Алина ДВОРЕЦКАЯ

 

 

СМЕРТЬ  ВСЕГДА  НЕЖНА

 

За какие-то мгновения до рокового удара Антон увидел Ее. Она медленно приближалась справа – высокая, узкая, отточенная, как нож, вся в черном. Антон никак не мог вспомнить Ее имени, да в первые секунды он не вспомнил даже, откуда он знает Ее. Она сменила прическу. Она выглядела как-то иначе. Она…

Он шагнул на мостовую, продолжая смотреть Ей вслед.

Она…

Страшный удар в бок и в спину, и в поясницу подбросил Антона в воздух, и он попытался сказать что-то или просто сглотнуть и приземлился на серый мокрый асфальт, продолжая смотреть Ей вслед. Она не оглянулась на визг тормозов. И тогда Антон вспомнил Ее имя.

Ее звали Ася.

Чужие ноги – в брюках, в блестящих колготках, в спущенных леггинсах – заслонили Антону Ее силуэт и, повернув голову левее, он увидел тяжелую серебристую моду «Мерседеса», надвинувшуюся прямо на него. Антон усмехнулся, улыбнулся сквозь невыносимую, рвущую боль в пояснице. Эрик Рэйсер[1], их ди-джей, всегда говорил: «нет ничего пошлее, чем погибнуть под колесами «Запорожца», а?»

«На красный свет… идиот, блин… мокрый асфальт… я при всем желании не мог…» — слышал Антон над собой. «Пьяный, наверно… на красный свет… мокрый асфальт… машина тяжелая…»,— соглашались другие голоса.

«Мерседес», хозяин дорог.

Ася, королева стриптиза.

Справа — оттуда, откуда шла Ася, приближался вой сирены — милицейской или «скорой помощи».

И тогда боль отпустила, и, проваливаясь в мягко подступившую золотую тьму, Антон успел подумать: «Смерть всегда нежна…» Это тоже, кажется, была прибаутка ди-джея Рэйсера.

…Смерть обнимала так нежно, такие сладкие слова шептала на ухо, но все-таки на какое-то время Антону удалось вырваться из ее объятий. Он увидел белый потолок над собой, очень высоко, и сразу все вспомнил.

«На красный свет…» Чужие ноги у его лица… Черный «Мерседес» с жестокой серебряной мордой. Невероятный, нечеловеческий удар…

Что-то еще было до удара. То, что заставило его потерять равновесие, забыться и шагнуть на мостовую.

«Выходя на проезжую часть, посмотри сначала налево, потом направо».

Ах, да. Это была Она. Ася. «Королева стриптиза».

Он засмеялся.

«Очнулся»,— сказал голос над ним.

Он видел Асю два — нет, три вечера в своей жизни.

«Следите за капельницей»,— сказал голос.

«К нему следователь»,— сказал другой голос, женский.

«Какой еще следователь? Там было полно свидетелей. скажите, что он не сможет говорить».

«Там еще водитель «Мерседеса».

«Прекратите болтать глупости, Ольга. Вы видите его состояние».

«Это такой жлоб, «бык», как вы их называете, Герман Осипович. Он размахивает пачкой долларов. Он уже всех наших бабушек перепугал».

«Пусть размахивает чем хочет. У нас реанимация или сумасшедший дом? Почему, когда у нас с вами совпадают смены, Ольга, начинается настоящий сумасшедший дом?»

…В первый вечер, когда он увидел Асю, она сидела за крайним столиком у гримерки. «Высокая русоволосая девушка. Кого-то ждет»,— отметил Антон и вспомнил, что сегодня ему обещали появление сразу трех новых танцовщиц. Возможно, девушка была одной из них.

В ответ на его приветствие она встала и оказалась очень высокой – на голову выше Антона.

— Я жду арт-директора.

— Тогда еще раз здравствуйте. Арт-директор — это я.

— Меня зовут Ася,— сказала девушка, и, наклонив голову набок (хитро или смущенно?), добавила: — Я танцую стриптиз.

На ней было расклешенное драповое пальтецо в стиле 70-х, черные джинсы и детские туфли с перепонками. Она была стильной, как картинка из журнала «Космополитэн» — со страницы мод. Но это был ДРУГОЙ стиль. Танцовщицы из клуба Антона одевались стильно-кислотно. Интересно, где она танцевала раньше?

«Вы же видите, он не в состоянии говорить,— сказал женский голос.— Он пришел в себя пять минут назад».

«А мне что, блин, из-за него в тюрьму садиться?»

«А куда вы смотрели, когда ехали? Вы видите, как он выглядит?»

«Да уж, блин, хуже некуда».

«Молодой человек,— другой голос, возмущенный,— выйдите сейчас же из палаты! В куртке! В ботинках!»

«Доктор, вы меня поймите! Мне что, блин, больше нечем в жизни заняться, как штаны тут у вас в коридоре просиживать? Сделайте же что-нибудь! Если он помрет…»

«Я делаю все, что могу. Уйдите!»

«Сколько вы хотите?»

«Выйдите сейчас же из палаты! Ольга!»

…Антона вновь позвали в гримерку, когда появилась вторая танцовщица «пробоваться». Эту звали Олеся, она не раздевалась, не танцевала «топлесс», «и какого черта ты тогда вообще нужна», — подумал Антон. Ужасно хорошенькая Олеся, совсем девочка, две черных родинки на щеке, очаровательные кудряшки, точеный носик, скромненько и испуганно сидела в креслице под вешалкой с костюмами. «Пусть переодевается, посмотрим»,— сказал Антон администратору Римме, маленькой юркой провинциалочке, полгода назад приехавшей в Питер… черт его знает, зачем они все сюда ехали! Римма была столь деятельна и энергична, что вполне устраивала Антона в роли администратора… он с интересом наблюдал, как Римма меняет любовников из числа завсегдатаев и работников клуба – негритенок-гардеробщик… стокилограммовый «деловой», постоянный субботний посетитель… хорошенький итальяшка… жлоб-охранник… теперь вот Виталя, симпатяга-свой парень в черных джинсах, перетрахавший уже половину клубных танцовщиц. В Виталю Римма влюбилась.

Сейчас рядом с Риммой сидела стриптизерка Ася, переодетая для выступления. «Маленькое черное платье» выглядело бы вполне респектабельным, если б двадцатью сантиметрами ниже не начинались кружевные резинки черных чулок. Вытянув вперед бесконечные ноги, Ася старательно запудривала синяк на ляжке. Острые шпильки черных лодочек вонзались в бархатистый белый ковер. В своей жизни Антон видел столько голых женских ног… все-таки на какое-то мгновение он остановился- и почувствовал на себе насмешливый взгляд Асиных желтых глаз.

Двумя днями позже она растворилась навсегда в белесых сумерках раннего утра… а вспоминал о ней Антон обычно тогда, когда Сташевский затягивал свое якобы жестокое: «У любви… глаза… чайного цвета».

Это была песня про ее глаза.

«Даже если бы вы были из Большого дома»,— услышал Антон над собой.

«У вас, врачей, потрясающая привычка — мешать работе милиции. Ну, он еще весьма ничего».

«Это мне решать! Неужели вы не понимаете, что он не сможет говорить?!»

«Где-то я его видел… личность установили?»

«Документов у него с собой не было. Во множестве рекламки ночного клуба…»

«А-а-а… Это интересно. Может быть, его преднамеренно сбили, откуда вам знать?»

…В тот день не было никаких «спецпрограмм», просто танцы. Танцы на сцене, танцы в зале. В основном «колбаса», «кислота». Посетители — в основном студенты. Девчонки из зрителей восторженно визжали, когда на сцене появились Иван и Артур — блондин и брюнет, лучшее из всего, что мог предложить клуб Антона; лицо клуба. Лучшее из всего, что могли предложить питерские ночные клубы. Напористый мужской рэйв, силовые танцы двух аборигенов, двух воинов с безупречными фигурами. Негр Джонни (настоящий негр из Оклахомы, смешно так говорит по-русски: «привет, какие дела?») выходил на пару с вихлястым Ильей — у них была приблизительно похожая техника, отличная от техники Ивана и Артура. Мальчики-студенты восхищенно поднимали глаза на сцену и практически прекращали танцевать, когда выходила Эльза — краснодипломница института Лезгафта, два метра росту, мастер спорта по художественной гимнастике, гнется в любую сторону. Потом на «топлесс» выскочила блондинка Машка — лосинки в горошек, свободная просвечивающая блуза. Торчащая Машкина грудь студентам понравилась. Пора было выпускать Асю.

Она вышла на узкий язык клубной сцены под гремящую «колбасу» — чего там можно вытанцевать под этот грохот сексуального, подумал Антон, но студенты, им попсу не поставишь, они пришли за своим «асид Хаусом». Русые волосы на прямой пробор. Россия-матушка. Ася была смелой девочкой. Вихлялась как могла. Ушла со сцены в чулках и маленьких трусиках, сзади – одна узенькая веревочка. Ушла, уверенно ступая острыми своими шпильками. Коленки не дрожали,— Антон видел.

Студенты, кажется, были шокированы.

Администратор Римма не высказывала своего мнения — ждала, что скажет Антон. Если он скажет «не очень-то» — вовсю будет хаять новоявленную стриптизерку, скажет: «никакой техники; нет, нам это не подойдет, правда, Антон?» Если он бросит небрежно «мне понравилось» — начнет восхищаться, налево и направо говорить всем, какая у них хорошая танцовщица появилась.

— Ты молодец,— сказал Антон Асе.— Смелая, я не думал, что ты с первого раза разденешься.

Она пожала плечами.

— А что такого?

— Ну, публика все-таки. Зрители. Многочисленные.

— Для всех — не страшно,— сказала Ася.— Перед единственным мужчиной первый раз страшнее раздеваться.

Подскочил ди-джей Рэйсер, как всегда, с расширенными зрачками, сунулся к Асе:.

— Молодец, молодец, залу понравилось. Мне самому понравилось. Антон, ты слышал, ребята в зале «браво» кричали? Еще требовали.

Антон почему-то почувствовал нечто вроде раздражения. Лариса, его бывшая любовница, располневшая, задница шириной с обеденный стол, говорила у зеркала танцовщице Лидке: «Разжирела, как шлюха... самой противно. «Пикантно»,— сказала Лидка, залезая в блестящую чешую «русалочьего» наряда. У дверей надменно толкалась третья новенькая с пережженными перекисью короткими волосами, в черной «косухе» — два дня назад вернулась из Германии, там делала бабки. Теперь опять сюда, она начинала здесь, «ты прими ее получше,— сказал Сергей Владимирович, владелец клуба,— она тут раньше столько шума делала, от нее все визжали. Она «number one» была». «number one» мигала короткими, мохнатыми от туши ресничками, кривила нарисованные алые губы. «Я сейчас неважно себя чувствую, я появлюсь через пять дней прямо на сцену». «Хорошо, хорошо». «Сергей Владимирович, меня вспоминали?» «Да, да, конечно». «А сколько у вас сейчас платят? Всем одинаково или в зависимости от стажа?»

Антон повернулся к Асе.

— Конечно, с техникой у тебя не очень. Нужно с кем-то позаниматься. Чтобы тебе поставили движения. Понимаешь, ты очень сексуально двигаешься, но у тебя движения однообразные. Ты видела, как другие девочки танцуют?

— Прическу нужно сменить,— влезла Римма.— Профессиональные стриптизерки… у них волосы взбиты, взлохмачены, и обычно такой хвостик на макушке… ну, волосы собраны сверху, чтобы лицо было открыто… это сексуально. И побольше румян.

— Ну, не обязательно,— сказал Антон.— Может же быть и такой стиль.

— Волосы на прямой пробор? — удивилась Римма.

— Русская женщина в бане,— неудачно пошутил Антон.

Ася уже натянула джинсы. Она сидела на диване, перегородив длиннющими ногами полгримерки, и переводила желтые свои глаза с Антона на Римму – и обратно. Казалось, ей было все равно — никаких эмоций на бледном лице.

— И в солярий тебе нужно походить,— сказала Асе Римма.— Понимаешь, загорелое тело… оно смотрится со сцены по-другому. Это я могу бледнолицей по залу шастать. Понимаешь, это в постели загар не нужен. А сцена, там такая специфика… тело смотрится недостаточно холеным, некрасивым, если оно белое. Загорелое — другое дело. Вон ребята еще специальными мазями мажутся. И лосьоном «Johnson’ baby». От него кожа блестит. Это красиво.

Подтверждая ее слова, блондинистый Иван (действительно Иван — волосы и брови светлее загорелой кожи, голубые глаза, скифские скулы и мышцы) поиграл золотистыми своими бицепсами, перед тем, как зайти в душ. Задвинул за собой матово-прозрачную стенку душа — в зеркале было видно расплывчато, как он стоит под струями воды, голый, великолепный — спиной к остальным. Антон заметил Асин взгляд, направленный в зеркало. Машка подскочила к душевой подпрыгнула, вылила на Ивана стакан ледяной водки (только что принесла из холодильника). «Эй, идиотки!» — крикнул Иван. Ася подняла брови — что она хотела выразить, непонятно. Но похоже было, что вся эта обстановка ей внове. Эти неприкрытые бесстыдные отношения. Почти равнодушные. Ей, без стеснения раздевшейся на глазах у трех сотен зрителей. Что она видела со сцены сквозь розовый синтетический дым, обволакивающий ее худое тело? Жадные светящиеся взгляды глупых мальчишек? Насмешливые, ядовитые улыбки узкогубых студенток? Ей было все равно? Она не смотрела в их лица даже тогда, когда рухнула на колени у самого края сцены, и кто-то из зрителей уже потянул руки к ее груди?

