Сергей Онисимович ЛЕВКОВ

О себе

Родился я в селе Серебряные Пруды Веневского уезда Тульской губернии (ныне Московской области) в 1910 году. Когда мне не было и года, семья переехала южнее, в другое село – Голунь Новосильского уезда (теперь Орловская область). Там я прожил 15 лет. В этом селе мой отец учительствовал в высшем начальном училище.

Я еще застал царские времена, помню помещика, был даже на елке, устроенной им для детей интеллигенции. Он выстроил хорошую больницу, замечательную почту, школу, церковь.

Мой отец ушел в 1914 году на фронт, оставив мать с тремя малолетними детьми. Вернулся в 1917-ом. Как только он пришел, в школе сменилось руководство. До этого директором школы был дворянин и его заменили. Отца назначили заведующим. И в этой школе я до 1925 года учился. Затем мы переехали в Новосиль – небольшой уездный город, стоящий на красивом высоком берегу над рекой Зушей (приток Оки). Этот городок известен в истории тем, что старше Москвы. Он упомянут еще в Черниговских летописях как крепость. Одно время он был удельным княжеством, потом под властью Литвы, а в наши дни превратился в уездный захолустный городок, но статус города, несмотря ни на что, сохранил. Там до сих пор остались такие красноречиво говорящие о себе населенные пункты, как Половецкий хутор, Литовский шлях. А у села Судьбищи в давние времена проходили бои с татарами, и в песчаных карьерах до сих пор находят шлемы, русское и татарское оружие.

В Новосиле я закончил педагогический техникум, работал в Голунской средней школе завучем и преподавал математику. Потом уехал в Ленинград, поступил на архитектурный факультет (1932 – 1937 гг.), закончил его с отличием. По окончании меня направили в Тулу на строительство большого военного завода, где я работал прорабом, потом начальником технического отдела ОКСа вплоть до войны. В начале войны завод эвакуировали. Я принимал активное участие в демонтаже завода, когда его готовили к эвакуации. Мы, комсомольцы, сразу подали заявления с просьбой добровольцами отправить на фронт, два раза нас вызывали в обком комсомола, беседовали, узнавали, где работаем, и оба раза отказывали. Наконец нас приняли в истребительный батальон. Выдали карабин, двести штук патронов, противогаз и перевели на казарменное положение.

Но главный инженер, когда увидел меня на заводе, возмутился: «Что вы тут делаете? Вас ждут уже в эвакуации, на новом месте!» Через два часа я уже сидел в товарняке, сопровождая оборудование какого-то цеха, и 26 суток ехал до Новосибирска. Там я работал начальником технического отдела, потом начальником цеха. А в феврале 1943 года призвали в армию. Был спецнабор, наши войска начали наступать и потребовалось другое армейское оснащение. В том числе крупнокалиберная артиллерия: необходимо было стрелять уже не прямой наводкой, а по закрытым целям, и для этого нужны были сложные и точные расчеты. Создали для этого курсы младших лейтенантов артиллерии, где требовались знания высшей математики, тригоно­метрии и геодезии. Мы закончили эти курсы, и нас распределили по разным частям. Я попал в учебный артиллерийский полк, который состоял из двух тысяч человек, тринадцати батарей, от связи, вычислителей и до тяжелой артиллерии. Сменилось несколько составов, но нас, шесть человек, на фронт так и не пустили. Когда кончилась война, в ноябре 1945 года меня демобилизовали.

Я приехал в Саранск, так как здесь на механическом заводе старшим военпредом работал мой средний брат Николай, и сюда же эвакуировалась из-под Орла моя семья: отец, мать и сестра Вера.

Женился я поздно, по демобилизации из армии, на Валентине – красивой и умной девушке, которая приехала в Саранск почти одновременно со мной, по направлению после окончания строительного техникума из Тулы. Впоследствии она окончила Московский строительный институт и более тридцати лет проработала в проектном институте, идя по ступень­кам от должности сметчицы до главного инженера. Получила звание Заслуженного строителя Мордовии.

Жили мы большой семьей с моими родителями, сестрой, тещей и, естественно, с детьми. У нас родились сын Борис и дочь Елена. Уже есть трое внуков. Борис – кандидат технических наук – жил и работал в Москве старшим научным сотрудником в Курчатовском институте. Дважды лауреат Курчатовской премии. Но жизнь внесла свои трагические коррективы: в ноябре 2001 года наш сын погиб в автомобильной катастрофе.

С женой мы прожили в мире и взаимопонимании уже почти 55 лет. Сейчас с нами живут дочь Елена – тоже инженер-строитель, и внук Станислав – студент университета.

