госпожа Блонтэ снова помолчала.

– Он храбро воевал: переходил Неман в июне 1812 года, наступал на Смоленск и отступал из горящей Москвы... И, знаете, дважды он оказывался совсем рядом с Бонапартом, буквально в десятке шагов. В первый раз это случилось на подступах к Москве, во второй – у понтонного моста через Березину, когда французская армия отступала под ударами генерала Чичагова. Там, на Березине, Анри Тюмирье чуть не погиб. Можно сказать, его спасло чудо – впрочем, как и Наполеона: если верить дневнику, Тюмирье держал его на мушке. И только на какую-то долю секунды опоздал с вы-
стрелом...

 

Глава 17

Метель

 

За 192 года до финала.

Старая Смоленская дорога, середина ноября.

Метель началась третьего дня. Большинству из нас она была в диковинку: там, дома, снег обычно выпадал на Рождество, был ласковым и мягким, и воспринимался исключительно как праздничное украшение улиц, вроде бумажных гирлянд, конфетти и горящих румянцем женских щечек.

Здешний снег был другим: он жестоко хлестал по лицу, словно неприятельская шрапнель, проникал за шиворот, выбивал слезы из воспаленных глаз и заставлял кутаться в шерстяной платок, который я маскировал грязными тряпками. Если бы мои спутники узнали, какое богатство я ношу на голове – ограбили бы в минуту. А начни я сопротивляться – убили бы, даже не потрудившись убрать труп с дороги. Нынче вся дорога была усеяна трупами – конскими и человеческими, так что мое тело ни у кого не вызвало бы любопытства.             

Мы отступали из горящей Москвы. Бог мой, стоит вспомнить, как радовались мы, увидев ее издали, с Поклонной горы – загадочную русскую столицу, город-мечту, город-сказку, сады Семирамиды... Какое щенячье счастье охватывало нас, когда небольшого роста человек в сером походном сюртуке, верхом на белой лошади, проезжал мимо наших шеренг... «Солдаты! – кричал он, и его слышали в последних рядах. – Война закончена! Перед вами Москва. И она – ваша, черт возьми!!!»

– Да здравствует император! – орали мы в ответ, и слезы гордости выступали на наших глазах.

На моих глазах...

В то утро 14 сентября я впервые увидел Наполеона вблизи. Ну, не совсем вблизи – нас разделяло шагов пятнадцать. Однако эти вшивые пятнадцать шагов не помешали бы мне выстрелить. Не из ружья – из маленького «Лефорше», который я притащил из Парижа. Я бы не промахнулся: тренируясь в Булонском лесу, я истратил столько зарядов, сколько не истратил за всю войну с русскими.

Подумать только: я мог убить Наполеона. И не убил. В ту минуту я забыл, что он мой враг. Я почти любил его...

 

Москва обманула нас. Она сулила нам отдых, сказочное обогащение и немедленное заключение мира. И мы гадали, стоя на Поклонной горе, когда же эти чертовы скифы наконец сообразят преподнести нашему императору ключи от города. Однако ключей мы так и не дождались. Русская столица была великолепна – под ясным сентябрьским небом, в золоте куполов, дымке садов и бульваров, с господствующим над всей этой панорамой древним Кремлем...

И – она была мертва.

Мы медленно шагали по пустым улицам, с опаской оглядываясь по сторонам: нам все еще не верилось, что русские оставили свою столицу без боя. Мы входили в дома и вздрагивали, услышав тиканье настенных часов – нам казалось, что в них, оставленных домах, поселились призраки... Эти призраки оказались весьма действенными, потому что уже к вечеру город запылал. Кто-то доказывал, что город подожгли местные жители, ушедшие в подполье. Кто-то винил наших солдат, сверх меры нагрузившихся вином (вина в местных подвалах и впрямь было предостаточно: если скифы решили попросту споить своего противника, то они в этом преуспели)... Но я-то знал, кто на самом деле поджег город. Кто превратил непобедимую доселе французскую армию в скопище жалких мародеров, наряженных в женские шубы. Кто спустя всего месяц выставил их за ворота, как выставляют среди ночи поднадоевшую шлюху. Кто послал мне в спутники Жизака, донимавшего меня рассказами о своей жене...

Мой принц, мой неотмщенный герцог, убитый в Венсеннском рву, был тому виной.

 

От полка, в котором я служил, осталось человек пятьдесят. Первое время, двигаясь от сожженной Москвы на Калугу, мы держались кучкой, но вскоре потеряли друг друга из вида. Рядом со мной остался лишь малый по имени Люсьен Жизак – довольно гнусный тип с красным, как у пьяницы, носом. Он все время трепался о своей жене, оставшейся где-то в Нижнем Эльзасе. Он не называл ее по имени, в его россказнях она проходит под определением «эта сука».

– Я проучу ее, эту суку, – бормотал он. – Ты слышишь, Гийо? Ты думаешь, я сдохну здесь, на этой варварской земле? Как бы не так. На Корсиканца надежда плохая, ну да ничего, я парень не промах, у меня кое-что припрятано на черный день. А ты, Гийо? Ты женат? Вижу, что женат. И твоя жена такая же сука, как и моя, иначе ты не сбежал бы от нее в этот ад... Merde, как болит голова. И гниль все время течет из ушей... Слушай, Гийо, отдай мне свой платок. Ты все равно скоро помрешь от чахотки, так что платок тебе ни к чему...

Однажды ночью он попытался украсть его у меня. Я лежал недалеко от костра, в лесу, на подстилке из елового лапника, и неожиданно очнулся от сна. Жизак стоял рядом на коленях и сосредоточенно сдирал шерстяной платок с моей головы. Полная луна четко вырисовывала контуры людей, расположившихся на ночлег среди деревьев. Кто-то, сгорбившись, сидел у костра, кто-то храпел, завернувшись в поношенную шубу, кто-то с ожесточением резался в карты... Никто даже не повернул головы в нашу сторону.

Я толкнул Жизака в грудь. Он упал на спину, но тут же вскочил и оскалился, напоминая... не волка, а скорее, озлобленную гиену. Гиены тоже бывают опасны, когда добыча
ускользает у них из-под носа. Я снова ударил его, а когда он упал, насел сверху, без всякой жалости макнув его лицом в грязный сугроб. Жизак задергался, но я держал крепко.

– Сволочь, – прохрипел он, давясь снежным крошевом. – Ты все равно скоро сдохнешь, Гийо, ты сдохнешь... А я не могу, не имею права, если я окочурюсь в этом поганом лесу, эта сука моя женушка выскочит замуж за соседа... Я должен выжить, ты понял, сволочь, я должен закутать голову, у меня гной течет из ушей...

– Ты же хвастался, что у тебя припрятаны деньжата на черный день, – глухо сказал я. – А кое у кого здесь полным-полно вещей на продажу.

– Ты хочешь, чтобы я вернулся домой пустым?! Ты хочешь сказать, что я задаром рвал жилы в этой проклятой России? Да я лучше... Да я лучше навсегда останусь здесь, чем вернусь нищим к этой суке...

– Ну так оставайся, – я отпустил его, отряхнул снег с коленей и улегся на свой лапник, повернувшись к Жизаку спиной. Я был уверен, что снова напасть он не посмеет. Он и не посмел: я слышал, как он, давясь злыми слезами, возится в сугробе – их, этих сугробов, вдосталь намело за три дня непрерывной пурги...

А потом меня скрутил кашель. Кашлял я долго и натужно, и, сплюнув на ладонь, увидел на ней черный сгусток. И подумал, что, наверное, Жизак не так уж неправ.

Наутро я разыскал его недалеко от костра. Жизак сидел на пеньке, скрючившись от холода и обхватив себя руками. Его трудно было принять за человека – скорее, за какой-то уродливый нарост на этом самом пне. Я снял с головы платок и бросил ему на колени.

– На, держи.

Он не сразу поднял голову и не сразу узнал меня. А узнав, с испугом отшатнулся.

– Ты чего?

– Платок, – повторил я. – Ты же хотел...

И пошел прочь. Я спиной чувствовал, как Жизак растерянно смотрит мне вслед. И как его губы шевелятся, не в силах что-нибудь произнести...

Березина...

Мы подошли к ее восточному берегу на рассвете 14 ноября. Утро выдалось дьявольски холодным и ветреным. Ноги, копыта и колеса вязли в непролазной грязи, сверху, как обычно, сыпала какая-то ледяная дрянь – полудождь, полуснег, полуград, и темно-серое небо отражалось в такой же беспросветно-серой бурлящей воде. Дрожь пробирала при мысли о предстоящей переправе. Впрочем, вру. Все мы стремились к ней с лихорадочным, почти истеричным нетерпением: пока еще русская армия под командованием генерала Чичагова ожидала нас в пяти лье ниже по течению, у Борисова – Чичагов был уверен, что мы будем наводить мосты именно там, чтобы затем кратчайшей дорогой идти на Минск.

– Merde, – хрипло пробормотал Жизак, с ненавистью поглядывая на небо. – Говорят, у Бородино в день битвы над нами кружил орел. А теперь – только эти чертовы вороны... По-моему, канонада приближается, как ты думаешь, Гийо?

С того дня, как я отдал ему свой шерстяной платок, его поведение кардинально изменилось. Он по-прежнему держался рядом, зато перестал ныть и потчевать меня рассказами о своей ненаглядной женушке. А однажды, когда мы заночевали в каком-то полусгнившем сарае, даже поделился со мной жареной кониной и размазней из муки, разбавленной кипятком. Головная боль, кажется, тоже прекратила его донимать – возможно, как раз благодаря моему платку. Что ж, добро, если так.

Я сидел, привалившись спиной к колесу нелепо вычурной кареты, в которой какой-то придурок прикатил сюда из Москвы. Лошади при карете не было: то ли пала от бескормицы, то ли хозяин обменял ее на лишний мешок золотых побрякушек.

– Кажется, началось, – Жизак, сидевший рядом со мной, в волнении вскочил на ноги.

Лагерь пришел в движение. Люди хлынули к реке, и я подумал, что русские прикатили свои пушки из Борисова и вот-вот начнут обстреливать нас с холма. Но оказалось, что это началась долгожданная переправа: понтонеры наладили мост.

Жизак вдруг снялся с места и умчался куда-то. Вернулся уже в сумерках, донельзя возбужденный, и горячо зашептал он мне в ухо:

– Я тут кое-что разузнал... Завтра на рассвете через мост будет переправляться Корсиканец со своей свитой, штабом и прочими прихлебателями. Спереди и сзади пойдет гвардия. Я знаю этих ребят, они все сметут на своем пути. Нужно будет пристроиться им в хвост, тогда у нас будет шанс проскочить на ту сторону...

Я поспешил отвернуться, чтобы мое лицо меня не выдало.

Завтра Наполеон Бонапарт ступит на мост.

Завтра, уже завтра я увижу его – пусть, как и на Поклонной горе, не вблизи, ну так что ж. Я задумчиво посмотрел на понтонеров, снующих в воде, затем оглянулся на карету, возле которой мы притулились. Похоже, само Провидение послало мне эту карету...

 

Карета была дьявольски тяжелой, но я все же передвинул ее под нужным углом.           Расстояние до моста я измерил еще днем: сто двадцать шагов, не слишком серьезная дистанция для нарезного штуцера. Забравшись внутрь кареты, я пересчитал заряды: их было восемь. Что ж, для завтрашнего дела мне достаточно будет и одного. Перезарядить оружие, а тем более выстрелить второй раз мне все равно не дадут...

Слепо глядя в окошко на копошащихся во тьме людей, я вдруг подумал, что будет, если завтра (да нет, уже сегодня) я не сумею отделаться от Жизака. Если он решит непременно идти на мост вместе со мной – ведь он все это время не отставал от меня ни на шаг. Что, если он увидит, как я заряжаю свой штуцер, и поймет...

Моя рука сама собой скользнула за пазуху, нащупав маленький «Лефорше». Вот странно: моя одежда заиндевела и стояла колом, тело сотрясал хронический озноб, а пистолет был теплым. Мне почудилось, что он шевельнулся, обрадованный, что о нем вспомнили, наконец.

Я испуганно отдернул руку. Липкий пот змеей скользнул по позвоночнику, и сердце замерло от ужаса, пропустив удар. Перестань, успокаивающе сказал я себе. Перестань, никто не говорит о том, чтобы убивать – просто придется слегка ударить рукояткой по затылку, Жизак на несколько минут потеряет сознание, только и всего. Несколько минут – более чем достаточно...

Я посмотрел на свои пальцы: они так и ходили ходуном. Не от холода, хотя холод пробирал до костей.

 

Жизак первым заметил кортеж императора. Вернее, услышал, поскольку первыми его словами, когда он растолкал меня, были: «Барабан, Гийо! Барабан бьет!» – и куда-то исчез – должно быть, побежал к реке. Давка там была неимоверная: сосед напирал на соседа, и проложить дорогу к переправе можно было только с помощью штыков. На миг мне показалось, что гвардия так и поступит.

