Владимир КУРМЫШКИН

 

 

 

*  *  *

 

Я лепил богинь из грязи,

Ставил к алтарю,

Будто шесть слогов Ченрази

Повторял «люблю».

Будто в храме, в голых спальнях

Чтил их имена,

Но просили шуток сальных,

Денег и вина

Эти глиняные тени.

И опять один

Оставался я на сцене —

Глупый Арлекин.

 

 

АПРЕЛЬ 1997 ГОДА

 

Качаются деревья от поста.

безумная бросается с моста.

Комета мутным жемчугом висит.

Посоп водою талою залит.

Резиновый ковчег спасает всех.

Мещанскою улыбкою успех

Осклабился, и нарвала сестра

Мне первых одуванчиков вчера.

Пусть муза, как распутная жена

Ушла искать себе других мужчин.

В такие дни мне нужно лишь вина,

Я убегу от следствий и причин,

А муза, да куда же денется она?..

 

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКВУ

 

Мы с другом просыпались раньше птиц,

Макали хлеб в туман и шли на запад.

Туман ложился перед нами ниц

И обнажал холмов сырые лапы.

 

И я читал ему свои стихи

По памяти, а он читал по травам.

Мы были дети четырех стихий,

Мы были независимы и правы.

 

И долго мы не спали по ночам;

Орешник угощали терпким чаем.

И только изредка. И только невзначай

О нашей прошлой жизни вспоминали.

 

И расцветал костер. Смотрел на мир

И от руки набрасывал картины.

И он загадочен был, как факир,

И нежен был, как будто балерина.

 

К Москве мы ближе. Ближе к сентябрю

Ночь холодней и все острее лица,

И снова первыми встречали мы зарю,

И навсегда опаздывали птицы.

 

 

РЕАНИМАЦИЯ

 

В ту ночь ни звезды, ни луна

Мне не могли помочь,

Так как в былые времена —

Ведь снег пошел в ту ночь.

 

Выл тигр на моей груди

От бешеной тоски.

«Приди ко мне, скорей приди, —

Манила смерть. Близки

 

Мы были с ней, как никогда:

«Приди ж ко мне, мой друг,

И я избавлю навсегда

Тебя от этих мук».

 

Но с нею холоден был я

Так, как восточный бог,

И холодела кровь моя,

Стекая на песок.

 

Потом была «реа… реа…» —

Мне изменял язык.

Я был бесплоден на слова

И первобытно дик.

 

Мерцал в туманной высоте

Врача златой оскал,

Как Прометею, каждый день

Он мне нутро клевал.

 

Ходили люди сквозь те дни

Так, как в немом кино,

Но почему-то, кто они

Мне было все равно.

 

Там я узнал, что есть страна,

Которой имя — боль,

И понял я, что сатана

В ней вовсе не король.

 

Но на искусанных губах

Я место оставлял

И в нескольких простых словах

Христа на помощь звал.

 

Я звал Христа — являлась мать,

Родная мать моя,

И этот голос мог узнать

Из миллиона я.

 

Поймешь ли ты меня, мой друг?

Я слез сдержать не мог,

А ведь когда-то был я сух

Так, как восточный бог.

 

Была там девушка одна —

Не из моих подруг,

И как птенца меня она

Кормила с тонких рук.

 

И не стесняясь наготы

И немощи своей,

Из промедольной пустоты

Я улыбался ей.

 

 

*  *  *

 

Тишины! Замолчите, столетия!

Это будет похлеще всех Трой!

Вы не слушайте баек и сплетен

Внемлите: у поэта — запой.

 

Это, право, на месяц, не меньше;

Птицы последние сгинут к Покрову,

Потеряю счет литрам и женщинам,

А потом уж начну все снова.

 

Ах, зачем же разгадывать ребусы?..

Шляйся по рюмочным неряшливым франтом,

А когда проспишься, все, что от тебя потребуется —

Превратить алмазы в бриллианты.

 

Где-нибудь в середине пути

Утром выйдешь на полустанок,

А в карманах — шаром покати —

Вот что значит любовь цыганок.

 

Впрочем, что же считать затрещины;

Упивайся самим процессом.

Вон из той опустившейся женщины

Ночью сделаю я принцессу.

 

Если жизнь не мудрее покера —

Как ни сдай, все одно кругом,

Лучше быть неприкаянным джокером,

Чем засаленным королем.

 

В это время люблю я Есенина,

Я готов целовать его в мертвые щеки.

Вот приходит он, смешной и рассеянный.

И улыбается мне с порога.

 

Если бы знали вы, как мне он дорог,

Когда, как бы резвясь и играя,

Он плюет в ненавистную свору,

В ту, что с полок заходится лаем.

 

Это те, кто во всем ищет прок,

Те, кто привыкли писать на сытый желудок,

Те, у кого — не вино между строк,

А строки — между вином и блудом.

 

Запасаются «Мальборо» блоком

И строчат, заумно и длинно,

А Есенин, на глаз свесив локон,

Кормит их овсом из цилиндра.

 

Жрут они, видя в нем невежу,

И крестьянина, и хулигана,

И какое им дело до нежного,

И до синего, и несказанного.

 

Что тут спорить, грешны мы, грешны.

И как давит порой этот груз,

Но мы дети Великой Страны!

Мы — возлюбленные чистейшей из муз!

 

О, когда б это был не сон!

Как хочу я, чтоб он был рядом.

Я хочу быть его младшим братом,

Не хочу лишь умереть, как он…

 

 

*  *  *

 

Когда-нибудь я буду счастлив тем,

Что без раздумий выбирал любую

Дорогу. Что из многих сотен тем

Так никогда не выбрал ни одну я.

 

Я буду счастлив тем, что не сказал:

«Вот это истинно, а это ложно».

Я буду счастлив тем, что я молчал,

Молчал всегда, когда лишь было можно.

 

И счастлив тем, что было все равно,

Что люди скажут вот об этих строчках,

И твердо знал, что жизнь как домино,

Что если в жизни был я — все же ночью.

 

Та ночь была достаточно тепла,

И было звезд в руках у ней довольно,

Мечтой беззлобною она жила,

Вздыхая о рассвете меланхольно.

 

Когда-нибудь, быть может, через год,

А может, через сорок — кто же знает,

Уставший человек туда придет,

Где музыка забытая играет.

 

Да, я приду, приду туда, где рос;

К цветам, которые сажали с мамой;

Я им задам единственный вопрос,

Единственный вопрос задам я прямо:

 

«Ну, что ж, друзья, узнали вы меня?»

Они в ответ лишь улыбнутся нежно.

И я пойму: всю жизнь свою, до дня,

Я просидел на клумбе под черешней.

 

Сидел на клумбе и играл с пчелой,

А жизнь вокруг как будто не заметил;

Она пропела в облаках стрелой,

Но, право же, я буду счастлив этим!