НЕ ЗАРЕКАЙСЯ!..

Современные рассказы

 

 

Александр ЛУКОНЬКИН

 

 

ПЕРВЫЙ АКТ

 

 

Петр Сергеевич соорудил из заготовленного мною хвороста костер, повесил над пламенем видавший виды котелок с водой из речки и, утомившись от этой нехитрой работы, уселся на складной стульчик.

Он смотрел не мигая на огонь и, едва шевеля бесцветными губами, разговаривал сам с собой, с костром, с небом…

Я вернулся из лесочка с очередной охапкой хвороста, положил ее рядом с костром. Выпотрошив трех лобастых голавлей, я осторожно опустил их в почти готовую уху.

– Сейчас ушицы отведаем, – обратился я к Петру Сергеевичу. – Где тут у нас соль?

– Вот, возьми, – протянул он мне жестяную банку из-под кофе «Пеле».

– Что-то ты неразговорчив сегодня, Сергеич?

– Отговорил я свое. Умру скоро.

– Ты чего это надумал, Сергеич?

– Восемьдесят мне. Сил совсем не осталось. Я не буду никому в тягость. Порыбачим завтра на зорьке, домой приедем, помоюсь я, обряжусь во все чистое, лягу на кровать и помру. На поминки обязательно приди, обещай.

– Приду.

– Нет, это ненормально, несправедливо, страшно. Мозг работает, как и сорок лет назад, а тело отказывается мне повиноваться. Дружок мой, вместе нас в армию призывали, вместе в первый же день войны под немецкими бомбами, вжавшись в землю, лежали, после ранений порознь до берлина топали, пять годов назад впал в детство, а вскорости и умер аки младенец, и не поняв, что умирает. Покуролесили мы с ним в свое время. Меня ведь к расстрелу трибунал приговаривал.

– За что?

– Дело было в берлине. Сорок седьмой год. Ты знаешь, что за год до Победы меня в ноги ранили, а после госпиталя из разведки перевели в автобат. Старшиной роты. Значит, сорок седьмой год. Сидим в гаштете, шнапс пьем. Немчура по соседству тихонько, как мышки, пьют. Бабы ихние… Выпили мы изрядно. Немцы тоже немало. Тут наш офицер с немцем из-за бабы повздорил. Наш-то покрепче оказался, так приделал ганса кулачищем, что полетел он кубарем под столы. Ну, немка сидит рядом с победителем, улыбается своим накрашенным ртом, шнапс пьет, энергично закусывает, и на все – «гут». Оклемался ганс, на ноги встал, от боли кривится, но держится молодцом, не хнычет. Немка хохочет. «Гут», – лопочет и на него пальцем указывает. Ему обидно стало… Мужики – дураки, найди ты себе другую шлюху… хоть бы красивая была. Взыграла в тевтоне кровь, закатил он шлюхе пощечину. Наш офицер за даму вступился, еще раз ему врезал. Полетел он под смех победителей на пол. Поднялся, губу закусил до крови, вытащил из кармана пистолетик, на вид игрушечный, и обидчику ляжку прострелил… Я ведь с разведки, немчуру колол штыком что поросят… будто и не людей… Выхватил я из кобуры пистолет и всадил ему пулю в лоб. Ну, тут патруль на выстрелы с улицы заскочил… арестовали меня и показательно судили. Приговорили, мать честная, к расстрелу. Наши в зале хмурые сидят, немчура в ладоши хлопает. В такой страшной войне смерти избежал, а тут от своей пули погибель… Вышка. Расстреливать в Россию повезли…

Петр Сергеевич подбросил в затухающий костер хворосту и надолго замолчал.

Костер быстро разгорелся, рядом сделалось светло и жарко. Я разлил по мискам уху, крупно нарезал на колене хлеб.

– Ложись спать, а я еще посижу, – обратился ко мне Петр Сергеевич, откладывая пустую миску в сторону, – на зорьке разбужу.

Я лег на постланный возле костра лапник, поерзал, отыскивая удобную позу. Любопытство не давало мне заснуть. Не дождавшись продолжения рассказа, я спросил:

– Сергеич, а как же расстрела избежал?

– Расстрела? Да очень просто. Привезли меня в Россию и отпустили.

– Амнистировали?

– Ну, если хочешь, так понимай.

– А того-то немца тебе сейчас жалко?

– Теперь жалко.

– А тогда?

– Тогда? Тогда себя жалко было. Очень. А теперь давай спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

 

 

Дальше рассказ не писался. Вот уже неделю я каждый вечер садился за стол, вымучивал страницу-другую, перечитывал и порывисто зачеркивал написанное. Однажды за этим занятием меня застал заскочивший «до разговору» сосед, Сергей Петрович Колосков.

– Не пишется? – кивнул он на исчирканную тетрадь.

– Не пишется. И знаешь кто виной тому?

– Кто?

– Ты.

– С какой стати?

– Прочти начало.

Сергей Петрович нацепил на нос солидные черепаховые очки, взял в руки раскрытую на нужной странице тетрадь и неторопливо принялся «расшифровывать» мои каракули.

– Вот это слово – «разговорчив»? – ткнул он пальцем в тетрадь.

– Да, «разговорчив».

– Ну и почерк, – осуждающе покачал головой сосед.

– Петрович, давай я тебе сам прочту.

– На, читай, – протянул он мне тетрадь, снял очки и пересел со стула на диван.

Я медленно прочитал написанное и, замерев, посмотрел на Петровича?

– Это про меня, что ли?

– Ну а про кого же.

– Да-а… А чего ты про возраст наврал, мне всего семьдесят шесть.

– Да это неважно, это же рассказ, а не хроника твоего жития. На рыбалке про того фрица, в гаштете тобой убиенного, гутарил?

– Говорил. По соточке с тобой пропустили, я и проболтался…

– Вот, Петрович, в первом акте ты выступил здорово, а что с тобой во втором делать?

– А ничего не делать, что я, чужой век заедаю? Пенсию вот прибавили, жить да жить. На рыбалку завтра поедем?

– Ты погоди, Петрович, с рыбалкой. Я ведь что удумал, приходишь ты домой обряжаешься во все парадное, ордена на грудь, и из незарегистрированного «Вальтера» со словами «за Родину, за Сталина!» пускаешь себе пулю в лоб.

– Ты чего это удумал? Как это? Накаркай.

– Значит, ты против такого конца?

– Против. Тут еще сыны моей смерти заждались. Дом, говорят, продай, а деньги им. Ты, говорят, у сожительницы, как у Христа за пазухой, с теплым сортиром… А дом-то без присмотра…

– Ну а ты чего решил, Петрович?

– Продай, а вдруг с Сергеевной что случится? У нее тоже двое. Куда я тогда?

– А ты, Петрович, дом-то продай, а деньги сыновьям не отдавай, они же их бездарно потратят. Ну, купят мебель, тряпки… Лучше мы с тобой их прокутим, виноградного вина попьем…

– Да чего виноградное, у меня яблочное есть, со своей дачи. Хочешь, принесу?

– Яблочное – это несолидно.

– Да яблочное не хуже виноградного, просто у нас виноград не растет. А так одно и то же…

– Уговорил. Нацеди пару литров, утром на рыбалку махнем. Замочи горох на ночь…

– А рассказ?

– А рассказ…

Я захлопнул тетрадь и бросил ее на кипу книг на столе…

 

 

фатима

 

 

Фатима – лицо кавказской национальности. В родном городе N она окончила среднюю школу, в ПТУ получила специальность вязальщицы чулочно-носочных изделий… и дожила до двадцати четырех лет. Фатиме хотелось любви, любви страстной и красивой, хотелось замуж, замуж за интеллигента, каким был ее дядя, писатель из Москвы. Фатима три раза гостила у него, и он трижды навещал их. Дядя одевался изысканно, исключительно в европейское платье, говорил по-русски без акцента, пил дорогие вина и курил трубку красного дерева. Фатима еще в детстве решила, что ее муж будет походить на дядю – и утонченными манерами, и красотой, и умом. Мужчины рода, из которого происходила Фатима, были чабанами. Они были грубы и изворотливы. Изъяснялись они просто, взгляд их был дерзок, шуток они не терпели и, случалось, хватались за ножи, которые носили в карманах или на поясе, в зависимости от обстановки. Женщины рода были покорны, плодовиты и терпеливы. Эти качества в них формировались веками. И хотя еще до рождения Фатимы ее семья перебралась в город, районный центр, а следом подтянулась и вся их многочисленная родня, нравы их мало изменились. То, что от таких людей родился по-европейски мягкий, тянущийся к знаниям и творчеству дядя Фатимы – Тимур, было загадкой, игрой природы, мутацией генов…

Итак, Фатиме двадцать четыре года, пятеро горцев, добивавшихся руки гордячки в разные годы, были с презрением ею отвергнуты. Родители махнули рукой на строптивую красавицу, смирились с тем, что она останется вековухой.

– Поеду жить в Москву, к дяде Тимуру, – заявила родителям на излете лета Фатима.

Озадаченные родители шептались в своей комнате целую ночь. Утром решили ее отпустить.

– От худого племени не жди доброго семени, – сказал, сверкая очами, отец. – Ваша порода, в Тимура пошла, стишки пишет. Пусть едет, раз так…

Тайно Исмаил гордился, что у него такая умная дочь, стихи которой печатают в районной газете. «В Москве встретит человека, равного себе, культурного, а у нас здесь – дикость», – думал он. Примерно так же думала и мать Фатимы.

Фатима взяла на фабрике расчет, простилась с близкими родственниками и вечером этого же дня тряслась в поезде, увозившем ее в холодную столицу. В рундуке под ее полкой болтался одинокий чемодан средних размеров.

Тимур Ахмадович встретил племянницу на перроне, подхватил ее чемодан, и они заспешили к припаркованному на площади «жигуленку». Сунув в пасть багажника чемодан, Тимур Ахмадович занял место водителя, открыл дверь рядом. Фатима села на сиденье, и автомобиль сорвался с места.

– В общем так, твои стихи пока еще не… не очень зрелые. Творческий конкурс я прошел за тебя своими стихами. Руководитель семинара Рыбин – мой друг. Вместе в Литературном учились. У него на семинаре будешь, он в курсе. Экзамены сдашь, все схвачено.

– Спасибо, дядя Тимур.

– Спасибо после поступления скажешь. Приедем домой – сразу за книги. Хоть и все схвачено, мой друг многим мне обязан, а у него связи… Да, стихи свои никому не читай.

– Почему, дядя Тимур? Я у себя в N в газете печаталась.

– Не читай, как бы тебя ни просили. Не подводи меня и моего друга. Твоя задача – поступить.

– Хорошо, дядя Тимур, – пообещала Фатима, хотя искренне считала, что пишет не хуже того же Пушкина или Лермонтова.

Тимур Ахмадович уже лет десять ничего не писал, не было проса на его творения. В советском союзе, гибели которого Тимур Ахмадович страстно желал, его книги часто издавали как на родном, так и на русском языках. На родном языке были мизерные тиражи и мизерные гонорары. Тимур Ахмадович сам делал к своим текстам подстрочные переводы, потом отдавал их своему другу и однокашнику по Литературному институту Владимиру Рыбину, а тот из сухих подстрочников «делал» колоритные рассказы, повести, романы. На русском языке книги выходили гигантскими тиражами, соответственно и гонорары были высокими, позволяющими Тимуру Ахмадовичу жить жизнью столичной богемы. В последние годы застоя Тимур Ахмадович настолько обленился, что приносил Рыбину для перевода подстрочники ненаписанных книг. Когда Советский Союз рухнул, для Тимура Ахмадовича наступила свобода – свобода от гонораров, так как его книги, чего греха таить, блестяще написанные за него Рыбиным, никому не нужны.

Фатиму приняли на заочное отделение. Вскоре она устроилась в ночной ресторан официанткой, сняла однокомнатную квартиру и, уйдя от дяди, зажила самостоятельной жизнью. За месяц необременительной работы в московском кабаке Фатима получала больше, чем за год изнурительного труда на трикотажной фабрике.

Подвыпившие нувориши сорили деньгами, частенько хватали Фатиму за интимные части тела. Фатима сначала негодовала. А потом пообвыклась, и не в меру шаловливому клиенту в счет добавляла пару долларов, то ли за моральный урон, то ли за полученное удовольствие… Фатима смотрела на шикарные наряды и украшения публики, и ей хотелось принадлежать к этой когорте людей – людей, смотрящих на нее либо как на пустое место, либо как на предмет, такой, как стакан или пылесос, созданный кем-то неведомым исключительно для того, чтобы им было удобнее жить. В эти минуты товарищи по Литературному институту казались Фатиме ничтожествами, вообразившими о себе бог весть что. Их разговоры о литературе раздражали ее тем, что были недоступны ее пониманию. Она пила с ними самопальную водку, от которой утром разрывалась голова, чужую остроту, вызвавшую гомерический хохот в одной из комнат общежития на Добролюбова, она, случалось, выдавала за только что рожденный экспромт в другой, но никто не смеялся, лишь снисходительные улыбки жалили ее в сердце.

Она была везде чужой. И среди норовистых земляков, и среди живущих напоказ новых русских, и среди студентов, ищущих призрачного счастья в литературе, которых она, в свою очередь, презирала за бедность.

Ранней весной, ветреной и промозглой, Фатима влюбилась. Ее избранник, Сергей Николаев, учился курсом старше, на дневном отделении. Учился он скверно, к тому же, случалось, напивался до чертиков и буянил в общежитии. И хотя такое отклонение от нормы, как дар, за ним признавалось, его отчислили из института и выставили из общежития. Сергей перебрался на квартиру к Фатиме и зажил за ее счет. Он так же пьянствовал и буйствовал; протрезвев – просил у Фатимы прощения, легко получал его, умиротворенно садился за стол и писал стихи. На следующий день он разносил написанное по редакциям журналов, в двух «толстяках» напечатали его подборки. Однажды, когда Сергея не было дома, Фатима собрала его рукописи и отнесла их дяде.

– Дядя Тимур, нельзя ли издать книгу моего… моего мужа? Ему скоро день именин… рождения… Подарок хочу ему сделать. Его уже в журналах печатают.

– Оставь рукописи на столе, прочитаю, подумаю, что можно для него сделать. На работу-то он устроился?

– Устроился, но он хочет зарабатывать литературным трудом.

– Его мечты зарабатывать стихами – смешны.

– Что же ему делать? Он не может без творчества.

– То, что он пишет – не творчество. Нет, все, конечно, грамотно, на уровне члена союза писателей… Но это не творчество, как не творчество и все то, что написал я.

– Но мне нравится все то, что ты написал…

– Милая девочка, я давно уже знаю, что я не писатель, а член союза писателей. Между этими понятиями – пропасть. Когда-то я млел от похвал в свой адрес. Я считал, что я чего-то стою! Да это Рыбин своими переводами сделал меня! Критики пишут о колоритном языке, о необычайном видении… Да нет у меня этого видения! Это Рыбин наделен таким зрением. Он видит в моих письменах то, чего у меня нет, и вписывает за меня… вписывал…

– Если это так, то почему Рыбин сам не пишет…

– Да пишет он. И стихи его, и повести не хуже тех, что он написал за меня. Просто меня назначили во Львы Толстые нашего народа. Я вовремя подвернулся, а то бы назначили другого… А что касается твоего молодого человека… он русский, кажется?

