Анна и Константин СМОРОДИНЫ
– Харитоныч, йди-но сюды!
Броник, стоя у забора в малиннике, который нынче, в жарком августе, уже был сух и прозрачен, слушал, как сосед Иван выкликает проходящего мимо Харитоныча. Громовой ор Ивана разносился по окрестным садам и покрывал ближайший километр днепровской глади.
– Харитоныч, зайди! Ты бачил чи нет? Броник... – (Броник в малиннике вздрогнул), – нацепил оранжевый клаптик на майку. У Киев хочет ехать. Ну шо они ему дадут хорошего? З Америки заплатили цым оранжевым и будем жить теперь, як у Грузии. Так там же теплише!..
– Тьху, тьху, тьху! На вас – голубых! – тихо сказал Броник и вылез из малинника: пора-пора было уже браться за секатор и вырезать сухие бодылья, подвязывать и удобрять. Работа звала со всех сторон. А шо до Ивана та Харитоныча – то у них дети в России и сами они, считай, наполовину москали. Где им понять про Украину? Вон она яка, ридна ненька!
Броник влез на чурбачок у забора, сдвинул густую зеленую шаль вьюна и глянул на Днипро. Это зрелище всегда успокаивало его. Видны были два бакена-маяка, рыбацкие суденышки, припозднившиеся к полудню – видно, с утра клевало, и люди жадничали. По левую руку в синеву уходила песчаная коса (по гребню – сосны, снизу, на склоне – пляж, цветные тенты: новые украинцы прикатили на отдых), там дальше, за косой – отстойники, три сообщающихся пруда, у которых нарыли норы бомжи и куда лучше не соваться. Вылезшему из зеленой тени сада Бронику солнце палило плечи и голову, а он слушал, как мирно плескотит вода в бетонные плиты, которыми укрепили берег. Вот, рядом – сходни в воду. Лестничку раздобыл Иван – бывший строитель, ему и кран, и бригада – в руки. Вспомнив про Ивана, Броник снова рассердился. Он спрыгнул с чурбачка, глянул попутно хозяйским оком, как рясно уродили помидоры – в этом году они с Верой посадили новые сорта.
– Бач, яки добри! – Броник наклонился и погладил гроздья, похожие на виноградные, сказал вслух: – А як следует посолыть...
И аж глаза завёл и поцмокал аппетитно. И в этом была дорогая ему Украина – в этих самых гарных, гарнесеньких помидорках, шо их положить в банку, так они там аж светиться будут.
– Броник, выйди, ты где?
Над калиткой появилась голова Ивана. А куда тут денешься? Соседи!
– Ладно, Броник, мир. Нехай ваша гимнастка Бессонова первое место займет. Согласен. Но один раз.
– Да Кабаевой вашей подсужуют. Того раза и ленту уронила, и всё одно – чемпионка.
– Броник, если уж говорить, ты только не обижайся, то Бессонова всё равно наша. Она ж тебе не Бессоненко какая-нибудь. Ой, гарни у тебя помидоры, Броник. Сами в банку попрыгають. Не, шо я тебе скажу честно и откровенно, так жены лучше хохлушки нема. У меня оно Оксана – целый день катае банки. Симдесят штук як поставила в ряд: и з яблучным соком, и з томатным, и перчинку кинет, и сахарку, и сольцы сколько надо! Ну это, я тебе скажу, шось неземное. Оце отдай всё и мало будет!
Иван подмигнул. Юмор ситуации состоял в том, что верный сын украинского народа женат был на русачке Вере, а «зроссийщеный украинец» Иван – на селянке Оксане, хохлушке из хохлушек. А про «зроссийщеных украинцев» Броник сам слыхал. Про таких рассказывал по радио профессор Киевского университета, таких, как Иван – предателей национальной идеи. Еще профессор доходчиво разъяснил все козни россиян, бывших московитов, укравших историю и даже название нации.
– А хто «Слово о полку Игореве» напысав? А хто князья булы? Да руських нихто и не чул тогда. Это профессор сказал.
– Броник, ладно, – загоготал Иван, – мамонты жили, а потом сразу украинцы вывелись, нехай. Я по делу. Дай мени твой фонарик, у моего батарейка села. А то у меня там Оксана банки наготовила, так надо в погреб спустить.
Пока Броник ходил за фонариком, Иван изучал огород.
– От и добре! – сказал он, получив в руки фонарик, и озабоченно добавил, указывая на ровные гряды сортовой клубники: – А шо? Не пора усы выдергивать?
– Жарко. Спека. Як выдергаешь, то и жаты серпом треба, а лыстя сгорыть.
– Побижу! Заходь вечером на млынци. У тебя ж Вера поздно приедет. Повечеряем. Ой, Броник, а персики у меня в цёму роци. Ну, покуштуешь!..
Без Веры Броник собрал себе пообедать на скорую руку. Жинка поехала в город, навестить заболевшую подругу, повезла ведерко помидоров. Слава Богу! Есть чем людей угостить. И самим тоже – была б картопля да цыбуля. Вон у глиняной мисочце – светит ровными боками. Олия – темная, густая, благоухает едва вытянешь пробку с бутылки, шматок сала с тонкими прожилками, домашнего посола, помидоры – не те, крошечные, что в банку, а здоровенные – «бычье сердце», розовые, мясистые. Хлеба ноздрястого ломоть, собственноручно Вера пекла – так дешевле.
