Журнал продолжает знакомить читателей с зарубежными авторами остросюжетных произведений, неизвестными в нашей стране. В этом номере мы предлагаем два рассказа американского писателя конца XIX – начала ХХ века Уильяма Морроу (1850–1923). Его тексты числят обычно по ведомству «suspense» («тревожность») или «weird tales» («странные истории»), но данное жанровое определение едва ли целиком и полностью соответствует тому типу историй, которые сочинял писатель. Прежде всего, он явно не стремился развлечь читателя. Приключения ради приключений, «страшилки» в его коллизиях отсутствуют.
С самого начала он был устремлен к изучению человеческой души, феноменов и состояний, возникающих в моменты глубоких нервных напряжений и фрустрации. Его очень интересовал (в том числе, видимо, и по личным мотивам) феномен девиантного поведения, его формы, истоки и скрытые причины. Вероятно, потому его истории так густо и населяют «девиантные» герои. С позиции «нормального» человека их поступки, мысли и деяния трудно объяснимы, но по-своему они последовательны и логичны. Автор постоянно задается вопросами: что есть «норма», и всегда ли «ненормальное» поведение на самом деле является таковым? Сам автор свои сочинения подобного рода называл «психологическими этюдами», иногда – «исследованиями», но неизменно «упаковывал» их в форму увлекательного повествования – рассказ с нетривиальным сюжетом, героем, ситуацией. На русском языке У.Морроу публикуется впервые.

 

 

Уильям Морроу

 

Воскрешение малютки Ван Тай

 

Середина июля, жара, юг Калифорнии, долина Санта-Клара. По дороге под лучами палящего солнца медленно ползет вереница фургонов. Это бродячий цирк-зверинец, он движется к месту очередного представления. Дорога пыльная, яркие фургоны утонули в ее облаках и протуберанцах. Животным нечем дышать, потому ставни клеток раскрыли, чтобы дать доступ к свежему воздуху. Но вместе с воздухом пришла и пыль, и она ужасно раздражает Ромула. Никогда прежде не жаждал он свободы так сильно, как сейчас.

Сколько он себя помнил, он всегда находился в клетке – в этой или ей подобной. Во всяком случае, так было на протяжении детства и юности. Что было раньше – он не помнил. Его сознание не хранило памяти о тех днях, когда он был свободен и резвился в ветвях экваториального леса. Жизнь для него была исполнена страха и отчаяния. Они принимали разные формы, но теперь единственным их источникам стала пыль, потоками устремившаяся сквозь распахнутые двери в клетку.

И Ромул взялся искать средства к спасению. Сообразительный, ловкий и наделенный к тому же острым зрением, он быстро обнаружил слабое место в своем узилище, принялся за работу и через короткое время уже справился со щеколдой и раскрыл клетку. С проворством, присущим любой человекообразной обезьяне, он прыгнул и невредимым оказался на дороге.

Никто из сонных, утомленных жарой возниц не заметил побега, но примат был сметлив, чутье подсказывало – необходимо скрыться, что он и проделал, прыгнув в придорожные кусты. Там он просидел всё время, пока мимо тянулась процессия цирковых фургонов. Но вот и последний скрылся за изгибом дороги. Теперь перед ним расстилался весь мир.

Его свобода была огромной, и у нее был чудный запах. Но в то же время она обескураживала. Движимый привычкой, почти инстинктом, он подпрыгнул, решив покачаться на трапеции, что всегда свисала с потолка любой клетки, где бы он ни обитал. Но конечность его зацепила только воздух и ничего более. Это смутило и даже немного испугало примата. Но пугало не только это: он привык видеть мир сквозь решетку клетки, и теперь оказалось, что мир куда шире и ярче, чем представлялось. А затем, к удивлению, он открыл, что над головой у него не нависает грязный потолок и вообще нет никакого полога, а если что и есть, то очень далеко и высоко – огромное, яркое, синее и такое безбрежное и глубокое, что и это открытие его ужаснуло.

Но тут иное отвлекло его внимание: из норы вылез суслик и замер в неподвижности. Примат разглядывал зверька с большим интересом, а затем, подобравшись, помчался к нему, но... больно наколол ногу и остановился. Суслик тем временем исчез, и это озадачивало. Не обнаружив зверька, он огляделся кругом и увидел двух сов – те сидели на бугорке неподалеку и глядели на него так, как могут смотреть только совы – внимательно, торжественно и очень важно. Взгляд их внушал благоговение. Но обезьяна, даже человекообразная, остается обезьяной, и с любопытством он справиться, конечно, не мог. А потому стал подбираться к птицам. Но, памятуя об уроке, делал это медленно и осторожно. Вот он приблизился и остановился. Потом присел на землю и принялся строить рожи. Он знал, что на зрителей это всегда производит впечатление, но совы смотрели на его кривляние совершенно безучастно. Ромул почесал голову и задумался. Затем сделал выпад вперед – как будто хочет схватить их, а они вдруг... взлетели и унеслись прочь. Примат остолбенел от изумления – сидя в клетке, он никогда не видел, чтобы кто-нибудь летал. А потом понял: новый мир такой огромный и его пространства так безграничны, что летать совершенно естественно для его обитателей. И подумал: значит, и он здесь может тоже летать. Тогда он подпрыгнул высоко в воздух и замахал лапами, подражая совам. И ощутил – он летит!.. Но полет продлился мгновение, и он шлепнулся, больно ударившись о землю. Горько было не от боли, а от разочарования. Это было первое разочарование в новом его мире.

Но примат не способен был сосредоточиться на чем-то долго. Тем более что мысли его устремились в иное русло: вдалеке он увидел дом, у его ворот кто-то стоял. Ромул пригляделся и понял – это человек. Ему было хорошо известно: нет существа более подлого и жестокого... Сколько раз он ловил удар плети надсмотрщика!.. А потому – кинулся в противоположную от дома сторону и побежал по полям, широкой дугой огибая человека и его жилище. Так он бежал и бежал, пока не наткнулся на нечто совершенно прекрасное. Он испытал благоговение. Он не знал, с чем встретился. А это был большой раскидистый дуб – огромный, тенистый, зеленый, и в его кроне пели птицы. Конечно, он испугался. Сначала замер, но потом любопытство одолело, и потихонечку он стал подползать к дереву. Всё ближе, ближе и ближе... пока не оказался в тени его густой листвы. Легкий северный ветер качал ветви, нежно перебирал листья – было так красиво и покойно и звало его подойти еще ближе... Он приблизился вплотную к огромному корявому стволу, потом неожиданно для себя прыгнул, зацепился за нижнюю ветвь, подтянулся, очутился среди листвы и... испытал чувство восторга.

Птицы-малютки разом вспорхнули и улетели. Ромул присел на ветке, потом улегся и вытянулся. Ему было хорошо. Он наслаждался. Но долго оставаться в покое он не мог. Поэтому вскочил, и, уцепившись верхними лапами за нависавший сук, принялся его раскачивать. Почему он так делал? Понять он этого не мог – просто ему было хорошо, и он захотел это как-то выразить.

Но и восторг длился недолго. Покачавшись на ветвях дуба, Ромул спрыгнул на землю и вновь принялся за исследования. Мир был огромным, а он был одинок, и одиночество давило – он не привык к нему. Тут примат увидел собаку и побежал к ней. Пес, обнаружив приближавшееся странное существо, решил напугать его и принялся лаять. Но Ромул и прежде встречал собак и слышал, как они лают, а потому совсем не испугался и еще пуще припустил к собаке – уже на всех четырех лапах. Это ввергло животное в настоящий ужас – собака завизжала и бросилась наутек. И Ромул опять остался один – наедине со своей свободой и безбрежным миром.

