Константин СМОРОДИН

Бездна бездну призывает (Пс.)

Перед нами работы одного из самых ярких скульпторов ХХ века Степана Дмитриевича Эрьзи из коллекции Мордовского республиканского музея изобразительных искусств его же имени. Кто их лично видел, у того они навсегда останутся в памяти. Столько подспудной экспрессии, живой жизни в мраморе и дереве портретов и скульптур гениального зодчего. Произведения скульптора разбросаны по музеям и частным коллекциям всего мира, но большая их часть хранится здесь. Его называли «русским Роденом»...

Остановимся возле «вершины» его творчества, огромной головы из темно-красного «железного» дерева альгарробо. Из причудливого сплетения завитков корней-кудрей на нас смотрит лицо мудрого человека, чувствуется внутренняя мощь характера, в облике таится порыв... Моисей. По-другому теперь его трудно представить.

Кто же такой Степан Эрьзя? Его судьба хранит много загадок, и до сих пор этот, на наш взгляд, безусловно гениальный скульптор неоднозначно оценивается специалистами. А повелось всё с советских времен, с его возвращения из далекой Аргентины в Советский Союз. Его персональная выставка вызвала зрительский триумф, но при этом была за два дня до окончания срока закрыта, а в печати раскритикована искусствоведами и советскими скульпторами, причем некоторые из них в лицо Степана Дмитриевича хвалили, а в печати, как это зачастую в жизни бывает, отозвались совсем иначе. Ему тогда было под восемьдесят, сохранившийся осколок процветшей перед революцией серебряным цветом русской культуры. Он был мамонт, мастодонт, сам ваявший с себя лик «Христа» и в чем-то похожий на своего «Моисея»...

Действительно, Степан Эрьзя странствовал, как и Моисей, в поисках «земли обетованной», пусть не 40 лет, а, не считая первого семилетнего вояжа по странам Европы, 25 лет. В итоге тоска по родине начала жечь его душу не хуже жаркого солнца синайской пустыни. Только вот бродил он один, а не с собственным народом, и смысла этого «хождения» не знал, и вернулся в «землю обетованную», на свою родину – один. Хотя нет, нет!.. Как же один? Он привез несколько вагонов собственных работ, а разве работы – не дети творца? Разве не творения теперь свидетельствуют о своем создателе и призывают нас вспоминать и думать о нем, пытаясь разгадать загадку его судьбы?

Но, наверно, чтобы понять скульптора, нужно вернуться в начало его жизни. Многое, очень многое определяет наше детство и юность, и потому вернемся к истокам.

* * *

Будущий скульптор родился в деревне Баево Алатырского уезда и волости Симбирской губернии в простой крестьянской семье мордвы-эрзи. Его дед был еще язычником и поклонялся идолам на священных полянах в обширных окрестных лесах. А вот отец, Дмитрий Иванович Нефёдов, являлся убежденным православным и не таким уж и простым, обычным, как должно бы вытекать из понятия «простая семья». Он был настоящий самородок. Самостоятельно выучился грамоте, переписывал церковные книги и рисовал, по своему усмотрению, заставки и заглавные буквы. Именно он начал учить маленького Степу рисовать.

В Баеве с советских времен и по настоящее время существует музей в доме, где родился скульптор. Но с двухлетнего возраста, о чем мало кто знает, Степан рос вовсе не здесь, а в 30 верстах отсюда, в «Баевских выселках», куда переселились семь семей из деревни. Дом
стоял на берегу реки. Деревни той уже нет и в помине, а река, река есть...

Именно из глины с береговых откосов – а здесь она имеет разные оттенки: и желтоватая, и красноватая, и серо-синяя, – по воспоминаниям, он начал лепить сначала игрушки, а затем фигурки людей. Тогда ведь пластилина не было, а всякий ребенок хочет иметь игрушки – и коня, и птицу, и человека. Двойное удовольствие, когда ты это можешь сделать сам. У Степы получалось.

С детства у Степана проявился художественный талант – умел и рисовать, и лепить, и резать по дереву, умел готовить и природные краски. Дмитрий Иванович решил отдать сына в церковно-приходскую школу, полагая развить его способности. Ему хотелось сделать сына иконописцем. Он резонно считал, что профессия иконописца и почетней, и доходней, чем крестьянский труд.

Ожидания отца оправдались. По окончании школы при церкви села Алтышева, шестнадцатилетнего Степана снарядили в Казань для поступления учеником в иконописную мастерскую. Не сразу он попал в ученики, пришлось поскитаться, поработать столяром в депо. И всё же его принял в ученики хороший мастер-иконописец и добрый человек Петр Андреевич Ковалинский.

Время шло. Однажды, когда мастерская была пуста, Степан увидел полотно подготовленной иконы «Всех скорбящих Радость». Краски и кисти лежали рядом, и Степан поддался порыву, наитию, словом – не удержался...