Однако обошлось. Людская масса замерла, глухо зароптала и начала мало-помалу расступаться, освобождая проход. Правда, уже никто не кричал «Да здравствует император!», прошли те времена...

Наполеон Бонапарт, император Франции – маленький, сгорб-
ленный, в длинном унылом плаще и такой же унылой тре-
уголке, опираясь на трость, медленно спускался по дороге с холма. Даже на таком расстоянии было заметно, как он постарел – стремительно, неотвратимо, за какие-то три с лишним месяца. Так стареют от потери близкого человека. Или – от внезапной страсти к юной любовнице, моложе тебя лет на тридцать. Да, это был совсем не тот человек, что гарцевал на коне перед нашими шеренгами у стен русской столицы. Тот зажигал в сердцах детский восторг, преданность, восхищение, граничащее с религиозным экстазом. Этот не вызывал ничего, кроме жалости. И того, и другого было трудно решиться убить...

Я медленно протянул руку к ружью. Рука не дрожала, и сердце билось с пугающим спокойствием: что ж, восемь лет, проведенные под чужим именем, не прошли для меня даром. На то, чтобы просунуть дуло в окошко кареты, взвести курок и прицелиться, уйдет секунд пятнадцать – столько же понадобится императорскому кортежу, чтобы поравняться с моим убежищем. Спешить было некуда...

Спешить было некуда, но я опоздал. Я обнаружил это, когда сзади меня дернули за рукав и негодующе проорали в самое ухо:

– Гийо, какого дьявола! Шевели задницей, нам надо пристроиться к гвардейской колонне...

– Оставь меня, – процедил я, не отрывая взгляд от фигуры Бонапарта.

– Что значит «оставь»? – удивился Жизак. – Ты что, решил сдаться в плен к русским?

Он увидел в моих руках штуцер и удивленно спросил:

– Ты что задумал, Гийо?

Барабан приближался. Стиснув зубы, я отложил оружие и повернулся к Жизаку. Тот, видимо, что-то прочел в моем лице. Брови его изумленно поползли вверх, рот округлился... Не дав ему опомниться, я сильно толкнул Жизака на сиденье, вытащил из-за пазухи «Лефорше» и навел ему в грудь.

– Ты... ты... – прошептал он.

– Сиди тихо, – сказал я. – Не дергайся, и ты не пострадаешь, обещаю.

Он смотрел на меня, как кролик на удава: немигающе, даже не испуганно, а как-то совершенно бессмысленно. И тягучая желтая слюна текла по его давно не бритому подбородку. Мне некогда было наблюдать за ним: еще минута, и Наполеон со свитой спустится с холма. И тогда его закроет от меня людское море. Я отложил пистолет в сторону, снова взял штуцер и приник щекой к прикладу.

– Помогите!!! – заорал вдруг Жизак и стремглав рванулся мимо меня. – Помогите, убивают!!!

Я не успел его задержать. Я мог бы схватить «Лефорше» и выстрелить ему меж лопаток – на это ушла бы секунда, не больше. Но я не сделал этого.

– Спасите!!! – вопил Жизак. – У него ружье!!!

Все стали оборачиваться – по крайней мере, те, кто находился ближе к карете. Кое-кто, возможно, даже заметил дуло ружья в боковом окошке... Но мне было уже все равно. Штуцер раскатисто рявкнул, сверкнул язычок пламени, и за миг до того, как облачко дыма закрыло мне обзор, я увидел, как человек в маршальском мундире рванулся к Наполеону, раскинув руки, будто хотел заключить его в объятия...

Впервые я находился так близко от Наполеона – не в ста двадцати шагах, как нынче на рассвете, и даже не в пятнадцати, как на Поклонной горе, а почти вплотную. Я мог бы коснуться его, если бы мои руки не были связаны за спиной. Жизак стоял рядом со мной, тоже связанный, избитый, в растерзанном мундире, хотя ни он, ни я не оказали сопротивления.

Наполеон молчал долго. Так долго, что я вздрогнул, когда он спросил:

– Ваше имя и звание, сударь?

– Его зовут Арбо Гийо, – зачастил Жизак срывающимся на фальцет голосом. – Это он стрелял в вас, ваше величество, я тут не при чем, я пытался удержать его, но он наставил на меня пистолет... Скажи, Гийо! Скажи, что я не виноват!

Я промолчал. Лишь подумал вдруг о злом роке, что с самого начала осенял этот поход. Кто знает, не умри герцог во рву Венсеннского замка – может быть, не было бы позорного бегства из Москвы, трупов по обочинам Старой Смоленской дороги и воронья над нашими головами в мрачном осеннем небе над Березиной...

Наполеон вяло шевельнул рукой. По этому знаку вперед сунулся жандармский офицер – маленького роста крепыш в новеньком зимнем обмундировании (жандармерия, как и гвардия, в отличие от армейских частей, понятия не имела о недостатке еды и теплой одежды).

– Отвести этого человека к опушке леса и расстрелять, – распорядился Бонапарт.

– Ваше величество, это неразумно, – вполголоса заметил маршал Мюрат. – Его необходимо допросить, у него могут быть сообщники...

– Посмотрите вокруг, маршал, – сухо проговорил Бонапарт. – Здесь сто пятьдесят тысяч солдат, которых я должен спасти. И только два моста. На них и так слишком мало места.

Он развернулся и, ссутулясь, направился вниз по дороге.

Вот и все. Мои ноги вдруг ослабли. Хотя – с чего бы? Беря на мушку императора, я прекрасно сознавал, что не уйду живым после своего выстрела. Я был готов к смерти – точнее, считал себя готовым. А вот поди ж ты...

– А как же я, ваше величество? – несмело спросил Жизак. Он был бледен, как полотно. – Что будет со мной?

Наполеон остановился.

– Ах, да... Вы ведь тоже пострадали, месье, вас держали под дулом пистолета... Капитан, освободите этого молодца и включите его в расстрельную команду.

Похоже, я поторопился сказать, что Жизак был бледен. По-настоящему он побледнел только сейчас, после этих слов. Ему протянули ружье. Он отшатнулся от него, как от ядовитой змеи.

– Нет... Нет, ваше величество, я не могу... Я не палач!

– Вы тот, – раздельно сказал Наполеон, – кем вам прикажет стать ваш император. Впрочем, у вас есть выбор. Вас тоже могут расстрелять как возможного сообщника.

 

Весь предыдущий день со стороны Борисова была слышна канонада. Теперь же, когда русские пушки замолчали, мне показалось, что я оглох от тишины. Меня привели к кромке леса и подтолкнули к сосне. В этом богом проклятом краю растут только сосны, чтобы расстреливать возле них незадачливых убийц. Да еще осины и ели, чтобы сводить нас с ума.

Жандармский капитан отошел к солдатам и коротко приказал:

– Товьсь!

Бедный Жизак, я видел, как трясутся его руки – будто он перебрал вчера дешевого вина. Ты все равно умрешь, говорили его слезящиеся глаза и левая щека, заходящаяся в нервном тике. Ты все равно умрешь – что с того, что я отказался бы стрелять? Меня бы просто поставили рядом с тобой – ты даже не представляешь, как обрадовалась бы эта сука моя женушка, если бы так случилось, если бы мои кости сгнили здесь, у этой чертовой сосны, ты же понимаешь, Гийо...

– Целься! – гаркнул капитан. И угрожающе добавил, взглянув на Жизака: – И не дай бог тебе, приятель, пальнуть мимо – иначе второй залп будет по тебе.

Жизак поднял приклад к плечу и с отчаянием заорал:

– Ты сам виноват, Гийо! Мы с тобой были бы уже на мосту, какого черта ты это сделал? Какого черта?!

Я не ответил. Ему будет легче стрелять, если я промолчу. Вот только свист... Свист острой бритвой полоснул по барабанным перепонкам, что-то упруго ударило неподалеку от меня, вспышка ослепила, и я упал лицом в снег. За первым взрывом последовал второй, затем третий... Хотелось зарыться поглубже в землю, и я бы зарылся, кабы руки не были связаны. Вот почему канонада молчала все утро: русские, обнаружив свою ошибку, спешно подтягивали артиллерию к нашей переправе...

Что-то тяжелое рухнуло рядом со мной и прокричало в ухо:

– Гийо, мать твою, ты жив?

Я пошевелился вместо ответа.

– Ты жив, вот дьявол... А их всех убило – всю расстрельную команду, и капитана... А мне ногу распороло осколком. Слушай, надо отлежаться здесь, пока все не утихнет, и двигаться к мосту.

– Я приговорен к расстрелу, ты не забыл? – крикнул я в ответ. – Что будет, если меня увидят? И если тебя увидят вместе со мной?

– Измажь лицо грязью, – посоветовал Жизак. – И вот еще что... – он стащил с головы мой многострадальный платок и сунул мне в руки. – Натяни его пониже, до самых бровей.

Я извернулся и посмотрел на его ногу. Я не был особенно силен в медицине, но и моих скудных познаний хватило, чтобы понять: дело плохо.

– Как же ты дойдешь? – спросил я.

Жизак скрипнул зубами:

– Доковыляю как-нибудь.

 

Жандармского капитана, который командовал моим расстрелом, взрыв почти разорвал пополам. Правая рука валялась отдельно, в нескольких шагах от тела. Я стащил с нее рукав, закрутил в жгут и перетянул Жизаку бедро. Кровь больше не хлестала фонтаном – но она текла. Текла обильно. Если так будет продолжаться дальше...

Не знаю, сколько раз мы падали и поднимались. Русские, пристрелявшись, перенесли огонь ближе к переправе, и теперь там творилось что-то невообразимое. Не было и речи о каком-то порядке и субординации: всех охватила паника, солдаты сталкивали генералов с настила, лошади спотыкались о бревна, бревна разъезжались, потому что были плохо закреплены, и люди проваливались, ломая ноги. На упавших наступали бегущие следом, все кричали, ругались осипшими голосами, и никто не слышал друг друга.

– Кажется, Корсиканец успел переправиться, – прохрипел Жизак. В его голосе была укоризна: не потому, что я стрелял в императора, а потому, что из-за этого мы не успели пристроиться к гвардейской колонне. Что и говорить, укор был справедлив.

Взрыв раздался совсем рядом. Водяной столб взметнулся вверх, и я почувствовал, как деревянный настил под ногами встал дыбом. Я попытался удержать равновесие, но меня сбило с ног, кто-то ухватился за мою шинель, и мы полетели в воду.

Меня словно окунули в жидкий огонь. Дыхание перехватило, и я ушел в глубину, из которой не мог вырваться, потому что одной рукой держал Жизака за шиворот. Наконец мне удалось вынырнуть. Рядом показался Жизак – захлебывающийся, с жутко выпученными глазами... Он почему-то отталкивал меня, вместо того, чтобы держаться.

– Ты что? – выкрикнул я.

– Плыви... – скорее понял я, чем расслышал.

– А ты? Я без тебя...

– Плыви!!! – заорал он из последних сил. – Скажешь моей жене... в Эльзасе...

Я оглянулся. Жизака нигде не было. Вокруг барахтались люди – они кричали, захлебывались, молотили руками по воде и уходили под воду – с тем, чтобы больше не вынырнуть. Моя шинель словно налилась свинцом и упорно тянула вниз, в глубину. Наверное, я бы подчинился ей: в какой-то миг я понял, что мне хочется этого больше всего на свете.

Наверное, я бы подчинился – но моя рука вдруг наткнулась на бревно. За него уже держалось несколько человек – мне лишь чудом удалось найти свободное место, чтобы уцепиться. Бревно было скользким и ходило в воде ходуном, и удержаться возле него было так же трудно, как удержаться на спине необъезженной лошади, когда в ее спину намертво вцепились еще с десяток обезумевших людей.

И тем не менее я держался. Держался из последних сил, пока ноги не почувствовали опору...

Не знаю, сумел бы я самостоятельно выбраться на берег. Однако и тут мне повезло: кто-то схватил меня за шиворот и буквально вытряхнул на благословенную сушу. Иначе я, скорее всего, замерз бы там, у кромки воды. Впереди, шагах в тридцати, горел огонь. Я пошел на него, плохо соображая, зачем я это делаю: с тем же успехом я мог бы пойти назад к реке – направление не имело значения.

Огонь оказался костром, сложенным из плавника. Возле него сидело человек десять. Тот, кто помог мне доковылять до него, протянул флягу с вином. Я сделал большой глоток и закашлялся, утирая рукавом рот. Вернул флягу хозяину, увидел на нем офицерскую форму и сделал попытку вскочить, вытянувшись во фрунт. Земля под ногами тут же закачалась, офицер хлопнул меня по плечу и хрипло проговорил: «Сидите. Нынче здесь все равны: можно сказать, мы вытащили счастливый билетик. Знаете, сколько народа успело переправиться? Всего сорок тысяч. Сорок – из ста пятидесяти, так-то... Я капитан Дорнэ, – отрекомендовался он. – Ваше имя, сударь?»

– Жизак, – сказал я после секундной паузы. – Рядовой Люсьен Жизак, господин капитан, двести восьмой волонтерский пехотный полк...