Он двинулся по полям, держась вдоль дороги. То и дело пересекал ее, но избегал живых существ. Шел и шел, пока не уперся в большой забор. Тот был довольно высоким и окружал изрядный участок земли. Внутри за оградой стоял большой дом, укрытый тенью высоких эвкалиптов.

Ромула мучила жажда, а рядом с домом он увидел фонтан с весело журчащей водой. Скорее всего, он сумел бы набраться отваги и перелезть ограду – вид и звуки воды искушали, – но, когда искушение уже победило, он обнаружил человеческое существо – оно стояло у забора всего в десяти футах! Ромул издал вопль ужаса и отскочил в сторону, отбежал, но, видя, что его никто не преследует, остановился. Здесь он застыл и выжидающе уставился на противника, в любой момент готовый задать стрекача.

На затравленный взгляд примата человеческое существо отвечало взглядом спокойным, доброжелательным и даже, как ему показалось, ласковым. Потому намерение сорваться с места и убежать постепенно сменилось присущим обезьяне любопытством, тем более что человек по ту сторону забора совсем не походил на тех людей, что Ромулу доводилось видеть прежде. Разумеется, он не знал, что дом, подле которого он очутился, был особым – это была больница-интернат для умалишенных, а тот, кого он сейчас видел, – один из ее пациентов. Ни о чем подобном Ромул, конечно, не догадывался, просто ощущал доброту, что волной шла к нему от существа по другую сторону ограды. Человека (а он, несмотря ни на что, был человеком!) звали Мозес. Он был идиотом от рождения.

Глаза, с которыми взглядом встречался примат, были совсем не похожи на жесткие глаза охранников зверинца; не походили на пустые и равнодушные тех, кто его кормил; праздные – зевак-посетителей, не упускавших возможности поиздеваться над несчастными обитателями клеток (за свои-то деньги!). В них не было даже любопытства – только доброта и спокойствие. Всё это необычайно заинтересовало примата, а потому он склонил голову на бок и... скорчил гримасу – самую уморительную из тех, на какие был способен. Мозес улыбнулся. Но улыбкой дело не ограничилось – он захохотал. И захохотал совершенно особенным образом. Сначала он беззвучно и медленно завибрировал – так колышется студень или тело червя в движении. Причем сначала завибрировали ноги, потом подключилась средняя часть тела и только затем – плечи и голова. Для Мозеса такая реакция означала высшую степень восторга. Никогда прежде он не видел такого забавного человека – маленького, коричневого и полностью волосатого! Увы, простые забавы, вроде походов в цирк или зоопарк, были ему неведомы. Он был лишен такого простого детского чуда – лицезреть забавное существо, похожее на человека, – обезьян он прежде никогда не видел. Мозесу сравнялось девятнадцать. Голос у него был уже недетский, на щеках кустилась неопрятная волосяная поросль, и был он большой и сильный – с мощными руками и ногами. Но душой был прост и невинен. Одежда ему была явно мала, голова нуждалась в стрижке, и весь вид он имел неприкаянный и неухоженный.

Долго смотрели два этих странных существа друг на друга. Ни тот, ни другой не были наделены способностью разговаривать и потому лгать не умели. Конечно, здесь вмешалось нечто природное, скорее всего, инстинкт. Только он способен был внушить Ромулу, что и среди двуногих дьяволов мог найтись некто, способный полюбить его. Что, кроме инстинкта, могло сообщить ему, лишенному опыта общения с людьми, что его ум тверже и более развит, чем у того, кто стоял напротив? Да и понимание того, что человек за оградой – такой же узник, каким совсем недавно был он; что он томится в неволе и неведома ему сладость свободы и открытых пространств, тоже, вероятно, восходило к инстинкту. А если так, то почему не предположить, что Ромул был наделен врожденным рыцарством? Именно оно и толкало его на помощь существу еще более несчастному, чем он.

Примат осторожно подошел к забору, протиснул сквозь штакетину лапу и коснулся ею Мозеса. Парень явно обрадовался и осторожно взял ее в свою ладонь. И стало ясно, что им приятно быть вместе. Ромул помахал свободной лапой, призывая Мозеса идти за ним. Видя, что человек не совсем понимает, чего от него хотят, обезьяна осторожно высвободила лапу, отошла на несколько шагов от забора и опять помахала. Потом вернулась обратно и потянула Мозеса за одежду. Так она проделала несколько раз, пока тупое лицо идиота не осветила широкая улыбка. Он понял! И двинулся вперед.

Забор был слишком высок, чтобы перелезть через него. Но новый друг и свобода звали его! Несколькими мощными ударами ногой Мозес выломал штакетину, другую и... вышел из тюрьмы!

И вот теперь они были вместе. Да что там – вместе? Они были единым целым! Они захотели пить – первая же канава, заполненная водой, утолила их жажду. Проголодались? В саду по пути обнаружили дерево, усыпанное спелыми абрикосами. Да и много ли нужно обезьяне и идиоту? Весь мир – необъятный и прекрасный – распахнул им объятия. Чувство свободы бурлило в их венах и пьянило – сильнее, чем вино! Восторг переполнял Ромула. Он шел вперед и вел за собой своего друга.

Даже не собираюсь рассказывать всего, что они делали в этот их первый, дикий и безумно-счастливый день. Свобода опьянила, и они, конечно, не могли совладать с нею. В одном месте в саду они обнаружили клетку с канарейкой – та висела на суку вишневого дерева подле жилого дома. Они разломали клетку и выпустили птицу. На другом участке обнаружили коляску, а в ней сидящего ребенка. Они разорвали ремни, что удерживали малыша, и хотели было взять его с собой, но передумали. Однако все эти события не имеют отношения к кульминации приключения. Поэтому и говорить о них не стоит.

К тому времени, когда солнце начало клониться к закату и купола обсерватории на горе Гамильтон* из ослепительно- серебристых изменили цвет на яркую медь, гуляки наши изрядно приустали и почти выбились из сил. Наступающий вечер застал их в месте странном и для них непонятном. Собственно, сюда их привел большой дуб, точнее, его густая прохладная тень, где они укрылись от еще горячего солнца. Вокруг дерева были разбросаны холмики, и в изголовье каждого возвышалась доска с какими-то письменами. Существо, наделенное разумом, догадалось бы, что это за место. Но что могли знать о последнем приюте усопших идиот и обезьяна? Что они вообще знали о смерти, о той безмолвной и безграничной свободе, что она приносит? И разве могли они догадаться, что тех счастливчиков, что ее обретают, принято оплакивать, скорбеть о кончине, лить слезы и устраивать пышный погребальный обряд? Не имея представления ни о чем подобном, они, конечно, не задавались вопросами: почему место, где они расположились, так отличается от того, что невдалеке – с ухоженными дорожками, живыми изгородями, фонтанами, цветниками, мраморными стелами и статуями? Ах, друзья мои, мы-то хорошо знаем, что поведать миру о своем горе без денег не получится! Да и что это за скорбь, если нет видимых и зримых – материальных тому доказательств?

