Мария САКОВИЧ

Линия болевого соприкосновения

Волею судьбы годовщину СВО я встретила буквально там, где всё началось – в Донецке. В случайности я, как и положено верующему человеку, не верю, поэтому приняла как должное тот факт, что именно через два года после начала спецоперации я должна увидеть всё своими глазами: уже остывающие угли пепелища, которые иногда ворошит вражеская рука, снова и снова причиняя боль всем, кому удалось выжить в пожаре. Искры этого адского огня убивают без разбора, до кого смогут долететь, не получится убить – калечат, если не случилось и этого, пытаются напугать до одури. Но людям, живущим на войне с 2014 года, уже не страшно. Выросли дети, для которых фейерверк – символ угрозы, а грохот грозы от грохота канонады они научились отличать еще в младенчестве. Из Москвы эта реальность кажется далекой и чуждой, поэтому, приехав
в Донецк, я едва ли не сразу пересекла ее – линию болевого
соприкосновения.

Город не встречает тебя руинами. Он жив, но чувствуется –
ранен, отлёживается. Следы попаданий повсюду – то щербинками рассыпались по стенам, то оспинами взрыли асфальт, то кариозной полостью прогрызли дорогу. Латать их никто не собирается, во всяком случае, пока: их даже показывают редким гостям, мол, это всё взаправду. Провожу ладонью по колонне со следами попадания осколков (в голове всплывает вычитанная где-то шрапнель, и она так и будет болтаться на периферии памяти всё время, что я проведу в Донецке). Камень на ощупь прохладный и кажется немного влажным, как если бы человек вспотел в жару; ранки от осколков под пальцами ощущаются как наспех заштопанные и плохо зарубцевавшиеся шрамы. Вокруг очень тихо, только где-то далеко, над Авдеевкой, на тот момент уже занятой нашими войсками, глухо бухает артиллерия. Пусть бухает, это даже успокаивает.

Вообще Донецк тих и сосредоточен. Праздношатающихся нет, люди ходят спокойно, но быстро. Их жизнь похожа на нашу, кроме свободы передвижения, ее ограничивают разум и инстинкт самосохранения, здесь они сосуществуют внутри человека довольно дружно. Куда прилетит, угадать невозможно. Есть районы, которым противоборствующая сторона уделяет более пристальное внимание в силу досягаемости, есть центр города, куда норовят попасть просто из принципа «абы куда», есть районы относительно безопас-
ные, однако от смерти не застрахован никто. Каждый дончанин это понимает и совершенно не спешит попасть под снаряд, но и не шарахается от громких звуков. Человек привыкает ко всему, в том числе и к смерти. Люди умудряются следить за чистотой и каждый год высаживают розы. Хрупкие цветы стали символом несломленного населения, его жизнестойкости и умения жить вопреки всему. Донецк был городом миллиона роз, им и остаётся.

В столице Донбасса скоротечность жизни и ее хрупкость ощущаются ярче. Здесь не отказывают себе в простых удовольствиях и любят вкусно – очень вкусно! – поесть и отметить как следует всё, что можно считать праздником. Ресторанные застолья не редкость, скорее привычный досуг. Тосты на них звучат необычно – «За мир», «Будем жить» и совсем непривычное для слуха россиянина «За Россию – ура, ура, УРА!!!». Даже на детских праздниках малыши поднимают свои стаканчики с соком или лимонадом и до смешного серьезно провозглашают: «За Россию, за Путина!» Звучит это искренне настолько, что слёзы наворачиваются. За право произносить такие тосты эти люди заплатили страшную цену и, возможно, заплатят еще. Но им не страшно – они горды тем, что они Россия. В отличие от нас, которые пока этого не ценят. Как не ценят солнце – оно же всегда где-то рядом, светит и иногда даже греет. Куда оно денется.