– Русский.

– Ему в литературе ничего не светит. У них такая конкуренция! Ну, пусть попробует себя в детективах или любовных романах, водевиль напишет, анекдот… А лучше пусть учится делать деньги. Сколько человек сожгло себя в попытке написать великую книгу! Удалось это только единицам. Но стали ли они от этого счастливее? Родители-то знают о муже?

– Нет еще.

– Они у тебя… В общем, заставят сделать обрезание, а если не согласится, устроят ему обрезание головы.

– Они на меня махнули рукой. А Сергей устроился в охрану, оклад там неплохой, будем копить на квартиру в Москве. Меня в суды переводчицей приглашают, тоже приработок. Земляки наводят шороху!

– Наводят, будь они неладны. Из-за них по улице спокойно не пройдешь, паспорт на каждом углу требуют. Лицо кавказской национальности. Я вот на даче у Рыбина вчера с одним писателем, русским националистом, схватился. Кондовый русский мужик. Чуть не до драки. Говорит, что русским надо было развиваться за счет колоний, то есть кавказского региона и республик Средней Азии. Что надо было развивать Россию за счет ограбления колоний, а не наоборот. Дескать, Россия вкладывала в союзные республики миллиарды, ослабляя себя. Русские деревни, говорит, в грязи утопают, а в каждом кишлаке асфальт. Я ему: пить русским мужикам меньше надо, больше работать. Ну, он завелся… Вы, говорит, черные, ничего, кроме силы, не понимаете, чем к вам лучше относишься, тем вы больше наглеете. По статистике, на последний год СССР, говорит, из тысячи грузин сорок имели высшее образование, а из русских – двадцать. Я ему: я – не грузин. А он: какая разница, все вы одинаковые. За взятки в институты своих баранов проталкиваете. Значит, говорю, шакалы у вас в ректоратах сидят, раз своих умных зашивают, а наших баранов, как ты говоришь, за деньги принимают. Шакалы, соглашается, и мы еще с ними разберемся.

– Дядя, за что они нас ненавидят?

– Кто – они?

– Русские.

– Ну, не все же.

– Не все, но мне уже не раз кричали вслед: понаехали…

– А вот из-за тех, которые «наводят шороху», кому ты переводишь в судах.

– А тот русский писатель прав?

– И да, и нет. Не знаю… Объективно они терпимее нас. Поедешь знакомиться с родителями своего Сергея, они, даже если ты им не понравишься, не причинят тебе вреда и брака вашего, девяносто девять процентов из ста, расстраивать не будут. Если ты привезешь Сергея к себе домой… Всякое может случиться. Это мы с тобой цивилизованные люди. Брат мой, твой дядя, Беслан… Зашли двое пьяных русских к нему на огород, по пучку зелени сорвали, через забор снова перелезли и идут себе, песни горланят. Гордый он очень, Беслан, схватил он ружье двуствольное и застрелил их. Нормальные ребята были, студенты, к нам на практику приехали. Для них это была шалость, для Беслана – оскорбление, которое он смыл кровью. Подошли бы они, попросили, он бы им корзину зелени дал, а они… А не застрели их Беслан – уважение соседей потеряет… Как ему после этого среди них жить? Я вот за своих соплеменников с тем русским писателем не на шутку схватился, а ведь жить среди них не смогу. Для них Беслан, пристреливший двух мальчишек, герой и настоящий мужчина… Беслан всегда был очень гордым, заносчивым. Задолго до тюрьмы, юношей, приезжал он ко мне в Москву. Показал я ему Красную площадь, Кремль… еще что-то, не помню. Едем домой в метро. Двухметровый амбал к нам прицепился, оскорбил нас при всех, при женщинах… Я от обиды губу в кровь закусил и с кулаками на него кинулся. Амбал хоть  пьяный был, так меня кулачищем двинул, что мы оба с Бесланом упали. Женщины за нас, за джигитов, заступились… Со стыда сгореть можно. Отогнали амбала. Беслан мне шепчет: выйдем за гяуром и уделаем его, а сам зубами скрипит. Если бы я знал, что он задумал… скрутил бы его и утащил бы домой. Встали мы на эскалатор ступеней на пять ниже амбала, вышли за ним на улицу. Он уж про нас и думать забыл, подошел к автобусной остановке, стоит, качается, своего номера ждет. Минута прошла, автобуса все нет, зато автомобили так и снуют. Беслан выждал момент и толкнул его под колеса грузовика. Кроме меня, никто этого не заметил. Все подумали, что он сам упал… Такой он, Беслан, обид не прощает. На днях он освобождается, обещал заглянуть к нам в Москву.

– Встретим. Ну, я пойду кормить Сергея, скоро вернется с работы.

– Пойдем, я тебя подброшу на машине и поеду к семье на дачу. Может, и вы с Сергеем поедете к нам? Отдохнем, познакомишь нас с мужем.

– В другой раз, дядя, завтра приезжает мать Сергея из Воронежа.

Сергей был уже дома, когда вернулась Фатима.

– Я тут пельменей купила, по-быстрому сварю, перекусим и отправимся на рынок, надо встретить твою маму по высшему разряду.

– Ты у меня умница. Я водки купил…

– Может, не надо?

– Сто грамм и все. Мамой клянусь.

Молодожены выпили по паре рюмок, съели горячие пельмени и отправились за покупками. Фатима, перед тем как захлопнуть за собой дверь, посмотрелась в зеркало и нашла себя прехорошенькой. «Только бы маме Сергея понравиться», – мелькнуло у нее в голове.

Пока Сергей ездил на вокзал встречать мать, Фатима хлопотала на кухне, ей хотелось изумить свекровь своими кулинарными талантами.

Фатима встретила свекровь в прихожей, нервно теребя оборку на платье.

– Так вот ты какая, – сказала Зинаида Петровна и обняла  жену сына.

– Проходите, мама, – неловко чмокнула женщину в щеку Фатима.

За обильным столом, после выпитой бутылки вина, исчезла напряженность. Фатима расхрабрилась и прочитала несколько своих стихотворений.

– Вам понравилось, мама? – спросила она у свекрови.

– В них что-то есть. Нерв чувствуется, – ушла от прямой оценки Зинаида Петровна.

Зинаида Петровна работала редактором в книжном издательстве и, конечно же, сразу поняла, что за поэт сидит перед ней. «Девочка абсолютно бездарна, но это и к лучшему: женщина-поэт, как правило, плохая жена. Жаль, что она настолько глупа, что не чувствует, как она бездарна».

– Ну, как тебе. Мам? – спросил Сергей, когда Фатима отлучилась на кухню варить кофе.

– Сколько ей лет?

– Столько же, сколько и мне.

– Ты знаешь, что восточные женщины рано стареют?

– Ну, столько я с ней не проживу, – отшутился Сергей.

– Поступай как знаешь, ты у меня тоже не подарок.

– Спасибо за благословение, мама.

– И начинай взрослеть. Твоя экзальтированность сведет с ума кого угодно. Ты знаком с ее родителями?

– Еще не успел. Нагрянут через месяц.

– Тебе надо бы жениться на европейской девушке. Приедут ее родственники, тебе придется тщательно следить за своими поступками и разговором. У них своеобразное чувство юмора. Безобидную шутку или нечаянную глупость они могут принять за оскорбление. Лично я от общения с ними очень быстро устаю. Разговаривать с ними – что ходить по минному полю.

– Послежу за базаром, мам, не вечно же они будут жить у нас. А с Фатимой таких проблем нет, как нет и с ее дядей, а остальные живут далеко.

– Ну, из института тебя поперли – не беда, восстановишься на заочное, а как у тебя с творчеством, стихи пишешь?

– Пишу. Дядя Фатимы обещал помочь с книгой.

– Этот графоман еще имеет вес?

– Он классик …ской литературы.

– Классик …ской литературы – Рыбин. Я с ними училась, и уж поверь, я знаю чуть больше простых читателей. Рыбин сделал из ничто нечто.

В комнату вошла Фатима с кофеваркой на подносе, и доверительный разговор матери с сыном прекратился. Фатима разлила по бокалам кофе и нарезала брусочками торт.

– Мне чаю, если можно, – попросила Зинаида Петровна.

– Сейчас принесу, – отправилась на кухню Фатима.

– А мы, мам, все больше кофе хлещем, бокалами.

– Следи, сын, как ты выражаешься, за базаром.

– Заметано, мам.

Потом все трое гуляли по вечерней Москве, и Зинаида Петровна вспомнила молодость, годы учебы в Литературном институте:

– Я всегда хотела жить только в Москве, но не судьба. Как я вам завидую…

– Мам, пойдем домой, уже поздно, – взял под руку мать уставший от сантиментов Сергей.

Через двое суток Зинаида Петровна уехала домой, в Воронеж.

 

 

Сергей нес службу в платной больнице. Черная униформа сидела на нем великолепно, гражданская жизнь еще не разрушила военной выправки бывшего десантника. Больные и посетители были состоятельными людьми, а потому с ними надлежало вести себя вежливо и одновременно строго исполнять служебные инструкции. Это было не так уж просто. Братве, пришедшей навестить своего товарища в часы, не предназначенные для этого, отказывать было непросто. Они не раз они не раз грозились убть Сергея, и в бессмысленных глазах отморозков читалось, что когда-нибудь это может произойти. Работа охранника не несла физических нагрузок, но выматывала внутренне. Сергей хотел найти другую, пусть не столь хорошо оплачиваемую работу, но заартачилась Фатима.

– Ты думаешь, мне легко?! Пару лет отработаем, купим однокомнатную квартиру, а там писать будем, засядем за стихи.

– Ты считаешь, что то, что ты пишешь, – стихи?

– Да стихи! Это вы в «Лите» выпендриваетесь, а мои стихи дома все мои подруги любят. И другие мне хорошее говорили. Меня дома печатают, и читают, и любят.

– Стихи должны быть запредельными, космическими, недосягаемыми… А у тебя – лютики-цветочки.

– Говори что хочешь, а на квартиру зарабатывать будешь! И мои стихи наш школьный ансамбль пел. Девчонки слушали и плакали. Потому что про любовь.

– Ну ладно, успокойся, Фатима, хорошие у тебя стихи, только ты их никому не показывай.

– Ах так, тогда ты ко мне сегодня не притронешься.

– Только не это, Фатима.

Молодожены затеяли шутливую борьбу, закончившуюся примирением в постели.

Поздним вечером Фатима ушла на работу, наказав Сергею прикрепить к стене в ванной новое зеркало.

Сергей, как только за Фатимой закрылась дверь, лег на диван, закурил. «Мещанский быт засасывает все больше и больше. На квартиру заработаем, потом на мебель, на машину… еще на что-нибудь. Уеду к маме, в глушь, в Воронеж… Там покойно, буду писать, писать и писать…»

Сергей решительно поднялся, покидал в дорожную сумку свою одежду, сел за стол и настрочил прощальную записку. Два часа спустя он сидел в воронежском поезде.

Утомленная ночной работой Фатима приплелась домой. Наступив в темной прихожке стальным каблучком на зеркало, валявшееся на полу, она выругалась:

– Опять не приколотил зеркало, придет домой с работы – прибью гада.

Выпив сока, Фатима разделась, плюхнулась в разобранную кровать и забылась неровным сном.

Записку Сергея она обнаружила в полдень…

 

 

ЧЕМПИОН

 

 

Штанга, глухо ударившись о помост обрезиненными дисками, встала на прикол тяжелым якорем. Сергей волков, нежно погладив шершавый гриф, еще хранящий тепло его рук, ушел переодеваться. Дубовые половицы перешептывались под его богатырской поступью. Свет испуганно бежал от широкой, как ночь, тени, когда он, расставив локти в стороны, шествовал по коридору. Запахи нового кожаного ремня, канифоли и силы сопровождали, словно короля свита.

Вытирая пушистым полотенцем вымытые волосы, волков принял из рук наставника флакон «Гидролизина», жидкости, применяемой в медицине, по истечении срока хранения отправленной на свинокомплекс и в провинциальное ДСО «Труд».

– Поросята, задорно чавкая, поглощали заменитель мяса, прибавляли в весе, лениво почесываясь о перегородку. Штангисты так же набирали мышечную массу, только при этом не чавкали и не чесались.

Волков тремя глотками осушил склянку. Его товарищи, зажав ноздри пальцами, словно бельевыми прищепками, мелко дрожа кадыками, преодолевая отвращение, следовали примеру Сергея.

Коля Бабочкин последним откупорил свой флакон, подержал его в руках, так и не решившись глотнуть тошнотворного раствора, он протянул свои нетронутые «наркомовские» 450 грамм Волкову. Тот принял их с таким выражением благодарности на лице, словно Николай отдал ему часть своей силы, а не бутылку вонючей смеси.

Атлет Юрий Груздев, заметивший это, с нескрываемой насмешкой посмотрел в глаза Волкову. Надо сказать, что существование Груздева отравляло жизнь Сергею, вечно второму в их споре на помосте. Визуально долговязый Груздев проигрывал очерченному рельефными мышцами Волкову, но взрывная сила таилась в нем феноменальная. Возьмется Юрий за холодный гриф своими, такими богатырскими руками, сгруппируется, медленно дотянет штангу до колен, а затем, без видимого усилия, резким движением взметнет ее ввысь, одновременно поднырнув под нее… Держит почти два центнера над головой и непринужденно улыбается. Следом подходит Сергей волков и фиксирует тот же вес. Но что толку? Все знают, что при взвешивании он «потянул» на пару килограмм выше допустимой в этой категории нормы. К соревнованиям Волков диетой и парной сбрасывает эти ничтожные две тысячи грамм. Встает на весы и стрелка на циферблате, чуть дрогнув, застывает на отметке – сто. Худеет всего на два килограмма, а поднимает при этом в сумме двоеборья на пятнадцать меньше.

– Ну, теперь ты меня точно обойдешь! – говорит Груздев Волкову, после того как тот влил в себя второй флакон жидкого белка. В голосе его сквозит незакамуфлированная издевка.

– Я тебя и так обую! Идем жать лежа! – Волков стремительно возвращается в зал. Ему кажется, что нет сейчас на свете человека сильнее его.

Груздев следует за ним. От него веет ледяным спокойствием. Все, кто был в раздевалке, заинтригованно спустились в полуподвальное помещение, напичканное тренажерами.

Штанга, застывшая на стойках, отпугнула Волкова монолитом в двести пятьдесят килограмм. Такой вес ему еще не покорялся. Но снимать два замка, а потом еще две «пятерки»… На глазах у всех, под язвительные комментарии Груздева… Сергей ложится на обтянутую синим дерматином скамейку. Подныривает под снаряд, снимает его с крючьев, осторожно кладет себе на грудь и, медленно выжав, возвращает штангу на прежнее место.

– Что ты на это скажешь?! – победителем посмотрел он на Груздева и вальяжно поднялся со скамьи.

