В 1927 году, вернувшись после триумфальных выступлений из Америки, «чемпион чемпионов» И.М.Поддубный привез приглашение, так называемую «шеф-карту», от американских менеджеров для двух советских борцов, достойных заменить его на американском континенте. Борцы, среди которых был и П.К.Петреско (Григорьев), спросили Поддубного, кого он считает наиболее подходящими для этих гастролей. Иван Максимович ответил:– Данило Посунько и Мишу Борова.Посунько-старшего они хорошо знали, а вот Борова в те годы многие из них не видели, хотя и были много наслышаны о нем. Поэтому спросили, какие достоинства у Борова-борца. Поддубный ответил:– Строен, сух, без жирка, высокого роста, необычайно силен и вынослив; по-моему, он и сам не понимает, не осознает свою природную силищу. Ну, а недостатки: очень спокоен, даже чуточку флегматичен в борьбе, нет бойцовской «злости», а это так важно, когда надо дать отпор.Однако, как известно, оба они, Посунько и Боров, отказались от поездки в Америку (Данило Посунько сказал: «А куды я своих волов дину?»).Старые борцы, вспоминая об этом, рассказывали, что отказ Борова и Посунько обескуражил И.М.Поддубного, и он с большим сожалением даже много лет спустя говорил осуждающе о Борове:– К такому туловищу да еще бы голову!Такое высказывание Ивана Максимовича становится понятным в контексте всей его жизни, когда всю свою карьеру он сделал сам, полностью используя свои борцовские данные для достижения побед, престижа и высоких гонораров. Тем не менее Поддубный всегда высоко ценил Борова.В беседе с корреспонден-том газеты «Красный спорт» И.М.Поддубный на вопрос: «Есть ли среди теперешних наших профессионалов выдающиеся борцы?» – ответил: «Я считаю, что Боров, Ярков, Чуркин могут стать очень сильными борцами. Но это зависит от того, насколько серьезно они будут работать над собой».У меня есть фотография участников чемпионата французской борьбы 1939–1940 года в Кур-ском цирке, где, как известно, Михаил Боров занял первое место. В центре сидят рядом П.К.Петреско (арбитр), И.М.Поддубный и М.Р.Боров. А «Батя» (так борцы уважительно называли И.М.Поддубного) был обычно привередлив при фотографировании, справедливо считая, что «короля королем делает его окружение», и снимался далеко не с каждым!Видимо, у многих читающих эти строки возникнет вопрос, желание сопоставить как борцов Борова и Поддубного. На первый взгляд, вроде бы, такое сопоставление возможно: между собой они встречались несколько раз: 1930 год, Ижевск, Мюзик-холл, финальные дни борьбы Миша Боров – Поддубный (2 схватки); 1937 год, Горький, Канавинский цирк (2 схватки), Челябинск, Госцирк (1 схватка); 1940 год, Курск, Госцирк (1 схватка). Все схватки заканчивались ничейным результатом, а вторую встречу на ковре в Горьком выиграл Боров. Однако надо иметь в виду, что разница в возрасте у них была в 25 годков, а периодом своей наибольшей мощи Поддубный считал до 40 лет. И хотя в свое время консилиум врачей США, давая разрешение Поддубному для выступлений перед публикой в качестве борца, признал, что его организм по своему здоровью моложе на 10–12 лет, в предвоенные 5–6 лет Иван Максимович был уже «не тот»; он представлял еще угрозу для середнячков и легковесов, но не для таких гигантов, как Боров.В России Поддубный получил общенародное признание, стал национальной гордостью. Он как бы оживил былинные образы русских богатырей, воскресил широко бытовавшую еще в Древней Руси народную борьбу – самобытное средство физического воспитания. Поддубный – живое олицетворение непобедимой русской силы, единственный в своем роде пример феноменального спортивного долголетия. Сорок пять лет из семидесяти восьми своей жизни Поддубный проработал на борцовском ковре и ушел с него в возрасте 69 лет – факт, не имеющий прецедента в мировой спортивной практике.Огромная физическая сила, железная воля в сочетании с природной смекалкой, своеобразной тактикой, мастерством борьбы, основанном на совершеннейшем знании ее приемов, дополненных собственными, оригинальными и отработанными до автоматизма, стремлением к победе – вот главные качества Поддубного как борца. Он отличался жесткой манерой борьбы, боролся как лев, сбивая с «куража» всех противников. Был великолепен в шике, а в буровой борьбе считался непобедимым. Богатырская фигура: рост 184, шея 50, грудь 137, бицепс 46, предплечье 37, бедро 72, икра 47, вес 130 кг.