Дмитрий Муругов

Лучи заходящего солнца несмело проникали сквозь прутья решетки, ласково касаясь чела коленопреклоненного человека. Камни, несущие в себе многовековую суровость, не располагали к праздности, а слезинки местами выступившей влаги призывали к покаянию. Железная кровать, притулившаяся к стене, вместо сетки имела деревянный щит, отполированный до блеска, и небольшую подушечку, набитую овсяной соломой. Между кроватью и стеной, у окна, стоял грубо сработанный стол на прочном дубовом основании и рядом массивный табурет. На столе лежала Библия в потертой обложке, которая сама за себя говорила, сколько раз к ней обращались руки страждущих. В углу, у прокопченной и древней, как сама келья, иконы, ежедневно и еженощно мерцала лампадка, не позволяющая забыть своим временным постояльцам, что есть Человек и для чего он находится на земле...

1

– Солдат...

Павел, лежащий с закрытыми глазами, думал о предстоящей поездке в госпиталь и операции на грыжу, заработанной от поднимания бачка с пищевыми отходами. Гнетущая не-
определенность давила в последние дни на ставшую болезненной за месяцы службы впечатлительность. Или мнительность? Скорее, все-таки необъяснимое предчувствие очередной пакости провидения.

По закону его вообще не должны были брать в армию из-за целого вороха болезней. Но закон остался по ту сторону перестройки, а хроническая недостача призывников всасывала необходимый контингент из кого придется.

Ему предрекали стройбат в далекой Хабаровской области, но насмешница Судьба определила Ростовскую область в ВДВ, откуда он с треском вылетел через месяц в Ставропольский край в отдельный разведывательный батальон. Но и там его долго не стали держать, переправив принимать присягу в минометную батарею Кабардино-Балкарии, откуда он, в свою очередь, как истинный ценитель природы, обожавший успокаивающее перешептывание реки Малка, отправился с несколькими залетчиками и сопровождающим в Дагестанский лепрозорий – Буйнакск, впитавший в себя «болезных на голову». Пустые, выжженные солнцем сопки, отчетливый привкус ненависти, не терпящей ничего славянского, смрад пары батальонов энурезников и орлы, величаво парящие в вышине...

...Павел вскочил, как ужаленный, от неожиданного удара. Озверевший дембель, потрясая вещмешком, с придыханием прорычал:

– Барахло твое?

– Мое.

– И как моя форма попала к тебе в вещмешок?

– Не знаю, – в смятении ответил Павел.

Казарма старого образца не имела каптерки, поэтому вещмешки с пришитыми на них бирками висели под кроватями.

– Значит, не знаешь? Сейчас вспомнишь...

Град ударов обрушился на впавшего в ступор Павла. Вы-
рвавшись, он с обезумевшими глазами выскочил из казармы, едва не сбив с ног ротного прапорщика Гурьянова.

– Громов, стоять! Что случилось, солдат?

– Я не знаю, налетел, начал бить...

В это время на крыльцо вылетел дембель.

– Стой, сучонок, догоню – убью...

Прапор странно посмотрел на Павла:

– Пошли, сейчас разберемся.

В глазах Павла застыл ужас. Подойдя к крыльцу, прапорщик обратился к дембелю:

– Говори.

– Товарищ прапорщик, вот он, крыса, перед отъездом спер мой «комок», ну я и...

– Вот как? – утверждающе спросил Громова прапор.

– Я... Не знаю... Не брал я его, честное слово...

– Хо-ро-шо, – заключил прапорщик. – Пошли, Громов, в штаб, там разберемся. А ты, – обратился он к дембелю, – сиди в казарме.

Павел с замирающим сердцем поплелся за командиром в штаб. Войдя в дежурку, прапорщик обратился к присутствующим:

– Господа, познакомьтесь с рядовым Громовым, прихватившим камуфляж дембеля, без ведома последнего, с собой в госпиталь.

– Оригинал... – протянул замкомбат. – Значит, в санаторий собрался? Но ничего не попишешь, придется повременить лет эдак шесть, если повезет. Читал памятку о расхищении государственного имущества?

– Товарищ лейтенант, не брал я этот чертов «комок»...

– Верю. Да ты не кипишуйся. Присядь вот.

У стола, за которым замкомбат увлеченно развлекался перед их приходом в «денди», стоял железный стул с подлокотниками.