Так вот, когда я приехал в Саранск, то сразу же обратился в Минкомхоз, где мне предложили должность городского архитектора, но я отказался. Я считал, что прежде нужно восстановить свои профессиональные навыки, которые частично растерял за годы войны. Поэтому остался в проектной конторе и был единственным архитектором в Мордовии несколько лет. Вот так здесь и застрял. Меня приглашали и в Ленинград, и в Москву, но работа в Саранске захватила. Здесь я работал в «Мордпроекте», создал много проектов – Дом Союзов, школу руководящих колхозных кадров (ныне – студенческий ДК), Рузаевский дворец культуры имени Ухтомского (вместо сгоревшего в октябре 1946 года). Всего здесь у меня было около ста различных проектов, в том числе малых форм и интерьеров (в Доме Советов, картинной галерее т.д.).

В 1955 году совместно с инженером Германом Дмитриевичем Терентьевым, инициатором идеи, в составе группы энтузиастов я принимал участие в проектировании и строительстве любительского телецентра (шестого в СССР по замыслу и восьмого по пуску). Он существовал, пока не построили мощный телецентр. К тому же оказался первым телезрителем. Рассчитывал и конструировал телемачту этого любительского телецентра. Занимался реконструкцией Республиканской больницы, которая сгорела вскоре после войны.

В 1958 году расформировали органы управления архитектуры при Совмине и передали их в министерство коммунального хозяйства. Меня назначили главным архитектором республики. Но в 1962 году всё это дело переиграли и меня освободили от этой должности. Кстати, привлекательность деятельности архитекторов в формировании городской среды только типовыми домами «хрущевками» резко снизилась. Руководство Совмина – Иван Павлович Астайкин и Иван Федорович Соловьев – пыталось воспрепятствовать моему уходу. Но я ушел.

В это время ректором университета работал Григорий Яковлевич Меркушкин, и он меня уговаривал пойти к нему работать. Мы с ним давно и хорошо знали друг друга и прониклись взаимным уважением. Астайкин долго не отпускал. Но в конце концов согласился с моим переводом в университет. Я стал  заведовать вновь созданной кафедрой архитектуры, а затем был избран первым деканом строительного факультета. Когда закончился срок – 8 лет, я остался доцентом кафедры. Даже в пенсионные годы продолжал руководить дипломными проектами. В результате общий университетский стаж у меня накопился более тридцати лет, а общий рабочий стаж – 65 лет. О работе в университете, о дружном коллективе преподавателей, о взаимопонимании со студентами у меня остались самые теплые воспоминания. А в 60-летний юбилей я получил звание Заслуженного строителя Мордовии.

Я никогда не был членом КПСС, хотя был активным комсомольцем и всегда разделял идеи компартии. Но многое мне не нравилось. Мне не нравилось, что некоторые вступали в партию исключительно ради карьеры, что партийцам прощались многие подсудные дела. Меня это оскорбляло. Я верил в партию. Меня рекомендовал уком комсомола в партию еще в Новосиле, в 1932 году. Но тогда я как раз уехал учиться. Рекомендовали и в Ленинграде в 1934 году, но в это время убили Кирова, а я был секретарем комсомольской организации факультета и пропагандистом курса истории, корреспондентом нашей многотиражки. Но именно тогда прием в партию приостановили. Началась чистка рядов.

В Туле был такой характерный случай: однажды органы НКВД предложили заниматься мне не архитектурой, а перейти в особый отдел (МПВО – местная противовоздушная оборона). Я отказался. В результате взяли другого, а мне сказали: «Мы отберем у вас партийный билет». Я ответил, что я не член партии, и не стал подавать заявление о приеме. И благодаря тому, что я не состоял в партии, мог совершенно открыто в интересах дела настаивать на некоторых принципиальных решениях, не поддаваясь нажиму. С секретарем обкома Георгием Ивановичем Осиповым были столкновения, очень жесткие, но в результате он ничего со мной поделать не мог. Была свобода рук. Было, конечно, время в 1937 году, когда могли посадить по любому заявлению, но все это было очень короткое время и все это преувеличено беспредельно. Со мной ничего не смогли поделать, потому что я все делал исключительно в интересах дела. Я всегда профессионально и аргументированно отстаивал свою позицию, и со мной соглашались.

В университете впервые в Мордовии проводил реальное дипломное проектирование. Нами с Г.Я. Меркушкиным разрешение на это было получено у министра высшего и среднего образования в присутствии ректора Московского строительного института. Последний доказывал невозможность получения реальных заказов даже в Москве, и мне пришлось познакомить их с состоянием кадров и условиями работы наших проектных институтов. Разрешение «в порядке эксперимента» твердо вошло в практику строительного факультета и широко использовалось в строительстве Мордовии. Только по теме «Реставрация памятников архитектуры» было исследовано около 30 церквей – изучена сохранившаяся документация, техническое состояние зданий, составлены натурные чертежи и разработаны проекты реставрации зданий. Некоторые чертежи остались, а объекты уже разрушились, например Саловская церковь (ее макет сохранился у нас в музее Эрьзи). Мне известно, что церковь, которая стояла на месте нынешнего Белого дома и в свое время была взорвана – Христорождественская, – восстановлена в одном из сел республики. Это был первый реальный дипломный проект, разработанный под моим руководством студентом Михаилом Ивановичем Бочкаревым. Изумительно красивый храм! Большинство дипломных разработок было использовано при восстановлении храмов республики.