 

Глава 18

Скала

 

За 182 года до финала.

Начало мая 1821 года, о.Святой Елены, Лонгвуд.

Розы приучают к нежности, терпению и тишине. Здесь, в местечке под названием Лонгвуд-хаус (ох уж эти английские названия!), было множество роз, собранных со всех уголков мира. Они прекрасно уживались друг с другом и с местными сортами – благодаря мягкому климату и исключительно плодородной почве. Плодородную почву сюда свозили с улусского кладбища, расположенного в двух милях к западу – я узнал об этом через несколько месяцев после того, как Его превосходительство генерал Гурго определил меня на должность садовника.

Любимым моим сортом был гибискус, или китайская роза – наверное, потому, что на нем единственном не росли шипы. Каждое утро, пока Жанна-Луиза спала, я тихонько выходил в сад, срезал один из гибискусов и ставил в вазу с водой в изголовье кровати. И девушка всегда просыпалась с улыбкой на устах...

Я уцелел – непонятно как и зачем, когда целый мир во-
круг, поглощенный прошедшей войной, рухнул и рассыпался в прах. Я ухитрился пережить всех: моего герцога, расстрелянного в Венсеннском рве, генерала Ординера – его палача, гувернантку фрау Барбару, Люсьена Жизака, утонувшего при переправе через русскую реку Березину... Всех не перечислишь. Впрочем, вру: Люсьен Жизак выжил. Я сам превратился в Люсьена Жизака, без всякой жалости отправив к праотцам Анри Тюмирье и Арбо Гийо, одного за другим.

В последний раз я воскресил – совсем ненадолго – старину Арбо Гийо, когда отыскал в Эльзасе женщину по имени Этель Риволани (Люсьен однажды называл мне ее имя). Бывшая мадам Жизак не дождалась супруга и скоропостижно вы-
скочила замуж за Даниэля Риволани, хозяина скобяной лавки. Этель и впрямь оказалась хорошенькой (не на мой, правда, вкус): этакая худющая и грациозная египетская кошка с длинной шеей, выдающимися скулами и вертикальными зрачками. Понятно, отчего бедняга Жизак всю дорогу сходил с ума.

– Вам, верно, нужно денег? – спросила она с неприязнью.

Я поспешил заверить, что в деньгах не нуждаюсь, и завернул в их дом только с тем, чтобы повидать женщину, о которой Жизак столько рассказывал. Она оглянулась на мужа – не слышит ли тот, и спросила: «Что с ним?» «Он погиб», – коротко ответил я. «Вы точно это знаете?» – «Точнее не бывает. Он утонул у меня на глазах». И она отвернулась, чтобы я не услышал ее облегченного вздоха.

Я пообедал в таверне, отыскал площадь, на которой останавливаются пассажирские дилижансы, и сел в тот, что отправлялся в Фуа.

Наш дом я разглядел издали. А подойдя поближе, увидел во дворе незнакомого мужчину – лет пятидесяти, худого и успевшего загореть до черноты (весна в этом году выдалась ранняя и жаркая), в рабочей рубахе и соломенной шляпе, которую он носил на крестьянский манер, полями вниз. Он сидел на деревянном чурбаке, смолил трубку и очищал от земли мотыгу.

Из дома тем временем вышла девушка с глиняным кувшином в руках. Девушка была красива. Длинные светлые волосы струились по плечам, на щеках играл нежный румянец, и в фигуре – тонкой, легкой, было столько девичьей прелести, что я невольно остановился. И почувствовал, как колючий иней сковал позвоночник – будто я снова очутился в ледяном русском лесу у Старой Смоленской дороги...

Они не обратили на меня внимания. Девушка подала мужчине кувшин, тот кивком поблагодарил и надолго припал к горлышку. Я решил про себя, что он только что закончил какую-то тяжелую работу. Вот он утолил жажду, вернул кувшин девушке, та подняла голову и случайно встретилась со мной взглядом.

Кувшин упал в пыль. Девушка, точно сомнамбула, переступила через него, сделала шажок, потом другой – и вдруг ринулась ко мне со всех ног, подобрав полы платья. С разбега уткнулась лицом в мой запыленный мундир, обвила тонкими руками и выдохнула:

– Батюшка...

 

...Мужчину звали Жаком Асси, а его жену – Жоржеттой. Они уехали в Невер, промыкались там несколько месяцев в поисках работы, чуть не умерли с голоду и вернулись назад, в Фуа – тут еще можно было прокормиться за счет натурального хозяйства. Их собственный дом был продан за долги, и они поселились здесь – с согласия Жанны, которая к тому времени осталась одна.

– Мы не знали, что вы вернетесь, месье, – сказал Жак, когда мы сели за стол – надо сказать, довольно скудный. Впрочем, я был уверен, что не из крохоборства: наоборот, меня принимали как самого дорогого гостя. Даже не гостя – как хозяина. – Вас не было почти четыре года.

– Надеюсь, вы не выставите нас за порог? – с тревогой спросила Жоржетта. – Пока вы были на войне, мы заботились о вашей дочери...

– Это так, – подтвердил ее супруг. – Без нас ей пришлось бы совсем туго. К тому же лихие люди бродят вокруг, а тут красивая девушка, одна, без защиты...

Я вопросительно посмотрел на Жанну. Она легонько коснулась моей руки и проговорила:

– Не прогоняй их, отец. Они и вправду были очень добры ко мне. С тех пор, как...

Она не закончила, но я все понял.

– Давно это случилось?

– В тот год, когда была война с русскими, – хмуро ответил Жак. – Она долго болела, ваша жена. Мы ухаживали за ней, как могли, но... Это была чахотка. Мы ничего не могли сделать.

– Где ее могила? – глухо спросил я.

Жак тяжело поднялся из-за стола.

– Здесь недалеко, возле церкви. Пойдемте, месье, я провожу...

Я прожил в Фуа до конца июня. Потом уехал, взяв Жанну с собой. Я уговаривал ее остаться дома – так мне казалось безопаснее. Однако девушка была непреклонна.

– Я уже не та маленькая девочка, которую ты когда-то оставил, – сказала она мне. – Матушки больше нет, и теперь меня здесь ничего не держит.

– Ты не понимаешь, о чем просишь, – тихо повторил я. – Ты говорила, будто эти люди – Жак и Жоржетта – были добры с тобой (действительно добры, подумалось мимоходом, могли ведь и выставить сиротку за порог, кто бы помешал?). А я... Кто я тебе? Даже не родной отец...

– Ты был моим отцом много лет, – твердо сказала она. – Если ты уедешь без меня – что ж, я пойду пешком за твоим дилижансом, только и всего.

И я не нашел сил ей возразить.

 

На остров мы попали благодаря капитану Дорнэ – тому самому, что сунул мне в руки флягу с вином возле переправы через Березину. Мы встретились с ним в порту, откуда уходил корабль с Бонапартом на борту. Дорнэ обрадовался мне, как старому знакомому, и заявил, что его превосходительству генералу Гурго срочно нужен слуга – взамен сбежавшего незадолго до отплытия на Святую Елену («Нынче не встретишь настоящую преданность, Жизак, не то что раньше...») Надо ли говорить, что я согласился. Это был шанс для меня. Уж не знаю, кто подарил его мне: Бог или его вечный оппонент...

За годы, проведенные на острове, Жанна сама будто превратилась в распустившуюся розу: прекрасное лицо с тонкими чертами, стройное тело, высокая грудь и изумительной красоты волосы цвета жженого меда, при одном взгляде на которые я живо вспоминал мою Франсуазу – наверное, именно от нее Жанне досталось такое богатство... Впрочем, я всегда ругал себя за подобные мысли: совсем спятил, старый маразматик, как может Жанне достаться что-либо от фактически чужой женщины...

Я видел, какими взглядами одаривали ее молодые офицеры, живущие в усадьбе. Особенно отличался этим Дорнэ, который, оказывается, служил ординарцем у генерала Гурго. Он частенько наведывался к нам в дом – с бутылкой хорошего вина для меня и букетом цветов для Жанны. Глупо, но в такие визиты я ощущал нечто вроде ревности – хотя, черт возьми, не имел на это ни малейшего права...

Еще до отплытия на остров, в Рошфоре, я отдал Жанне-Луизе медальон, принадлежавший когда-то ее матери, Шарлотте де Роан. Много лет я хранил его, ухаживал, как за живым существом, и оберегал от опасностей. Однажды я увидел, как девушка показывает его какому-то молодому человеку – высокому, худому, немного сутуловатому, одетому в просторную рубаху, в каких ходят уличные артисты или художники, из тех, что рисуют на Монмартре портреты прохожих. Новый знакомый Жанны действительно оказался художником. Причем, несмотря на молодость, весьма известным во Франции. Его звали Жан-Батист Огюстен – так он представился, когда мы встретились вновь, на берегу океана, в местечке под названием Песчаная Бухта. Жанна-Луиза – в бледно-голубом платье, так удивительно сочетавшемся с цветом ее волос, стояла возле каменного парапета, возведенного лет сто назад – в те времена здесь стояли пушки, защищавшие южную оконечность острова от пиратских судов, а Огюстен, неотрывно глядя на нее, осторожно, мазок за мазком, накладывал краски на холст. Я знал, что художники не любят, когда кто-то рассматривает их незавершенные работы, но любопытство пересилило. Я подошел сзади и заглянул Огюстену через плечо.

Портрет и впрямь обещал получиться великолепным. Впрочем, как объяснил молодой человек, это был не портрет, а эскиз к миниатюре, которую Огюстен потом планировал поместить в медальон.

Наш разговор был прерван стуком копыт. Мы обернулись и увидели нескольких всадников, галопом вылетающих из-за кромки миртовой рощи. Все, кроме одного, были одеты в парадные военные мундиры – мне даже захотелось зажмуриться от их нестерпимого сияния. Лишь один – тот, что скакал впереди, составлял исключение. На нем были белые панталоны, высокие сапоги для верховой езды и простой серый сюртук с воротничком-стоечкой. Я даже решил, будто человек попал в эту кавалькаду по ошибке. Но уже через пару секунд я вдруг понял, что смотрю только на него, переднего всадника, позабыв об остальных. Вот всадник натянул поводья, ловко спрыгнул на землю и взбежал вверх по ступеням.

– Сир, – проговорил Огюстен и с почтением поклонился. Я поспешил последовать его примеру.

Мужчина осмотрел незаконченный портрет и одобрительно хлопнул юношу по плечу.

– Отличная работа, сударь. Жаль, вы уехали в эту чертову глушь. Могли бы блистать в Париже, и вам бы завидовали...

Огюстен с улыбкой покачал головой:

– Я уверен, что сейчас мне завидуют гораздо больше, ваше величество.

– Ваше величество? – шепотом повторила Жанна-Луиза, и я увидел, что она побледнела.

Всадник обернулся.

– Не бойтесь, мадмуазель. Честное слово, я не циклоп и не людоед. Просто – человек, плененный вашей красотой. Могу я узнать ваше имя, принцесса?

Щечки Жанны порозовели.

– Жанна-Луиза, сударь. Но я не принцесса.

Собеседник улыбнулся.

– Девушку делает принцессой вовсе не королевская кровь и не родовые замки.

– А что же?

– То, как на нее смотрят мужчины.

Он подошел к лошади (та стояла как вкопанная, с гордо поднятой головой, явно красуясь перед нами), взмыл в седло и приложил два пальца к шляпе.

– Надеюсь, еще увидимся. А этот портрет я обязательно куплю у вас, Огюстен. За любые деньги – естественно, в тех рамках, что английское правительство выделяет на мое содержание.

Мы долго смотрели ему вслед. Потом Жанна-Луиза осторожно спросила:

– Кто это был, батюшка?

– Наполеон Бонапарт, – ответил за меня Огюстен.

 

В моем распоряжении была склянка с мышьяком, с помощью которого я боролся с крысами в саду – лучшее средство и придумать было трудно. Однако подмешать его в еду или питье Наполеона я мог, только находясь в усадьбе. И я все время ломал голову над тем, как туда проникнуть.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером к нам в дом не зашел Дорнэ – одетый, как обычно, с иголочки, тщательно выбритый, но с каким-то странным отсутствующим лицом. Осведомился, нет ли Жанны-Луизы (та в очередной раз позировала Огюстену на берегу океана), вынул из сумки бутылку вина и наполнил бокалы.

– У русских есть обычай, – проговорил он, – не чокаться и не произносить тосты... в определенных обстоятельствах.

Я нахмурился, поскольку был знаком с этим обычаем.

– Кто-то умер?

– Сиприани.

Я медленно выпил вино и поставил бокал на стол. Нельзя сказать, что скорбь моя была слишком сильной: я не имел чести быть с месье Сиприани в тесной дружбе, однако...

Однако мне стало по-настоящему грустно. Сиприани, маленького роста корсиканец с оливковой кожей, черными вьющимися волосами и белозубой улыбкой – он имел забавную привычку: здороваясь, снимать шляпу и делать ею витиеватое движение, напоминая мушкетера времен кардинала Ришелье. В Лонгвуде он выполнял функцию мажордома и смотрителя императорской библиотеки.