Легкие тени скользят по столу на веранде. Увитая виноградом, скрывает от посторонних глаз. Дачные участки совсем невелики, еще повезло им с Иваном – прямо первый ряд по жеребьевке достался. А то вместо Днепра – гляди соседу на зады. Под старым креслом на подстилке Кусай дремлет. Вера притащила, собачатница. Но Кусай, даром что мал (скочтерьеры где-то в роду затерялись), зато сторож завзятый. Как кто чужой в проулке – несется, смоляной, тугой, кудрявый комок. Так пуганет – только ой. И рыбаки чужие не особенно шастают.
А насчет оранжевых – нехай Иван молчит. Ведь это Броник целую папку вырезок из газет за правление Кучмы насобирал. Как обещал одно, а делал другое. За целых пять лет толстенная папка скопилась. «Ну и куда это?» – Вера смеялась. А он взял да и отправил папку в Верховную Раду. Ждал потом, к ящику бегал. Так что оранжевые они или какие – лучше тех брехунов, что были. В этом оранжевом лоскуте, который он Ивану в нос сунул, сидела эта Брониковская обида: что он – маленький человек в своем государстве... Нет, не в своем, в чужом государстве, именно потому и маленький, малесенький, что чужое оно. Оккупанты они, русские. И на предприятии на своем, родном, вроде бы, Броника обидели. Слепнуть он начал быстро и выкинули его за ворота совсем без пенсии: «не положено» – сказали, не производственная травма. Ох, как же им с Верой туго пришлось! Это счас он до пенсионного возраста дотянул, теперь легче. А тогда – впроголодь, кур завели (зимой даже по обледенелым колеям ходил кормить сюда, на дачу), в поле кусок взяли под буряк и картоплю, огород вылизывали. Что собирали – то и ели. И эту обиду Броник властям бывшим в упрек поставил. По телевизору оранжевую революцию «помаранчевой» называют. С Иваном они – чуть не до драки: «Вы как не по-русски, так по-польски норовите! «Помаранчевая»! Вы скоро сами себя не зрозумиете. Поляки хреновы! Да вы кто при поляках были? Они – паны, а вы – хлопы! Воны тебе – не братья, воны тебе господа!» «Я – сам поляк! Я сам – пан!» – орал в ответ Броник. «Тьху, – сплюнул Иван,– выбачайте, ваше панство. Ты погляди на себя, пан!»
А Броник – с граблями, руки – грязные, потный, на солнце прокопченный. Чуть не подрались. Оксана уже крикнула: «А ну геть! Щас я вас сковородником!» И Вера на выручку прибежала: «Вот мужики! Коты мартовские. Всё бы им орать!» Неделю не разговаривали.
Хотя Броник и правда ведь – поляк. Наполовину. Родына багатодитна у них была. Мама – полька, папа – украинец. Так детей через одного записывали: Тарас – украинец, Броник – поляк, Ольга – украинка, Катруся – полька...
Жалко Бронику Украину, хоть плачь. Жалко, как самого себя. Видит он, конечно, что единства нету. Вон, через пять домов, прокурор живет. Матинко ридна! Чего, чего нету у него?! Новый украинец. И собака у него в будке, что плиткой узорной обкладена. Иной раз даже гордость какая-то в груди: украинец, выбился, молодец! Только Вере в таком смысле намекнет, как она обрежет: «Дурень ты, Броник! На каких слезах его хоромы? Что ему за дело до Украины? Патриоты в свой карман...»
А день течет, как днепровская вода – медленно и сильно, а солнце печет – аж дымка встает над водным простором. Броник уж пятый раз с лесенки прямо нырял. Плавает, а Иван спустился снасть проверить. Вытянул «телевизор»: три красноперки и карасик маленький застряли. Так, между делом, на кошек своих и ловит. А кошек полно у них, еще и соседских на зиму собирают, чтоб не голодали. Любит Иван поселок этот дачный, островной. Так же, наверное, как Броник. Даже зимой уезжать не желает. А зимой-то тут – как задует с Днепра, о-ёй!..
Плавает Броник в свое удовольствие. Вода молочная, только вот ряска уже пошла. У самого берега – полосой, как краска зеленая пролитая, цветет Днепр. Моторка пролетела. Ух! Волна пошла. Хорошо.
А Иван на площадке у себя шланги разложил, проверяет. Пробивает вода где-то. Ох, и хозяин Иван. И сарайчик у него лодочный с подъемником, и лодка с мотором, само собой, и машинёшка, а уж домок – теремок настоящий. И сад-то по науке заложен и выверен – урожай прет. Оксана, вон, не успевает перерабатывать.
Бронику грех жаловаться, но вроде и тут – обида ему есть. Сроду ему в руки ничего не шло, как Ивану везучему. Всё своим горбом. И домик даже сам слепил: по книгам вычитал, проект сделал и огорил, а всё же до Иванова теремка далеко. И навесик-веранду сам соорудил, а всё ж таки самоделка видна. И за это за всё вам всем – угнетателям – оранжевый лоскут в нос. Нате! Мы – за вильну!
Вылез Броник, обсыхает на солнце. Иван фонтанчики подключил, веера брызг радужных в цветнике стоят. Ну, положим, хитрость невелика, у Броника, может, и лучше фонтанчики, а только большим потом достались. И раз вы с Россией, то мы – с поляками, мы – с Америкой. Нате вам, выкусите! А кому не нравится, валите в свою Сибирь! «Дурень ты, Броник!» – это как будто Вера ему ласково сказала, а потом другой кто-то: «В Сибири китайцы уже». И голос Ивана добавил: «Орёте всё и пользоваться хотите. А защищать кто будет? Кто Сибирь-матушку защитит? Или вас, пятьдесят миллионов, американцы кормить будут?»
