Капитолина КОКШЕНЕВА

ВСЕ СТАЛО СПОРНО – ВСЮДУ «ПОРНО»

Прогноз в культуре, как и в любой другой области, может быть более или менее определенным, если мы точно понимаем – что есть современная нам культура. Но уяснить вопрос о ее нынешнем состоянии, целях, приоритетах просто невозможно, не опираясь на определенный культурный опыт – опыт не только ближайшего времени, но опыт роста, опыт обновления и сохранения (последний дает прежде всего наше наследие).

1

Критика современной культуры всегда являлась и будет являться важной составной частью культурной, духовной деятельности человека, ибо человек ощущает прямо и непосредственно прежде всего воздействие того, что мы называем «современностью». Она воздействует на нас через определенные культурные механизмы, которые ничуть не менее трудно описать, выделить и правильно понять, чем заметить присутствие в культуре духа традиции.

Если в советский период критика исходила из того, что эпоха отличалась единством культуры, и, следовательно, рассматривала ее под  знаком общей культурной теории «соцреализма», то сегодня, напротив, все признают мозаичность культуры, разрозненность ее проявлений, отсутствие в ней центричности и общего Большого стиля. В современной отечественной культуре ничто не выступает единой нормой, а потому можно констатировать горизонтальность ее положения, где в одном ряду оказываются секс и поиски веры, апология и протест, эксперимент и растиражированность.

Сегодня совершенно отчетливо можно видеть критику современной справа и слева. Левая критика нацелена на обоснование и придание «естественного вида» всему, что бы ни появилось и ни заявило о своей новизне. Будь это «новый курс» русской литературы или очередное переступание границ. Именно «переступание» больше всего было заметно за последние годы, а желающих оправдать его было немерено. Эта новейшего образца «демократизация искусств» дошла до самых низменных вещей, возводя их в «культурные акты» и «культурные жесты». Например, Виктор Ерофеев, рассуждающий о сакральности любви, совсем недавно заявил: мы узнали о том, что есть однополая любовь, и это чудо. Легализация мата и порно в литературе, культуре во всех СМИ вызвала просто неподдельное ликование сторонников свободы. А специфические качества романов Вл.Сорокина нашли (совершенно неожиданно даже для автора) изрядное количество не только поклонников «с улицы», но и эстетических толкователей. «Сушеные экскременты, которые в обязательном порядке поедают все добропорядочные герои первого сорокинского романа, не случайно названы НОРМОЙ (роман назывался «Норма» – К.К.), – пишет смелый критик Д.Быков. – Недобирая за счет эмоций более высокого порядка, он компенсирует это избытком шокирующих деталей. Но и к этим избыткам гнойно-рвотно-каловых масс привыкаешь… Сорокин – самый нормальный писатель. Лично я бы читал и читал» («Литературная газета» от 18 ноября 1998 г.). Итак, современная культура в ее авангардных, модернистских, постмодернистских образцах «бросает перчатку» публике. А публика ее подняла, ничуть не оскорбилась, на вызов ответила нежным поглаживанием этой самой «перчатки» как страшно-бесценного дара страшно-смелого и откровенного художника. Вот и первый вопрос о «современности», в зависимости от ответа на который можно строить культурный прогноз. А вопрос состоит в следующем: какова цель подобных экспериментов? Что стоит в центре подобного «культурного пространства» и «культурного сознания»? И если эта цель и это сознание нас устраивают, то можно смело говорить о бесконечном возрастании количества «культурных преступлений-переступлений» в будущем. Ведь в нашем «отсталом» отечестве еще достаточно не самый большой процент населения овладел модернистским восприятием мира (любопытно и то, что в Интернете преобладает все та же самая «современность» под видом сетературы).

Конечно, цель видимая – быть на слуху, быть поп-фигурой. Конечно, именно такого рода литература (как и изобразительное искусство, кино, художественные акции и прочее) после строгого аскетизма по-коммунистически вызывала почти физиологическое любопытство. Так же неудержимо – после насильственно подвергнутого укорачивания сознания в сторону примитивнейшего материализма – потянуло всех с чудовищной силой и на магов, кудесников, оккультистов, парапсихологов. Но, собственно, можно даже и понять тех, кто хочет быть известным – тем более человека творческой амбициозной профессии. Но эта ли цель главная?