Антон мотнул головой. Его танцовщицы. Все его девочки.

— Сколько тебе лет? — спросила Римма у Аси.

— Двадцать семь,— сказала Ася.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Мне вот двадцать один, например. Ты старше всех наших танцовщиц.

Антону было двадцать четыре.

— А ты была замужем? — не унималась Римма.

— Да. У меня сын во втором классе.

— Ну, ты даешь…— протянула Римма.— А я думала, тебе лет девятнадцать.

— Спасибо, — усмехнулась Ася.

У нее был плоский живот не рожавшей женщины. Вне всякого сомнения, ей были нужны деньги. Кормить сына и самой одеваться так, как она одевалась – дорого и стильно. Чтобы казаться независимой. Чтобы равнодушно щурить свои желтые глаза… глаза чайного цвета. Антон почти ненавидел ее.

«Ну, я пойду,— сказала танцовщица из Германии.— Я приду через пять дней. У вас в выходные больше платят или также?

«Также»,— сказал негр Джонни.

«Раньше в выходные платили больше»,— сказала танцовщица из Германии. У нее был самый большой стаж из всех клубных танцовщиц. Она начинала задолго до них всех. Она так медленно закрывала за собой железную дверь гримерки, что в комнату вполз ядовитый дым— и расстелился у Асиных ног. Ася опять была в детских туфлях с перепонками — писк моды этого сезона.

— И это то, что нам обещали? — разочарованно спросила Римма.

— Да, это то, что рекламировал Владимыч. По-моему, не очень, да?

— Да, ты знаешь, жирновата.

— Мне трудно представить ее на сцене, честно говоря,— сказал Антон.— Хотя бог ее знает. Ладно, посмотрим.

— Мне кажется, она провалится,— предрекла Римма.— Наверно, потеряла квалификацию. Немцам — им же что надо? Толстый голый зад. А у нас — клуб. У нас надо танцевать.

 «У нас,— подумал Антон.— давно ли ты здесь, девочка?»

— Я чувствую, что это ничего особенного,— сказала Римма.

 На сцену выпустили Олесю — задним планом. На переднем были Лидка и Лилька. Олеся, гуттаперчевая нежненькая, в красном лаковом костюмчике — юбка и лифчик — вытанцовывала какую-то однообразную ламбаду — на фоне забойного лидко-лилькиного танца смотрелась совсем прикольно.

— Черт знает что,— сказал Антон,— приходит кто хочет, танцует что хочет. Нужно сначала осматривать до зрителей. А то получается лажа.

 При этом у Олеси было серьезное, сосредоточенное личико рабочей с завода ЛОМО, собирающей очень сложную модель объектива. Н-да. Антон почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся. Это была Ася. Обыкновенная такая девчонка, действительно, очень молодо выглядит. Но не танцовщица. Обычная девчонка.

— Я тебе сегодня немножко заплачу,— сказал Антон.— Приходи завтра, посмотрим.

 На ее бледном лице появилось нечто вроде улыбки.

 «Ольга, морфий»,— такой взволнованный голос. Морфий — это ему?

 «Несу».

 «Какого черта эти посетители! Задушил бы своими руками».

«Ну, а что я могла сделать, Герман Осипович?»

«Вы никогда ничего не можете. Следите за капельницей».

Антон почувствовал, как смерть опять сжимает свои объятия, обещая показать сумасшедшие танцы. Там и после смерти вечно кружились, крутились Лидка с Лилькой; длинная макаронина Эльза гнулась во все стороны; Машка медленно расстегивала лифчик; выходили Иван и Артур, воины неведомого братства, закутанные в клубы дыма; негр Джонни на пару с Ильей зажигательно танцевали нечто…

…И появилась Она – Ася. Невинно вскидывая желтые глаза, на самом краю сцены… идя по острию ножа… какая сладкая музыка…

Смерть всегда нежна…

 

 

…Нет, не умер. Глаза фиолетовые смерти в ночи сверкнули, мягкие прохладные ладони провели по стриженым Антоновым волосам… отступила. Девственница-смерть боялась обнять его крепче. Она боялась все сразу. Она по кусочкам забирала себе его нежное тело. «Иди, иди сюда, я тебя жду!»

Очнулся. Полежал без всяких мыслей; пусто, холодно. Слабая боль в спине — и совсем нет страха. Что-то ведь мучило тебя, Антон, прежде чем ты провалился в темное свое забытье. Давай-ка начнем сначала. Черный «Мерседес», это его хозяин приходил сюда, хотел чего-то... словечко «блин» всовывал в каждую строчку между бессмысленными словами...

Ася.

Стриптизерка Ася.

Ася тоже говорила это словечко «блин».

В первый день их знакомства он этого не заметил. Когда она пришла назавтра — все то же драповое пальтецо, джинсы, детские туфельки — «блин» звучало почти в каждой фразе,— наверно, она хотела казаться вульгарнее. Наверно, она уже примерила на себя эту пошлую роль стриптизерки. Изобрела себе какие-то манеры.

Когда Антон вошел в щитовую, она была там. Полдвенадцатого. Наконец-то. В двенадцать был выход Любы Успенской, со своей свитой сегодня занимавшей гримерку. Танцевальная группа переодевалась в щитовой. Яркие костюмы горой были навалены на кресла в углу, высокие тяжеленные ботинки Ивана и Артура (серебристые молнии, заклепки, железные стрелы-зигзаги) красовались посреди комнаты на грязном паркете; туг же — обувь других танцоров и танцовщиц; девчонки сидели на матах у стены. На распределительном щите грелась огромная пластмассовая ванночка с соленым арахисом, стоял поднос с «фантой» и чаем. Римма устраивала Асе грандиозный начес. Ася жевала орехи, губы ее были измазаны фиолетовой помадой.

— Сейчас я ей сделаю такую прическу, картинка-девочка будет,— похвасталась Римма.— Она сегодня выходит?

— Посмотрим,— сказал Антон. Он был мрачен. Почему?

Он сам вчера сказал Асе, что танцы будут после часа. Но, появившись в клубе в десять, отметил в первую очередь, что Аси нет. Ее не было в пол-одиннадцатого. В одиннадцать Антон решил, что не пустит Асю на сцену сегодня. И никогда не пустит. И танцевать-то она не умеет. Просто медленно раздевается под музыку. Какая грязь! «Далась тебе эта Ася»,— сказал внутренний голос. Она была не лучше и не хуже других. Танцовщица, не умеющая танцевать.

Она стояла, покорно наклонив голову, немного согнув ноги в коленях (на полусогнутых!), чтобы Римма могла дотянуться расческой до ее волос.

— Сегодня совсем другая публика в зале,— говорила Римма.— Сегодня не студенты, сегодня люди взрослые, интеллигентные. Посмотришь, кто там, в зале. Такие все деловые! Деньгами сорят. Сегодня, если будешь раздеваться, это совсем другое дело. Эти мужики такое ценят. Увидишь, даже запах в зале другой. Не пота, а дорогого парфюма. Ненавижу студентов. Деловых люблю. Сегодня, правда, бычья много. Ну, ничего. Они здесь тихие.

— Я как раз люблю быков,— сказала Ася,— с ними проще. Я не люблю деловых. С быками проще разговаривать. Они, блин, ничего из себя не строят.

— Да ну, как начнут пальцы гнуть,— возразила Римма.

— Это смотря как ты с ними общаешься. Они не жадные. И, блин, вообще.

— Ну, тогда ты сегодня будешь иметь успех,— сказала Римма, собирая на Асиной макушке в пучок взлохмаченные волосы.

С начесом, с вульгарнейшим хвостиком на макушке, перетянутом «резиночной» с блестками, Ася вышла в зал слушать Успенскую. У одной из колонн уже красовалась Олеся — в коротенькой юбчонке, ярко накрашенная — тоже повульгарнела за один день. Ах, как хочется им всем этой работы… этой славы публичных девочек! Олеся держится уже так, как будто год здесь проработала. Наверняка отвечает на приставания этих жлобов в зале: «Я на работе». Что за работа — колонну подпирать?!

«Я становлюсь брюзгой»,— подумал Антон.

Ася, в отличие от Олеси, казалось, была неуверенна в себе. Она как-то странно втягивала голову в плечи. Вчера, на сцене, она держалась куда как уверенно. Быки ей, видите ли, нравятся. Ну да. Очень похоже. Наверняка Ася из тех девочек, что прыгают по сиденьям бандитских «Мерседесов». Вот, наверно, бросил ее очередной «бычок» — пришлось искать работу. Вот так-то.

Антон видел, как мужики клеятся к Асе. Толстенного типа восточной внешности она отшила моментально. Потом подошел какой-то худой невысокий мужчина в дорогущем костюме. Ася долго пожимала плечами, улыбалась, вскидывала глаза к потолку, зевала. В конце концов мужчина испарился.

На какое-то время Антон отвлекся — и когда вновь взглянул в зал, Аси уже не было у колонны. «Если вспомнишь меня — забудь, обернешься — меня здесь нет»,— надрывалась на сцене Успенская. Антон скользнул взглядом вдоль столиков — да, много, много сегодня бычья, пришли послушать. Они любят такое. Такие песни.

За центральным столиком, прямо посреди зала, сидела Ася в окружении двух огромных быков. Улыбалась ослепительно, стреляла глазами, пила шампанское, держа бокал тремя пальчиками за длинную ножку, ела банан (очень сексуально). Почему-то Антон вновь почувствовал раздражение. Он в первый раз видел Асю веселой. Чему она могла смеяться? Тупым шуткам этих нуворишей? Похоже, они тоже были в восторге от Аси. «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь»,— угрожала полноплечая Любовь. Ася была из того же теста, что и Успенская, хотя ее ключицы выпирали под углом в тридцать градусов. Быки смотрели на Асю теми же глазами, что и на певицу с ее кабацкими манерами. В Асе тоже было это — эта одесская кабацкость, эта городская неприкаянность эта приблатненность... в ней не было того шика, что был, например, в длинногибкой, гуттаперчевой Эльзе с ее огромными кроссовками на двадцатисантиметровой платформе и дутой лаковой куртке, или, например, в белокурой Машке — до коричневого цвета загоревшей в солярии, изломанной, нервной, затягивавшей пояс своей белой замшевой куртки до колечка объемом в пятьдесят шесть сантиметров. Ася вся была неправильной — незагорелой, с торчащими коленками, неумело накрашенной, неправильно причесанной — но она так искренне веселилась с этими убойными джентльменами… в этом был свой шик. Свой джаз.

 «Ольга! Смените капельницу!» — голос сверху.

«Да, сейчас».

«По-моему, он в сознании».

Антон моргнул, повел глазами налево-направо, чтобы подтвердить: да, я в сознании, я жив. Слева доносились стоны — кому-то было больно. А он вот почти не чувствовал даже, как ворочают иглой в его вене — ощущение, раньше приводившее на грань истерики.

…Он послал Римму за Асей. «Скажи, пусть переоденется, скоро ее выход». Успенская закончила свое выступление, а на сцену выпрыгнула Эльза, одетая в желтый костюм электрического оттенка. Она казалась бесконечно длинной, руки и ноги у нее были без костей, она вставала «на мостик» и делала «колесо»... она была совершенна. Однако мужская часть зала, в первые секунды завороженно уставившаяся на сцену, через пару минут вновь занялась едой и выпивкой. Ася лопала шоколад вперемешку с креветками. Когда Римма шепнула ей на ухо то, что просил Антон, она немного торопливо допила свое шампанское, сцапала из вазы красное яблоко, и, провожаемая сожалеющими взглядами укрощенных быков, пошла к щитовой, откуда танцоры уже таскали одежду в освобожденную Успенской гримерку.

Перед Асей раздевалась Машка, а до Машки Антон выпустил-таки Олесю в ее красном костюмчике (Римма скривилась), опять на заднем плане. В ожидании своего номера Ася складывала и опять вытягивала свои длинные ноги, безобразно перегораживая гримерку от зеркала к стене. Здесь она не была такой, как с быками. Она как будто бы удивленно смотрела на Римму, ущипнувшую черную Джоннину попку, практически неприкрытую трусиками-танга (этот удивленный взгляд, правда, мало сочетался с ее вульгарным «хвостом» и фиолетовыми губами).

Прибежал Рэйсер в клетчатом жилете:

— Ася, есть Милиан Фармер и Сандра, что тебе поставить?

— Фармер,— сказала Ася.

— Я сегодня объявлю тебя. Как объявить — просто Ася?

— Нет,— сказала Ася.— Анаис.

Это кошмарное имя из кошмарного бразильского (или аргентинского) сериала. Женщина, втыкающая в сердце своим врагам длинные острые булавки (или шпильки, чем там женщины закалывают свои прически).

— А сейчас — секс-символ нашего клуба! Королева стриптиза — Анаис! — радостно проорал в микрофон ди-джей Рэйсер.

На сцену пополз густой дым. Тягучая музыка. Под Мялиан Фармер обычно танцевала Лилька — танцевала холодно, равнодушно, безрадостно скидывая лифчик в финале.

Появилась Ася в своем коротком платье и чулках. Ноги — как стрелы. Остановилась посреди сцены, вся в дыму, взлохмаченная, сощурилась. Зал оживился.

Она казалась абсолютно беззащитной. Она не умела танцевать, не умела двигаться. Несколько секунд Антон просто жалел ее.

«Что-то с пульсом»,— взволнованный женский голос.

«Придется, наверно, подключить аппарат. Очень глубокое поражение».

