День ангела

Сорок лет назад я не знала, что этот зеленый обруч навсегда останется в Саранске, у мамы, а я буду жить далеко-предалеко. Иначе бы я начала реветь и перестала бы кушать, чем очень расстроила бы бабушку. Бабушка делала из меня музыканта. Потому что, во-первых, «у девочки абсолютный слух». А во-вторых, потому что правнучка социал–демократа (в его доме собирался первый в округе социал–демократический кружок), почетного гражданина города Кунгура, выпускника Томского технологического института, не ленившегося ездить в Петербург на частные уроки музыки к Лядову, «немецкого шпиона», писавшего по памяти для постановок на зоне партитуры классических оперетт и пьес, должна знать ноты как буквы. Это бабушка выписывала для меня в блокнотик разные интересные факты о музыкантах, художниках и поэтах, и купила огромное черное пианино, и заставляла заниматься, контролируя криками из кухни «не халтурь, я не глухая!». Это бабушка ставила толстые пластинки с красными, зелеными и синими серёдками под крышку радиолы, и мы с ней слушали Лещенко, Виноградова, Шульженко, Козина, Юрьеву, Утёсова, Русланову, ансамбль скрипачей Большого театра, Гилельса и оперные арии. Это бабушка подсовывала мне столь популярные тогда наборы открыток «Искусство. Живопись» и фотопортреты хороших киноартистов...

Она была жёсткой, категоричной и язвительной – для всех, кроме меня. Соседи не то, чтобы боялись её, но явно недолюбливали – «за правду», хотя всегда уважительно здоровались и называли по имени-отчеству, так что бабой Любой она никогда не была. В 1931 году 16–летняя комсомолка Любочка вступила в некую молодежную группу, которая хотела «настоящей, а не товарища Сталина коммунистической идеологии». Группу быстренько разоблачили как контрреволюционную организацию. Хуже всех пришлось родителям ребят – они «ответили» за детей, а один из них, инженер с «Уралмаша», застрелился. И бабушке пришлось жить под постоянным колпаком. Потом вспоминала, что паспорт ей выдавали только на полгода, а потом требовалось получать документ заново... Но техникум и институт она закончила. Но чтобы выйти замуж, потребовалось разрешение НКВД. Деда нисколько не смутило, что его невеста – дочь «врага народа». Красавец-инженер («из рабочих»), ставший затем главным энергетиком одного военного завода, женился. По любви. В 1942 году деда Серафима осудили за, якобы, устроенную им аварию, но в том же году чудесным образом сняли обвинение. Власть он никогда не любил, как и его брат, которого, кажется, раз пять арестовывали, причем, в разных странах. И дальше – жизнь как жизнь, в которой много чего случилось. Но самым большим счастьем для бабушки стала внучка Иринка, то есть я... Она так любила меня, что злилась на своего зятя, своих правнуков – моих сыновей, потому что я принадлежала им, а не ей, и они «не видят, что ли, что Ира устает и поэтому такая тощая?»... Ей было под девяносто, когда она умерла – почти слепая и полубезумная. Я приезжала в Саранск незадолго до её смерти. Она уже не вставала и через раз узнавала даже свою дочь, мою маму. В день отъезда я зашла к бабушке. Думала, спит. Села рядышком, смотрела на глубокие тёмные глазницы, морщинистые щёки и вспоминала её другой – молодой и крепкой, с ярким карим взглядом, сидящую под абажуром, потрясающую журналом «Новый мир» и бурно обсуждающую с подругой «Алмазный мой венец» Катаева... Неожиданно бабушка открыла глаза, увидела меня и почти вытолкнула крик «Иринкааа!..» И залетали над одеялом ее маленькие высохшие руки, и я поймала их, наклонилась и прижалась к ним уже мокрой от слёз щекой. «До свидания, бабушка»...- шептала я, зная, что больше её никогда не увижу. – «Спасибо»... Любочка Мышкина, Любовь Вячеславовна Степанычева, бабушка моя единственная - светлая память в День ангела...