Ректор Меркушкин поддержал нас в открытии на факультете экономического отделения по двум специализациям: «Экономика и планирование строительства» и «Экономика и планирование промышленности». Было произведено по два выпуска специалистов, а затем передали отделение на только что созданный экономический факультет.

Преемник Меркушкина на посту ректора Александр Иванович Сухарев поддерживал нас со специализациями «Архитектурное проектирование», «Производство строительных работ» и «Строительные конструкции». Жалею, что первой специализации теперь нет. Сухарев загорелся идеей организовать архитектурный факультет или его специализацию. Изучали программы, прикидывали планы. Но в связи с наличием вблизи архитектурных вузов нам отказали.

Работая в университете, я активно участвовал в общественной жизни республики. Много лет был лектором по научно-технической пропаганде и в Президиумах обществ «Знание» и ВООПИК (Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры). Я консультировал, был экспертом по аварийным случаям в потребсоюзе. Лет тридцать пять был постоянным членом архитектурного совета, входил в два состава горсовета, руководил комиссией по благоустройству города. Лет двадцать был на общественных началах председателем республиканской комиссии ГАИ по упорядочению уличного движения. Я только года четыре назад бросил водить автомашину. Включали меня и в народный контроль по проверке светотехнического факультета. У меня было десятки различных общественных поручений.

Детство

Мой отец – Онисим Максимович Левков – из большого села из-под Тулы Дедилова. Еще в екатерининские или даже петровские времена это было военное поселение. Казаков перевозили в центр России. Семья была большая, крестьянствовали, имели хорошие голоса. Пели всей семьей, принимали участие в церковном хоре.

Отца, единственного из всех детей в семье, пустили учиться.

Он закончил сельскую двухклассную церковно-приходскую школу, и священник оставил его в школе учителем. На каникулы он уезжал в Москву и там даже учился в синодальном училище. Экстерном получил высшее педагогическое образование. В Серебряных Прудах учительствовал, был школьно-церковным регентом. Потом он переехал в село Голунь, там только что выстроили комплекс зданий высшего начального училища, ничуть не уступающего современным школам. Высота классов до пяти метров, огромные окна, кафельная печь. И вот когда туда набирали учителей, а попечителем школы был известный помещик П.П. Извольский, отца пригласили. В первые годы революции наша семья практически жила своим хозяйством. Завели коров, свиней, кур. Зарплата, пока доходила до глубинки, обесценивалась. Отец был крепкий человек с крестьянской закалкой, мастер на все хозяйственные дела, и нас приучал к тяжелому труду с детства. Он был очень хороший, честный и добрый человек, пользовался большим уважением. В партию вступил только в 1943 году, когда пришла весть о гибели в первом же бою моего младшего брата Бориса (1918 года рождения). Борис окончил Московский пединститут и пехотное училище в Барнауле. Отцу исполнилось тогда 60 лет. Был уважаем и здесь, работал до 74 лет на механическом заводе.

От отца я перенял любовь к музыке. С детства живу музыкой. Люблю классику: Чайковского, Бетховена, Шопена, романсы, народные песни. Когда я учился в техникуме, то ходил к одной очень старой женщине, в свое время преподававшей в Петербургской консерватории. Она меня обучала игре на фортепиано. Помню, ругала: слишком рано перехожу на игру по памяти.

Моя бабушка, Наталья Семеновна, была дочерью военного лекаря, воевавшего еще в Крымскую войну. Она вышла замуж за мастера-краснодеревщика Дмитрия Ивановича, который работал в Санкт-Петербурге на Императорском вагоностроительном заводе. Там родилась моя мама Елизавета Дмитриевна. Производство было вредное, и дедушка заболел туберкулезом. Тогда они со всей семьей вернулись в Серебряные Пруды.

В Голуни, как я уже упоминал, помещиком был Петр Петрович Извольский, представитель крупнейшей аристократической семьи России, попечитель дворянства России и представитель дворянства в Синоде. А брат его был во время Первой мировой войны послом во Франции. Вообще, богатейшая усадьба была родовым имением князя Сергея Голицына и перешла в приданое его дочери. Места очень красивые: леса, заливные луга, две реки. Там часто летом отдыхали москвичи. Знаю, что одно лето к нам приезжал отдыхать известный в истории Милюков. А на Новый год в усадьбе устраивали елку для детей интеллигенции. У меня до сих пор сохранился подарок – детская акварель из Германии. Может быть, с этой коробочки и началось мое увлечение рисованием, а затем и архитектурой.

