Наталья Моловцева

Ангел с пышными кудрями

 

Город готовился к новогоднему празднику, люди закупали продукты питания и подарки и спешили домой; в магазинах и на остановках возникали очереди, от которых, в общем-то, все уже успели отвыкнуть. Продуктов Таня набрала в своем магазине (в своем – не в смысле владения, а в смысле, что всю жизнь там проработала), а вот подарками загрузилась в универсаме: дочери – красивый, словно ручной вязки, шарф, зятю, заядлому рыбаку, спиннинг, внучке – плеер. Еще одного подарка она покупать не будет – пропала необходимость...

Дождаться автобуса? Пойти до дома пешком? Пока размышляла, рядом внезапно остановилась машина, и она плюхнулась на переднее сиденье, даже не подумав о том, что – а почему, собственно? Почему такси остановилось в неположенном месте, вовсе не на остановке?

– Куда едем?

– Домой, конечно.

Она назвала адрес. Машина легко тронулась с места и не спеша покатила по проспекту. По радио звучала хорошая музыка, и водитель был неболтливый. Хотя спросить ее о чем-то явно собирался – это Таня умела угадать. Он и спросил:

– Работаете?

– Это в мои-то годы? – отрезвляюще отреагировала она.

Однако собеседник отрезвляться не собирался:

– Бросьте. Вам до пенсии еще...

По выражению лица Таня опять же определила: не врет. Искренне верит. Да она и сама знает, что выглядит еще ого-го... Чистая, гладкая кожа, бархатные (из прошлой жизни помнит это слово – «бархатные») глаза. Губы, даже если и не покрасит...

– Сам не знаю, почему вы мне бросились в глаза? При ближайшем рассмотрении впечатление только усилилось.

И после паузы:

– Хорошее впечатление...

– А можно молча? Если, конечно, хотите, чтобы я ехала с вами дальше.

Водитель искоса на нее посмотрел, но уже без всяких слов. Но когда остановились, всё-таки спросил:

– Может быть, номер телефона....

Она бросила на сиденье деньги и хлопнула дверцей.

– Б-а-а, ты уже пришла?

Внучка тоже умела угадывать. Во всяком случае, момент ее прихода домой – с точностью до секунды.

– Пришла. Еще и раздеться не успела. Как твои дела?

– Кошку и себя накормила. Уроки сделала. Собираюсь на... свидание.

– О, и меня на свидание приглашали.

Зачем-то принялась молоть про таксиста...

– Бабушка, это общеизвестно – ты у нас неотразима. Так что ничего удивительного в том, что таксист на тебя запал, я не нахожу.

– Да Бог с ним, с таксистом. Скажи лучше, с кем ты на свидание идешь?

– А-а... просто парень. Из параллельного класса. Скорее всего, пойдем в кино.

– И замечательно. А мама с отцом?

– Кто-то у кого-то родился. И они пошли поздравлять. Ты же знаешь – они не просто учителя, но еще и неисправимые активисты и общественники... Ну, я побежала, ба!

– Счастливо!

Девочка в рыжей шубке и шапке с длинными ушами прошла на свой ряд. Уселась поудобнее, поглядела влево и обнаружила рядом молодого парня. Солдатика. Он тоже посмотрел на нее – победным, с искорками смеха в глазах, взглядом. И... всё-всё вдруг перестало для нее существовать! Помнит ли она хоть один эпизод фильма, который они смотрели? Ни-че-го! Она видела (чувствовала) только одно: он сидит рядом. И это почему-то важнее того, что происходит на экране.

– Тебя как зовут? – спросил он в начале фильма.

– Таня.

– А давай отсюда уйдем, – это в середине кинопоказа.

И они ушли. И долго бродили по улицам города. Он рассказывал про армию, про то, что приехал в отпуск, и что завтра ему уже уезжать, и как жалко, что он пришел в этот кинотеатр только сегодня, а вот если бы они встретились сразу...

– И что бы тогда?

– Тогда я сделал бы тебе предложение, и ты бы меня ждала.

– Предложение? Так сразу?

– Бывают же необыкновенные встречи. Когда именно сразу всё и понятно.

– А... что понятно?

– Что мы с тобой две половинки. Которые должны... сама понимаешь... Но хоть провожать-то ты меня придешь? На вокзал?

Дома она про всё рассказала маме, чаще других повторяя эти слова: «необыкновенная встреча».

– Ты уже проводила в армию одного парня, а теперь про какую-то необыкновенную встречу твердишь. Не стыдно?

Она прислушалась к себе. Стыдно не было. Было нестерпимо жалко и – больно...

Провожать его она, как и обещала, пришла. И сказала всё, как велела мама.

А в другой раз они встретились уже через двадцать лет. Она жила свою жизнь: вышла замуж за Толика, родила и вырастила дочку, похоронила маму. Когда пришел срок, сказала дочке: «Выходи замуж только по любви. У меня не получилось, у тебя – пусть получится». И жила потом в счастливой уверенности, что дала дочке самый хороший совет...

Бегала на работу в свой продуктовый магазин. Однажды, подсчитывая стоимость покупок очередной покупательницы, она завидела, как в магазин вошел симпатичный мужчина, который кого-то ей очень напоминал. Она сделала ошибку в расчете, покупательница осердилась:

– Женщина, вы что – спите?

Она не спала. Она – узнала...

А когда вошедший подошел ближе и она совсем рядом увидела победные искорки в его глазах...

Он тоже смотрел на нее внимательно:

– Таня... Ты – Таня.

И тут же перевел глаза на часы.

– Ровно в шесть я буду ждать тебя возле магазина.

Ждал он ее с цветами, и она ужаснулась; а вдруг муж увидит, и тогда он тут же переподарил цветы проходившей мимо («не пугайтесь, я не сумасшедший») девушке.

А потом они пошли в кино. И с середины фильма убежали...

На этот раз он повел ее в ресторан. Они пили шампанское, и он спрашивал: ты замужем? И счастлива? Она опустила глаза... Тогда он стал рассказывать о себе: после армии окончил строительный, а прорабы нужны везде, потому он и вернулся опять сюда, в родной город, тем более что сейчас абсолютно свободен, потому что разведен... в третий раз. Она опять ужаснулась. Он рассмеялся – искорки так и сыпались из глаз, но вдруг стал серьезным:

– Может быть, я знал, что снова встречу тебя?