Сгоревший храм

Ни секунды не сомневалась – идти или не идти помогать разбирать останки сгоревшего храма. Нас таких – не сомневающихся – было около 90 человек . К пяти вечера осталось примерно 30. Когда я приехала (младший сын, правда, попозже), прогоревшие почти насквозь стены ещё стояли, но небольшой экскаватор уже разминал свою руку и вскоре начал снос. Это была ювелирная работа: территория маленькая, рядом – другие постройки. Но все падало и рушилось как надо, куда надо и когда надо. Мужчины покрепче принялись распиливать и уносить бревна и доски на небольшой пустырь за второй церковью – она, каменная, уцелела вся. А остальные взялись за лопаты и стали наполнять мешки и тачки тем, что осталось от строения – угли, обломки, металлические детали, стекло... Сортировали, наполняли, уносили; сортировали, наполняли, уносили... И завалы понемногу уменьшались в размерах, таяли. Самосвалы вывозили то искореженную кровлю, то бревна. Кстати, люди пригоняли свою личную технику. Просто так. Когда оказалось, что мало лопат, мешков и особенно тачек, кто-то поехал и купил четыре тачки. Мешков и перчаток хватило всем...Люди трудились очень спокойно, деловито, доброжелательно.

- А я венчалась здесь в прошлом году...

- А мы с сыном здесь крестились 25 лет назад...

- А я уже знаю, что наша фирма подарит новому храму...

- А я уже 15 лет сюда хожу на службы...

- Давай поменяемся лопатами - тебе ж этой большой неудобно, а я привычный...

- Братья и сестры, пожалуйста, идите на обед!

Кормили вкусным постным супом, рисом с овощами, квашеной капустой, предлагали компот, печенье...

- Только бы поймать этого ирода (урода, бандита, козла – у каждого был свой эмоциональный эпитет, все не буду перечислять, но мат не звучал ни разу)... - Папа, я же тебе помогаю, да?.. - А вот здесь был алтарь...

- Ой, я нашла коробочку с пожертвованиями! Ура! Куда отнести?..

И вдруг – крест! И почти сразу – мощи. Накануне нашли раку с мощами св. Александра Невского, а сегодня – мощи одного из 12 святых с иконы Оптинских старцев. Икон не осталось. Казанская Божья Матерь, Порт-Артурская икона Божией Матери утрачены навсегда.

- И камушки драгоценные разлетелись, - говорит кто-то за моей спиной. Мы познакомились с Виктором. Это он 15 лет верен любимому храму. И почти сразу нашли, по его мнению, фрагменты Порт-Артурской иконы. Он бережно выкапывал из местами еще теплого слоя углей, гравия и земли какие-то фрагменты, медные проволочки, части оклада, проверял и «оценивал» то, что нашла я... Грустил он. Как и многие. Но было еще одно, главное чувство – нам не страшно. Что бы ни случилось, кто бы и как бы ни вредил – мы со всем справимся. Доброта и бескорыстие – это никуда не делось из нас. Спряталось – да, потому что «каждый сам за себя, не упусти своё, не делай добра - не получишь зла»... Каждый из тех, кто пришел сегодня на помощь храму, сделал это, прежде всего, для себя. К каждому по очереди подходил парень с тетрадкой и спрашивал наши имена и фамилии. Многие отказывались сначала, мол, нам это незачем, мы не за славой… А потом, подумав, называли себя. Знаете, зачем парень записывал имена? Его настоятель об этом попросил. Потому что только в искренних горячих молитвах он может отблагодарить каждого из тех, кто был с ним и его земным Божьим домом в самые тяжёлые дни. Нашлось лишь двое, кто пожелал сфотографироваться на фоне пожарища. Их вежливо и ласково попросили этого не делать. Вечером сижу на лавочке, вытряхиваю из ботинок пепел и землю, собираюсь домой. Вдруг подходит пожилая женщина, достает из сумки сапожки, протягивает мне и говорит:

- Дочка, возьми. Подойдут, может. Твои-то вон на что похожи. Ты ведь с утра тут...