В Новосиле жил известный агроном-помещик Шатилов, который создал в городе большой парк-питомник плодовых деревьев. Город утопал в садах. Интересная деталь: когда немцы вошли в Новосиль, они сожгли его дотла, хотя под оккупацией город был всего два месяца (и еще два года фашисты стояли в семи километрах). Немцы перекопали все сады под орудия, танки и капониры, население практически все выгнали, дома взорвали, а вот парк не тронули. Более того, в парке при входе повесили объявление: «Если кто из русских или немцев тронет хоть одно дерево, тот будет повешен на соседнем дереве. Комендант». Очевидно, такой вот «сердобольный агроном». Фамилия Шатилова хорошо известна агрономам. В 8 километрах от Голуни он владел имением «Моховое», а поблизости создал Шатиловскую сельскохозяйственную опытную станцию, где работал Петр Иванович Лисицын, известный селекционер, академик. Для репродукции элитных семян в Голунском имении – очень большом и богатом – создали совхоз «Госсемкультура», в котором работали крупные ученые, приехавшие из центра. Лисицын бывал у нас дома раза два. А нас, пионеров, водил на экскурсию по опытным полям. Там в конторе я видел под стеклом охранную грамоту, выданную в революцию за подписью В.И.Ленина. Удивительно, как у него доходили до всего руки! Много было разбито памятников, но сколько сумели сохранить!

Когда началась империалистическая война 1914 года, мы бегали с детскими шашками, рубили крапиву, играли в казака Крючкова и пели песню: «Сербия, Бельгия, жаль мне тебя, проклятая Германия напала на тебя». Теперь эту песню никто не помнит.

Целый год в общежитии школы размещались студенты эвакуированного из Эстонии Юрьевского университета (Юрьев – сейчас город Тарту), занимались в школе вечерами, зимой взрослые ребята строили снежные крепости – одна перед другой – и штурмовали нам на радость, а летом играли в футбол. Мяч достался нам, ребятишкам, и мы его бесконечно латали. Это было в 1916 году. Затем тем они уехали в Воронеж.

Сейчас очень часто идеализируют дореволюционный быт России. Очевидно, это исходит от потомков тех, кто много потерял в революцию. А на селе жили очень бедно. Помню, были деревни, например, Фироновка, в которых топили по-черному: туда войти было невозможно, дверь открываешь – а там дым и копоть. Полы глинобитные, за русской печью – ягнята, куры, особенно зимой. Все дома поголовно освещались лучиной. А в школе сидели в шубах, рукавицах, шапках. Все дома были покрыты соломой. К весне солому разбирали на корм скотине, осенью опять накрывали. Хоть места и черноземные, с богатыми урожаями, но в то же время и густонаселенные. Многим не хватало земли, и они уходили на шахты. Почти в каждой семье были шахтеры. Не от хорошей жизни такое было. Не процветала деревня. Жили практически натуральным хозяйством, все свое – одежда, обувь, лапти, только соль да гвозди привозили. Взрослое население было поголовно неграмотным, и очень много народу, в том числе и я, было занято в кампании по ликвидации неграмотности. Это же практически была культурная революция.

Радио не было. Я радио услышал в первый раз в бывшей помещичьей усадьбе (в году 1921 – 1922) – антенна метров 30, нарастяжку, составная. Окошко открыли и дали послушать.

Помню последнее мое посещение церкви с отцом. Это было в 1919 году, на Покров. А у нас была церковь с тремя престолами: Покрова, Зимний Никола и Троица. Причащались. И вдруг набат: пожар. А купола этой церкви за 35 километров были видны, и мы видели, как бушует огонь. Выскочили, а ветер был такой, что ничем не остановить. Огнем полдеревни снесло. А потом вскоре случился и второй пожар, летом. Объездчиком частного леса был черкес, крестьяне очень сильно злились на него: когда они ходили в лес за орехами и хворостом, он гонял их нагайкой. Так они его во время этого пожара на вилы посадили.

Но в то же время, несмотря на эти жестокости, народ был вежливый: в деревне, кто бы ни шел, обязательно поклонятся, поздороваются. Помню, когда я работал учителем, заболел тяжело, простудился. Так принесли курицу.

У нас были два священника – отец Сергий Черников – батюшка благообразный, добрый, приятный человек; и отец Николай Каркадиновский. Первого очень уважали, а второго называли за глаза «поп мокрый», потому что, когда проходил какой-то церковный праздник, они объезжали деревни и отца Николая назад везли уже в стельку пьяного.

Интересный факт. В совхозном клубе проводились диспуты на тему: «Есть ли Бог?» Спорили. Батюшка Сергий с духовным академическим образованием и крупный священник из Тулы, бросивший сан, известный в Туле Каминский. Зал был полон верующими бабами. Настроение по ходу диспута напоминало маятник. Я там был дважды. Вот такая свобода слова была в 1920 году.