Она всё смотрела, смотрела... Словно вчера расстались. Словно не было за плечами долгой жизни. И он всё такой же, только вот искорки в глазах стали чуть другими. Тогда они были веселые и победные. Сейчас... О, сколько разных оттенков добавилось к ним... и столько всего они в себе таят, что сразу не угадать – что именно...

С тех пор так и пошло. Он приходил к магазину, и они, как школьники, шли бродить по улицам, или закатывались в ресторан, или опять в кино...

Она понимала, что долго так продолжаться не может. Уборщица тетя Нюра, глядя на нее сквозь тусклые толстые очки, говорила:

– Ну, и чего ты держишься за своего Толяна? Или мало матюгов от него получила? Хватай счастье, пока в руки идет!

Он тоже понял, что долго жизни на два фронта она не выдержит, и не стал затягивать решения вопроса: приехал однажды на «Газели» и забрал со всеми ее шмотками к себе. Всё остальное они оставили на покидаемом пространстве.

Девять лет. Целых девять лет длился сон, от которого не хотелось просыпаться. Поначалу она всё ждала: не-е-т, так долго продолжаться всё это действительно не может! Наступит момент, когда он станет вдруг чем-то недоволен. Не так сварила борщ. Не так погладила рубашку. Не так посмотрела...

– А почему борщ всегда должен быть одинаковым? Ты же подходишь к процессу готовки творчески. А творчество предполагает разнообразие.

«Ой, какой умный...»

Какой бы ни был праздник – цветы. «Мы от своих только в загсе их и видели» – вздыхали соседки по прилавку.

Поначалу приходил на работу муж. Вызывал в подсобку, просил: вернись!

– Мы же с тобой не очень хорошо жили. Ты постоянно был мной недоволен. Я и такая, я и сякая...

– Тань... больше не буду!

Плюхался на колени. «И чего я раньше не догадалась уйти? Хотя бы – сделать вид»...

– А вот и не дам развода! – повышал вдруг голос Толик, и она понимала, что перед приходом к ней он выпил и теперь его начало развозить.

– А зачем он мне – развод? Мне что – шестнадцать? Шестнадцать нашей внучке скоро исполнится.

Еще больше ее беспокоило мнение дочери.

– Вик, ты меня осуждаешь? – осмелилась она однажды спросить напрямую.

– Мам, это твое право. Твоя жизнь. Помнишь, я выходила замуж, и ты сказала мне... ты помнишь, что сказала. Я так и сделала. И никогда об этом не пожалела. Как же я могу теперь осуждать тебя?

Она облегченно вздохнула и опять уверилась в том, что дала дочке хороший совет. И что этим советом воспользуется когда-нибудь внучка...

Обманула. Потому что обманулась сама.

С некоторых пор она стала замечать, что Игорь иногда становится молчаливым. И непривычно задумчивым. Вроде и слушает тебя, а – не слышит. Она не приставала с расспросами. Он же не клоун – всегда быть веселым...

Этим летом ее брат пригласил их на свой юбилей. Игорь сказал: не могу, надо сдавать объект. Поезжай одна.

Они вместе купили юбиляру подарок. Он проводил ее на вокзал. Она ясно видела – что-то хочет сказать, но – не решается.

– Может, мне не ехать? – спросила осторожно.

– Нет-нет, поезжай обязательно.

Занес вещи в вагон. Поцеловал. И стоял на перроне до тех пор, пока поезд не тронулся и пока ее вагон не проплыл мимо него...

Юбилей был как юбилей. Речи, подарки, добрые пожелания... Когда гости разошлись и посуда была помыта, сели, отдыхая, перекинуться в карты. Вера, жена брата, взялась ей погадать: что было, что будет...

– Ой, Тань, а ведь он от тебя ушел.

У нее внутри всё похолодело, но брат, сурово глянув на жену, сказал:

– Не слушай ты дуру бабу. Нашла чему верить – картам...

Она не стала ему звонить, чтобы встречал. Чего ее встречать, если едет пустая. А еще хотелось испытать шок – от счастья встречи.

На лестничной площадке никого не было. Она вставила ключ в замок, повернула тихонько. И уже знала: там, в доме, его нет.

Кинулась к телефону, набрала номер дочери.

– Вик, ушел?

– Ушел, мам. Вернее, уехал.

Она целый месяц рылась в вещах, пересматривала страницы книжек – неужели ничего не оставил? Никакой записки, никакого знака, объясняющего: ПОЧЕМУ?

Почему, когда всё было так хорошо?!

Пошли дни, недели, месяцы – пустое время. Перед самым Новым годом, после сумасшедшего рабочего дня, тетя Нюра махнула ей рукой: зайди в подсобку.

– Узнала от верных людей. Будешь слушать?

Глазами она сказала: буду.

– Вернулся к первой жене.

Чтобы не упасть, она прислонилась спиной к стене. Тетя Нюра сунула окурок в пепельницу, повозила им по стеклянному дну.

– Та заболела сильно. Говорят... ну, сама знаешь, от чего не лечат. Вот он и решил, что раз такое дело – он должен быть с ней.

У уборщицы тети Нюры имелись знакомства, а то и дружеские связи в самых разных слоях расслоившегося общества, причем общением с ней жены и бедных, и богатых мужей дорожили: тетя Нюра умела слушать, молчать, и всегда говорила правду.

На этот раз она сказала так:

– Не реви. И не обижайся. Я, например, его не осуждаю. Не на радость – на горе пошел.

И она перестала искать записки и знаки. Стала привыкать жить одна. Часто заходили дочь и зять. Звонила внучка. Вот как сегодня...

Новогодний праздник в последние девять лет они встречали вместе. И елка наряжалась там, у детей. А дома она ставила в вазу еловую ветку и украшала ее несколькими игрушками, которые они с Игорем когда-то выбрали вместе. На этот раз она будет наряжать еловую ветку одна. Вот шар, весь в блестках, вот золотая рыбка, вот домик с занесенной снегом крышей. А где... ангел? Ангел с рыжими пышными кудрями? Он принес его к прошлогоднему Новому году и сказал:

– Смотри – похож на тебя.

Она не согласилась:

– Кто ангел, и кто я...

– Смотри, смотри: глаза как у тебя, кудри как у тебя.

– Разве в кудрях дело? – опять возразила она.

– Конечно, не в них. И всё равно вы похожи, – упрямо стоял он на своем.

Она еще и еще раз перебрала коробку с игрушками – ангела не было. Никто не знал, где лежит эта коробка – даже дети. И это значит...