Лидирующее положение Поддубного в спортивном мире признавали сами борцы, его современники. В старых спортивных журналах он – самая популярная личность; да и в современных публикациях по истории борьбы и спорта вообще имя Поддубного тоже не замалчивается. Их перечень можно продолжать до бесконечности.Символично, что именно 1927 год стал по-настоящему победным и в борцовской биографии Михаила Борова.  Это – не только им завоеванные призы, выигрыши у многих именитых соперников. Это еще и признание у специалистов и у сотоварищей по ковру, апофеозом которого явилось предложение «чемпиона чемпионов» И.М.Поддубного заменить его на американском континенте в качестве борца. Признание же публики уже давно было полным, безоговорочным и практически повсеместным. Особой популярностью борцовские чемпионаты пользовались в провинции, где они пробуждали невиданные страсти, а борцы-премьеры, такие, как Боров, становились настоящими героями. Даже недоброжелатели профессиональной борьбы среди журналистов в своих хулительных публикациях редко обходились без его имени.
Человек черпает силы в прошлом, живет конкретными делами настоящего и надеждами на будущее. Такой надеждой для Борова летом 1928 года стала Москва, куда коллектив борцов Шульца предусмотрительно прибыл накануне Всесоюзной Спартакиады, чтобы в полной мере использовать всеобщий интерес к этому грандиозному мероприя-тию и спорту вообще. По расчету Шульца, успеху должно было способствовать участие в его матчах французской борьбы двух знаменитых московских борцов, «чемпионов мира»  Филиппа Каптурова и Николая Башкирова, конкуренцию которым должны были составить сам Шульц – «чемпион мира», М.Боров – «исполин Поволжья», И.Спуль – «чемпион мира», М.Мачабели –  «чемпион Грузии», Скарбе – «чемпион Белоруссии», Линдфорс – «чемпион Финляндии», а также Н.Карелин (Ростов-на-Дону), Гомозов (Тула), Савва Железняк (Кубань), Сутягин (Одесса), Леший (Сахалин), Хаджи-Мурат (татарский борец) и другие.Наслаждаясь межгастрольной свободой, высунувшись в вагонное окно, Михаил жадно вдыхал встречный ветер, замешанный на запахах подмосковных лесов, придорожной полыни и паровозной гари. Он ехал в Москву с трепетным чувством любви и благодарности городу, где он впервые познал настоящий успех. «У кораблика в тесном трюме жмутся ящики воспоминаний. И теснятся бочки раздумий, узнаваний, неузнаваний...» Столица помнилась промозглой от холода и голода, зияющей темными окнами без стекол и рам, мертвыми проранами дверей заброшенных домов, но чрезвычайно гостеприимной, радушной, хотя то гостеприимство и радушие материально измерялись призовыми булкой хлеба и селедкой. Ему казалось, что, не будь Ключей, Москва – то единственное место, где можно  в горе прожить.Москву Михаил увидел совсем другой. Столица преобразилась и жила всеобщим энтузиазмом. Московские улицы запружены неторопливо идущими людьми. Мостовые на главных улицах терпимые. Они не так уж плохи. Тверская, а также некоторые другие улицы и бульвары вновь заасфальтированы. Асфальт безукоризненный. Ни-где нет такой любви к автомобилям, как в СССР. Его окружают, разглядывают мотор, смотрятся в блестящие фары, помогают вам укладывать чемоданы и бидоны с горючим, а когда вы отъедете, посмотрят вам вслед и скажут: «Посадим СССР на автомобили».Езда в трамвае – дело особое. Сеть трамвайных линий налажена, трамваи ходят точно, быстро и часто. На каждой остановке есть табличка с указанием номеров, которые здесь проходят, и толпа ожидающих, примерно человек двести. Трамвай приближается. Двести человек становятся, словно регбисты, в боевую позу. Трамвай с грохотом подкатывает, и двести человек, сжав кулаки, вытянув шеи и работая локтями, кидаются к задним дверцам вагона. Садятся только с задней площадки, выходят только с передней. Только военные, милиционеры, инвалиды, орденоносцы, беременные женщины и матери с грудными детьми (и еще приятели вагоновожатого) имеют право входить с передней площадки. Так гораздо удобнее. У дверей задней площадки сидит кондукторша и выдает билеты. Билеты дешевые – 10 копеек в любой конец. Стенки вагона как бы растягивающиеся, и в трамвай набивается пропасть народу. Поразительно сколько может вместить человеческий желудок, но сколько вмещает московский трамвай – это просто чудо.