«Пойдем... искать на себя ответы...»
СКИФАМ
О, мы не скифы, нет! – мы племя холуёв,
мифический послед последних исполинов.
Нам родина лишь кров. Рев баб – привычный рев.
И только звон оков во все века малинов.
Любым – одним, другим, кто ни затянет гимн,
мы вторим второпях, подуськивая близких.
И забываем им с усердьем всеблагим,
как мы для них лишь прах, лишь тени душ ревизских.
Ах, до чего грустна расхристанная Русь!
Еще грустней она ж, зажатая в подпругу.
А вохра сволочит. А в пальцах дрожь да хруст.
А птица-тройка мчит по цирковому кругу,
и я – не то смеясь, не то стыдясь в строю,
гляжу в который раз на то же, то же, то же,
и разеваю пасть постылую свою,
и строчками блюю, сумняшеся ничтоже
на этот весь расклад. На телеболтовню.
На министерство хат и департамент блата.
На будет-город-сад под тихую резню
тех, кто не виноват, что отпрыск хасбулата
или кого еще, кто не настолько ж скиф.
На то, как вор смещен другим таким же вором.
Как гордый мой народ, заведомо простив,
имеет дулю в рот и на спину с прибором
и волочит, ворча, во рту и на хребте
ущербные дары приварка нефтяного.
А на столе свеча... А за столом не те...
Но – правила игры, и – снова, снова, снова
мне говорят: так что ж? – я говорю: ага.
меня корят: не смей! – я трепещу, поскольку: –
на мельницу же льешь! а мельница врага!
ты что – врагу слуга? под чью, приятель, польку? –
да вроде ни под чью... а под свою – нельзя? –
а где ты взял свою? своих не раздавали!..
И варвар-паразит с манерами ферзя
мне пальчиком грозит как Тбилисо Цхинвали...
И обреченный жить под этим сыном тьмы,
которого мильон по самой скромной мере,
я ухожу служить невражескому «мы» –
что твой Анакреон общественной химере.
Так скифы мы иль кто? Мы Азия иль где?
Иль лошади в пальто с раскосыми со страху?
А седина в ребре?.. А бесы в бороде?..
Но тает в январе, и душам, то есть праху
не до стихий стиха. – Не намекай, по ком!
Звони, пока дают, играйся в донкихота.
А наша ночь тиха. А в пятницу – партком.
И на душе поют, и в ВТО охота.
И ты, горластый, брысь! умерь свою волну,
уймись, упрись, утрись, напрасно не перечь и...
И мне опять смешно и стыдно за страну.
А скифство – что ж... оно фигура устной речи.
* * *
Опять февраль – пора обид –
теряет свой разбег.
Я жгу свечу, как оберег
и составляю свой Левит, –
я так хочу, я проклял стыд,
я сыт стыдом, и срамом сыт
весь мой немой полярный век –
непарный гарный индивид,
фигляр! – но мне благоволит
и синь небес, и сирый снег,
и щирый алфавит...
Метет, метелит напослед,
намаливает стих.
Уж сколько их ко склону лет...
Лишь еле-еле точки нет –
всё не портрет, всё силуэт,
всё абрис тщет своих.
Но длится дней кордебалет,
лишь слово снова амулет,
и синтетический мой плед
давно не для двоих...
Февраль, как чайник со свистком,
притих, и в первый раз
я слышу глас – не свыше ль он? –
спустись-ка на землю, дракон,
славь явь, наставь вокруг икон
и, богу помолясь,
сыщи покой – хотя б такой.
Но от соблазнов и проказ
лишь синтаксический закон
мне испокон указ...
Пока есть прелесть полутьмы,
поэзия цела.
Но что она? – авось, зола,
насквозь из бремени, истла
вся – тень от птичьего крыла
да личной кутерьмы...
Про то, что ты, что ты была,
цвела, свела... и где-то мы?..
И синоптической зимы
лишь чуть – лишь досветла...
Пока я стыл, пока я дрог,
пока тылы чинил,
да черпал быль, да боль чернил,
вороне бог послал сырок,
мне – сорок, морок и зарок
чураться праведных дорог.
И все, чего охота впрок –
чего сто раз вкусил:
немножко памяти, да сил
на обозримый срок.
Да белокурый завиток
подруги ласковой, мирок –
чтобы не узок, не широк,
чтоб вот – порог, а вот – порок,
чтоб телефон звонил.
Да хлеба черного кусок.
Да сына услыхать басок,
да чтоб не обвинил.
Чтобы за гробом знали: был,
хоть был неправ и лишку мнил...
Да симпатических чернил
для симпатичных строк...
Если гора не идет к Магомету...
Если гора не идет к Магомету,
идут к Магомету холмы, курганы,
утесы всякие и барханы,
которых на контурных картах нету
и не обязано быть в помине.
За ними – сопки, за теми – скалы,
и даже насыпи и отвалы
(по-своему горы, но – горы-мини –
не все же, господи, Эвересты!),
бугры, пригорки и просто кочки,
которых не выбросить вон из строчки,
спешат к Магомету на пусто-место.
Пока гора подпирает звезды
с самовлюбленностью Фудзиямы,
уже ползут к Магомету ямы,
овраги, балки, каньоны, бездны –
всё, что чуть выше или чуть ниже,
чем нулевая отметка суши,
стремится быть к Магомету ближе:
они же – тоже! у них же – души!
Но Магомет только гонит прочь их:
Подите к дьяволу, асмодеи! –
И Магомет – этот раб идеи
идет к горе и не чует прочих.
Ау, пророк, разве мы хуже? –
поют вдогонку ему дюны, –
Гляди: мы свежи, гляди: мы юны,
мы не упрямы, не неуклюжи,
мы можем двигаться, прикажи нам –
мы будем ласковее, чем миро,
мы принесем тебе лампу с джинном,
ты позабудешь все горы мира,
ты станешь счастлив! поверь, мы сможем!
ты счастлив был ли?.. И дальше – с дрожью
и безнадегой уже: о, боже,
куда идет он? к чьему подножью?..
Но магометовы очи слепы.
Но магометово сердце глухо.
Пусть то, что выдумал он, нелепо,
пусть ноги слабнут, пусть в горле сухо,
пусть даже жизни не хватит целой
на путь к горе, и – плевать на джинна –
ведь есть же где-то его вершина!
придумал – верь, а поверил – сделай.
Молчите, дюны, уймитесь, взгорья,
оставьте, сопки, свои аферы, –
себе в ущерб и ему на горе
вы просто вне его вящей веры.
Ну а гора – таковы уж горы! –
пусть продолжает под солнцем греться –
ей никуда от него не деться:
он Магомет. Он идет. Он скоро...
* * *
«...пойдем вдвоем, пожалуй»
Т.Элиот
Пойдем всё равно куда? –
как некогда иногда –
искать на себя ответы.
Куда-нибудь далеко.
Там будет опять легко,
и будут цветы и светы.
Пожалуй, пойдем вдвоем
сквозь чащу – там водоем,
затянутый рыхлой ряской.
Там тишь оглушит наш слух,
и ив серебристый пух
подарит нас тихой лаской.
Мы станем на берегу.
И, может быть, я смогу
на всё поглядеть иначе?
И, может быть, ты, мой друг,
услышишь надежду вдруг
в неведомой птицы плаче?
И, может, мы погодим?..
Зачем-то совсем один
я был там. А хочешь – вместе?
Пожалуй, пойдем туда!
Пожалуй, идти – всегда
честней, чем торчать на месте...