– Ужасная потеря, – пробормотал я. – Однако странно: он всегда казался мне таким здоровым и полным жизни...

– Лонгвуд, – кратко и мрачно пояснил Дорнэ. – Это место по-особому действует на людей. Словно высасывает из них жизненные соки... И, знаете, Жизак, мне кажется, император тяжело болен. Я слышал, как он жаловался доктору на рези в желудке и зубную боль.

– И вы хотите сказать, что виной всему является усадьба? – я покачал головой. – Верится с трудом, но если так, не лучше ли Наполеону переехать в другое место?

– Он бы так и поступил, – мрачно ответил Дорнэ, – но ему запрещено менять место жительства. А этот дом – не дом, а древний сарай, пропахший плесенью... – капитан горестно покачал головой. – Верите ли, сударь, я сам последнее время не вылезаю из простуд. Это я-то, который однажды под Тарутином трое суток кряду спал на снегу, укрывшись плащом...

Он снова налил себе вина, выпил одним махом, утер губы и внимательно посмотрел мне в глаза.

– Мы с вами вместе пережили Березину, месье Жизак, а это дорогого стоит... Я хочу сказать вам кое-что, – он понизил голос. – Генерал Гурго серьезно болен, и в скором времени уедет с острова. Бедняга Сиприани умер, а Его величеству нужен мажордом и смотритель библиотеки, поэтому вам, вероятно, предложат работу в усадьбе.

Я откашлялся в волнении.

– Это большая честь для меня, сударь. Разумеется, я приложу все усилия...

– Подождите, – Дорнэ накрыл мою руку своей. – Послушайте, месье Жизак, вы не должны соглашаться. Сошлитесь на слабое здоровье, придумайте другую вескую причину, но не переезжайте в усадьбу! Богом заклинаю, поберегите себя. И... – он запнулся. – И свою дочь. Я давно влюблен в нее, хотя, мне кажется, это для вас не новость.

Я улыбнулся.

– Что ж, месье, я был бы счастлив иметь такого зятя. Надеюсь, вы уже объяснились с Жанной-Луизой?

– Я немедленно попросил бы у вас ее руки, – серьезно сказал Дорнэ, – но сейчас мне больше всего хочется, чтобы вы уехали с острова. Ради вашей же безопасности.

– А вы? – спросил я. – Вы поедете с нами?

Капитан покачал головой.

– Я военный человек, сударь. Мой долг – быть рядом с императором.

– Видите ли, капитан, – мягко сказал я. – Вы человек чести – я тоже. Поэтому если от имени Его императорского величества мне предложат работу в усадьбе, я с благодарностью соглашусь.

Несколько минут Дорнэ молча сидел за столом. Потом встал и протянул мне руку.

– Признаться, я не ожидал другого ответа, месье Жизак. Хотя очень надеялся на него.

Прошло несколько месяцев, прежде чем случилось то, что предсказывал Дорнэ. Генерал Гурго (он действительно вы-
глядел нездоровым: широкое лицо пожелтело, белки глаз налились кровью, и он часто кашлял, будто в приступе астмы) перед своим отъездом вызвал меня к себе, поблагодарил за верную службу и объявил, что отныне мне назначена должность смотрителя императорской библиотеки («конечно, это не по правилам, Жизак, чтобы слуга смотрел за книгами, но вы дворянин, человек образованный, так что, надеюсь, краснеть за вас не придется...»). Надо ли говорить, как затрепетало мое сердце. Я буду жить в Лонгвуде. В одном доме, под одной крышей с НИМ.

Моим врагом.

 

Дом и впрямь оставлял странное впечатление – будто архитектора в момент проектирования охватило злобное желание доставить будущим жильцам как можно больше неудобств. Множество отвратительно хлопающих дверей создавали сквозняки, гудроновая крыша в жару накалялась, а во время дождей пропускала влагу. Если губернатор острова достопочтенный сэр Гудсон Лоу в самом деле имел задание свести Наполеона в могилу, то лучшего средства, чем Лонгвуд, не изобрел бы даже я.

Меж тем – год от года – здоровье императора постепенно ухудшалось. Я не раз наблюдал, как к воротам усадьбы подлетала коляска доктора Антомарки (он жил в местечке под названием Плантейшен-хаус, в получасе езды), и сам доктор – сосредоточенный, хмурый, в наглухо застегнутом сюртуке, вбегал на крыльцо, бросал шляпу на руки встречающему (кто бы то ни был: хоть генерал, хоть дворецкий) и коротко изрекал: «Ведите». Потом, через час-полтора, все собирались в гостиной: Бертран, Монтолон, Лас Каз, Маршан, капитан Дорнэ... Доктор выходил из спальни, вытирал руки чистым полотенцем и лаконично обрисовывал ситуацию: «Император отдыхает. Я дал ему микстуру от кашля и экстракт рвотного камня, чтобы очистить организм. Прошу вас, господа, не беспокоить больного до вечера». И генералы почтительно склоняли головы, точно слушали не доктора, а самого верховного командующего на военном совете.

Последний приступ у Бонапарта случился пятого мая 1821 года, во второй половине дня. Антомарки сделал все необходимые процедуры и отбыл. Я собирался проводить его, когда ко мне подошел Луи Маршан и сказал, что император вызывает меня к себе. «Захватите томик его любимых стихов, – добавил он. – Возможно, Его величество захочет, чтобы вы почитали вслух».

...Наполеон спал. Уголки его рта были скорбно опущены, и руки – серые, с перебинтованными после кровопускания кистями – безжизненно лежали поверх одеяла. Почему-то он напомнил мне моего отца, хотя сходства не было ни малейшего. Батюшка мой умирал тяжело: то кричал от боли, то требовал вина, то порывался сесть на несуществующего коня и мчаться куда-то... И я едва удерживал его в постели.

Бонапарт лежал спокойно. Если бы не прерывистое дыхание, я бы решил, что он умер во сне. На тумбочке у изголовья кровати стоял высокий бокал с оршадом – любимым напитком императора. Маленькая аптекарская скляночка с ядом была у меня в руке, прикрытая книгой стихов «Андромахи». Я пристально посмотрел на бокал (всего один шаг, черт возьми, всего один), потом зачем-то перевел взгляд на гобелен, висящий над императорской постелью. И мне показалось вдруг, что желтый тигр на нем усмехнулся в усы...

– Кто здесь?

Я вздрогнул и чуть не выронил склянку. Наполеон открыл глаза, приподнял голову и посмотрел на меня мутным взглядом.

– Все-таки я видел вас раньше, еще до прибытия на Святую Елену. Странно: у меня прекрасная зрительная память, но ваше лицо... Давно вы носите бороду?

– Уже много лет, ваше величество, – сказал я чистую правду, внутренне содрогнувшись: что, если он прикажет мне немедленно побриться?

– У вас очень красивая дочь, сударь.

– Благодарю, ваше величество, – с трудом произнес я.

– Представьте, она тоже мне кого-то напоминает, но кого? Все-таки память моя стала ни к черту. К тому же эти боли... Они терзают меня круглыми сутками...

Снова началась гроза. За окном ударило, створки распахнулись, впуская в комнату сырость (впрочем, здесь всегда было сыро – я обратил внимание, что джунгли, изображенные на гобелене, будто стали темнее). Я хотел закрыть окно, но император остановил меня:

– Не нужно. Пусть будет так... Это хорошо, когда ветер. Ветер примчит сюда корабль из Франции, и меня спасут... Массена, Дезе, Ней – мои верные маршалы, я уже слышу их... Слышу их конницу...

Речь его утратила связность. Бонапарт снова ускользал от меня – сейчас он был далеко, там, где снега Альп закрывали дорогу к Милану, и сквозь них нужно было пробиваться... Что ж, его, генерала Бонапарта, никогда не останавливали препятствия. Он смеялся над ними. И чем больше их было, этих препятствий, тем увереннее и яростнее шел к победе...

Никогда не подумал бы, что мой собственный последний шаг – к моей собственной победе, будет столь банально вы-
глядеть. Собственно, даже шага мне не понадобилось: я просто протянул руку и высыпал содержимое склянки в бокал с оршадом. Тигр на гобелене подмигнул мне зеленым глазом: молодец, с врагами надо расправляться именно так, без лишней помпы. Выждать, вытерпеть в засаде, поймать момент – и завершить дело одним прыжком...

Я уже собирался уходить, когда за окном вновь полыхнула молния. Комната на миг словно вспыхнула голубоватым светом, тени стали резче, я последний раз взглянул на лежавшего Бонапарта – и увидел то, чего раньше не замечал.

Медальон.

Золотой трилистник с ажурным навершием и ярко-зеленым изумрудом на крышке. Он лежал на атласном покрывале (видимо, император держал его в руке, но вот ладонь разжалась, и медальон выскользнул) и целеустремленно сводил меня с ума. Его не должно было здесь быть. Он не имел права находиться здесь, в этой комнате, в стане врага, в его святая святых – но разве такие вещи соблюдают правила? Они природой созданы, чтобы их нарушать.

Я неосознанно протянул к нему руку. Осторожно – так, что император не проснулся – взял его в руку и нажал на крошечный выступ на одной из граней золотого корпуса. Изумрудная крышка откинулась, обнажив потайное нутро...

Я нисколько не удивился бы, обнаружив там волосы графини Шарлотты – что с того, что скотина Лопар выбросил их много лет назад. Однако моему взору открылось иное.

Юная принцесса Жанна-Луиза де Конде смотрела на меня с миниатюрного портрета, и я подумал, что Жан-Батист Огюстен не зря считается одним из лучших художников Франции. Портрет был прекрасен. Мне даже почудилось, будто я ощущаю на лице ветер с океана...

 

Я нашел ее в маленькой белой часовне возле кладбища – той, что напомнила Бонапарту его родной Аяччо. Гроза продолжала бушевать, я почти ничего не видел и отыскал дверь практически на ощупь. И ввалился внутрь. Тишина, полумрак, вспышки молний в двух высоких окнах с витражами, и слабая неверная свеча впереди, перед деревянным распятием. Свеча в женской руке... Я медленно подошел и спросил:

– Жанна, что ты здесь делаешь?

– Молюсь, – скорее понял я, чем расслышал. – Я прошу Господа, чтобы Он сохранил ему жизнь.

Каменный пол раскачивался, словно палуба корабля. Неудивительно при такой грозе. Я упал на колени рядом с дочерью и коснулся ее лица. Щека ее была влажной – то ли от дождя, то ли от слез...

– Зачем ты отдала Бонапарту свой медальон?

Жанна подняла на меня глаза, и я увидел отражение свечи в ее зрачках.

– Я люблю его, батюшка.

– Любишь Наполеона?!

Она кивнула.

– И он любит меня. Он объяснился мне...

– Давно? – глухо спросил я.

– В тот день, когда Огюстен рисовал мой портрет, помнишь?

Еще бы не помнить. Старый форт в Песчаной бухте, миртовая аллея, всадник на черном, как порох, коне...

– Его невозможно не любить, батюшка. Он прекрасен... Все в нем прекрасно. Я любила бы его, если бы он был простым матросом, или крестьянином, или каторжником... Мне все равно.

Каторжник. Каторжник Наполеон Бонапарт, любовник ее высочества принцессы Жанны-Луизы де Конде де Бурбон, не подозревающей, что она – принцесса...

– Почему ты смеешься, батюшка?

Я смеюсь? Черт, я и вправду смеялся. Хохотал так, что тело сгибало пополам и из глаз катились крупные слезы.

– Ты смеешься потому, что я, простолюдинка, посмела полюбить императора?

– Ты простолюдинка? – выдавил я сквозь смех, как две капли воды похожий на истерику.          – Твоим настоящим отцом был герцог Энгиенский принц Антуан де Конде. А матерью – графиня Шарлотта де Роан. Оба они были убиты по приказу Наполеона Бонапарта.

– Герцог? – непонимающе переспросила Жанна-Луиза.

– Да. В твоих жилах течет кровь Бурбонов, моя девочка. И ты полюбила чудовище, повинное в смерти твоей семьи. Я служил твоему отцу в Эттенхейме. И вынес тебя на руках через потайной ход, когда на дом напали солдаты Наполеона. Они должны были арестовать всех, кто находился в усадьбе – всех, понимаешь? И тебя в том числе.

Она все еще не понимала меня. Нет, не так: она меня попросту не слышала. Ибо ее мысли были заняты чем-то иным, более важным.

– Что ты намерен сделать с ним? Ты хочешь его убить?!

– Я уже убил его, – торжествующе сказал я. – Час назад я дал ему смертельную дозу мышьяка.

– Что?!

Я улыбнулся, и моя девочка, моя принцесса, отшатнулась от моей улыбки. Потом вдруг порывисто вскочила на ноги.

– Господи, какая же я дура... Нужно срочно бежать туда...

– Куда?

