Александр Тремасов

 Ефим и щука    

Наконец начался долгожданный ледостав. Температура и ветер сделали свое дело, и любимый пруд затянулся волшебной корочкой. Это царица Зима в очередной раз дала понять, что в этом мире всё зависит только от нее. Он ждал этого давно. Он ненавидел время, которое все называют межсезоньем. Когда глупая рыба почему-то не хочет кушать, и непонятно, как ее ловить.

 В этот период он, Ефим, был сам не свой. Руки тряслись, мысли путались.

 В фирме, где он работал, давно обратили на это внимание и в течение нескольких лет в это время отправляли его в принудительный отпуск.

В семье, естественно, тоже были проблемы. Он огрызался, рычал, его ничто не устраивало.

 Одним словом, Ефим был одержим. Одержим рыбалкой.

И вот сегодня, возвращаясь с работы домой (а путь его пролегал как раз через запруженную речку, где он рыбачил), Ефимыч – так звали его знакомые матерые рыбаки – увидел, что наконец наступило Оно – Перволедье. И в этот момент с небес на него теплой волной опустилось счастье.

 Ноги сами понесли домой. Надо удочки. Зимние. Блесны. Мормышки. «Черти». «Козы». А, мотыля купить, черти его, или козы? Пешню еще летом «отшлифовал».

 Спал плохо. Ворочался. Часто вставал. Благодаря ему ни жена, ни дочь, ни обе собаки, и тем более попугай долго не могли уснуть.

 Дочь болела. Жена Лена рассчитывала на то, что Ефим с утра будет дома, должен был прийти врач. У нее набралось много дел на работе, и если она не пойдет, могут возникнуть проблемы. Ефимыч на это сообщил, что у него срочный вызов и отказаться от него никак невозможно. Конечно же, он врал. В итоге Лена осталась ждать доктора, поругалась с начальником и получила последнее «китайское» предупреждение. Но не будем вдаваться в подробности.

 Хотя все-таки нужно сказать о том, что Ефим, конечно, был таким не всегда. Ему тридцать пять. Страдал он этой болезнью лет пять, шесть. Нагрянула она внезапно. Рыбачил, конечно, и раньше, но в какой-то момент, непонятно почему, эта страсть начала его просто поглощать. И со временем его даже перестали удивлять всё чаще повторяющиеся сны о клюющем поплавке, ловле рыбы у себя в квартире на коврике, да и более нелепого содержания...

Итак. Ночь долго его мучила, не давая сна. Но вот, наконец, пришло время вставать. Он проснулся. Точнее, избавился от липкой дремоты, которая не давала ни уйти в забытье, ни вернуться в реальность. Спас положение старый проверенный будильник. Ефим встал с кровати. Тишина. Всё замерло. Обе собаки спали, утомленные вечерней суматохой и собственным лаем. Жена с дочкой лежали не шелохнувшись, притворяясь, что спят. И только попугай нарушал это спокойствие каким-то странным поскуливанием и периодическими падениями с жердочки на дно клетки, сопровождающимися громкими звуками резких взмахов крыльев и истошным чириканьем. Но ему, попугаю, нарушение спокойствия было простительно. Глядя на Метлу, младшую из собак, лежащую на боку и куда-то стремительно бегущую во сне, двигая длинными лапами и с неприятным звуком скребя когтями о паркет, Ефим улыбнулся и подумал: «До чего же хорошо! Тишина. Спокойствие. Все спят».

 Как можно тише собрался. В коридоре его уже ждал рыболовный ящик и пешня. А в холодильнике – опарыши, мотыль и бутерброды. Последнее – для него, не для рыбы. Готов. Щелкнул выключателем. Дверь открыл, вышел, закрыл. И бегом. Терпение уже на пределе. Пятнадцать минут пути, и Ефимыч на месте.

 Солнце еще не взошло, но готовится это сделать. Восток нежно-красного цвета. Ветра нет. На небе ни облачка. Хорошо. Карманная метеостанция показывает: минус пять по Цельсию, отлично, давление 752, тоже ничего, будем искать рыбу на всех уровнях воды.

 Минуту постояв на берегу и побегав глазами в разные стороны, вспомнил, что нужно проверить лед. Посмотрел под ноги, небесная прозрачная голубизна, дно видно, потыкал пешней, постучал ногой, выдержит.