– Я слушаю, – мягко произнес замкомбат, приглашая к откровенности.

– Не виноват я...

– Прапорщик, будьте любезны, приготовьте аппарат.

Гурьянов не спеша, с легким апломбом, привязал руки и ноги Громова к стулу, ободряюще похлопывая по колену. Затем, приподняв крышку полевого телефона, отсоединил трубку, закрепив на ее место довольно длинный провод, раздвоенный на концах, и, изображая приветливость, прикрепил оголенные провода к рукам Павла при помощи скотча.

– Не бойся, больно не будет. Только слегка тряхнет и все. Примечай, вот эта ручка предназначена для подачи тока через минитрансформатор в аппарат для единичного соединения с абонентом. Короче, я сам ни бельмеса в этом не понимаю, но чем быстрее крутишь, тем быстрее дозваниваешься. Уловил?

Павел почувствовал легкий удар тока.

– Ну как, подпишешься? – спросил замкомбат. – Пойми, лично я против тебя ничего не имею, но из вашей казармы за месяц «ушли» двести камуфляжей. Кому-то отвечать нужно?

– Но почему я?

– Потому что ты украл «комок» дембеля.

– Не брал я, правда не брал.

– Прапорщик, повторите, пожалуйста.

Тело Павла выгнулось дугой, но жгуты держали крепко. Сила тока резко подскочила. Из глаз хлынули слезы.

– Итак?..

– Пожалуйста... – выдавил Павел, – прошу вас...

– Я жду...

– Не надо...

– Подпишешь! Продолжайте, Гурьянов.

– Не-е-е-е...

Удар превзошел первые два. Мышцы ломило, глаза взорвались слепящей болью, из горла рвались хрипы...

Громов обмяк.

Первое, что ощутил Павел, приходя в сознание: его спешно освобождают от пут. В дверях, бессмысленно пялясь, застрял зам по тылу капитан Звягин.

– Воин... ик... – пробасил капитан, безбожно икая, – ик... вот «бобы», дуй в ларек за пивом. Возьмешь на все... ик... и ко мне... ик... на свадьбу опаздываю...

С заходящимся сердцем Громов сбегал за пивом. Капитан отличался крутым нравом, правда, ради справедливости стоит заметить, только к зарывающимся службистам. Мелькнувшая мысль о побеге отпала, так как Махачкала полна патрулей, а куда-то еще – очень велика возможность угодить в рабство. Осознавая полное бессилие, он тем не менее, не сдерживая шага, вошел в штаб.

– Молодец, воин, – дохнул перегаром капитан. – Как зовут?

– Рядовой Павел Громов.

– Держи, – капитан подал пачку «Петра I». – Да, кстати, почему глаза на мокром месте?

Павлу терять было нечего, он уже смирился, как это ни тяжело, с неизбежностью. Со всей искренностью поведал свою историю и на основании чего ему вешали срок. Срывающимся голосом рассказывал о разящей действительности.

Но что это?..

Капитан смотрел на него абсолютно трезвыми глазами.

«Ну, вот и все. За откровенность приплюсуют еще лет пяток – за обливание грязью командного состава», – с горечью подумал Павел.

– Пошли со мной, солдат, – приказал зам по тылу.

Все!

На ватных ногах Громов последовал за капитаном, и услышанное в дежурке повергло его в шок, так как он не готов был услышать подобное.

– Черти! – рявкнул капитан с порога. – Вы – моральные уроды, позорящие офицерский мундир, пытками пытающиеся подтасовывать и прикрывать известные махинации. Слушайте меня: если этот парень сядет, вместе с ним сядете и вы.

Хлопнув дверью, он вышел.

Много позже Павел узнал, что капитан имеет прочные связи с Солнцевской организацией, ни в коем случае не афишируемые. Русские офицеры старались прислушиваться, а дагестанцы – уважали. Его комната была обвешана коврами и холодным оружием ручной работы. Он был справедлив и независим. Ветеран чеченских войн, он был готов порвать за простого солдата любого, будь то офицер или дембель, за что его благодарно называли батей.

– Проходи, Павлик, проходи, – засуетился замкомбат. – Садись. Нет, нет, не на стул. На кушетку. Чай будешь? Прапорщик, чаю! Посиди, успокойся. Закури, если хочешь. Гурьянов, проследи, чтобы никаких эксцессов в части не возникло, головой отвечаешь.