– Фу-у! Щось дуже пече! Голову напикае! – руками помахал, морок разгоняя, и скорей, скорей – в благодатную тень.
Вечером Броник нацедил бутылек молодого абрикосового вина, на майку рубаху набросил и отправился к Ивану.
Иван возился у флагштока.
– Сын обещался завтра, послезавтра. К Одессе подходят, – на прочный шнур нацепил андреевский флаг и аккуратно поднял полотнище над участком.
– Вот и добро!
Броник и Иван, задрав головы, созерцали флаг на высокой мачте. Это была традиция, которая тоже и особенно теперь – под настроение – колола Броника в самое сердце. Младший у Ивана – Игорь – служил на Балтике, правда, два года назад перешел в торговый флот, мотался по морским закоулкам, но флаг любил всей моряцкой душой, и отец к приезду сына «ознаменовывал» участок.
– Да, тебе теперь тоже можно флаг подымать. Страны восходящего солнца!
От же бабьи пересуды! Молчал он, скрывал он, терпел он, так нет – разлюбезная жинка соседке всё переказала. А Оксана – шо?.. Ей рота не зашьешь. Тут же всё – Ивану в уха.
У Оксаны в летней кухне, под навесом всё шкворчало и доносило оттуда такой смачный дух, что уже чекати не було сил. Мужчины уселись и налили по чарце прозрачно-золотистого, сухого, с терпким абрикосовым запахом вина.
– Будьмо!
Чокнулись и выпили, подоспела сковорода с пузырящимися на ней кровянкой и шкварками, а на другой – яичница из доброго десятка густо-оранжевых яиц.
– От где «помаранчева» революция, аж душа радуется, – хохотнул Иван, тыкая вилкой в желток и подцепляя хлебом из миски с салатом скибку янтарно-желтого перца.
Хозяйка подала млынци-оладьи, пышные и тоже золотые, присела к ним за стол.
– Давай, жинка, и тебе налью помаранчевой, абрикосовой. Броник такую гарную принес. Ну, давайте! За детей!
Все трое выпили, утерли губы и принялись за еду.
Диты! Когда уж начистоту – то це бисови диты! Вот так вот! И как Иван сыном-моряком ни пышается, а сад его в разгар лета, в разгар сезона отдыхательно-каникулярного пустой стоит. И персики эти, сочные, мягко-шершавые, есть некому. Внуки, ау! Старший у Ивана и Оксаны в Москве обосновался, крупный бизнесмен вылупился, двое внучков есть. А только съездили дед с бабкой по разу, да и всё, а внуки острова хорошо знают – Багамские всяческие, туда просятся да еще в Диснейленд. Сын в мобилку кричит: «Как вы там, батя?» «Приезжайте, – в ответ, – персики у нас, Днипро, рыбалка...» – «Прости, батя, в Италию едем...»
А младший по всему миру мотается: красавец, косая сажень в плечах, мускулы, загар, истории рассказывает, как штормило да как тонули (ну, это потихоньку, чтоб мать не слышала). «Не любят нас, русских, – говорит – лучше сказать, что чехи или болгары...» Гоняется за длинным рублем. Двадцать восьмой годок, а не женат.
Граждане мира – эти бисови диты! Не нужна им Украина! На что им Днипро? Затишный этот сад, свесивший свои отягощенные плодами ветви? Эти легкие, живые сумерки, серебристые от большой воды, эта разлившаяся полоса заката, эта тишь, эта дымка... Всё это – желто-блакитное или помаранчевое – зачем им? Туга эта у Ивана и Броника общая. Далеко спрятанная, в глубине, в сердце, не осознанная до конца, но роднящая, они-то здесь, с дачным этим островом. И это как уходящая их жизнь (пусть еще и в силе) и непонятное это стремление детей освободиться от любви, быть ни пришей, ни пристебай, хоть вы тут тресните со своими революциями и персиками, они – чужие...
Или просто не нужны здесь, не востребованы? Вот и кинулись в далекое плаванье и это инстинкт жизни?..
У Броника тоже есть дитя – дочка. Донька Маргаритка. Эхма!..
– Соседи! Броник! – окликает из-за ограды возвратившаяся из города Вера.
Она входит в калитку оживленная, посвежевшая:
– Письмо, Броник. Риточка скоро будет. Через недельку будем встречать. А у вас, – она кивает в сторону флагштока, – тоже радость?
И теперь уже все четверо весело гомонят и шутят, и сдвигают чарки. Вскоре Вера и Оксана удаляются мыть посуду и шепчутся, и вздыхают. Какие-то там намеки в письме Риточки, какой-то у нее там воздыхатель явился.
– А кто? Свой или из японцев? Не пишет, – сокрушается Вера.
Да, дочка Веры и Броника – в Японии. Нищенствовала в культуре, в ансамбле своем песенно-плясовом, пока менеджер дошлый не попался. «Я, – сказал, – вам, братушки-сестрички, помереть не дам. Шейте козацкие шаровары...» И теперь вот до самой Японии докатились-долетели, и уж очень там приглянулись, второй год выступают.
– Чего хорошего? В гейши приглашали – смехом Риточка рассказывала. А не приведи Бог. Отец вон, Броник, извелся весь. Копейки никогда ее японской не взял, не хочет, жгут его деньги эти. А с япончатами явится – глаз не подымешь. На Кубу вон и в Египты всякие девы замуж повышли, а внучков-то черных привезли. Каково родителям?.. Зато, конечно, квартирку купила уже, мы-то не в состоянии...