...На последних аккордах песни она сняла лифчик. Гордо ушла. Зал стонал. «Еще, еще!.. Вернись!» «Иди еще»,— знаками показал Антон. «Иди, иди»,— махал руками Рэйсер. Антон видел, как стоявшая за кулисами Машка поднялась на цыпочки и что-то сказала Асе. Ася согласно кивнула. Ленивые быки повставали с мест, двинулись к сцене. Когда Ася сняла трусики, рев в зале перекрыл музыку.

«Я знаю эту девчонку»,— сказал Римме ее Виталя (стоял на пороге гримерки, весь в черном, этакий Зорро в исполнении Алена Делона).

«Она не девчонка, ей двадцать семь лет»,— сказала Римма с нотками превосходства в голосе.

«Все равно я ее знаю».

«Да? Интересно».

«Я ее видел в Казачьих банях».

«Она проститутка, что ли?»

«Нет. Не знаю. Она просто танцевала. Это точно была она. Она так же танцевала. Сняла бюстгальтер, потом ушла, потом вернулась и сняла трусы. Потом ушла».

«Странновато. И что это ты так ее запомнил?»

«Я не ее запомнил, а ее манеру танцевать».

«Она и танцевать-то не умеет. Просто раздевается».

«Да нет, ничего. Видишь, пузатым кошелькам нравится».

Римма саркастически хмыкнула.

Виталя промолчал.

«И что уж она тебе так запомнилась?»— повторила Римма.

«Я поеду, пожалуй,— сказал Виталя.— А то мосты разведут».

«Я думала, ты меня потом подвезешь».

«Я спать хочу. Прошвнырнусь еще по залу и поеду».

«Приезжай ко мне утром».

«Не хочется. Завтра, может быть».

Ася натянула за кулисами трусики и лифчик, раскрасневшаяся, слетела вниз со сцены по ступенькам, хлопнула дверью гримерки. Антон пошел за ней.

— Ну, ты даешь,— сказал он и почувствовал, что краснеет.

— Что? — улыбнулась Ася.

— Молодец. Разделась У нас девчонки не...— он покраснел еще больше,— не совсем раздеваются. Только «топлесс».

— Мне Машка сказала — попробуй снять трусики,— сказала Ася, пожав плечами.— Ну, я, блин, и сняла. А что бы я еще целую песню делала на сцене?

— Ну и как? Ничего? — глупо спросил Антон.

— Что? Да все нормально. А как я вообще была сегодня?

— Сегодня лучше,— кивнул Антон.— Намного лучше.

— Потому что с моей прической,— встряла Римма.— Правда так лучше?

Ворвался Рэйсэр, радостно попытался обнять Асю:

— Ну, ты гений! Быки ревут и мычат! Их глаза блещут!

Ася, в свитере и чулках, отстранила его мягко:

— Правда? Я рада.

— Она сегодня была блистательна, правда, Антон? — бушевал Рэйсэр.— Ночные шоу мира! Журнал «Пентхауз»! Я сам возбужден до выше некуда!

— Она сегодня танцевала лучше,— сказал Антон.

Ступая на цыпочках, вошла Машка — в алой цыганской юбке — лифчик и блузку несла в руках:

— Ася, тебя там какие-то типы спрашивают. Жутко громоздкие.

У гримерки, на ступеньках с бегающими зеленоватыми огоньками-светлячками, толклись два прирученных Асей быка с красными шеями. «Черт возьми,— Антон готов был убить Асю,— этого еще нам только не хватало». Если она не захочет пойти, начнется разборка. Охранники, конечно, но черт его знает, чем все закончится. Два месяца назад была перестрелка из-за какого-то совсем пустяка — кто-то чью-то девочку танцевать пригласил, там, в зале,— охранники были бессильны перед яростью чужого оружия.

Ася вышла к своим жлобам, улыбаясь как-то смущенно, волосы уже приглажены на прямой пробор, скромный черный свитер, черные джинсы «Гуэсс». Антон слышал отрывки Асиных фраз: «Я с удовольствием бы... сынишка с теткой... утром его в школу». Пораженный Антон видел, как один из жлобов наклонил бритую голову и поцеловал Асе ручку. Ася засмеялась, замахала руками, обнялась со вторым (тот скромно чмокнул ее в щечку) и вернулась в гримерку, довольная какая-то. В джинсовый карман засунула визитку или просто бумажку с телефоном. Быки послушно удалились.

Под утро Антон раздавал деньги. Заплатил и Асе — почти так же, как и остальным — за один ее выход. Ася, казалось, была счастлива — как прима в день премьеры. На полу гримерки лежал огромный белый шар.

 «А мне?» — спросила Олеся.

«Знаешь, ты нам не подходишь. Не наш стиль. Не в стиле нашего клуба. Ты попробуйся в других местах, сейчас везде девочки нужны».

«А вы берете только тех, кто стриптиз танцует? — спросила Олеся, кривя губы.— А если я танцую, но не стриптиз?»

Антон сделал вид, что не услышал. Улыбающаяся желтоглазая Ася прятала деньги (пятьдесят долларов, если в пересчете на баксы) в сумочку-чемоданчик.

Олеся метнула на Асю ненавидящий взгляд.

— Приходи завтра,— сказал Антон Асе,— завтра выступают «Беллини».

Ася просияла.

На улице валил снег. Весной и не пахло. Когда Антон проезжал на своем «жигуленке» мимо автобусной остановки, то увидел Асю — на ее детские туфельки падали голубые снежинки. Ася вобрала голову в плечи, ежилась от холода. Ей даже мысль не приходила взять такси на заработанные деньги, она ждала первого автобуса (в пять тридцать). Антон остановился бы, но на заднем сиденьи у него красовалась Римма с огромным белым шаром, заслонявшим заднее стекло. Напросилась: «Ой, Антон, подвези, пожалуйста, такой снег, я не доеду до дома, я в туфлях!»

Римма тоже заметила Асю. «Экономная мадам,— сказала она,— могла бы взять тачку». «Ты ведь тоже не ездишь на тачках, для администратора такого клуба более чем странно — толкаться в общественном транспорте»,— уколол Антон. «Ты ей заплатил пятьдесят?» — спросила Римма. «А что?» «Я видела в твоей записной книжке. Если девчонки узнают, поднимется шум. Она выходила на пять минут, а они оттанцовывают минимум по часу каждая». «Я плачу им по семьдесят — сказал Антон,— и они не снимают трусов на сцене. Ты же не возмущаешься, когда я плачу Лоле Феррари стольник за пару минут». «Нашел кого сравнить с Лолой Феррари,— фыркнула Римма.— Она вся искусственная. И потом, она француженка. Все равно, если девчонки узнают, будет масса возмущений». «Они узнают, если только ты им скажешь. Когда ты взяла привычку заглядывать в мою книжку?» «Рано иди поздно они все равно узнают. Она должна либо научиться танцевать и танцевать сколько все, либо...» «Я решу это сам,— оборвал ее Антон.

Дома он задвинул плотные шторы, лег. Не спалось. С той поры, как он занял эту должность арт-директора, он не был в отпуске, не брал выходных. Он приезжал домой в шесть утра и ложился спать. В три дня вставал. К десяти-одиннадцати ехал на работу. Промежуток между тремя и десятью был заполнен встречами с девушками. Разными. Чаще всего он не запоминал лиц, имен… когда это были просто посетительницы клуба. Иногда он знакомился с девушками в других местах. Редко. Да, еще его танцовщицы,

Сегодня... с кем-то он должен был встретиться сегодня, с какой-то зайкой пушистенькой, ушки торчком, и нужно было выспаться.

 Не спалось. Антон лежал и думал, как взбунтуются девицы, если узнают, как он платит Асе. Римма может это сделать. Ей хочется власти. А Ася... она не умеет танцевать, она просто раздевается. Как любая другая женщина, только Ася раздевается на людях. Антон вспомнил, как бритоголовый бык наклонился и поцеловал узенькую Асину ручку — наверно, было за что. Они, эти жлобы, они же не уважают никого и ничто...

«Я найду ей другую работу,— вдруг решил Антон,— работу в клубе». Он еще точно не знал какую. Девочки-официантки не так уж много зарабатывают, да Ася и не пойдет в официантки... можно же придумать что-нибудь! Он твердо решил оставить ее в клубе. Если отпустить ее отсюда, она пойдет в другое место… сегодня она взяла телефон у этого толстого в дорогом костюме, у того, которого в щечку поцеловала, о чем она вообще думает, дура желтоглазая?.. до старости крутиться в ночных клубах? Пока ее сын не вырастет лет до пятнадцати, чтобы припереться на танцульки и увидеть голой свою мамочку?

«Придумаю что-нибудь»,— подумал Антон, проваливаясь в сон.

Странно — она ему совсем не нравилась, эта Ася, он не хотел бы быть с ней, не хотел бы ее любви… но что-то такое было…

«Теряет сознание».

«Сердцебиение в норме».

«Куда вы смотрите, Ольга?»

Он бы хотел, чтобы у этой Ольги тоже были желтые глаза. Тогда она могла бы удержать его на этой грани... не дать ему провалиться в смерть. Он бы хотел…

«Вот, читал статью в журнале,— сказал Эрик Рэйсер.— Что все, кто умирает, либо видят свет в конце тоннеля, вспышку света...»

«Дурак, это что, мертвецы статью писали?» — хихикнула Римма.

«Сама дура. Это спрашивали тех, у кого была клиническая смерть. Они как бы побывали на том свете…»

«А-а-а…»

«Бэ-э-э. Так вот, или видели свет, или начинали как бы подниматься над своим телом. Как бы видели все сверху – свое тело, больничную палату, врачей… Я, когда под кайфом, у мня тоже такое состояние бывает. Может быть, тоже душа тело покидает?»

«Не покидай нас, Рэйсер,— сказал Иван.— Лучше веди здоровый образ жизни».

«Да дайте досказать! Может быть, состояние кайфа — это нечто вроде смерти? Но тогда это очень сладкое состояние».

«Не кощунствуй, Рйсер,— сказал Иван.— Смерть — она и есть смерть».

«Смерть всегда нежна,— улыбнулся Рэйсер.— Иногда мне кажется, что я могу стать Куртом Кобейном. Иногда…»

 

 

«Все-таки живучий»,— голос Ольги, Антон уже узнавал его. Неужели это все еще один день тянется? Если бы день закончился, невидимых Ольгу и доктора сменили бы другие.

«Смотри-ка ты»,— голос доктора.

— Я жив,— сказал Антон,— я вас слышу.

«Не уходите, он заговорил!»

«А вот это зря».

— Ася,— сказал Антон,— там была Ася.

«Ася, наверно, жена?»

— Нет,— сказал Антон,— она танцовщица. Она…

«Молчите! Вам нельзя разговаривать».

…На следующий день была Пасха. Ночью, когда полуголые девицы выходили на клубную сцену, было время крестного хода. Лилька раздавала всем яйца — «киндер-сюрпризы». Это потом. Сначала пришла Ася.

— Сегодня не будешь танцевать,— сказал Антон Асе.

Лицо у нее вытянулось.

— Не буду?

— Ну, сегодня Пасха. Как бы неудобно…

Она кивнула.

— Ты останься, сегодня выступают «Беллини», которые «Самба ди Жанейро» поют, знаешь?

Она опять кивнула.

— Спасибо.

Сидела за столиком, крайним у гримерки, ела жареный арахис. Когда Антон пошел в гримерку Рэйсера, к Асе подлетела Римма, Антон слышал ее первые слова:

— Ну что, танцуешь сегодня? Что Антон сказал?

Рэйсер, как всегда был под кайфом. Его рассуждения насчет смерти… наверно, он думал, что смерть — это вечный кайф… состояние вечного кайфа… отсюда это «смерть всегда нежна». Декаданс.

Рэйсер расплылся в улыбке, даже расширенные зрачки его стали радостными, когда вошла Ася. У Аси дрожали губы. Как у ребенка.

— Римма сказала, что мне нельзя здесь быть.

— Что значит «нельзя быть»? — удивился Антон.

— Она сказала, что раз я не танцую, нельзя. Охрана выгонит. Я, блин, поеду домой, пока транспорт ходит.

— Ерунда какая,— возмутился Антон.— Слушай ты больше эту Римму. Кто такая Римма? Я здесь хозяин. Я разрешил тебе быть здесь. Все, кто здесь работает, имеют  право приходить каждый день. Более того, еще друзей в гости приводят. И Римма, кстати, составляет списки гостей.

Ася неуклюже мялась в дверях. Ее длинные ноги смешно гнулись в коленках, как у олененка Бэмби из мультика.

— Ну, что еще? — спросил Антон.

— Римма сказала, я не могу сидеть в гримерке.

— Пойдем,— сказал Антон.

Римма нежно улыбнулась Антону. Провинциальная дрянь. Кем она себя считает здесь?

— Ася сегодня не танцует,— сказал Антон.— Она пришла смотреть концерт.

Римма заулыбалась еще шире.

— Сегодня «Беллини» выступают,— сообщила она Асе.

Антон кинул на Римму свирепый взгляд и отправился назад, к пульту ди-джея. Когда они с Рэйсером обсуждали план сегодняшних танцев, Антона внезапно осенило.

Ася займет место Риммы. Это не такая уж сложная работа – у Аси получится. Составлять списки гостей, общаться с охраной, выпускать танцоров на сцену по утвержденному им, Антоном, плану. Вовремя освобождать гримерку для «звезд». Следить за костюмами. Следить, чтобы в гримерке и на сцене было чисто (девочки-уборщицы иногда халатно относились к своим обязанностям).