Прапорщик, согласно кивая головой, нервозно выскочил в коридор...

2

Наконец-то они в пути. До последнего мгновения не верилось, что пронесло. На пути в пропасть краем надежды зацепило, не позволило свершиться несправедливости.

Павел погрузился в созерцание ландшафта, по которому проезжал автобус. Дороги Кавказа, в основном, прямые, как стрелы, летящие в степь. Но в Дагестане из Буйнакска, города на холмах, в Махачкалу извивается серпантин. Низкорослые дикорастущие сады, цепляющиеся за склоны, орлы, следящие зорким оком, древнее кладбище с массивными каменными надгробиями, расположенное в ущелье, – все вызывало изумление и преклонение перед загадочным и непривычным, гордым и в большинстве справедливым народом. Да, местная молодежь жестока, якобы непримирима к русским. Но ведь и в России боятся малолеток и молодежи, растленных в анархии девяностых.

«Даги, даги...» – сколько ненависти и зависти перед сплоченностью малых народов. Только в Дагестане – одиннадцать обособленных национальностей, среди которых немало достойных людей. Поэтому не нужно стричь всех под одну гребенку. Тем более, что Павла давили русские офицеры, и он знал парней, которых русские же офицеры, по-иному – «шакалы», избивали, ломали руки, челюсти, отбивали у них внутренности, срывая свое раздражение и растерянность перед свершившимся фактом: они – на вулкане, на котором нельзя быть уверенным в завтрашнем дне благодаря причудам тех, кого избегают называть по именам.

Размышления – его проклятие и спасительная гавань. Павел не заметил, как пролетели сутки. Лихорадочное состояние не позволило провалиться в животворящий сон, перемалывая прошедшее...

Северная Осетия. Страна солнца, мечетей и колоколов. Паша много слышал о дружелюбной республике, но увидеть своими глазами – это нечто большее. Это и Кавказский хребет, величаво несущий свои вершины невдалеке от каменоградной столицы, это и Терек, с его неукротимыми водами, это и сам Владикавказ, подавляющий своим величием и незыблемостью,
украшенный искусством камнерезов, и, конечно, самые знойные девушки, сочетающие в себе красоту и вековые устои морали...

На ночлег определились в медсанбате «Спутник», но так как все места были заняты – в Буйнакске больные служили, зато здесь, во Владикавказе, они лечились, – прибывших расквартировали в неотапливаемой палатке. Мол, весна, не замерзнут. А весна благодаря близости гор – дева капризная, выказывала расслабляющую негу днем после беспощадных заморозков ночью. И так получилось, что Павел оказался единственным из группы не энурезником. «Спали» на железных носилках, укрепленных в специальные стояки, без одеял, под головой вещмешок, а форма одежды была уже летней. Рассвет вознаградил наполовину бессонную ночь, и солнышко первыми ласковыми лучами согрело его застывшую душу.

После питательного, но скудного завтрака они направили свои стопы в госпиталь. Войдя на территорию, сопровождающий приказал Павлу дожидаться на скамейке у главного корпуса, а сам повел остальных определять на лечение. На скамейке курили двое ребят из хирургического отделения.

– Ты с чем? – поинтересовался один.

– Грыжа.

– Да, брат, ты попал... Анестезия кончилась.

– И...

– Успокойся. Врачи опытные. Стакан водки – и все о’кей...

Ребята сказали в смех, но Павел принял все за чистую монету, так как знал, что в армии нет ничего нереального. К приходу сопровождающего он совсем скис.

В кабинете главврач, просмотрев направление, заключил:

– Ничего страшного. Прооперируем и через неделю поедешь служить. Беспокоит сильно?

Новый удар. Его обнадежили, сказав, что после операции стопроцентно комиссуют. А тут – через неделю служить. В части на предписания врачей никто не обратит внимания, и будешь тянуть лямку наравне со всеми.

– Спасибо, – сглотнув, ответил побледневший Паша, – практически уже здоров.

– Как так?

– Так. Отправляйте меня обратно.

– Гм-м, – промычал врач.

– Ты что, паскуда, издеваешься?! – прохрипел сопровождающий. – Какого же рожна ты сюда ехал? На твоем месте был бы другой, кому действительно нужна помощь. Я тебя сгною, пока доберемся до части.

– Да пошел ты!.. – заорал Павел. – Господин полковник, отправляйте обратно, хочу служить!

– Ладно, солдат, успокойся, – приказал полковник.