– Ой, лышенько, – вздыхает Оксана и качает головой, вздрагивает на полной шее красное, коралловое монисто – сынов подарок, – одружить бы их.
– Чего бы лучше, – подхватывает Вера.
– И чтоб четверо онуков, – нависает подкравшийся Иван, застигший конец разговора, – и вам шоб, и нам – необидно!..
Выходят провожаться. Смолой отблескивает черный в ночи Днепр. Где-то на косе горит костер, ночуют рыбаки. Звезды высыпали, как крупная соль. Пахнет сладостью ночных цветов, свежестью большой воды. И так покойно, так хорошо... Они стоят во тьме под огромным небом, словно гайдамаки в степи. Там, у костров, козаки-козаченьки варят кулеш... И то-то славно было бы, коли б в нарядном домике посреди садочка детушки цеплялись за мамкин подол, а мамка-то у них – Рита, а батько-то – Игорь, и никаких тебе япончат и граждан мира. Украина нам – Малороссия ридна – и дом, и мир.
– Смотрите-ка, теплоход!
Весь в огнях, золотым жуком по водяной стежке, по самому краю воды и неба движется теплоход.
– Дывыся! Бач якый!
Появление корабля, ставшее в последние годы не таким уж частым, а потому по-детски радостным, видится им добрым знаком: нужен Днепр, пусть и для прогулки, пусть немцам каким-нибудь, иностранцам, но всё же не застывший безжизненно, всё же трасса, жизнь...
Ночью им снится сон, один на четверых.
Курится Днепр. Болтается за бакеном лодочка: два капелюха склонились над удочками (это вышли в лов за судаками Иван с Броником). Возвращаются с рынка Вера с Оксаной, и всего, всего несут в своих сумках: и творожка, и сметанки, и колбаски домашней в смальце, и нежного сала, – и обсуждают с чем будут первые вареники. А под зеленой, сквозной, колышущейся тенью пьют утренний чай девушка в атласной красной юбке, монистах, венке из цветов и лент и загорелый моряк в парадной форме. Она подает ему чай в пиале и даже спящим щекочет нос запах жасмина. И только Бронику чудится дочка в лимонного цвета кимоно, с высокой прической, заколотой двумя деревянными шпильками. Броник вздыхает и ворочается во сне.
Потом родители провожают молодую пару в новую жизнь. Прямо от дебаркадера отплывает в город катер (ну и пусть дебаркадер уже семь лет, как отогнали в порт, объявив и этот дачный маршрут по Днепру нерентабельным). Взявшись за руки, Игорь и Маргарита, стоя у поручней, плывут прямо в закат. Но они не уплывают, а возвращаются. Из граждан мира – восвояси. И батьки довольны и спокойны.
Садится солнце.
– Прямо держава заходящего солнца! – говорит Иван, а все кивают.
Да, он просто прекрасен, этот дивный, оранжевый закат! Эта голубая ширь Днепра!.. Эта блакитно-помаранчевая грёза... Этот сладкий, солодкий сон...
СИМУШКА И ВАЛЕРА
(из цикла «В блакитно-помаранчевом раю»)
Симушка сушит абрикосы. Она причепурилась сегодня – бело-желтая хустка прикрывает седые кудельки. Хустку эту она на сороковинах получила, знакомая умерла, и вот – раздавали. Так ведь никто ж не знает, что хустыночка эта, уквитчана по краям, от скорбного дня осталась.
А нынче день-то какой удался – яскравый да тихий, сонечко печёт июльское, Днепро – слышно – слабо-слабо плескотит. Самый час для сушки абрикосов. Ой, а абрикосы вродили! Слава Богу! Божией Матери! И святому Серафимушке, которому Сима-Серафима всегда-всегда молится, вздыхает к нему и молитвами его и живет. А иконку-то из самого Дивеева, на мощах освященную, донька-донечка привезла: «Нате вам, мамо! В укрепление будет». И до чего ж всё гарно и ладно на життевой стезиночке её складывается! Люди вокруг – добрые, участок, пусть и малесенький – шесть соток всего, да зато уж урожай нестыдный. Одних абрикос пятое ведро за сегодня собирает. Вон – Валера с лесенки спрыгнул.
– Обережно! Обережно, Валера! Нехай бесы суетятся, а мы тихонечко с тобою.
Ну до чего ж денек славный! У садочках там да сям люди перекликаются. Тоже абрикосы сушат. Броник, гляди, на дах лезет, на самый припёк противни громоздит. Чтоб плесень никакая не завелась, ни моль – в мешочек полотняный надо ссыпать, крахмалом припудрить.
– Самое главное, Валерий, перекрести той мешок во славу Божию, и будет тебе это сушево на всю зиму доброе.
Шесть противней аккуратно, друг ко дружке, Валерий придвинул – нехай стоят до самого заката. Теперь и чайку выпить полагается.
Симушка... Валера глядит на неё – блаженная она, конечно. Вот сосед-то новый сзади, из украинцев новых, на участок ее зарится. Налоговик, особа уважаемая и себя уважающая. А тут, считай, уж больно кусочек-то лакомый, до Днепра – всего ряд соседей впереди, тропочка под тыном Броника протоптана. Две минуты – и ныряй с лестницы. А коль ты человек денежный, то и развернешься во всё удовольствие. Хочешь – лодку спускай, хочешь – катер содержи. В тихой заводи, укромной, сети поставишь – не доглядит за всеми рыбнадзор, и на фарватер выйдешь – судаков потягаешь. Генка, вон, рыбаком заделался профессиональным, два ресторана свежачком снабжает... Лодку бы Валере... Снасти... Эх, притулился у жизни на обочине: подай-принеси, почини-помоги...