 Место он уже знал. Прудик не очень большой, округлой формы, в середине была яма до пяти метров. С нее наш рыбак и решил начать, продвигаясь к месту впадения речки, где было всего полметра глубины. Он был единственный, кто пришел сюда рыбачить, и мог себе это позволить.

Больше всего надежды было на места перепада глубин той самой ямы, то есть на бровки. Не теряя времени, надолбил лунок на выбранном участке. Закормил. Закурил. Сел на ящик, отдохнул. И начал разбирать снасти.

 Чего у него только не было. Блесны и ныряющие, и планирующие, и с цепочками, и без. Воблеры со всего мира, всех размеров и цветов радуги. Мешок разномастных мормышек, не говоря уже о крючках. Короче говоря, чтобы опробовать всё, что есть, за одну рыбалку нужно человек десять, если не больше. Но у каждого удильщика есть свои любимые приманки, есть, конечно, они и у Ефима. Их он и выбрал для начала. Но, с другой стороны, хочется поскорее найти самую уловистую и поскорее понять, какая рыба будет лучше брать – плотва, подлещик, окунь, а может, и судачок попадется. Решил. Две удочки поставил на стоячку, с поплавками. На одной опарыш, на другой мотыль. В одной руке удильник с блесной (пока, потом, может быть, поменяю на балансир). В другой с мормышкой (пока, потом, может быть, поменяю на «чертика» или «козу»).

 Десять минут помормышил. Десять минут поблеснил. На яме рядом с поплавками. Ни одной поклевки. Пошел по лункам. На третьей не успел оторвать приманку от дна – удар. Подсечка. Плотва на льду. И ничего, с ладошку! Ага, прикормка сработала. Ну-ка, а на блесну? Опустил – удар! Окунь, почти такой же. Круто!

 И понеслась... То окунь, то плотва. Подлещик подошел. Уклейка.

Бегает Ефим от лунки к лунке. Через прозрачный лед видит, как его рыба клюет. Вываживает. Разбрасывает в разные стороны. Никого не щадя. Ни той, что под килограмм, ни той, что с мизинец его дочери. Одним словом, без меры и без пощады.

 Берет везде. От глубины и до мелководья.

 Берет на всё. Что он ни пробовал.

Бегает. Ни отдыха, ни времени не знает.

На ворон, долбящих клювами пойманную рыбу, внимания не обращает.

 Вспотел. Глаза как две блесны. Одна электрическая, другая фосфорическая. Азарт. Клев бешеный.

Но день близился к концу. Солнце уходит на покой. Стало плохо видно. И усталость дала знать. Да и не курил целый день. Желудок про бутерброды вспомнил. Всё. Хватит. Взял мешок. Собрал всю рыбу, которую вороны ему оставили. Сел на ящик. Закурил. Достал еду. Доволен. И только тут вспомнил про свои поплавки. Повернулся, видит, одна из удочек в лунке торчит! Побежал. Схватил. Тянет. Не поддается! Надо потихоньку. Снасть тонкая. Что-то есть. Видать, бревно зацепил. Вдруг леска в лунке заходила из стороны в сторону, и в руке стала ощущаться живая тяжесть. Сердце забилось бешено, где-то в глотке. Мысли исчезли. Осталось напряжение. И вот лучи заходящего солнца сквозь лед высветили живое существо. Зеленое. Большое. Чешуя. Хвост. Русалка?! Красивая. Наконец из воды показалась щучья голова. Он тут же подцепил ее рукой под жабры, с силой потянул на себя и бросил рядом на лед. Ух ты! Вот это да! Красота! Кило на десять, наверное, не меньше. Но как, откуда, щук здесь отродясь не было, уж я-то знаю, тем более таких. А снасть. Леска. Крючок. Да и опарыш. Чудеса!

Ефим стоял, смотрел на щуку и жевал бутерброд. Щука лежала, смотрела на Ефима и не двигалась. В его глазах она видела, как одни чувства сменяют другие. Удивление. Радость. Тщеславие. Жадность. В ее глазах он видел сначала просьбу, мольбу. Он жевал. Потом – презрение и могущество. Он испугался, но взял свой мешок и направился к ней, чтобы туда упаковать. В этот момент Щука подняла голову, грозно посмотрела на него. Я старше тебя на сотню лет и не смей меня трогать! Потом она изогнулась всем телом, ударила хвостам о лед, подскочила, перевернулась в воздухе и при втором ударе пробила дыру и исчезла в глубине водоема. От пробитой щукой дыры в разные стороны по льду поползли трещины. Ефим остолбенел. Ход времени изменился. Легкий ветерок медленно перебирал волосы на голове. Глаза перестали моргать и наполнились слезами. Рыболовный ящик дернулся, накренился, пополз и вдруг исчез. Ефим в растерянности сделал несколько шагов назад. Бутерброд упал к его ногам и провалился в черный холодный разлом.