Кроме трамваев, по Москве ходят автобусы. Маршрутов тьма. Публика в автобусах воспитанная. Она при посадке не пускает в ход кулаки. Спокойно стоит в ожидании своего номера. Тут везде любят устраивать очереди, и в том числе на остановках автобусов.Извозчиков мало, автомобилей больше. Такси государственное и потому дешевое.Других легковых автомобилей немного. В основном это учрежденческие и воинские. Исключительно «роллс-ройсы» и «паккарды» с флажками на радиаторе, а за рулем сидят женщины и девушки в платочках и красноармейцы.Как и многие его молодые сверстники, Боров обожал эти черные, сверкающие лаком и никелем «легковушки» и втайне мечтал сам сесть за руль такого изящного авто. Десять лет спустя он вместе с А.Г.Ярковым (псевдоним Ракитин) и другими борцами в Ереване пройдет полный курс шофера-любителя, но когда в 1939 году в Иванове пойдет сдавать экзамен на получение соответствующего удо-стоверения, как пишет Ракитин, автоинспектор его не допустит к испытанию, так как Михаил с большим трудом размещался за рулем из-за своего большого роста.– Вам, товарищ борец, надо сначала приобрести автомашину, переоборудовать ее под свои габариты, а потом уж приходить к нам. Простите, иначе у вас ничего не выйдет...Матчи французской борьбы борцов-профессионалов состоялись в июле–августе в летнем саду и театре имени Карла Либкнехта. Ежедневно боролись 4–5 пар на открытой сцене, а при ненастной погоде – в закрытом театре.Эти матчи проходили с аншлагами. В центре внимания, как и ожидалось, были схватки Ф.Каптурова и Н.Башкирова с Боровым, Мачабели, Гомозовым, Железняком (Савва Гурский) и, конечно, с Шульцем.Странно, но в этот раз Москва вошла в его душу не звонкими победами над соперниками, хотя и их было, как всегда, немало, а радостью человеческого общения, счастьем встреч со старыми и новыми друзьями-товарищами. Жизнь борца-атлета – колесная; она дарует много приятелей и мало друзей. Так что искренней дружбой особо дорожишь, хотя встречи с друзьями выпадают не так уж часто. Ну а уж если встретится земляк, хоть самый замухрыстенький, его встретишь с распростертыми объятиями, словно родного.Мордовский беспроволочный телеграф безотказно и невероятно быстро работал и в Москве, где в эти годы в основном на учебе находилось много соплеменников и даже односельчан Борова. На второй и третий день перед борьбой к нему заявилась целая делегация во главе с Афанасием Матвеевичем Осиповым, уже ставшим поэтом Артуром Моро. Односельчанин, друг детства и юности Михаила, он уже более двух лет жил в столице, приобретал известность как поэт, писатель, филолог. Тридцать пять лет спустя мне доведется несколько раз встречаться и много беседовать с кандидатом филологических наук, заслуженным писателем Мордовии Артуром Моро и другими именитыми теперь москвичами-эрзя, которые с огромной гордостью и удовольствием вспоминали те довольно редкие, как правило, очень непродолжительные, но всегда трогательные душевные встречи с этим умнейшим и добрейшим человеком.Михаил сразу узнал широкоскулых бровастых окающих парней и девчат, державшихся с достоинством, свободно, непринужденно, отличающихся бодрой походкой, сильной и ровной поступью с поднятой прямо и высоко головой.– Никак эрзя, – и тут он увидел нарочно прячущегося за спинами друзей Моро: – Вай, Афанасий, ключевской! Аля-брат!– Мы, Михаил Романович, давно знаем тебя...– Конечно, от Афанасия.– Не только. Ты уверенно идешь по жизни...– Да и она хорошо топает по нам, – иронично продолжил Боров.– О тебе такая молва. Прямо-таки ты какое-то чудо!– Такова наша борцовская жизнь, ялгат*. Эту молву и небылицы приходится старательно поддерживать изо дня в день, чтобы они хоть как-то походили на правду, – смеясь, заметил Михаил.– Слышали, что здешние борцы намерены разделать тебя и твоих товарищей...– Не тот орел, что, сидя на скале, кричит и крыльями машет, а тот, что себя в полете покажет. Так говорит мой друг Минка Мачабели.– Правда, ты во всех чемпионатах победитель или призер?– Не буду вас разуверять и разочаровывать, ялгат. В нашей работе, как и в каждом деле, есть люди, которые только таскают пианино, и те, кто хорошо играют на нем. Мне приходится делать и то, и другое, но все же пока чаще выступать в роли пианиста.