Воду Симушка в электрочайнике вскипятила. Заварка – мята и зверобой, варенье свежее из абрикосов – как мёд, как воск топленый, а запах... С булкой белой – ум отъешь!..
– Ну, Симушка, знатное угощенье!
Свет на участок успел еще Николай Игнатьич провести, супруг ее. А дом – не осилил. Короб железный под яблоней стоит, с фургона снятый, с окошком пробитым. Раскладушка внутри, столик да стул. Печка еще на улице прямо, под виноградным покровом, с трубой закопченной. «Чудо! – хвастается Симушка. – Уж и варит! Да такой юшки ни на какой плите не сваришь!»
Оно верно. Натягает Валера удочкой-самоделкой (только крючки купил японские и леску) бычков и красноперок прибрежных, вычистит сам на берегу ласкового кормильца Днепра и – к Симушке. Ох и юшка! А иной раз и из судака, Генкой пойманного и подаренного, тогда и совсем рай. Но и так рай...
– Тебе будет, Валерий!
Симушка уже готовым мешочком потряхивает. Первую партию абрикосов неделю назад сушить принялись, они до кондиции подвялились. И гоже! Зимой заварить, и поплывет дух, воскрешая самый этот, под голубым небом денек. Валера идет к себе довольный. Симушка, конечно, гривеньку не даст – не с чего ей давать их, пенсия-то – с гулькин нос, а и давала бы – не взял бы Валера. Тут у него дороже гривенек. Вроде уговора негласного: Валера – помощник безотказный, но и Симушка – то покормит, то рубахи простирнет да перегладит... А в прошлую зиму от мужа-покойника оставшийся тулуп принесла. Могла бы иначе в дело употребить, да хоть на барахолку снести. Люди нынче понимающие копеечку экономят: одежды такой прочной, из материала отменного, не делают теперь. Славно Валера зимовал в тулупе этом!
– Здоровеньки булы! – Валерий мимо забора Тараса Осиповича проходит, у которого жинку Онисьей звать.
– Ох и добра людына! – доносится до него. Это по ту сторону огорожи супруги возятся у огуречных гряд – плодоносят огурцы до самого сентября, подкорми только вовремя да на шпалеры подними, да лей – воды не жалей, заливай летнюю жару.
– Хто? – гудит Тарас Осипович.
– Та цей! Бомж Валерий!
Супруги воркотят о своем, а Валеру будто ударил кто, полоснул будто – рубец вспухает. В славном он раю обитает-околачивается, только вот не житель он здесь, бомж. А вот и его резиденция. На самом берегу – рыбацкая сараюшка для снастей. И Генке удобно – сторож бесплатный, и ему – жилье отдельное; отгородил закут, велика важность – мазутом да солидолом пахнет; топчан сколотил, стол, табуретку – не хуже Симушки живет, а то и богаче ест иногда. На всех-то участках он нужен: то яму компостную освободить да на гряды раскидать (это по осени поздней или по весне ранней), или крышу покрасить – сноровистый он, жилистый, весу небольшого; а то цементом вздумают хозяева дорожку залить или веранду соорудить – кличут Валеру, он ведь, к тому же, инженер бывший. Не жалеют ему гривню-другую, да обедом накормят, вот и жив... Воробей... Зимой Иван Александрыч прямо в домик его поселяет. А как же? Куры в сарае утепленном, доглядеть, пшеничку засыпать. Дрова, конечно, свои. Вот тоже занятие на лето. Нынче уж вторую поленницу огорил, у Ивана Александрыча за куриным сараем и складировал. У пляжа, вдоль берега, под соснами, сушняка полно (толку, правда, с него маловато, прогорит шементом – тепла нет), и на косу сплавлялся, Броника в подмогу звал. Тот свою лодку резиновую, на веслах, выделил. На косе и рубить можно – владения неконтролируемые, бомжовские: норы нарыты, землянки. Хорошо это место Валере знакомо! Это сейчас он в авторитете – «бомж Валерий – добра людына», в белой рубашечке отглаженной, а бомж просто потому, что нет у него паспорта, нет постоянного места жительства, зацепки, к земле привязки... Бомж Валерий – птица бесприютная...
– Валера, Валера, видчини! Це я! – Броник тарабанит: – Спиш чи шо? Вечером приходь, в шахматы сыграем.
Валера солидно кивает, в шахматы здесь, в этом углу дачного поселка – он первый. Сидит прямой, загорелый, фигуры передвигает твердо, бестрепетно. Каждая победа – это триумф, и над Броником, очки протирающим, и над Иваном, и над Тарасом Осиповичем... «Мат!» Знайте бомжа Валерия! Смыкайте себя за чубы! Небось от того, что самостийными стали, ума-то не прибавляется. То-то, оранжевые! Но только на эти темы – вето. Валере, сибиряку родом (мать давно умерла, а кому он еще такой сдался?), и на желто-блакитной, и на оранжевой – тяжко приходится жить-выживать. Ходи теперь в белой рубахе по выгребным ямам. Только если уж честным быть перед собой, до конца, то разве Валера не сам виноват? Разве ж это не он в рюмку глядел, а потом уж так глядел, что ничего уж не видел и не хотел рюмки этой кроме. Самого передергивает – оскотинился до чего. И Настю понять можно, выгнала его; квартира-то ее, родительская, а с Настей – бездетные они... Обстоятельства так сложились, звезды встали... Эти вот – над Днепром которые сияют. Настя с сослуживцем сошлась, а Валеру из своей жизни – вон. А он и рад – по наклонной плоскости грязным, вонючим, пьяным отребьем покатился. На пляже ночевал, на рынке подрабатывал, а как захолодало, и про косу эту вызнал, и про пруды-отстойники, где бомжи гуртуются и рыбой той, в воде негодной выловленной, живут – и на продажу ее, и себе – в костре испечь. Только одну зиму и выжил он там, и понял – всё, умирает; конец пути и конец мерзкий, смрадный, вне образа человеческого... Всё в нем завыло, застонало: не хочу этого!