Это было последнее, что он видел...

Михаил Костяев

Урок истории

Осеннее солнце поднималось выше над горизонтом, ярче освещая улицы большого города, состоящие из железобетонных домов, дорог, дорожек и деревьев, полностью покрывшихся жёлтой листвой. Час пик уже закончился, горожане разошлись по местам работы или учёбы, поэтому на улицах было малолюдно.

Утреннюю тишину нарушали ширканье метлы дворника, убиравшего возле школы листья, и крики детей, игравших в футбол. У них была физкультура.

– Эй, лаовай, поиграй с нами в мяч! – крикнул один из ребят. Дети любили доброго старого дворника, часто угощавшего их конфетами, хотя и смеялись над ним. Его внешность была крайне непривлекательной: измазанные в грязи брюки, темная куртка, покрытая какими-то светлыми пятнами. На распухшем морщинистом лице выделялся большой нос, густо покрытый красными прожилками, большие, не раскосые глаза выдавали в нём человека чужой для этих мест расы. Но на этот раз лаовай не обратил на детей никакого внимания, его трясло от похмельного синдрома, он думал, как бы ему поскорее закончить работу и сбегать за бутылочкой «Маотая» – как раз винный магазин с огромной вывеской, покрытой иероглифами, вот-вот должен был открыться.

Классную комнату заливало лучами солнца из больших окон в пластиковых рамах, у школьников, только что пришедших с физкультуры, было хорошее настроение. Усталые, с взъерошенными после футбола волосами, они вытаскивали из школьных сумок учебники для нового урока и садились за парты. На всех с большого портрета, висящего над доской, строгим взглядом смотрел Мао Цзэдун. Раздался звонок на урок, и в класс вошёл преподаватель – мужчина лет сорока, невысокого роста, овальность его лица подчёркивали очки с округлыми стёклами в хромированной оправе. Начался урок истории.

– Итак, – начал говорить учитель, – как вы уже знаете, наш народ пришёл с востока, а сто лет назад эта земля была населена совсем другим народом, ныне почти уже вымершим. Если говорить коротко о причинах вымирания... Государство аборигенов переживало глубокий упадок, вызванный моральным деградированием населения. Институт семьи потерял уважение, супружеские пары не хотели заводить детей и от не-
обратимого спада рождаемости их становилось всё меньше, результатом чего стала катастрофически низкая численность людей, сделавшая существование страны невозможной.

– Они глупые были! – выкрикнул с места Чжан Минь, хулиганистый толстый отличник, он, как и преподаватель, тоже носил очки, только линзы были прямоугольные и узкие, в позолоченной оправе.

– Нет, – возразил учитель, – ими была создана великая культура, великих писателей этого народа вы будете проходить в следующем году, но, к сожалению, свои культуру и религию они предали забвению и осмеянию, а любой народ, утративший корни, исчезает с лица земли.

– Ну тогда точно дураки!

– Ты слишком быстро стремишься осудить, – снова не согласился историк, начиная раздражаться выкрикиванием
с места Чжана и укоряя себя за то, что не проявлял должную строгость к ученикам. – Представь себя рядовым членом общества, живущим в нищете. У тебя просто не хватило бы денег на содержание большой семьи. Те же, у кого были деньги, не хотели обременять себя детьми, ведь в этой цивилизации люди ставили только одну цель: достижение комфортной жизни.  

Вдруг руку подняла Ван Джи – высокая худенькая девочка с короткой стрижкой:

– Возле моего дома археологи восстанавливают древний храм, он от них остался?

– Да, – ответил учитель, довольный тем, что ученики заинтересовались темой, – этот храм был разрушен самими же аборигенами, сейчас он восстанавливается энтузиастами из университета. Если хотите, в следующее воскресенье вам будет организована экскурсия. Кто пойдёт, поднимите руки!

Руки подняла большая часть ребят.

Но тут преподаватель опомнился, заметив, что не говорит того, что написано в учебниках Китайской Народной Республики, и со строгим лицом громко произнёс:

– Но главная причина гибели их государства в том, что они отошли от единственно верного социалистического пути развития!   