Записки тапёра

Сижу, играю в ресторане. За столик рядом с пианино садятся парень и девушка. Сразу начинают морщиться, поглядывая на меня. Фразы, долетающие до моих ушей, характеризуют меня как последнее убожество, включая репертуар. Ну, думаю, ладно - сейчас я и правда одну клавишу не ту зацепила; попробую им угодить. И начинаю играть по одной песне из разных стилей и времен. «Битлы» – нет. «Скорпионы» – мимо. Синатра – их, аж, вывернуло. «Песня про зайцев» - «играть, штоль, больше нечего». Беспроигрышный обычно Полонез Огиньского - а вот фиг вам. Макаревич, Трофим – снова рожи про войну. Перехожу на «комбикорм». Ваенга – представляете, тоже не вкатило, хотя возмущенно цокали меньше. Пара уже личную неприязнь испытывает, аж, кушать не может. Демонстративно пересаживаются подальше. Я доигрываю Ваенгу (простите меня, Господи и Гершвин), иду к своим судиям и с милой улыбкой людоедки невинно вопрошаю: «Могу я узнать, что вам не нравится? А что нравится?» Пауза, полная презрения. Чую, на меня направлен мощный интеллектуальный импульс. С силой тока Ампер на сто.

- Девушка, Нюшуцунами сыграйте хотя бы.

Я имела бледный вид, товарищи. Бледня бледнёй. Вот зачем, спрашивается, попёрлась к судиям? А всё оно, тщеславие. Нюшуцунами играть – это вам не с Горьким на Кипре в шашки резаться. Не буду больше к судиям подходить. Ну, их.

****

Играла-играла я сейчас на рояле для гостей из солнечной Испании, а они все о своем шпрехают. Вдруг отчленяется от группы товарищей один камрад и спрашивает разрешения сесть за инструмент. Остальные его поддерживают - давай, мол, покажи ей класс. Изобразил он одну небольшую пьесу – сугубо национальную, похоже. Они аплодировать начали, свистеть в честь достопочтимого дона и глядят на меня, торжествуя. Что, мол, съела? Мы-то вона чо умеем, Инезилья Ивановна. Я давай нахваливать пианиста, мол, куул, соу найс и прочие muy bueno, а потом с милой улыбкой людоеда села за рояль и сыграла им то же самое, нота в ноту. Потому что слух у меня идеальный. Парни замолчали, а потом презентовали мне бутылку отличного шампанского. «Как грицца»: «Знай наших!»

***

Нынче желающих поесть мяса под звуки пианино «Кубань» было очень много. Стоял такой густой крик, что иногда я не слышала сама себя. Возникло ощущение, будто люди пришли исключительно поорать. Громче всех ел квартет мужчин за столом возле меня. Хотелось найти кнопку «выкл.», ну или загасить их вручную. Вдруг они замолчали. - "Не к добру", - успела я подумать. Точно! Они проводили телепатическое совещание по репертуару.

- А сыграйте нам «Три танкиста»!

Я заметно вздрогнула, но заиграла. Публика напряглась и перестала жевать и орать. И тут с воодушевлением вступил – нет, грянул! – квартет. Дальше публика просто не могла жевать и орать пошлую прозу – она вся хором присоединилась к квартету. Напор стали и огня, направленный на самураев, был таков, что остывшие стейки на тарелках снова нагрелись. Вилки и ножи в массовом аккомпанементе на всей территории наступления звенели и сверкали не хуже мечей. Было очевидно, что не видать японцам наших островов, пусть даже не заикаются. А потом случилось прекрасное: разгромив неприятеля, допев и вытерев лицо салфеткой, предводитель военизированного квартета тихо и проникновенно сказал:

- Да какой я нафиг танкист...

Жаль, что это услышала только я.

Бонус: Японская сторона предложила России пересмотреть документы по островам. В ответ российская сторона предложила Японии эти документы перепоказать.