Хорошо он помнил денек тот весенний, знобкий, с ледяным еще ветром с Днепра-батюшки... Будто мозги ему вычистило, выстудило, потащился к остановке, с которой и дачники, и бомжи в город ездили. А тут Симушка... С первым визитом весенним... Хибарочку свою проведать и кошек-собак подкормить. Увидел он старушонку эту седенькую, просто как мать свою родную вдруг, услыхал, как коты эти драные, собачонки облезлые завыли-заныли, замяукали, заурчали, к ней сбегаясь, а она им – лапки и шеи куриные, вареные, кашу из кастрюли, корочки размоченные. И он к ней, мужик сорокалетний, как дед старый, обросший...
– Мать, подай!..
Как не испугалась! Кашу хватал, из горсти ел. Симушкой спасся. Нет, неслучайно и у матушки у его в красном углу – угодника Божия иконка стояла и лампадка неумирающая теплилась... Помогай, Серафимушка!
И теперь он, считай, в авторитете. В белой рубахе. Вот только без места на земле – из милости. Негде ему главу приклонить. Но всё равно – соседи его нынешние: Генка-рыбак, Иван, Броник, – ходатайствовать хотят. Начальник милиции недавно в дачном поселке обосновался, полковник, но молодой, из новых тоже, оранжево-перестроечных... Ох и роскошно живет!.. Не подойдешь спроста. Вот и мозгуют все... Да и Валере каково хорошо против прежнего – надежда горит, сияет путеводно и в черной глади отражается...
– А наливка у меня знатная у этом роце, Валерий. Покуштуем. Прыходь!
Валера кивает, хоть и крепко знает про себя, что «куштувать» ему наливку эту никак нельзя, что не хочет он – ни в землянку, ни к отстойнику, ни на тот свет... Но придет он обязательно, неспешно вступит в хохлацкую, домовитую, обстоятельную беседу. Броник включит телевизор, и они послушают новости. Зудят комары (пусть и не июнь, но на веранде, под листьями вьюна, их полно). Стоит на столе миска с яблоками и абрикосами. Осыпается черным, мягким, пахучим дождем шелковица. Вера несет смажену картоплю с цыбулею. Малосольни огирки – хрустящие, ароматные. И Валерий тоже, как прочие гости, степенно ест, пьет чай, глядит в мерцающий экран, усаживается за шахматную доску. Он почти забыл, что не такой, как другие... В эти тихие вечерние минуты он живет почти настоящей жизнью...
Поездка в город была подарком посреди будней. Как ни хорошо летом в их островном, дачном раю, а Валере как воздух требовались эти несколько прогулочных часов. Он имел право прожить их не в качестве бомжа или даже «доброй людыны», всеобщего помощника, а никому ничем не обязанного, фланирующего, праздного, отпускного субъекта и, кстати, не лишенного приятности сорокалетнего мужчины. И кока-колу себе можно позволить и чизбургер – вон, местный Мак-Доналдс заманивает чистотой и быстротой обслуживания, а детей – каруселью и горкой у входа.
Но сегодня Валера собрался на базар. И это, признаться, целый поход и событие, потому что впрямь сочнее и смаковитее хохлацкого торга и вообразить себе что-либо невозможно. Тем более когда в кармане шуршат и звякают пятнадцать честно заработанных гривень. Можно и подступиться, и прицениться, а уж не только глазами торговать. Хотя к зиме приберечься и подкопиться следует, однако душу до упора на все завертки завертывать – не выходит.
«Мьясо – ковбасы» – пригласила вывеска, и Валера, повинуясь, шагнул в чисто вымытый, белый павильон. Товар тут нежный, а потому забота о чистоте – двойная. В фартуках, чепцах и кокетливых наколках стоят тетки-хозяйки. А на подносах – куски парного мяса, сало светит тонкими волнистыми прожилками, кроли выставили вверх мохнатые лапы (дабы и тень подозрения на кошачью породу отвести), ути, гуси, куры; из отверстий мясорубок лезет свежайший фарш; и сырой, отдающий кровью дух кружит голову. У выхода, в подсвеченной витрине, кольцами свернулась колбаса домашняя, в смальце, тускло поблескивает. А запах-то! Словно пет-
лю набрасывает – не уходи, отведай!.. Ой, матушка родная – шестьдесят гривенек килограмм. Беги, Валера, швыдше! На двести грамм только и заработал ты за эту неделю. Но и колбаса, конечно, знатная. Не всякому и полноправному гражданину по карману. Вполне подешевле взять можно – и за двадцать гривень, и за пятнадцать даже, на всякий кошелек.