– А что, совсем никого не осталось? – спросил всё тот же Чжан Минь, не поднявший руки.

– Ну, в нашем городе остался всего один коренной житель, по прозвищу лаовай, хотя его предки жили всегда здесь, все почему-то думают, что он гастарбайтер, – учитель подошёл к окну и указал детям на дворника, с которым они хотели поиграть в мяч.

А дворник уже закончил свою работу, листья были собраны, и довольный лаовай, или Сергей Александрович Иванов, как его звали на самом деле, решил устроить себе перерыв и зайти домой. Он шёл по улице мимо восстановленной церкви, про которую говорил учитель, её белые стены с прикреплённой мраморной табличкой «Памятник архитектуры аборигенов» светились в солнечных лучах, но Сергей Александрович, проходя мимо, не посмотрел в сторону храма, желая побыстрее попасть в магазин, чтобы купить водки и опохмелиться.

Солнце по-прежнему ярко освещало классную комнату, урок закончился, все ушли, стало тихо и безлюдно, лишь только великий Мао смотрел с портрета на класс, довольно улыбаясь.  

Станки

  Сказка на производственную тему

На большом заводе, в просторном зале цеха стояли станки. Их было семь. В центре стоял самый мощный из них, станок, привезённый из Америки, у себя на родине он был устаревшей моделью, но здесь, как с самым главным, с ним работали только лучшие специалисты, и от малейшей поломки поднимался сильный переполох. Тщательно протёртый белыми тряпочками, всегда чистенький, он гордо блестел надписью «Made in USA» на боку. Рядом стоящий промышленный робот из Японии «Камуро супер», прозванный рабочими «Камасутрой», отличался крайне капризным нравом, подаваемый на участок сжатый воздух оказался для него сильно грязным, в результате после долгой мороки пришлось поставить ему дополнительные фильтры. Покрашенный голубой краской «итальянец», помещённый в одном ряду с «американцем» и «японцем», был красив: обставленный стёклами защитных экранов его манипулятор с лёгкостью разрезал лазерным лучом тонкие листы стали, разбрызгивая вокруг снопы искр. 

У стены стояли три «немца». Самый старый на заводе, трофейный станок, привезённый из фашисткой Германии, являлся местной достопримечательностью – к нему всегда подводили только что устроившихся на работу новичков. Он помнил, как вытачивал снаряды для фронтов второй мировой, как его вывезли из разгромленного Берлина, и здесь, в только что построенном тогда цехе, на нём точили детали задорные комсомольцы послевоенных пятилеток. Теперь станок редко пускался в работу и стоял в резерве. В нутре старого «немца» затаилась злоба побеждённого к победителю – несколько раз деталь по неясным причинам вырывалась из патрона, раня работающего на станке, хотя никаких неисправностей не находили. Станок из ГДР хотя и был помоложе, но уже окончательно сработался и подлежал списанию на свалку. Разобранный, со снятым шпинделем, он сиротливо ожидал своей участи. Недавно купленный современный металлорежущий автомат из ФРГ смотрел на своих старых соотечественников с презрением, игнорируя старичка-«нациста» с гэдээровцем-«коммунякой», чувствуя себя ближе духом к «американцу» и «итальянцу»: если заготовку было необходимо обточить на нескольких разных станках, то современный «немец» охотно брался доводить деталь до ума после «американца», но если ему давали команду доделать что-то после старого «немца», то у «немца» современного случалась поломка.

В углу был помещён накрепко привинченный к бетонному полу отечественный станок. За десятилетия, от многократных перекрашиваний, на поверхности станины накопилось много слоёв, и краска в некоторых местах облупилась, обнажив чугун. Этот станок находился в самом униженном положении. Если про других, даже про трофейного и «гэдээровца», говорили с уважением, то его склоняли самыми разными эпитетами, обвиняя в неспособности работать. Во время работы «американец», «немец» и остальные подмигивали друг другу лампочками на щитах управления, переговаривались скрипом резцов, но когда в это общение пытался войти «россиянин», ему никто не отвечал. Так всё продолжалось, пока однажды не произошёл случай.