Чрезвычайно важное значение для писателей авангардного круга имело признание на Западе, а теперь и в США: если оно при этом выражается и материально, то тут можно идти в разнос. Но даже и это понять можно. А что же дальше? А дальше оказывается, что писатели сами отказались от какого-либо большого смысла своего творчества. Вообще страх перед значительным, серьезным, целеполагающим стал очевиден, да никто его и не скрывает: мы просто играем в литературу, в творцов! Но именно такое, – беспринципное, игровое, создающее шум вокруг себя не творчеством, а манифестами, заявлениями, скандалами, эпатацией – именно такое отношение к культуре и такой образ писателя в ХХ веке дорого стоит. В буквальном смысле – долларовом. Дорого, очень дорого стоит Малевич, Пикассо и Шагал, Шнитке и Неизвестный. Модерн стоит дорого потому, что всем его принципы «понятны» и не требуют никаких дополнительных усилий перевода: язык кубиков-квадратиков и линий супрематизма, язык «рваной» музыки «Жизни с идиотом» Шнитке или мнимой заумности Шагала в нашем веке стал действительно «международным». Но чтобы дорого стоить, нельзя быть «простым», а потому армия интерпретаторов расскажет вам о том «огромном знаковом контексте, дискурсах и симулякрах, что стоят за…» Действительно, авангардистов (особенно их манифесты) интересней, а главное, легче трактовать, чем Толстого, Лескова, Манна, Гете. Там – искусственный мир, в котором и сам трактующий может сколько угодно самовыражаться. Никто и никогда не оспорит, если в супрематических композициях или цветовых ляпах критик «увидит» протест против серой повседневности, бунт против мещанского здравого смысла, футуристические интуиции, особую энергетику и т.д. Не оспорит потому, что если что-то не обладает конкретным содержанием, а только полой формой, то пустота насыщается самим смотрящим и трактующим. Вот уж есть где «оттянуться». Заполняй, чем хочешь!

На страницах книги А.Немзера, посвященной «Русской прозе 90-х годов», можно встретить огромное количество терминов, которые «прилагаются» к авторам, как правило, в порядке констатации или перечисления через запятую. Это интертекстуальность, автомета-описание, орфографический плюрализм, недоцитата, архетипы в сновидениях, «клейкость», обеспечивающая внутреннюю амбивалентность, смысловые блоки, полисемия, аграмматизм, ностратическое языкознание и прочее, прочее. «Невразумительный язык» критика Немзера (его попросту читать нельзя) был тоже признан нормой, несмотря на то, что в коротеньких рецензиях собственно произведение теряет себя и всюду – только прыгающие мысли, собственные сублимации, экстраполяции критика, его же «ассоциации», при полном отсутствии какой-либо ясной картины состояния «русской» прозы 90-х годов. Пожалуй, наиболее часто встречаются «коротенькие мысли» о Пустоте, игре и безмыслии. Так, в одном романе можно прочесть: «Тяжкий бред уходит – чистота бестелесности, бездумности, бездуховности (два последних слова здесь должны пониматься без привычных отрицательных коннотаций) безвластно властвуют над тем, что только казалось мирозданием… Перестань думать о добре и зле – это неправильное применение разума…» и т.д. Все вышеозначенное связывается с буддийской концепцией пустоты. О другом романе критик пишет: «Черная пустота как немыслимый синтез культурных языков (буддизм лишь намек, лишь возможный код для прочтения «Монограммы»). Поэтика тайны. Скрытая динамика сюжета, разрешающаяся в игровое ничто. Значимое как незначимое. Случайное как двигатель смысла…» и т.д. Такая вот критика, такой набор «мыслей», без всякой попытки что-либо уяснить, но при однозначной уверенности, что именно так надо, что именно это – модерн («Постмодернизм! Хоть имя это дико, но мне ласкает слух»).

Что же мы должны понять из всех вышеозначенных «попыток слов» без попыток связной мысли? Конечно, это так «знаково» – написать «поэтика тайны» и поставить точку, это так «игрово» – написать о «немыслимом синтезе культур». Но труд все это объяснить читателю я должна взять на себя.

У нас есть, собственно, два пути: либо признать «модерн» (под ним я понимаю все «измы», в том числе и постмодернизм) с его текстами и «чистотой бездуховности» за данность и ценность, либо попытаться понять, что же стоит за «значимым как незначимым» и «игровым ничто»? Но если мы хотим понять, то понимать можно или «относительно себя» (то есть своей национальной культуры), или относительно «европейской культуры», на принадлежности к которой и руководящей роли которой модернисты всегда настаивают. Попытаемся понять.