Вокруг школы и имения были богатые леса, большие реки. Волков было много. Однажды на Зимнего Николу волк разломал клетку с кроликами под нашими окнами, но загрыз только одного, а остальные сбежали. И вот в сумерках мы увидели у плетня в проломе – метрах в десяти – волк смотрит. «Тихо, не пугайте!» – сказал кто-то. Побежали за ружьем, но волка уж и след простыл. Мне часто приходилось ездить на лошади поздними вечерами, и в сумерки зимой я не раз встречал лежащих на снегу близ деревни волков. И всегда первой их заметит лошадь, внезапно захрапит и понесет – присмотришься, а в стороне стая волков лежит. Но на людей волки не нападали. Только раз нас предупредили, когда волчат забрали у волчицы: не пускайте детей в лес!

Революция

В революцию помню, как грабили имение. Солдаты, закончившие когда-то школу, с винтовками в руках защищали эту школу от мародеров. В имении находился огромный спиртозавод. Местные стали грабить и разорять его – дня три. Там были огромные цистерны со спиртом – сначала пытались прострелить их, но это удалось только в одном месте. А потом, когда слухи о спирто-водочном разорении дошли до отдаленных мест, то за 40–60 километров люди поехали с бочками сюда. Но получилось: к шапочному разбору. Стали злиться, а школу строил помещик, конечно, не на свои деньги, но их-то он привлек. Поэтому пытались отыграться на школе. Во время погрома имения отец с солдатами, бывшими учениками, спасали богатейшую библиотеку, книжные шкафы и рояль «Беккер», который нашли где-то в деревне в хлеву – служил стенкой между коровой и овцами. Мы сидели на узелках и ждали чего-то страшного.

Надо сказать, во время погрома усадьбы вандализма у местных крестьян не наблюдалось: они увозили имущество, скот, но зданий не ломали, не сжигали. И действовали с сознанием своей правоты. Возможно, мстя за унижения, за несправедливо нажитое богатство, которое создавали своим трудом.

Помню, в школе учитель нас водил на встречу со стариком, жившим еще при крепостном праве. Он нам мало что мог рассказать, был тогда очень молод, да и позабыл многое. Однако его «древняя» мать с тяжелым чувством вспоминала о том, как крестьян сгоняли с обжитых мест, с плодородных земель на косогоры, неудобные места подальше от имения помещика. Неприязнь эта имела исторические корни.

Я пошел в школу в 1918 году, как раз в то время, когда началась гражданская война. Однажды мы сидели в школе (это в году 1919-ом) – в деревне Полиняевке – и увидели, как с горы поскакали два всадника, казака. Остановились. Огляделись. Один из них спустился в Голунь, другой стал его ждать. Одежда яркая – шашка, папаха, бурка. Потом второй вернулся и они ускакали – это был разъезд белых. Через несколько дней началась отдаленная артиллерийская стрельба. Новосиль заняли белые, но до нас не дошли, хотя до Новосиля от нас 8 километров по прямой и 12 по дороге. Красные наступали, почти два дня гремели обозы по большаку Москва – юг. В нашем селе располагался каменный мост через Зушу, построенный еще при Екатерине Второй ее фаворитом Потемкиным. Белые заняли Орел, но дальше не продвинулись.

Однажды вечером мы увидели, что за лесом по горе бежит человек: на закате солнца его очень хорошо было видно. Потом оказалось, что это был председатель Новосильского ЧК. Его белые взяли в плен, раздели и повели на допрос. А там везде сады, заборы. Один конвоир впереди, другой сзади. А он – раз в сторону, и через забор у крылечка – сбежал. Так спас себе жизнь.

В другой раз поздно вечером приезжает к нам всадник и просит разрешения заночевать: «Я учитель из Белева, еду на юг». Мы ему: «На юге же война». Он: «Я получил телеграмму, у меня мать при смерти». Постелили ему в свободной квартире, лошадь хотели определить на конюшню, но путник отказался: «Да я завтра спозаранку уеду, чтобы вас не будить». И привязал ее прямо к ручке двери, дал сена и лег спать. Утром стук в дверь. Открываем – стоят двое в кожанках: «Был такой у вас?» – «Да, только что уехал». – «Мы за ним от самой Тулы гонимся». Оказалось, белый разведчик.

Первые годы революции были очень тяжелые. Страшнейшие. Эпидемия испанки с высокой температурой до потери сознания. В семье переболели все. Затем – сыпной тиф. Эти болезни много унесли жизней. Страшный голод, особенно тяжелый из-за недостатка соли. Мы с осени собирали ржаные колоски и 18 (!) пудов желудей, которые пошли в хлеб с картошкой по мизерной дозе.

В 1919 и 1920 годах в губернии свирепствовал бандитизм: грабили совхозы, комбеды, убивали. В общежитии нашей школы два лета подряд размещался латышский карательный отряд с тремя пулеметами и четырьмя мотоциклами с коляской. Очень часто они куда-то на несколько дней уезжали.