– Да че ты меня успокаиваешь, отправляй обратно, мать твою...

– Ладно, ладно, сейчас машину вызовем и отправим. А пока выйди, покури.

Павел с остановившимся взглядом вышел, не замечая торжества весенней капели...

3

Подъехала «скорая помощь». В сознании шевельнулось мимолетное удивление: с какой стати для него, обычного рядового, предоставляют выезд, когда до «Спутника» не более полутора километров. Но времени на раздумья не было, сопровождающий молча указал на салон, при этом странно посмотрев на подопечного, а сам сел в кабину. Машина тронулась, и через некоторое время Паша понял, что они направляются в сторону пригорода. Двадцать минут тряски окончились у закрытой бетонной стеной территории, перед грязно-белым четырехэтажным зданием с зарешеченными окнами. По всему было видно, что первый этаж занимало приемное отделение. Рядом расположился еще один корпус, до мелочей повторяющий первый и соединенный с ним воздушным переходом. Войдя в холл, сопровождающий жестом указал на тахту, бросил на столик направление и вышел. Павел услышал шум отъезжающей машины.

– Мальчик, ты кого-нибудь ждешь?

Павел, отвыкший от «человеческой» речи, вздрогнул. Повернувшись, он бессмысленным взором окинул белоснежную фигуру, не замечая частностей.

– Я... Не знаю... Вот... – указал на документы.

– Один? – удивилась женщина.

– Уехал, – односложно ответил Паша.

– Ну ничего, сейчас разберемся.

– Это тюрьма? – с дрожью в голосе осмелился спросить Паша.

– Что ты, конечно же нет. Просто больница...

Павел, расслабившись, откинулся на спинку тахты, уже не слушая, о чем говорила врач. А врач, еще пытавшаяся как-то успокоить изможденного молодого человека, просматривала вскользь документы, не замечая, что тому на данный момент все безразлично. Павел Громов спал, безмятежно улыбаясь сиреневыми губами.

Павел бездумно лежал на кровати, не обращая внимания на повседневную суету местных шизофреников. «Простая больница» оказалась психиатрическим отделением, где отлеживались депрессивные солдаты и парни, не желавшие отдавать свои лучшие годы отчизне. В отделении было шесть палат, каждая на 20 коек. Первая была отведена на первый месяц наблюдения, благодаря чему наблюдаемые не выпускались на прогулку. В шестой лежали безнадежные психи. Вторую отвели под душевую, а пятую – под столовую. Третья и четвертая предназначалась солдатам. В первый же день Павел познакомился с обитателями «поля чудес».

– Привет. Тебя как зовут?

– Паша.

– А я Леха, это Игорек.

– Серега.

– А ты откуда?

– С Дагестана.

– А живешь где?

– Я... – Павел пытался вспомнить, – я... я не знаю...

– В каком смысле?

У Павла безвольно потекли слезы. Отчаяние вызвало сильнейшую головную боль, усиливающуюся по мере осознания своей беспомощности. Он не мог вспомнить не только адрес, но и есть ли кто-нибудь из родных.

– Постой, Павка, не плачь! – воскликнул Игорек. – Это временно, здесь уже был подобный случай. Врачи объяснили реакцией на сильнейшее нервное напряжение. Время поможет преодолеть барьер, поставленный мозгом, и ты все вспомнишь. Главное – верить. И ни в коем случае не соглашайся на лечение. До тебя здесь лечили одного курсанта, так он через месяц не узнал родителей, приехавших его навестить. Не соглашайся. А мы будем рядом.

Общение помогало отрешиться от постоянного монотонного гула, от солнечных бликов, проникавших сквозь прутья решеток, от устоявшегося запаха медикаментов и от собственных переживаний. Солдаты развлекались, делая четки и
фигурки животных из хлебного мякиша, сдобренного пеплом сожженных каблуков от сапог, сбывая затем местным ребятишкам за сигареты и «хавчик».

Павлик полюбил ночь, тишину мерно посапывающего отделения, скорбный лик луны, заливающий расплавленным золотом балкон...

– ...Стоять!..

Павел с Антоном бежали по ночной улице, подстегиваемые воплями разбушевавшегося сынка директора школы, у которого после Афгана напрочь сносило крышу по пьянке. Впереди «выросли» несколько теней. Антон метнулся к речке, а Павел угодил под приветственные кулаки. Его долго топтали...