Груздев молча взял блин с цифрой десять на торце и навесил его на конец штанги. Неторопливо обошел ее и на другую сторону снаряда одел такой же диск. Затем выполнил упражнение, не выказав никаких эмоций. Будто это не его личный рекорд, а много раз поднимаемый на тренировках вес.

Сергей принял вызов. И, придавленный непосильным грузом, трепыхался под ним, впадая в истерику. Неподвластная его могучим мускулам штанга больно давила грудь. Со стыда хотелось провалиться под землю, а тут еще Груздев подошел и, легонько хлопнув его по животу ладонью, произнес с презрением:

– Какой ты Волков? Ты – Зайцев.

Двое атлетов, подойдя с разных сторон, взяли штангу и подвесили ее на крючья, освободив Сергея из «капкана».

Потом была драка, в которой Волков пытался доказать Груздеву свое превосходство. Победителя дуэль не выявила. Расходились они, ненавидя друг друга еще сильнее, чем до поединка, на ходу прикладывая носовые платки к разбитым губам.

Бабочкин и Волков шли по городу, погруженному в осеннюю спячку. Редкие звезды желтели в черноте неба. Фонари сыпали мутный свет им под ноги и на плечи, отягощенные спортивными сумками на ремешках. У первого же переулка Волков выбросил запачканный кровью платок, подмигнул Бабочкину подбитым глазом. Из людей, кроме тренера, внимания Волкова заслуживают лишь более мощные атлеты, о которых он с уважением отзывается: «Машина!» Легковес Коля Бабочкин не «машина», но Волков, по каким-то одному ему известным критериям, считает его человеком, достойным своей дружбы. Более того, он слепо следует советам Бабочкина.

– Здорово ты ему вмазал! – прервал молчание коля.

– Кто кому вмазал – еще неизвестно, – пробасил в ответ Волков.

Помолчали. Затем Бабочкин тактично увел разговор в сторону. Он рассказывал Волкову о Власове, Жаботинском, Алексееве, Давиде Ригерте, Варданяне…

Байки о приключениях, произошедших с этими атлетами, передавались штангистами друг другу, обрастая все новыми и новыми подробностями, словно легенды. Власов схватил хама-таксиста за колено и вышвырнул из машины. Подвернувшийся Жаботинский, вместо трактора, вытащил из грязи застрявший автомобиль с Никитой Хрущевым. Давид Ригерт перевернул «Волгу» с десятком кавказцев в салоне. А ведь тем казалось, что они спаслись от его праведного гнева. Наивные люди… О, это были подвги, достойные мифического Геракла! Волков слушал все это, наверное, в сотый раз. Слушал как любимые песни, которые никогда не надоедают. Волков тронул Бабочкина за рукав, прерывая его монолог, и спросил:

– А они кололи анаболики?

– Не знаю. Наверное.

– Я тоже буду. Я буду чемпионом мира! – про себя он подумал, что тогда-то он и перевернет какой-нибудь «мерседес» с кавказцами или сделает еще что-нибудь заслуживающее внимания и тоже станет человеком-легендой.

А коля еще что-то рассказывал, энергично жестикулируя, но до ушей Волкова это не долетало. Он упоенно думал о своем чемпионстве, о славе и связанных с ней переменах в жизни…

– Вот такая она, курара, – Коля спустил Волкова на землю, сунув ему к носу кулак, на котором большой палец прижимался острием ногтя к кончику указательного, демонстрируя размеры сей ядовитой лягушки.

 Сергей не слышал, о чем Бабочки вел речь, но чтобы не обидеть младшего товарища, сделал вид, что внимательно его слушал. Взяв нежно Колин кулак в свою лапищу, посмотрел на него, как на диковину, и, покачивая головой, произнес:

– Поди ж ты! Акая маленькая, а уже курара!

– Чувствую, мышцы закрепостились. Не расслабиться ли нам? – Коля высвободил свою руку из цепкой ладони Волкова.

– Можно. Пойдем сейчас в баню, да с веничком…

– Я имел в виду водку. Алкоголь.

– А что, можно и алкоголем. Тоже неплохо расслабляет. Если в меру, – согласился Волков.

Десять минут спустя Волков стучал в окно коммерческого киоска, за тюремными решетками которого среди заморских упаковок, напоминающих елочные украшения, в полумраке угадывался профиль дремлющей продавщицы.

– Чего вы хотите? – распахнула она форточку и тут же отшатнулась, испугавшись лица Сергея, из-за побоев сделавшегося разбойничьим.

– Успокойся. Я пока еще не рэкетир, а покупатель. Хотя, признаться, руки на вас чешутся… Подай-ка вон ту пачку печенья, вот эту колбаску, ту темную бурду…

– Это пепси-кола, – услужливо подсказала девушка за решеткой.

– Ну и ее, родимую.

– Вам какую?

– Смирновскую.

Все приобретенное, чуть орошенное первым снегом, дарованным небом, полетело в распахнутую сумку Волкова.

– Зачем ноль семь взял? Много будет, – высказал свое мнение хранящий молчание во время покупки Николай.

– Так она ж на винту. В любое время закрутить можно. Да и девушка нам поможет. Не желаете составить нам компанию? – обратился Волков к продавщице.

– Через десять минут у меня пересменка. Если подождете… – приняла приглашение красавица.

– Заметано, – пообещал Сергей.

Сменщица оказалась столь же юной и красивой. А безрассудством она затмила свою подругу, пригласив наших героев за решетку.

– Вы пейте, я только пригублю, работа, – сказала она после знакомства.

«Пригубила» она так, что на дне пластмассового стаканчика высохло выпуклое клеймо. Запила пепси-колой и, кусая острыми зубами кусочек колбасы, пояснила:

– Водка вкусная. Вообще-то я не пью, но с вами выпью.

Через полчаса она страстно целовала Колю Бабочкина. Волков в это время басил о своем чемпионском будущем, о «мерсе», который он только что якобы перевернул, предварительно загнав в него горячих джигитов.

Вторая девушка, Лена, обняла Сергея и, покрывая его мужественное лицо поцелуями, доказала, что и в наш прагматичный век женщина может оценить рыцарский поступок.

Вскоре вторая бутылка с русской фамилией на этикетке потеряла свою буйную голову, закатившуюся за стол, как за плаху.

Коля плакал, уткнувшись в плечо Тани:

– Я тоже хочу стать чемпионом. Машину, вот, мне переворачивать не хочется…

– А ты ее не переворачивай, – погладила она его по голове тонкими пальцами. – Не переворачивай.

– А как же я тогда чемпионом стану?

– А без машины этой станешь.

Положив Колину голову на свои ноги, змеями-искусителями выползшие из-под короткой юбки, Таня прохладными ладонями студила его пылающее лицо. Ее белокурые локоны, чуть подпаленные феном, мягко касались лица Николая. Бабочкин уснул.

Волков вдруг вспомнил, что он примерный семьянин, а потому ему срочно нужно отбыть домой…

Утром, войдя на кухню, он наткнулся на скользкую груду мяса.

– Лариса, – потряс он за плечо спящую жену, – да проснись же ты. Откуда полбыка на кухне взялось?

– Так ты ж его сам и притащил. Не мешай спать, – отвернулась она к стене.

Приложив мокрое полотенце к виску, Волков, натужно морща лоб, восстанавливал в своей памяти события последних нескольких часов. «Как пришли в комок – помню. Как ушел – нет. Да-а, дела!» Вдруг одна извилина в его мозгах затрепетала гитарной струной, став причиной пульсирующей боли, а затем выдала скудную информацию. Сергей вспомнил, что он ночью оказался на мясокомбинате, где трудился электриком. Вспомнил, как взвалил на плечи половину расчлененного быка… А вот как он, словно японский ниндзя, но с тушей на горбу, то ли перелез, то ли прошел сквозь стену, высокую и гладкую… Тут он вспомнил о Коле Бабочкине и, наспех одевшись, отправился за ним.

Таня Железнова, всю ночь, словно заботливая мать, ухаживавшая за Колей, отпаивала его горячим чаем. Вернуть его Волкову она отказалась. (Через два месяца под марш Мендельсона она вела Бабочкина по красной ковровой дорожке.)

Вечером в спортзале Волков отвел тренера в сторону и долго с ним шептался. А через неделю тот вручил Сергею упаковку с вожделенными ампулами.

Волков приседал со штангой на груди, когда его окликнул вошедший в зал коллега, забойщик с мясокомбината. Он был пьян, а потому его просьба побить директора мясокомбината никого не удивила.

– За что выгнал?! Не наглел! По пять килограмм больше не брал, – негодовал он.

Коле Бабочкину показалось, что «по пять килограмм» – это как раз то, что называется «наглел». О своем умозаключении он и поведал экс-забойщику.

– Да ты что! – возмущению посетителя не было предела. – Морошкин телогрейку с себя снимает и на шмат мяса накидывает. Если она его покрывает – то берет. А если нет, то другой кусок, помельче, выбирает. Это, по-твоему, как?

– Да, действительно не наглел. Это я погорячился, подумав о тебе такое, – устыдился Коля своих сомнений в порядочности приятеля Волкова.

– А забойщик из Морошкина… – носитель имени Гавриил скривился и презрительно сплюнул. – После меня сердце еще с полчаса кровь толкает, вся сходит. А он как саданет току, на всю катушку… Сердце не трепыхается. Все мясо в крови. Такими специалистами не разбрасываются! Они еще пожалеют! Пойдем, Серег, ты ему дашь! Метров десять лететь будет.

– Так ведь убьет! – опять встревает в разговор Бабочкин.

– Зато красиво, – заключил уволенный эстет.

Минут через десять он ушел, кровно обидевшись на отказавшего ему в услуге Волкова.

– Может, вы, ребята, которые честные, отдубасите его? Банка за мной, – остановился Гавриил в дверях, но, не дождавшись ответа, ушел, сетуя на то, что в Расее перевелись настоящие мужики.

 

 

Переплет отрывного календаря в доме Волковых был за ненадобностью выброшен. Второй календарь похудел наполовину ко времени, когда команда штангистов за полчаса до отправления поезда толпилась на перроне, загромождая его объемными сумками.

– Ну, Ларис, вернусь чемпионом. Будет и для нас небо в алмазах, – говорил Волков своей жене.

– Молчи уж ты. Опять будешь за Груздевым. Бизнесом бы лучше занялся.

– Еще лучше рэкетом. Здоровье позволяет, – встрял в разговор Груздев. – Ну а насчет того, что он будет за мной, это вы, леди, верно подметили.

Всплакнула Таня, впервые в жизни расставаясь с Бабочкиным на неделю.

– Ну, будя, будя, – утешая супругу, пародировал Коля ряженых чубатых казаков, пару часов назад гнавших дурку с телеэкрана. Обнимая жену за плечи, Коля другой рукой погладил ее округлившийся живот.

Словно из воздуха появился запыхавшийся тренер.

– Казачки! Атаману нашему, Юрию Ивановичу – любо! – подняв в приветствии руку, крикнул Бабочкин.

– Любо! Любо! – подхватили остальные атлеты.

– Казакам и казачкам – любо! – отшутился наставник. – А теперь прощайтесь и садитесь в вагон.

 

 

Зональное первенство России по тяжелой атлетике проходило в городке Крестовске.

В местном ресторане, единственном в городе, наши герои, всей командой, неторопливо поглощали сытный обед, принесенный доброжелательной официанткой Аней.

Самоуверенные спортсмены поминутно останавливали лучшую девушку Крестовска за руку. Кавалеры ордена «Железного грифа», не особо мудрствуя, соблазняли ее мигающими огнями дискотеки, ну и собой, конечно. Но она уже сделала свой выбор. Белокурый Груздев, умеющий элегантно носить себя в костюме и костюм на себе, в ее глазах выгодно выделялся среди атлетов, передвигающихся на ногах, сплетенных из веревок мышц, по образцу армейского галифе.

Тут автору, по закону жанра, надо бы дать портрет Юрия Груздева, но его опередили более шустрые авторы женских романов. В общем, рост – метр девяносто, ни грамма жиринки, а далее смотри по тексту любой из этих книг.

Но надменный Груздев, в отличие от других. Комплиментов Ане не делает и в даль светлую не зовет. Он сидит молча и что-то лепит из хлеба. Под его руками вырисовывается то, что составляет гордость мужчин, особенно тех, которым гордиться больше нечем. Ваяет Юрий, не зная того, так, что человек, немного знакомый с искусством, воскликнул бы: «Реализм!» Придирчиво осмотрев свое творение, Груздев подправил некоторые детали, положил его на носовой платок, полил сметаной из стакана. «Натурализм!» – определил бы знаток искусства, перед тем как Груздев старательно упаковывал скульптурку в клетчатую тряпицу.

– Барышня! – позвал он официантку.

– Я вас слушаю, – Аня смущенно застыла возле Груздева.

– Презент, – протянул ей Юрий сверток.

– Спасибо, – улыбается Аня и тут же любопытствует, разворачивает платок.

…Улыбка уже не сияет утренней зарей на ее вытянувшемся лице. Гневно сверкнув глазами, она швырнула «стелу» в лицо Груздеву. Тот вскочил со стула и растерянно застыл… А за секунду до того, как он принялся бы крушить столы, Аня положила ему нервно подрагивающую ладонь на шею, взяв в другую салфетку, вытерла его лицо.

– Хочешь я пойду с тобой сегодня на дискотеку! – прошептала девушка, топя его гнев в синеве своих глаз.

– Хочу, – тихо ответил Юрий и, опустившись на стул, превратился из своенравного тигра в прирученного котенка.

– Красота спасет мир, – облегченно выдохнул Коля Бабочкин.

 

 

Еще несколько секунд после сигнала «вес взят» чемпион Волков держал над головой покоренный снаряд, затем, повинуясь закону земного притяжения, штанга летит вниз, а он, вопреки этому закону, взвился ввысь, сотрясая воздух победным криком. Таким ликующим он и застыл на фотографии.

Вечером «казаки», звеня бокалами с кипящим шампанским, бражничали, отмечали командную победу. Дух вольницы летал по ресторану.

– Как мы их сделали!

– Любо! Любо! Казаки!

Волков, добившийся показанным результатом права выступать на чемпионате России, мыслями был уже там.

– Поздравляю! – пожал ему руку Груздев, в глазах его промелькнула грустинка.

– Не печалься. Анна на шее – тоже неплохая медаль, – утешил Юрия Волков, показывая рукой на не скрывающую своего счастья Аню.

Коля Бабочкин, которого засудили, не засчитав последнюю попытку лишив его тем первого места и звания «Мастер спорта», отвернувшись к окну, смахнул рукавом набежавшую слезу.

Волков снял с себя значок с буквой «М» и, словно генерал отличившемуся солдату, приколол его Николаю на грудь.

 

 

МЕЦЕНАТЫ

 

 

Итак, рукопись отпечатана, придирчиво вычитана и уложена в клеенчатую красную папку. Сергей Волгин, тридцатилетний писатель, сунул под мышку пухлую папку с рассказами и повез ее в областное издательство.