Михаил назавтра пригласил, как он шутил, «широкомордную» мордву в ресторан поужинать. Было много воспоминаний, разговоров о будущем, откровенных мечтаний. Боров любил их, этих милых парней и девчат, у которых еще все впереди. Он, находящийся в зрелости лет и духа, внимательно слушал, боясь неосторожным словом, обыденностью, практицизмом, наконец, сбить эти романтичные, порой наивные, но такие чистые, светлые, по-настоящему святые душеизлияния. Ему казалось, что он склонился над родным ключевским родничком, весело журчащим по каменистому ложу, смотрит в него и там, где вода успокаивается зеркальной гладью, видит себя молодым и задорным...А своему другу Артуру Моро потом скажет с грустью:– Мы стареем и ветшаем. Люди всегда ценят силу: сначала физическую, взрослея – силу ума, таланта, понимания, старея – силу внимания и добра... И чуткий Моро вдруг понял, нет, почувствовал, почувствовал с какой-то невыразимой болью в сердце, как тоскует в этом цветущем могучем теле усталая душа. В этих словах – жалоба, мольба о сочувствии. Жажда излиться. Стремление понять себя, своих ближних и дальних, свое время. Бросить вызов обстоятельствам и попытаться что-то изменить к лучшему. Ужас быть непонятым. Вера в справедливость и доброту. В минуты слабости – потребность в сострадании. В минуты внутренней мощи – готовность к борьбе.Но Михаил, словно устыдившись, что его тайную сокровенность примут за слабость, жалостливо, с ироничной улыбкой сказал:– Вот так, Афанасий. Мы приходим, как поезда, попыхтим и дальше в путь. И останется здесь от нас одна гарь и копоть...Борову казалось, что все идет нормально, но как-то смутно, тревожно было на душе. Борьба ушла на второй-третий план, и он уже всерьез подумывал, не пора ли на этом поставить точку. Нет, он не в том возрасте и не в той спортивной форме, когда молодежь может гонять его по ковру, легко одерживать над ним победы, унижать его борцовское достоинство. Он еще может постоять за себя и гонять по ковру кого угодно и сколько угодно. Высокие физические качества, многократный запас прочности силы, большой практический опыт, тактическая мудрость, приобретенная годами тренировок и ответственных выступлений на ковре, дают ему возможность одерживать весьма яркие и убедительные победы в состоянии даже далеком от лучшей формы. Боров прекрасно понимает, что борьба – это единоборство, в котором слабость не уважают, а слабых не жалеют.Дело здесь в том, что, как считают многие спортсмены и специалисты, чемпионство, быть в рядах первых, практически не знать поражений – это не только победы, награды, гонорары, слава, но и тяжелое бремя. Очень трудно и сложно многие годы подряд не иметь права проигрывать, не позволить себе ни одного промаха, быть в полной и постоянной «боевой» готовности. При этом страшны не столько физические, сколько колоссальные нервные нагрузки. Потом – эта кочевая жизнь, официально-общественное преследование дела, которому служишь. При всем его крестьянском складе он все же больше был человеком сердца, нежели рассудка. Михаил блуждал в лабиринте сомнений. Но как оставить спорт, цирк, борьбу? Это – все равно, что оставить с ними часть своей души, вычеркнуть из жизни годы, до предела наполненные не только невзгодами и испытаниями, но и, что для себя-то умалчивать, приятными минутами осознания своей силы, успеха, почета и уважения, наконец, своей нужности людям.
Слава выдающегося борца не избавляла от тягостей жизни, не приносила облегчения в трудные ее периоды, а наоборот, наваливалась на него, словно еще одна кара. Он жил как будто в стеклянном шаре. Был уже кем-то вроде чудища, на которое все рвались посмотреть, а ему как никогда раньше, нужно было уединение, так как настал и его черед постигать изначальную думу мыслителей: зачем рождается человек на свет, в чем смысл жизни? И этот вопрос мучил не сам по себе, а только как возможность определить свое личное будущее.«Опять закипает у борта крутого посола волна...» Волнения и бури житейского моря всегда сильно качали его корабль, но такого гибельного шторма он давно не видел. Наверное, со времени того ночного кошмара, когда их Интернациональный полк был иссечен белоказачьими шашками под Соболевым. Полоса жизненных передряг началась еще в 1928 году. Сначала жена в очередной раз разродилась выкидышем, затем – был зверски убит его брат Григорий. А год спустя оставшиеся в живых Боровы попали на крутом вираже истории под колесо обстоятельств. Коллективизация в сельском хозяйстве достигла своего пика, даже скорее была близка к завершению.