Но в тени дуба помпезные свидетельства отсутствовали. Участок, на котором находились наши герои, был отгорожен от остальной части кладбища. И, хотя ограда была невысока и местами поломана, человек искушенный легко бы понял, что те, кого здесь хоронят, тенью креста не осенены. Это была нехристианская часть кладбища, здесь хоронили азиатов. Разумеется, ни Ромул, ни Мозес ничего об этом не знали. Как не знали они и о том, что разрывать могилы нельзя – во всяком случае, первые два года. Ничего они не ведали и о тех людях из далекой Азии, что хоронили здесь своих мертвецов. Азиаты, конечно, не хотели, чтобы их близкие покоились в чужой земле. Но подчинялись закону. Им была чужда и даже ненавистна западная цивилизация, они презирали христианские догматы, но, в конце концов, они здесь жили, здесь зарабатывали деньги и вынужденно соблюдали чуждый им ритуал. Но только на два года. После этого срока они откапывали родные кости и отправляли их на родину – упокоиться в родной земле.

Но что Ромулу и Мозесу до всего этого? Тем более что они нашли себе увлекательное занятие.

Кроме могильных холмиков, там были еще и другие объекты: странного вида кирпичная печь – в ней жгли листочки с напечатанными молитвами, и низкий, тоже кирпичный, алтарь, весь в потеках воска – на нем устанавливали и жгли свечи во время церемоний. Смысла и предназначения этих устройств ни Ромул, ни его друг не знали, но изучать их было интересно. Впрочем, длилось исследование недолго: невдалеке показались столбы пыли, они приближались, и примат подумал, что это приближается ненавистный цирковой поезд. В панике он бросился бежать, Мозес последовал за ним. Подбежав к дубу, обезьяна легко забралась наверх и спряталась в густой листве. Мозес с восторгом загыгыкал, видя, с каким проворством проделал это его друг, а потом и сам принялся карабкаться наверх. Получалось у него плохо, но в конце концов и он укрылся в кроне, расположился неподалеку от примата и попытался было также вольготно разлечься на ветви, но едва не упал. С трудом удерживая равновесие, он, как смог, устроился и, подобно другу, замер.

Поезд, между тем, приблизился, и стала видна вся небольшая процессия: дроги, фургоны и коляски. Но двинулся не к дубу, а повернул к незамеченной друзьями свежевыкопанной могиле. Она была совсем неглубока: приверженцу буддизма негоже лежать слишком глубоко в земле бледнолицых варваров-христиан. Но насколько она была мала, эта могила! Даже Ромул не смог бы поместиться в ней, не говоря о его гиганте-товарище. Ступня у него, возможно, и поместилась бы, но и только.

Могила же была такой маленькой потому, что предназначалась малышке по имени Ван Тай – здесь ее хрупкие косточки должны были упокоиться на долгие двадцать четыре месяца на глубине не менее трех футов – как и полагается по закону. Примат и его товарищ с интересом наблюдали за происходящим. Впрочем, поначалу интерес этот оказался смазан испугом: едва процессия приблизилась к могиле, как разом загудели гобои, зазвенели медные тарелки и бубны, пронзительно вступили скрипки. Но какофония закончилась вскоре – панихида по малышке Ван Тай не могла быть долгой в силу того, что нагрешить она в своей короткой жизни не успела.

Среди собравшихся находилась миниатюрная женщина. Ее сотрясали рыдания безутешного горя. У малышки Ван Тай была мать, а у любой матери – материнское сердце. Она была простой женщиной, заурядной азиаткой в странных одеяниях и шароварах и в такой необычной, на взгляд белого человека, обуви. И хотя иссиня-черные ее волосы были аккуратно уложены и заколоты, а глаза искусно подведены, но лицо искажало страдание, а щеки заливались слезами. Она присела, вокруг расположились те, кто прибыл вместе с нею. И немедленно скорбь – самое глубокое и искреннее из человеческих чувств, которое даже время неспособно исцелить – охватила их.

Наконец люди положили маленькую Ван Тай в могилку. Сожгли бумажки с молитвами, а затем и свечи на алтаре. Ни Ромул, ни Мозес, разумеется, не догадывались, что всё это для ангелов – те должны были унести душу малышки в горние выси синих небес, но смотрели внимательно и ощущали эмоции маленькой женщины. А потом могилку закопали, землекопы отложили инструмент и отбыли. Следом за ними и согбенная горем миниатюрная женщина ушла, неся в себе свою боль. А вскоре растаял и столб пыли вдали... Купол обсерватории на горе Гамильтон вновь поменял цвет и из ярко-медного превратился в тускло-золотой; на склонах гор Санта-Круз залегли темно-фиолетовые тени, и холод шел от них, и глядели они мрачно на фоне густо-бордовых небес на западе... Как-то разом, слаженным хором, застрекотали сверчки в кроне старого дуба и кругом, и тихой дрёмой опустилась ночь.

Две пары голодных глаз углядели яства, разложенные подле могилы, две пары ноздрей, широко раздуваясь, жадно тянули аромат пищи... И вот, первым с дерева ловко спрыгнул Ромул, следом за ним, с шумом, треском и сопением, спустился – почти упал – Мозес.

Ангелы малютки Ван Тай остались голодны, а ведь путь от Небес христианских в Небеса Востока – ох как долог! Два преступника сделали свое дело – в мгновение ока, громко чавкая, смели все съедобные приношения и жертвы.

Насытившись, они принялись за другое дело. Ромул приметил, куда спрятали инструменты рабочие, и вернулся с лопатами. Восторженно гукая, за лопату следом за приматом взялся и идиот, и работа закипела – комья земли полетели в разные стороны! Не больше трех футов грунта отделяло малютку Ван Тай от поверхности...

 

* * *

Худенькая желтолицая женщина так и не смогла уснуть на своем жестком ложе: безутешное горе душило ее, маленькое тело то и дело сотрясали рыдания. Даже звуки утра в китайском квартале Сан-Хосе – такие привычные и родные – не принесли ей облегчения: скорбь тяжким грузом давила на плечи. Но она встала, как обычно, на рассвете – когда из-за горы Гамильтон выползает ослепительно-желтое солнце, зажигая нестерпимым для глаз светом купола обсерватории. Она слышала гортанные крики ранних торговцев, которые уже раскладывали свои товары в дурно пахнущих переулках, вышла за порог и заплакала. Слезы ее катились по щекам, падали вниз и терялись в жемчужной росе на траве у крыльца. Кем она была? Никем. Маленькой желтолицей азиаткой, придавленной безутешным горем. Какую радость могло ей принести утро и ласковые лучи солнца? Разве могли радовать ее крики детей – маленьких девочек и мальчиков? Прежде ее утешали мысли о далекой родине – Китае, но только не теперь.

Боль в сердце и залитые слезами глаза помешали ей сразу разглядеть странную процессию, что двигалась по переулку по направлению к ее дому. А группа была примечательная: белые мужчины вели трех персонажей. Двое из них были людьми, один – человекообразной обезьяной. Но все трое извлечены из царства свободы и вновь ввергнуты в рабство. Двое из свободы жизни, а один – точнее, одна – из той безграничной свободы, что дарует только смерть.

Всех троих нашли на рассвете. Они мирно спали, сплетясь в объятьях подле вскрытой могилы малышки Ван Тай и ее пустого гробика. Досужие умы, быть может, рассудят: по причине низкой квалификации местные эскулапы решили, что малышка Ван Тай умерла, потому ее и похоронили заживо. Примат и его товарищ из пустого озорства разрыли могилу, стали тормошить малышку и тем вернули ее к жизни.