****

Как говорится, ничто не предвещало. Честно сказать, я не думала, что в такой холодный дождливый вечер кому-то захочется выйти из дома – даже в мясной ресторан. Ан, нет: посетителей было изрядно, и стоял плотный галдёж. Дыша, как водится, духами и туманами, я, словно плот к родному берегу, прибилась к своему орудию труда и обреченно встала около него в позе памятника мировой скорби. Прямо за мной сидели две женщины, одна из которых была помоложе (Н), а другая – трезвая (А). Меня угораздило повернуться к ним всей своей скорбью, мы встретились взглядами – и началась моя минута славы, длившаяся все три часа, пока я играла. Скорбь при этом только усиливалась. Н. изменилась в лице и сказала: «Мне очень знакомо Ваше лицо». И, через паузу, шёпотом: «Симфоническииииий... Ты видишь, А., это – Она!». И Н. бросилась к Ней, то есть, ко Мне. Тьфу, ко мне. Н. схватила мою руку и страстно затрясла: «Здравствуйте, здравствуйте, Татьяна!». Я, малость прибалдев, спрашиваю, почему, собственно, Татьяна, а не Ирина, и слышу в ответ:

- Позор! Какой позор мне! Ирочка, мы дрожим от Ваших текстов, от голоса, от стихов! Позор! Дрожим! Нет, ну надо же – мы вот так запросто стоим рядом со звездой! Позор мне! Вы будете играть? Для нас?."

- И для вас, конечно, тоже. Для всех, - и сажусь за пианино.

Надо ли говорить о том, что милые дамы взяли у меня автограф, хлопали мне после каждой пьесы, с воодушевлением в тональности ща-бемоль мажор пели каждую мелодию, а Н. даже периодически изображала хриплую трубу Луи Армстронга. Но это всё ерунда – не такое слыхали. Главное случилось примерно в середине вечера. Слышу, они мне что-то говорят, а поскольку в зале шумно, то я не улавливаю, что.

Наконец, разбираю: «Хотите, мы всех убьем?».

Я зависла от неожиданности, а пока обтекала, А. броском мангуста метнулась к столику возле пианино, к двум парням, громко и профессионально спорившим о футболе под водку и хорошо прожаренный стейк.

- Немедленно прекратите! Как вы можете вести свои пьяные разговоры под такую музыку! - накинулась она на бедолаг. Парни уронили челюсти и тоже зависли. Я схватила А. за юбку, потом за руки и, что-то лепеча, оттеснила свою поклонницу от преступников. Мне было стыдно, я чувствовала себя виноватой. Убежала на улицу под дождь – покурить и успокоиться. Ага, «щасс». Прибегает Н., распахивает пальто и пытается запихнуть меня под него, прижимая к груди: «Я хочу Вас согреть! Вы такая хрупкая!». Сказать, что у меня произошел слом картины мира, когнитивный диссонанс и трещина в сознании в одном флаконе – ничего не сказать. Я вырвалась из объятий со словами благодарности, заявив, что мне совсем не холодно. Сердце стучало и ликовало: вот она, слава, чтоб её. Перед последним моим заходом за пианино Н. охрипшим от трубы Сачмо голосом меня спросила: «Вы – народная?». И тут я сломалась. «Да, народная. Ещё какая народная. Я – очень народная». И заиграла народные американские песни, частушки, плясовые и другие наигрыши нью-орлеанщины, нью-йоркщины и подчикагья. Наградой мне были шариковая ручка и два пробника с кремом, а также карточка для участия в лотерее «Фаберлик». И следом добавленное поклонницами: «А у нас уже есть билеты на закрытие симфонического сезона! Мы Вас снова увидим и услышим!» Жизнь удалась. А женщины – прекрасны.

****

Пришла. Сижу, играю, вся в порыве, никого не вижу, и чувствую на себе длинный пристальный взгляд. Оборачиваюсь - стоит, изучает.

- А вот Вы што, иглать умеете, да?

- Да. Тебя как звать?

- Ева. Я знаю, что есть челное пианино, количневое пианино, дудка, большая дудка и балабан. Дайте поиглать.

- Садись на коленки ко мне. Нажимай вот эту клавишу, будем вместе играть.