Наступило утро последнего дня месяца. Электронные часы, висящие под потолком, ещё не показывали начало смены, а рабочие-станочники уже были на своих местах. Вокруг японского робота, который своим трёхпалым манипулятором брал детали и растачивал, поливая водой заготовки, ходил почти на цыпочках пятидесятилетний ветеран труда с крайне настороженным лицом: мало ли что можно ожидать от привередливой мудрёной машины, изобретённой инженерами чужой далёкой страны. Американский станок обслуживал тридцатилетний бодрый мастер с высшим техническим образованием. «Итальянец» быстро разделывал лазером тонкие листы металла, рядом стоящий 20-летний парнишка следил за компьютерным монитором щита управления, одновременно с кем-то обмениваясь эсэмэсками по телефону. Другой молодой человек того же возраста работал на современном немецком станке. День обещал быть напряжённым – поступил большой заказ, и станочному участку необходимо было выточить партию валов для точных механизмов, выпускаемых заводом. Привезённые толстые стальные стержни лежали у входа. Пятидесятилетний рабочий взял один из стержней и вставил в захват станка. Но японец, взяв его механической рукой, тут же отбросил в сторону. Привыкший к закидонам нежной техники старый станочник предложил попробовать на «американце», но холёный станок США, недовольно покрутив стержень в патроне, высветил недовольную надпись на мониторе щита: по-английски она гласила, что материал непригоден.

– Странно, – сказал мастер, – давайте попробуем на немецком оборудовании.

Но для современного «немца» заготовки оказались слишком велики, не помещались в патроне, «итальянец» вообще был неприспособлен для таких работ. Трофейный же станок начал искрить, задымив сразу после включения: старичок-«нацист», с закрашенной на боку свастикой, радовался очередной возможности напакостить. Все растерялись и позвали начальника.

– Да стержни же кривые!– неожиданно заметил мастер. – Поставщик подвёл!

– Ребята, придумайте что-нибудь! – взмолился только что пришедший начальник, представляя, как с него снимут скальп на планёрке. – За заказ отвечаем головой!  

– А давайте на российском станке попробуем! – предложил ветеран труда.

Начальник махнул рукой, он уже ни на что не надеялся, мастер растерянно стоял, не зная, что сделать.

Старый рабочий подошёл к станку. «Выручи, родной!» – шепнул он, проведя рукой по нему. Ветеран вставил заготовку в патрон, нажал «пуск», после чего заревел двигатель, затем повернул отполированный руками нескольких поколений рабочих рычаг, и старый русский станок, жужжа зубчатыми колесами, скрипя направляющими, взялся за привычную работу. Целый день он трудился, снимая резцом стружку, и вот – к вечеру всё было готово.

– А я его списать хотел, – говорил обрадованный начальник.

Отечественный станок, протёртый после работы тряпкой, смоченной в керосине (мастер заставил молодых вычистить его до блеска), стоял освещённый лучами прикреплённого к нему светильника, а посрамлённые импортные стыдливо молчали, прекратив работу.

С тех пор уже никто не смел говорить о «русском» плохо, ранее чванливые иностранные станки теперь сами пытались завести с ним разговор, зажигая цифры на электронных табло своих щитов, а российский станок в ответ всего лишь хрипел изношенными шестерёнками.

Сергей Гогин 

Книголюб

Сегодня она в первый раз пришла к нему домой. Он так долго ждал этого момента: придумывал, что будет ей говорить, что показывать, чем угощать... И вот теперь, когда она здесь, чувствовал себя гостем в собственной квартире, даже запах в комнатах стоял какой-то чужой. Его жилище разом перестало ему нравиться: обои показались несовременными; хромированная ручка на двери ванной, как выяснилось, давно облупилась; на потолке в кухне выступил желтый потек – небольшой, но заметный; около люстры неожиданно проявились небольшие темные пятна – следы от прибитых комаров. На телевизоре – о ужас! – лежал заметный слой пыли, а на подоконнике – дохлая муха. Муха – в ноябре! Как будто нечистая сила нарочно подбросила ее именно сегодня. Он
украдкой смахнул муху в ладонь и сунул ее в карман, чтобы потом незаметно выбросить. 

К счастью, первое, что ее заинтересовало в его квартире, – книги. Она сразу подошла к обширному стеллажу и уже минут десять переводила взгляд с полки на полку. Иногда доставала какой-нибудь том, переворачивала страницы, заглядывала в оглавление, рассматривала иллюстрации. Он смотрел, как бережно она листает его книги, и любил ее еще больше.

 Он гордился своей библиотекой. За многие годы в его коллекции накопились сотни томов: по истории, философии, психологии, естественным наукам... Он собирал словари, справочники и атласы, мемуары и научную фантастику, поэзию и альбомы по искусству, книги на испанском, французском и английском языках. Больше всего здесь, конечно, было художественной литературы – отечественной и зарубежной, классической и современной.