Это может значить только одно: он его забрал!

Он увез его с собой, и, выходит, совсем они не расстались: она по-прежнему рядом с ним и помогает ему в его нынешней жизни. Тихо и незаметно. Как ангел...

 

 

Другое, высшее блаженство

 

В письме не было ни здрассте, ни до свидания (нет, до свидания, может быть, и было, но до него еще надо добраться, потому что письмецо-то – не из маленьких, не из коротких), и начиналось оно так: «Как же я хочу тебя увидеть, Оля! До чертиков хочу. А ты смотришь на меня с книжной полки, пьешь молоко из стакана и всё никак не можешь его выпить. Иногда, кажется, я даже слышу твой голос: «Валерия, ты же сильная женщина!» А какая я сильная? Я – никакая. Потому и пишу тебе это письмо, чтобы спросить кое о чем, в чем-то убедиться или, наоборот, разубедиться. В общем, совсем запуталась я...»

Господи, да от кого же письмо-то? – спросила Оля саму себя, потому что, даже не посмотрев на конверт, решила, что оно из какой-либо организации – частные лица давно не пишут писем друг другу. Телефон, электронная почта, скайп... Письма, равно как и поздравительные открытки, ушли в прошлое, как постепенно уходит в прошлое вся жизнь. Хорошо хоть – постепенно, успеваешь привыкнуть к переменам за окном и хоть самую малость приспособиться к ним...

Однако она, как всегда, отвлеклась, ушла в посторонние рассуждения, в то время как надо просто взять да посмотреть адрес отправителя. Омсукчан, Магаданская область. Валерия Угольникова... О, Валерия... Но как же давно всё это было...

Всё далеко и давно: тогдашнее место их проживания, их юность, их дружба (ну, может, не совсем дружба, если исходить из самых высоких понятий этого слова, однако и пустыми – заполненными ни к чему не обязывающей пустотой – их отношения тоже назвать было нельзя, нет, нельзя...) И она совершенно точно знала тогда и помнит до сих пор, что Валерия действительно была сильной и решительной женщиной, привыкшей решать все возникающие перед ней вопросы самостоятельно. Почему же сейчас...

Однако что толку задавать риторические вопросы. Письмо – вот оно, в руках, знай себе читай. Тем более что дома – редкий случай – никого нет, а покупки можно разобрать и потом, пусть полежат в сумке у стола. Итак... «Оля, помнишь, как я приезжала к тебе в гости на Дукат? Меня эти поездки всегда страшно радовали. Оторвавшись от своей бумажной работы (личные дела, справки, отчеты по инстанциям – бр-р-р), я вырывалась, наконец, в совершенно другой мир, где люди говорили о настоящем деле. А дело свое, свою ненаглядную геологию, вы ох как любили. Тем более что всё только начиналось: разведка и освоение месторождения, прогнозы о его умопомрачительных богатствах; кто-то в этом всё-таки сомневался, а кто-то был непоколебимо уверен... Ваши жаркие споры переходили иногда, чего греха таить, в ссоры, но все вы были люди интеллигентные и не позволяли себе перешагнуть черту, за которой начиналось черт знает что (в моей «конторе» элементарно начинался мат). Я мало что понимала в ваших разговорах, но одно мне было понятно и интересно наверняка: атмосфера, царящая в общежитии, где ты жила, и конкретно – в вашей комнате тридцать пять. Ты помнишь – вы с Анной жили в комнате тридцать пять, доме номер четыре по улице Ленина? Однажды в эту комнату зашла новенькая геологиня и, оглядевшись в незнакомой обстановке, произнесла такие слова: «Знаете, мне у вас очень даже нравится. Люблю насыщенные комнаты!» Анна от смеха чуть с кровати не свалилась... За полчаса до этого в «насыщенной» комнате мы все трое: я, ты, Анна – искали твою куртку; мы перебрали массу коробок, мешочков, сидорков на антресолях и в шкафах, ты сама из-под кровати выдвигала, открывала и задвигала назад свои чемоданы, проделав это, в общей сложности, наверное, раза три. Уморились мы капитально, а куртку нашли... на вешалке у двери, под шубой!»

Она всё еще сидит на кухне, в своей московской квартире? Или – опять летит в Магадан? Летит, вопреки воле мамы («люди – в Москву, а она...»), вопреки компетентному мнению бывалого соседа дяди Коли, доставленному когда-то на Колыму в трюме корабля («ты хоть представляешь, куда собралась? Там летом в тайге штанов не снимешь – комар заест»). Летит – и сраженно смотрит из окошечка самолета вниз. Куда там Домбаю... куда сибирской тайге... Внизу – мир, сотворенный только вчера: скованные вечной мерзлотой сопки разбросаны в восхитительном и одновременно величественном беспорядке, от них веет духом первозданности и новизны. Там, внизу, с небесной высоты не видно ни дорог, ни строений, ни линий электропередач. Да полно, Земля ли это?! Как здесь жить? И работать?

Оказалось – можно. Поселок геологоразведчиков назывался Дукат; эпоха палаток здесь уже закончилась, и даже в вагончиках (местный народ их называл балками) жили немногие. Основным местом проживания молодых специалистов были вполне современные двух- и трехэтажные общежития, а в них – душ, горячие батареи, и в конце коридора теплый, вполне цивилизованный (вот так, дядя Коля!) туалет. Отсюда, из своей комнаты тридцать пять, она уходила утром на рабочие маршруты, прихватив рюкзак с инструментом и укутавшись неисчислимыми платками, шарфиками и шарфами, уложенными в чемоданы напуганной дяди Колиными рассказами мамой. Напугал он ее основательно, и не верить ему мама не могла: на Колыме их московский сосед провел двадцать пять лет жизни, следовательно, получил об этом крае исчерпывающее представление. Без него выросла дочь, умерла жена, и, вернувшись домой, он долго привыкал к новой жизни: сначала пил горькую, потом, обуздав себя, устроился сапожником в будку у Павелецкого вокзала и зажил уже относительно трезво и спокойно. Однажды решился завести с мамой разговор о том, что – а не объединить ли им свои жилплощади и судьбы (у дяди Коли была комната-конура, на которую в свое время не польстились даже те, кто отправил его в суровые края), на что мама твердо заявила, что в их годы смешно и говорить на такую тему. Дядя Коля отчаянно махнул рукой, а при прощании с ней, с Олей, неожиданно попросил:

– Ты привези-ка мне камушков из Нагаевской бухты. Думал – сроду не захочу о ней вспоминать, а вот поди ж ты... еще и снится иной раз.