Изобразили мы с Евой песню про львёнка и черепаху. Бежит молодая мама (она была в большой компании, которая сидела за шторкой, в дальнем углу):

- Ой, не мешай тёте! А что ж ты не пела? Тётя – ученый музыкант. А ты лезешь. Ой, уж простите!

- Да ладно, все нормально. Интересно же ей.

Мама успокаивается и уходит. Ева, убедившись, что контроль ослаб, решительно спихивает меня со стула:

- Сама одна хочу.

И понеслось. От души и наотмашь. Сказать, что посетители были счастливы – ничего не сказать. За занавескою мельканье рук с вилками и тарелками приутихло, и прибежала вздрюченная мама:

- Ева! Не мешай тёте! И пытается увести дитя в свою скучную компанию. Дитя намертво вцепилось в меня с пианино и не желало отрываться.

- Ладно, - говорю, - она не будет мешать.

Мама плавно, как при замедленной съемке, движется к занавеске и к вилкам. Девочка так же медленно отцепилась от «Кубани» и от меня, потом снова приблизилась и прошептала доверительно: -

Я очень умею на балабане иглать…

И вдруг захныкала.

- Ты чего, Ева?

- Потому что у меня нет балабана! Мама отняла. И не отдаёооот!.. Через паузу: - Щас плиду. Возвращается с китайскими палочками для еды:

- А у тебя нет балабана?

- Нет, только пианино. На нем не играют палочками, Ева. Но можно попробовать.

Молчит. Сопит. Кладет палочки на клавиши. Вдруг гладит меня по волосам и убегает за занавеску, где по-прежнему мельканье рук. Мне грустно. И очень жаль, что у меня нет барабана…

Королевишна

Шагаю с дачи. Вокруг навозом пахнет, сзади машина урчит, догоняет. Я, не меняя походки от бедра, ухожу на обочину. Водила высовывается и говорит торжественно:

- Мадам, карета подана! Я оборачиваюсь, вижу грузовик, полный говна и радостную физиономию мужика лет 60-ти. Он распахивает дверцу кабины: - Садитесь! Нехорошо королевишнам пешком ходить.

Убирает какой-то ящик с сиденья, ждёт, пока я залезу, ставит ящик мне на колени и с песней трогается. Воняет – сил нет. Я, обалдевшая, спрашиваю:

- Что везете?

- Витамины! Пять тыщ упаковка!

- Ну да, говорю, как это я не сообразила...

Довез до остановки, я, вся такая душистая, выпала на асфальт и пожелала успехов его аптеке. Он заржал и ускакал... Все-таки женская красота – страшная и полезная штука.

Дачная пастораль

Ноут и книжки с собой, прохладный дом, неспешное подметание дорожек в саду и – гости, званые и нежданные. Сегодня вот второе. Сижу, пишу, слышу, чуть ли не у дома мужские голоса и явное активное шевеление. Подкралась я к источнику звуков и ка-а-а-а-к высунусь над забором! Вижу: два стариканера трясут мое грушевое дерево и тырят по карманам груши. Дедушки от неожиданности чуть не упали и заголосили дуэтом:

- Ой, как стыднооооо! Стыдно-то нам кааак!.. Прости, хозяйка!.. Как звать-то тебя?

- Ира, - говорю.

- Прости, Ира, Христа ради, бес попутал.

Я смеюсь и приглашаю их в сад. Дедки в недоумении, но пошли. Дала им пакеты, и стали хулиганы с энтузиазмом падалицу собирать, приговаривая: «на грушовочку, на неё, родимую». Я наблюдаю, покуриваю. Собрали гости сырье, и Геннадий Серафимович (совсем старенький и наиболее активный) изрекает: - Спасибо тебе, Галя, большое!

- Не за что! Только я - Ира.

- Извини, дочка! Ну, мы пошли.

- До свиданья, - говорю. Идут они, а Серафимыч всё бормочет: - Хорошая ты, Света! Другая бы обозвала или грушей кинула, а ты вот добрая... Можно, я к тебе заходить буду? Шоколадку носить? А, Танюш?..

Я уже смеюсь во весь голос.

- Заходите!

- А муж у тебя есть?