 Библиотеку начали собирать его родители. Когда-то хорошие книги были дефицитом: ими награждали за ударный труд, к ним давали в нагрузку отрывные календари и материалы партийных съездов, их продавали из-под полы по цене, сравнимой с зарплатой инженера, их приобретали в обмен на макулатуру и ветошь, за ними стояли в тоскливых холодных очередях, где стихийный организатор, пенсионер или мелкий клерк, шариковой ручкой выводил на ладони твой порядковый номер.

 Он продолжил семейную традицию и регулярно пополнял библиотеку, отрывая посильные суммы сначала от стипендии, потом от зарплаты. Приезжая в чужой город, он первым делом исследовал книжные магазины и редко возвращался без книги, а то и целой стопки. Покупая билет на поезд, он просил верхнюю полку: так он избегал досужих разговоров со случайными попутчиками и имел возможность читать, пока проводники не выключат свет.

 Теперь, когда магазины ломились от литературы, для него наступили тяжелые времена. Он хотел иметь если не всё, что продавалось, то слишком многое. Как разумный человек он понимал: на всё у него не хватит ни времени, ни денег, но каждый раз, бродя среди томов с аппетитными названиями, как наркоман среди бескрайнего поля опийного мака, терзался неутолимой страстью.

 Недавно он вдруг осознал, что не успеет прочитать даже то, что у него есть. Простая арифметика показывала: если проглатывать по книге в неделю, то есть по полсотни в год, то до конца жизни он не освоит и пятую часть своей библиотеки. «Вот зачем нужно иметь наследника, – подумал он. – Чтобы завещать ему то, что не прочел. Если люди не умирают совсем, то мы встретимся на том свете, и он перескажет мне то, что не успею прочесть я...» Завещать библиотеку городу или детскому дому ему как-то не приходило в голову. Впрочем, он был еще довольно молодым человеком, чтобы думать о завещании.

 И вот теперь он влюбился.

...Она потянулась за очередной книгой, рукав сполз к локтю, обнажив тонкую белую руку с прожилками вен. У него защемило сердце. Читая названия томов на корешках, она наклоняла голову влево, длинные каштановые волосы расступались, открывая маленькое аккуратное ухо. Он любовался его совершенной формой, и ему нестерпимо хотелось прикоснуться губами к теплому прозрачному фарфору этой уникальной живой миниатюры. Ведь теперь, когда она здесь и смотрит его книги, он ей уже – не чужой?

Он невольно качнулся вперед. Она уловила его движение и повернула голову. Ухо скрылось под густой прядью волос. 

Они познакомились весной, в книжном универмаге. Он медленно брел вдоль стеллажей, не имея намерения что-либо покупать: гуляя среди книг, он словно навещал старых приятелей, прикидывая, кого из них он хотел бы в следующий раз пригласить в гости.

 Возле одного из стеллажей стояла девушка. Она держала в руках какое-то издание. На ее красивом лице читалось легкое восхищение. Проходя мимо, он разглядел, что она держит известный роман Говарда Стайлза. У девушки был хороший вкус.

 Он тоже обожал Стайлза, почти боготворил этого англичанина, чью прозу критики определяли как новый урбанистический импрессионизм. Стайлз писал об ощущениях «маленького человека», живущего в огромном мегаполисе. Этот писатель был своего рода Прустом эпохи высоких технологий.

 – Стайлз задумал этот роман, когда у него вырубился интернет и он почувствовал себя оторванным от всего человечества, – неожиданно для себя сказал он девушке.

 Она подняла на него вопросительно-заинтересованный взгляд. У нее были совершенно необычные – трехцветные – глаза: коричневые у зрачка, дальше – полоса зеленого, а по окружности радужной оболочки – серо-голубые.

 – Что вы еще о нем знаете? – спросила она, и он с готовностью пересказал ей биографию Стайлза, затем изложил философскую основу его творчества, стилистические особенности его короткой прозы, а также излюбленные композиционные приемы, которые тот применяет в романах.

 Два с половиной часа бродили они среди книжных полок. Он знакомил ее со своими любимыми авторами, она его – со своими. Она знала и ценила таких элитарных писателей, как Джеймс О’Кверти и Луиджи Сигничелли, и была невысокого мнения об интеллектуальных бестселлерах Ван Хорна и Ричарда Прахта, называя их «попсой». Он заступился за обоих, сказав, что необязательно писать заумные тексты для того, чтобы быть философом. Они заспорили и, казалось, без умолку говорили бы целую вечность, если бы работница магазина с холодной вежливостью не осведомилась, какую книгу они ищут и нужна ли им помощь.