Все эти воспоминания тревожили, а больше ласкали Олину душу и совершенно не мешали (а может, даже помогали) заполнять страницы полевого дневника, в который она добросовестно заносила свои дневные наблюдения и описания добытых в колымских сопках образцов горных пород.

Потом наступали вечера...

Они, эти вечера, тоже были наполнены какими-то делами и заботами, но сильнее становилась тоска. Себе-то она могла признаться, что причина выбора такого дальнего места работы была у нее не одна. Желание повидать новый и далекий – дальше некуда – край, одно, а другое...

Внешность у нее была такая: глаза чуть навыкате, нос чуть крючком. Словом, баба Яга в молодости... Ни одноклассники, ни, впоследствии, однокурсники на нее не заглядывались. Вот и Игорь, высоколобый, крутоплечий красавец Игорь Пашков загляделся, конечно, не на нее, а на Милю, ее подругу. О, эти лекции, когда она сидела, одним глазом глядя в тетрадь, другим – на то, как тает Милька, соприкоснувшись рукой в блузке с рукой Игоря в грубом хэмингуэевском свитере. О, эти студенческие вечера, на которых Милька и Игорек танцевали только друг с другом, никого вокруг не замечая. На практику они тоже ездили вместе, и она однажды напросилась в одну с ними экспедицию, о чем потом горько жалела. Лучше не видеть, не слышать, не замечать... Потому и выбрала на распределении одну из самых дальних предложенных точек – Колыму. Казалось, чем дальше, тем легче будет забыть. Во всяком случае, пути к отступлению, то есть возвращению, будут отрезаны, если не навсегда, то, по крайней мере – надолго.

Так и оказалось. Валерия права: работы на молодых геологов навалилось столько, что иной раз они и засыпали прямо в здании управления экспедиции, на рабочем столе, отодвинув на его край добытые на маршруте образцы пород и уткнув-
шись носом в бумаги с их описанием.

Но ведь он умудрялся являться в ее сны... И тогда она решила: хватит! Как только стукнет тридцатник – так и всё. Пойдет замуж за любого. За встречного-поперечного, без всяких там мыслей о высоких чувствах. Какие такие чувства, когда и глаза... и нос...

С Валерией они познакомились где-то года через два после ее приезда на Колыму. Жила Валерия в районном центре, но однажды приехала в их поселок по своим служебным делам; в обеденный перерыв они оказались в столовой за одним столиком, о чем-то поговорили, чему-то посмеялись и... стали ездить друг к другу в гости. Чаще приезжала Валерия – она была легка на подъем, умела быстро собраться, довольствуясь на самом лютом морозе одним собственноручно связанным шарфом. Этим своим увлечением – вязанием – она заразила потом ее и Анну...

«Оля, ты, конечно, задалась вопросом: какова конкретная цель моего письма? Сейчас объясню. Во-первых, у меня сохранился твой московский адрес. Старая записная книжка хранит много адресов, но нужным оказался именно твой. Почему, если мы расстались сто лет назад? Ну, не сто, ну, четвертинка с хвостиком, но ведь и это страшно много, и возраст у нас такой, что новых знакомств заводить не хочется, а старые не стараешься сохранить, потому что они зачастую бывают уже в тягость. Однако хватит растекаться мыслью по древу, как говорила наша общая подруга Анна, пора уже и объясниться наконец.

Я очень хочу, чтобы ты написала мне о себе. О том, как сложилась твоя жизнь. Это не простое любопытство и тем более не праздный вопрос. Помнишь, как мы с тобой расстались? Мы ведь расстались, разошлись с тобой во мнениях на многие вопросы, еще до того, как ты уехала из Дуката. Самое главное: я была обескуражена твоим выбором. Я думала: умная, с высшим образованием, а делает такой неверный шаг. Значит, не такая уж она и умная? Вон Анна – вышла в свой срок замуж, как говорили раньше, за ровню, за своего брата-геолога, получила квартиру и зажила себе в свое удовольствие. А твой выбор мне показался, извини за выражение, просто идиотским. И самое главное, я недоумевала: как это можно – идти замуж без любви?»

Ну, наконец-то! Наконец-то стало понятно, почему написано это письмо, несмотря на разделяющую их пропасть времени – автора и адресата. Ничего себе задачка: вспомнить, да еще и изложить в письменном виде прожитую жизнь. Да еще и ответить на вопрос: как это можно – замуж без любви. А она – разве знает? Знаешь – это когда ставишь перед собой вопрос и находишь на него ответ. У нее же всё получилось как-то само собой... А потом ставить перед собой вопросы стало решительно некогда...

Однако человек просит, и надо что-то ему отвечать. Впрочем, нет, сначала она всё-таки разберет сумку и поставит варить картошку. Чего проще – чисть картошечку да вспоминай. Написать можно и потом.

...Старший геолог Ирина Васильевна Кудрявцева уезжала в отпуск; квартиру (к тому времени в поселке уже появились многоквартирные дома) надо было на кого-то оставить, и она выбрала ее, Ольгу, поскольку приехали они на Дукат почти одновременно и успели хорошо друг друга узнать. Вот и вручила ей Иринка ключи от первой в своей жизни квартиры, рассказала, как поливать цветы, и укатила на материк. На материке уже вовсю бушевала весна, на юге так и вовсе можно было купаться...

Она пришла в эту квартиру вечером, открыла дверь доверенным ей ключом. Прошлась по красиво обставленным и оформленным комнате и кухне, познакомилась с цветами (фиалки и кактусы – было хозяйкино увлечение), потом согрела на газовой плите чай и от души напилась его с бутербро-
дами. Когда совсем стемнело, решила включить свет. А он не включился. Она многое знала в своей профессии, но с такой простой вещью, как электричество, знакома накоротке не была. И – что делать?

Сделала то, до чего на ее месте додумался бы всякий: постучалась в соседнюю дверь. Вышел обычный такой мужчина примерно ее же возраста, в синем, конечно, трико и клетчатой, конечно же, рубашке. «У меня свет не зажигается». – «Сейчас посмотрим».