- А как же, - отвечаю.

- Тогда не зайду. Мало ли что. Скажет: «Ты зачем к моей Наде ходишь?..»

От хохота я ничего не смогла ответить и просто выпроводила «пацанов» за калитку. Села на крыльце, отхожу. И вдруг идет кот, который частенько заходит и любит пофотографироваться и поклянчить еду, и несёт мне мышь! Положил в метре от меня и удалился. Всюду любовь!

Заметки педагога

Познакомилась сегодня со своими студентами – первый и третий курс. У старших буду читать историю джазовых стилей (подхватываю после другого преподавателя), у первокурсников – историю советской песни. Интересные предметы; есть, что рассказывать, показывать, петь и играть. Но. Если ребята на третьем курсе знают, зачем и чему учатся, и с ними можно разговаривать и на разные – не музыкальные – темы, то с младшими просто беда. И дело не в том, что у них совсем мало специальных знаний – их они получат. Дело в отсутствии знаний общих и, как мне казалось, обязательных. Уровень их дремучести поражает. И грустно от лености их мозгов. Надеюсь, что постепенно кругозор этих неплохих, в общем-то, ребят из точки превратится, действительно, в кругозор, они научатся и полюбят учиться и размышлять, разберутся с профессией... Ведь в колледже искусств с наставниками всё в порядке. На всех отделениях. И нет на Дальнем Востоке крепче базы для дальнейшего профессионального роста.

****

Готовлю на лекции своим первокурсникам разные истории о песнях. Сейчас мы в периоде Гражданской войны. Ну и дальше – 1920-е. Подозреваю, что, раз им Ленин ни разу ни знаком со своей революцией, то о «Синих блузах» они тем более не имеют представления. А надо. Поэтому залезла я в материалы по агитбригадам тех времен. И нашла Сберегательный марш. Для популяризации сберегательных касс синеблузочники разработали два номера: один – для демонстрации перед продвинутыми рабочими, другой был рассчитан на тёмного сельского жителя. Под сопровождение шумового оркестра из медных тарелок, свистулек и трещоток агит–толпа с воодушевлением распевала (похоже, на мотивчик «Вперед, заре навстречу»): «Для трудового класса Поддержкою в труде Является сберкасса – Запасный фонд в нужде. Она зарплату сбережет, Расход с доходами сведет, Найдет заботам выход, Внушит, как жить, подход, Тебе даст много выгод И твой учтет доход». Ну, прелесть что такое! Надо Сбербанку взять в качестве гимна. **** А думаю я, готовя задания к зачету, о том, что моим первокурсникам будет крайне тяжело запомнить 60 советских массовых песен (с революционной поры до конца 50-х годов)... Это у нас они все на слуху с самого субтильного возраста, а у них в ушах и головах было совсем другое. Им бы запомнить: когда, собственно, Октябрьская революция проистекла (в школе-то не сказали, видимо), чем гражданская война отличается от Отечественной, и что нет поэтов Лебедев-Кумачов и Апострофов; нет также песни «Авиамарш энтузиастов», а Соловьев-Седой – это не «погоняло» композитора среди коллег, а фамилия, и вообще Василь Палыч был брюнет, и это не оказывало ни малейшего влияния на его гениальное творчество.

****

Мои первокурсники считают, что гражданская война случилась то ли в 1870-м, то ли в 1941 году. Слова «интервенция», «Антанта» и «Белая гвардия» им ни о чем не говорят, а Врангеля они сочли героем мультфильма. - Зачем нам? Мы же музыканты будуЮщие... Неизбывныя печали исполнили меня... А еще я попросила их добавить последнее слово в припеве: «наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка, иного нет у нас пути - в руках у нас...» И было мне серьёзно сказано: «…боеголовка». Из ступора вышла не сразу.

****

Из зачетного (стилистика сохранена): 1. Песня «Там в дали за рукой»; 2. Песню написали двое: не помню кто и Саховский; 3. Во время войны все песни были написаны по политическим мотивам; 4. В революцию песни пришли из декабристов, крестьян и рабочих с Европы.