Людмила АДУШКИНА
* * *
Виниловая тоска смешана с шампанским.
Ты улыбаешься, заносишь над сердцем нож.
Минута до катастрофы, я шепчу: «останься».
Останься в забытом лете, память не тревожь.
Да, мне приснилось всё, и объятья, и губы
Со вкусом мяты лесной, и родинка на виске.
Что мы безмерно счастливы и очень глупы.
Что глажу волосы в ромашковом венке.
Белое-белое поле и сладкая терпкая радость.
Хочется потеряться, про время забыть.
Последним грешником верю в твою святость.
Ты навсегда на запястье – красная нить.
Да, мне приснилось всё, но посмотри на рану.
Её зажимаю ладонью и громко смеюсь.
Я не верю, родная, в сказки про Фата Моргану,
Но рёбер касается лезвие. Слабеет пульс.
* * *
Мне снятся разбивающиеся в ночь самолёты.
Утихшие разговоры со старых телефонов.
Как юность говорит немыслимое: «кто ты?».
Как пьют и рассвет встречают на балконах.
Мне снится белый айсберг. Тонет в океане,
Красивое лицо, прикрытое чужой рукой.
Как прячутся мечты в нулевом меридиане,
Мелькают те же даты в ленте новостной.
Мне снишься даже ты, хорошая и нежная.
Но черт не разглядеть. Есть голос, лён волос.
Мне снится вечер под цветущею черешней.
И огоньки от горьких длинных папирос.
* * *
Я бы писала тебе о семнадцатом мае.
О старых качелях в парке, о волшебстве,
Ушибленном колене, цветастом попугае.
И о вишнёвом мороженом, детской мечте.
О лиловых закатах над площадью Праги.
И о том, что в больницах – холодный пол.
О голой степи, где весной расцветут маки.
О праздничных репетициях возле школ.
О святых и не очень. О вечерней грозе.
Или о Маяковском и Лиличке Брик.
О фонарях и о кулончике-стрекозе.
О мальчике, говорившем «мой ледник».
О вкусе клубники, бумажных корабликах,
И о последнем учебнике по экономике.
О перспективах и китайских яблоках.
О солнечных бликах в стихах Бродского, томике.
И об оскомине во рту после киви.
О музыке, вальсе, о стопке разлитых чернил,
Вышивке на рукавах, рецептах сациви.
И ни слова о том, что ты меня не любил.
Одуванчики надежды
Елька старательно считала срываемые цветы.
– Первый, второй...
Всё поле белело большими пушистыми одуванчиками. Порой непослушный ветер взметал пух в воздух крошечными парашютами. Высокая трава щекотала кожу. Девочка еле сдерживала слёзы. Вазу, любимую бирюзовую вазу Нади, с нарисованными золотыми рыбками, было очень жаль. Осколки, лежавшие в комнате, отливали нежным перламутровым оттенком и безысходностью.
– Девятый, десятый...
Сестра ни за что не простит её. Единственным выходом было собрать как можно больше одуванчиков, не меньше двухсот одного (ровно по количеству дней, которые Надя провела вне дома) и подарить ей в знак примирения. Ведь эти воздушные цветы – символ их дружбы.
Лисий яр славился своей тишиной. Здесь всё было спокойно. Размеренно рос среди долгой зелёной осоки багульник со сладким ароматом. Белые бабочки, словно совсем ручные, садились девочке на плечи.
Большой чёрный пёс появился внезапно. Между ним и девочкой оставалось четыре метра. Это был Рей. Самый злобный пёс на свете. Его хозяева два года назад переехали в город, а его оставили. Поначалу деревенские жители его подкармливали, но Рей никого к себе не подпускал и становился всё злее. Однажды он укусил маленького мальчика, который подошёл к нему слишком близко. После этого в деревне его никто не видел.
Пёс зарычал. Елька замерла. В груди бешено билось маленькое сердце. Она крепко-крепко прижала одуванчики к груди и зажмурилась...
– Еляяяяяяя!
Такой родной, привычный голос вёл ниточкой к свету. Еля открыла глаза. Перед ней стояла заплаканная бабушка, без платка, с растрепанными волосами.
– Еля! Ну что же ты делаешь? Ушла за два километра от дома, нам с дедушкой ничего не сказала.
В автобусе рядом сидели пожилая женщина с грустным, тревожным взглядом и девочка лет шести в голубеньком летнем платье в белый горошек. На её коленях лежал большой бумажный свёрток. За окном мелькали фонарные столбы, разноцветные домики, посадки деревьев.
В больничной палате почему-то пахло хвоей и мятными леденцами. Надя обняла бабушку и младшую сестру. На ней была серая пижама со смешным медвежонком, а на голове яркая синяя шапочка. Её глаза смотрели ласково и чуть устало.
– Надя, ты ведь скоро выздоровеешь? Мы же пойдём ловить в баночку луну? И запустим кораблики в нашу речку и...
Елька осеклась.
– Я разбила твою вазу. И вот цветы. Прости меня, – на одном дыхании выпалила Елька, опустив голову вниз.
Надя не спеша развернула свёрток и улыбнулась.
Доброй и милой улыбкой. Лёгкой, как полёт пуха одуванчиков. Улыбкой, которая даёт надежду. Вот улыбается так человек и кажется, что и шум больничного дворика, и щебетание воробьёв, и всё самое плохое уходит на задний план. И верить хочется во что-то неминуемо светлое.