А солнца здесь много. Это юг страны, здесь теплом дышит даже резкий степной ветер. Да, в феврале он холодный и пронзительный, пробирается под одежду, словно пальцы не в меру настырного ухажера, стремится достать до печенок – и ему это удается, но он всё равно, где-то на донышке каждого порыва, как принято говорить в парфюмерии, «в базовых нотах» полон обещаний жаркого лета. Солнце, в свою очередь, вообще не стесняется ничего, светит бодро и радостно, больше не обещая, сразу давая. Правда, февраль умудряется отобрать основное тепло, но горячие лучи всё равно полируют лицо до веснушек. По привычке радуешься ясной погоде, но местные недовольны – чистое небо облегчает украинцам атаку с воздуха. Можно ожидать чего угодно – и нападения своры дронов, и пресловутых прилетов «куда попадет». «Той стороне» давно неважно, куда, главное, чтобы жертв было побольше. Есть районы и места пристрелянные, по ним палят с завидной регулярностью, но если прилетает куда-то в новое место – «и так сойдет», как говаривал герой известного мультфильма. Новые места
есть всегда, Донецк большой город. Буквально над нашей мирно ужинающей компа-
нией пролетает так, что я аж приседаю и даже охаю, и попадает в ресторан на берегу Кальмиуса – там гуляет свадьба. Мы недавно были рядом. На улицах сначала происходит заметное оживление, люди ускоряют шаг, некоторые даже бегут, но быстро успокаиваются. Попадание разовое. Тороп-
ливая перекличка в местных чатах – все ли живы, смахивает
на дежурную. В новостных донецких пабликах скупая информация – погиб один человек. До «большой земли» данная информация даже не дойдет, я проверила.

Донецк – столица кофе и вкуснейших кондитерских изделий. Здесь не принято готовить сладкое впрок, потому что неизвестно, что будет завтра или даже через час. Глядя на эклеры, заманчиво выставляющие на обозрение аппетитные бока, решаюсь купить один, а где один, там и второй. Слов нет, до чего это вкусно, потому что любое пирожное может стать последним. Потому и нежнейший крем всегда свеж, как первый снег, столь же лёгок и так же быстро тает на языке –
словно мимолетный поцелуй вечности скользнул по губам. Да и как можно подавать несвежее и готовить с запасом на завтра, если неизвестно, наступит ли оно, это завтра? Словно подтверждая реальность многолетней привычки, в подвале кафешки окна заложены мешками с песком. Место в центре, стреляют сюда часто и попадают тоже нередко. Поэтому готовить загодя – зачем? К тому же вечные проблемы с водоснабжением приучили людей быть максимально экономными в желаниях и потребностях и не загадывать наперёд. Емкости, наполненные столь привычной в своей доступности для нас жидкостью – частый и привычный элемент интерьера и занимают практически все свободные поверхности рядом с каждой туалетной комнатой в тех же кафе (а другие места общего пользования, кроме магазинов, и не работают). Говорят, самое сложное для приехавших из России – не привыкнуть к канонаде и обстрелам, как раз эта реалия становится обыденностью довольно быстро, но вот с невозможностью вымыться, постирать, просто помыть руки когда вздумается –
россиянину с «большой земли» смириться тяжело. И это не преувеличение: подобная недоступность такого простого блага цивилизации очень способствует перестройке мышления и даже настраивает на философский, с уклоном в аскезу, лад.

По себе скажу: да, к залпам артиллерии привыкаешь моментально, равно как и к собранности – внутренней и внешней. Обычно в путешествиях я создаю вокруг себя легкий хаос из вещей, который, тем не менее, строго упорядочен. Мне проще и уютнее, если где-то под рукой валяется расческа, сухое полотенце и джинсы, на прикроватной тумбочке дремлет книга и зарядка от телефона, переплетаясь проводом с «бусиками» и парой браслетов – словно я привезла свой домик с собой. В Донецке же я ложилась спать в строгой пижаме, предварительно упаковав вещи в сумку –
мало ли что, вдруг придется экстренно куда-то бежать? В легкомысленной ночнушке в феврале быстро эвакуироваться не получится. Уверена, что так реагирует не каждый, но моё личное желание подготовиться к чему-то непредвиденному – реакция на стрессовую ситуацию.

24 февраля планов было много: увидеть, прикоснуться, понять и принять нужно всё, что возможно. Поэтому утро началось с получения рекомендаций, самая популярная из которых сводилась к тому, что лучше всё же никуда не ездить. Дело в том, что памятной эта дата стала не только для россиян, и ВСУ могли отметить её массовыми обстрелами знаковых мест. К тому же погода обещала быть ясной и даже солнечной, что здесь считается не очень хорошим знаком – вероятность прицельных попаданий возрастает. Однако упустить возможность было нельзя. Первое место назначения – Аллея Ангелов, которую мы все помним по многочисленным фото. Ехать до нее довольно далеко, удалось посмотреть на город. Он производит впечатление заброшенного, несмотря на огромность и былую комфортность. Широкие улицы, дороги в центре ровные и близки к идеалу, ремонтируют их после попаданий моментально, а вот в более отдаленных районах оставляют до поры до времени, там же, где прилетает часто, вовсе не трогают – опасно и нет смысла. Вообще если персонализировать города, то Донецк похож на ветерана боевых действий – сильный, красивый мужик в камуфляже, но... в инвалидной коляске. Его лицо – молодое, обветренное, исполосованное шрамами, но это лицо сильной личности, которая не сдастся и будет стоять до конца. У него здоровое сердце, горячая кровь, хорошая память и долгая жизнь впереди, он справится с любой болью, но пока он – калека.