А в тех вон рядах, кольцующих крытый зал, творог домашний – грудами, сметана – в банке не шелохнется, сливки тягуче-пенные наливают из эмалированных кастрюль. И что же это за люди – всё это покупают?.. Невольно про себя дивуется Валера. Это как же о себе высоко понимать надо, когда ты на эдакий творог ложку сметаны бело-кремовой и, может быть, не одну положишь. А уж сливками такими ежели кофе сдобришь, то и вовсе мыслями своими вознесешься. Ему, Валере, этого ничего ну не то чтоб нельзя, а зряшная трата... Не из его это жизни. Симушку хорошо бы угостить... И он походил еще, рассматривая чистейшие эмалированные бидоны с жирной молочной снедью. Он побалует спасительницу свою обязательно... Может быть, не сейчас, в следующую поездку, когда он тут все цены досконально изучит и морально подготовится.
– Мужчина! Поможить мени, будь ласка!
Удивленно Валера обернулся, а это полная бабулечка сумкой-кравчучкой никак через металлический порог не перескочит. Смотри-ка, и тут его помощь потребовалась. Нужный человек он на земле. Сумку он переволок и немного проводил бабушку, а после посидел в затишном дворе под опустившей до земли свои ветви плакучей ивой.
У начала бульвара (каштаны – по обе руки, а вот приземистое чугунное ограждение потихоньку крадут – зияют прогалы, хоть и центр, хоть и милиция) стояли продавщицы цветов. Полыхали красками – голландские, сортовые, круглогодичные розы, и мило, по-домашнему смотрелись местные садовые растрёпы – астры, майоры, георгины всех видов и расцветок, чернобривцы, флоксы. Изобильны были букеты-композиции к «Маковею». Память мучеников Макковеев – пояснила Симушка, а слово-то само легло в язык, опростилось, изменило смысл и стал праздник, когда «мак веют». А кто его веет и зачем, и веет ли вообще – Бог весть. На Маковея полагались букеты сухие, чтобы и колоски, и травинка усатая, и простоватый барвинок, он тоже знал это, ведь и жена Настя когда-то приносила такие домой.
За цветочницами – сладкая обжорка: цугом – продавцы хлеба, пирожных, всяческих домашних сластей, засыпанных орехами и пудрой. Валера купил себе аж за две гривни маковый рулет, со щедро утолченным до сладенького молочка маком – пусть уж Маковей будет – и пошел под каштанами, гуляя вот так, со вкусом и приятностью.
И вдруг людское завихрение, случившееся посреди бульвара, встревожило его... Это был Хижый. Он брел, разрезая собой толпу, натыкаясь на не успевших отпрянуть прохожих. Особенно дико было то, что стояло милосердное лето, а вовсе не убийца-зима. А старый знакомец тащился в каких-то чунях, подвязанных бечевкой, в продранном жилете. Но главное – под всклокоченной шевелюрой явно дымились и плавились в последнем, отчаянном перенапряжении мозги – в попытке удержать сознание, и такое неприятие мира стояло в глазах, что Хижый и, правда, никого не замечал. Сама судьба двигалась на Валеру в виде этого обожженного, с адова дна, человека. Никто и не кидался ему помочь, не хватал за руку, не говорил: «Стой! Ты очень болен! И если тебя милосердно не остудить, ты сгоришь в своем огне». Он погибал среди всех, ожесточенный, но почему летом?.. Нарядные люди шарахались, милиция взирала равнодушно – сердца на всех не хватит. Валера сунул руку в карман, протянул на ладони монеты. Хижый наткнулся на протянутую руку, сгреб деньги, скорее машинально. Видно было, что они уже никак не могут ему помочь. Вкус маковника напоминал жженую резину...
Хижый был тоже из «чистых» бомжей, которых прочие посылали торговать рыбой, и перед этим приходилось тщательно оттирать руки речным песком, даже и мерзлым, с крошевом льда, мыть и сушить на ветру одежду. Если бы Хижый подхватил воспаление легких зимой или весной, это было бы неудивительно. Но летом, на Маковея?.. «Хижый» означало – «хищный». Что ж, хищнику достаточно одной пули, чтоб за ним потянулся кровавый след. Нечего расквашиваться. И ему, Валере, благодушествовать не приходится. Вымрут «старые украинцы», как мамонты, «новые хохлы» заполонят дачный островок. Кто им Валера будет, коль вовремя не скопытиться? Раб и тварь дрожащая. Спасибо, если ошейник не нацепят, а то собаками затравят – тоже развлекуха.
Но как-то назло, через собственное ожесточение, настроение даже выправилось. Хижего жизнь катком асфальтовым закатала, а у Валеры стезя другая. Ему вон, начальник милиции маячит. И так-то поразмыслив трезво и на скамейке в теньке охолонув, обрадовался, что не все деньги Хижему вы-
греб – бумажка в две гривни уцелела, а значит, на дачи пешком через поле колхозное и Червоную Слободу – село пригородное – тащиться не надо. Вот только до остановки нужной прошвырнуться придется. Хорошо, что тенисто на бульваре, день разгорелся. Не у Днепра тут, с его прохладой и влажностью, на асфальте раскаленном...
Бестеневым, жарким пятачком разлилась площадь Дружбы народов. Каждый бомж знает, что это раньше она так именовалась, а нынче – Богдана Хмельницкого. Стоит каменный лыцарь с воздетой булавой и не знает, какие тут страсти кипят, расплескиваются то в митинг, то в демонстрацию. И оправдывали Богдана, и обвиняли как «запроданца москальского». Сейчас сошлись на том, что московиты гетмана обманули и, выходит, снова реабилитировали, стоять на припеке позволили. Венки, вон, в День незалежности положили.