Ася займет место Риммы. Для этого нужно будет потрудиться. Понадобится пара недель. Вначале нужно будет настучать на Римму Сергею Владимировичу. Сказать, что она плохо справляется со своими обязанностями. Потом…

Это был гениальный ход.

Вернувшись в гримерку, Антон наблюдал, как Римма красит Асю своей косметикой — подробно и тщательно.

— У тебя тени неправильные,— говорила при этом Римма.— Они у тебя какие-то ярко-коричневые. Когда не на сцену, грим должен быть незаметен. Вот как раз тебе такой цвет пойдет. Видишь, он какой-то желтовато-серый. Как раз под цвет твоих глаз. Потом линию надо растушевать, чтобы резкой границы не было,— Римма послюнила ватку, навертела ее на острую палочку и начала растирать тени под глазами у Аси.— Потом ты «стрелки» какие-то безумные рисуешь, длинные. Очень заметно. Грубо. Можно сказать, по-деревенски. Вот смотри, у меня карандаш, не черный, а темно-серый. Я, правда, сама почти не крашусь, я девушка красивая…

Иван, внимательно наблюдавший за процессом наложения макияжа, хихикнул:

— Ну, Римма, от скромности ты не помрешь.

— Аккуратненько так подрисовываешь весь глаз, по линии ресниц,— невозмутимо продолжала Римма.— Потом, зачем ты так пудришься?

Антон с ненавистью посмотрел на аккуратненькие Риммины ножки, на круглый задик, обтянутый красной джинсовой юбкой, на салатового цвета кофточку с «люрексом»… «Скоро тебя здесь не будет»,— подумал он не без удовольствия.

— Теперь будем пить чай,— объявила Римма; ушла и вернулась с подносом, белые клубные чашки, тарелочка с лимонными дольками, сахарница. Явно хотела загладить свою вину. «Ася, тебе сколько ложек сахару?»

Гостеприимная хозяйка Римма. Потом нужно было перетаскивать вещи в щитовую, освобождать гримерку для «Беллини». «Ася, ты мне поможешь?»

Ася, нагруженная пестрым ворохом костюмов, в дверях столкнулась с Джонни.

«Привет, Асья, я правильно тебя назвал? Какие дела?»

— Хорошие,— засмеялась Ася,— а твои?

— Тоже,— сказал Джонни, перехватывая у нее веер цветных тряпок.— Я помогу тебе.

«Она здесь приживется»,— подумал Антон.

Он повторил себе эту фразу, когда увидел, как Ася танцует нечто жгуче-страстное в толпе с каким-то незнакомым мужчиной. Мужчина скинул пиджак, цветистая жилетка и смоляные волосы делали его похожим на «латинос». Мужчина был явно с хореографической подготовкой, но Ася не уступала ему. Тусовка расступилась, образовав круг, и Ася с незнакомцем были в центре этого круга. Уверенно покачивающиеся узкие Асины бедра. Раскрасневшееся счастливое лицо. Зрители аплодировали «Беллини» — и Асе с незнакомцем. Она явно чувствовала себя сейчас лучше, чем на сцене. Там была смелость на грани отчаяния, здесь — победительная уверенность, сознание собственной красоты. «Нет, нет и нет,— повторял Антон,— она не будет раздеваться за деньги». «Латинос» поцеловал Асе руку — как и толстошеий бык вчера. В ней было «это».

…Однажды Дюк Эллингтон сказал про какого-то понравившегося ему джазмена: «В нем есть это». «Это» могло или быть, или не быть. если его не было, то уже ничего нельзя было поделать. Если оно было…

Это была присказка Рэйсера. Он любил повторять историю про Дюка Эллингтона и про «это». Он всегда говорит – про танцовщиц или просто про девочек в зале: «В ней есть «это» или «в ней «этого» нет».

Когда «Беллини» освободили гримерку, появилась Ася — веселая, с красной розой в волосах.

— Классно ты, оказывается, колбасишься,— сказала Римма.— Кто бы мог подумать — у нее ребенок ходит в школу! А мамка такая колбасница!

Асю не пугало упоминание о ее возрасте.

Девчонки натягивали костюмы.

— Грех сегодня «топлесс» работать,— вздохнула Машка, одевая синий лаковый лифчик.— Завтра пойду в церковь. Грехи замаливать.

Ася рухнула на диван рядом с Эльзой. Эльза, в электрически-розовом сценическом белье (сверху прозрачный комбинезон с капюшоном одевается), прижалась по-кошачьи к асе. В Эльзе было что-то лесбийское – несмотря на ее страсть к мужчинам. «Эльза, ты, наверно, всю зарплату на золото тратишь?» «Я сама не покупаю. Если мужчина спрашивает, что тебе подарить, я говорю – ко-ле-е-ечко».

Золотые колечки красовались у Эльзы в ушах (по три в каждом), в носу, пупок тоже украшало колечко с бриллиантиком, и еще кое-где было одно колечко, Антон знал. И пальцы рук были унизаны разномастными золотыми кольцами.

— Погладь мне спинку, — сказала Эльза Асе.

Ася охотно провела рукой по ее позвоночнику (Эльза довольно муркнула), еще и еще. В ее движениях было…

«В ней есть «это», — сказал Эрик Рэйсер про Асю.

В дверях возник Виталя:

— Подвиньтесь, девчонки. У вас что, любовь?

Римма насторожилась, напряглась. Виталя втиснулся на диван рядом с Асей, поерзал, устраиваясь поудобней:

— А, Римма, привет. Чего-то ты сегодня выглядишь не очень. Устала?

— Тебе это кажется,— прошипела Римма,— мне сегодня сделали по меньшей мере с десяток комплиментов.

— Кто это? – осведомился Виталя.

— А разные посетители в зале.

— В зале темно,— сказал Виталя.— У тебя что-то с лицом, действительно,— и повернулся к Асе: — Привет, ты меня не помнишь?

— Нет,— удивилась Ася.

— Ты должна помнить. Хотя… А вот я тебя помню.

— У меня, блин, хорошая память на лица,— сказала Ася,— но тебя я не помню.

— Мы виделись в казачьих банях. Ты там танцевала. Вспомнила?

Антон следил за выражением Асиного лица. Удивится она (никогда, блин, не была в Казачьих банях), возмутится (как ты, блин, вообще мог такое предположить), покраснеет (я-то там была, но лучше бы, блин, ты не говорил об этом сейчас)? Или улыбнется — ах, да, но я тебя, блин, совсем не помню, много там вас таких было.

Ася осторожно отодвинулась от Витали, потеснив Эльзу дальше в угол, поглядела на него с некоторой опаской.

— Я запоминаю человека, даже если я видела его один раз,— сказала Ася,— но тебя я не помню.

«Так ты была там?» — хотел спросить Антон, но промолчал. Какая разница? Кем бы она не была. Раздеваться на публике — может быть, это даже хуже, чем…

—Жаль,— сказал Виталя,— а я вчера видел, как ты танцуешь. Здорово! Раз ты меня не помнишь, давай знакомиться заново. Меня зовут Виталий. А тебя Ася, я знаю. Хотя этот идиот Рэйсер назвал тебя вчера… есть еще такие духи.

Он подвинулся к Асе ближе, и тогда Ася опять отодвинулась, прижимаясь к Эльзе. Эльза положила руку в кольцах на ее торчащую коленку, погладила.

— Что ты отодвигаешься от меня? — засмеялся Виталя.— Я просто хочу познакомиться поближе. Тебе приятнее с девушками, наверно?

Антону показалось, что в желтых Асиных глазах сверкнула злость.

— Мне просто приятно не со всякими мужчинами,— тихо сказала Ася.

— А, ну это понятно,— растерялся Виталий, но тут же взял себя в руки.— А я вообще так очень ничего. Вот, спроси у Риммы.

— Урод,— сказала Римма.— Замолчи.

По мнению Антона, Римма должна была проникнуться уважением к Асе. Ася не повесилась радостно на шею к Витале, как это делало большинство девиц, сраженных его аленделоновским обаянием. Ася дала ему отпор. Римма должна была быть довольна. Она не должна была чувствовать в Асе соперницу — до поры до времени.

Но танцевать Ася не будет.

Не будет. Он сказал ей об этом наедине, стоя рядом с ней на лестнице, усыпанной зелеными звездочками бегающих огоньков,— чтобы никто из посетителей не споткнулся. Этих самых посетителей, сонных, бестолковых, в Але оставалось не больше тридцати. Вялое утро ночного клуба.

— Я знаю, я не умею танцевать, — сказала Ася, опустив глаза.

— Ерунда,— сказал Антон.— Я видел, как ты танцевала сегодня в зале с этим испанцем.

— Он не испанец,— она слабо улыбнулась.

— Я найду тебе какую-нибудь работу в клубе. Чтобы это было нормально по деньгам. Ты приходи пока просто. На концерты, потанцевать. К концу месяца я что-нибудь придумаю.

— А можно приходить? — обрадовалась Ася.

— Конечно. Сейчас я скажу Римме.

Римма бесцельно слонялась между столиков — ее Виталя давно уже уехал домой. Розовый дым медленно сползал в пустой зал. Антон поманил Римму пальцем.

— Римма, я дал Асе твой телефон. Она будет тебе звонить, когда захочет прийти. Ты будешь вносить ее в гостевой список.

— Она не будет у нас работать? – осведомилась Римма.

— Нет. Просто приходить тусоваться.

— Хорошо. Звони,— улыбнулась Римма Асе. И пошла сквозь розовый дым, грустно покачивая бедрами.

— Ты приходи,— повторил Антон.— В четверг будет группа культуристов из Австралии, в пятницу «Блестящие», в субботу Дима Маликов. Программа у нас классная.

— Я знаю,— улыбнулась Ася.

— Звони Римме и приходи. Оставь мне свой телефон на всякий случай.

— Блин. У меня нет телефона.

Он должен был дать ей свой номер. Кажется, в тот момент это не пришло ему в голову. Он вообще не давал женщинам номер своего телефона. Чтобы не мешали спать днем. Он был уверен, что Ася появится в клубе. Завтра, послезавтра, в четверг, в пятницу. Она ушла вместе с Эльзой – кажется, взяли тачку на двоих. На прощание Ася улыбнулась Антону — как бы виновато.

— Христос воскрес,— спохватился Антон.

— Спасибо,— смутилась она.

Собственно, это было все. Больше он не видел Асю. Не видел до тех пор, пока этот черный мордастый «мерс»…

«Очень тяжелое состояние»,— услышал Антон голос доктора.

«Он может говорить?» — другой какой-то, тоже уже слышанный голос.

«Он пытался говорить. Но это ему во вред».

«Что он говорил?»

Кажется, это опять был следователь.

«Упоминал какую-то Асю».

«Жена? Любовница?»

«Он сказал – танцовщица».

«Танцовщица? Хм… Вы хотя бы узнали его фамилию?»

— Демиденко,— сказал Антон, поворачивая голову на голос.— Моя фамилия — Демиденко.

Говорить почему-то было трудно.

«Уже хорошо,— сказал следователь.— Кто такая Ася?»

— Она…— сказал Антон.— Я очень давно ее не видел. Она танцевала…

«Человек, который вас сбил… вы его видели? Вы его знаете? У вас могут быть враги?»

— Нет,— сказал Антон.

«Послушайте,— сказал доктор.— Это, наверно, ваше первое дело? В городе за день происходят десятки дорожных происшествий. Что вы привязались к  пострадавшему, ему нельзя разговаривать!»

— Я уже совсем забыл ее,— сказал Антон.— Я ее не вспоминал.

Это была правда. Он вспоминал Асю только на первых аккордах песни Сташевского… и еще пару раз. Один раз, когда у него сломалась машина м он решил прокатиться в общественном транспорте. Этот день вообще был полон впечатлений. Антон года три не был в метро… он с интересом рассматривал заметно умножившуюся рекламу на стенах… действительно удачные плакаты, не было таких бездарных, как раньше. Потом он ехал в троллейбусе… на троллейбусной остановке, чуть поодаль от переминавшихся в нетерпении ожидавших, лежала большая черная собака. Когда подошел троллейбус, она неторопливо поднялась и, подойдя к дверям, стала следить за выходящими – как будто ждала кого-то. Кого-то одного или…

Кого-то, кому она будет нужна. Когда собака почувствовала на себе взгляд Антона, то подошла и, в свою очередь, посмотрела ему в глаза. Дело было зимой, падал снег, снежинки блестели в лохматой собачьей шерсти, как маленькие бриллиантики. Смешные черные усы торчали в разные стороны под двигающимся носом, и на них тоже были снежинки.

Глаза у собаки были желтого цвета. Грустные желтые глаза. Она с надеждой подняла морду и смотрела на Антона, пока он не сел в троллейбус. Он видел в заднее стекло, как она одиноко стоит на остановке, провожая троллейбус.

Собака напомнила ему Асю.

 

 

…В понедельник Антон пошел к Сергею Владимировичу — клеветать Римму.

«Что вы предлагаете, перевести ее в разряд «девочек»? — хохотнул хозяин.— Думайте, думайте, вам с ней работать».

— Я попробую поискать замену,— сказал Антон.

— Смотрите, смотрите.

Почва была подготовлена, но Ася не появлялась. Антону было неудобно спросить у Риммы.

В следующий понедельник уже сам Сергей Владимирович завел разговор о Римме.

— Ну что, вы уже нашли себе нового администратора?

— Пока нет.

— Я поговорил с некоторыми служащими о вашей… как ее там?

— Аитова. Римма Аитова.

— Да. Честно говоря, о ней многие не лучшего мнения. Она откуда-то… из Казани, да? Я смотрел ее личное дело, но запамятовал.

— Да, кажется.

— И у нее нет прописки?