В издательстве… В общем, послали его за тридевять земель искать спонсора. На прощание напутствовали:

– Найдешь сто тысяч – любое дерьмо подредактируем и издадим. А если не найдешь, то будь ты хоть трижды Гоголем…

С отчаяния Волгин записался на прием к градоначальнику. Тот его принял вежливо, денег пообещал, но не сейчас, а когда в городской казне будут лишние…

– Сам посуди, – говорит градоначальник и на прощание руку сердечно жмет, – книга – дело нужное, наш город прославишь. Но пока денег нет. Вот госпожу Спиридонову Якубович на «Поле чудес» вызвал. Ей помогли материально. Какая радость народу, когда она на всю страну… В общем, дело нужное. Заходи через месяц, а лучше через три. А сегодня посмотри «Поле чудес». Зинаиду Петровну Спиридонову показывать будут. Она мне звонила. Благодарила. Между прочим, телевизор выиграла. Наш город прославила. И обо мне Лене Якубовичу сказала, дескать, попа на передачу благодаря моей спонсорской поддержке. И осетра полутораметрового ему повезла, и поросенка, и ящик нашей местной водки, и туесок меда с моей пасеки, и сувениры с городских предприятий… Как только дотащила? Не женщина – вол! Хороший у нас народ, работящий, мы с ним все вытерпим и… А как Зинаида Петровна на всю страну с экрана, дескать, есть такой градоначальник Молодцов Николай Алексеевич, и он денег дал на поездку, и осетра, и поросенка, и ящик водки, и туесок меда со своей пасеки… Не жадный, о людях заботится… Вот твою книгу сколько человек прочтет?

– Не знаю.

– То-то. А тут на всю страну! Да что там на всю страну, на весь мир! ОРТ даже в Израиле смотрят. И после сегодняшнего вечера все узнают, что есть на свете такой человек – Молодцов Николай Алексеевич, что он градоначальник и меценат. В общем, заходи. Как только деньги появятся, то я тебе сразу на книгу. Дело нужное. Вечером телевизор не забудь включить. «Поле чудес»-то, оказывается, в записи показывают. Я уже со слов Зинаиды Петровны знаю, что там было, но надо, чтобы еще и весь народ узнал. Да, ты знаешь, я в молодости сам стихами баловался. Вот что увижу, так сразу и срифмую. Иду, как сейчас помню, по селу, мальчонка совсем, смотрю – столб электрический стоит, а рядом с ним березка выросла. Другой бы мимо прошел, а у меня в голове стих сложился: «Дубок зацепился за столбок». Меня земляки так и звали: Колька-поэт. На журналиста хотел учиться…

Вечером Николай Алексеевич Молодцов смотрел телевизор, при этом заразительно хохотал, хлопал себя ладонями по ляжкам и приговаривал:

– Ну Спиридонова, ну молодец, ну дает! Артистка!

На экране Зинаида Петровна Спиридонова с прибаутками вручала Якубовичу подарки. Хохмач Якубович тяпнул с ней водочки, пустился в пляс. Зинаида Петровна пропела стихотворение собственного изготовления, в котором прославляла Николая Алексеевича Молодцова, Леонида Якубовича и «Поле чудес».

Николай Алексеевич стался доволен. Благодаря скромной женщине весь мир узнал, что есть на свете такой человек – Николай Алексеевич Молодцов, градоначальник и меценат.

Сергей Волгин в это время лежал на диване и размышлял о бессмысленности своего бытия в современной России. Телефонный звонок вывел его из состояния прострации.

– Алло, – недовольно буркнул он в трубку.

– Серега, ты?

– Я.

– Это Михаил Кошкин тебя беспокоит, узнал?

– Ну, узнал.

– Приглашаю тебя к себе на день рождения. Приходи с женой. Завтра к двум часам.

– Не знаю…

– Обязательно приходи. И Ирину не забудь пригласить. Подарка не надо. Придете?

– Придем, – пообещал Сергей, чтобы отвязаться и вернулся на диван.

Вечером вернулась с работы жена. Сергей помог ей снять пальто и сообщил:

– Мишка Кошкин к себе на именины зовет.

– Я не пойду. У меня и одеть-то нечего. Там эти новые русские разоденутся… Мишкина Ленка запакуется в фирму… а я?

– Мне тоже не хочется идти. Я вообще не пойму, зачем я им понадобился? Я же для них юродивый, потому что не умею зарабатывать денег. Мне противно с ними общаться, и я не особо скрываю это. В прошлый раз рассказал им о невинных чудачествах Алексея толстого. «Писатели, – говорит Мишка, дико хохоча, – такие придурки, а мы их читаем». За всю жизнь Кот не прочел и двух книг. А ты знаешь, он ведь на полном серьезе считает себя интеллигентом, и знаешь на каком основании?

– На каком?

– В отличие от меня, он матом не ругается, даже когда напьется.

На день рождения к Мишке пойти пришлось. В полдень он заехал к Волгиным на своем сверкающем новизной «Форде» и так убедительно доказывал им, что без них торжество не состоится, что отказать ему мог только бесчувственный истукан.

Истратив последнюю сотню на подарок (одеколон), Волгины переступили порог дома Кошкиных. Дом Кошкин построил солидный, двухэтажный, с остроконечной готической крышей. В доме были спортивный зал и зимний сад. Мебель не из дешевых.

– Проходите, – радушно встретил Волгиных Михаил. – Раздевайтесь здесь, – провел он их в небольшую комнату с зеркалом в раме из литья, окрашенного под старинную бронзу. – Вешалка здесь, – показал Кошкин на резную дверь шкафа. – Вот, дом построил, деревьев целый сад насадил, двоих сыновей, Артемку и Савелия, на свет, так сказать, соорудил. Потомки. Купцами выращу. Будут мое дело продолжать. Ну, раздевайтесь, пойду других гостей встречать.

Волгины сняли верхнюю одежду. Сергей сел на неудобный красивый диван и заскучал. Ирина подошла к зеркалу и, достав из сумочки косметичку, занялась своим внешним видом.

– Все-таки Мишка стопроцентный представитель чернолюдья. Дом построил, дерево посадил, сыновей родил. И ничего-то его не мучает, сердце не болит, сон хороший. Жену любит, сыновей… Бульдозером бы по его благополучию!

– Ты ему завидуешь, Волгин, – сказала жена, поправляя прическу.

– Да не завидую я ему, я его ненавижу. Он делит людей на богатых и бедных. Я их делю на чернолюдье и интеллектуалов. И интеллектуалам, как мамонтам, в этой России места нет. Это дело, когда президент на всю страну заявляет: «Мы будем платить ученым много, когда народ поймет…» Да никогда он не поймет! Любой такелажник скажет: я весь день пахал, грузил, перетаскивал… вспотел от непосильного труда, а этот придурок, сидя за столом и ничего не производя, больше меня получает, за что? Да у любой бухгалтерши Глаши из какого-нибудь водоканала оклад больше, чем у кандидата наук. Эта Глаша получала при прежнем режиме свои девяносто рублей и была довольна. Когда назначали оклады этим Глашам, разрешения у народа не спрашивали. И я не вижу большой разницы между буржуем Мишкой и маргиналом, ковыряющимся в помойке. Оба они ничтожны и неинтересны. Помнится, мишка в школе ходил в комсоргах, с пламенем в очах говорил о достижениях партии и снисходительно похлопывал меня по плечу, когда я отказывался вступать в комсомол. Потом он ссучился, стал буржуем – и так снисходительно посматривает на меня с высоты своего благосостояния.

– Волгин, не заводись, не порть мне и людям праздника.

За обильным столом, кроме Волгиных и придурковатого Мишкиного дяди, народ сидел серьезный – предприниматели с женами.

Первым слово взял именинник. Поблагодарил всех присутствующих за то, что откликнулись на его приглашение. Вспомнил, как он совершил первую крупную сделку (перепродал партию тушенки с истекшим сроком хранения), и прослезился. Потом он представлял гостей, и за каждого из них полагалось выпить.

– Музыку! Музыку! – крикнула дородная купчиха и захлопала в ладоши. Мишка взял в руки пульт и, нажав кнопку, включил магнитофон. Загрохотала плебейская попса. Нервный Волгин закрыл ладонями уши. Купечество принялось отплясывать под визги, вылетающие из дрожащих динамиков.

Волгин вышел из комнаты. Придурковатый Мишкин дядя в это время волочился за его женой, вел «светский» разговор.

– Что твой муж так мало пьет, больной, что ли? Пригубит и поставит, как не мужик. Вот я ни одного не пропустил. Еще десять раз по стольку выпью. А он… как-то не по-русски. Пойду поговорю с ним.

– Не ходи.

– Почему?

– Он тебя обидит.

– Почему?

– Он всех обижает.

– Меня не обидит. Я со всеми общий язык нахожу. Я мужик компанейский, расейский.

Волгина Мишкин дядя отыскал в соседней комнате, предложил закурить. Сергей отказался.

– Давай выпьем. По-русски! – говорит Мишкин дядя Сергею. – Я сейчас пузырь принесу.

– Что за столом, что ли, не хватило?

– Какой-то ты не русский, не расейский…

– А ты русский?

– Конечно.

– У тебя монгольские черты лица. А впрочем, неси бутылку, я дойду до кондиции и скажу тебе по-расейски, что я о тебе думаю.

Мишкин дядя мигом принес бутылку, тарелку с нарезанной колбасой и стакан.

– Принеси второй стакан, я не люблю глотать чужие слюни.

– Народом брезгуешь? – усмехнулся Мишкин дядя и ушел за вторым стаканом.

Молча выпили по полстакана водки. Мишкин дядя наполнил их снова. Сергей отрицательно покачал головой.

– А давай кто кого перепьет, слабо? – осклабился Мишкин дядя. – Я еще принесу.

– Сядь, – остановил его Сергей. – Я дошел до кондиции и скажу тебе все, что я о тебе думаю. Ты стоишь на низшей ступени развития, а потому я тебя читаю как букварь. Напоить меня думаешь, потом жену мою накачать и воспользоваться ею. Влезть в сапогах в чужую жизнь, все испоганить, изгадить… Пшел вон, плебей.

Мишкин дядя обиделся, взял в руку водку и ушел.

В комнату вошел Мишка, которого изрядно «штормило».

– Чего один, Серег? Хочешь, на книгу денег дам?

Волгин знал, что по пьянке Мишка щедр на обещания, протрезвев, он «ничего не помнил».

– Давай.

– Сейчас?

– Ну не завтра же.

Волгин взял слегка упирающегося Мишку за руку и повел к гостям.

– Господа! – крикнул Сергей. – Внимание! Выключите Алену Апину! Так, тишина. Хорошо. Делаю сообщение. Садитесь по своим местам… Так, сели, хорошо… Налейте себе водки, кто сколько пожелает. Тост. Мне тоже дайте рюмочку. Все мы знаем Михаила Кошкина как предпринимателя, он им и является, предпринимателем с большой буквы. Но с сегодняшнего дня он еще и меценат. Только что он пообещал мне на книгу пятьсот тысяч рублей.

У Мишки от услышанной суммы выпала из рук рюмка.

– Посуда бьется – к счастью. Налейте Михаилу водки в фужер. Налили? Вложите ему в правую руку. Ну, за именинника, купца первой гильдии и щедрого мецената до дна, – Сергей первым осушил свою рюмку.

Гости растерянно глядели на трезвеющего Мишку. Мишка молча выпил фужер водки, сел на стул, подхватил вилкой ускользающий ломтик осетрины. Выдержав паузу, он сказал Волгину:

– Только все книги я себе возьму.

– Бери все до единой.

– А ты поставишь на них свой автограф?

– Хоть по пять раз на каждой.

– А… а навар будет?

– Будут убытки.

– Почему?

– Потому, что это не детектив, и не о том, как Ельцин в самолете обмочился.

– Я дам тебе денег, но ты напишешь мне расписку, что всю жизнь будешь выплачивать мне семьдесят процентов всех твоих гонораров. Согласен? – Мишка выжидательно посмотрел в глаза Волгину.

– В эту паутину я не полезу, расчет у тебя верный.

– При чем здесь паутина? Я ведь деньги, не фантики, вкладываю.

– Ладно, Мишк, я ведь пошутил. Не надо мне денег.

– Да нет, я не отказываюсь, не полмиллиона, конечно…

– Потом поговорим. Гостями займись, видишь, заскучали.

Мишка включил магнитофон, и гости задергались в современном танце, но прежнего веселья уже не наблюдалось. В воздухе повисла какая-то неловкость.

Волгины ушли по-английски. Всю дрогу молчали.

– Зачем ты выставил Мишку дураком? – спросила Сергея жена возле двери своей квартиры.

– Чтобы избавиться от его дружбы.

– У тебя же совсем не осталось друзей.

– К сожалению или к счастью, человек одинок от природы.

Волгины вошли в квартиру, молча разделись и легли спать.

Мишка Кошкин в это время распрощался с последним гостем.

– Я этого козла Волгина на порог своего дома больше не пущу, – сказал он жене и впервые в жизни грязно выругался.

 

 

 

Сергей КАРПОВ

 

 

НЕ ЗАРЕКАЙСЯ!

 

 

Когда он начал их ненавидеть? Мальчик – божий одуванчик, смотрящий на жизнь сквозь большие очки филантропического беспредела. Это такое состояние души, безбрежно романтичной, когда череда ударов лбом об стенку никогда не рассматривается как закономерность, которую не грех бы нарушить. Для него была непонятна народная мудрость «от любви до ненависти один шаг», потому что он считал, что если первая – то до гроба, и если она действительно имеет место быть, то для второй здесь просто нет места. А раз нет, то мир прекрасен. И нет повода готовиться к обороне, и уж подавно – к нападению.

Временами и го допекала действительность, когда из ста твоих знакомых при встрече девяносто девять улыбаются тебе в лицо, чтобы, простившись, плюнуть тебе в спину. Но тут он руководствовался библейским «ибо не ведают, что творят» и продолжал носить очки. Те самые, филантропические.

Блюстители правопорядка начали его останавливать на улице лет эдак с шестнадцати, причем с завидным упорством и регулярностью. Просто он любил гулять вечерами. Они даже не всегда представлялись, но всегда обыскивали его и удалялись, позабыв объяснить причину или хотя бы извиниться. Многие из них разговаривали очень грубо, но это неудивительно: судя по их красноречивым лицам, подобный способ общения для них с кем бы то ни было – единственный. С кем бы то ни было, не говоря уже об обращении к подозреваемому в ношении «колюще-режуще-огнестрельного». Они уже давно в каждом встречном видят прежде всего врага. И чья вина в том, что встреченные начинают платить им той же монетой?

Однажды он прокатился в милицейской машине. Дело было зимой, в феврале, когда он домерял своей размашистой походкой расстояние в пять километров от центра города до своего дома по причине позднего времени и мороза, когда ты рискуешь превратиться в кусок мороженой человечины, если попытаешься дождаться общественного транспорта, который по правилам еще должен ходить и ходить аж до часу после полуночи. Но здесь Россия-матушка, и здесь никто не следует правилам, поскольку бытует мнение, что последние писаны отнюдь не для дураков.