Но к чему эти разговоры? Не довольно ли того, что оба негодяя были схвачены и ввергнуты в первобытное – рабское состояние, а маленькая желтолицая азиатка смогла прижать к своей груди собственное дитя, и ее сердце вновь открылось радости и солнечному свету?

 

 

Хирургический эксперимент

I

Однажды утром возле дома, в котором обитал известный врач-хирург, появился молодой человек. Внешность его можно было назвать приятной, если бы не явные следы душевного расстройства на лице и в жестах. Что касается строения, оно выглядело не только старомодным, но и ветхим. Впрочем, под стать району – приличные люди здесь давно не жили. Это была большая, без всяких архитектурных изысков постройка, темная и мрачная. Внешнему виду соответствовали и внутренние помещения – со множеством комнат, коридоров и переходов. Солнце в них почти не заглядывало. К тому же строение было слишком велико. Даже абсурдно велико для двух обитателей – врача и его жены.

Картина дома нарисована, загадочный мужчина представлен, теперь несколько слов о хозяевах. Если главу семьи временами можно даже счесть приятным (впрочем, всегда заметно, что он скрывает какую-то тайну), то его супруга явно несчастна. Это – бледное, слабое, замкнутое в себе создание. Видно, что она измучена. Можно предположить, что она – жертва страха и, возможно, тирании. Впрочем, здесь мы вольны только предполагать: наверняка ничего не известно. Возраст у супругов разный. Ему – около шестидесяти пяти, ей – в районе сорока. Он – высокий, лысый и худой; лицо с тонкими чертами, всегда идеально выбрито, а взгляд острый, как бритва. Она не выходит из дома, за собой почти не следит. Он – человек, безусловно, сильный; она – слаба. Он – царит в доме, она – подчиняется и, похоже, страдает.

Хотя было известно, что как хирург он специалист высокого класса, практика у него отсутствовала. А потому мало кто знал о его выдающихся способностях. Да и район, где он жил, люди респектабельные избегали. Кроме того, ходили о нем разные истории – одна другой неприятнее. Его обвиняли в вивисекции. Может быть, это и преувеличение, но своему искусству и науке он был предан безмерно.

Упомянутый выше молодой человек, появившийся у дома утром, обладал не только приятной внешностью, но принадлежал к числу людей слабохарактерных и нервных – излишне чувствительных, легковозбудимых, из тех, кто в равной степени расположен и к восторгу, и к отчаянию. Для наб-
людателя искушенного одного взгляда было достаточно, чтобы понять: рассудок у него серьезно расстроен, к тому же он явно решился на нечто отчаянное и, возможно, даже непоправимое.

На взгляд постороннего, дом, возле которого находился мужчина, был необитаем. Входная дверь – старая, деформированная, с волдырями от вспучившейся на солнце краски – была заперта. О том же говорило и смотровое оконце – пыльное, блеклое, задернутое изнутри зеленой шторкой.

Тем не менее, молодой человек постучал. Ответа не последовало. Он сделал это снова. И опять – никакого отклика. Достал клочок бумаги, сверился, посмотрел на номер дома и опять – теперь уж совсем как нетерпеливый ребенок – гневно забарабанил в дверь. Так повторялось несколько раз, но – без толку, до тех пор, пока, непонятно как, отклик на какую-то по счету серию ударов всё же обозначился: в коридоре по ту сторону двери вдруг послышался перестук каблуков, потом скрежет ключа в замке, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло угловатое, чисто выбритое немолодое мужское лицо.

– Вы доктор? – спросил молодой человек.

– Да-да. Доктор, доктор! Заходите! – торопливо ответил хозяин дома.

Юноша вошел внутрь. Старик – это был хирург, собственной персоной – закрыл дверь и тут же запер ее, повернув ключ в замке.

– Сюда, – сказал он, указывая на покосившуюся лестницу.

Молодой человек последовал за ним. Доктор шел впереди. Поднявшись, он повернул налево в узкий пыльный коридор. Не сбавляя шага, прошел по нему до конца, открыл дверь справа, повернулся и поманил посетителя, чтобы тот следовал за ним. Молодой человек подчинился и через мгновение оказался в просторной, весьма приятной глазу комнате, – но аскетичной и скудно меблированной.

– Садитесь сюда, – приказал старик. Стул он поставил напротив окна. Затем отошел и раздвинул шторы. Окно смотрело в глухую стену футах в шести напротив. Комнату залил смутный дневной свет. Затем врач подошел, уселся против посетителя и впился в него испытующим взглядом.

– Ну, и? – спросил он.

Молодой человек беспокойно заерзал в кресле, а потом произнес:

– Я... я... пришел, чтобы увидеться с вами... – он помешкал и добавил – я... я – в беде...

– Угу.

– Да... Вы понимаете, я... Я хочу... То есть, нет – я решил от всего этого отказаться...

– Ага!

Несмотря на односложный ответ, он, похоже, попытался, чтобы в нем прозвучала нотка сочувствия.

– То есть... Совсем отказаться... – добавил молодой человек. – Вот здесь – всё, – он достал из кармана свернутую в толстый рулон пачку банкнот, положил на колено, раскатал ее и задумчиво пересчитал.

– Пять тысяч долларов, – сказал он уныло. – То есть, это всё, что у меня имеется. То есть, нет. Я полагаю – вам этого хватит? Я так представляю – вам этого хватит. Нет – не надо на слово... Надо посчитать... Вот – я сосчитал – пять тысяч долларов. Давайте еще посчитаю.

Он снова пересчитал купюры:

– Вот, видите: пять тысяч долларов. Достаточная плата за то, чтобы вы, как я хочу...

Губы хирурга сжались. Может быть, жалостливо, а может быть, и презрительно.

– Так чего же вы от меня хотите? – спросил он.

Молодой человек вскочил с места, оглянулся, подошел к хирургу и водрузил деньги ему на колено. Затем он наклонился к уху врача и что-то ему прошептал.

Слова произвели немедленный эффект. Старик вздрогнул, как от разряда электрическим током. Затем вскочил и сердито посмотрел на собеседника взглядом острым, как лезвие, и схватил того за лацканы сюртука. Глаза его вспыхнули, он открыл рот, видимо, для того, чтобы сурово отчитать посетителя, но затем вдруг спохватился. Гримаса гнева исчезла, осталась только тень сожаления. Он убрал руки, подобрал рассыпавшиеся купюры, вернул их молодому человеку и медленно произнес:

– Мне не нужны ваши деньги. Глупости вы говорите. Вы утверждаете, что вы в беде. Ну, не знаю, что у вас за беда. Думаю, беда ваша в том, что вы лишены мужественности. Вы не сошли с ума, вы – малодушны. Вам следует сдаться властям. А они направят вас в психиатрическую лечебницу. Там вас подлечат...

Молодой человек воспринял слова врача как оскорбление. Глаза его опасно вспыхнули, он подскочил к врачу и почти закричал:

– Ах вы, старый козел! Это вы – мне? Мне говорите? Святые Небеса! Вы – старый убийца, а возмущаетесь, словно невинная овечка! Вам не нужны мои деньги, надо же! Человек к вам приходит и просит сделать это – вы вдруг вспылили. А другие приходят, не хотят ничего подобного, а вы именно это и делаете. И деньги вам платят. И вы берете их – с удовольствием. Сколько раз эту гадкую работенку вы уже проделывали в этой грязной своей дыре? Радуйтесь, что до вас пока еще не добралась полиция! А то придут с лопатами да с заступами, да начнут копать! Знаете, что о вас говорят? Думаете, закрылись от всех за глухими дверьми да ставнями – так ни один звук и не доносится? Ну, где вы храните свои дьявольские инструменты?