Они стали перезваниваться и встречаться. Прочитав очередной роман, они обменивались впечатлениями. Для него не было большего упоения, чем находить в ее словах подтверждение тому, во что он верил сам. Если же ее мнение расходилось с его собственным, он всё равно восхищался – ее умом, независимостью суждений, убедительностью аргументов.

В сентябре она уехала с подругой на море, и он две недели не находил себе места, даже перестал читать. Лежа на тахте, он вспоминал ее глаза, которые, подобно хамелеонам, принимали цвет ее одежды. Он представлял, как на пляже с ней знакомятся тупые мускулистые жеребцы, и ревновал до боли в скулах. Потом достал гирю и начал делать зарядку по утрам, чтобы хоть чуть-чуть соответствовать воображаемым красавцам. Его хватило на несколько дней: все эти взмахи руками-ногами он находил скучными и бессмысленными.

Он взялся сочинять ей письмо. В коротких, малозначительных с виду предложениях он попытался закодировать свое чувство к ней. Он писал, что скучает – по ее разноцветным глазам, по их разговорам и совместным набегам на книжные магазины. Он старался не употреблять слов, которые могли бы отпугнуть ее, слишком обнажив его крепнущую влюбленность. Он долго размышлял, стоит ли выпускать этого электронного голубя из клетки компьютера, но потом решительно нажал ENTER, отправив свою любовь путешествовать по закоулками сети. Он знал, что не сегодня-завтра девушка заглянет в интернет-кафе, прочитает сообщение, легко отфильтрует спрятанное в нем признание, и ее глаза, может быть, вспыхнут голубым светом. 

Она вернулась загорелая и неимоверно похорошевшая. Он увидел, как на гладкой коже ее щек проступил выбеленный южным солнцем пушок, и чуть не задохнулся от нежности. Он решился спросить, прочла ли она его короткое послание. Она сказала, что прочла, но тему развивать не стала.

Он знал, что у нее много друзей, но никогда не спрашивал, есть ли у нее парень. Иногда она на пару дней пропадала из виду, потом снова звонила, и они продолжали общаться, как обычно. Он заставлял себя не задавать неловких вопросов, хотя подозревал, что у нее кто-то есть, и тихо страдал от ревности к этому мистеру Некто. Он никогда не ревновал ее открыто, потому что считал: пока он не признался ей в любви, у него нет оснований для ревности. Впрочем, даже самое пылкое объяснение она не сочла бы таким основанием. Любящее сердце – любит, а не состязается, говорила она ему. Ее свободолюбивая натура не потерпела бы рядом с собой ревнивца.

 Да она и не подталкивала его к признанию. Они были – друзья: маленький клуб по интересам, ячейка книголюбов, знатоки и почитатели чужих талантов. Судя по всему, этот статус ее устраивал. Но с тех пор, как он понял, что любит, такое положение перестало устраивать его.

Он пригласил ее к себе под предлогом знакомства с домашней библиотекой. Он надеялся, что в обстановке собственной квартиры он наконец сможет сказать ей, как много она для него значит, и перевести их отношения в новую фазу. И вот она стояла, рассматривая его книги, и бесконечно милый пушок на смуглой щеке прозрачно поблескивал в свете лампы. 

Его бросило в жар. Стало трудно дышать. Он слепо и безотчетно ткнулся губами в этот пушок около уха, потом выше и еще раз – выше, почти в висок, где волосы у нее закручивались тонкими детскими колечками... 

Она втянула голову в плечи и стояла, словно ожидая, когда закончится прилив его нежности. Потом повернулась к нему лицом. На ней был ярко-розовый джемпер, и хамелеоны ее глаз горели красным. 

– Давай не будем... Пожалуйста, – сказал она.

– Но ведь я... – он не осмелился договорить, покраснел и отвернулся.

Он был совсем недурен собой. Ему даже говорили, что он красив: узкий таз и от природы широкие плечи, прямой нос, мужественный подбородок обращали на себя внимание многих женщин. И надо же такому случиться: именно с девушкой, которая нравилась ему больше всех на свете, он обречен на беспросветную дружбу! Впрочем, это только для нее дружба была тем, что она есть. Для него же это слово отныне становилось холодным научным термином для обозначения его безответной и, видимо, безнадежной любви. Кто он ей? «Друг». То есть компаньон и помощник. В лучшем случае интеллектуальный партнер. Какое почетное звание!