Оказалось – вышибло пробки. Всего-то навсего. Она была так рада быстрому решению проблемы, что пригласила соседа на чай. И пока они его пили всё с теми же бутербродами, мучительно размышляла над вопросом: он – не он? А почему не он, если – за встречного-поперечного? Да, не геолог, профессиональных споров за ужином не будет. Зато с участка всегда подвезет, потому что – водитель машины. И с электричеством, как выяснилось, проблем не будет. И мало ли с чем еще...

Он, кажется, догадался, в чем заключался примерный ход ее мыслей, и тоже что-то про себя решил. Потому что когда она пошла провожать соседа к дверям (оказалось вдруг, что принять решение – одно, а осуществить его – совсем другое), Андрей (как выяснилось – Андрей) остановил ее руку, готовую открыть дверь, и тихонько ее сжал.

Ну, а дальше...

 

«Я человек не гуманитарного образования, но книги читать любила всегда. Любовь там – главная тема, даже если вначале речь идет о производственных проблемах или закручивается лихой детективный сюжет. Да что книги! Я уже сама успела испытать это сильнейшее и страннейшее из чувств. Я от него и сбежала из своей Калуги на Колыму. Мы с тобой говорили об этом. Наши истории похожи: ты-то ведь тоже убежала от любви, да еще откуда убежала – из самой Москвы. Твою маму можно понять.

Я сказала: наши истории похожи. А может – нет? Не так уж и похожи? Ты не захотела мешать своей подруге. Плюс твоя собственная самооценка, точнее, недооценка своих внеш-
них данных. Вообразила себя дурнушкой! А на самом деле – просто не хотела заниматься собой. Помню, захожу однажды в вашу комнату, а ты стоишь в какой-то смешной старой шапке с лапками от чернобурки, в Анином пальто, которое тебе и коротко, и широко. Вид прямо-таки уцененный! Говорю: «Ты что – не нашла ничего другого?» «А чтобы в глаза не бросаться!» – был твой ответ. Ну, уморила... В нашем тогдашнем возрасте большинство девушек только этим и были озабочены – броситься в глаза...

Знаешь, ты всегда, при всей твоей простоте и доступности для общения, казалась мне человеком за кисеей. Вроде, просматриваешься насквозь, а что-то всё-таки и скрыто, причем скрыто недосягаемо и надежно.

А потому, Оля, я и хочу знать (поздним, правда, числом, очень поздним!): как же сложилась твоя дальнейшая жизнь?»

 

...Всё произошло так неожиданно и быстро, что она, действительно, и сама ничего не могла понять. Да, она себя к чему-то подобному готовила, настраивала, договаривалась сама с собой, но когда это свершилось – растерялась вконец. Потому что – что же теперь? Дальше – что?

В Иркиной квартире можно было жить целых три месяца (колымские отпуска велики), но... по соседству или вместе? Взять хотя бы сегодняшний вечер. Днем они оба будут на работе, а... вечером? Наверное, ей стоит сегодня вернуться с маршрута пораньше и приготовить что-то вкусненькое. Праздничное. Ведь, что ни говори, а в ее несуразной жизни произошло важное, ей самой запланированное, можно сказать – себе самой навязанное – событие. Без всяких высоких слов произошло, без одного-единственного цветочка даже, или хотя бы веточки стланика... Так пусть будет хотя бы праздничный ужин!

Но, видно, только у нормальных людей может состояться нормальный ужин. А у таких, как она...

Что – разве она не знала, что весной, наступающей на Колыме в июне (Ирка уже в море плещется!), снежный наст тверд и прочен только на вид, но совсем не такой в реальности? Знала, конечно. Но не проявила должной выдержки, поторопилась, полезла через ручей напрямую, проломила лед и приперлась домой с хлюпающими ногами.

Открыла дверь – и обомлела: стол был уже накрыт! От глубоких мисок восхитительно пахло жареной картошкой, на блюде посреди стола исходили паром розовые куски оленины. Андрей стоял рядом в фартуке:

– Кушать подано! Прошу к столу!

Она опустила глаза на свои ботинки.

– Промокла? – без лишних слов понял ситуацию он. И принялся командовать:

– Разувайся. Садись на диван. Сейчас принесу таз и горячую воду.

Она глядела недоуменно, и ему пришлось повторить:

– Быстро снимай ботинки и садись на диван.

Она покорно сделала и то, и другое. И вскоре сидела, опустив ноги в тазик с водой. И выслушивала сентенции:

– Первое дело – согреть ноги. А потом уже всё остальное. С помощью беленькой. Ты беленькую любишь?

– Я... больше красненькую.

– Это менее эффективно. Сейчас лучше беленькую.

Она сидела барыня барыней. В последний раз это было в детстве. Тогда командовала мама: «Подними пятки, а то обожгу», теперь же вот этот, еще не вполне знакомый, мужчина...

Ноги он вытер ей мохнатым полотенцем. Потом надел теплые носки. И она вдруг, тоже как в детстве, почувствовала себя ДОМА...

Картошка была идеально прожаренной, мясо – сочным. А главное – в середине стола красовалась вазочка с маленькой веткой стланика. Поймав ее взгляд, он сказал:

– Извини, роз в нашем поселке не нашлось. Розы будут потом.

– Это... когда?

– Когда ты родишь мне сына.

А потом повторилась вчерашняя ночь. Но если вчера они, разомкнув руки, синхронно провалились в сон, то сегодня спать не хотелось. Просто ни в одном глазу.

– Можно, я спрошу?

– Почему я до сих пор была старой девой? А кому я такая...

– Какая – такая?

– Глаза навыкате, нос...

И замолчала. И он молчал. Согласился – решила она. Вот и сказке конец...

– Если ты окончила институт – значит, ты неглупая женщина, – раздумчиво прозвучало в темноте. – И так заблуждаться относительно своей внешности...

Если бы ей было шестнадцать, она бы затрепетала. И тут же спросила бы: а что, разве не так? И ждала бы опровержения такому своему утверждению... Но ей был тридцатник, и она досадливо произнесла:

– Ой, только не надо вот этого...

– А я и не собираюсь врать. Я скажу тебе так: из всех степеней оценок я предпочитаю слово «нормально». У тебя нормальная внешность. На тебя хочется смотреть. У тебя выражение лица меняется каждую минуту... Это интересней неподвижности размалеванной косметикой маски.

– Хм, хм... А чего ты сам-то в институте не учился?

– Сестренок было много. И все младше меня. И всех надо было выучить и отдать замуж. Отец-то погиб на шахте... Но теперь, слава Богу, все пристроены и устроены. Я вовремя тебя повстречал.