«Козелок» нагнал его за два десятка шагов до родного подъезда, выскочив внезапно из-за угла. Машина русских полей лихо перескакивала через бордюры пешеходных дорожек, поскольку в умелых руках казенного водителя не знает преград в момент преследования опаснейшего преступника. Тормоза взвизгнули, пронося желтого цвета «УАЗ» по инерции несколько мимо, чуть дальше, чем требовалось, чья-то властная рука, выпроставшись из задней двери, крепко вцепилась в воротник куртки Андрея, едва не сбив его с ног. Он вздрогнул от неожиданности и внутренне напрягся, готовый ко всему. Рука принадлежала лейтенанту, который, поленившись выйти из машины, попросту втащил пойманного вовнутрь. В кабине щедро благоухало перегаром, и Андрея слегка замутило. Он попробовал возмутиться и объяснить, что его дом – вот он, пройти десяток метров, и личность его будет удостоверена родителями. Но его никто не стал слушать. Лейтенант бесцеремонно вырвал из его рук сумку и перевернул в ней все вверх дном. Сержант, сидевший рядом с водителем, повернулся к Андрею и после традиционного вопроса «Оружие есть?» тут же, перегнувшись через спинку сиденья, совершил обряд обыска. От него так же, если не круче, несло перегарищем.

Андрею стало не по себе, когда ему сообщили о предстоящей поездке на опознание, и он, зная, что перечить блюстителям правопорядка бесполезно, промолчал. Плохо быть униженным, еще хуже – быть униженным теми, кто изначально призван охранять твои честь и достоинство.

«Ничего, – подумал Андрей, – я невиновен. Но все равно – это свинство. Свинство: хватать людей на улице только потому, что водка в твоей башке обостряет ощущение безграничной власти, а погоны на плечах – чувство полной безнаказанности». – «Значит так, – сказал лейтенант, – здесь с одной телки шапку норковую сняли, сейчас тебя опознавать будет». И добавил уже водителю: «Трогай!»

Здесь Андрей немного испугался. И было от чего: одет он в старенькую «Аляску», на голове – черная вязаная шапочка. Так одевались многие, а в этой вязаной шапчонке, натянутой на глаза, все молодые люди вообще кажутся на одно лицо. И кто ее знает, эту потерпевшую! Поди какая-нибудь полуслепая истеричка. Спутает, укажет пальцем, потом объясняй этим в погонах, что ты не Красная шапочка. Кому спьяну захочется разбираться? А ночевать в КПЗ у Андрея даже миллимикронного желания не вызывало. Он не раз слышал от своих знакомых, имевших опыт общения с милицией в закрытом помещении, о прелестях содержания под стражей и о традиционных методах дознания, из которых удар кулаком по почкам гораздо приятнее, нежели удар резиновым седлом от мотоцикла «Днепр» по голове.

«Если бьют виновного – это понятно, а если… – думал Андрей, – нет, меня это не коснется. Я – невиновен». «Козелок» меж тем скакал по выбоинам пешеходных дорожек, лавируя между домами, и Андрей крепко держался за сиденье сержанта, чтобы не таранить головой тентованный потолок. «Что вы нас ментами называете?» – спросил вдруг сержант, повернув голову. Злоба и откровенное презрение читались в его глазах. «Ну почему, я не называю, – ответил Андрей, делая попроще лицо, – это у вас работа такая. А давать кому бы то ни было оскорбительные прозвища – это неправильно. По крайней мере, я так считаю…»

И это была правда. Он действительно так считал. Хотя сейчас он несколько лицемерил. Потому что боялся. Боялся этой идиотской очной ставки. Он видел, что в глазах сержанта он не более, чем преступник, и он не верил. Ни ему, ни сидящему рядом лейтенанту. Не верил никому в погонах.

Сержант хмыкнул, посмотрел на Андрея изучающее. Злоба пропала из глаз, а презрение – нет. Оно осталось в нем, оно осталось с ним, и он отвернулся. Андрей думал о матери. Думал о том, что она до сих пор не спит и ждет его. Маленькая сухонькая добрая женщина с больным сердцем. Читает, наверное, сидя в кресле, своего любимого Флобера, перелистывает страницы тонким пальчиком, восторгаясь чистотой стиля великого француза. Флобер не любил пошлости…

Внезапно сержант заорал водителю: «Стой!» Машина взвизгнула тормозами и встала. Сержант вдвоем с лейтенантом ринулись к подъезду ближайшей пятиэтажки. Андрей выглянул в окно, отсюда было видно, что в подъезде дома, на третьем этаже кто-то курит. «Сиди спокойно!» – рявкнул водитель. Спустя минуту запыхавшиеся напарники втолкнули в кабине парня, лет семнадцати, в куртке, накинутой на голое тело, в домашних спортивных штанах и тапочках на босу ногу. Он громко возмущался, но его, как и Андрея до этого, никто не стал слушать.

«Да уж, – подумал Андрей, и ему вдруг стало весело, – в двенадцать часов ночи, в домашних тапочках – это да, это такое да, что чтобы почувствовать себя настоящим гангстером, не хватает лишь самой малости: быть им на самом деле. Анекдоты, я начинаю верить, берутся точно из жизни!»

Вот и пикет, куда их привезли спустя несколько минут: бетонная глотка несвободы. Решетчатая дверь, десяток ступеней вниз. Опять решетчатая дверь. В подвальной комнатенке без окон тускло издыхает лампочка. Накурено, хоть топор вешай. Справа – отсек за толстыми решетками, где «парятся» несколько типов уголовной наружности. Прямо у стены на стульях восседают три сержанта. Их набыченные на весь белый свет лица не сулят ничего доброго даже самому опытному тореадору. Андрей повернул голову в другую сторону. Там за обшарпанным столом восседает капитан с помятым не то от усталости, не то с похмелья лицом. Рядом стоит заплаканная девушка лет шестнадцати, с приличным бланшем под левым глазом. Сердце у Андрея прибавило ходу. Парень в тапочках был спокоен, он только зло, с немым упрямством смотрел по сторонам. Видно было, что он попадает сюда не в первый раз, и злость его не без причины. «Они?» – сказал устало капитан, и глаза его уставились в точку где-то за спинами приведенных лейтенантом. Девушка была явно не в себе. Ее лихорадило, и голос задрожал, когда она, бегло оглядев «подозреваемых», сказала:

– Нет, те были повыше.

– Точно? Посмотри повнимательнее!

– Нет, – вновь сказала она и заплакала.

Капитан поморщился и с досадой махнул рукой, словно что-то смахивал со стола в сторону Андрея, и тот понял, что можно идти. Парень в тапочках первым вышел на улицу.

«Боже, как хорошо здесь!» – подумал Андрей, вдохнув морозного воздуха и чувствуя огромное облегчение оттого, что все образовалось. «Суки!» – сказал парень в тапочках и сплюнул в сугроб, когда они отошли подальше. Андрей прекрасно его понял. Шлепать в тапочках километр по сугробам ни за что ни про что – это не самое страшное, что может с тобой произойти, но должного оптимизма все равно не вызывает. У Андрея все-таки теплилась слабая надежда на то, что перед ними хотя бы извинятся, не говоря уже о том, что исправят свою ошибку. Доставив к месту, откуда забрали. И не дождавшись ни того ни другого, он расстроился. Не разозлился, а именно расстроился. Потому что это всегда бывает при разочарованиях. И потому еще, что на носу его висели очки, те самые, филантропические.

Когда он шел домой, то боялся, как бы его снова не изловили и не увезли на опознание. Ведь милицейские облавы всегда происходят по одному сценарию: хватают всех подряд, без разбора, кого судьба сподобила оказаться в ненужный момент в ненужном месте, и волокут на свою «базу», ни в чем не разбираясь и никого не слушая. Где гарантия, что какая-нибудь другая облавствующая машина не начнет на него охоту, пока он доберется до дома? Триумф идиотизма!

Но ненависть родилась не сейчас. Он просто подсознательно стал ближе к ней. На один шаг… И это было плохо. Возлюби ближнего своего. Иначе остервенеешь. А когда остервенеешь, никого не сможешь простить…

Через некоторое время все уже воспринималось иначе. Не более, чем забавный, курьезный случай, какие не редкость в нашей развеселенькой жизни. Не более, чем. Андрей познакомился с девушкой. Это была сильная перемена в жизни. Когда в тебе рождается чувство, ты по-другому смотришь на мир, И помойка перед окнами твоего дома уже не так напрягает нервы. Света становится больше. Становится больше неба. Ты видишь, хиленький росточек пробивается сквозь толщу асфальта? Это от любви к свету. Ты чувствуешь, в твоем сердце просыпается и звонит колоколенка? Это от любви к женщине…

В тот вечер они не договаривались о встрече: у нее были какие-то срочные дела, и Андрей решил вплотную заняться курсовой, сроки сдачи которой уже поджимали. Когда около десяти вечера вдруг зазвонил телефон, он несколько удивился, но затем, когда в трубке раздался знакомый голос, обрадовался. К черту курсовую, когда звонит она! Ко всем чертям! Она попросила встретить ее и проводить до дома, потому что она задерживается у подруги и боится идти одна по плохо освещенным улицам. Подруга жила недалеко, и Андрей, прикинув расстояние, решил выходить через полчаса. Мать, как всегда, забеспокоилась. Для нее сын и в двадцать лет – ребенок. Она боялась за него, она ревновала его, зная, что придет время, и в ее доме появится другая женщина. И эти еще криминальные сводки газет! Она ненавидела ночи, которые отнимают у нее сына.

Андрей поцеловал ее в висок и обещал не задерживаться. Времени было еще предостаточно, и он решил покурить в подъезде. Сунув руку в карман за зажигалкой, он обнаружил в нем дыру, куда, видимо, огниво и провалилось. Так и есть! Но вместе с зажигалкой он нащупал там и что-то другое, продолговатое и увесистое. Дырявые карманы часто приносят сюрпризы. В руке оказался складной охотничий нож с широким, в два пальца, лезвием. Андрей потерял его еще неделю назад, когда резал им копченого леща на пивной вечеринке с друзьями. От него и сейчас пахло рыбой. Андрей улыбнулся, вспомнив, как весело было тогда. «Полежи, приятель, дома, – сказал он вслух и. вернувшись, положил нож на тумбочку в прихожей. Он не любил расхаживать с оружием.

Докурив, Андрей вышел на улицу. Было ветрено. Потоки воздуха облизывали окрестности, и вода в огромной луже перед домом рябила, искрясь в свете уличного фонаря. Андрей думал о предстоящей встрече, и вода, хлюпающая под ногами, нисколько не портила приподнятого настроения. Он едва успел дойти до фонаря, когда услышал сзади грубое «Стоять!» так обычно кричат гопники, обнаглевшие от собственной крутизны. Вздрогнув от неожиданности, Андрей обернулся.

Их было двое, и они выходили из темноты в круг света фонаря. Два крепких с виду мужика, лет тридцати. Один из них выглядел изрядно возбужденным, глаза его сверкали; второй – без тени волнения, спокойный, как удав. «Пройдем с нами!» – заявил он тоном, не терпящим возражений.

– Куда?

– Тут, недалеко, – и он схватил Андрея за руку.

– Не понял! – отреагировал тот, высвободившись от захвата резким движением. Он уже был готов к драке. Гопнику нельзя поддаваться, из него надо выбивать тупую самоуверенность. Он никогда не поймет ни твоего пацифизма, ни человеколюбия. Андрей сжал кулаки и поднял их до уровня подбородка.

– Щас поймешь, сука! – крикнул второй и ударил без замаха, целясь в лицо. Андрей поднырнул под его кулак и тут же получил по ребрам ногой от того, кто предлагал пройтись. Андрея швырнуло в сторону, он с трудом удержал равновесие. Злость закипела в нем. Он всегда зверел от физической боли, причиненной ему ни за что. В такие минуты ему было плевать, сколько перед ним противников. Злость и обида заглушали разум. И он бы бросился на них сам, если бы один из них, тот, что бил ногой, не вынул из кармана красную книжицу, в которой при свете фонаря легко угадывалось удостоверение сотрудника МВД.

– Мы из милиции! – крикнул он. И кулаки разжались…

Они вели его, крепко держа за руки с обеих сторон, и один из них, матерясь через слово, обещал нарезать из Андрея ремней, если с каким-то там Витюней что-то случится. Этот мент был изрядно пьян и частенько повисал на плече Андрея, когда спотыкался на ровном месте. У него было что-то наподобие пьяной истерики. В его глазах стояли слезы, и бушевала звериная злоба. Слезы и злоба. И алкоголь. Андрей думал о своей девушке и о темных улицах, по которым она пойдет одна. И он не мог понять, при чем здесь какой-то неизвестный ему Витюня и при чем здесь он?

Они привели его в пикет, находившийся в здании художественной школы на первом этаже. В холле толпился возбужденный чем-то народ в форме и штатском. Правоохранительные лица, жаждущие крови, подогретые корпоративностью и алкоголем. Андрей чувствовал, его здесь ненавидят все. Атмосфера накалена до предела. Оказалось, в драке с топором ударили милиционера, его увезли на «скорой», и никто не знает, будет ли он жить. Вот кто такой Витюня и вот почему все в ярости. И вот почему девушка осталась без провожатого. «Сюда его, суку!» – проорал кто-то рядом и Андрея втолкнули в один из кабинетов. Четверо в штатском, спорившие в центре комнаты, при виде Андрея замолчали. За столом у зарешеченного окна спал сидя, повалившись вперед, пожилой майор. Пустая бутылка из-под водки лежала на крышке стола, касаясь донышком его седой головы. Сильный удар в спину сбил Андрея с ног и швырнул на спящего офицера. Андрей развернулся в падении, как кошка; острой болью полоснуло в позвоночнике, майор, сбитый им, мешком рухнул со стула. Белые, выпученные в бешенстве глаза сержанта, трое повисли на руках его, пытаются вывести, докричаться до помутневшего сержантова сознания, но тот не слышит, рвется, вырывается, бьет ногой – и искры из глаз Андрея: хрустнуло, вспыхнуло в груди, но навалились крепче на буяна и выставили за дверь. Крики, мат. А майор так и лежит себе под столом, спит, сердешный – не добудишься.

Отдышался, прокашлялся. Ломота за грудиной да в пояснице, а так ничего, жить можно. Даже закурить разрешили. Обыскали, выгребли все из карманов, сложили на столе. Единственный беспристрастного вида работник в штатском, капитан, как к нему обращались, взяв паспорт Андрея, вышел куда-то. Должно быть, проверять по картотеке прошлое задержанного. Майор безмятежно всхрапнул, заворочавшись вдруг под столом. Минут через десять капитан вернулся и, позвав Андрея кивком головы, скрылся в дверях. На улице он отдал Андрею паспорт и сказал: «Свободен!» дверь за ним громко хлопнула. Накрапывал дождь, искрясь в свете фонаря.

Когда капитан во второй раз выводил Андрея из пикета, потому что тот не успел сделать и сотни шагов, как вновь был схвачен и приведен обратно – облава продолжалась – от него по-прежнему не пахло алкоголем. Видимо, он был язвенником. И эта язва была на радость Андрею. Потому что благодаря ей нашелся в этом бедламе хоть один трезвый человек, способный работать мозгами.