«Обманешь вас, хохлов, как же!» – усмехается Валера. Да хохол упрямством своим достанет, из последнего терпения выведет. А уж власть любят – страшное дело. В армии все лычки соберут. Как ефрейтор – так хохол. Чудится Валере, что и внушительный каменный гетман в усы усмехается. Бейтесь в истерике, вопите, ни словечка не промолвит. Кому кортыть историю переписывать – нехай!
А славно и тут было, на площади. Нарядно. Тенты красные над легкими столами-стульями. Советской архитектуры дворец со стеклянным фасадом, приютивший в перестройку множество контор и магазинчиков. Фонтан – в жестком четырехугольнике пруда. И между дворцом и фонтаном – пятно яркое, детская утеха и развлекалка – батут. Сверху – свод колышется, снизу – зубы-сталагмиты надуты. То ли пасть, то ли пещера – красно-желто-зеленая. На стульчике дядька билетики собирает. Детворня, по трое-четверо, сандалии сбросив, в пасть огнедышащую смело ныряют, и там, хохоча и хватаясь друг за дружку, подлетают и шмякаются, лишь носочки сверкают.
Присел Валера на парапет фонтанный, горстью воды черпнул, на затылок вылил. Глаза прикрыл и слушает, как троллейбус, шипя, подъехал, как люди гомонят за столиками, как дети смеются. А это, кажется, дворник метлой шуршит. Веки поднял – точно. И еще у загородки батутовой двое грязнуль-пацанят, один – повыше, постарше, другой – пониже. Оба босые, и ноги в пыли, в потеках. Жадно глазеют оборвыши. Но кто ж их пустит туда – рвань, голь, подзаборников? Бомжей будущих?..
Как обожгло Валеру чем... Хижый – ладно, отчасти и сам виноват. Как и Валера – тоже... А эти-то? Угадать нетрудно: папа-алкаш, мать попивает, – и вот тебе новые граждане-громадяне новой Украины. Принимай, ненька!
Покуда Валера фонтан огибал, нащупывая последнюю бумажку денежную в кармане, ребятенки-хохлятки скрылись куда-то. Дядька только ворчит: «Кыш звидсы! Кажного дня ходят, зенки вылупуют! Бисенята!» Сам ты – отродье бесово, – чуть вслух Валера не выругался, только под ноги со злости сплюнул. И решил про себя твердо, крепко, точно, что всю неделю отработает, себя не жалея, и уж пацанят этих на батуте вволю напрыгает. «Только сначала им носки надо купить», – решил Валера. Как раз вывеска неподалеку – «Панчохи». Они-то нам и нужны, панчохи эти. И Валера по пути на автобус, и потом, когда глядел в окошко на плакаты с портретами Ющенко, на вывески «Перукарня» и «Гарячи выробы», всё прикидывал в уме, сколько понадобится гривень и как сложится тот заветный день.
– Здоровеньки булы, Валерий!
– Треба ёго покликать, печку скласть! – из-за забора летит.
– Яка добра людына и всэ вмие!
– Хто?
– Як хто? Шо в тебе, очи повылазили? Бомж Валерий!
Это он приехал, возвратился на свой дачный остров. Где его знают, где к нему прекрасно относятся: бомж, – говорят, – замечательный человек.
На закате ловил рыбу, потом окунулся и долго, с наслаждением плавал в густой молочной днепровской воде. Смотрел на берег, где в зеленых темнеющих кущах зажигались огоньки: у Броника, у Ивана, у Тараса Осиповича, у Симушки. В сумерках лег на свой топчан, аккуратно сложив белую футболку и джинсы. В этот момент ему ужасно захотелось выпить, до дрожи, до крика. Одиночество и тоска сжали горло, но, заскрипев зубами, он перетерпел этот нахлынувший морок. И уже лежа, на грани яви и сна, вяло думал о прожитом дне. И вдруг соткалась в сознании целая картина...
Кончилось лето, опустели дачи. Разъехались новые хохлы. Остались только те, кому некуда спешить. Валера уже откочевал в зимнее свое пристанище – к Ивану Александровичу. Всё голо, нахмурено. Собирается дождь. Но здесь – люди, здесь островок жизни, здесь – праздник.
Валера накачивает ножным насосом батут. Он заплатил за этот резиновый хлам целую прорву гривень – плод трудов целого лета. Батут тщательно подклеен. У дядьки-владельца бизнес сдулся, сезон истек, аттракцион износился, новые планы зовут, потому и продал, и даже в довесок – насос отдал. Коль такие малахольные – пользуйтесь, помните доброту.
И вот, качаясь и шатаясь, словно днепровская волна, весь какой-то подвижный и огромный на небольшом участке, воздвигся батут – под сквозным ветром и посреди облетающей осени. Валера любуется, как два пацаненка в чистых белых носках смело запрыгивают в живую резиновую пещеру и принимаются скакать всё выше и веселее.
А на веранде под лилово-красным виноградным покровом за столом сидят Симушка и причесанный, умытый Хижый. На блюде красуется кроль, сготовленный на знаменитой Симушкиной печке, залитый базарной сметаной. По цементному полу веранды носится кошеня Васька и гоняет мохнатую кроличью лапку. «Плюх! Плюх!» – скачет малышня. «Плюх! Плюх!» – летает лапка-игрушка. «Плюх! Плюх!» – раскатываются по берегу волны. Качается батут, качается-шелестит под ветром виноградный покров. Улыбается Симушка в нарядной хустынке. В ее вагончике у иконы Преподобного горит свеча, и он тоже улыбается одними глазами.
Качается лодочный сарайчик. Обнимает ласковый сон. Говорит-плескотит-розмовляет Днипро-кормилец: «Ве-руй, Ва-ле-ра! Будьмо!»