– Постой, братва, – воскликнул один, – а кого мы топчем?

– Санька Евсеева, – откликнулся «афганец».

– Ах, это тот черт...

– Я не Сашка, – простонал Паша.

– Точно. И голос не его, – Васек наклонился над избиваемым. – Ты кто?

– Пашка Громов.

– Вот блин, какого же ты хрена бежал?

– Антон рванул и я за ним.

– Ну, тогда вставай. Пить будешь?

– Нет. Я лучше пойду...

– Как хочешь. Не обижайся, мал-мала попутали...

Воспоминания были отрывочными, большей частью о неприятных моментах «гражданки».

Шел второй месяц лежания. Павел постепенно привык к больничной размеренности. На дворе лето сменило весну, и буйные краски украшали природу. Паша незаметно для себя завоевал уважение ребят и расположение медперсонала. Его беспрепятственно выпускали в дневное время из отделения, и он то помогал на кухне, то обкашивал газоны или бегал по поручениям завхоза, то есть чувствовал себя вполне комфортно, когда другим это было строго заказано.

Ночью же он расслаблялся. Неожиданно открылась потребность записывать приходящие в голову строки, и он начал упоенно фиксировать свои чувства и мысли, отключаясь от постороннего. И однажды обожгло воспоминанием о плачущей маме. Не во сне. Но ночью. Он сразу узнал – Она!

Шквал воспоминаний обрушился, и слезы радости полились из глаз. Он вспомнил. Память вернулась без видимых усилий, так же, как и покинула в тот черный памятный день. От нахлынувшего покоя ему остро захотелось высушить мамины слезы, и у него была такая возможность. ПИСЬМО. Получит письмо, и ей, без сомнения, полегчает. Строки рождались сами собой:

Что для меня является счастьем?

В нынешнем времени – это мечты.

Они помогают забыть о реальном,

Уносят меня, где дом и где ты.

Полгода прошло с тех пор, как расстались,

Но не могу забыть тех обид,

Которые я наносил неслучайно

Чистым порывам материнской любви.

Милая мама, надеюсь, простишь,

Забудешь горький сарказм моих слов.

За эти полгода я многое понял,

Любимая мама, прости и пойми.

Паша впервые за многие дни умиротворенно свернулся калачиком и со счастливой улыбкой провалился в радужный сон...

Месяц август. Предвестник осени мягко ласкал теплом Столовую гору, возвышающуюся невдалеке.

А за Громовым все не приезжали. Врачи пытались докричаться до военных, но было глухо. Сам главнокомандующий ничего не мог сделать, но в конце концов пообещал навести справки по данному вопросу. Павлу предстоял последний путь по дорогам армии. Его комиссовали. Скорее бы домой! И еще этот конфликт с ингушами, загоревшимися «справедливым» желанием оттяпать часть Северной Осетии по реку Терек, которая якобы в старину принадлежала Ингушетии. Прерывистые ночные перестрелки будоражили мирных жителей.

А его не забирали...

Завхоз, привыкший к помощи Громова, сокрушался о том, что тот не взял в армию паспорт. Он описывал реальные возможности трудоустройства, поддержки и карьеры.

Наконец в середине августа, после трех с половиной месяцев трудотерапии, за Павлом приехали, объясняя задержку тем, что нигде не было записано о его направлении в ПБ, а не искали потому, что запросов ни от кого не поступало.

Сопровождающий сказал Павлу, что тот с недельку поживет в «Спутнике», так как из Буйнакска к концу месяца ожидается делегация на сборы СКВО, с которой его и отправят в Дагестан.

4

В «Спутнике» он понял, насколько отвык от армейского климата. Плоские мужские шутки отбросили на недосягаемое расстояние иллюзию на скорое возвращение домой. Теперь каждый день пребывания будет зачитываться за два, так как принуждать себя вживаться в обособленную атмосферу он не собирался. Остро бросалось в глаза полное отчуждение к слабым, издевки, сквозящие в жестоких нападках к тем, кто не-
осторожно выказывал свое отношение к вере или романтические чувства к женскому полу. Эти ребята выпадали из строго очерченного круга, где не было места сентиментальности.