– То есть?

– Теперь и жениться можно. Ты... не возражаешь?

– Это ты мне предложение делаешь?

– Ну да.

Не слишком ли быстро развиваются события? – спросила она саму себя. – Еще вчера, нет, позавчера – старая дева, сегодня – молодая женщина... Замуж зовут... Но разве не этого она и хотела?

Да, хотела этого. И всё-таки она не сказала бы «да», если бы не произошло вот этого... нет, не того, что было вчера и сегодня, а того, что случилось сейчас. Вчера и позавчера они соприкасались телами. А сегодня соприкоснулись душами. Так, во всяком случае, кажется ей...

...Нет, а чего всё-таки добивается от нее эта вынырнувшая из юности Валерия? Что она хочет знать? Ведь главное ей известно: она, Ольга, оказалась не такой умной, какой представлялась Валерии поначалу, точнее даже – вовсе сошла с ума, связав свою жизнь и судьбу с обычным водителем геолого-разведочной экспедиции, в которой навалом было геологов, старших геологов, руководителей отделов и служб, куда наезжали в командировки всякого рода интересные личности, в том числе из ее родной Москвы. Нет – кинулась, как в омут...

Ну, а она, Валерия, разве не поступила когда-то так же? Вот, сама же пишет: «Наши с тобой истории похожи. Только я кинулась в омут, что называется, на заре туманной юности, будучи совсем глупенькой, втрескавшись, как и ты, в своего однокурсника. Втрескалась так, что забыла об общественном мнении (а что оно тогда много значило, ты помнишь), о вздохах и слезах матери, о подружке, которая тоже сохла по Тиграну. Втрескалась до потери сознания, до томления молодого, неопытного тела. Вот она – любовь! – ликовала я. Вот оно – желание всегда быть вместе, чтобы, как в песне, смешались дыханья, улыбки и слезы... Они и смешались. И... привели к нежелательной беременности. Почему к нежелательной? Потому что оказалось, что я такая не одна. Что свои дыхания и улыбки (слез, думаю, там не было) Тигран смешивает еще с одной студенткой, с другого факультета. Он метался между ней и мной, раздираемый чувством долга и... любви? Но любви к кому? Я сделала попытку выяснить это, но ничего вразумительного в ответ не услышала. И всё во мне взбунтовалось: в конце концов, сколько можно всё это терпеть?! А главное – где его мужской характер, почему он не может сделать решительный выбор?! В общем, должна признаться тебе в страшном: я сделала аборт. Я тебе никогда об этом не говорила (стыдилась? Не доверяла? Просто не успела?). Поверь, всё это стоило мне больших душевных мук и страданий. Не говоря уже о телесных. С тех пор я зареклась: никогда, ни за что ничего подобного со мной больше не произойдет...»

А у нее было так: когда почувствовала, а потом и удостоверилась, что беременна Дашкой (Даша, Дашенька – это имя она придумала заранее, и Андрей с ней согласился, как согласился с тем, что пусть будет сначала девочка, если она так хочет; никаких УЗИ тогда не было и в помине, они просто намечтали дочку и мечта их сбылась), так вот, когда она почувствовала в себе эту новую жизнь – она испытала потрясение: как ЭТО можно? Две малюсенькие клеточки – его и ее – соединились... и из этого возникла новая жизнь? Но это же чудо! А чудо не может быть явлением только материального порядка. Ей неизвестна другая его составляющая, но какое это имеет сейчас значение? Значение имеет то, что именно от нее теперь зависит, чтобы оно осуществилось до конца, до появления на свет человечка, который... на кого он будет похож – на нее, на него? По большому счету, это тоже не важно, – важно, чтобы он непременно появился на свет!

Валерия пишет про душевные и физические муки и страдания. Она ее понимает. Да, Валерия решительная и сильная женщина – ей, Ольге, такие муки были бы не под силу. Мук душевных у нее просто не было, потому что она не решала вопроса: быть маленькому человечку или не быть. А вот что касается мук физических...

В районную больницу ее привезли утром, и когда начались схватки, она решила, что ей пришел конец. Молоденькие медсестры охотно разъясняли: «Раньше надо было рожать, теперь всё сложнее будет. Чего ждали-то?» Ну, не рассказывать же им свою жизнь... Сестры велели терпеть, а терпеть было почти невозможно. «Почти» – потому что краешком сознания она понимала, что ради Дашки должна будет пострадать, но – не до такой же невыносимой степени. Дашка рвалась и никак не могла прорваться на этот свет. День перешел в вечер, вечер – в ночь; белые халатики попрятались спать, одна только старая нянечка, которой ночами давно уже не спалось, держала ее за руку и пыталась утешить-успокоить: «Так со всеми бывает. А ты как думала? Человека рожаешь. Терпи, милая, терпи». Опять это «терпи». А если уже невмоготу?.. Она вырвала свою руку из нянечкиной и пошла в коридор – на ногах, на ходу, ей казалось, будет легче. Но легче не стало. Она прижалась к стене: ах, если бы можно было самой превратиться в камень, чтобы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать... И тут по ногам потекло что-то теплое. От страха она снова вернулась к нянечке, нянечка побежала за сестрами. Все сразу засуетились, роженица вмиг оказалась на родильном кресле, и теперь всё внимание было уже ей, словно она сразу стала центром вселенной: «Ну, миленькая, ну! Вдыхай глубже! Еще глубже! А теперь задержи дыханье в себе... А теперь тужься! Сильнее тужься! Ну, миленькая...»

А-а-а-а-а-а!... Дикий, жуткий, животный крик. Это кричит она?! Да ведь она на такое неспособна! Она всегда считала, что стыдно так кричать! Или она – это уже не она? Наверное, так: вместо нее на родильном столе лежит комок ужаса и боли. И вдруг... кого это ей показывают? Ребенка! Ее девочку. Маленькая, мокренькая, головка клонится к плечу...

И сразу – никаких болей. Как отрезало.

Ночь она отдыхала. Ее положили в отдельную палату, и перед тем, как провалиться в сон, она успела подумать: как же это может быть? Только что она умирала от боли. И вот уже – такой бесконечный, такой бездонный покой, такое бесконечное, бездонное блаженство. Наверное, это действие ТОГО, нематериального – как награда за всё, что пережила...