– В Лонгвуд. Может быть, еще не поздно... – она повернула ко мне свое искаженное лицо. – Куда ты подсыпал яд? В еду? В вино? Говори же!

Я отрицательно покачал головой и попытался прижать Жанну к себе – я всегда делал так, когда в детстве она спотыкалась и разбивала коленки. Жанна вырвалась и стремглав бросилась к выходу из часовни.

– Стой! – закричал я.

Она обернулась.

– Если Наполеон умрет, – сказала она с ледяной яростью, – умру и я. Вернее, мы умрем вместе – я и мой ребенок.

Мои ноги вдруг ослабли. Я хотел рвануться следом за ней – я бы догнал ее, я все еще неплохо бегал, но ноги... Они неожиданно предали меня, своего хозяина.

– Что? Что ты сказала?

– Я была у доктора в Джеймстауне. Он сказал, что я беременна, батюшка. У меня будет ребенок от Наполеона.

И скрылась за дверью, оставив меня одного.

 

Я не догнал ее, как ни старался. Ноги не те, глаза не те, легкие, надорванные в заснеженных русских лесах – нынче у меня было слишком много противников. Ливень не утихал, гроза сверкала над головой, и проклятие садовника Тоби, Великий Извечный Отец, с удесятеренной энергией метал с неба молниями.

Я давно потерял дорогу и бежал напрямик, держа курс на светящиеся окна усадьбы. Издалека окна казались крохотными огоньками на болоте – я слышал, есть такие...

Ребенок. У моей дочери, принцессы де Конде, будет ребенок от Наполеона Бонапарта.

Я был мокр и грязен до такой степени, что будь в воротах Лонгвуда часовой – он бы меня не впустил. Однако ворота были пусты и раскрыты. Возле парадных дверей стояла двуколка доктора Антомарки. Я мимолетно удивился, почему никто не догадался поставить ее под навес...

Пусто было на веранде, пусто было в бильярдной, переделанной под приемную. Пуста была столовая, мимо которой я прошел, пуст был коридор... И только за его поворотом, возле дверей императорской спальни, стояли люди. Много людей – практически все, кто обитал в Лонгвуде.

Я не спросил, что произошло – я знал и так. Кто-то пропустил меня вперед, и я вошел с комнату...

Император лежал на кровати – он абсолютно не изменился с тех пор, как я оставил его два часа назад. Опущенные уголки провалившегося рта, серо-голубые веки, внезапно проступившая щетина, кисти рук поверх одеяла – синеватые, худые, напоминающие птичьи лапки... Тогда, два часа назад, спящего Наполеона можно было принять за мертвого. Теперь, глядя на мертвое тело, я не мог отделаться от ощущения, что император задремал. Должно быть, он очень удивится, открыв глаза и обнаружив скопление людей у себя в спальне...

Я опоздал. Видит Бог: я готов был на все. Я готов был вбежать в спальню и швырнуть на пол бокал с отравленным оршадом – я, убийца, посвятивший свою жизнь мести за моего герцога, готов был предать его.

Только одна деталь не давала мне покоя. Крохотная, но столь неожиданная и необъяснимая (разве что опять – в который раз – в мою судьбу вмешались высшие силы), что я инстинктивно сделал шаг вперед, чтобы получше рассмотреть ее. Я боялся ошибиться – но нет, зрение еще никогда меня не подводило...

 

Я снова бежал, если, конечно, мои судорожные перемещения можно было назвать бегом. Ноги скользили по грязи, прямо в глаза били упругие водяные струи, и я ничего не видел в двух шагах от себя. Я бежал, пока ноги вдруг не потеряли опору.

Господь снова сохранил мне жизнь, хотя в этот раз Ему, должно быть, это стоило больших усилий. Ибо по всем законам я обязан был сорваться в пропасть.

Оказывается, я находился на самом краю скалы, обрывающейся в океан – я не только ухитрился не сорваться с любого из уступов, но и вообще не заметить чего-либо, похожего на подъем. Ветер сорвал с меня шляпу и, забавляясь, зашвырнул ее в бушующую пену. Белая пена – вот единственное, что я разглядел во мраке...

– Жанна! – закричал я что есть мочи. И почувствовал, как мой голос безнадежно тонет в штормовом реве. Если она и находилась где-то поблизости, моя девочка, вряд ли она услышала бы меня.

Новый порыв ветра едва не сбросил меня с обрыва. Инстинктивно я ухватился за скользкий камень справа от себя – и ощутил под ладонью нечто постороннее. Нечто непохожее на камень.      Это был обрывок материи, случайно зацепившийся за острый выступ. Я взял его, поднес к глазам – и тут же узнал его, это было нетрудно. А узнав, снова почувствовал, как безумие черными губами ласково целует меня в макушку.

Клочок материи, который я сжимал в кулаке, был небесно-голубого цвета. Такого же цвета было любимое платье Жанны-Луизы – в нем она позировала Огюстену возле парапета старого форта, что стоял в Песчаной бухте.

– Жанна! – снова закричал я – вернее, просипел, потому что сорвал голос. – Жанна, я не виноват, слышишь? Я не виноват в его смерти, Жанна!!!

И мне почудилось, что океан – громадный, черный, исполненный нерассуждающей ярости – хохочет надо мной. Над жалкой попыткой его одолеть...

 

Глава 19

Место, где уже искали

 

Судя по настенным часам в номере, поезд, на котором собиралась уехать мадам Блонтэ, давным-давно отошел от вокзала. Чемодан сиротливо лежал на софе, в воздухе плавал сигаретный дым, и в бронзовой пепельнице высилась гора окурков.

– Одного не понимаю, – тихо сказал Егор. – Как вы могли так легко сдаться? А что, если ваш дневник – обыкновенная фальшивка? А если даже и настоящий – почему вы уверены, что ваш прапрапрадед написал правду? Вдруг он, извините, страдал душевным расстройством? Вдруг он попросту ошибался? Ведь нет никаких доказательств, что Наполеон выпил этот бокал. Нет никаких доказательств, что Наполеон не умер от банального рака желудка – есть только предположения, версии, смелые гипотезы, не более того. И я не могу поверить, что вы испугались...

– Испугалась? – женщина отшвырнула сигарету и вскочила с кресла. Верный секретарь успокаивающе взял ее за руку, но мадам Блонтэ только отмахнулась. – Вы знаете, что сделал Юлий, когда я приехала к нему в особняк? Он показал мне его.

– Кого? – не понял Егор.

– Дневник моего прапрапрадеда. Точнее, его копию. И сказал, что копию дневника ему передала одна известная нам обоим особа. И эта же особа организовала кражу медальона: отключила сигнализацию, провела в дом грабителей, наняла курьера для переправки ценности в Россию...

– Курьером был Владислав Виндзоров? Скрипач?

Мадам Блонтэ кивнула.

– И еще он сказал, что ни в коем случае не захочу, чтобы организатора кражи арестовала полиция, потому что... – она запнулась. – Потому что это была моя племянница.

– Ваша племянница? – потерянно переспросил Егор, припомнив слабый голос Виндзорова на магнитофонной пленке. – Лаура...

– Лаура Дассен, – тихо произнесла мадам Блонтэ. – Ее мать, моя сестра, умерла рано, и я взяла Лауру на воспитание. Своих детей у меня никогда не было... Знаете, месье Егор, она была очень талантливой скрипачкой, лучшей на своем курсе...

– Была? – так же тихо проговорил Егор. – Она...

– Она погибла три месяца назад. Автомобильная катастрофа, – Аника дотронулась до своего шрама. – Лаура была за рулем, я – рядом, на пассажирском сидении.

Секретарь Андрэ снова, как давеча, мягко коснулся ее плеча. На этот раз мадам Блонтэ не сопротивлялась: наклонила голову, нежно потерлась щекой о его запястье, села в кресло и пристально посмотрела на медальон, лежавший в коробочке на журнальном столике.

– Вы спрашивали об убийце, месье Егор? Вот он, убийца, перед вами. Лучше бы его никогда не нашли. Лучше бы его просто никогда не существовало...

 

Шесть цифр.

– Алло. Господина Изельмана, пожалуйста... Здравствуйте, Рудольф Исаакович. Вас беспокоит Егор Волынов.

– Кто-кто? Ах, да, свободный художник. Что на этот раз?

Егор помолчал, собираясь с мыслями.

– Вспомните, пожалуйста, ваш последний разговор с Юлием.

– Господи, опять! Я и так все доложил следователю, неужели вам лень почитать протокол? Ну ладно, ладно, что вы хотите узнать?

– Вы предложили Юлию устроить Машину карьеру. Он отказал, вы заявили, что он как собака на сене. Девочке можно организовать гастроли в Европе, необходима лишь некоторая сумма на раскрутку. А Юлий... Как он отреагировал?

– Никак. Он от меня отвернулся, можете себе представить? Отмахнулся, как от мухи: потом, мол, все потом. И уставился на свой чертов гобелен, будто увидел его в первый раз. Будто ничего интереснее в жизни не видел...

– И вы посмотрели в ту же сторону, я прав?

– Откуда вы... Впрочем, я уже ничему не удивляюсь...

 

Шесть цифр.

– Ромка, ты?

– Кто ж еще? – вздох. – Хочу написать Лялин портрет, но ни черта не выходит. Вижу перед собой ее лицо – все, до последней черточки, а нарисовать не могу. Так и стою, как дурак, перед чистым мольбертом.

– Рома, – тихо сказал Егор. – Почему ты не сказал мне, что у Аники Блонтэ есть шрам?

– Шрам? – на том конце озадачились. – Подожди, в дверь звонят, сейчас открою... А ты не ошибся? Знаешь, как бывает: игра света и тени...

– Нет, Ромка. Шрам после аварии, с правой стороны.

– Проходите, не стойте в дверях... Это я не тебе. Послушай, я кое-что вспомнил. У нее на шее было колье. Я еще подумал, что она прикрывает им морщины, но, может... Слушай, ты хочешь сказать, что к Милушевичу приезжала не она?! Но тогда получается...

– Ромка, кто у тебя в гостях?!

– Неважно. Если мы с тобой не ошибаемся, то я знаю, где коллекция. И кто убил Юлия и Лялю. Нужно только...

– Кто у тебя в гостях, черт возьми?!

Короткие гудки.

 

– Элеонора Львовна, пожалуйста, только один вопрос...

– Не желаю слушать, – экс-кухарка сделала попытку за-
хлопнуть дверь, но Егор проворно сунул туда ногу.

– Извините, но дело безотлагательное. Убийца снова действует, и его нужно остановить, – он помолчал, сосредотачиваясь. – На похоронах Юлия Милушевича вы упомянули, что проработали в особняке дольше всех – теперь, дескать, новое место искать будет сложно.

– Ничего такого я не помню...

– Помните, – отмахнулся Егор. – Сами говорили: у вас прекрасная память на лица и события, – он протянул ей альбомный листок с рисунком. – Посмотрите.

Она посмотрела.

– Да ну, при чем тут...

– А вот так? – он закрыл ладонью нижнюю часть наброска.

Несколько секунд Элеонора Львовна безмолвно взирала на Егоров «шедевр», потом еле слышно ахнула:

– Боже мой...

– Элеонора Львовна, – спросил Егор. – Помните кота, который утонул в аквариуме? Как его звали?

 

Гроза отгремела и трансформировалась в затяжной фиолетовый дождь. Струи воды пенились в лужах, лезли в глаза и немилосердно затекали за шиворот, и Егор, сбитый ими с толку, едва не заблудился в родном квартале, в десяти шагах от улицы Планерной. Он вошел в дом, где жил Ромка, поднялся на третий этаж и позвонил. Ромка не отозвался. С нехорошим замиранием сердца Егор стукнул по двери кулаком. И дверь, скрипнув петлями, подалась внутрь.

– Рома, – негромко позвал Егор. – Рома, отзовись!

Тишина и полумрак. Егор выждал пару секунд и мягко прянул в прихожую. Никого. Он прошел в гостиную (она же спальня, она же мастерская), щелкнул выключателем... Пусто. Лишь раскоряченный на подрамнике чистый холст – Ромка собирался писать портрет своей погибшей возлюбленной...

Егор вернулся назад, в темпе проверил ванную и туалет, вошел на кухню, устало присел на табурет и окинул взглядом стол. Тарелки с ломтиками сыра, ветчиной и зеленью (Ромка презирал подобные излишества, предпочитая закусывать водку купленными на базаре помидорами), черный хлеб, бутылка «Каберне», два стакана... Егор зажмурился: почудилось вдруг, будто стаканы – тонкого стекла, с абстрактным зимним узором, взяты напрокат из квартиры покойной горничной. Белый бумажный квадратик под донышком одного из них. Егор осторожно взял его и развернул...