Некогда было выяснять причины благополучия Боровых, которое в немалой степени было обязано высоким заработкам Михаила. К этому моменту все имущество и земля значились за двумя братьями Боровыми – Яковом и Никитой, правда, кроме дома и других построек, собственником которых был младший из братьев. Ко всему «работал» тезис об усилении классовой борьбы. Подозрительность к «бывшим» дала повод обрушиться с репрессиями прежде всего на Никиту Борова, служившего когда-то в царской армии офицером. Как-то забыли, что после этого гораздо большим был его военный стаж в качестве военспеца в Красной Армии. В общем, вся собственность Боровых была отчуждена, а Никита выслан с лишением всех гражданских прав в Караганду. Был арестован и Яков, но вскоре освобожден и никуда не выслан, хотя для кулаков их мест ссылкой определен был далекий приуральский север.Все это произошло очень быстро. Как только известие о раскулачивании дошло до Михаила, он сразу же выехал домой. Он видел все издали, но нашел в себе смелость посмотреть на события и вблизи. Однако его вмешательство в них полного успеха не имело. Тем не менее из областных контролирующих органов пришел циркуляр: «Артист цирка раскулачиванию не подлежит». Ему  вернули дом, оставили за семьей земельный участок под огород и даже принесли извинения, объяснив все досадной ошибкой, но на большее не пошли.Михаилу не жаль было нажитого с его помощью – через его руки порой проходило много всякого «барахла», – жаль, что была так бесцеремонно потоптана душа, что они, Боровы, вдруг стали врагами той власти, за которую сражались с оружием в руках, становлению которой способствовали все это время. Больно, ужасно стыдно было перед людьми и самим собой. Несправедливость ранила и взывала к серьезным раздумьям, переосмысливанию происшедшего. А ведь он только что мечтал оставить борьбу, чтобы осесть на земле, на родной земле навсегда и посвятить свою дальнейшую жизнь труду хлебопашца! Правда, его племянник М.Я.Боров считал, что из этой затеи все равно ничего бы не вышло. Драма Борова-борца была еще и в том, что он, будучи крестьянином по происхождению и в душе, в те годы уже не мог должным образом заниматься сельским трудом, растеряв свои прежние навыки: неумело пахал, плохо косил.Было желание уехать отсюда как можно дальше. Но от себя не уедешь, от себя не сбежишь. Каждый может уехать, но не каждый может осилить себя. Он все отчетливей и пронзительней понимал сейчас, что такое для него родина. И родные стали ближе. И памятники над могильными плитами умерших дороже. Боров не покинул свои края, хотя, как и другие родственники, сменил местожительство.Внутренне примирившись с неизбежностью событий, Боровы находили смысл жизни в чуткости, близости друг другу, защищались, взаимно заслоняя другдруга и детей от свирепых ветров времени. Год спустя Михаил вдруг по непонятным для Шульца и других борцов этого коллектива причинам переходит в чемпионат Л.К.Гебауэра, «сферой влияния» которого были Северный Казахстан, Средняя Азия и Западная Сибирь. А Боров всего-навсего хотел почаще бывать в Караганде, где в ссылке томился его брат, так и не успевший завести свою семью и оттого, может быть, больше, чем Яков, нуждавшийся в поддержке.Он вернулся на ковер и как человек, ведущий непрерывную борозду жизни, продолжал неутомимо работать с той крестьянской добросовестностью, с какой вспахивал бы родную ниву. Никто ничего не заметил: Михаил старался быть прежним, никому о происшедшем не говорил, так как не хотел, чтобы его душу надрывали жалостью. Был он, как говорится, годами еще молод, зато ранами стар.Он вернулся на ковер, а это значит – он вернулся в цирк, туда, где каждый день праздник, где царство романтики, гармонично развитых людей, радующих пропорциями своей фигуры, силой, ловкостью, отвагой, умением заставить свое тело легко и непринужденно исполнять любые приказания разума. Как говорил К.С.Станиславский, «цирк – это самое лучшее место во всем мире!»Боров и раньше любил цирк, всегда восхищался работой артистов. Здесь жизнь его превращалась в страницы Гюго. Здесь сильные чувства, страсти. Здесь была сказка с добрым концом, и он воспринимал ее как ребенок. Здесь люди были беспечны и веселы. Хотя это было не совсем так и даже совсем не так, умом он давно постиг обманную сущность циркового праздника: это только кажется, что легко, на самом деле за всем стоит ежедневный каторжный труд, иначе нельзя – здесь не обманешь, не словчишь, – но Михаил хотел видеть и видел только это.