Жизнь прекрасна, – говорил он сам себе, спеша на встречу, на которую уже опоздал, – просто в любом деле есть мерзавцы, которые портят все, которые теряют человеческие ценности и взамен приобретают скотские. И самое страшное, это то, что они обладают властью. Да, это самое страшное. Но есть и хорошие. Хорошие как тот капитан. Или трезвые? Хорошие или трезвые? Те или другие, которые не извиняются за скотство своих напарников.

Я им не судья, потому что так сказал Господь. А они мне? Кто им дал такое право? Уж не те ли налоги, которые я плачу на их содержание? В этом есть что-то божеское: платить тем, кто тебя унижает. Когда люди распинали Его Сына, Он заплатил им хотя бы тем, что не уничтожил их на месте.

Они в жизни не касались библии, и я должен их простить. Ибо не ведают, что творят. Да-да, ибо не ведают, что творят. «Мрази, прости Господи!» – и он сплюнул в дорожную слякоть.

Она уже шла навстречу, его девушка. Быстро, нервной походкой. Словно чужая, пролетела мимо, не сказав ни слова, презрительной усмешкой полоснув по Андрею. Она была в ярости. Потому что он опоздал, а она ждала, и ее до полусмерти перепугал какой-то нетрезвый гражданин, подошедший в темноте, желавший развлечься. А он все не шел, и она бежала, униженная собственным страхом, цокая по асфальту набойками каблуков. Она так и не сказала ни слова и не обернулась. Она утонула в своем подъезде, а он вернулся домой. Вечер не удался.

Потом он часто благодарил Бога, что вовремя обнаружил в кармане нож и не поленился вернуться и оставить его дома. По сравнению с тем, как с ним обошлись, не найдя при обыске оружия, Андрей мог легко себе представить, что было бы в случае обратном. При мысли об этом его бросало  в холодный пот. «Когда ты невиновен, тебе нечего бояться!» – так сказал следователь в одном из фильмов про советскую героическую милицию. Действительно, чего? Андрей теперь знал, чего: скотов в милицейских погонах, про которых кто-то из студентов весьма точно срифмовал пару строчек: «Как надену портупею, так тупею и тупею…» В кино все иначе: так, как должно быть. Здесь – другое кино: как есть.

А я хочу идти по улице и знать, что если и получу вдоль спины резиновой правоохранительной дубиной, то только за дело, а не потому, что кто-то смакует свою власть, кто-то просто зол, у кого-то чешутся руки. И мне будет не обидно. Больно физически, но не обидно. Жизнь прекрасна? Иногда. Жизнь дерьмо? Иногда. Иногда совершеннейшее. Мы умираем? Всегда. Рано или поздно. А жизнь остается. И продолжает либо благоухать, либо вонять, для кого как, кто как ее воспринимает. И есть аксиомы. И мы живем потому, что каждым своим новым днем подтверждаем старые аксиомы. Плетью обуха не перешибешь. Это – одна из них. Остается только в плети видеть плеть, а в обухе – обух. Ни больше, ни меньше. Видеть больше – мания величия, меньше – глупость. Черви ведь живут в дерьме. И не страдают от этого. Наоборот, это – их родина. Если не хочешь испачкать рук – не лезь в их обитель, но если уж вляпался – отнесись к этому по-философски. Но мне не нравится примиренчество! Это – не примиренчество, не выражайся, как совок, а всего лишь философское отношение. Впрочем, философы тоже умирают. Поздно или рано. И Андрей улыбается…

Ненависть не нужно долго кормить и вынашивать. Она рождается мгновенно. Сначала как паралич всех чувств, затем белая, кипящая как жидкая сталь. Она опаляет все внутри, и то, что раньше сомневалось и колебалось, оправдывало и отступало, становится крепким и закаленным, омертвелым и не подлежащим реанимации. В груди просыпается зверь, который требует крови…

 

 

…Она не испугалась, наоборот, очень обрадовалась, когда перед ней, одиноко стоявшей на троллейбусной остановке в полдвенадцатого ночи, вдруг остановилась милицейская машина. Особенно, когда милашка лейтенант, высунувшись из окна задней двери, гостеприимно предложил подвезти. Ибо его добрая душа не сможет вынести, если с этой стройной красавицей с большими голубыми глазами что-то случится в столь поздний час и в столь мрачном месте. Ведь всякое бывает, мало ли преступных элементов с не менее преступными намерениями ходит до сих пор под небом голубым. Она не колебалась, только спросила, по пути ли им, ей не хотелось быть обузой.

– О нет, никаких проблем! – улыбнулся лейтенант и выскочил из кабины, чтобы помочь даме сесть. Ей это польстило. Кому не польстит подобная галантность?

– Благодарю вас, – сказала она, – вы меня очень выручили!

– Ну что вы, это наш долг! – осклабился с переднего сиденья водитель-сержант, и на нее пахнуло слабым запахом мяты и алкоголя. Но она не придала этому большого значения – сама возвращалась из гостей.

Они ехали очень быстро, вот мигнул желтым глазом последний в черте города светофор, мелькнул перекресток и машина взлетела на мост через реку, за которой через пару километров сияли огни пригорода, где жила девушка. Лейтенант рассказывал анекдот, и сержант вдруг так громко засмеялся, что ей стало немного не по себе. «Давай направо!» – внезапно крикнул офицер, и водитель, резво притормозив, начал быстро выкручивать баранку. «Постойте, куда мы?» – недоуменно спросила она. Ответом ей было ржание сержанта и жадные руки, схватившие грубо за плечи. Она вскрикнула и толкнула дверцу, сломав ноготь, но машина уже набрала скорость. Черные деревья, столбы понеслись мимо…

Она вырывалась, как могла. И в тесной кабине, и на влажной траве, потом, когда ее выволокли из машины. Ее дважды ударили по лицу, чтобы успокоить. Ее вырубили, чтобы получить ее тело.

Сержант во всем этом участия не принимал. Он сидел за рулем и криво ухмылялся, глядя на старания своего похотливого начальника. Сержанту женщины были безразличны.

 Когда они уехали, ее долго и мучительно рвало. Потом она увидела, как звезды отражаются в воде. И в голове ее родилась мысль. Но ничего не вышло: звезды отражались всего лишь в луже. И она терла себя этой пахнущей болотом водой, а грязь так и не сходила, она терла, а грязь все не сходила…

 

 

Он сидел и слушал ее рассказ о том, что произошло. Он сам ее вынудил рассказать. Потому что почувствовал сразу: что-то случилось. И как она избегала его, и как ее голос дрожал в трубке и, наконец, когда он, несмотря на запрет, вломился в ее квартиру, как она прятала лицо, где сквозь пудру проступали синяки, такие страшные на женском лице. Сидел и слушал. И каменело все внутри. И кулаки белели, и ногти врезались в ладони…

Она боялась. Она не хотела огласки и суда. Она боялась унизительных экспертиз, позора, мести. Мужчин, тормозящих рядом авто, темноты. Она хотела пересидеть свою боль в собственном уголке, уповая на время, которое лечит…

Маленькая, бедная девочка! Бедная моя девочка… Он крепко прижал ее к себе, как будто терял навсегда, и она плакала, а он гладил ее вздрагивающие плечи, и в глазах его не было любви, в них была сталь…

Вернувшись домой, он набрал номер. Затем встретился с человеком. Они посидели в кабаке, и человек назвал свою цену. Спустя день у Андрея уже был пистолет. «Вальтер» 1943 года выпуска. Человек не торговался. Он взял деньги. Не много, потому что «ствол» был грязным. Так он выразился, этот человек…

Андрей думал, сидя ночью на кухне. Перед ним стояла ополовиненная бутылка водки. Рядом лежал пистолет. Андрей вынул обойму и выколупнул из нее все патроны. Все они, тупорылые, поблескивающие медью посланцы смерти. Нет, лучше – ангелы. Девять свинцовых ангелов. И они полетят. И я прав. Насилие порождает насилие. Вот именно. И пусть. Я никого не трогал.

Он уже все знал. Она описала лейтенанта, и он знал, что лейтенант белобрыс и на лбу его небольшой крестообразный шрам от фурункула. Найти объект не составило труда. Через знакомого главного редактора одной из местных солидных газет Андрей устроился работать корреспондентом в криминальный отдел. Получив удостоверение, он добился разрешения одной из шишек МВД на то, чтобы написать очерк о работе милиции, выполняющей ночное патрулирование города. Двое суток Андрей скакал в милицейских «козелках», пока на смену не заступил искомый лейтенант со шрамом…

Теперь Андрей уже знал все. Он записал интервью с объектом на диктофон и прокрутил ленту перед девушкой. Он видел, как дернулось и вытянулось ее лицо, как страх вспыхнул в ее глазах, как она схватила диктофон и ударила его об пол, и как потом ее била истерика…

Ты знал его имя и фамилию, домашний адрес. Время, когда он уходит на работу и когда возвращается. Да, ты умница. Чему-то научили тебя прочитанные в свое время детективы. Ты проделал хорошую работу. У тебя даже не сдали нервы, когда ты брал интервью, хотя тебе хотелось зубами вцепиться в его шею и вырвать горло. Страшно хотелось. У тебя даже тогда вспотели ладони, и этот липкий пот ты и сейчас чувствуешь, вспоминая об этом. И голос у тебя тогда поначалу хрипел от желания, от этого звериного желания: прыгнуть и разорвать, от этого возбуждения охоты на врага. Да, это сильное чувство. И ты сейчас скрипишь зубами и сжимаешь кулаки тоже от этого. Очень ярко все стоит перед глазами.

Он налил себе еще водки. Чтобы уснуть. Недосыпание ослабляет рефлексы. А алкоголь – эта та небольшая роскошь, которую можно себе позволить. Если это не переходит в самоцель: нажраться и упасть. Если это для здоровья. И он усмехается.

Рассвет медленно проникал в комнату. Андрей лежал на кровати одетым. Он не раздевался и не стелил в эту ночь. И не спал. Алкоголь не помог в этом. Просто появилась относительная легкость в восприятии реальности, четкость в расстановке акцентов – водка не пьянила. Прямо, решительно и не сворачивая. И сделать то, о чем ты думал в последние недели, к чему тебя подвигли обстоятельства и твой мозг, правильно, как тебе показалось, отреагировавший на них.

Ненавижу судьбу. Она приносит одни лишь разочарования и беды. А хорошее, это то, что есть в нас, с чем мы идем и надеемся дойти. Это судьба вышибает добро из нас. А не мы? Не мы отдаем, когда она требует? Придумали козла отпущения и валим на него все свои беды. Так легче и проще. Иди, встань и подойди к зеркалу. Видишь, твое серое лицо с морщинами на лбу, мешки под глазами. И в твоих глазах не меньше жизни, чем в самом тебе. Потому что это твои глаза. И если ты скажешь, что кто-то может заставить тебя изменить в них свет, то ты – ничтожество. И я не могу тебя уважать. Да, тебя, мое зеркальное отражение.

Только ты виноват в том, что делаешь. Потому что Господь дал тебе мозг, душу и сердце, на которые можно давить снаружи, но которыми нельзя управлять изнутри тебя. Потому что это – твое, это – ты. Че-ло-век! Мать твою! И нет ничего сильнее тебя. И не жалуйся мне. И не вини никого. Ты – Вселенная. В окружении миллионов подобных тебе, двуногих, двуруких Вселенных. И будет мир, пока каждая на своей орбите, и эта своя равноправна с общей. Да. И не смотри на меня, будто я спятил. И не смотри на меня, будто я чересчур разговорился. И вообще, не смотри больше…

Радио очнулось и выдало гимн Российской Федерации. Комната наполнилась тягучими волнами отпетого патриотизма, и Андрей начал заполнять обойму патронами. Затем всунул ее в рукоять пистолетом, и она деловито щелкнула, вставая на место. Потом он сел, держа пистолет в руке, словно по обычаю – на дорожку, и отражение в зеркале село вместе с ним. Когда гимн кончился, он резко встал, сунул оружие в спортивную сумку и быстро вышел из дома, хлопнув входной дверью. Уже спускаясь по лестнице, он вспомнил, что забыл ключи от квартиры. «Это примета», – подумал он и усмехнулся.

На улице плескалось утро. Солнце деловито карабкалось на небо. Дворники со знанием дела разводили грязь на тротуарах, поднимая пыль коромыслом своими жиденькими метлами, в каждом взмахе которых чувствовалась необоримая любовь к чистоте. Голодные ободранные кошки шныряли под ногами спешащих на работу. В воздухе носилось воробьиное племя, и из-за угла дома напротив, как всегда в это время, показался спортивного вида старичок, преследующий трусцой уносящееся галопом здоровье.

Андрей не торопился. Дом, к которому он направлялся, находился через два квартала, а семи часов еще не было. Обычно объект покидал дом в это время. По крайней мере, в три утра подряд, когда Андрей сидел в беседке детского садика напротив нужного подъезда и ждал. Позавчера шел мелкий дождь, и на асфальте пузырились лужи, и объект, высунувшись из подъезда, накрылся огромным черным зонтом. Андрею тогда показалось, что он слышит удары капель по его куполу, и сердце тогда застучало быстрее. Сейчас оно билось ровно. Но тяжело. Как молот. И в районе желудка – поразительная легкость, как будто туда кто-то накачал воздуха, и от этого в ногах была небольшая слабость. Но эта легкость – не от страха, и эта слабость в ногах – тоже. Просто не каждый день это бывает, чтобы ты шел за ЭТИМ. Это как идти на экзамен с полным незнанием предмета, но с каким-то внутренним упрямством, которое толкает вперед. И хрен с ней, со слабостью!

Земля под ногами ползет к тебе. Город накатывается на тебя, неся навстречу инкубаторские бетонные дома, заборы, гаражи, деревья, пьяные одиночеством, открытые люки-капканы, откуда парят канализационные легкие города; столбы, свалки и всякую другую дребедень, что в изобилии захламляет бывшее дно бывшего океана. Навстречу попадаются люди. Кто хмур, кто уже успел опохмелиться. Но ты уже не с ними, ты отдалился от них, зашнуровался в кокон, потому что у тебя не людская забота и не людская вещь в сумке через плечо. Вот девушка навстречу. В руках – поводок, кончающийся на шее черного дога. Какая ты независимая, не лицо, а сплошная масса надменности. Мое бы тоже, наверное, имело такое выражение, если бы у меня была такая зубастая рожа на привязи. Хотя в домашней обстановке она наверняка мила, нежна и ласкова, и всеми любима. Дай Бог тебе здоровья, красавица, да и твоей псине тоже. Иначе кто защитит тебя, ведь «…прогулка в парке без дога может стать тебе слишком дорого…» Это «Наутилус Помпилиус». Это Вячеслав Бутусов. Это музыка, которую ты любил, а это ты с сумкой через плечо, все ближе и ближе. Ближе и ближе. К цели.