«Егор, черт проклятый, где тебя носит? Звонил тебе домой, но трубку никто не взял, поэтому пишу, надеюсь, что прочитаешь. Я все понял, слышишь? Ты, по-моему, тоже, иначе бы не спросил... Все и правда задумано очень лихо – мало того, что отправили Машу за решетку, так теперь подбрасывают улики против меня... Они и Лялю убили только затем, чтобы ты начал меня подозревать. Единственная возможность доказать их вину – это найти коллекцию. Я ее нашел, представляешь? Я ее вычислил!!! Где самый надежный тайник? Да под самым нашим носом – то есть ТАМ, ГДЕ УЖЕ ИСКАЛИ, ДА НЕ НАШЛИ. Допер, друг детства? Если допер, дуй скорее туда, не то будет поздно. Я сейчас иду с ними, а ты... Не могу больше писать, они должны вернуться с минуты на минуту. Пока они думают, будто я...»

Последнее «я» напоминало мертвую петлю с трагическим хвостиком на конце. Будто самолет проделал фигуру высшего пилотажа, истратил остатки горючки, и теперь пытается на честном слове дотянуть до аэродрома.

Егор метнулся к телефону, набрал номер следователя Колчина. Длинные гудки: все верно, только в черно-белых советских триллерах органы работают круглыми сутками. Позвонил Ерофеичу (пусто), набрал Толиков мобильный – жен-
ский голос с придыханием сообщил, что абонент находится вне зоны досягаемости (знаем мы твою досягаемость: кувыркаешься в постельке с девочкой, которая «такую любовь практикует – пальчики оближешь»... Скотина, слово же давал не отключаться). Попытался дозвониться до Дамира – нулевой номер. Словно вся планета в одночасье опустела, оставив их наедине – самонадеянного «сыщика» и убийцу...

 

Вечер как-то сразу, без предупреждения, перетек в ночь – ветреную, дождливую, с шумом ветра в черных кронах сосен. Ночь, вполне способная вызвать у иного меланхолика непреодолимую тягу к суициду...

Темное озеро, похожее на тонированное автомобильное стекло, Егор обогнул справа, над крутым обрывом, и лишь фонарик с подсевшей батарейкой, захваченный из дома, не позволял впечататься лбом в какую-нибудь преграду или свалиться вниз. Вскоре луч уперся в полуразрушенный забор. Осторожно, чтобы не вывихнуть ногу на россыпях битого кирпича, Егор пролез на территорию заброшенной стройки. Вот о чем упоминал Колчин. И, должно быть, Ромка в своем послании: самое надежное место для тайника, там, где уже искали, но не нашли...

Дождь зарядил сильнее. Егор посветил фонариком вокруг себя (сплошное зловещее болото – понятно, почему стройку так и не закончили), и отыскал металлическую дверь, намертво приржавевшую к косяку.

Странно, но дверь только казалась неодолимой. Потребовалось совсем небольшое усилие, чтобы отворить ее – что ж, лишнее подтверждение теории, лишний камешек в мозаике.

Скользкие ступени вели вниз, в подземелье. У ног плескалась вода – покойный Юлий упоминал, будто как раз из-за какой-то там подземной реки, разбухающей в период дождей, осенью и ранней весной, строительство и прекратили. А директор строительной фирмы-подрядчика долго лежал в больнице, в палате интенсивной терапии. Вроде бы на него напали неизвестные хулиганы, вывезли в лес и долго объясняли, что к своим обязанностям нужно относиться более добросовестно, знаете ли...

Чем ниже Егор спускался, тем воды становилось больше. Внизу, где заканчивались ступени, ее уровень почти достигал коленей. Егор поднял фонарик, направив луч на дальнюю стену – и сердце зашлось в немом крике. Потому что там, у дальней стены, привалившись к ней, по пояс в воде, сидел человек.

Он был мертв или серьезно ранен – это Егор определил влет, слишком богатый опыт он приобрел в прежней, еще не забытой жизни. Безвольно свешенная голова, согнутая спина, пугающая неподвижность – человек не реагировал ни на холод, ни на отвратительно тощую крысу, похожую на таксу – та прыгнула ему на рукав, вскарабкалась вверх и плотоядно понюхала открытую шею... Егор рванулся вперед, разбрызгивая воду. Крыса лениво канула в темноту, Егор подскочил к человеку, схватил за плечо, развернул к свету...

И человек неожиданно открыл глаза.

Эти глаза, выражение, застывшее в бездонных зрачках – смесь ярости, решимости и какой-то черной, запредельной тоски – было последним, что Егор успел заметить. Мрак взорвался белой вспышкой, мир мягко перевернулся вверх ногами, и все погасло.

 

Правая руки затекла – это ощущение толкнулось в мозг первым, на целый круг опередив звуки падающих капель и лениво плетущийся в арьергарде свет фонаря – оказывается, фонарик цел, вот чудо-то...

Егор попробовал опустить руку, потерпел фиаско и посмотрел вверх. Над головой смутно виднелась облезлая труба, тянущаяся, должно быть, вдоль всей стены, и правое запястье было приковано к этой трубе хромированными наручниками.

– Очнулся? – беззлобно спросил кто-то за тусклым световым кругом. – Я знал, что ты быстро примчишься. Прочитал записочку? Классно сварганено, правда? «Самое надежное место...», этакая дудочка крысолова... Как же ты купился, друг детства? Знал наверняка, что нет тут никаких сокровищ, как можно сокровища спрятать в воде, если Юлий их хранил в условиях покруче, чем в Эрмитаже? Знал ведь?

– Знал, – отпираться смысла не было.

– Зачем же пришел?

– Сам же сказал: друг детства...

Ромка высунулся из-за фонаря, и Егор разглядел в его правой руке пистолет. Совсем плохо дело.

– Да... Видишь, я тоже... даже убить тебя не сумел. Ты лежал передо мной в отключке, а я смотрел и не мог решиться... Заранее знал, что не решусь, поэтому и наручники прихватил.

Он помолчал.

– Как же вы меня достали с вашей взаимной любовью. Нашли место – чуть ли не у законного супруга на глазах... Я столько усилий приложил, чтобы попасть в особняк, примелькаться там, пролезть в кабинет, отыскать потайную комнату, а ты... Мать твою, меня ведь могли вытолкать за ворота заодно с тобой, и что тогда?

– В первый раз, полтора года назад, тебя тоже выперли? – спросил Егор.

– Никто меня не выпирал. Просто я не сумел найти предлог, чтобы остаться подольше... Кстати, просто ради интереса... Как ты меня вычислил? Где я прокололся?

– Шрам, – бессвязно ответил Егор. – Несколько месяцев назад Аника Блонтэ со своей племянницей попали в аварию. Племянница погибла, а Аника порезалась лобовым стеклом, и у нее на щеке остался след. О нем нельзя было не упомянуть, но ты не упомянул, потому что полтора года назад, когда она приезжала в особняк (а не три недели назад, как ты утверждал), шрама еще не было. Я был уверен, что она скрыла свой визит к Юлию незадолго до его смерти – а никакого визита не было. И отметки в загранпаспорте тоже. А потом я пошел к Элеоноре Львовне и спросил, как звали кота – предшественника Кессона, который утонул в аквариуме...

– Маркиз, – Роман зло сплюнул. – Всегда ненавидел эту тварь. Такой же ворюга, как и хозяин. Его кормили деревенской сметаной и баварскими сосисками, а он спер у меня копеечную котлету, мразь... Я поймал его и утопил в аквариуме с рыбками.

– Что же ты делал у Юлия? Строил забор?

– И забор, и подъездные ворота... Я же мастер на все руки. И никто не обратил на меня внимания, когда я заявился в особняк во второй раз, вместе с тобой.

Ромка сделал паузу, будто прислушиваясь.

– А вода-то прибывает... Мы как раз поставили ворота, и Юлий пригласил нашего бригадира к себе в кабинет за расчетом. А я топтался в коридоре – ну и заглянул в хозяйскую спальню (она приоткрыта была). Просто так, полюбоваться на буржуйскую роскошь. И увидел гобелен на стене.

– Тот, что со сценой охоты?

– Этот гобелен когда-то принадлежал моему прадеду.

– Значит, ты правнук академика Добеля?

– Что?! – фонарик качнулся, и сбоку, на периферии светового пятна, возникло искаженное Ромкино лицо. – Черта с два, друг мой. Черта с два я имею какое-то отношение к этому ублюдку, запомни. Знаешь, чем он занимался в Ленин-
граде во время блокады? Выменивал ценности у стариков. Приходил к тем, кто уже не мог встать от голода, и предлагал осьмушку хлеба или стакан отрубей – за подлинник Андрея Рублева, золотое яйцо Фаберже, собрание старинных книг... О, это было очень выгодный бизнес. Доходяги ему руки целовали. Но больше всего ему хотелось заполучить коллекцию раритетов времен Наполеона – он ведь был помешан на Наполеоне... Он пришел к моему прадеду, профессору Садовникову, и предложил сказочное богатство: буханку хлеба. Только представь себе: не осьмушку, не четвертинку – целую буханку. И прадед согласился. Может быть, благодаря той буханке он и выжил в блокаду. Потом они с Добелем много лет дружили семьями – вплоть до ареста в пятьдесят первом. Познакомили жен – и те стали подругами. Познакомили детей и внуков – мой отец в детстве дружил с внучкой академика, она звала его Каем, как в сказке о Снежной королеве, а он ее – Гердой, надо же, хрень какая...

– Откуда ты знаешь?

– А она нашла меня несколько дней назад.

– Кто?

– Герда. Екатерина Николаевна, чертова горничная. Пригласила к себе – причем довольно оригинальным способом: подбросила блокнот в мой почтовый ящик. Я этот блокнот забыл в особняке, в гостевом домике, а она подобрала. Я еще спросил, как она узнала, что блокнот мой – я ведь его не подписывал. А она показала рисунок на последней странице: герольд в буденовке. Понятия не имею, почему я его нарисовал: просто сидел на крыльце, размышлял о чем-то, чертил что-то автоматически... Оказывается, точно такого же мой папаша, Кай то есть, нарисовал в книге Андерсена, представляешь? Чертовщина какая-то.

Егор слабо улыбнулся.

– Ты же сам говорил: в этом доме полно чертовщины.

– Да уж, – Ромка хмыкнул в бороду. – Усадила меня за стол, тараторила, что мне не о чем волноваться: Милушевич свое получил (пусть сынок, не папаша, который служил в НКВД), что она подтасовала улики против Марии, а в мою сторону никто и не чихнет... Я поинтересовался, почему она меня выгораживает, она ответила: «Старые долги надо отдавать». Оказывается, она всю жизнь мучилась оттого, что ее дед обокрал моего прадеда. Комплекс вины, видишь ли...

– Зачем ты ее убил? – спросил Егор. – Она все равно тебя бы не выдала. Умерла бы, а не выдала.

– Вот и я подумал о том же, – равнодушно отозвался Ромка. – Посмотрел на нее, восторженную, помолодевшую и счастливую, и решил: пусть такой и умрет. Иначе начнет таскаться за мной по пятам, объясняться в любви... Яд у меня все время был с собой. Ну, и подсыпал... Она, когда поняла, что выпила мышьяк, даже улыбнулась, честное слово. Радостная такая вышла улыбочка...

Ромка сделал паузу.

– А знаешь, Садовников все-таки отомстил Добелю. Когда его взяли, он на первом же допросе показал на Добеля как на своего сообщника.

– Сообщника в чем? – не понял Егор.

– В чем тогда в основном обвиняли. Сотрудничество с западной разведкой, саботаж, подготовка покушения на товарища Сталина... Их обоих расстреляли в пятьдесят первом: Добеля и Садовникова. А коллекция попала к Валентину Милушевичу, папаше Юлия. Так что усвой, друг детства: я не вор. Я взял то, что принадлежит мне по праву. И никто, ни одна сволочь меня не заподозрит: Герда постаралась.

– А как же Элеонора Львовна?

– А что Элеонора Львовна? Ну, предположим, видела она в особняке какого-то мужчину, похожего на меня. Ну назвал я по ошибке Кессона Маркизом – что это доказывает?

– Ничего, ты прав... Ты проверил на Кессоне действие яда?

– Ничего я не проверял.

– Ромка, он умер от того же яда, что и Юлий с Лялей Верховцевой. Это не может быть совпадением.

– Я кота не травил, – отрезал Роман. – Может, он сам что-нибудь сожрал по ошибке...

– А Лялю за что? Ты ревновал ее к Юлию?

– Ревновал? Шлюху?! – Ромка расхохотался. – Как только тебе могло такое в голову прийти... Нет, друг мой, это у тебя с Машей были высокие чувства-с, ахи-вздохи, лютики-цветочки, а у меня с Лялей было банальное деловое соглашение. Я знакомлю ее с бизнесменом (она спала и видела, как прыгнуть к нему в койку... Ну, и под венец, конечно), она устраивает так, чтобы я подольше задержался в особняке.

– А когда она перестала быть нужной, ты подсыпал ей яд...

– Я ее не убивал! – рявкнул Ромка. – Понял, ты?.. Мне чужого не надо!

– Темнишь, друг детства, – укоризненно проговорил Егор.