Он распалил себя сверх всякой меры. Голос охрип, стал громким и отрывистым. Глаза налились кровью и, казалось, вылезли из орбит. Он жестикулировал, размахивал руками. Но напротив него стоял человек, безусловно, его превосходивший. Он стоял молча, смотрел пристально, и глаза его пронзали насквозь. Полное самообладание, неколебимое, как скала, против слабости и взвинченности. Результат не замедлил сказаться.

– Сядьте, – скомандовал старик твердым голосом, привыкшим повелевать пациентами.

Это был голос отца, обращенный к сыну, хозяина – к рабу. Гнев испарился, молодой человек рухнул на стул, обессиленный и лишенный воли.

Тень промелькнула на лице врача – ему в голову пришла идея. Луч мрака, посланный из бездны, напитал и направил его энергию. На мгновение он прижал к лицу ладонь, замер, словно в медитации, а затем жадным, разгоревшимся уже взором впился в лицо собеседника. Он принял решение. После недолгой борьбы разум победил совесть.

Взяв листок бумаги и карандаш, он взялся задавать вопро-
сы и записывать ответы молодого человека. Вопросы были простые и для врача обычные: имя, фамилия, возраст, место жительства, род занятий; несколько – касающиеся родителей; о перенесенных заболеваниях, операциях, наследственных болезнях.

Завершая опрос, он спросил – уже без записи:

– Кому-нибудь известно, что вы направились в этот дом?

– Нет.

– Вы клянетесь?

– Да.

– Но ваше длительное отсутствие вызовет тревогу и заста-
вит вести поиски.

– Я предпринял шаги против этого.

– Какие?

– Я оставил записку, когда уходил, что хочу утопиться.

– Ну, реку могут протралить.

– Что с того? – спросил молодой человек, пожав плечами беспечно. – Толку от этого немного, сами знаете. По статистике большинство никогда не находят.

Повисла пауза.

– Вы готовы? – спросил, наконец, хирург.

– Абсолютно, – ответ прозвучал определенно и бесстрастно.

А вот доктор переменился. Даже внешне. Решившись, он побледнел. Нервная дрожь пробежала по телу. Он горел нетерпением, и это было заметно.

– О способе вы подумали?

– Да. Глубокая анестезия.

– Действующее вещество?

– Мне всё равно. Главное, чтобы побыстрее и понадежнее...

– Есть у вас какие-то особые пожелания? Что – потом?

– Никаких. Хочу, чтобы всё закончилось. Легко. Как дуновение ветра гасит свечу. Раз – и всё. Только мрак... Собственно, как вы это проделаете, что будет потом – оставляю на ваше усмотрение.

– Записку друзьям? Весточку?

– Нет.

Снова пауза.

– Вы сказали, что готовы? – спросил врач.

– Вполне.

– Точно готовы? Нет сомнений?

– Никаких.

– Ну, что ж, тогда подождите немного.

С этими словами доктор встал и потянулся. Затем, ступая бесшумно, осторожно открыл дверь и выглянул в коридор. Послушал. Не доносилось ни звука. Полная тишина. Также сторожко он затворил дверь и запер ее на ключ. Потом подошел к окну и опустил жалюзи, для надежности еще и закрепил. Проделав всё это, он отворил дверь, ведущую в соседнее помещение. Окон в стене там не было. Врач зажег мощную лампу, которая залила ярким светом комнату.

Молодой человек внимательно следил за всеми манипуляциями. С ним случилась странная перемена: видно было, что решимость не покинула его, и теперь он явно испытывал облегчение: затравленный, отчаянный блеск в глазах уступил место умиротворению. Ипохондрик исчез. Он впал в эйфорию.

Освещенное помещение являло любопытное зрелище. В центре комнаты, прямо под стеклянной крышей, стоял операционный стол. У стены, неподалеку, располагался стеклянный шкаф, наполненный разнообразными хирургическими инструментами. В углах стояли человеческие скелеты разных размеров. На стенах были укреплены полки, и на них, в изобилии – зародыши и человеческие эмбрионы, части тел, конечности – в стеклянных сосудах, видимо, в спирте. Немало было и иных предметов: манекены, чучело кошки, муляж человеческого сердца в разрезе, гипсовые слепки разных частей тела, банки с химическими веществами, склянки с лекарствами. Стояла также и раскладная кушетка.

Хирург откатил хирургический стол в сторону, разложил кушетку, превратив ее в ложе, достаточное для того, чтобы там мог свободно улечься пациент.

– Заходите, – позвал он юношу.

Молодой человек подчинился без малейших колебаний.

– Снимайте верхнюю одежду.

Тот выполнил, что от него требовалось.

– Ложитесь на кушетку.

Через мгновение молодой человек лежал, вытянувшись во весь рост, и смотрел на хирурга. Тот, несомненно, был взволнован, но руки у него не дрожали: действовал уверенно и быстро. Выбрав бутыль с жидкостью, он тщательно отмерил необходимый объем. Сделав это, спросил:

– Проблем с сердцем не было? Сердцебиений, нарушений ритма?

– Нет.

Хотя ответ последовал незамедлительно, врач бросил острый взгляд на лицо собеседника.

– Подозреваю, ваш вопрос вызван опасением, не представляет ли угрозы для моего здоровья тот препарат, который вы собираетесь мне дать, – сказал юноша. – При нынешних обстоятельствах, полагаю, нет смысла переживать.

Врач ответил, что его беспокоит несколько иное, а именно: не причинит ли он ненужную боль пациенту – отсюда и вопрос.

Затем вернул бутыль на полку, подошел к лежащему и пощупал его пульс.

– Замечательно! – воскликнул хирург.

– Почему – замечательно?

– Да потому, что пульс совершенно нормальный.          

– Это потому что я спокоен совершенно. В самом деле, я уже давно так хорошо себя не чувствовал. Я – счастлив, хотя еще и ничего не началось.

– У вас не появилось желания остановиться?     

– Ни за что!

Врач пошел к столу и вернулся с порцией зелья.

– Возьмите и выпейте, – сказал он мягко.

Молодой человек приподнялся и взял стакан в руку. Она совсем не дрожала – он был совершенно спокоен. Выпил жидкость. Не торопясь, до последней капли. Затем вернул стакан с улыбкой.

– Спасибо, – произнес он. – Вы самый благородный человек из живущих. Дай вам Бог процветания и счастья! Вы мой благодетель, мой освободитель. Благословляю, благословляю вас! Вы сошли с небес, и забираете меня с собой – в мир спокойствия. Люблю вас – люблю всем сердцем!

Эти слова, сказанные искренне, от всей души – тихим голосом и так проникновенно – пронзили старику сердце. Он содрогнулся, у него заныло в груди, на лбу выступила испарина. Пот стекал по лицу; юноша глядел на врача и улыбался.

– Ах! Я счастлив, – сказал он.

Старик, с усилием взяв себя в руки, сел на край кушетки, взял молодого человека за руку, проверил пульс.

– Сколько времени это займет?

– Десять минут. Две уже прошли, – ответил старик хрипло.