— Кажется, нет. Она снимает квартиру.

— Да-а-а… Что-то не нравится мне такая сотрудница. Антон, куда вы смотрели, когда рекомендовали ее мне?

— У нее неплохие организаторские способности,— сказал Антон,— но… в последнее время… она пытается сделать карьеру за счет каких-то своих сексуальных способностей…

— Поищите себе другого администратора,— сказал Сергей Владимирович.

Еще через неделю Римму увольняли. Ася так и не появилась. Сергей Владимирович нашел новую администраторшу – уверенную в себе, коротко стриженную брюнетку в мужских ботинках.

— Римма,— спросил Антон,— тебе Ася не звонила?

— Какая Ася? — притворилась Римма.

— Которая танцевала у нас стриптиз. Помнишь, три дня.

— Два дня. Звонила, а что? — спросила Римма нараспев.

— Я решил взять ее в стриптизерки,— сказал Антон.— Когда она звонила?

— Я не помню. Когда был концерт Димы Маликова,— глаза Риммы злобно сверкнули.— Она хотела прийти.

— Хотела прийти? Но она не приходила, кажется.

— Не приходила,— подтвердила Римма.— Я не внесла ее в список гостей.

— Что значит…— удивленно начал Антон.

— Я сказала ей, что не могу этого сделать. Что ты передумал. Что у нас не принято бесплатно ходить на клубные программы. Что если ей хочется на концерт Маликова, она может купить билет в кассе клуба.

Антон задохнулся от ярости.

— Как ты… почему… кто дал тебе право? Я же ясно сказал тебе…

— Теперь это не имеет значения,— пожала плечами Римма.— Я сказала ей, пусть покупает билет, и мы все будем рады ее видеть. И что когда нет клубных программ, билет стоит всего двадцать баксов.

— Ты дрянь,— сказал Антон.— Ты действительно дрянь. Она нужна мне, понимаешь, нужна! Я хочу, чтобы она работала у меня!

— Она не пропадет,— сказала Римма нежно.— Станцует где-нибудь в банях. Шлюхам платят больше, чем стриптизеркам, ты знаешь?

Тогда Антон вдруг осознал, что больше не увидит Асю. В сущности, этот разговор действительно уже не имел значения.

— Она оставила мне свой телефон,— сказала Римма.— Какой-то рабочий телефон. Где уж она там работает, я не знаю. Просила, чтобы я дала его тебе.

— Так давай,— сказал Антон.

— Я его потеряла. Ты знаешь, записала, кажется, на пачке сигарет, и потеряла. Извини.

Это действительно было все. Ему потребовался месяц, наверно, чтобы забыть Асю. Если бы не Сташевский со своей уже выходящей из моды песней…

«Ольга!»

Антон вдруг почувствовал, как что-то покидает его тело, вытекает из него. Душа?

Звук капель, падающих на пол.

«Жгут… зажим… срочно в операционную!»

Его везли по коридору куда-то, и белые жгучие лампы плыли над ним, как облака.

«Потерял очень много крови… анестезиолога…»

«Поздно…»

Он уже почти не разбирал слов, произносимых над ним.

— Никто не виноват,— сказал Антон.— Я засмотрелся... и на красный свет...

 «Молчите»,— как сквозь вату.

— Смерть всегда нежна,— сказал Антон.

…Где-то там шел крестный ход. Священник должен был отпустить грехи танцующим девочкам. Ведь они...

 Он почувствовал, как невесомое его тело поднимается к потолку, и увидел всю реанимационную команду внизу. У сестрички Ольги были желтые-желтые глаза. А доктор...

 Впереди был белый свет, слепящий, яркий, обещающий столько нежности за чертой...

 

 

 

Елена БАТМАЗОВА [2]

 

 

ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКАЯ КУХНЯ

 

К обеду раздел имущества, а также детей был завершен. Оставалось поделить трех собак и одну кошку, о чем супруги Лаптевы горячо спорили на кухне.

— Ладно, свою паршивую кошку можешь оставить себе,— заявил Николай, нервно бегая от окна к двери.— Она такая же стерва, как ты! Ей все сметанку подавай, а чуть что — царапается. И котов водит.

Ирина, стоявшая у окна с кошкой на руках, ахнула и оскорбленно возопила:

— Ты на что намекаешь, кобель! Каких таких котов?! Это ты у нас специалист по драным кошкам! Да! А на семью, на детей тебе наплевать, на любую юбку готов нас променять! Тихо, тихо, Варежка, не мяучь, не отдам тебя этому извергу.

— Кстати, о кобелях,— подхватил тему Николай.— Кая и Пифа возьму я, тебе, так уж и быть, оставлю Герду... Но я бы с удовольствием забрал и ее! Ты же ленивая особа, ты загубишь мне элитную суку...

— Хорошо, я согласна на Герду, она гораздо послушнее и умнее твоего Кая. Самки вообще умнее самцов — понял, глупый самец? А вот насчет Пифа — на-ка выкуси!

— Пиф мой!

— А вот это видел? — Ирина показала кукиш.— Машина — ему, компьютер — ему, не жирно ли?

— Да ты же все равно водить не умеешь! — возмутился Николай.— А компьютер мне нужен для работы. Видео я тебе оставляю. Лучший телевизор — тоже, а вот Пифа не отдам.

За окном был облачный летний день, по двору несся ветер, и вместе с ветром носились три великолепных немецких овчарки — Герда и их шестимесячный сын Пиф. Обе взрослые собаки имели множество медалей и кубков, а маленькому Пифу кинологи вообще пророчили сногсшибательную выставочную карьеру. Только за последний месяц Лаптевым пришлось три раза спроваживать настырных посетителей, желающих купить щенка. В открытую форточку летел ликующий лай, овчарки еще не знали, что их поделили.

— Я понимаю, почему ты вцепился в Пифа,— дрожащим голосом произнесла Ирина.— Ты хочешь заработать на нем кучу денег — он же будет прекрасным производителем, это сразу видно! Ты замучаешь его тренировками, диетами, ты лишишь щенка счастливого детства!

 — В Гринпис что ли вступила? — съехидничал Николай.— Ты вообще любую собаку угробишь — и не только собаку.

— Вот и шел бы ты к своей крале облезлой! — со слезами закричала Ирина.— Сколько ей? Лет сорок точно есть, а еще ноги выставляет и декольте до пупка!

— Какая к черту краля! — заорал Николай, хватаясь за голову.— Это все из-за тебя, из-за твоей фантазии богатой... Хватит терпеть! Хочешь развод — пожалуйста.

На кухню заглянули дети — десятилетний Петя и семилетняя Олечка. Они только что пришли с улицы, запыхавшиеся, растрепанные, с синяками на коленках.

— Мам, мы хотим есть! — бодро заявил Петя.

— Пусть тебя папа кормит, это теперь его обязанность,— с горечью отозвалась Ирина.

Петя в недоумении смотрел на родителей, а маленькая Олечка от удивления даже приоткрыла ротик.

— Радуйтесь: мы вас поделили,— хмуро сказал Николай.

— Как это — поделили? — испугалась Олечка.

— Мы с мамой разводимся. Ты останешься с ней, а Петя — со мной.

Некоторое время дети молча переваривали услышанное, а потом дружно заревели.

— Вот! — вскричала Ирина.— Вот до чего ты довел детей!

— Я довел? — Николай сделал большие глаза.— Это все ты со своими подозрениями. Развод? Чудесно! Эти твои бесконечные провожатые мне тоже надоели! Чего морщишься? Помнишь — лысый дядечка с портфелем, молодой амбал на машине?..

— Это не амбал, а Валькин муж. И вообще — не смей при детях!

Хлопнув дверью, Николай выскочил из кухни, а Ирина, вздыхая, стала разогревать обед для своих хнычущих детей.

— А вон та чашка с поросенком теперь чья? — шмыгая носом, спросила Олечка.

— Чашка? Не знаю, чашки мы еще не делили,— рассеянно отозвалась Ирина.

— Значит, будет моя,— грустно сказал Олечка.

— Почему твоя? — обиделся Петя.— Я тоже эту чашку хочу.

— О, Господи! — прошептала Ирина и отвернулась к окну.

По двору бродил мрачный Николай и пинал все, что попадалось под ноги. Потом он вывел из гаража машину, позвал Петю, пустил на заднее сидение Кая с Пифом и уехал.

 Ирина смотрела им вслед, в глазах ее стояли слезы.

— Еще и Пифа забирает...— всхлипнула она.— А Петенька? Как же я теперь без сына?..

— Мама, мама,— теребила ее Олечка,— они куда? Они больше не вернутся?

Ирина поцеловала дочку в лоб и сказала:

— Собирайся, мы тоже пойдем гулять.

Воскресные улицы были немноголюдны, ветер гнал пыльную поземку, и Герда, семенящая слева у ноги, смешно отфыркивалась. Ирина покатала дочку на пони, который грустно ожидал седоков у входа в парк, потом они обе летели по извилистым «Веселым горкам», а Герда громко лаяла, привязанная к ограде. За время прогулки Ирина и Олечка съели три мороженых, две шоколадки и выпили бутылку лимонада, а Герда сжевала два беляша с мясом. «Не так уж плохо,— утешала себя Ирина.— Я теперь свободный человек, по крайней мере. Нет, все же чего-то не хватает. Шоколадку что ли еще одну съесть?»

— Мам, а помнишь, как Петька свалился в этот фонтан, а папа стал его вытаскивать, поскользнулся и тоже туда — плюх! — сказала Олечка, когда они шли мимо фонтана.

— Помню,— вздохнула Ирина.

— Мам, а у Герды морда грустная.

Ирина взглянула на собаку и вдруг поняла, что у той действительно грустная морда. «Как это я раньше не замечала? Или раньше все по-другому было?» — подумала Ирина.

— Мама, хочу к папе и Пете,— тихо призналась Олечка, и губы у нее задрожали.

— Ты же только вчера дралась с Петей из-за фломастеров.

— Я ему все отдам, даже самый красивый — салатовый! Мама, давай, как раньше, а?

— Нет! — рассердилась Ирина и с тоской посмотрела на фонтан. Как раньше — это значит: если в воду, то вместе, если солнце, то вместе, если дождик, то вместе... Так уже не получится.

На площади Ирина встретила подругу с двумя девочками-близнецами, Олечкиными ровесницами, и отправилась к ней в гости. За чаем и разговорами немного забылся крах семейной жизни, Ирина расслабилась и спохватилась только, когда стало уже вечереть.

Городок постепенно затихал, еще не зажигая в окнах огней, но уже готовясь встретить короткую летнюю ночь. В потускневшем небе порыкивали лохматые псы-облака, веяло прохладой. Олечка и Герда спешили, Ирина тоже невольно ускоряла шаг. Казалось немыслимым, что они так надолго могли покинуть свой уютный домик в акациях.

У ворот они остановились. Быстро темнело, тревожный ветер теребил листву, все сильнее раздавалось небесное рычание, мир казался зыбким, непрочным, а в кухонном окошке сиял свет, озаряя двор, двух собак и мальчика, застывших у крыльца.

— Мама!

Петя кинулся к Ирине, а вокруг запрыгали, завертели хвостами Кай и Пиф.

— Петя, Петенька,— бормотала Ирина, обнимая сына.

— Петя, хочешь мой салатовый фломастер? У тебя такого нет,— сказала Олечка.

На кухне Николай кормил кошку. Увидев Ирину, он нахмурился.

— Ага, уже и к кошке свои лапы протянул,— констатировала Ирина.— Отравить что ли хочешь?

— А ты ее голодом уморить решила? — огрызнулся Николай.— Может, ты бы вовсе ночевать не пришла, кто знает!

— Удивляюсь, что ты пришел.

— Вот и мы вам уже второй час удивляемся, — раздался чей-то голос.

Ирина обернулась и увидела в дверях кухни своего отца и свекровь.

— Взрослые люди, а все в игрушки играют,— продолжал отец.— Ишь — разводиться надумали!

— Было бы из-за чего! — поддержала его мать Николая.

— Не знаю, что он вам наплел в мое отсутствие, а только мне есть из-за чего. Мне его женщины надоели,— отрезала Ирина.— Вчера иду из магазина, а он с собаками как раз гулял. Смотрю — какая- то щлындра с ним голоногая, пуделек у нее на поводочке. Зубы скалят оба, счастли-и-вые! И не первый раз я уже эту бабу возле нашего дома вижу.

— Правильно, она живет неподалеку,— сказал Николай,— и у нее...

— Как удобно — неподалеку! — перебила его Ирина.

— ...и у нее, между прочим, муж есть.

— Ну-у, муж — не помеха.

— Смотри, чего делают, засранцы,— усмехнулся Иринин отец.— Значит, разводитесь?

Супруги Лаптевы кивнули.

— Дом, значит, на квартиры меняете?

Ирина с Николаем снова кивнули.

— Ну-ну, понимаю: живете, небось, так себе, кухня чай маленькая — вот Ирка все жаловалась...— насмешливо сказал отец.

— Очень маленькая! — с вызовом произнесла Ирина.

— Ну ничего, будет у тебя большая, сядешь чайку попить, а вокруг тишина, пустота, безлюдье — вот хорошо-то!

— Пущай их разводятся, коли ума нет,— сказала мать Николая.— Свадьбу-то нам с дедом когда справлять — до развода или после?

Ирина с Николаем переглянулись и ошарашенно уставились на родителей.

— Чего вылупились? — заулыбался Иринин отец.— Вы разводитесь, а мы свадьбу играем!

— Ирка, у них крыша поехала,— медленно проговорил Николай.