Ленинград

В 1932 году я поступил в Ленинграде в ЛИИПС (Ленинградский институт инженеров промышленного строительства) на архитектурный факультет. В этом городе мне посчастливилось встретиться со многими знаменитыми людьми, крупными учеными, стать свидетелем многих событий, которые сейчас уже стали историей.

Так, в Ленинграде познакомился с Ботвинником, нашим первым советским чемпионом мира по шахматам – он окончил политехнический индустриальный институт и учился в аспирантуре. Однажды мой брат, который учился там же, пригласил меня на встречу с участниками третьего международного шахматного турнира, и я «играл» с будущим чемпионом мира «на одной доске». Это я шучу, потому что доска была  демонстрационная, оставленная в покое на время сеанса одновременной игры, и мы с товарищем в это время играли на этой доске. Был я знаком и с Вячеславом Рогозиным – талантливым советским шахматистом тех времен. У него был лучший результат на том же турнире в игре с иностранцами. Мы учились с ним на одном факультете, только он на курс старше. Он имел задолженность за первый курс по математике. Когда известный профессор Натансон спросил его, почему так произошло, тот стал оправдываться, что, мол, «у меня турниры, соревнования, подготовка и т.д. – я же знаю материал, просто у меня нет времени сдавать». В ответ Натансон сказал: «Математик вы способный, но время для сдачи экзаменов нужно все-таки найти». На встрече в институте Рогозин рассказывал, как выступал на международном турнире и очень волновался в игре с чешкой Верой Менчик – первой чемпионкой мира по шахматам среди женщин. Она занимала последнее место в турнире и была единственной представительницей слабого пола среди участников. Рогозин переживал: неужели он первый ей проиграет? Но все-таки выиграл. За победу в турнире получил хрустальную ладью, в которой сидел он сам. Только, по его словам, совсем не похож. Потом он перевелся с архитектурного факультета на производственный. Над дипломами мы с ним работали одновременно, только на разных этажах. Вячеслав играл за институт в межвузовском турнире города. Однажды он опоздал к началу партии, но по телефону просил пустить его часы. Влетев в зал, не раздеваясь, он начал играть, испытывая жесточайший цейтнот, поведя игру в блиц-темпе. Его противник из горного института занервничал и проиграл.

В институте я познакомился с профессором Канторовичем, который преподавал у нас математику. Он был одним из трех молодых профессоров, преподававших в этом институте (кроме него, Натансон и Фаддеев). Будучи тринадцатилетним пареньком, был принят на математический факультет Ленинградского университета по личному разрешению Наркома Просвещения Бубнова. Студентом третьего курса он решил какую-то очень сложную задачу, которую не могли решить московские и киевские математики. Решил ее в 16 лет. После окончания факультета получил кандидатскую степень. К этому времени у него было уже столько работ, сколько и лет. А через год стал профессором и ему доверили отбор талантливых юных математиков в Ленинградский университет. И вот первая его лекция – вводный курс в высшую математику: наш поток собрали в одну аудиторию (архитектурный, конструкторский, производственный факультеты). А руководителем потока назначили какого-то пожилого студента, их называли «пятитысячниками». Вот он всех рассаживает: «Садитесь! Был звонок, сейчас придет профессор». А тут какой-то молодой человек ходит по аудитории, не садится. Этот студент к нему: «А ты чего не садишься?» И тут этот молоденький берет в руки мел и начинает вести лекцию. Это и оказался Канторович. Очень худенький, невысокого роста, лет двадцати. Он на год моложе меня. И вот во время лекции он говорил, говорил, потом вдруг остановился, отвернулся лицом к доске и стал что-то мелко-мелко писать в левом нижнем углу мелом. Это продолжалось минуты две-три. Потом стер: «Извините», – и продолжил читать лекцию. Какая-то мысль у него появилась, и пока она не ушла, он решил ее проверить.

Помню забавный случай с ним. Как-то раз я раздевался в гардеробе и смотрю, гардеробщица кого-то «пробирает»: «На, тебе, твои галоши. Но в следующий раз не оставляй, я тебе их больше не отдам!» А в то время все ходили в галошах, надеваемых на обувь, потому что часто шли дожди. Тот в ответ: «Извините, извините», – и боком-боком ушел. Я к гардеробщице: «А вы знаете, кто это такой?» – «Нет, не знаю, какой-то рассеянный студент». – «Это профессор, доктор наук Канторович». – «Что вы говорите?! А я его уже не в первый раз «пробираю». Про Канторовича у нас говорили: «Ну, это голова!» Я никогда не видел, чтобы он улыбался или рассмеялся. Всегда был очень сосредоточенный, весь в науке.