«Вдруг в самый разгар работы, – рассказывал со слов скульптора его друг Г.Сутеев, – кто-то тихонько положил ему руку на плечо. Это был сам хозяин. Молодой художник страшно смутился. Ему казалось, что его выгонят и снова придется скитаться. Однако всё окончилось благополучно. Хозяин, большой знаток своего дела, был так поражен работой Эрьзи, что сразу же предложил ему место художника-иконописца...»

Вскоре, вместе с Ковалинским, Степан расписывал вновь отстроенную церковь в марийском селе Унжи...

Возможно, поворотной в судьбе будущего скульптора была встреча с другим профессиональным иконописцем, прибывшим в Казань из Соловецкого монастыря, неким Дмитриевым. Ковалинский нанял его, чтобы они вместе со Степаном выполнили заказ церквей сел Шемякино и Майдан Курмышинского уезда Симбирской губернии. Дмитриев, несостоявшийся живописец, страдал от того, что на хлеб насущный должен зарабатывать писанием икон. Он считал, что церковь больна, она давно служит не Богу, а чиновникам. Он часто говорил после рюмки-другой Степану: «Вы молоды и именно сейчас вам нужно идти в большую живопись!..» По совету Дмитриева Степан поступил на воскресные курсы художественной школы.

Мы намеренно останавливаемся на встречах и событиях тех лет. Именно тогда определялся путь скульптора и складывалось мировоззрение. Изучив материалы, мы видим, что сложись обстоятельства по-другому и перед нами мог оказаться новый Дионисий или Андрей Рублёв. А ведь об этом еще никто не задумывался...

Судя по всему, Степан, как и его родители, был по-настоящему верующим человеком. Но не будем забывать, что на горизонте маячил ХХ век и закваска будущих, но уже близких революций начала будоражить общество.

Летом 1896 года Ковалинский послал Степана за 120 верст от Казани старшим артели в удмуртское село. Задатки руководителя у Степана отсутствовали. Мастера его не слушались, бражничали до такой степени, что приходилось их собирать по улицам и тащить силком в дом, где они квартировали. Как еще они не прибили его тогда?

«В старину, – много лет спустя вспоминал Эрьзя, – прежде, чем писать образы, иконописцы долго постились, долго смывали грехи в бане, надевали чистые одежды, работая, безмолвствовали и верили, что их кистью движет Ангел или сам Господь... А мои пили и сами собой не владели, и руками их двигали водка или сам дьявол. Какое уж тут искусство!»

В удмуртском селе он один, по сути, создал фрески «Нагорная проповедь» и «Моление о Чаше». Это были значительные работы. Как писал биограф-исследователь Ю.Н.Папоров: «В «Молении о Чаше», скорее вольно, чем невольно, было запечатлено моление самого художника о даровании ему счастливой творческой судьбы. Слава об этих росписях широко пошла по удмуртской земле, и в то село приходили верующие и неверующие из отдаленных деревень, дивились размерам фресок, а более того – их изобразительной силе».

Осенью того же года в знак благодарности за хорошую работу Ковалинский возил Степана в Нижний Новгород и там они смотрели достопримечательности города, ходили по музеям и выставкам.

В галерее, на выставке современных русских художников – Серова, Васнецова, Врубеля, Коровина – Степан встал как вкопанный перед врубелевским полотном «Демон». «Когда я вошел, то так и застыл на месте. Меня так поразило произведение Врубеля, что я не в состоянии был двигаться», – вспоминал скульптор.

Именно тогда через угольно-черные глаза Демона Степан Эрьзя заглянул в бездну... Что-то зашевелилось в нем. Бездна притягивала, завораживала... Из ее глубин в будущем будут извлечены чувственные, страстные, поразительные образы... И это одиночество Демона отзовется сродным одиночеством скульптора в далекой Аргентине... Сила врубелевской картины потрясла душу Степана, и, похоже, именно в тот момент он решил уйти от Ковалинского... Знал ли тогда Степан Эрьзя, что живописец Врубель вскоре после окончания работы над этой самой картиной сошел с ума?.. Вряд ли.

Степан же уехал в небольшой уютный городок Алатырь, куда к тому времени перебралась его семья. Заработанные деньги, почти все, как настоящий крестьянский сын, он отдал отцу. Дмитрий Иванович не одобрял поступка сына – отказ от профессии иконописца, разрыв с Ковалинским,– но не стал ничего ему говорить. Всё-таки уже не мальчик. 21 год стукнуло. Степан занялся фотографией, но дело не пошло, затраты на расходные материалы перекрывали доход.

Вскоре произошло еще одно важное событие в жизни Эрьзи. Тоже явно не случайное. Знаковое. Он встретил... Её.

Судя по всему, до этой встречи Степан соблюдал целомудрие. В деревне он избегал общения с девушками, не ходил на молодежные игрища. Видимо, осознавая значимость своего таланта, не хотел связывать себя брачными узами. А ведь сам Ковалинский предлагал ему руку дочери. Отказался. А общению с женским полом ради удовольствия, вероятно, мешала вера.