«Стадо баранов, боящихся собственной тени, кучкующихся в толпе и рисующихся друг перед другом бесстрашием и неуязвимостью. Но стоит только пресловутому волку выхватить одного, как остальные начинают пятиться, безвольно блея, стараясь оказаться в середине, откуда удобнее наблюдать за экзекуцией и время от времени кидать обличающие слова в сторону «паршивой» овцы». Примерно так думал Павел, наблюдая за суетой временных однополчан. Он помнил историю, произошедшую в Кабардино-Балкарии с Алексеем Авдониным. Тогда в роли волка выступал замкомроты прапорщик Седов.

...Алексей был дневальным. Рота, ушедшая на обед, оставила тишину. К нему подошел каптерщик, попросил швабру на время проверки инвентаря, после чего обещал вернуть. Алексей не отказал.

На общем построении прапорщик Седов, прогуливаясь вдоль строя, наблюдал за подготовленностью подопечных, дабы не ударить в грязь лицом перед комбатом, остановился перед инвентарем каптерщиков, зацепившись взглядом за знакомую швабру с зеленым навершием. Взяв швабру, он спросил:

– Где взяли?

– На время проверки спросили у ваших, – ответил каптерщик.

Прапорщик пружинистым шагом подошел к роте и с не-
ожиданным остервенением начал лупить по головам, благо швабра была деревянной, не то что в соседней роте, где комроты по пьянке сломал обе руки дневальному за некачественную, по его мнению, уборку. Заставив парня отжиматься на счет, комроты ударил наотмашь железной рукояткой швабры. Пацан попал в местный госпиталь, а «инцидент» замяли.

Алексей оробел, увидев неуправляемое бешенство прапора. Наконец швабра, наткнувшись на более твердую голову, сломалась. Прапорщик, отбросив обломок, пообещал:

– После построения всем получить амуницию, включая химзащиту. Будете бегать по плацу, пока не признаетесь. А теперь подтянуться, комбат на горизонте. И улыбайтесь.

Во время получения амуниции Алексей подошел к прапору:

– Товарищ прапорщик, отмените, пожалуйста, приказ. Это моя вина, и я готов понести наказание, какое вы сочтете нужным наложить.

Прапорщик холодно взглянул на Авдонина и приказал следовать за ним. Выйдя из казармы, он обратился к солдатам:

– Наказание будет за одного провинившегося, – прапор указал на Алексея, – десять кругов в противогазах. Вещи роты принадлежат роте и никому не дозволено ими распоряжаться. Бегайте и помните, кому вы обязаны своими спортивными достижениями.

Алексей сник. Зачастую подобные решения приводят к суициду или побегу, так как обычно после наказания провинившемуся устраивают «темную». Но Алексей нашел выход из незавидного положения, подойдя после забега к командиру взвода и пообещав, ежели его тронут по недосмотру последнего, он вскроет себе вены. Взбешенные взгляды прожигали презрением, но взять ответственность на себя никто не решился...

В «Спутнике» на момент пребывания Павла находился парнишка из Сочи, которого и комиссовать не комиссовывали, и служить ему было невмочь – из-за нападок сослуживцев на веру. Он верил в Будду. Стоически перенося оскорбления, он тем не менее не позволял обидчикам хаять бога, хватая первую попавшуюся табуретку и громя все подряд. Скучающим в санбате это было подобно свежей струе воздуха, расслабляющей от однообразия.

Но в этом дебилистическом укладе была лазейка, в которой Павка поспешил укрыться. Местные жители, отвыкшие от тяжелого физического труда, в качестве дешевой рабсилы откупали на нужное время определенное количество солдат. Заплатив офицеру, они забирали отобранных «трудоголиков», которым платили едой и сигаретами за каторжный труд. Казалось бы, ради чего? Но на такие мероприятия выстраивались очереди и лишь немногим везло. Призрачный воздух свободы пьянил.

Павлу повезло. Его предупредили, что если он надумает волынить, то быстро образумят, так как некоторые из ребят чуть ли не прописаны на этих работах и терять подобную «службу» из-за какого-то засранца они не намерены. Их арендовал частный предприниматель, содержатель кафе в городе, знакомый со многими высокопоставленными офицерами, на заливку фундамента и двора примерно на неделю. Ребята о предпринимателе отзывались хорошо, потому что он постоянно брал проверенных помощников, для которых не жалел ни домашней еды, ни водки, ни доброжелательного отношения, требуя лишь качественной и полноценной отдачи.