2

Нынешние модернисты делают вид, что нас упорно «вписывают» в европейскую культуру. Но так ли это? Из всего вышесказанного ясно, что «модерн» – это прежде всего ситуация. Здесь «своего» узнают по знакам поведения и предпочтений. Здесь выработан свой журналистский жаргон. Здесь все сочиняют, «не испытывая вдохновения». Характерную оценку «Удавшегося рассказа о любви» В.Маканина дала близкий ему критик Н.Иванова: «Если в «Андерграунде, или Герое нашего времени» (недавний роман Маканина. – К.К.) писатель (герой романа, а в новом сочинении – герой рассказа. – К.К.) был драматической фигурой, оттененной судьбой брата-художника, то в новой сюжетной конструкции Маканин ставит своего бывшего писателя ниже драмы, лишая его не только любых человеческих достоинств, но и рефлексии и самосознания» (Выделено мной. – К.В.). Хорош писатель! Впору задаться вопросом: а чем же (каким местом) он пишет, если лишен «сознания и самосознания»? Тем не менее это не оговорка критика, не случайное наблюдение. Примеры можно множить. Например, В.Пелевиным: «Когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие» («Чапаев и Пустота»). Итак, писатель, критик и всякий другой представитель модерна использует язык только в качестве фиксатора неких текстов, которые они сами понимать не обязаны, но всегда найдутся его толкователи и «книжники». И этот урок, действительно, усвоен ими из европейских «философов».

Наши современные пропагандисты постмодерна бесконечно часто ссылаются на Ж.Бодрийяра, Ж.Деррида, Ж.-Ф.Лиотара, В.Вельша, Л.Фидлера, У.Эко. Ими пользуются не только «ведущие» культуробозреватели. Прискорбнее другое – их цитируют (без всякого критического осмысления) в учебных пособиях по культурологи. Их «научный жаргон» растиражирован в баснословных количествах. Но кто же они такие? Прислушаемся к другим голосам. Современный блестящий русский философ Н.П.Ильин говорит о сущности постмодернизма (и более широко модернизма ХХ века) так убедительно, как никто из нынешних культурологов не говорил. Изложим его взгляды. Все названные мной «теоретики постмодернизма», говорит Н.П.Ильин, «были воспитаны на культе шарлатанов и шизофреников, оравших когда-то: «долой классическую науку!», «долой классическое искусство!», «долой классическую философию!» И теперь они хотят записать свое «долой!» в классику, хотят, чтобы на модернизм смотрели, как на прошлое. Как на традицию, на «наше наследие». Такое может привидеться в страшном сне: «классик Эйнштейн», «классик Малевич», «классик Фрейд» и еще легион подобных же «классиков модернизма». Это нелепо – но в это очень хотят поверить и заставить верить других»[1] (Выделено мной. – К.К.).

Итак, модернизм хочет стать традицией, тогда как он возник как тотальное отрицание традиции. В этом суть всей отчаянной борьбы модернистов за свои позиции в культуре. В этом – его главная опасность, ибо он хотел бы произвести новую «культурную революцию». Революцию колоссальной подмены, которую нам предстоит принять. Если вписать модернизм в традицию – со всеми его «анти» (антитрадиционностью, антипсихологичностью, антинормальностью и т.д.), если сделать его «последней стадией развития европейской культуры», – то мы будем просто обязаны и вынуждены сквозь его принципы смотреть на прошлую традицию в целом.

Н.П.Ильин удивительно точно ответил и еще на один трудный вопрос о модернизме: всем известно, что модернизм и постмодернизм строят свои теории (и практики) через утверждение в стихии языка. Отсюда – такое количество «языковых школ», лингвистических, феноменологических, этносоциологических и т.д. Все они «работают» с языком, что нами было продемонстрировано выше. Но как они это делают? А так, как А.Немзер и все прочие культурологи. Чтимый сегодня Э.Гуссерль заявил, что «использование родного языка» в философии является «печальной необходимостью». Вот эта-то «печальная необходимость» и преодолевается созданием культурологического эсперанто для создания «общечеловеческого образа культуры». Н.П.Ильин указывает, что модернисты именно используют язык, но не нуждаются в «овладении им», то есть для них нет «никакого самобытного духа в языке». Ведь если «признать дух языка – значит признать дух народа», но такое признание никак не возможно, ибо такое признание противоречит целям «духовного руководства» народами, а также созданию «общечеловеческой культуры». Так, в лице многочисленных «философских школ» ХХ века, отмечает Н.П.Ильин, были сведены все проблемы философии к «проблемам языка», а сегодня и все проблемы культуры сводятся к ней же. Модернизм провозгласил недоверие к национальным языкам. Можно привести много примеров, когда художники-классики тоже говорят о том, что не могут выразить «на словах» всех тонких переживаний, всех озарений мысли и чувства. Но такое признание чрезвычайно далеко отстоит от «беспомощных каракулей на невразумительном языке» модернистов.