Аллея Ангелов молчалива под блеклым весенним солнцем. Памятник бессильной злобе одних и человеческой стойкости других принимает всех, цветы здесь не иссякают и не успевают увянуть. Смотрю на детские личики погибших молча, слёз нет – есть «ярость благородная», которая, как в песне, вскипает, как волна, и эта волна должна смыть с лица земли всю мерзость, выпестованную «недружественными странами» за тридцать лет. Останемся ли мы одним народом, как нас в этом убеждают? После Аллеи Ангелов и 2 мая в Одессе – вряд ли. Они убивают не детей – себя в наших сердцах.

Аллея Ангелов в городе не одна. Первая, открытая еще Александром Захарченко, расположена в Петровском районе, самом обстреливаемом по сей день. В нем по-прежнему живут люди, я даже глазам не поверила – они ходят по улицам, ездят на машинах, здесь работает больница, которая выглядит так, словно приснилась в страшном сне... Героизм жителей – бытовой. Им либо некуда уйти, либо, как ни парадоксально, не хотят бросать родные места. Легендарная казачья стойкость, граничащая для многих с безумием, здесь –
прямое следствие знаменитого донецкого характера. Этих людей победить невозможно. Убить – да. Победить – нет.

Дома и улицы Петровского района выглядят постапокалиптично. Полупустые этажи с выбитыми стеклами и следами ремонта после попаданий –
или без оных, так как ремонтировать стены стало некому. Заваленные мусором газоны с пожухлой травой. Обгоревшее до металлических внутренних конструкций здание магазина. Редкие облезлые коты и неуверенные в себе собаки. Кое-где в асфальте торчат застрявшие снаряды – это взрывает мозг, ведь человеку из мирного города даже представить такое трудно. Ты словно попала во вселенную S.T.A.L.K.E.R и бродишь по заброшенным игровым локациям, а над головой у тебя оно – чистое небо. Ассоциации с игрой неслучайны: там персонажи любой форме одежды предпочитают камуфляж, там нарваться на украинских военных – смертельно опасно, там английская речь грозит не самыми приятными приключениями... недаром считается, что фантасты и авторы выдуманных миров предвидят будущее.

Люди, похожие на тени, вполне реальны. Пока мы бродим у заброшенной мечети, к нам выходит сторож. Я удивлена – абсолютно русский пожилой мужик, которого подозревать в мусульманстве даже странно. Он и правда не мусульманин: оказывается, помогает заболевшему соседу, сторожу этой мечети. Завязывается нехитрый разговор, в процессе которого мы узнаем, что сосед очень болен и нуждается в медицинской – едва ли не экстренной – помощи и операции. Узнав от нас, что операцию соседу сделают совершенно бесплатно, собеседник не верит. Украина не предусмотрела за 30 лет незалежности доступной медицины. Наконец пришедшей в регион России тоже не очень доверяют. Убеждаем, что всё нами сказанное – правда. Дедушка уходит, слегка покачивая головой – упрямится, но даже со спины видно, что решится и попробует принять тот факт, что тяжелую и серьезную операцию можно сделать, не отваливая страшные тысячи, и друга уговорит. Дай Бог, чтобы сложилось.

В направлении Авдеевки далеко уехать не получается, там линия фронта. Со стороны въезда в город огромная ажурная надпись «Город-Герой Донецк», изрешеченная попаданиями до состояния валенсийского, баснословно дорогого, кружева, здесь оплаченного кровью. Предупреждают, что ходить по обочинам не надо, могут быть мины. Несколько болванок, уже безвредных, действительно лежат на бордюре. Бродим по дороге, прислушиваясь к буханью орудий справа – там Авдеевка, освобожденная несколько дней назад. Ухо пытается различить, свои или чужие стреляют – понятное дело, что ничего не получается, но нутром, спинным мозгом чувствуешь, что наши. Здесь вообще обостряются все чувства, словно ты превратилась в маленький, но очень тонко настроенный эхолокатор, улавливающий не только звуки, но движение воздуха, мимолетную улыбку, косой взгляд, фоновую тревогу, проблеск крыла вспугнутой птицы, щелчок зажигалки. Пугают дронами – распогодилось, в ясную погоду для этих стервятников раздолье, а мы – удобная мишень, да еще и день подходящий... Долго на одном месте стоять нельзя.