— Пап, ты же шестой десяток разменял! — изумленно воскликнула Ирина.

— Любви все возрасты покорны,— поучительно подняв указательный палец, сказал старик.— Что же нам — так и ходить вдовыми остаток жизни?

— Ну, вы даете,— в один голос произнесли супруги Лаптевы и опустились на табуретки.

— Вот так-то! — хитро подмигнул Иринин отец.— А вы, молодежь, прямо скажу — дурью маетесь. Пошли, дорогуша, пусть разбираются.

Под ручку старики вышли на крыльцо, и тут в небесах вспыхнуло, грохнуло, и на землю обрушился ливень.

— Оставайтесь у нас, промокнете ведь,— сказал Николай.

— А нам и промокнуть вместе — счастье,— ответила ему мать и шагнула вместе со своим седеньким женихом под хлесткие дождевые струи.

Так они и скрылись во тьме — два счастливых пожилых человека под одним зонтом. Ирина и Николай долго стояли на крыльце, потом посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Чайник свистит,— сообщил Петя, дергая Ирину за платье.

— Зови Олечку, сейчас почаевничаем.

— А ее не надо звать, она уже на кухне. И собаки туда пролезли, и Варежка на окошке умывается.

— Теперь понимаешь? — шепотом сказал Николай и обнял жену.— Кай не может без Герды, Петя — без Оли, а я — без тебя.

За темным окном хлестал дождь, бурчало небо, трепыхались ветви акаций, а на столе был ароматный чай, в вазочке — печенье с конфетами, и маленькая кухня запросто вмещала мужчину, женщину, мальчика, девочку, трех собак и одну кошку.

 

 

ШЕСТЬ КОРОЧЕК ХЛЕБА

 

Когда у нас на пятерых человек и одну собаку осталось единственная монетка, стыдно сказать, каким достоинством, и на эту монету надо было как-то жить, питаться, одеваться бог знает сколько времени, мы поняли, что шутки кончились. До поры до времени мы как-то уж слишком свободно распоряжались деньгами — не то чтобы кутили или страшно шиковали, но тратили бездумно. Тетя Надя, например, в середине сентября покупала белые туфли на шпильке, а потом выяснялось, что у нее еще нет осенних ботинок. Мариша через раз курила дорогущий «Парламент», вкус у нее видите ли хороший, а как насчет шикарнейшего бычка марки «Прима»? Мать приобретала бесчисленные книги по духовному самосовершенствованию, вон кругом валяются, так что надо думать, она у нас теперь самый совершенный человек. Я без устали моталась в Москву, в Питер, на Черное море и обязательно везла друзьям и родственникам что-нибудь в подарок. О дяде Феде вообще разговор особый, и только Рэсту обвинить не в чем, потому что наличных денег у нее никогда в жизни не было, исключая случай с коллекционной монетой, но за это только хвалю. Если смотреть по шкале обеспеченности, то наше семейство находилось где-то рядом со средним классом. Рядом — потому что машины у нас не было, дачи приличной не было (только ветхий домишко с небольшим участком в деревне), хрусталь в стенке отсутствовал (откровенно говоря, он нас раздражал), меха мы не носили. Тем не менее, жили мы неплохо, что называется, скромно, но со вкусом. Моя мать и тетя Надя работали, считалось, что и дядя Федя тоже работает, мы с Маришей учились в университете, получали стипендию, а я еще делала переводы для издательства. Тем и кормились.

Сложности начались в начале сентября, когда в очередной раз подскочил курс доллара, взвились цены, и народ мешками поволок с рынков крупу, лапшу, соль, сахар, муку и прочие немаловажные товары, которые удалось отхватить еще по старой цене. Вскоре выяснилось, что долги по зарплате нам никто выплачивать не будет, и что о стипендии мы тоже можем не мечтать. Вполне банальная российская ситуация, подумаешь, люди по году денег не видят, приспособились.

Так-то оно так, но мы-то, мы, конкретное, отдельно взятое семейство — мы еще ни разу не голодали, мы даже кормили гостей и давали иногда взаймы. Голод застал нас буквально врасплох: лето выдалось сумасшедшее, дел по горло, проблем по макушку, дядя Федя нас доконал совсем, тетя Надя приболела... Короче говоря, не запасли мы на зиму ни варений, ни солений, ни маринадов, как все нормальные люди. Картошка не уродилась — мелкота, да и ту вовремя не выкопали, и она сгнила под дождями. Вот такие дела. Непутевое семейство, что и говорить. Родных у нас больше не было, надеяться на друзей и знакомых — дохлый номер, им самим жрать нечего. Первое время голод не очень ощущался, потому что мать заложила в ломбард обручальное кольцо, тетя Надя — золотые сережки, вот и все драгоценности. В один прекрасный день мы порылись в карманах и ничего не нашли, лишь дядя Федя выудил ту самую пресловутую монетку. Таким образом, мы остались у разбитого корыта, у совершенно пустого холодильника, в животах бурчит, Рэста тапки глодает, а на дворе осень, осень, осень.

Мы по-прежнему ходили на работу, в университет тщательно собранные, с причесочками, с накрашенными губками (исключая дядю Федю, конечно), и никто не догадывался, что мы голодаем. Постепенно наши лица приобрели кислое выражение, и люди стали интересоваться, что случилось. Пришлось срочно освоить так называемую американскую улыбку (рот распялить как можно шире, глаза распахнуть и застыть в таком положении), так как семейство у нас закомплексованное или гордое — как хотите, и о своих пустых желудках мы решили помалкивать. В семье царило уныние, однако два человека унывали не совсем искренне: дядя Федя, потому что ему все по фигу, и я, потому что ненормальная. Правда, я старалась этот факт не афишировать (меня все равно бы не поняли), но удавалось не всегда. Однажды голодным осенним вечером, когда все сидели у нас в квартире и мечтали, как Буратино, о тарелке манной каши или хотя бы о луковице (вот дожили!), я достала с полки томик Кнута Гамсуна и вслух зачитала один отрывок. Там говорилось о несчастном молодом человеке, который от голода почти сошел с ума и вцепился зубами в собственную руку. Потом я торжественно захлопнула книгу и предложила ее для семейного чтения, так как название вполне подходящее — «Голод». Никто, однако, меня не поддержал, мать со вздохом сказала, что, мол, у Аси от недоедания в мозгу начались необратимые процессы, а темпераментная Мариша треснула меня книжкой по голове. О, люди, о, мещане, им не свойственны эксперименты над собой, а ведь это самое любопытное на свете занятие! Смогу ли я без нытья и стенаний прожить в честной бедности хотя бы какое-то время и выглядеть при этом прилично, даже привлекательно — вот что меня интересовало. Вряд ли кто настелит на моем пути ковровые дорожки, наверняка будут грязь, щебень, ямы, лужи, поэтому я хочу заранее пройти проверку на вшивость. И любую неприятность расцениваю именно так. Вообще я дама цепкая, целеустремленная, вот бы еще наглости побольше — качество не самое хорошее, но иногда просто необходимое.

Итак, надо было срочно принимать меры, и мы стали ходить в гости. С пустыми руками, конечно, неудобно, но что поделаешь. Мы люди ненавязчивые, частыми визитами сроду никого не мучили, поэтому встречали нас хорошо, уж чашку-то чая с бутербродом в день мы, по крайней мере, имели. Хуже всех положение оказалось у Рэсты: бедной собаке решительно не к кому было пойти в гости. Тогда я начала мыкаться по всяким столовым и ресторанам, ведь толстые дядьки с золотыми цепями далеко не всегда доедают свои котлеты, но персонал все попадался злой, стервозный — такое впечатление, что они сами только этими отходами и кормились. Наконец я договорилась с одним кафе, и Рэста была спасена от голодной смерти. Вы что думаете, да я в лепешку расшибусь ради этой псины, ей ведь не объяснишь, почему в доме шаром покати. Вообще-то, она у нас не избалованная, ест все — даже пшенку на воде, а отходы были гораздо аппетитнее пшенки, их было много — наверное, в то кафе ходили только сытые люди. Оголодавший дядя Феди как-то все крутился возле чавкающей Рэсты, посверкивая глазами и втягивая носом котлетный дух, насилу отогнала и поделилась с ним пряником, свиснутым у подруги из вазочки. В итоге Рэсте повезло больше, чем нам, потому что запас знакомых подходил к концу, и на горизонте вновь замаячил страшный призрак голода — точная копия крестьянина с небезызвестного плаката д. С. Моора «Помоги». Больше всех знакомых оказалось у тетя Нади, она приносила Марише то конфетку, то ватрушку, но и только-то.

 Надо сказать, что семья у нас очень крепкая, словно бы нас приклеили друг к другу, приколотили гвоздями. Дядя Федя и тетя Надя — родные брат и сестра моей матери, Мариша — тетинадина дочка и, соответственно, моя двоюродная сестра, Рэста — моя немецкая овчарка, и все мы околачиваемся в нашей трехкомнатной квартире. То есть у тети Нади с Маришей есть своя, однокомнатная, но они так часто к нам заходят, что как бы тоже здесь обитают. Квартира у нас с матерью хорошая, кухня большая — дедушка оставил в наследство, но оставил, к сожалению, в комплекте с дядей Федей, от которого нам, как видно, никуда уже не деться, поскольку он тоже здесь прописан. Дядя Федя — алкаш высшей пробы, со всеми этими ночевками на лестнице, на коврике у двери, с выжранной маминой парфюмерией, с утащенным из дома мешком сахара, со знаменитой в подъезде песней «Раскинулось море широко» и т. д. и т. п. С каждым годом дядя Федя все больше и больше теряет человеческий облик, все сильнее трясутся его золотые некогда руки. Жаль мужика, да и нас тоже. Мать ноет, что если бы у нее муж был алкаш, то она бы хоть развелась, а квартиру разменяла, а тут — родной брат, куда его? Но в любом случае, мать, как и тетя Надя, лимит на разводы, видимо, исчерпала — Мариша своего отца вообще не помнит, а я моего видела однажды... Такую самодовольную рожу поискать! Вот так и мучаемся с нашим дядей Федей-хроником. Мать все не может простить ему одного случая, когда она шла вдоль нашего дома в новом костюмчике, идеально подстриженная, красавица, люди смотрят во все глаза — мать еще выше голову. Дошла до своего подъезда, глядь — дядя Федя в луже лежит у всех на виду. Мать словно ледяной водой окатили: думала на ее красоту любуются, а вышло — дядю Федю благодарить надо. Но это так, лирическое отступление, к теме голода не относится.

Раза три мы с Маришей обедали в ресторанах — крутанули своих обеспеченных знакомых, да так, что те подумали, будто мы им одолжение делаем.

— Вот и ищите богатых мужей, чего ворон считаете! — твердила тетя Надя.

Идея, конечно, неплохая, вот бы еще развестись потом, чтобы квартира — тебе, машина — тебе... Надо подумать. Но вообще-то мы с Маришей осторожно подходим к этому вопросу: что-то здесь рынком попахивает, куплей-продажей, а с купленной вещью, как известно, делают, что хотят. А так у нас все шансы: мы девицы статные, приметные, мимо не пройдешь; у Мариши глаза черные, раскосые, восточные, у меня — небесно-голубые, огромные, славянские. Как зыркнем — сразу в ресторан зовут, но мы с кем попало не ходим, поэтому вскоре животы наши вновь затянули тоскливые песни. От голода кружилась голова. Однажды я занесла в издательство свои переводы с английского (переводчица я классная, все знают, но там тоже не платили) и впервые в жизни чуть не брякнулась в обморок — прямо у редакторского стола. За стенку еще успела схватиться. Меня кинулись отпаивать водой (додумались!), а я сказала, что это бывает иногда — капризы организма, только кофе с молоком и булочками и спасает. Когда я выходила от редактора, мой бедный, истощенный голодовкой животик удовлетворенно помалкивал — что за чудо, эти булочки с кофе!

За мной в то время галопом носился один молодой человек, клялся в вечной любви и задаривал розами. Такой прыти я еще не встречала, хотя от нехватки кавалеров не страдала никогда. Он дарил и дарил мне эти розы — красные, белые, желтые, розовые, маньяк какой-то. Как-то он заявился ко мне домой, дабы в очередной раз всучить свой ортодоксальный букетец из трех алых роз, и напоролся на злую, голодную Маришу. Больше в квартире никого не оказалось.

— Ой, Роза пришла,— сказала ехидная Мариша, открыв дверь.

Кавалер немного смутился и спросил, дома ли Ася, на что Мариша ответила отрицательно и поинтересовалась, как дела в оранжерее. Напрасно он убеждал ее, что не имеет к оранжерее никакого отношения, что цветы с рынка,— Мариша твердила, что розы нынче дорогие, и у него, наверняка, денег куры не клюют. С чувством юмора у молодого человека был напряг, лампочки, что называется, не горели, он опустился на банкетку в прихожей и обалдело смотрел на Маришу, уже не пытаясь возражать. Короче, Мариша его так обработала, что поклонник мой твердо усвоил: несъедобные розы — это фигня, поэтому без торта он в следующий раз может не приходить. И он принес этот торт — полтора килограмма, три розы на макушке (не мытьем, так катаньем), но вот досада — дома снова торчала Мариша. Она взвесила торт на руке и сказала, что наша собака — тут же была приведена Рэста — тоже любит торт, но меньше, чем тремя кило здесь не обойтись. Более того — ветеринар прописал ей питаться тортами три раза в неделю, вы понимаете, Роза, о чем я говорю? Молодой человек вздрогнул, и больше я его никогда не видела. Правда, доходят слухи, что он любит меня по-прежнему и очень страдает, но это все вранье, ибо любишь меня — люби и мою собаку.