Через несколько лет я опять встретил Канторовича. При следующих обстоятельствах: у нас, студентов-выпускников, в свое время возникла идея – заключить конвенцию – мы обязуемся сначала через два, а затем через три года встречаться в институте в Ленинграде всем выпускникам. Но сначала я не мог, потом была война, и впервые я приехал на эту встречу только после войны. Встреча проходила в плавучем ресторане «Поплавок». Я пришел туда, увидел много старых друзей. Все говорили: «Где Канторович? Он должен был приехать». И вдруг кто-то по сходням влетает в зал: «Извините, я только что с самолета». Он был в Новосибирске, в Академгородке. После войны он получил Госпремию 200 тысяч рублей – самая крупная в стране. Он разработал какой-то математический анализ, который лег в основу современной вычислительной техники. В Америке воспользовались этим, опубликовали и разработали компьютерную систему. «Яркий пример того, как чисто теоретическая наука может иметь прикладное практическое значение», – писал тогдашний Президент Академии наук СССР.

Когда умер академик Марр, то нас, студентов, повели на прощание с ним. Этот академик знал чуть ли не сорок языков и по языковым особенностям мог определить почти всю историю народа и связь их с другими народами. Он лежал в зале Мраморного дворца на Марсовом поле. Это был маленький, старенький человек. А рядом с его гробом сидел пожилой скульптор с седой бородой и лепил с него маску на доске.

Помню и похороны академика Павлова. Когда я еще учился в педагогическом техникуме, мы изучали не психологию, а такие науки, как педологию и рефлексологию, основанные на его учении. Он умер под Ленинградом, где находился его институт. Был солнечный февральский день 1936 года. Мы подошли к Знаменской церкви – на углу Невского и улицы Восстания. Там его отпевали. И хотя в то время многие церкви закрывали, эту церквушку не трогали по просьбе самого Павлова, потому что здесь отпевали его родителей, здесь он венчался, и церковь сохраняли, пока он был жив. Потом, после смерти, разобрали и построили станцию метро «Площадь Восстания». Народу было очень много. Мы провожали его до самого Волкова кладбища.

Однажды мы, студенты, встречались с первым героем СССР Ляпидевским и директором Арктического института Самойловичем. Они очень много рассказывали о нашумевшей в то время арктической экспедиции итальянского ученого Нобиле, которую им пришлось спасать. Кто-то из студентов задал такой вопрос: «Правда, что Нобиле мог съесть одного из своих спутников?» На что Самойлович ответил: «Условия бывают такие, что человек готов на все». Тем не менее первым, кто бросил своих друзей, оказался Нобиле. После этого в Италии ему создали невыносимую обстановку, и он уехал в СССР и проработал там дирижаблестроителем. Рассказывали они и о том, как корабль «Красин», спасавший экспедицию Нобиле, пришел в шведский порт. Там им устроили грандиозную встречу, и вот один профессор, знавший русский язык, поблагодарил советскую экспедицию за спасение попавших в беду, и завершил речь фразой: «Скатертью вам дорога». Не понимал двусмысленности выражения. Запомнился красочный рассказ Ляпидевского о его пребывании на Чукотке, когда, отправив пострадавшего американского летчика (по-моему, Линдберга) на Аляску, на обратном пути совершил вынужденную посадку с повреждением самолета.

Будучи в Ленинграде, я часто бывал на «Ленфильме». Летом 1936 года на преддипломной практике на заводе «Электросила» мне приходилось строить огромнейший цех ртутных выпрямителей – проводил съемку, работал с нивелиром и теодолитом. А после работы инструменты отвозил на склад, на Петроградскую сторону, где располагался склад геодезических приборов, по соседству с «Ленфильмом». Иногда я даже присутствовал при съемках некоторых фильмов.

В 30-х годах существовал проект строительства «советского Голливуда» недалеко от Байдарских ворот в Крыму, где наибольшее количество солнечных дней в году. Однако затем этот проект не осуществился, но разработки такие шли. У нас же такая тема была для дипломной работы. К нам в институт приходил директор «Ленфильма», который читал лекции по технологии, а мы посещали киностудию. Помню, снималась картина с условным названием «Шуба английского короля» о Дальнем Востоке. Потом в прокате она, разумеется, стала называться по-другому, по-моему, «Комсомольск». Я тогда так и не мог понять, почему именно «Шуба английского короля», потому что нигде эта шуба или английский король не упоминались. Зато запомнил песенку из этого фильма. Однажды, когда фильм почти уже был готов, этот директор пришел для лекции к нам и услышал, что мы ее напеваем: «Откуда вы ее знаете?» Я шутя и говорю: «Это старинная русская народная песня». – «Разве?» И после этой моей шутки, принятой всерьез, песню из этого фильма вычеркнули.

Эта преддипломная практика на киностудии длилась около месяца. Ходили в публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина, где ее директор водил нас по всем фондам. Приводил в так называемый «фаустовский» кабинет. Там все было в кожаных переплетах, рукописные книги на пергаменте. Интерьер – готического стиля, за что его и прозвали «фаустовским». На столах лежали рукописные миниатюрные книги. Среди них находился фолиант в кожаном переплете, с титулом, тисненым золотом. Пергаментная книга. Но если другие лежали чуть ли не под стеклом, то эту директор неожиданно дал нам в руки: «Попробуйте изорвать!» Представляете, такая колоссальная ценность, а он говорит такое. У меня была порядочная сила, и я попробовал осторожно, чтобы если и разорвать, только на миллиметр. Но где там! Ничего подобного.