В первом случае художники по сути говорят о том, «что душевно-духовная сущность человека глубже языка; что любое человеческое слово указывает на реальность, это слово превосходящую. Не так у модерниста: его «проблемы» связаны с избытком слов, а не с их недостатком». Модернистские уста говорят не от избытка чувств. Они говорят на модернистском жаргоне – говорят о себе самих, ведут бесконечные «языковые игры», в которых для многих и состоит последний смысл культуры. Н.П.Ильин приводит рассуждение корифея постмодернизма Жака Лакана по учебнику «Культурология», изданному в Ростове-на-Дону. Вот что говорит Лакан о «диалектике желания»: «Вектор желания показывает направление к субъекту сигнификации, который, скрываясь, артикулируется в результате двойного пересечения векторов». Итог размышлений выражен господином постмодернистом с достаточной степенью прямоты: «В итоге двойственность непонимания становится неотъемлемой частью самопонимания». Хорош итог, но вполне сравним, например, с описанием маканинского героя, с его полным отсутствием самопонимания и понимания. Мы должны сделать вполне определенный вывод – именно это и требуется модернизмом: человек перестает сам себя понимать.

Модернизм по сути предлагает нам «национальное самоотречение». Получив власть через язык, модернисты активно воспользовались этим оружием – уже ни одну статейку, претендующую на «интеллектуальность», не встретишь без дискурса и метадискурса, без симулякра, нарратива и прочего. Так один «интеллектуал» из одной части света узнает другого, из далекой России. Модернизм хочет стать классикой, но классикой становятся только полноценные, состоявшиеся в себе самих явления культуры. В том-то и дело, что «модернизм не может стать прошлым», он, как вечный жид, обречен на «скитание из одного «сегодня» в другое». Об усталости модернизма говорят недавние лозунги «смерти культуры» и усиленные поиски еще более новейшей новизны. Модернизм хочет смерти, хочет стать прошлым, но, проклявший это прошлое, он потому и не может умереть, что он никогда не мог до конца «состояться».

Наше следующее наблюдение – современная культура способна совершенно отделиться от реальной жизни, реального человека. И это поддерживается. И это оплачивается. Она больше не проверяется никаким опытом (ведь кроме душевнобольных свой кал никто не ест, но у Сорокина это делают добропорядочные люди, как такие же добропорядочные люди занимаются людоедством), и никакой опыт ей не закон. Значит ли это, что сорокинские люди действительно добропорядочные, или все-таки г-н писатель клевещет на человека? Культура как пространство, где «веками избывает человек свои боли и упования», все менее и менее предъявляет себя в таковом качестве. Современная культура оппозиционна к сущности самой культуры. Современная культура жестко репрессивна ко всему и ко всякому, кто претендует нарушить ее образ. Она парализует волю к подлинной культуре, заставляя современного человека испытывать тягу к пошлости и примитивности, к виртуальной реальности или «розовой мечте» – что-нибудь задаром, на халяву получить (выиграть). Но, собственно, мне можно возразить, что это сам человек делает подобный выбор – не хотел бы, так не смотрел, не читал и не слушал. И это верно – сам. Только много ли в нем этой самой «самости» осталось, и не почувствовала ли в первую очередь именно культура (ведь не с философии же спрашивать!) как составная часть повседневно-окружающего человека реального пространства, – не почувствовали ли она перво-наперво в этом катастрофическом лишении человека самого себя? Не она ли отобрала у человека человека?

Слом культурного сознания последнего десятилетия разворотил культуру до самых оснований. Именно область культуры стала тем полем, на котором каждый игрок выставлял свои правила игры. С глобального разрыва с прошлым начинали все, кому казалось, что «свободы и гражданские права человека» превратят именно культуру, если не жизнь и экономику, в цветущий сад, где возможна максимальная индивидуализация и максимальное разнообразие. Однако сад не дал плодов, а его цветы – сплошь неживые. И если многие, как Ерофеев и Сорокин, видимо, лично для себя действительно кое-что приобрели в плане не знающей предела индивидуализации, вплоть до самого циничного самовыражения, то поколение 90-х, не заставшее никакой идеологии, кроме всеобщего злобного разрушения, никакой культуры, кроме руин, – не получившее ничего положительно-определенного и цельного, сегодня дало самый мощный выброс  в общество больных людей – алкоголиков, наркоманов, психически нездоровых. Если культура по-прежнему ничего не даст человеку, если по-прежнему разрушительные тенденции будут в ней преобладать над созидательными, то культура XXI века станет наказанием. Саморазрушением человека.

Я даже сейчас не говорю о так называемой массовой культуре (кстати, все ее пороки были вполне определенно описаны в советское время на примерах «западных загнивающих» образчиков). Массовая культура была всегда, но одно дело балаганы и лубочная литература конца 19 века, площадные театры в европейских культурах, а другое – профессиональная культура с ее авангардом, вечно стремящаяся на Олимп и поближе к власти, вечно старающаяся занять место официальной идеологии. Конечно, массовая культура и прежде была груба, достаточно проста, броско-эффектна, но все-таки она была связана с духом народным. И это главное. Тогда как нынешняя объединена совсем с иным. Однако, как массовая культура, так и культура авангарда (под ней я понимаю все «измы») скрепляются в некое общее, имя которому геокультура.

Окончание следует