– Ах! Всего только восемь минут!.. Как хорошо... Восхитительно!.. Я чувствую – приближается!.. Музыка!.. Я слышу музыку!.. Прекрасная музыка!.. Она всё отчетливее!.. А это – что?.. Вода... вода... струится... Доктор!..

– Да?!

– Спасибо вам!.. Спасибо!.. Вы благородный человек... Вы – мой спаситель... Мой благо... благо... детель... Журчит... журчит... капает... капает... стучит... стучит... Доктор!

– Ну, что?

– Доктор!

– Слух отключился, – пробормотал врач.

– Доктор!

– А теперь и зрение – тоже...

– Доктор!

– Ага! Больше ничего не чувствует.

– Доктор!

Старик молчал и ждал.

– Стучит... Стучит...

Пульс ударил в последний раз. Замер. Вздох... И больше ничего.

Старик положил руку рядом с телом.

– Первый шаг, – пробормотал он, поднимаясь. – Да, первый шаг и только. Он самый трудный, но и самый простой одновременно. Конечно, это провидение. Ждал сорок лет и вот – пожалуйста. Свершилось. Теперь я могу сделать это. Поступить так – научно, рационально. Но опасно. Разумеется, если удастся. Впрочем, почему – если?.. Разумеется, получится!.. А потом?.. Опубликовать статью, описать эксперимент и его результаты, и... виселица? Виселица... И она будет передо мной маячить – до тех пор, пока я существую. Я существую, и виселица – существует. Да, это слишком... А что мы имеем сейчас? Да, задал мне задачу этот пациент! Необходимо, однако, думать о будущем...

Тут он внезапно напрягся и застыл как вкопанный.

– О, черт! А если она, – произнося, он даже для себя выделил местоимение, – слышала или видела?

Его взгляд метнулся к телу на кушетке. Помешкав мгновение, старик вышел из комнаты и запер за собой дверь, потом закрыл на ключ и дверь смежной комнаты и вышел в коридор. Прошел по нему к следующему, повернул и еще раз повернул, и оказался перед дверью, но уже в противоположной части дома. Постучал. Открыла жена. К этому моменту старик полностью владел собой.

– Мне показалось, что в доме посторонний, – произнес он, – шум какой-то слышал. Вот хожу, но никого не могу найти.

– Я ничего не слышала.

Теперь он был спокоен. Но напрасно:

– Около часа назад мне послышалось, что кто-то стучал в дверь, – продолжала она, – а потом слышала, как вы разговариваете. Он – этот человек – вошел?

– Нет.

Женщина задумалась. На лице ее ясно читалось недоумение.

– Но я почти уверена, что слышала стук башмаков на лестнице, а потом по дому. А я знаю, что вы по дому ходите в шлепанцах. И вас не слышно.

– Обычно – да, – отвечал он, – но сейчас, видите, на мне ботинки.

– А, ну тогда – понятно, – сказала женщина. – Поскольку вы были в ботинках. – Она ему верила. – Думаю, звуки, что вы слышали – это крысы. Конечно, крысы.

– Ах, вот оно что! – невольно воскликнул муж. В голосе его слышалось удовлетворение.

Уходя, закрывая дверь, он обернулся к супруге и сказал:

– Я собираюсь поработать. Поэтому прошу: не беспокойте меня сегодня.

А про себя, возвращаясь, подумал: «Ну, что ж. Всё хорошо. Сомнений больше нет».

II

 

Он вернулся в операционную, посмотрел на кушетку, где лежало тело, и произнес:

– Прекрасный экземпляр! Каждый орган в порядке, всё функционирует прекрасно. А тело какое! Прекрасно сложен!

Мускулы, связки – всё отлично развито... Подойдет. Очень подойдет!.. Не сомневаюсь – с ним можно проделать всё то, что я испытал на собаке... Пожалуй, будет даже попроще, чем с собакой... У человека мозг и мозжечок не слиты воедино, как у собаки, и это сулит огромные перспективы... Всё первичное в человеке скрыто именно там: ощущения, инстинкты, способность двигаться, есть, пить, отправлять естественные потребности, а интеллект... Разум, привязанности, эмоции – декорации всё это. Не больше! Конечно, собачка моя, после того как я удалил её мозг, была сущей идиоткой, но физиология-то вся сохранилась!..

Так он рассуждал, разговаривая сам с собою вслух. Но при этом – не стоял на месте, а совершал разнообразные действия, готовясь к намеченному эксперименту.

Первым делом переместил тело с кушетки на операционный стол – прямо под стеклянный фонарь на крыше. Покопался в шкафу с хирургическими инструментами, отобрал необходимые, заготовил химические реактивы, принес емкости с водой и антисептики, полотенца, бинты, салфетки и иные аксессуары для длительной хирургической операции. И вдруг – расхохотался!

– Господи, ну что за дурак! – воскликнул он. – Заплатил мне пять тысяч долларов, чтобы я отправил его на тот свет! Ну что за люди? Совершенно лишены мужества! Лишить себя жизни – ну разве много отваги нужно? Раз – и задул свечу. Уроды. Какие уроды все эти безумцы! Ты думал, что умираешь? Бедняжка. Идиот! Имею смелость сообщить вам, сэр, что вы – живы! И жизни в вас не меньше, чем до процедуры, в коей вы имели удовольствие принимать участие. Но. Вот с сознанием вашим возникнут проблемы... Жить-то вы будете, но осознавать это – едва ли. Кстати, а как вы будете себя чувствовать в отсутствии головы? Ха, ха, ха! Ладно-ладно... это – шутка! Впрочем, а шутка ли?

С этими словами он поднял скальпель. Операция началась.

III

 

Примерно три года спустя между капитаном полиции и сержантом-детективом состоялся следующий разговор:

– Думаю, она сумасшедшая, – предположил капитан.

– Вполне может быть. Во всяком случае, на то похоже.

– И все-таки вы ей верите!

– Да, верю.

– Поразительно!

– Ничего поразительного в том нет. Просто у меня есть сведения и из других источников.

– Что за сведения?

– Разные. И такие, и сякие. Всякие. Вы, верно, слышали эти дурацкие истории о ее муже. Ну, понятно, все они явная чепуха. Он, в общем-то, безобидный старый чудак, но особенный. В свое время, говорят, выполнил несколько совершенно уникальных операций. Его соседи – народ ограниченный. Они его боятся и хотят, чтобы он куда-нибудь съехал. А потому распускают всякие лживые слухи и сами же в них потом верят. Во всём этом мусоре единственное, чему я придаю значение, есть факт, что он совершенно сдвинут на этой своей хирургии и ничем иным не интересуется. И никаких моральных комплексов не испытывает. Именно это и заставляет меня верить женщине.

– Вы говорили, что она боится?

– Вдвойне. Во-первых, она боится, что муж узнает, что она его предала. Во-вторых, ее пугает то, что она узнала.

– Ну, информация на самом деле – довольно смутная, – возразил капитан. – Муж от нее всё скрывает. Она только подозревает.

– Отчасти – да, только подозревает. Но отчасти – нет. То, что она видела, – видела, действительно, но и звуки она слышит. И хорошо слышит. Подсматривать боится. Конечно, то, о чем она рассказывает – бред какой-то. Но, в самом деле, видела она нечто ужасное. Есть и еще кое-какие детали. За последние три года вместе с ней он ел только несколько раз. Всё время уносит еду с собой в свою часть дома. И она говорит: либо он стал очень много есть, либо кормит там кого-то. Она спросила его. Он ответил, что кормит животных, с которыми проводит эксперименты. Но это – неправда. Никаких животных он не кормит, у него их нет. Опять же. Он всегда тщательно запирает двери в своих комнатах. Более того, он установил новые запоры и укрепил косяки. В одной из комнат есть окно. Оно выходит на глухую стену. Он его забрал решеткой, да еще оборудовал крепкими ставнями. Зачем?