Да, тяжело приходилось. Хлеб — и тот не каждый день, так как денег, повторяю, не было вообще. Что могли занять — уже заняли и проели. Надо отдать нам должное, никто не съедал в одиночку то, что удавалось случайно добыть. Тете Наде пациенты иногда дарили коробки конфет, мать разжилась у знакомой старушки десятком яиц, я притаранила от подруги огромную сумку яблок — им девать некуда, а у нас пир горой, Мариша угощала нас пирогами с капустой — однокурсница насовала, у ее мамы день рождения. И только дядя Федя не приносил ничего, правда, однажды предложил нам с Маришей раздавить пузырек на троих. Мать этот факт оскорблял чрезвычайно.

— Что же это такое! — возмущалась она.— Мы тут из кожи лезем, по крохе в дом тащим, а этот выпьет, закусит нашим же куском — и ему море по колено. Ты бы хоть бутылки собирал, гад.

Но оказалось, что бутылки дядя Федя собирает уже давно, однако вырученных денег почему-то хватает только на водку. Зато к их заводу прикреплен хлебный магазинчик, где можно брать по буханке в день бесплатно, в счет будущей зарплаты. Мы немедленно поручили дяде Феде заняться доставкой хлеба, и он его доставил, причем за этим любопытнейшим процессом снова наблюдал весь дом и еще множество людей, поскольку путь от завода неблизкий. Где ползком, где пинком, по грязи, через лужи гнал дядя Федя кирпичик черного хлеба (вот уж воистину черного), кормилец наш, падал под непосильной ношей, отколупывал от буханки землю, ни на минуту не забыл о нас, голодных. Мать даже вскрикнула, когда открыла дядюшке дверь, а на коврике лежала эта страшная буханка.

— Раскинулось море широко,— сказал дядя Федя и пал на пороге.

Мы необычайно похудели и постройнели, пропали наши милые щечки и животики. Все знакомые женского пола вымогали у нас какую-то чудо-диету, на которой мы, якобы, сидим и не хотим с ними поделиться. Или, может, мы на шейпинг ходим? Или голодаем по системе Поля Брэгга? Да, голодаем, кивали мы, но только по собственной системе. Лица у нас стали одухотворенные, как у верующих на тридцатый день поста, глаза смотрели сквозь предметы задумчиво и рассеянно, будто бы нам открылись иные рубежи и новые истины. На самом же деле истина была одна: хотелось что-нибудь слопать. Потому и взгляд рассеянный, что все мысли исключительно о еде.

Один раз нас очень выручила Рэста. Я взялась перетряхивать ее подстилку, а Рэста стала что-то лапой выковыривать из своего угла, из-под плинтуса. Вот так отыскалась старинная монета моего друга коллекционера. Он переезжал жить за рубеж, зашел попрощаться и заодно похвастался новым экспонатом для своей коллекции, хотя в нумизматике я полный ноль. Карман, что ли, дырявый был? Я сцапала монетку, полетела к специалистам, ее оценили в приличную сумму, в итоге мы уплетали пельмени, а Рэста грызла сахарную кость. Полезные люди, эти нумизматы.

Третьего декабря тете Наде исполнилось сорок пять лет.

— Сколько лет живу на свете, а нажила булку получерствую,— вздохнула тетя Надя, выкладывая на стол батон. Больше выкладывать было нечего.

Я полезла в шкаф, где, завернутые в шаль и в шерстяную юбку, заваленные бельем, хранились с лета две бутылки вина, привезенные мной с юга. Через минуту все уже бежали на мой горестный вопль. Таманское вино под названием «Улыбка» исчезло бесследно, пустую бутылку мы обнаружили в туалете за унитазом. Я почти рыдала от обиды: для кого, для кого я тащила это вино из далекой Анапы, тряслась над ним в автобусе, в поезде, чтобы не разбить?! Для дяди Феди, который не постеснялся рыться в моем белье! Теперь я понимаю, почему вино называлось «Улыбка»: то-то улыбался дядя Федя, когда нежданно-негаданно (про вино я ему даже не сказала) судьба преподнесла ему такой подарок! К счастью, вторая бутылка была цела: видимо, дядюшку смутили ее ослепительная красота, необычная форма, а может быть, изображение святой на этикетке. Он сообразил, что уж за это-то вино я с него точно семь шкур спущу.

Мы вчетвером расселись за столом (дядя Федя отсутствовал), и я разлила это замечательное молдавское вино «Санта Эсмиральда» по бокалам. Весь день мы ничего не ели, и мать выразила опасение, что мы сразу захмелеем.

— Булкой закусывайте, булкой,— сказала тетя Надя.

— Булкой вино не закусывают,— назидательно сказала светская дама Мариша.

— Ты жрать хочешь? — поинтересовалась я.— Тогда жуй булку и запивай. У Гессе в одной повести был художник, так он только хлебом с вином и питался. Помотается по лесам, по горам, зайдет к крестьянам, а у них только хлеб с вином. Знаешь, как наедался!

Я ведь барышня начитанная, ужас, какая начитанная — до синих пятнышек, до желтых кружочков в глазах, до окосения. Никто, конечно, не поверил, что булкой и вином мы наедимся (я сама не верила), но можно было хотя бы попытаться. Попивая винцо, мы строго осудили древних римлян, которые так варварски обращались с пищей: специальным перышком вызывали рвоту, потому что ни фига уже не лезло, и шли пировать дальше. Моя мать также осудила Маришу, которая не далее как месяц назад выплеснула в унитаз тарелку супа, и все только потому, что там плавала муха. Подумаешь — муха! Муху вынул — и все дела, а она быстрей к унитазу. Мариша и сама, кажется, жалела о своем необдуманном поступке, потому что моментально надулась.

К концу нашего застолья объявился дядя Федя, он тоже был непрочь поужинать вином, можно даже без хлеба. На мои вопли по поводу погубленной бутылки он ответил, что вино было дрянь, слишком сладкое, и что лучше бы я припрятала первачок. Я еще немного поорала и срочно допила остатки «Санта Эсмиральды», так как дядя Федя весьма недвусмысленно поглядывал на мой бокал.

Близился Новый год, а у нас по-прежнему не было ни копейки.

— Умные-то люди заранее позаботились: и деньги на черный день отложили, и огурчики у них соленые с картошечкой есть, а у нас сроду не как у людей! — горевала мать.— А вы еще удивлялись, как это манную кашу на воде можно варить!

Зима выдалась холодная, вьюжная, есть хотелось в два раза сильнее — в пору идти воровать. Было дело. Гуляли мы с Маришей по рынку, любовались на продукты, слюну глотали. От нечего делать я спросила у какого-то грузина, почем виноградец. Тот засуетился, расцвел и, видимо, очарованный моими огромными славянскими глазами, полез в ящик с виноградом послаще. Недолго думая, я цапнула с прилавка лимон и откланялась.

— Ну что, попьем чайку? — подмигнула я Марише, демонстрируя добычу.

— А то! — усмехнулась она и вынула из кармана точно такой же лимон.

Может быть от голода, не знаю, но нас с ней тянуло на дикие выходки. Один раз мы увязались за каким-то парнем на улице. Парень был жирный, трескал беляш, а в прозрачном пакетике у него болтались еще два беляша. Мы окружили его с двух сторон и на ходу стали заглядывать в лицо исступленными глазами.

— Ням-ням,— страстно сказала Мариша и широко облизнулась.

— Мучное вредно,— сурово произнесла я.— Отдайте пакет, и все будет нормально.

Толстяк вытаращил на нас свои поросячьи глазки, кинулся к остановке и ввинтился в первый же подъехавший автобус.

Деньги появились за пару дней до Нового года. «Уф-ф, наконец- то»,— сказали мы и окунулись в праздничную суету, причем дядя Федя все кричал, что «деньги — это навоз: сегодня нет, а завтра воз. Может, у кого-то и воз, но только не у нас. Нет никакой гарантии, что мы снова не будем голодать. Конечно, теперь мы запасемся огурцами-помидорами-картошкой, но все-таки неприятно постоянно ощущать себя на полублокадном положении. Зато я успешно прошла проверку на вшивость и теперь выживу в любых условиях. Я думаю, что приобретенный за эти месяцы опыт очень пригодится в Москве. В этом году я заканчиваю университет и уезжаю в столицу завоевывать мир, как сотни и сотни таких же провинциалок. У кого-то получится, у кого-то — нет, но я в себя верю. Мариша говорит:

— Когда устроишься, заберешь меня к себе, ладно, Ася? Неохота здесь прозябать.

Я киваю головой и говорю, что да, конечно, наверняка у меня найдется какой-нибудь чуланчик, где Мариша сможет погрызть свои сухарики, честно заработанные уборкой квартиры. Мариша лентяйка, а мне тунеядцы не нужны. Кстати, прозябать можно и в Москве — это состояние души такое. А я обязательно чего-нибудь добьюсь, уж на шесть корочек хлеба для всех я точно заработаю, а, может, и на что-то еще. Потому что тылов нет, отступать некуда — это, как в штрафном батальоне. Главное — не упустить свой шанс. Когтями вцеплюсь, зубами! Господи, только бы зубы крепкие оказались.

 

 

ЩЕНКИ

 

Эдик и Яшка с десяти лет росли вместе — как раз с того времени, когда их семьи переехали в новый дом в центре города. Дом был элитный, квартиры соответственно — просторные и светлые, жильцы — люди солидные, известные, с прочным положением в обществе. Отец Эдика был директором банка, отец Яшки — начальником таможни. Преисполнившись взаимного уважения к столь высокой социальной категории друг друга, а затем и взаимной симпатии, отцы подружились, и семьи стали часто собираться вместе, благо жили в одном подъезде. И Эдик, и Яшка имелись у родителей в единственном экземпляре. Когда им было по пятнадцать, оба влюбились в одну и ту же девчонку из очень обеспеченной семьи. Но девица, вильнув кожаной юбкой, укатила учиться в Америку, а Эдик с Яшкой со временем пришли к выводу, что она набитая дура и даже не очень красивая. Когда мальчикам исполнилось шестнадцать, родители подарили им по отличному мотоциклу, так как оба давно мечтали присоединиться к неистовому племени байкеров. Через год их отцы, посовещавшись, обсудив перспективы, выбрали для сыновей юридический факультет, и сыновья стали учиться в одной группе. К этому времени они вымахали в высоких, видных парней, оба были красивы, светловолосы, голубоглазы, но по-разному. Эдик — древний римлянин, голова в завитках, короткая челка на высоком лбу, прямой нос, в глазах лед, синий, жгучий. Яшка — северный тип, могучий, широкоплечий, волосы — мягкий лен, прозрачный взгляд, широкая улыбка.

Когда им стало по восемнадцать, в доме у каждого появился еще один жилец — щенок пит-буля. Родители не противились этой внезапной прихоти, не интересовались, почему именно пит-буля. Собаки эти удобны для содержания, да и надо же было кому-то охранять «нажитое непосильным трудом», как со смехом говорил Яшка. Шенки были из одно помета, брат и сестра, Нерон и Анаконда. Они росли, день ото дня крепли их мускулы, зубы, настороженнее становились уши, пристальнее — глаза, жестче — хватка. В августе, когда Эдик с Яшкой отметили девятнадцатый день рождения, щенкам исполнилось по году.

— Нерон, фас, это чужой! — Эдик указал на тонкую невысокую березку. Пес взвился с места и с безмолвной яростью начал терзать белый ствол. Яшка, развалившись на траве, равнодушно наблюдал за гибелью деревца. Рядом так же лениво и равнодушно лежала Анаконда, заложив назад острые купированные уши.

— Так что это за аппетитная барышня, которой ты посвятил всю ночь? Что, из-за нее надо было обязательно отменять нашу вылазку? — поинтересовался Яшка.

— Надо, еще как надо! — ответил Эдик с удовлетворением прислушиваясь к треску древесины.— Я тебе еще самого главного не рассказал. Утром я, как настоящий мужчина, выпил кофе и пошел домой. Сегодня иду из магазина, диски несу, а тут прямо поперек дороги этот пень трухлявый торчит, декан наш, с какой-то бабой беседует. Ухватил меня за плечо, цепкий такой. Вот, говорит, Эдуард, преподавательница ваша новая, вот, Ирочка, ваш студент будущий, родители у него замечательные, мы с его отцом — и ля-ля-ля дальше. Я как глянул на эту Ирочку, чуть не заржал на всю улицу — только утречком с ней распрощались! А она вся пятнами пошла, едва ли глаза не закатывает. Я думал, прямо на асфальт свалится. Декан: «Что с вами? Вам не хорошо?» А я говорю: «Могу до дома проводить». Она как заорет: «Нет! Я сама!» — и по улице втопила.

Яшка, хохоча, катался по траве.

— Слушай, да она, наверное, старушка? — спросил он сквозь смех.

— Лет двадцать семь, но выглядит очень неплохо, аппетитная штучка. Кстати сказать, замужем, муж, как водится, был в командировке. Но я ей ужасно понравился.

— Как она, интересно, теперь в нашу группу будет входить?

— Это ее проблемы. Спать хочу, но сегодня мы уж точно прогуляемся. Ты-то, наверное, выспался.

— Как бы не так. Дура одна знакомая всю ночь звонила, все чего-то хотела. Телефон не стал отключать, думал, ты звякнешь, так она меня просто замучила, в трубку дышала. Снимаю я, значит, в очередной раз трубочку и начинаю туда орать. А оттуда, прямо как в анекдотах, голос мамулин: «Яша, ты что, сынок?» Пришлось соврать, что кошмар приснился. Из ночного ресторана звонила, проверяет. Да, тебе привет от твоих, в Сочи все нормально, солнце, море и прочие прелести.