– А смысл? – усмехнулся тот. – Ты все равно уже никому ничего не расскажешь. Еще сутки – и весь этот гребаный подвал окажется под водой. И ты вместе с ним... Знаешь, я поначалу не хотел убивать Юлия. Только украсть коллекцию. Но потом... Понимаешь, это превратилось в манию какую-то. Я должен был его убить – и точка. Иначе сам бы подох. Или спрыгнул с катушек.

– И что ты будешь делать дальше?

– Ничего, – световой круг фонарика постепенно сузился до размеров тлеющего уголька: батарейка садилась. – «Дело антиквара» закрыто (хорошее название для триллера, не находишь?), виновные установлены... Правда, коллекция канула неизвестно куда, ну ничего. Поищут и успокоятся.

– И где же ты ее прячешь? Удовлетвори любопытство напоследок.

– Обойдешься. Да и ни к чему тебе знать. Все равно она скоро уплывет.

– Что значит «уплывет»?

– За бугор, – охотно пояснил Роман. – Уже есть покупатель. Через несколько дней получу свои «бабки», и – «прощай, немытая Россия...» Всегда мечтал пожить за границей. В Ницце или на Корсике... Тебе никогда не хотелось побывать на Корсике? Ты ведь художник, друг детства, художник от Бога – неужели тебе не надоело продавать свои картины на базаре, на вес, как картошку?

Егор невесело усмехнулся.

– Неужели наручники снимешь?

– Сниму, – серьезно сказал Роман. – Только пообещай фортели не выкидывать, оле?

– Нет, Ромка, – так же серьезно отозвался Егор. – Не пойдет. Дело тут не во мне.

– А в чем же?

– Следователь знает, что Екатерина Николаевна когда-то работала судебным экспертом. Уже доказано, что она сфабриковала улики против Марии. Ему известно, что ее убили – то есть она не покончила с собой. А значит, существует убийца. Тебя вычислят – это вопрос одного-двух дней.

– Снова ты подсуетился? – холодно усмехнулся Роман и потряс фонариком. – Дрянной у тебя аппаратец, друг детства. Теперь придется выход впотьмах искать. Тебе-то хорошо, ты уже нашел все, что хотел, а я... Что молчишь? Хоть бы обматерил напоследок. Или пообещал выбраться отсюда и глотку перегрызть...

– Ромка, опомнись, – тихо сказал Егор. – Тебе не выскочить.

– Опомниться? Ну нет. Теперь, когда я наконец сделал то, о чем мечтал всю жизнь... – оранжевый уголек поднялся вверх. – Нет, Егорушка, я давно сжег за собой мосты. Давно...

Он помолчал.

– Оказать, что ли, тебе последнюю милость?

Егор не увидел, как Ромка поднял пистолет. Звук выстрела ударил по барабанным перепонкам, заметался в каменных стенах, осколки кирпича брызнули в разные стороны – фейерверком, прощальным салютом... Бах – продолжал Роман давить на спусковой крючок. – Бах-бах-бах-бах-бах!

Егор не хотел закрывать глаза. Он дал себе команду не закрывать их, не скрючиваться и не пытаться вжаться в стену – выглядит жалко, а эффект нулевой. И все-таки зажмурился. И совсем уж по-дурацки прикрыл голову левым локтем, будто он, локоть, мог защитить от пули...

А потом выстрелы стихли. Ромка выпустил «в молоко» всю обойму – нарочно, конечно, с такого расстояния невозможно промахнуться. Егор прислушался. Тишина и слабое журчание воды – почему-то он сразу понял, что Ромка ушел. Не затаился где-нибудь поблизости (какой смысл?), а именно ушел, чтобы уже не возвращаться...

Он попытался представить свою руку, будто на рентгеновском снимке: плюсны, фаланги, суставные сумки – мелочи вроде нервных окончаний, мышц и сухожилий здесь не котировались. Перед глазами плавали разноцветные кляксы, но Егор был рад этим пятнам: все же они были лучше, чем беспросветная тьма...

Сконцентрироваться. Сложить косточки нужным образом. Не обращать внимания на боль. Не обращать внимания на холод, сосредоточиться только на одной цели...

Он не сразу осознал, что свободен: правая кисть неожиданно выскользнула из кольца, и пустые наручники обиженно звякнули о трубу. С трудом переставляя ноги, Егор двинулся вперед, ощупывая стену. Стена была скользкая. В этом странном мире все было скользким: стены, пол, непонятно чем питающиеся крысы, одежда, погребальным саваном облепившая тело...

Нога неожиданно за что-то зацепилась. Егор не удержал равновесие, ушел под воду, выскочил, отплевываясь и сжимая в руке некий предмет, который автоматически схватил со дна. Пистолет. Ромка выбросил его, расстреляв обойму. Выбросил перед тем, как выйти на поверхность – там, на поверхности, бесполезная железяка могла превратиться в убойную улику. Чтобы проверить свою гипотезу, Егор поднял ногу повыше и шагнул вперед. И нащупал подошвой ступеньку. Шатаясь и оскальзываясь, он поднялся наверх и толкнул дверь плечом. Дверь была заперта.

Он пытался выбить дверь ногой. Потом начал кричать. Потом, основательно охрипнув, принялся шарить по полу в надежде отыскать что-нибудь, подходящее на роль рычага. Потом отправился на поиски другого выхода – все было напрасно. В конце концов он снова поднялся по лестнице, где не залитой водой оставалась лишь одна, последняя ступенька, сел на нее, подтянув колени к груди, и устало за-
крыл глаза. Ничего, сказал он себе, меня обязательно найдут («Держи карман», – хихикнул кто-то внутри. «Заткнись, дрянь», – немо прикрикнул Егор). Они наверняка станут искать: исчезновение коллекции – еще куда ни шло, но исчезновение сразу двух главных свидетелей по делу... Колчин сложит два и два и поймет... Только не было бы слишком поздно...

 

– Сколько же тут будет на вес, а, Коляныч?

– Почитай, все тридцать кило. Ржавая, сука, но крепкая... Ты ножовку-то прихватил?

Егор вяло поднял голову и прислушался. Говорили где-то совсем рядом.

– Прихватил, прихватил. Слышь, Коляныч, чудно как: замок висит. Вчерась замка не было.

– Откуда ты знаешь? Ты вчера лыка не вязал.

– Лыка, может, и не вязал, а память у меня как хрусталь, даже после двух поллитровок. Говорю, не было замка: видишь, он новый, даже смазка не стерлась. Отойди-ка, не мешай...

Послышался скрежет металла о металл. Егор хотел крикнуть, но не сумел, лишь неуклюже поднялся на ноги навстречу своим то ли спасителям, то ли врагам – как раз в тот момент, когда дверь медленно отъехала в сторону.

И брызнул свет. Настолько яркий, что он зажмурился, не-
осознанно поднял руку и шагнул туда, вперед, в ослепляющее зарево, подумав, что так, должно быть, и выглядят Небесные врата, возле которых апостол Петр встречает новопреставленных, пряча улыбку за напускной строгостью...

Он сделал над собой усилие и открыл глаза. Вокруг стоял серый день, каким и положено быть дню второй половины октября: серое небо, серые стволы деревьев, бурая жижа под насквозь промокшими ногами...

Апостолов неожиданно оказалось двое. Один, худой и длинный, в телогрейке и ватных штанах, заорал и рванулся прочь, разбрызгивая грязь, второй, тоже в телогрейке, но пониже и поплотнее, испуганно шлепнулся на копчик, поморгал поросячьими глазками и неуверенно пробормотал:

– Слышь, мужик, ты это... Мы ж не знали, что это твоя дверь. Ты только не стреляй, а?

Егор недоуменно опустил глаза и увидел пистолет в своей руке. В качестве оружия пистолет был абсолютно бесперспективен: во-первых, в ствол натекла вода, во-вторых – в обойме не было патронов...

 

– Вы нашли его?

Следователь покачал головой.

– Пока нет, но принимаем все меры. Насколько я понял, ваш приятель очень ловко меняет внешность, да?

Они снова сидели в кабинете – несколько шагов в поперечнике, сейф, пыльный фикус на подоконнике (Колчин беззастенчиво использовал несчастное растение в качестве пепельницы), кипа бумаг на столе и книга Бена Вейдера под настольной лампой... Егор был убежден, что пробыл в подвале как минимум пару месяцев, оказалось – всего несколько часов: об этом свидетельствовала дата на перекидном календаре. Впрочем, там, в подвале, время вело себя иначе.

– Ничего он не меняет.

– Ну да, просто лицо у него типичное. Достаточно по-
стричься по-другому, отрастить бороду... У вас есть хоть малейшее представление, куда он мог отправиться?

Егор пожал плечами.

– Он говорил, что хотел бы уехать на Корсику... Хотя он вполне мог придумать это за несколько минут до того, как пристегнул меня к трубе.

– А насчет покупателя коллекции? Тоже придумал?

– Не знаю, – устало проговорил Егор, глядя в пол. – Что вы от меня хотите, в конце концов?

– Хочу понять, действительно ли вы ничего не знаете, или притворяетесь. Между прочим, Роман бросил вас умирать в подземелье... если, конечно, не врете. Даже пулю на вас пожалел.

– Он не пожалел... – буркнул Егор и замолчал, поняв, что сморозил глупость. – Мы дружили много лет. Еще со школы. Я и сейчас не могу поверить...

– Да, история фантастическая, – согласился Колчин. – А вы уж и подавно – словно герой песни: в огне не сгорели, в воде не утонули... Бомжей благодарите: кабы им в голову не пришла счастливая мысль свинтить дверь на металлолом... Между прочим, что касается слов вашего приятеля... Вам ничего не показалось странным?

– Вообще-то я был в неподходящем состоянии, чтобы заниматься анализом... – Егор вдруг запнулся. – Он сказал, что не виноват в смерти Ляли Верховцевой. И не травил Кессона. Он признался в трех убийствах – какой смысл отрицать четвертое?

– Это, как говорится, вопрос вопросов, – Колчин открыл ящик стола, покопался в нем, достал картонную папку и протянул Егору. – Читайте.

«Мы, состав судебно-медицинской лаборатории под руководством к.м.н. Секачева А.П., на основании полученных образцов, пришли к следующему заключению...»

Егор пробежал глазами документ, озадаченно нахмурился, вернулся к началу и прочитал во второй раз, более вдумчиво.

– Не понимаю.

– Здесь написано, – терпеливо пояснил следователь, – что Кессон, Алевтина Верховцева и Юлий Милушевич умерли от одного и того же яда, но Екатерина Николаевна Мартяшина была отравлена другим веществом. Точнее, это тоже был мышьяк, но отличный по составу и валентности. Я профан в химии, но общий смысл...

– Подождите, – Егор помотал головой. – Ромка сказал, что всюду носил яд с собой. Это означает, что он истратил весь запас на Юлия и Лялю, а следующую, третью порцию взял где-то в другом месте?

– Нет. Это означает, что ваш приятель действительно отравил горничную, но Юлия Милушевича и Лялю Верховцеву убил не он. Хотя был уверен, что убил.

 

– Но как... – ошарашенно пробормотал Егор. – Как, черт возьми...

– А вы вспомните историю вашего Анри Тюмирье.

– Кого? А, прапрапрадеда мадам Блонтэ...

– Именно. Он вошел в спальню императора и увидел ЭТО, – Колчин мягко постучал пальцем по гравюре на обложке книги Бена Вейдера. – Видите? Тумбочка в изголовье, и полный бокал на ней. Наполеон Бонапарт не пил отравленный оршад. Он умер по другой причине.

«Смотрите, он лежит в той же позе...»

«Комната вдруг изменила очертания: вытянулась и сузилась, точно тоннель...»

«Люди на картине задвигались, зашуршали платья, кто-то приглушенно заплакал...»

– Ромка не убивал Юлия, – хрипло проговорил Егор, не веря себе. – Анри Тюмирье не убивал Наполеона – то есть он был уверен, что убил, но...

Егор помолчал.

– Но в таком случае – КТО?

Колчин мягко улыбнулся.

– Вы, помнится, сами предположили: убийца в обоих случаях один и тот же.

– Бред, – Егор вдруг почувствовал злость. – Вы что, намекаете на медальон? Только эта экзальтированная дура француженка думает, будто он способен убивать своих владельцев – вроде алмаза «Око света» у Стивенсона. А я, знаете ли, материалист по натуре. Я уверен, что существует убийца...

– Конечно, существует. Только медальон тут ни при чем, – Колчин вытащил из папки несколько фотографий места преступления и положил перед Егором.

Спальня Юлия Милушевича была снята в разных ракурсах.

– Смотрите внимательнее.

Кровать под роскошным бархатным балдахином. Овальное зеркало в обрамлении кованых подсвечников, электрокамин
с имитацией пламени на дровах (впрочем, на снимке камин выключен), серый ковролин на полу, сервировочный столик, гобелен на одной стене, гравюра Луи Маршана на другой...

Колчин развернул к Егору книгу Вейдера.

– Теперь смотрите сюда...

Кровать под балдахином, уголок камина (на этот раз настоящего), мертвый император и скорбные фигуры, застывшие вокруг, гобелен на стене, прикроватная тумбочка со злосчастным бокалом (действительно полным: художник точен в деталях), паркетный пол, гроза за окошком...