Отъезжаем к провалу моста в сторону аэропорта. Оттуда на штурм города двигались украинские танки, здесь же их и похоронили, подорвав дорожное полотно между пролетами. Сейчас, понятное дело, никаких танков в провале нет, но ты словно видишь внутренним зрением эти бронированные чудовищные тела, погребенные под глыбами бетона и асфальта. Поднимаю глаза и скольжу взглядом по тускло светящимся рельсам, словно кишки, вылезшим из развороченного брюха рухнувшего моста. Когда-то оживленная железная дорога сегодня – безжизненные веревки. Смотреть на нее больно, чувствую только сейчас, на вторые стуки, как под веками начинает жечь. Закипают слезы, но ни одной не удается пролиться, правда, в горле саднит, словно ты кричала надрывно всю ночь. Ты и кричала, только внутри, и кричишь сейчас. Этот крик не прекращается ни на минуту, потому что всё, что ты видишь, рушит картину твоего мира. Этого быть не должно, но это есть. И кричит во мне женщина: дочь, сестра, жена, мать; мы все созданы для мира, труда и любви, и находясь в царстве смерти, боли, гнева и страха, каждая клеточка моего организма противится этому. Тело напряжено, словно готовится – умереть? Выжить вопреки всему? Встретить что-то, с чем не сможет справиться? Переживаешь всё сразу – и что-то еще. Горе. Горе по всем, кто лег в эту землю. Горькое, как полынь, с привкусом окровавленного ржавого железа, соленое, как смертный пот. И уже не страшно. Уже, кажется, дай тебе оружие в руки, и ты пойдешь мстить. Хорошо, что в Авдеевку не пускают.

Донецкий аэропорт – апофеоз этой войны. Каждый метр здесь помнит события десятилетней давности. Десять лет это небо не принимало в свои ласковые объятия мирные самолеты. За это время выросли дети, для которых звук летящего самолета не обещание отпуска, не символ приключений и впечатлений, а только угроза. Указатель на въезде в город на украинском языке продырявлен пулями и осколками, изъеден ветрами и дождями. От наполовину своих, наполовину чужих букв вздрагиваешь, словно видишь ядовитого гада. Сейчас эта табличка ровно такой же символ противостояния, как и развалины многоэтажки, откуда велось управление штурмом аэропорта, как и растрескавшееся русло высохшей взлетно-посадочной полосы. Если отключиться от булькающей в ушах далекой канонады, здесь тихо. Изредка каркнет ворона, ветер тихонько, как аутичный ребенок, играет с листьями на асфальте. Подъезжает камуфлированная «Нива», в ней сидят двое мужчин, я решаю, что это ополченцы, именно такими я их и представляла: безбашенные, бородатые, с веселыми и злыми глазами и загорелыми лицами. Нас просят
уехать, могут нагрянуть «птич-
ки». Молча грузимся и едем в город.

Калининская больница – место другого подвига. Здесь в буквальном смысле собирают по кусочкам людей, давая им вторую жизнь, и принимают новые жизни – в больнице есть родильное отделение. Здания пережили множество попаданий, прилетало в каждый из 14 корпусов, а лупят еженедельно. То разрушат корпус, то разворотят двор, то превратят в бесполезный высокотехнологичный хлам привезенную из России умную технику, каким-то чудом никого не убив. Следы разрушений работники больницы убирают сразу, и переключаются на повседневные дела, а их здесь невероятно много, и все гораздо сложнее, чем мы привыкли. Как поддерживать стерильность, когда развалена стена корпуса? Как оперировать при попадании в живот беременную женщину? Как собрать человеку руку или, наоборот, отрезать ногу, не отхватив лишнего? Как ухаживать за недоношенными младенцами и пациентами реанимации, когда нет электричества? Как, в конце концов, при отсутствии водоснабжения (ежедневная потребность в воде 100 тонн, и до сих пор многое делается в ручном режиме, а в начале войны люди таскали воду буквально на себе) накормить сотни больных и персонал? Было время, когда врачи буквально жили на дежурствах. Сейчас стало немного легче – приезжает персонал из России, в том числе военные врачи, и это не только облегчает жизнь местным, но и повышает шансы «попаданцев» на выживание в разы. Хотя донецкие врачи умеют творить чудеса – жизнь заставит, и не такому научишься.