Утром разглядывала свое чудо: личико мраморной белизны, щечки пухленькие, носик-курносик... Глазки глядят на мир и ничего еще не видят и не понимают, зато помнят, кажется, что-то свое, о чем они, взрослые, давно забыли. И они с дочкой, хотя и отделились друг от друга – всё равно одно целое: одно тело, одно дыхание, одно счастье... Какая там геология – геология вполне обойдется без нее, а такую вот Дашу-Дашеньку, такое вот сокровище могла родить только она – и никто другой.

 

«Да, уезжая на Север, я именно в этом себя и убедила: никогда ничего подобного со мной больше не произойдет. Об институте не жалела: знала, закончу учебу заочно на новом месте. Главное – убежать оттуда, с места страданий и обмана! Я сделала горький вывод: мой возлюбленный меня просто не любил. И виновата во всём только я сама, и никто больше. Чтобы я еще раз позволила так с собой поступить... Уж теперь-то я буду осмотрительной и осторожной, уж теперь-то я прежде удостоверюсь, что он одинок и свободен...

И вот представь себе, именно такой мужчина действительно появился на моем пути. Это случилось уже после того, как ты уехала, вернувшись в свою Москву. Может, именно поэтому я не слишком переживала из-за твоего отъезда – слишком занята была собой, своим новым чувством.

Он тоже был не мальчик. С первой женой развелся («Хорошо – ни у кого ничего не отняла», – сказала я себе), оставил ей квартиру и ушел жить в общежитие. А коль общежитие – то обеды в столовке. Собственно, здесь я его и заметила: не было, не было – и вдруг... Они приходили вместе с другом. Я искоса наблюдала, как они ели. А ели они как люди, которых дома кормить никто не будет. И, значит, надо наесться хорошо, тщательно, по возможности впрок. Но впрок в столовой разве наешься? Поэтому по вечерам я видела их еще в магазине, покупающими хлеб, колбасу (тогда это была колбаса так колбаса!) и болгарские маринованные огурчики (помнишь, конечно? Их брали не банками – ящиками). Словом, я наблюдала за ним, и всё мне в нем нравилось: сдержанный, интеллигентный, малоразговорчивый. Такой зря болтать не будет. В том числе и про любовь...

А познакомились мы с ним на концерте в ДК. Места оказались рядом. Случайность, конечно, но я ее возблагодарила! Хотя виду не подала. Из ДК мы пошли вместе. Говорили о том и о сем, без напряга, словно давно были знакомы. Но дистанцию соблюдали – о, я еще не забыла пережитого... Чтобы первой на шею вешаться? Ни за что!

Наши отношения продолжали развиваться (мы уже обменялись подарками, я позволила себя поцеловать), и тут на горизонте появляется... это просто какой-то рок! Появляется этакая упитанная, хорошо упакованная дамочка: глазками постреляла, улыбочкой пообольщала да и повела его домой. И дальше – всё как водится: напоила-накормила, спать уложила, и мой интеллигентик, как покорная козочка, в том стойле и остался. А я – опять одна. Работа, длинный, унылый вечер, стирка-глажка...

Не скрою: были в моей жизни и еще увлечения. И там, на севере, и здесь (я, как и ты, давно вернулась в родные пенаты). Но проходили они быстро, как всполохи. И всё кончалось ничем. Почему, Оль?»

 

Ничего себе вопросик! Она что – провидица? Ванга какая-нибудь? Ей, честно сказать, и думать-то некогда было, потому что...

Потому что за Дашей появилась Полинка (она ее и до больницы не довезла – по дороге разрешилась, прямо в машине «Скорой помощи»), а там, по проторенной дорожке, вслед за девчонками проскользнули Васька, Герман, Артем. Она крутилась среди пеленок, кастрюлек с кашками и горшков с какашками, и, честно сказать, ей не только не было скучно или хотя бы тяжело – ей чрезвычайно такая жизнь нравилась. Потому что была именно что жизнь, во всём ее многообразии и разнообразии – многообразии похожих друг на друга мордашек и разнообразии их характеров и повадок...

Тяжеловато станет в начале девяностых: на материке, и прежде всего в родной Москве, стали происходить странные вещи, закончившиеся в конце концов демонтажом и разделом великой державы – родной страны, которую демократы почему-то объявили империей зла. Это родную-то страну?! Вслед за разделом началась и дележка – словечко из воровского лексикона очень подходило к тому, что происходило в бывшей «империи зла». В руководстве ГРЭ также появились какие-то пришлые люди, зарплаты стали задерживаться, а потом и вовсе прекратились, магазинные полки опустели, и народ среагировал на всё это адекватным образом – потек с Колымы назад, на материк. «В Москву, в Москву!» – по-чеховски восклицала и мама в письмах и телефонных звонках. И они дрогнули...

Мама была счастлива, хотя и несколько озадачена количеством наполнивших квартиру людей. Зато дядя Коля расценил этот факт как положительный. Она повинилась, что не сумела (не нашла времени) привезти ему обещанных камешков с Нагаевской бухты, на что он, широко улыбаясь, сказал: «Твои «камешки» даже лучше. Просто никакого сравнения!» – а вечером, за рюмкой чая, даже прослезился: «Молодец, Олюшка! Можно сказать, выполняешь задачу государственной важности. Ведь сколько народу погубили, ироды! Пополнять народ надо, пополнять. Андрей, и ты молодец. Вы оба...» «Молодцы!» – завершили они с Андреем спич дяди Коли. И стали приспосабливаться к жизни в столице.

Это оказалось не так-то просто. Мужа нигде не брали на работу; что там водитель – закрывались целые предприятия, НИИ – инженеры, ученые шли челночить. Так что на первых порах выручили их как раз собственные детки: статус многодетной матери и, следовательно, соответствующие начисления помогли им пережить тот ну очень трудный период жизни. «Наши кормильцы» – называли они своих детей.

Ну, а потом всё стало как-то утрясаться. Андрею повезло устроиться в строительную бригаду, возводившую коттеджи для «новых русских». А у них, «старых русских», начали взрослеть детки. Даша, не долго раздумывая, пошла работать в ларек: «Пусть Полинка учится, она способней меня». Прямо отца повторила. Полина и выучилась на... геолога. И уехала на... Колыму. Поначалу писала в письмах: «Так странно, мам. Ты ходила по этим таежным тропкам и сопкам, ела бруснику-голубику; я как будто на смену тебе пришла. Недавно мы среди сопок обнаружили засыпанный вход в штольню. Ребята, приехавшие сюда значительно раньше нас, сказали, что в войну здесь заключенные добывали олово. Я сразу вспомнила нашего соседа, старенького дядю Колю – может, именно здесь он когда-то и работал?» У нее дрожали в глазах слезы, когда она читала эти строчки...