Я видел съемки фильма «Депутат Балтики». В главной роли в этом фильме снимался Николай Черкасов. Это был высокий и худой человек. После выхода фильма про него ходили легенды. Одна из них была следующая. Как-то раз, будучи в гриме, он решил во время перерыва в съемках, пройти к себе домой. Приходит, звонит, дверь открывает домработница: «Вам кого?» Он спрашивает: «А Черкасов Николай Константинович дома?» – «Нет». – «А можно, я его подожду?» – «Нет, что вы, мы посторонних не пускаем, лучше посидите в скверике». Он, не выдавая себя, повернулся и ушел. А когда вышел фильм и домработница увидела его, то удивилась: «Так это вы приходили?» Он умел менять голос, дикцию, изумительный был артист.

Убийство Кирова

В Ленинграде Кирова очень любили и уважали. У меня брат Николай в 1931–1932 гг. работал на Путиловском заводе. «Большевик» и рассказывал, что когда Киров появлялся, то мог подойти к простому крановщику и спросить: «Я помню, у тебя жена хворала, она выздоровела?» Сам я его видел на встрече комсомольского актива в Эрмитажном театре. Он выступал кратко, но говорил с улыбкой, энергично. Замечательный, зажигательный оратор. На демонстрациях с трибуны он всегда что-то жестикулировал, смеялся, произносил по микрофону призывы. Его обожали.

Дважды я видел его на улице. Институт наш был на Каляева, 22. Оттуда мы, студенты, выходили на Неву и шли с планшетами рисовать в Зимний дворец или Академию художеств: у нас два раза в неделю по четыре часа были занятия. А Киров жил на улице Красных Зорь (позднее Кировский проспект). Сергей Миронович пешком ходил в Смольный, а это километра два или больше вдоль Невы, затем мимо Таврического дворца. И вот однажды вижу, идут по набережной около парапета два человека. А мы, студенты, вдоль зданий. Это были Сергей Миронович Киров и второй секретарь обкома Позерн. Киров улыбался, разговаривая с ним, и показывал рукой на нас. Буквально прошел в двенадцати метрах от нас. Ходил без охраны, по крайней мере, ее нигде не было видно.

В один солнечный зимний день после занятий я вышел на улицу Каляева, где ходил 33-й трамвай. Он шел мимо Таврического дворца к Смольному и поворачивал к Александро-Невской Лавре, где я в то время жил. Я вышел с товарищем. В это время вышли и институтские партийцы – они отправлялись на пленум обкома. Киров только что приехал из Москвы и готовился выступить на этом пленуме.

Мой товарищ Сергей Колотилов предложил: «Давай пройдемся пешком». Мы пошли гулять по городу. Когда я пришел домой, то долго занимался и поздно лег спать. Утром узнаю о гибели Кирова – всюду траурные флаги. Наши товарищи сели на нужный трамвай, доехали до улицы Воинова, где находился Таврический дворец. Здесь произошла неожиданная остановка. Всю улицу загородили войска, танки. Стояли часа два. Узнали трагическую новость: когда Киров выходил из своего кабинета, из-за двери прямо в затылок, в околыш фуражки его убил Николаев. Потом уже я побывал в этом кабинете. Кабинет у него очень скромный. Видел эту фуражку на отдельной тумбочке.

На следующий день были проводы Кирова. Нас, студентов, собрали вечером на прощание с ним. Ночь была холодная, морозная, а мы были легко одеты и обуты, поэтому дрожали почти всю ночь. Только часа в четыре или полчетвертого ночи мы подошли к Таврическому дворцу. Народу было – весь город! Овальный зал, траурный марш Шопена. Почетный караул. Очень волнующая траурная церемония. Редко кто сдерживал слезы.

Вышли оттуда: домой идти далеко, а до института метров 400. Решили идти в институт. Там согрелись немножко. Как только столовая открылась, позавтракали, напились чаю. Пришли на первую лекцию. И все буквально засыпали – сидели и спали. А я сидел за первым столом, лектор смотрел на меня. И я пальцами прикрывал глаза, чтобы он не догадался, в чем дело. А кто сидел подальше, те откровенно спали. После мороза просто растаяли. Потом я видел свой конспект (до сих пор жалею, что не сохранил): я писал очень подробный конспект. Так вот: первая фраза – первое слово хорошо написано, потом неразборчивые закорючки, потом точки, точки, точки... Потом опять слово разборчивое. На одной фразе я два раза засыпал.

На следующий день приехал Сталин. Народ сожалел о смерти Кирова. Кирова любили. Если бы кто-нибудь сказал: вот убийца, – его разорвали бы на куски.

Материал подготовил Александр Бажанов

Окончание следует