Он вытащил из кармана засохшую муху и растер ее в пыль.

После ее ухода он впал в тоску. Тупо лежал на диване, потом вскакивал, что-то вспомнив, тут же забывал это и бесцельно бродил из комнаты в комнату, злясь на себя и свою рассеянность. Несколько раз кипятил электрический самовар, едва не сжег спираль, потому что каждый раз вода выкипала почти целиком. Наконец он сделал себе растворимый кофе и потом не смог уснуть до утра.

Он был почти уверен, что больше ее не увидит. «Сам виноват, – терзал он свое сердце. – Теперь вот лежи и переваривай свои драгоценные тома. Много ли ума ты набрался у книг? Как видишь, немного».

Придя с работы, он упал на диван и моментально уснул. Ему приснилось, что он женится на своей школьной учительнице по географии, пожилой женщине с задом необъятных размеров и усиками над верхней губой. Он терпеть не мог эту училку, а через нее и всю географию, физическую и экономическую. Родители убедили его, что он должен на ней жениться, чтобы исправить тройку за полугодие. И вот он привязывает ленты к капоту облупленной свадебной «Волги», сажает на бампер плюшевого слона, любимую игрушку своего детства. Одноклассники курят неподалеку, посмеиваются, но никто не спешит помочь. Он кое-как укрепляет ленты, и они едут в школу. Он заходит в кабинет географии и здоровается. «Вызывали, Ванда Григорьевна?» Толстая училка в подвенечном платье и фате с довольной улыбкой встает ему навстречу: «Здравствуй, Логинов! Надеюсь, ты принес дневник и деньги на экскурсию?»

Он покорно достает дневник и встает на цыпочки, чтобы поцеловать ее в черные усы. В этот момент звучит школьный звонок, и он просыпается.

Сколько времени звонил телефон? Он подошел к аппарату и снял трубку.

– Привет! Спишь, что ли? А я купила новый роман Говарда Стайлза!

 Это была она. Ее голос звучал так, как будто ничего не случилось. Она позвонила – сама! Он не верил своему счастью.

– И... Как называется? – только и вымолвил он. 

Он слушал ее беззаботный щебет и понимал, что она – вот такая, и пытаться изменить ее, насильно развернуть ее душу в свою сторону или разными ухищрениями проникнуть в ее сердце – бесполезно и даже опасно. Нельзя подстегивать отношения, иначе можно потерять и то, что есть. Когда он почувствует, что устал от «дружбы», он скажет ей об этом, и они решат, что делать. 

А пока он будет ей лучшим другом, будет заботиться о ней, и, может быть, когда-нибудь она поймет, что в этом мире у нее нет человека ближе и роднее, чем он. И тогда она переменится к нему. Но это необязательно. Пусть она не любит его, лишь бы она позволяла ему иногда быть рядом с собой. Он пообещает не надоедать ей признаниями, томными взглядами и многозначительными букетами роз. Пусть даже она выйдет замуж за кого хочет. Он подружится с этим человеком, поедет с ними на шашлыки и будет самым веселым и остроумным человеком в их компании. Может быть, он тоже найдет себе кого-нибудь, и у него появятся дети. Он научит их читать и привьет им любовь к книгам. Его дети будут засыпать с книгой в руках. Он поведет их от Маршака к Марку Твену, потом к Пушкину и Гоголю и будет ими гордиться. Они будут хорошо учиться в школе, им попадется хорошая географичка, которую они не будут бояться, и даже, возможно, полюбят географию...

– «Вожделение», четыреста страниц, – затараторила она. – Слушай, это грандиозно! Я уже проглотила половину. Короче, герой знакомится в чате с женщиной, они переписываются, он узнает про нее самые интимные детали, сам выворачивается перед ней наизнанку и чувствует, что влюбляется. Понимаешь, влюбляется заочно! Потом у него возникает подозрение: а женщина ли это? Он чувствует, что готов пересмотреть свои взгляды на проблему взаимоотношения полов, и просит ее – или его? – о свидании...

 – Эй, ты где?

Голос девушки прозвучал как будто из далекого будущего, которое теперь виделось ему не таким уж и мрачным.

– Извини... Да, любопытная вещица. Дашь прочитать, когда закончишь?