По дороге к месту назначения Павел с удивлением отмечал, что колхозы Северной Осетии не только не развалены, но и активно развиваются. Он видел саманные заводики, поставляющие жителям прекрасный и теплый стройматериал, огромные ометы хорошо просушенного сена, сложенные из тюков, удобных в перевозке и раздаче, белоснежные фермы, открытые приветливые лица людей. Непрестанно дымящие ликероводочные заводы. И многое другое, что выглядело контрастно по отношению к центральной России. Втянуться в работу, не затрачивая много энергии, помогло Павлу деревенское происхождение, где пора сенокоса отнимала гораздо больше жизненных сил ввиду скользящего графика, когда нужно рано вставать на косьбу и поздно на уборку сена. Да и работали они у частника не сказать что на износ. Частые перекуры и послеобеденные перерывы положительно влияли на молодой организм. Павлу вспоминался случай Вадима Замятина.

...Вадим, никогда не жаловавшийся на здоровье, попал в пехоту 205-й бригады, выведенной из Чечни в конце декабря 1996 года. Парней, прошедших боевые действия, срочно демобилизовали, заменяя свежим призывом. Замятин был одним из первых, кому вменялось в обязанность перенимать опыт у старшего поколения. Если в обычных гарнизонах бытовало понятие «дедовщина», то в 205-й это было похоже на геноцид. «Чечены» изощрялись в издевательствах. И вот однажды перепившиеся дембеля, затарившиеся водкой от продажи никем не учтенного боевого оружия, которым была забита техника, решили пробивать «фанеру» (грудь) молотком.

Вадиму сломали четыре ребра. Отлежав положенное время в госпитале, он был отпущен в часть без сопровождающего. По дороге Замятина тормознули местные, заставившие пасти коров, причем ноги ему сковали цепью. Кормежка состояла из хлеба и воды. За ним постоянно наблюдал кто-нибудь из ребятишек. Как-то, прогоняя стадо вдоль опушки леса, Вадим, делая вид, что пытается повернуть отбившуюся корову, постепенно отдалился от наблюдателей. Резко рванувшись, он очутился под спасительными кронами деревьев. Сзади рассыпалась брань. Вадим, заприметив нору какого-то животного, достаточно широкую, чтобы проползти, отчаянно нырнул в нее. Голоса то приближались, то удалялись, грозя всевозможными карами беглецу. Просидев в норе почти двое суток, Вадим решил сделать попытку добраться до ближайшего блокпоста, что было рискованно, но лучше, чем подохнуть от голода.

Задержавшись почти на два месяца, Замятин прибыл в часть, где о нем уже начали забывать. И если бы он решил дернуть до хаты, то еще долго бы никто не спохватился...

– Павлик, – окликнул Громова предприниматель, приехавший из города. – Собирай вещи, за тобой прибыли.

На Пашу накатила волна неуверенности: сколько-то потом протянется бумажная волокита?.. Ему рассказывали, что еще не до всех дошел приказ об изменении формулировки комиссации. Раньше писали просто – «комиссован», а теперь – «ограниченно годен к военной службе». Поэтому некоторые крючкотворы умудряются комиссованных оставлять служить до конца с незначительными ограничениями, на которые командный состав не обращает внимания. Правда, Павлу врачи обещали письменно «разжевать» для буйнакских коллег, что к чему, а если будут какие накладки, тогда Паша должен отписать об этом в ПБ. Но надежда... Ей, как всегда, не хватало уверенности.

– Так, парни, – сказал очередной сопровождающий. Кроме Громова, в Дагестан ехал еще один парнишка. – Сейчас заедем на продбазу, затаримся сухпайками и двинем ближе к «дому».

Загрузили «КамАЗ» почти под завязку, оставив лишь с полметра чистого пространства от заднего борта, где предстояло ехать Павлу с попутчиком. Сухпайки были старого образца, то есть тушенка, каша, сухари, хотя уже в ходу были новые, более калорийные наборы, в которых, кроме перечисленного, присутствовали паштет, конфеты, кофе.

Заполнив бланки, офицер обратился к ребятам:

– Не дай бог, вы вскроете хоть один сухпаек без разрешения, тогда пеняйте на себя.

– Пускай лучше едят, – возразил шофер, – больше двух-трех на брата не осилят, а из-за запрета они половину тушенки сопрут и следов не найдете...

Действительно, солдаты насобачились, не вскрывая ящиков, воровать тушенку, консервы, конфеты, на что заведующие складов только разводили руками...