И вот на одном из вечеров в доме дворянина Серебрякова, где собиралась творческая молодежь, он познакомился с А.К.Ф. Нам известны только ее инициалы, они сохранились на двух изящных скульптурах Эрьзи. Она была замужем за богатым лесопромышленником Солодовым, успев до брака исколесить всю Россию, будучи наездницей в цирке. Она была намного старше Степана, образованна, сведуща в искусстве, сама писала сентиментальные акварели... Не демон ли из своей бездны встречей с ней послал привет будущему скульптору?.. Ведь всё в этой жизни не случайно. Зазевался... Как в пословице: коготок увяз – всей птичке конец.

Роман с прелестной циркачкой для Эрьзи закончился плачевно. Однажды ночью, судя по всему, после свидания, его подкараулил кучер Солодова и, по наущению хозяина, так избил, что, посчитав умершим, бросил на берегу реки Суры в кусты. Утром окровавленного Степана подобрали рыбаки и принесли домой. Он выжил, отлежался и сразу, как только стало возможно, отправился в Москву.

Невольно задумываешься: женись Степан на милой дочери иконописца Ковалинского, как бы сложилась его судьба? Развился бы его природный талант и как проявился бы? Дивились бы мы фрескам и иконам Степана Нефёдова или он встал бы в общий ряд хороших, добротных мастеров и всё? Стал бы он новым Андреем Рублёвым?..

* * *

Мы рассказали только начало биографии Степана Эрьзи. Впереди становление выдающегося скульптора сначала в Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества, затем, расширивший его знания и укрепивший мастерство, семилетний вояж в Италию и Францию, участие в знаменитых «Осенних салонах» в Париже. Первые проблески славы. Возвращение в Россию. Революционные перипетии. Работа на Урале, на Кавказе. Открытие дерева. Сложная внутренняя жизнь. Новая поездка в 1926 году в Париж. Успех его работ. Почти случайный переезд в Южную Америку, которая подарила ему удивительный материал – твердые, как камень, породы деревьев, благодаря которым он достиг вершины своего мастерства. Впереди – притяжения бездны и борение с ней. Нас интересует его внутренняя жизнь, пути спасения души. Надо ли было при наличии огромного таланта вести, мягко говоря, легкомысленную жизнь?

Проведем неожиданную параллель между судьбами Степана Эрьзи и великого Александра Пушкина. Просто есть удивительные откровения преподобного Варсонофия Оптинского о судьбе русского гения в посмертии. «Из наших русских писателей чуть ли не более других искал Бога Пушкин, но нашел ли Его, не знаю. Достоверно известно, что он решил поступить в монастырь, однако привести желание в исполнение ему не удалось. Помню, однажды задумался о нём. В какой славе был Пушкин при жизни, да прославляется и после смерти; его произведения переведены на все европейские языки! А как ему теперь там? На вечерней молитве я помянул его, сказав: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Александра», – и заснул с мыслью о нём. Вижу сон: беспредельная ровная степь. Никаких селений, только стоит один старый покосившийся дом с мезонином. Много народа идет туда, иду и я; поднимаюсь на расшатанное крыльцо, затем по лестнице наверх. Вхожу в зал. Там стоит множество людей, всё их внимание сосредоточено на Пушкине, который декламирует что-то из «Евгения Онегина». Одно место в этой поэме мне было непонятно, и я решил спросить о нём самого Пушкина. Пробираюсь к нему. Он смотрит на меня и произносит знаменательные слова, которые я не нахожу нужным передать вам. Затем Пушкин оставляет зал. Я следую за ним. Выйдя из дома, поэт вдруг изменился. Он стал старым, лысым, жалким человеком. Обернувшись ко мне, он сказал: «Слава? На что она мне теперь?» Грустно покачал головой и тихо пошел по степи, делаясь постепенно всё меньше и меньше, и, наконец, слился с горизонтом. Этот сон был ответом на мои мысли о Пушкине. Впрочем, может быть, самоё желание чистой жизни Господь вменит ему в дело».

...И всё-таки Степан Эрьзя среди самых своих значительных произведений создал «Моисея» и два замечательных, разных по трактовке, из разного материала, образа Иоанна Крестителя, создал Христа распятого и несколько работ-ликов Христа, создавал апостолов, святых, царя Давида... А демона так и не создал ни одного... Это кое о чём говорит. Возможно, своими замечательными работами, тоской по России, страданиями, непризнанием на родине он искупил многие свои грехи и бездна отступила от него? Или, вернее, превратилась в ту ласковую Бездну, которую он знал с детства, которая была в начале его пути? В ту речку, на берегу которой, из тут же добытой глины, он когда-то лепил свои первые произведения – игрушки, фигурки. Ведь название у этой речки, о чем мы умышленно умолчали – Бездна. Да, да, именно так: Бездна. На краю реки Бездны стоял родительский дом Степана Нефёдова. Знаковое название.