Березка хрустнула в последний раз и сломалась. Эдик потрепал подошедшего Нерона по холке.

— Молодец щенок, старается. Ну, пошли, у меня еще дела есть.

Плечо к плечу вышли они из сквера, и так же рядом бежали впереди пит-були, глянцево-черные, с белыми отметинами на груди. Две девушки, сидевшие на скамейке, с интересом оглядели молодых людей и поощряюще заулыбались.

— А мы с тобой высоко котируемся, замечаешь? — отметил Яшка.

— У меня отца как-то раз на откровенность потянуло — с банкета вернулся под градусами. Заглянул мне в лицо и знаешь чего ляпнул? «Сколько же ты девочек отодрал, сынуля, давай посчитаем...» — Эдик осекся, его ледяные глаза смотрели вперед. Туда же глядел и Яшка.

Навстречу шли загорелая белокурая девушка и мальчик лет десяти.

— Привет,— весело сказала девушка.— А я думала «золотая молодежь» отдыхает где-нибудь на Канарах.

— Какая «золотая молодежь», Юля! — Яшка скорчил несчастную мину.— Среднестатистические студенты на каникулах...

— ...выгуливают своих среднестатистических собак,— закончил фразу Эдик.

— У вас страшные собаки,— посерьезнела Юля.— Глаза у них злые, желтые...

— Страшные? Ты что, Юлька, они еще щенки. Можешь погладить,— предложил Эдик.

— А можно я? — попросил мальчик.— Это пит-були, да? Убийцы?

— Тебя они не тронут. Сиди тихо, Нерон.

— Митя! — вскричала девушка.

— Да все нормально,— успокоил ее Эдик.

Нерон сидел неподвижно, пока рука мальчика касалась его короткой гладкой шерсти, и лишь интуитивно Эдик ощутил, как напрягся пес.

— Очень здорово, что мы тебя встретили, Юлечка,— сказал Яшка.— Давайте куда-нибудь сходим. Как насчет ночной дискотеки?

— Как насчет моего строгого папы?

— Ладно-ладно, у вас же в семье демократия, а нас твой отец знал еще младенцами.

— Звоните, как-нибудь сходим,— Юля улыбнулась, на щеках заиграли ямочки.

Эдик и Яшка проводили ее долгими взглядами. Юлин отец был их школьным учителем, вел историю. По соображениям педагогического характера Юля училась в другой школе, познакомились они с ней только в университете, попав в одну группу. Юлю они заметили сразу же. Оба. Ее никогда не обсуждали, о ней больше помалкивали, насмешливый тон, обычный в разговорах о женщинах, не ладился. Эдик и Яшка постарались заполучить Юлю в свою компанию избранных, хотя она не подходила по многим параметрам — взять хотя бы отца-учителя. Впрочем, человек он был весьма уважаемый — не только взрослыми, но и детьми. Эдику, виртуозу в игре на нервах, ни разу не удалось вывести его из себя. На холодное Эдиково остроумие историк отвечал спокойствием и юмором. Матери у Юли не было — умерла, когда Мите исполнился годик, жили втроем на одну учительскую зарплату и на символических размеров стипендию. Эдик и Яшка часто этому про себя дивились, но у каждого в этом мире свое искусство выживать.

Когда по улицам поползла прохладная августовская тьма, от подъезда, вспыхнув фарами, отъехала черная машина.

— Куда? — коротко спросил Яшка.

— Я квартальчик один приглядел на южной окраине — бомжей полно, рвани всякой,— ответил Эдик, выводя машину на ярко освещенное шоссе.

Молча неслись они по ночному городу, черная «Волга», вся в отблесках неона, жадно глотала километры. Пристально и жестко смотрели две пары голубых глаз на дорогу, и с заднего сидения так же пристально и жестко сверкали металлическим блеском четыре желтых глаза.

Эдик притормозил у небольшой рощицы за старыми «хрущевками». Вокруг не было ни одно фонаря, машина легко слилась с темными кустами, и выпрыгнувшие из нее черные собаки, тоже растворились в темноте.

— Ну, как местечко? — спросил Эдик.

— Да что-то не видно никого,— засомневался Яшка.

— А мы подождем, так даже интереснее.

Спустя десять минут послышались сварливые женские голоса. Мимо Эдика и Яшки, притаившихся за кустами, прошли две подвыпившие дамочки, ругая друг друга на чем свет стоит. Еще немного погодя прошла в обнимку парочка. Яшка разочарованно выпятил нижнюю губу, Эдик, не шелохнувшись, смотрел в ночь.

— Ахтунг, ахтунг,— вдруг шепнул он почти беззвучно, напрягшись, словно струна.

По тропинке, что-то бормоча себе под нос, шел одинокий мужчина, вскоре он оказался так близко, что можно было разглядеть взлохмаченную шевелюру и драную фуфайку.

— Фас! Фас! — два коротких слова выстрелами вонзились в ночь, и тут же дикий вопль в клочья разодрал тишину рощицы. Черные собаки терзали фуфайку, потом — живое тело, метились в горло. Бомж, уже валяясь на земле, инстинктивно закрывал горло руками. Крик его подобно наркотику легко всасывался в кровь, ускоряя ее бег, учащал пульс, рождал эйфорию, тонул в зрачках. Эдик и Яшка молча стояли за кустами, впивая ужас, который излучало окровавленное тело. Внезапно крик оборвался, перешел в хрип, затем все смолкло. Через минуту черная «Волга» уже летела прочь из захолустного квартала.

На другой день, вечером, когда Яшка попивал джин-тоник и лениво переключал телевизионные программы, в дверь позвонили.

— Не ждали? — улыбнулась с порога Юля, за которой маячила римская голова Эдика.

— Очень ждали,— признался Яшка,— но не смели надеяться.

— Он уже пьянствует! Один! — возмутился Эдик, отнимая у него джин-тоник.— Никакой культуры поведения, то ли дело я.

Он выгрузил на журнальный столик две бутылки вина и фрукты, Юля сунула в вазочку огромную розу, которая была у нее в руках. Яшка ухмыльнулся, полез в бар, присовокупил бутылку шампанского и красочную упаковку германского шоколада.

— Класс! — оценила Юля.— Оперативно работаете.

— А розу тебе вот этот подарил? — Яшка кивнул на Эдика.

— Ну, ты же не догадался.

— Я ему подарю, я ему так подарю,— Яшка погрозил пальцем и состряпал такую комичную физиономию, что Юля покатилась со смеху. Эдик чувствовал, что приятель раздосадован.

— Ой,— Юля вздрогнула, глядя куда-то за Яшкину спину.

Там, широко разинув пасть, вывалив розовый язык, смеялась Анаконда, глядела на девушку холодными яркими глазами.

— Анаконда, место! — приказал Яшка.— Эдик, ты у нас виночерпий?

Но Эдик внимательно смотрел в телевизор.

— За летний период зафиксирован уже четвертый случай убийства человека собаками так называемых бойцовых пород. Сегодня утром по улице Тургенева был обнаружен растерзанный труп мужчины, судя по всему бомжа. Характер ран, по словам специалистов-кинологов, позволяет говорить, что нападение совершено собакой предположительно породы пит-буль. Предыдущими жертвами также были бомжи, алкоголики, страшная смерть настигала их ночью, в безлюдных уголках города. Это наводит на мысль, что кто-то из владельцев специально натравливает своих собак. Ведется следствие, всех, кто может поделиться информацией, просим звонить по телефонам...

Эдик выключил телевизор.

— Какой ужас,— тихо произнесла Юля.

— Забудь,— сказал Эдик, разливая шампанское,— сейчас запьем.

И тяжесть растворилась в бокалах, исчезла без следа, они смеялись, дурачились. «Как дети...— мелькали какие-то обрывки в Яшкиной голове.— Радостные, жестокие, непосредственные дети... Тут забава, там игра... Эдик не раздумывает, он точно знает, а я?»

 Когда Юля ушла, Эдик, растянувшись на ковре, с улыбкой сказал:

— А Юлечка-то у нас симпатулечка! Вот бы с ней, а?

Яшка внутренне вздрогнул — настолько неожиданными были эти слова.

— Ну, что вытаращился,— рассмеялся Эдик.— Не мы, так кто-то еще. Ладно, шучу. Это я так, спьяну.

— Эдик, а ведь им больно,— помолчав, сказал Яшка.

— Кому?

— Людям.

— Ясное дело,— Эдик взглянул удивленно, льдом тянуло из его больших глаз.

— Знаешь, от чего я проснулся под утро? От ее взгляда. Сидит у кровати и смотрит, я аж холодным потом покрылся. Отчего она не спит, Эдик? Я так часто ощущаю ее взгляд...

— На кого же ей смотреть, ты же хозяин.

— Нет... не то... А я ведь боюсь ее, Эдик, внутри боюсь. Иногда мне кажется, что она вслушивается в наши разговоры...

— Ты что, спятил?

— Наверное. Ну, а ты-то — ты знаешь, что у них в голове?

Повисла пауза.

— Но в конце-то концов щенкам нужна полноценная тренировка. Плевать кто хотел на этих бомжей,— сердито сказал Эдик.— Да и удовольствие ты от этого получаешь, не отрицай.

— Не отрицаю,— задумчиво сказал Яшка.— Ты знаешь, она в ванную никогда не заходит.

— Кто?

— Анаконда. Как-то раз отец привел ее с прогулки грязную и окатил из душа. Она еще маленькая была, испугалась и с тех пор не заходит.

— Ну и что?

— Ничего.

— А мой Нерон вчера дворняжку текущую покрыл,— усмехнулся Эдик.— Представляешь, какое у нее потомство будет? Дворник такую собачку метлой, а она ему — в горло. Ладно, я пошел. Приходи в себя, завтра опять покатаемся.

...К ночи разгулялся ветер, шумел, разорял кроны, выметал из них ржавые листья.

— Холодно, однако,— пробормотал Эдик, поежившись.

Местность была незнакомая, частный сектор, старый стадион неподалеку. Ждали долго, закурили, потом еще раз, наконец послышались шаги.

Мужик,— шепнул Яшка.— На бомжа не похож.

— Не похож,— уныло подтвердил Эдик.— А ну и что, пускай! Нечего шляться...

— Ты что!

— До утра, что ли, тут торчать? Нерон, фас!

— Фас! — повторил вслед за Эдиком Яшка, ощущая какое-то нытье, какую-то мерзость в сердце. Такое с ним было впервые.

Две черные тени метнулись к мужчине, повалили, стали полосовать клыками. Эдик с удовлетворением отметил, что жертва активно сопротивляется. Это было интересно, но совершенно бессмысленно. Налетал ветер, уносил хриплые крики к лохматым тучам, расшвыривал по мертвым улочкам, бросал в лицо Эдику и Яшке, которые подошли поближе.

— Яшка, слышишь? Машина!

Мельком взглянув на неподвижную фигуру на земле, Яшка свистнул Анаконду и побежал за Эдиком к «Волге».

И всю дорогу домой, и когда поднимался по лестнице, и когда ложился в постель, Яшка не мог избавиться от ужасного ощущения чего-то непоправимого. Что-то очень тревожное, необъяснимо тревожное было в распростертом мужчине, как будто даже что-то знакомое... Яшка не видел лица, но в то мгновение, когда он кинул на тело быстрый взгляд, подсознание вспомнило, узнало... Что?

Эдик дорогой молчал, слишком уж упорно глядя на шоссе, лицо у него было напряженное, словно вот-вот лопнет какой-нибудь туго натянутый нерв.

Утром Яшка пил на кухне кофе, орало радио, за окошками тихо умирал август. В десять начались городские новости. Начались с леденящего кровь сообщения: вчера ночью Решетников Павел Федорович, сорока четырех лет, учитель, возвращался от больного друга домой и был насмерть задран собаками. Водитель подъехавшей машины успел заметить двух собак и две мужские фигуры, бегущие к автомобилю, который скрылся в неизвестном направлении. Ведется следствие...

Мертвым взглядом смотрел Яшка в чашку с кофе. Черный кофе, черные ночи, черная «Волга», черная Анаконда, черное тело на черной земле... Рывком он встал из-за стола и, тихо-тихо прикрыв дверь, опустился этажом ниже.

— Да на тебе лица нет,— настороженно сказал, открывший дверь Эдик.

С трудом глотнув, Яшка произнес:

— Это Юлькин отец... Вчера...

Эдик отвел глаза.

— Они с Митькой теперь... Вдвоем.

Эдик присел на корточки, запустив руки в свои белые кудри. Потом нервно вскочил и заорал Яшке в лицо:

— Ну и чего ты сюда приперся? В жилетку поплакаться? Что ты хочешь? Что? Что?!

— Ты знал,— внезапно ужаснулся Яшка.— Ты вчера еще понял, ты...

Эдик выпихнул его на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Передвигаясь с трудом, будто старик, Яшка добрел до своей квартиры, вошел, походил по комнатам, потрогал вещи. Что-то рвалось из него и не могло вырваться, и оттого было нестерпимо мучительно. Что-то, похожее на рычание. Яшка зажег свет в ванной, облокотился о раковину и зажмурился. Стоял минуту, две, три, пока не ощутил сверлящий взгляд на затылке, тогда открыл глаза и застыл, парализованный.

За спиной, возле белой ванны, на резиновом коврике, хорошо видная в зеркале, сидела Анаконда. Ее уши были плотно прижаты, мускулы напряжены, глаза мерцали холодно и неумолимо — как обычно перед коротким и точным прыжком.