– И как вы думаете, для чего он это сделал? – спросил капитан.

– Тюрьма.

– Может быть, все-таки для животных?

– Определенно, нет.

– Почему?

– Да потому, что клетки – куда надежнее. Это – первое. Второе. Уж очень много секретности. Животных так не охраняют.

– Всё это легко объяснить, мне кажется, – в очередной раз возразил капитан. – У него пациент – буйный сумасшедший. Он за ним наблюдает и лечит.

– Думал я над этим. Но не получается.

– Как это? Почему?

– Да вот по какой причине: прежде он отказывался лечить сумасшедших. К тому же он хирург, а не психиатр. Да и помещений приспособленных у него нет. Стены комнат не обиты мягким. Женщина слышала удары – удары очень сильные, «нечеловеческие». И не стал бы он скрывать от жены, что у него лечится буйно помешанный. Для чего? Да и ест он слишком много – ни один сумасшедший столько не съест. Они ведь обычно очень слабые, а удары были чудовищно сильными. К тому же за три года никто этого пациента не навестил. Должны же быть у него хоть какие-то родственники? И еще одно. Женщина ни разу не слышала голоса. Хотя и подслушивала в замочную скважину. И, наконец, последнее. То, что она расплывчато, но видела.

– Ну, что ж... Все вероятные причины вы опровергли, – сказал капитан. Он был явно заинтригован. – Но никакой своей версии не предложили.

– Увы, у меня ее нет. Но истина может оказаться совсем простой. Этот старый хирург – человек особенный. Думаю, и тайна у него тоже особенная. Связанная с его увлечениями.

– У вас есть подозрения?

– Есть.

– В чем вы его подозреваете?

– В преступлении. Жена его подозревает.

– И предает...

– Только потому, что оно ужасно. Оно противно человеческой природе. Это и заставило ее пойти против мужа. Потому и хочет отдать его в руки закона. Она в ужасе, в смертельном ужасе. Ей так страшно, что я опасаюсь за ее разум.

– Что вы собираетесь предпринять? – спросил капитан.

– Хочу понаблюдать. Но мне, скорее всего, понадобится помощь.

– Возьмите людей столько, сколько вам нужно. Действуйте. Но будьте осторожны. Вы на зыбкой почве. Он вас может переиграть, имейте это в виду.

 

IV

Через два дня капитан и детектив встретились снова.

– У меня есть странный документ, – сообщил последний, протягивая начальству несколько обрывков бумаги. – Жена украла их у мужа и принесла мне. Она вырвала их из его журнала для записей. Листы – не целые, записи – неполные. Но здесь есть над чем подумать.

– Эти страницы, – пояснил детектив, – супруга хирурга вырвала из первой тетради его записей. Таких тетрадей у него несколько.

– Имеем мы немного, – продолжал детектив, – но даже то, что у нас есть, способно поразить воображение. Похоже на то, что около трех лет назад доктор начал некий эксперимент. Освободил две комнаты: свой кабинет и операционную. Все вещи и мебель перенес в комнату по соседству. Среди них и книжный шкаф. Шкаф, как и комнату, он всегда запирает. Но замочек, как вы понимаете, на шкафу слабенький. И вот женщина однажды разыскала связку ключей, среди которых был и ключ от той самой комнаты. В шкафу она обнаружила стопку тетрадей, в которые ее супруг заносил свои наблюдения и заключения по поводу эксперимента. Она открыла шкаф, взяла из стопки нижнюю тетрадь, рассудив, что муж едва ли скоро хватится пропажи, и вырвала несколько листков. Она едва успела запереть шкаф и комнату, как столкнулась с мужем. Он, видно, что-то подозревает, – или просто опасается, – потому старается не выпускать ее из виду. А вот фрагменты...

И он взялся зачитывать с листов, вырванных из тетради:

«...нервные реакции. Я даже не мог надеяться на такой результат, хотя прежние мои исследования и умозаключения говорили в его пользу. Но я не был уверен в том, что смогу провести операцию как надо. Вмешательство, конечно, не могло быть корректным, поскольку в идеале ее нужно проводить в младенческом возрасте, пока мозг еще не сформировался и не превратился в определяющую часть всего организма. Тем не менее я установил (и теперь это едва ли подлежит сомнению), что клетки нервных окончаний обладают собственной энергией, важной, возможно, определяющей для осуществления их функций. Но едва ли это справедливо для сенсорики. Последние, по сути своей, являются производными от первых. Они сформировались в процессе эволюции и развиваются под ее воздействием, преобразуясь в ментальность, приобретая психические функции. Обе последних функции, если рассматривать их генетически, лишь уточняют параметры моторики, не являясь самостоятельными. То есть, если искать аналогию, то можно сравнить их с цветами, что распускаются на стеблях растений, но питают-то их корни. Для меня ясно, что функции моторики – первичны. При этом я совершенно не удивлен, какая мощная мускульная сила развивается. Потенциал ее огромен. Он превосходит все самые смелые надежды и раздвигает представления о потенциале физических возможностей человека. Объясняю я это компенсаторными особенностями: в одном месте убавится – прибавится в другом. Человеческий организм привык совершать определенный объем работы. И распределять его между всеми функциями. В результате оперативного вмешательства количество этих функций сократилось примерно наполовину. А количество работы – производимой энергии – осталось прежним. И потому мускульная сила, жизнеспособность, энергичность прибывают. Этим и объясняется поразительное физическое развитие. Подопытному нет необходимости тратить силы на эмоции, переживания, чувства. Казалось бы, соответственно, должны были сократиться его запросы и потребности в пище. Но этого не произошло. Напротив, он постоянно испытывает голод, и, похоже, аппетит его увеличивается пропорционально постоянно пребывающей физической силе. Постепенно это превращается в проблему. Недавно я ненадолго оставил его одного, он отвинтил пробку с серебряной трубки, через которую его кормят (которую, как говорил выше, я называю «искусственной ротовой полостью»), вылил туда содержимое одного из сосудов. Хорошо, что это была вода. От голода он становится бешеным и впадает в ярость. Однажды в такой момент я коснулся его, чтобы усадить в кресло, а он, почувствовав мое прикосновение, попытался схватить меня за шею. Я сумел выскользнуть – иначе он бы меня легко задушил. Теперь мне постоянно приходится быть настороже. Когда он не голоден, он обычно послушен, малоподвижен, неповоротлив в движениях, которые, к тому же, совершенно бессознательны. Если он и совершает какие-то движения, то обычно их можно объяснить плохим кровоснабжением мозжечка, который мне пришлось поместить в специальный серебряный контейнер...»

Капитан смотрел на детектива в недоумении.

– Я совершенно ничего не понимаю, – произнес он.

– Я – тоже, – ответил детектив.

– Что вы собираетесь предпринять?

– Войти в дом и всё там переворошить.

– Люди вам нужны?

– Да. Мне нужны трое самых крепких из ваших ребят.

– В самом деле? Этот хирург – человек старый и слабосильный.