Две смерти, разделенные почти двумя столетиями. Один и тот же убийца, случайно попавший в оба кадра...

– Не может быть, – тихо проговорил Егор.

Колчин посмотрел с легкой укоризной.

– Вы же художник, Егор Алексеевич. Вам должны быть известны подобные вещи. Вам, как никому другому...

Он чуть помедлил, протянул руку к телефону и снял трубку. Набрал две цифры и лаконично сказал:

– Введите.

Егор вопрошающе взглянул на следователя. Входная дверь скрипнула, Егор обернулся – и увидел на пороге Марию.

– Мария Владимировна, – проговорил Колчин. – Я вы-
звал вас, чтобы сообщить: все обвинения против вас сняты. Истинный убийца вашего мужа установлен. Вы свободны.

 

– Гобелен? – недоуменно спросила Маша. – Их убил гобелен?

Они сидели за столиком у окна, в любимой ими «Разбитой амфоре». Было утро, посетителей раз-два и обчелся, и это как нельзя лучше устраивало обоих.

– Все дело в красках, – сказал Егор. – Я должен был раньше сообразить, нам ведь читали в «художке» историю искусств... Этот гобелен Наполеон Бонапарт привез из Египетского похода. Мастера той эпохи изготовляли зеленую краску (джунгли, в которых спрятался тигр, помнишь?) на основе вещества под названием «триметилмышьяк». В обычном состоянии это вещество нетоксично, но стоит ему войти в контакт с водой – начинается бурная реакция с выделением паров мышьяка.

– С водой?

– Ну конечно. На втором этаже в особняке, как раз над спальней, лопнула труба. Вода вытекла, просочилась через перекрытие и намочила гобелен. И спальня Юлия превратилась в газовую камеру. Самое страшное, что ты тоже находилась там некоторое время – слава Богу, не слишком продолжительное.

– Я ничего не почувствовала...

– Этот яд бесцветен и не обладает запахом. Однако его действие испытали все: помнишь, ты упала в обморок в коридоре. А я посмотрел на гравюру Луи Маршана, и мне показалось, будто фигуры на ней задвигались, зашептали... Я даже услышал чей-то плач – классическая галлюцинация и никакой мистики. Первым умер Кессон: у него маленькое тельце, и концентрация мышьяка для него оказалась более чем достаточной. Затем Ляля...

Маша вздрогнула. Егор успокаивающе накрыл ее руку своей.

– Она завидовала тебе. Бедная девочка из убогой комнаты в общаге – как она мечтала жить в богатом доме! Наверняка по ночам плакала в подушку: ну почему ей (тебе то есть) все, а мне – ничего? Чем я хуже? А потом подвернулся Роман Заялов – и они вдвоем придумали план. В свои цели он ее, конечно, не посвящал, но Ляле это было и неинтересно. Она хотела прыгнуть Юлию в постель (и в перспективе довести дело до ЗАГСа), Ромке нужно было задержаться в особняке, чтобы найти подходы к прадедовской коллекции. Ту самую ночь Ляля и Юлий провели вместе: ты ушла от него, место освободилось... Ближе к утру она почувствовала себя плохо, но списала это на усталость. Собрала вещи, вышла на шоссе, села в попутку – и умерла. Юлий продержался еще несколько часов, даже успел насмерть разругаться с Рудиком Изельманом по поводу твоей карьеры. И выплеснул в лицо импресарио бокал с вином, не подозревая, конечно, что там яд... Он уже умирал, когда позвонил тебе и попросил приехать.

– Я тоже могла умереть?

Егор покачал головой.

– Я бы тебе не позволил. Думаю, и Юлий остался бы жив, если бы не бурная ночь накануне... ну, и соответствующая нагрузка на сердце.

Маша тихонько встала со своего места напротив, подошла и села рядышком, доверчиво положив голову на плечо Егора.

– А твой друг... Что будет с ним? Его поймают?

Егор не ответил.

Друг... Друг детства, с которым сидели за одной партой, гоняли мяч на пустыре позади школы и по очереди таскали портфель за красавицей из параллельного класса. Друг на всю жизнь, который однажды отобрал у Егора стакан с водкой и выплеснул в раковину. Егор в тот момент находился, что называется, «на взводе», и они подрались... Ромка попытался ударить – Егор перехватил руку и впечатал приятеля головой в пол, с трудом удержавшись, чтобы не сломать Ромке шею. Потом они сидели по углам разгромленной комнаты и тяжело пыхтели. Роман потирал ушибленное плечо, Егор промокал платочком расквашенный нос.

– Слушай, покажи, как ты меня бросил? – спросил Роман через некоторое время.

– Зачем тебе? – буркнул Егор (канувшую в раковину водку было жаль до слез).

– Как зачем? – удивился Ромка. – А вдруг пристанет кто?

– «Пристанет», – фыркнул Егор. – Размечтался...

Однако прием показал. Этим приемом они, сто двадцать «салажат», учились в тренировочном центре в Фергане снимать часовых. Этим приемом Ромка убил милиционера в особняке – очередная подсказка, мимо которой Егор прошел как мимо фонарного столба.

Ромка, высаживающий обойму «Макарова» в кирпичную стену в полузатопленном подвале: «Видишь, не смог я тебя убить. Знал, что не смогу, поэтому и наручники прихватил...» – «Опомнись. Тебе не выскочить...» – «Опомниться? Ну нет. Я мосты за собой давно сжег».

Почему-то ему хотелось, чтобы Ромка выскочил. Дурацкая мысль – принимая во внимание все происшедшее за последние сутки. Дурацкая мысль, но увидеть Ромку снова, в кабинете следователя... Нет. Пусть у него все получится. Сбагрить коллекцию таинственному покупателю «из-за бугра», получить доллары (или на какой там валюте они сошлись) и купить билет на свой белый пароход...

Желаю тебе выскочить, друг детства. Черт с тобой, пусть бы ты выскочил...

 

Глава 20

Билет на белый пароход

 

За три часа до финала.

Поселок Верхняя Труба, ноябрь.

Название поселка было странным и ничем не обоснованным, разве что огрызком ржавой трубы диаметром около полуметра, непонятно ради каких целей вкопанным у обочины грунтовки. Человек посмотрел в окошко и неодобрительно сказал хозяйке дачи: «У вас с потолка капает». Хозяйка – квадратная, жилистая, в фуфайке и кирзовых сапогах, быстро пересчитала аванс, который он ей вручил, с трудом повернула голову и переспросила:

– Чего?

– Я говорю, крыша у вас худая.

Она нимало не смутилась, только на всякий случай проворно спрятала деньги в рукав.

– Ну так что ж. Мужик помер, починить некому. А так – дом еще крепкий, на отшибе, как ты заказывал. Колодец, удобства во дворе, подпол. А капает только в дождь, и то не всегда. Я тебе корыто принесу. Корыто будешь ставить, чтоб, значит, на пол не текло.

– Ладно, ладно, – спорить ему не хотелось. Хотелось поскорее остаться одному.

Зачем я сказал ему про Корсику?

Вспомнился вдруг затопленный подвал и друг детства, прикованный к трубе наручниками. Прошло пять дней, дождь с тех пор не прекращался, вода должна была подняться до потолка уже на следующие сутки... Каково это, интересно, тонуть в кромешной тьме? Когда черная ледяная жижа подступает сначала к груди, потом к горлу, потом к подбородку, и запястье страшно саднит от бестолковых попыток выдернуть его из кольца...

А не вставал бы поперек дороги, подумал он сердито. И не поворачивался – сколько раз, черт возьми! – затылком, вводя в искушение. И все равно я оказался слаб. Все равно я не смог тебя убить – про Корсику я тебе наврал, а тут сказал правду. Даже в конце, посмотрев в глаза последний раз, подняв пистолет, прицелился в голову, а пули ушли в стену. Словно втайне, в глубине души он вдруг понадеялся, что друг детства сумеет выскочить.

Я желаю ему спастись, вот ведь хрень какая...

 

Коллекция была упакована в две объемистые сумки на «молниях» и спрятана в подполе, в люк, который здесь был почему-то в сенях, а не в комнате. И первый день пребывания в доме Роман просидел там, в подполе, при свете тусклой лампочки, свисающей на проводе с потолка.

Он сидел на грязном деревянном чурбаке, вынимал из сумок предметы по одному и подолгу любовался ими, болезненно щуря глаза. Именная сабля генерала Ермолова с зазубриной на клинке, оставленной вражеским гренадером в битве под Вереей. Каретные часы кого-то из Людовиков (он не помнил, какого именно) – изящные, потемневшего золота, со скрещенными шпагами на циферблате и буквами HUA. Собрание станинных монет с чеканными профилями древних правителей. Правители – независимо от эпохи и географических координат – были до смешного похожи, будто выведенные путем клонирования: волосы, уложенные наподобие шлема, пальмовые или оливковые ветви на голове, носы с аристократической горбинкой и монументальные подбородки. Золотые и серебряные нательные кресты, подсвечники, оклады икон, портсигары, брегеты, каждый из которых занесен в мировые каталоги ценностей и имеет цену, соизмеримую с ценой особняка покойного Юлия Милушевича...

Странно, но он ни разу не пожалел о медальоне императора, оставленном в сейфе, хотя тот один стоил столько же, сколько все побрякушки, вместе взятые. Я не вор, сказал он другу детства. Я не вор, запомни. Я только беру свое.

На самом дне сумки лежала старая, испещренная «ятями» и твердыми знаками книга. На потертой кожаной обложке значилось:

 

СНЪЖНЫЯ КОРОЛЕВА

 

Сочiненiя г-на Г.-Х. Андърсена.

Графiческое заведенiе «Родина», Лиговская ул., 114.

Санктъ-Петербургъ, 1901.

 

Он понятия не имел, для чего прихватил ее из особняка: особой ценности книга не имела. Просто машинально бросил ее в сумку перед тем, как расплескать по полу бензин и чиркнуть зажигалкой. Уже потом, много позже, он открыл эту книгу – тоже незнамо зачем, он вовсе не собирался ее перечитывать – и увидел иллюстрацию: островерхие крыши, пронзающие голубое небо, белое невесомое облако и флюгеры. Флюгеры-кораблики, флюгеры-олени, флюгеры-рыбки... Флюгер на самой высокой крыше (то ли ратуше, то ли пожарной каланче) изображал мальчишку-герольда в короткой тунике и с трубой у губ. На голове у мальчишки была шляпа с пером, и поверх шляпы еле угадываемым химическим карандашом была нарисована буденовка. Покойная горничная говорила ему об этой буденовке: якобы ее нарисовал его отец, когда им обоим – Герде и Каю – было лет по восемь...

 

Лампочка под потолком погасла. Он затеплил керосиновую лампу, еще немного посидел над сокровищами, словно Скупой Рыцарь, и вдруг обнаружил, что не может уйти. Показалось: стоит оставить сокровища наедине с этим подполом, с деревянным чурбаком и кучей гнилой картошки в углу, и они исчезнут. Вернутся туда, откуда пришли: в Юлиев особняк, в мрачноватый «сталинский» дом на Одиннадцатой линии Васильевского острова, в императорскую спальню в Лонг-
вуде, на острове Святой Елены...

Он не мог уйти, хоть режьте. Впору было затащить сумки на кровать и спать на них, положив под голову вместо подушки. Поразмыслив, он нашел Соломоново решение: взял в руки свернутый трубой гобелен со сценой охоты на тигра, выволок наверх, в комнату, и повесил на стену над кроватью с лоскутным одеялом. И тут же успокоился. Глупые страхи улетучились, и неудержимо потянуло в сон...

 

Он сидел в шезлонге на верхней палубе океанского лайнера, похожего на громадный светящийся изнутри кусок сахара. Он был один – весь корабль принадлежал ему одному – вместе с палубными постройками, трюмами, камбузом, гальюнами и капитанским мостиком. Было тихо: не играла музыка, не было слышно посторонних шагов, не гудел двигатель. Корабль шел сам по себе: шел туда, куда желал его хозяин. Только океан вокруг издавал приглушенный шелест, но он не мешал, скорее, наоборот, умиротворял. И человек улыбнулся во сне. Капли воды, просочившись сквозь трещину в шифере, собрались в лужицу, прочертили извилистую дорожку вдоль балки перекрытия, струйкой сбежали вниз по стене и упали прямо на морду нарисованного на гобелене тигра. Тигр добродушно фыркнул в усы. Джунгли постепенно темнели от влаги, и испарения – тонкие, неосязаемые, лишенные цвета и запаха – медленно заполняли комнату...

 

 

От автора: выражаю сердечную признательность моим друзьям и неизменным консультантам: антиквару и часовщику Павлу Шумилину, доктору исторических наук Геннадию Белорыбкину, настоящему художнику и бывшему бойцу «Вымпела» Егору Каховскому, художнику Игорю Землякову и судмедэксперту Владиславу Янькову за неоценимую помощь в создании этой книги.