Иван Александрович Плахотников, хирург и урожденный дончанин (сейчас он главный врач), рассказывает о буднях больницы охотно и много. О том, какие прилеты чем заканчивались, как выживали в начале войны десять лет назад, как спали в операционных по паре часов и снова оперировали, как неделями не уходили домой, а собравшись наконец к себе, встречали в коридорах членов семьи, которые тоже, оказывается, здесь – помогают чем могут. Я вжимаюсь в кресло и стараюсь удержать всё в памяти, которая сопротивляется. Молчу – перевариваю, раскладываю услышанное по полочкам. Это сложно, потому что в моих «чертогах разума» до сей поры таких полочек просто не было, поэтому я просто впитываю всё, что происходит. Коллега, наоборот, строчит вопросами, как пулемет. На ум приходит сравнение с неисправной рацией – на всех каналах щебечут помехи. Правда, я в этом случае не лучше – только принимаю сигнал и ничего не передаю. Ближе к концу встречи словно просыпаюсь и прошу разрешения посмотреть поближе иконы, их в кабинете много – на вой-
не нет атеистов. Иван Алек-
сандрович берет в руки образ Георгия Победоносца, показывает след от попадания осколка и рассказывает невероятное очевидное: икона – трофей при штурме Мариуполя, находилась у украинского командования в городе, а когда Мариу-
поль взяли, икона с целым и невредимым Георгием на коне досталась российским военным. Осколком «убило» только дракона...

Во дворе больницы стихийный мемориал из полуразрушенного корпуса, а рядом бронзовеет памятник святителю Луке Войно-Ясенецкому. Это один из моих любимых святых, тем более что в Мордовии, в которой я прожила большую часть жизни, он трудился земским врачом. На памятнике ни царапины. До разрушенного корпуса – несколько десятков метров. Как это возможно, вопросов не возникает – на всё воля Божия.

К вечеру подмораживает, воздух становится колючим, ветер – настырным. Но впечатления нужно утрамбовать, и ничего не помогает этому лучше неспешной прогулки. Дома в центре через один со следами увечий, на балконах развешаны российские триколоры, и понимаешь – это от души, не ради показухи. Однако холодком запустения тянет от пыльных витрин, в которых «Новая коллекция 2013». Спускаемся к набережной по довольно оживленной улице, вода всегда притягивает людей. Кальмиус – широкий, неприветливый, недоступный и красивый, плещется под ногами жидкой ртутью, обжигая ветром. Щеки горят – от холода или от внезапно нахлынувшего желания исправить все, вдохнуть жизнь в замерший город, мановением руки заровнять ямы от снарядов, парой слов на незнакомом языке заставить вырасти новые этажи? Не знаю. Сердцу в груди тесно, взгляду на воде –
просторно. Дуализм в действии.

На следующий день перед отъездом покупаю на память флешку весьма характерного вида. На контрольно-пропускном пункте меня просвечивают трижды и не могут понять – приличная с виду женщина с русским паспортом везет в Россию... пулю? Достаю, показываю. Девушка в форме завистливо вздыхает и говорит: давно хочу такую. Я, словно не понимая намека, рассказываю, где в Донецке находится магазинчик с сувенирами. Между двумя КПП ветер не дует – давит стеной, словно не желая отпускать. Волосы встают дыбом, куртка – колом. Тащит куда-то вбок, хорошо, что сумка служит якорем. После второго КПП становится тише, в Ростове всё спокойно. Линия осталась позади, боль от соприкосновения будет саднить еще долго.

Сегодня, когда линия болевого соприкосновения пролегла через Белгородскую и Курскую области, даже в Москве понимаешь, что это и твоя
война тоже. Ты везешь ее с собой – в Мордовию, на Дальний Восток, в Тверь, в Санкт-Петербург. Везде, где Россия, эта боль шевелится в груди, тревожит сон, обостряет реакции. Слышишь гром грозы, а чудится канонада. Смот-
ришь на корабли и думаешь о «Калибрах», любой реверсивный след от самолета, перечеркнувший небо, кажется предвестником чьей-то смерти. Даже алая шапка гераней на окне деревенского дома вызывает совсем не мирные ассоциации. Уезжая из Донецка, я дала себе обещание вернуться в этот город, когда он снова расцветет. И я обязательно сдержу слово и увезу отсюда свою розу – нежную, яркую, ароматную – кусочек горячего солнца донских степей. Только пусть это случится как можно скорее.