Вот и тот самый подъезд. Ком воздуха в животе становится еще больше. Кажется, сердце могут услышать даже редкие прохожие. Так тяжело оно лупит. И если сейчас заговорить с тобой, ты ответишь странным, неестественным голосом. Но это ерунда, потому что не каждый день ты идешь за ЭТИМ. Ты смотришь на часы. Стрелки показывают половину седьмого. Закуриваешь, и руки твои не дрожат, и в голове нет паники, просто тяжело бьет сердце, и от этого тяжело. Вкус сигареты приятен, и чем больше глотаешь дым, тем больше хочется. Но надо когда-нибудь бросить. Собраться с волей и бросить. Чтобы быть здоровым. Как тот старикашка, что бегает трусцой по утрам, смешно взбрыкивая ногами. Ты опять усмехаешься. Да, он действительно смешно бегает.

Ты бросаешь сигарету, и старушка, переваливаясь, как гусыня, старая больная гусыня с помойным ведром в руке, с подозрением смотрит на тебя. Ты корчишь ей приветливую улыбку, входишь в подъезд и расстегиваешь замок сумки. Затем поднимаешься вверх по лестнице. Туда, на пятый этаж, потому что из телефонного справочника ты знаешь и номер квартиры.

Это твои шаги так гулко отдаются в ушах, заглушая даже сердце, и внезапно, неожиданно для себя ты видишь его, спускающегося навстречу. В форме, с черной папкой в левой руке. И ты видишь глаза его, раздувшиеся от ужаса, потому что «Вальтер», такой тяжелый, но удобный для твоей ладони, уже смотрит ему в лицо. И он пятится, и рот его раскурочивается в безобразную дыру, и ты не слышишь ничего, даже своего сердца. Вокруг пустота, и даже время замедлило ход, потому что движения, как в тумане. И ты давишь пальцем на спуск и видишь, как меняется лицо лейтенанта, потому что выстрела нет, ведь ты не вогнал патрон в патронник. И он бросается на тебя сверху, а ты в диком смятении рвешь на себя коробку затворной рамы и суешь руку вперед. А он уже рядом, он уже намахнулся, и ты жмешь указательным пальцем и чувствуешь, как пистолет вырывает из руки с каждым выстрелом, и грохот закладывает уши. А его останавливает и швыряет назад, на ступеньки. А еще ты где угодно поклянешься, что слышал, как звенели стреляные гильзы, скача по лестнице вниз. Как ангельские колокольчики. Тебе так показалось. Хотя какая чушь! Разве ты их не слышал когда-нибудь? Но ты все равно мог бы поклясться.

Потом ты повернулся и побежал вниз, и только выбегая из подъезда вспомнил, и бросил оружие в сумку. Ты мчался не разбирая дороги, и сумка била тебя по спине. Ты очнулся только в родном подъезде. Без физических сил сидящим на ступеньках лестницы перед дверью, забыть ключи от которой было приметой. На душе зияла безграничная пустота, и в ней никому не было места.

Ты сделал это. Ты молодец. Ты куришь, и руки твои не дрожат. Ты сделал это, но это еще не все. Это было бы все для кого-либо другого, но не для тебя. Потому что ты не сможешь жить с ЭТИМ. Совесть не будет тебя мучить, потому что ты и сейчас не отрекаешься и не отречешься от того, что все было правильным. Но жить не сможешь. Даже если тебя не найдут. Потому что сошел со своей орбиты. Ты не хотел, но сошел. А значит, единственное, что ты можешь для себя сделать, это пустить себе пулю в лоб. Господи, надо же было так сказать: пустить себе пулю в лоб! Это все равно, что «достигнуть определенной договоренности», произнесенное на сходке доярок из дремучих деревень.

Не важно. Ерунда. Ты к этому относишься спокойно. И никто не имеет права тебя осуждать. Потому что никто и ни от чего не застрахован. Смейся-смейся над собой, и иди. Нет, покури еще, и иди. Крыша, это хорошо. И ты всегда любил бывать там. И ты там останешься. Только сделай все быстро, потому что страх может появиться вдруг, и нет гарантии, что ты с ним справишься. Иди. Пока ты хороший. Для себя. А сигареты были неплохие. Жалко мать. Но она поймет. Ведь ты не мог поступить иначе. Да ни хрена она не поймет! Вот-вот. Поэтому иди быстрее. Вверх, ближе к небу. Чистому и светлому, изгаженному дымом заводских труб и тленом грехов человеческих, но все равно чистому, потому что сейчас и для тебя…

На крыше сидели голуби. Они хороводились друг с другом, и человек, внезапно появившийся из люка, заставил их всполошиться. Они отпорхнули в сторону, но не улетели, надеясь, что он скоро уйдет. Когда в воздухе грохнуло, они все разом снялись с крыши и сделали над домом круг. Когда, подлетая обратно, они увидели, что человек никуда не ушел, а наоборот даже, видимо, собирается остаться здесь надолго, голуби улетели совсем.

 

 

Стас НЕСТЕРЮК

 

 

ПРЕРВАННАЯ ПАРТИЯ

 

 

Я вошел в номер и, не раздеваясь, бросился на кровать. Не хотелось ничего ни видеть, ни слышать и ни помнить. Но мозг, точно киноаппарат, без конца прокручивал перед глазами события минувшего дня. А откуда-то сбоку на эти события накладывались воспоминания годичной давности, и старые чувства, смешиваясь с новыми,  точно шла химическая реакция, бурлили, растворяясь друг в друге и оставляя после себя черный осадок безысходности…

Тогда, год назад, как и теперь, жребий свел меня с Гуревичем за три тура до окончания турнира. Играя белыми, я применил на тринадцатом ходу новинку, подготовленную при помощи моего тренера и тщательно проверенную дома. Гуревич после недолгих раздумий поставил ладью на «d8», и сердце мое радостно подскочило. Я словно по писаному, сделал несколько ходов и только затем обнаружил, что партия идет не совсем туда, куда мне хотелось. В тот день, вернувшись в гостиницу после поражения, я долго и упорно анализировал позицию и очень скоро нашел ошибку. Скорее, не ошибку даже, а просто ход, меняющий всю систему игры. Ход конем на «d5» вместо движения королевской пешки давал все шансы на успех…

Напрасно в этот вечер Юрий Иванович – мой тренер и секундант – пытался заставить меня забыть горечь поражения. Сам не свой я отправился играть на следующий день, провел партию, как в тумане, и, естественно, проиграл. Последние два тура я даже не запомнил – они ничего уже не могли изменить; в финал я не попал и в Санкт-Петербург не поехал.

Не знаю отчего, но именно это поражение осталось самым ярким воспоминанием о турнире. Весь следующий год, играя белыми, я стремился повторить тот самый вариант, и с первого хода, вольно или нет, начинал подталкивать противника к нужной мне позиции. И если, бывало, черные уже на первых ходах избирали иное продолжение, меня тотчас охватывала апатия, и я нередко сдавал партии, в которых стоял на выигрыш.

За последний год мои успехи резко пошли на спад. Раньше обо мне говорили как о молодом таланте, городская газета даже уделила значительное место статье о моих успехах: теперь же внимание отвлекалось на других, а обо мне если и вспоминали, то как о человеке, не оправдавшем надежд.

Есть поэты. Исчерпавшие ресурс к двадцати годам, есть художники, выразившие себя полностью и увядшие к двадцати пяти, а есть шахматисты, блеснувшие в юности и к двадцати двум ставшие заурядными середнячками. Мне – двадцать два. Еще не поздно попробовать себя в чем-то другом. Но кто сможет понять, сколько юношеских грез придется похоронить, чтобы бросить шахматы. Я не мыслил себя без игры, да и не помнил уже, наверно. С тех пор, как в пять лет отец научил меня играть, шахматы прочно вошли в мою жизнь, со временем став значительной частью миропонимания. Я мыслил шахматными терминами, видел глазами турнирного бойца и всякое событие соизмерял с точностью хода и красотой комбинации. Только здесь я полностью становился собой, освобождая мысли и чувства от условностей внешнего мира…

Прошлогодняя неудача повлияла даже на мои отношения со Светой. Не знаю как и не знаю почему, но повлияла. Что-то не сложилось, и мы расстались. Затем, правда, помирились, но отношения с тех пор так и не клеились.

Кто-то сказал однажды, что я потерял уверенность в себе. Это – неправда! До сегодняшнего вечера я верил в реванш; я знал, что наступит день, когда я переломлю палку в колесе своей фортуны. Я ждал этого дня и готовился к нему.

Единственный человек, который понимал меня все это время, был мой тренер Юрий Иванович Зайцев. Еще когда я подростком пришел в его секцию при Дворце пионеров, он обратил на меня внимание и с тех пор долгие годы помогал всем, чем мог. Даже нынешнюю поездку устроил в основном он, хотя руководство спорткомитета собиралось послать на турнир другого шахматиста, более зрелого и опытного.

И вот теперь все кончилось… Никогда прежде я не выходил на игру с таким настроением, как сегодня. Вновь по воле жребия белые фигуры, и вновь напротив Борис Гуревич… Староиндийская защита… Затаив дыхание, я ждал каждого его ответа. Я хотел, чтобы он принял вызов, и он принял его. Партия развивалась точно так, как год назад, до того момента, когда мой конь, перемахнув центральную линию, встал на поле «d5». Только теперь Гуревич впервые задумался. Я заметил, как дернулись веки за толстыми линзами очков и правая рука принялась нервозно поглаживать кудрявую голову.

Мир вокруг перестал существовать. Его поглотила борьба. Для меня это была борьба в первую очередь с самим собой и за себя. Больше всего, как ни странно, я боялся, что мой противник совершит ошибку. Я хотел победить в честной борьбе, хотел, одолев его, разрушить стену, которая мешала дышать весь последний год жизни.

Гуревич не совершил ошибки. Он играл блестяще. И к сороковому ходу выяснилось, что перевес мой растаял, как дым,  уже ничья должна стать для меня спасительной гаванью. Я не стал откладывать партию, не стал это делать и он. Здесь, в игровом зале, мы решали не только вои турнирные проблемы, партия походила на дуэль, отложить которую было бы преступлением против совести. Видимо, Гуревич понял это, и его желание сражаться до конца заставило отнестись к нему с еще большим уважением.

Перелом наступил на пятьдесят втором ходу. Собрав остатки сил в один кулак, я бросился в атаку; противник отбил ее, разменял последнюю ладью и перевел партию в технически выигранный эндшпиль. Когда его король занял ключевую позицию в центре, я остановил часы.

После рукопожатия Гуревич обратился ко мне:

– Я ждал, что вы захотите повторить этот вариант, и решил пойти вам навстречу. Ход конем на «d5» был для меня полной неожиданностью. Красивая получилась борьба.

Затем он предложил проанализировать партию. Но я только отмахнулся и уже через минуту был на крыльце. Не знаю, может быть, стоило остаться, все же не так пусто было бы теперь на душе, но я не смог… Комок подступил к горлу, и слезы, казалось, вот-вот брызнут из глаз, поэтому я ушел, не дождавшись даже Юрия Ивановича.

 

 

Я по-прежнему лежал, не шевелясь, когда услышал какой-то странный звук. Обернувшись, я увидел Юрия Ивановича. Он поставил на столик бутылку и теперь раскладывал закуску.

– Что вы делаете?! – вскричал я в изумлении.

– Вставай, Сережа, нас с тобой ждет вечер лирических изысканий.

– Вы же знаете: я не пью, – запротестовал я. Оба мы прекрасно понимали, что пить во время соревнований ни в коем случае нельзя.

– Так я пью. Иногда, – улыбнулся он. – От тебя требуется только составить мне компанию.

– Не нужно мне никаких компаний! – я отвернулся к стенке.

– Сергей, не заставляй шлепать тебя как маленького. Я просто прошу тебя: посиди со мной. Сегодня я пережил такое, что мне необходимо напиться. И я думал, что ты, как друг, посидишь рядом.

Я повернулся и посмотрел ему в глаза:

– Вы же сами всегда говорили, что напиваются в трудные минуты только слабаки.

– Говорил. Но сегодня как раз такой день, когда нужно быть слабаком. Период железобетонной стойкости прошел. Жаль, конечно, если ты не составишь мне компанию, не очень хочется быть сегодня вечером одному.

На его лице отразилась неуверенность. Я никогда не видел раньше своего тренера таким. Видимо, ему и впрямь нужен был кто-то рядом в этот вечер. Выбросив из головы мысли о собственной катастрофе, я поднялся с кровати и стал помогать накрывать на стол.

– Почему именно водка? – спросил я, когда он начал открывать бутылку.

– Я далек от эстетизма, и если пью, то для того, чтобы стать пьяным, а водка соответствует этой задаче наилучшим образом.

После нервных потрясений, пережитых за день, на меня, вдобавок непьющего, алкоголь подействовал мгновенно. Юрий Иванович морщился, а я уже почувствовал, как боль моя куда-то отступила, и все беды показались недостойными упоминания. Захотелось обнять тренера. Вместо этого я протянул руку к бутылке:

– Может, еще по одной?..

– Резво скачешь, Сергей. Хочешь свалиться с катушек?

– Но вы же сами сказали, что хотите быть слабаком.

– Слабак, Серега, тоже живое существо. А если я отключусь, то вряд ли буду на него похож. Впрочем, давай махнем еще понемногу.

Через некоторое время мы погасили свет, оставив лишь небольшой ночничок над кроватью.

– Курить хочется, – произнес он.

Мы распахнули окно и перевесились через подоконник. Было уже около полуночи, и жизнь на улице находилась в предпоследней стадии замирания. Прямо под нами раскинулась широкая проезжая часть. В свете фонарей блестели провода троллейбусных линий. Вдалеке темным силуэтом выступал на фоне тусклого света Дворец культуры, где проходили соревнования. Сейчас там никого не было, видимо, шахматисты разошлись. Откуда-то доносилось щебетание ночной птицы.

– Соловей, – произнес Юрий Иванович.

– Я в этом не разбираюсь, – отозвался я.

– Я тоже.

– Значит, точно соловей, – рассмеялся я. – Интересно, что он делает в центре большого города?

– Наверно, то же, что и мы: наслаждается безбрежностью пространства.

– Какое же пространство здесь, где кругом дома, люди и машины?

– Пространство есть везде. А дома и машины – слишком мелки по сравнению со Вселенной, чтобы помешать чувствам. Когда я был в твоем возрасте, я часто гулял по ночам в гордом одиночестве. Мне казалось, что так я освобождаюсь от оков повседневности и возвращаюсь к началам бытия.

Он никогда не говорил со мной раньше о таких вещах. Я знал его с двенадцати лет и даже несколько раз заходил к нему домой, но общение наше если и не вовсе ограничивалось шахматами, то непременно витало где-то поблизости.

– Ты хорошо помнишь мою жену? – внезапно спросил он.

– Ольгу Сергеевну? Конечно, помню.

– Она на десять лет меня моложе. Мы поженились шесть лет назад. Мне тогда исполнилось тридцать два. Ты не находишь, что это несколько поздновато по нынешним меркам?

Я пожал плечами:

– Как-то не задумывался. Но ведь, кажется, вы и раньше были женаты?

Он кивнул. Сигарета догорела и, оглядевшись по сторонам, он швырнул окурок вниз. Мы вернулись в комнату, однако оставили окно открытым.