– Тем не менее, мне необходимы трое самых сильных полицейских. Хотя предчувствие мне говорит, нужны там не трое, а человек двадцать, по меньшей мере.

 

V

На следующий день, около часа ночи, на крыше дома старого хирурга, возле стеклянного фонаря над операционной, раздался некий звук. Он был тихий, едва уловимый. Следом беззвучно приподнялась одна из стеклянных створок. В образовавшуюся расщелину заглянул человек и прислушался. Не было ни звука.

«Однако здесь довольно необычно», – подумал про себя детектив.

Не торопясь и стараясь не шуметь, он медленно сполз вниз по веревке на пол комнаты и замер, напряженно вслушиваясь. Стояла мертвая тишина. Он достал фонарик и круговым движением быстро осмотрел комнату. Она была совершенно пуста, не считая мощной железной скобы и кольца, привинченного в центре комнаты. К кольцу крепилась толстая металлическая цепь. Затем детектив перевел луч в соседнюю комнату, но и там было пусто. Увиденное озадачило полицейского. Он вернулся к веревке и тихо приказал своим людям спускаться. Пока они спускались, он вернулся во внешнюю комнату и осмотрел дверь. Поверхностного знакомства хватило: дверь была заперта засовами и штырями хитроумной конструкции. Причем устройство закрывалось снаружи.

«Птичка упорхнула, – негромко произнес детектив, – и, видимо, совсем недавно. Ага! А вот и болт, которым дверь закрывают изнутри. И пользовались им нечасто. Если, конечно, моя теория верна».

Тем временем подтянулись его спутники. Стараясь не шуметь, детектив вынул болт, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Оттуда отчетливо доносились звуки. Но они были странными. У детектива возникла ассоциация: словно где-то там, в глубине дома, стучал клешнями и царапался гигантский лобстер. Звуки эти сопровождало громкое, свистящее, с отчетливыми хрипами, дыхание.

Эти звуки слышал и еще один человек – супруга хирурга, потому что они раздавались рядом с ее комнатой – и далеко от комнат ее мужа. Сон ее был неглубок: ее преследовали кошмары, и она часто просыпалась. Женщине было страшно. Ее мучили мрачные предчувствия, она постоянно пребывала в страхе. К тому же она была нервной, впечатлительной – из тех, кого легко испугать. Да и пугать не надо: ее сознание само без труда продуцирует страхи, раздувает их и впадает в панику. Сейчас она находилась в ужасном состоянии – страх довел ее до отчаяния, а отчаяние – почти до безумия. И вот, в таком состоянии она пробудилась от неглубокого сна (ее разбудил шум за дверью) и вскочила с постели. Только одна мысль направляла ее – бежать, бежать отсюда! Только это и спасет ее! Женщина подскочила к двери, откинула задвижку, выскочила в коридор и побежала. Звуки, что разбудили ее – скрежет, шипение, бульканье – ее не остановили, хотя здесь, в коридоре, они раздавались совсем рядом и звучали так громко! Было совершенно темно, и она ничего не видела. Но не успела женщина сделать и нескольких шагов, как споткнулась, зацепившись ногой, упала и воткнулась головой во что-то живое, мягкое и горячее – именно оно и издавало эти ужасные звуки! Существо это корчилось и извивалось, скрежетало, булькало и ползло вдоль по коридору. Мгновенно поняв, что произошло, женщина истошно завизжала от ужаса. Истошный крик гулким эхом отозвался по всему дому, но тут же стих. Потому что две огромных руки сомкнулись на тонкой шее, с чудовищной силой сжали и раздавили ее, лишив жизни.

Крик разбудил старика, пронзив насквозь, и тот сразу всё понял.

– Значит, он пришел! – воскликнул врач, вскакивая с постели.

Схватив со стола масляную лампу-ночник и длинный нож, с которым не расставался вот уже почти три года, он бросился в коридор. Четверо полицейских, которые тоже бросились на крик, увидев старика, замерли. Как раз в этот момент хирург остановился и застыл на мгновение, прислушиваясь. Он услышал те же хриплые, булькающие звуки и скрежет и увидел, что около двери его жены неуклюже барахтается огромная живая масса. Она двигалась. И приближалась – медленно! – к нему. Но разглядеть в деталях, что там, он не мог – мешал поворот коридора. Врач поднял повыше лампу, и свет обнажил мертвенную бледность и маску ужаса на его лице.

– Жена! – позвал он негромко.

Ответа не последовало. Он поспешил, громко стуча башмаками, туда, откуда доносились звуки. Полицейские беззвучно последовали за ним. Вот он завернул за угол и пропал из виду. Не останавливаясь, он миновал бесформенную копошащуюся живую массу и оказался у тела жены.

Старик опустил лампу, осветил лицо женщины и отшатнулся. Его охватила ярость. Твердо сжимая в руке нож, с лампой в руке, он бросился к бесформенной живой груде. Офицеры были еще далеко, шли они медленно и осторожно, и единственное, что смогли разглядеть, это выражение ярости и тоски на лице врача. Хуже им был виден объект его гнева. Что это? Они не понимали. На первый взгляд, то, что они пытались рассмотреть, было человеком. Но, в тоже время, и нет. Существо было огромным, неуклюжим, бесформенным. Извиваясь и пошатываясь, спотыкаясь, оно цеплялось за стену и пыталось принять вертикальное положение. Нет, все-таки человек. У него были широкие, прямо-таки гигантские плечи. Он был совершенно голым. Но у него не было головы... Совсем – не было! Оттуда, где должна была быть шея, торчала короткая металлическая трубка, а ее венчала металлическая же шишка. Вроде небольшого шара.

– Дьявол! – воскликнул врач и замахнулся ножом.

– Стоять! Не двигаться! – скомандовал строгий голос.

Старик обернулся и увидел четырех полицейских. На мгновение страх парализовал его.

– Полиция! – выдохнул он.

Открытие не остановило, а только задержало его. В следующий момент он с силой – по самую рукоять – вогнал нож в извивающуюся массу. Раненый монстр приподнялся, раскинул руки и начал хватать ими по сторонам, испуская чудовищные звуки из трубы, что служила ему шеей и через которую он, судя по всему, дышал.

Хирург размахнулся еще раз и снова ударил, но в этот раз неудачно – нож только скользнул по телу чудовища. Тогда в слепой ярости, теряя над собой контроль, доктор бросился вперед и немедленно угодил в лапы монстра. Тот сжал его в железных объятиях, лампа выпала, ударилась об пол, стекло разбилось. Она покатилась в сторону полицейских, разбрызгивая масло. Масло вспыхнуло, и тут же весь коридор охватило жаркое пламя. Теперь стражи порядка не могли приблизиться. Огонь быстро распространялся. Последнее, что они увидели – огромная безголовая фигура, сжимающая в объятиях старика-хирурга, сверкающее лезвие ножа, вонзающееся в чудовищное тело. Всё это сопровождалось криками, зловещим бульканьем и хрипами.

Дом был деревянный. А дерево – сухим и старым. Пламя занялось сразу, и огонь с огромной скоростью побежал по полам, стенам и перекрытиям. Все четверо полицейских, не мешкая, помчались прочь в попытке спасти собственные жизни и успели выбраться из уже вовсю полыхающего здания.

Через час ничего не осталось от таинственного дома и его загадочных обитателей. Ничего – кроме черных, обгоревших головешек.

 

Вступительное слово

и перевод с английского

А.Танасейчука