– Мне было двадцать два, когда я влюбился. Произошло это самым неожиданным образом. Была у меня знакомая – Жанна, на пару лет моложе. Мы с ней общались. Ну, в общем, даже непонятно как общались. Ее отец вел у меня в школе математику. Я время от времени забегал к ней, она – ко мне, но только, как и многие девчонки, она была пола предрассудков: «если девушка идет в гости к парню…» И тому подобное… Поэтому она или забегала ко мне как бы «по пути», или брала с собой какую-нибудь подружку. Вот так однажды она и зашла ко мне вместе с Ириной. Мы посидели у меня, послушали музыку, потом немного погуляли втроем. В общем, ничего серьезного. Недели через три встречаю Жанну на улице. Поболтали о том о сем, она и спрашивает: «Как тебе Иринка?» «Нормальная девчонка», – говорю. «У нее никого нет», – говорит. Вообще, Жанна была дамой с мировоззрением: если у парня и девушки никого нет, их нужно непременно познакомить. Да в общем-то она права: не будь таких, как она, такие, как я, век сидели бы в одиночестве. В общем, свела она нас через пару дней, и снова гуляли мы целый вечер втроем. Все шуткой-шуткой, как-то обступили они меня с двух сторон, а я их обнял… И в этот момент почувствовал, что Ирина мне нравится.

Юрий Иванович говорил так, словно видел перед собой картину. Взгляд его устремился сквозь подоконник, а слова он произносил так, словно они шли откуда-то извне. Просто перечислялись события, мысли и чувства, а самого его там не было. Вскоре я поймал себя на том, что именно так все и воспринимаю: в моем воображении тренер никак не сочетался с тем парнем, о котором шла речь.

– Потом мы встречались вдвоем. Она дала мне свой телефон, и я извел море мелочи за те две недели, что мы виделись. У меня дома телефона не было, и звонил я из автомата на углу. Это были странные отношения. Даже для того парня, каким я был. Я ужасно боялся прикоснуться к ней, боялся, что она может обидеться и уйдет. Всякий раз, когда мы договаривались о встрече, я настраивал себя, что сегодня уж точно попытаюсь ее обнять и поцеловать, но всякий раз происходила какая-нибудь мелочь и выбивала у меня почву из-под ног. То навстречу попадались люди и я стеснялся, а когда оставались одни, момент проходил; то она спешила в магазин и я откладывал все на потом, а потом снова наступала неуверенность… пару раз рядом с нами точно из-под земли вырастала Жанна с любопытными лазами, и приходилось вести себя так, словно мы просто приятели. Один раз я все попытался, но получилось все как-то неловко, мне стало очень не по себе, и хотя Ирина сделала вид, что ничего не случилось, на второй приступ смелости меня не хватило. В основном мы гуляли по вечернему городу и по лесу. Разговаривали много и интересно, иногда даже спорили, но после, сколько я ни пытался вспомнить, так и не припомнил ни одной темы. Видимо, тем, кто влюблен, не нужны темы. Влечение, подобно электрическому напряжению, само создает направленное движение.

Между тем наступила осень, и однажды Ирина сообщила мне, что в понедельник едет на практику. Она училась в институте, и ее направляли в район на месяц.

До отъезда оставалось три дня. В первый из них мы не виделись, зато я встретил Жанну. «Иринка сказала мне, что ты странный какой-то, – сообщила она. – Ведешь себя, как мальчик. Она к таким не привыкла», Для меня это было, как гром среди ясного неба. Я не мог поверить, но и не верить – тоже. «Зачем же она встречается со мной, если я ей не нравлюсь?» «Да кто ж ее знает? Может, ей делать нечего…» Я был настолько изумлен, что на другой день рассказал Ирине обо всем. «Кого ты слушаешь? – обиделась она. – Если бы мне это не нравилось, я бы давно тебе сказала». Я успокоился, но после таких слов, естественно, не рискнул дать волю рукам. В последний день мы гуляли совсем недолго – ей надо было собираться в дорогу. На прощание, возле подъезда, я все-таки поцеловал ее. Она не сопротивлялась. Но я испугался возможной реакции и убежал прежде, чем она успела что-то предпринять.

Потом потянулось ожидание. Я жил тем, что ждал ее приезда. Все мои мысли, точно планеты, вращались вокруг нее. Постепенно, сам того не замечая, я начал строить планы на будущее. Представлял семью с детьми, прикидывал бюджет… В общем, перешел от романтизма к реализму.

Однажды она приехала на вечер. Мы снова гуляли, и разговор наш вышел на серьезные темы: о доме, о детях, о работе. Еще через неделю я ни с того ни с сего бросил все дела и поехал к ней в район. И разговор был еще более конкретный. Только говорил в основном я. Ирина слушала… А о ее следующем визите домой я узнал от Жанны. Почему она не встретилась со мной? Виделась с Жанной, пробыла дома два дня, а меня не нашла?..

В моей душе появился страх. Мне вдруг показалось, что я запутался в клубке собственных фантазий. Но Жанна успокоила меня словами: «Иринка в тебя влюбилась, я знаю». И я продолжал ждать.

Наступил день приезда. Затем следующий за ним… На третий я позвонил, и мы встретились. Встреча получилась какой-то сумбурной, как бывает, когда встречаешь старого одноклассника: хочешь поговорить, а не о чем. Кончилось тем, что я пригласил ее к себе домой на воскресенье. Она согласилась. Все воскресенье я проторчал дома, а она не пришла. Вечером я позвонил… Но это, впрочем, уже неинтересно. Короче говоря, мы встретились еще дважды, и во вторую встречу она мне сообщила, что не хочет продолжения. Предложила остаться друзьями. Что за чушь! Как будто такое возможно! Дружба – это совсем другое состояние. Позднее я узнал, что в то самое воскресенье Жанна заманила Ирину в какую-то компанию, где та, кстати, познакомилась с парнем, который через несколько месяцев стал ее мужем. А я видел ее еще два раза, но почему-то оказалось, что нам нечего сказать друг другу. Электричество кончилось, а без него, как выясняется, общаться уже нельзя.

Юрий Иванович смолк. Взгляд его стал более осмыслен и сосредоточился на мне.

– Еще по одной?

– Разумеется, – кивнул я и, не дожидаясь команды, разлил водку по стаканам.

– Ты спросишь, при чем здесь сегодняшний день? – произнес он после того, как я закусил.

Я засмеялся.

– Ты что, Сергей?

– Простите, Юрий Иванович, дело в том, что вы-то держите нить беседы, а я просто слушаю. И как-то уже забыл, что все это к чему-то.

– Да? Удивительно. Но я, надеюсь, не очень тебя утомил?

– Нисколько.

– Тогда давай покурим.

Мы снова высунулись в окно, и тренер зажег сигарету.

– Не стану подробно описывать то, что чувствовал в первое время после расставания с Ириной. Скажу только, что тогда впервые в жизни понял тех, кто вешается от неразделенной любви. И если я не сделал это сам, то только по причине природного упрямства, или, как я это сам называл: назло ей.

Прошло несколько месяцев, и боль как будто успокоилась. Весной я познакомился с Наташей. Чем я ей понравился – не знаю, но искушать судьбу не стал, и уже через два месяца мы поженились. Но именно с этого момента начинается самое главное, о чем я хотел рассказать. Конечно же, я не любил Наташу, хотя временами думал иначе… В общем, мы прожили два года, затем наш союз распался. Первое время я винил в разводе ее, но позднее понял, что дело совсем не в этом. Просто Наташа не могла стать Ириной. Любая мелочь заканчивалась тем, что из подсознания выходил образ той, которую я любил и с которой хотел быть рядом.

После развода многое менялось. Я множество раз влюблялся, с некоторыми встречался, но рано или поздно наступало одно и то же… Ни одна из них не дотягивала до уровня моей мечты. Я хорошо к ним относился, но увлечение быстро проходило, и я сбегал при первом удобном случае.

В последние годы я. Казалось, забыл саму Ирину, но мечты о той, которую я хочу, остались. Я не вспоминал о ней даже в минуты разочарований, как бывало прежде, но где-то внутри меня образовался барьер, перешагнуть который я не мог…

Тренер швырнул вниз окурок и пригласил меня к столу.

– Хорошо что есть шахматы, – сказал он. – Шахматы всегда помогали мне в трудные минуты. Играя, начинаешь лучше понимать и себя, и все, что происходит вокруг. В игре, как и в жизни, часто одна нелепая оплошность приводит к катастрофе. Только здесь можно вернуться назад и отыскать ошибку.

– Вот только партия уже проиграна, – возразил я.

– Да, партия проиграна, – согласился он. – Но в жизни ты лишен даже той возможности анализа, которая есть в шахматах. В жизни все субъективно и очень быстро обрастет запоздалыми эмоциями. Иногда мне кажется, что не столько шахматная партия напоминает жизнь, сколько жизнь напоминает шахматную партию. Представь себе партию, в которой фигуры внезапно сметены с доски и обстоятельства таковы, что восстановить ничего нельзя.

– Представляю! – воскликнул я. – Уж что-что, а это я представить могу! Такая прерванная партия способна разъесть мозг, прежде чем о ней забудешь!

– Вот-вот, – Юрий Иванович активно закивал. – И в жизни то же самое, только гораздо чаще. Потому что здесь действительно ничего не восстановишь. Недосказанная мысль, недоделанная работа, недорешенная задача… У каждого имеются десятки таких прерванных партий. Хорошо еще. Если партии эти не принципиальны; но иногда случается наоборот. Понимаешь?

Я медленно кивнул. Мне, привыкшему мыслить шахматными терминами, стала понятна аналогия, показанная тренером.

– Ясно! Отношения с Ириной оказались для вас той самой партией, которую прервали на середине.

– Не просто партией, – улыбнулся он.

– Решающей, – кивнул я.

Юрий Иванович взял за горлышко бутылку.

– Еще по одной?

– В любое время!

Странный трепет пронизал меня. Рассказ тренера зацепил что-то внутри, и теперь я нетерпеливо ждал, куда он увлечет меня дальше. Где-то впереди забрезжил лучик надежды, что жизнь еще не совсем завершилась, и сегодняшнее поражение – не так страшно, как казалось пару часов назад.

 

 

Прошло девять лет после той истории, когда я однажды встретил Жанну. «А знаешь, Иринка от мужа ушла», – сообщила она мне. Мы поболтали о том о сем, и я, как бы невзначай, спросил координаты Ирины. Жанна, будь она благословенна, как ни в чем не бывало сказала: «Да на кой она тебе теперь?..» Но координаты дала.

В общем, я встретился с ней. Она была рада меня видеть, как и я ее. Неловкости почти не было…

И снова все пошло так, как тогда.

Долгие разговоры ни о чем и обо всем сразу. И снова страсть вспыхнула от почти случайного прикосновения. Однако в силу некоторых причин прошло более недели, пока состоялся следующий шаг. Мы договорились, что я приду к ней вечером и останусь на ночь. Я пришел, позвонил, она открыла дверь, и в этот момент я в самой пошлой форме подумал о цели своей миссии. Она, видимо, подумала о том же. Весь вечер мы молчали. Затем пошли спать.

– И что же? – спросил я, видя, что Юрий Иванович смолк.

– Да ничего! – ответил он.

– Как ничего?

– Сам долго не мог понять! Утром ехал в троллейбусе на работу; прижался лицом к стеклу и думал: разве об этом я день и ночь мечтал столько лет? «Сегодня ночью это произошло», – повторял я себе, и сам же отказывался верить. Сбылась мечта, которая жила только для того, чтобы умереть. Мы с Ириной договорились встретиться через пару дней, так я еле-еле заставил себя пойти…

– И все? – спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Мы еще некоторое время встречались, но очень быстро поняли, что это никому из нас не нужно. Ни ей, ни мне. Расстались без всяких сожалений, хотя и вполне по-дружески. С тех пор иногда встречаемся на улице. Здороваемся. Кстати, она снова вышла замуж, родила еще одного ребенка. Теперь у нее двое. Ее муж – мой не очень близкий, но давний знакомый. Но это – просто к слову.

Возникла пауза. Как всегда в таких случаях, Юрий Иванович потянулся за сигаретой.

– Жаль, что ты не куришь, – посетовал он.

– Почему?

– Все хорошие шахматисты курят. Этим объясняется их долгая спортивная жизнь.

– Короткая человеческая – тоже? – спросил я.

– Отчасти.

Мы снова свесились из окна. Улица замерла окончательно. Только соловей по-прежнему щебетал где-то вдалеке.

– Партия доиграна? – спросил я.

– Доиграна, – он кивнул. – Самое интересное, что для меня она закончилась поражением. Когда это случилось, я думал, что меня ждет еще одно гигантское разочарование в жизни. Разум подсказывал, что я должен пережить трагедию. Но вместо этого на душе стало спокойно. Как будто закрылась дверь в прошлое. Или зарубцевалась наконец старая рана. После этого расставания с Ириной я перестал бояться жизни. Встретил девушку, полюбил, женился… Не утверждаю, что брак с Олей – идеал вселенской любви, но это – действительно то, что связывает двоих людей в жизни. Мне не хочется искать ничего иного, и в то же время она не мешала мне быть тем, кем мне хочется.

Он немного помолчал.

– Я рядом с ней, потому что хочется быть рядом. Первый раз в жизни. А ведь мне скоро тридцать восемь…

Проводив взглядом очередной окурок, Юрий Иванович посмотрел на часы.

– Время – почти два, – сообщил он. – А ну марш в кровать! Нечего спортивный режим нарушать!

Через минуту каждый лежал под одеялом в своей кровати.

– Иногда я думаю, – внезапно подал голос Юрий Иванович, – что было бы, если бы я женился в молодости на Ирине?..

– И что же?

– Вряд ли мы с ней протянули бы столько, сколько с Наташей. С той меня, похоже, связывало гораздо больше…

– Найти ее не пробовали?

– Наташу-то? Зачем? Чтобы вернуться? Ну уж нет! Та партия давно закончилась. Хотя… Если бы мы встретились лет на десять позднее…

Он замолчал, не договорив.

– Юрий Иванович, – окликнул я его.

– Да?

– Почему вы сказали, что у вас что-то произошло сегодня?

– Потому что так оно и есть. Смотрел, как ты играешь с Гуревичем. Что-то шевельнулось. А как проиграл, тут и нахлынуло. Ты ушел, а я побежал за бутылкой…

 

 

На следующий день я выиграл. Однако эта победа не помогла мне. Несмотря на хороший финиш, я остался за чертой финалистов.

Пришлось ждать еще год, чтобы использовать новую попытку. Этот год стал для меня новым шагом вперед. Теперь в спорткомитете города не было сомнений насчет моей кандидатуры. Я не стал первым, но в тройку попал и в финал вышел. Гуревич снова играл против меня черными, и на сей раз я не стал вести с ним теоретический диспут в староиндиской защите и применил испанскую партию. Гуревич вновь оказался на высоте и снова выиграл. Он и стал победителем турнира. Теперь нас с ним ждет встреча в финале. Может быть, мне удастся победить его там?