Мальчишек, пока они росли, направлял отец. По утрам в квартире раздавался его бодрый голос: «Рота, по-о-дъем!» Показывать дневники братья становились в очередь. На даче – также дружно, один за другим, копали землю, сажали, а потом убирали картошку. «Без земли и москвичу не прожить!» – подбадривал их отец. После школы – в армию. Да, армия была уже не та, «но ты сам не будь лохом» – опять же наставлял папа Андрей. И первый боец – отчаюга Васютка – сейчас уже солидный Василий Андреевич, серьезный чин в армии. Герман помешан на компьюторной технике. Младший, Артем, мечется пока туда и сюда... но ведь это тоже жизнь! Движение к пока неведомой цели...

У старших, живущих теперь отдельно и самостоятельно, уже свои детки. И летом родительская квартира и дача опять наполняется народом: детьми, невестками и зятьями, внуками. Всем хочется повидаться, пообщаться, зарядиться друг от друга энергией любви и душевного тепла. Только успевай, бабушка, поворачиваться у плиты. Поворачиваться ей уже сложновато – не та сноровка, но Даша и Полинка всегда на подхвате, да и внучки что-нибудь изобретают: то тортик, то пиццу, то простые пирожки, которые их научила печь уральская бабушка и которые нравятся всем больше и тортиков, и пицц.

«Пусто в моей квартире, одиноко. А у тебя – до меня доходят слухи – всё по-другому. Вот и хочу тебя спросить: что в своей жизни я делала не так? Ведь была у меня любовь, была, но – почему-то рассыпалась. А у тебя сложилась, можно сказать, из ничего.

А может... может, ты мне уже ответила на мой вопрос? Знаешь, что вспомнилось вдруг? Когда ты затевала уборку в своей «насыщенной» тридцать пятой комнате, то перед тем, как ее начать, непременно произносила строчку из старинного романса, всего одну: «Наш уголок я убрала цветами»... Ты произносила эти слова после тихого вздоха, тихим же и таинственным голосом, словно освящала ими предстоящее будничное и рутинное дело... И вот однажды я пошла на концерт (ваши, столичные, артисты решили осчастливить провинциалов высоким искусством). Исполнялись как раз романсы. Гори, гори, моя звезда... Эта темно-вишневая шаль... Всё знакомо, всё часто звучит в эфире. И вдруг... вдруг я слышу: «Наш у-голо-ок я убрала цвета-а-ми...» Знаешь, я никогда не слышала этого романса в его полном, так сказать, виде. Естественно, я встрепенулась и вся превратилась в слух. Артистка не писклявила, слова выпевала удивительно четко и задушевно. И что я слышу?! «Я поняла-а, что счастие не в ла-а-сках...» Ох, и резануло это меня! Но еще больше резануло другое: «Что есть друго-о-е, высшее блаже-енство...»

Оля, тогда, в юности, ты знала этот романс весь, целиком? А главное – знала ли ты, в чем заключается воспеваемое в нем блаженство? Знала ли, как только сейчас догадываюсь я, что оно не всегда зависит от нас? Нам-то ведь кажется, что отношения двух – это только отношения двух, и только от их усилий зависит, как эти отношения сложатся. Но не участвует ли в этом еще какая-то сила, о которой принято говорить: браки заключаются на небесах? И почему она кому-то помогает, а кому-то нет?

Я подозреваю, что всё это было тебе известно, да скрывалось за твоей кисеей. Хотя однажды... Помню, мы как-то болтали, как обычно: я, ты, Анна. И я спросила: «Девочки, а что же все-таки любовь?» И ты сказала: «Валерия, ты, конечно, сильная женщина, но представляешь любовь как-то странно. Ты воображаешь ее как материальный предмет с четкими опознавательными знаками. Ну, как коробку с обувью, например. Вот она: прямоугольной формы, и на ней написано – туфли, цвет – коричневый, размер тридцать седьмой. А на самом деле...»

Она вправду так сказала? Не много ли она на себя взяла? Знает ли она сама, что на самом деле любовь? Много ли слов любви слышала она от Андрея? Только однажды, когда он ей грел промокшие ноги... А еще когда приехал в роддом за ней и Дашей, и она вышла со сверточком на крыльцо, а он глядел не на драгоценный сверток, а на нее, и вдруг сказал: «Я тебе говорил, что у тебя нормальная внешность? Я был дурак. Ты у меня – красивая. Таких глаз ни у кого больше нет. И такого чудесного носика – тоже». И поцеловал ее прямо в этот носик. А потом в щечку. А потом в губы. И тогда она подумала точно как Валерия: разве так может быть, чтобы любовь – из ничего? Но если она, как и дети – чудо...

Антон Лукин

Первое апреля

Впервые за два месяца у Савелия Кузнецова выдался выходной. С утра пораньше, наспех позавтракав, он засобирался в райцентр. Нужно было купить карбюратор, да еще хотел посмотреть рыболовные снасти. Его жена Наталья быстренько прибрала со стола и, подав супругу кепку, хотела было поцеловать в дорогу, но вдруг, выразительно приподняв брови, спросила:

– Откуда у тебя солидол на носу взялся? Опять в гараж ходил, пока я у плиты крутилась?

Савелий по инерции принялся вытирать нос, заодно посмотрел на ладони.

Наталья по-девичьи рассмеялась:

– С первым апреля! Эх, до чего же ты у меня простой, как сапог резиновый. Всему веришь. Ну, ступай, с Богом! Обои не забудь посмотреть, – наказала жена.

Савелий чмокнул её в губы и поспешил на автобус. Про его простоту и доверчивость Наталья верно подметила. Еще он был тружеником, презирал лень и пьянство и в свои сорок два года поддерживал крепкую форму.

Савелий всегда считал, что человек сам кует свое счастье. И для него этим счастьем были жена и дочурка Лиза, учившаяся теперь в Арзамасском пединституте.

Карбюратора в райцентре нигде не нашлось, пришлось его заказывать. Уже на обратном пути, возле универмага, Кузнецов встретил соседей – Александра и Дарью Колентьевых.

– А вы тут какими судьбами?

– Да вот Дашуля хотела подарок сделать, костюм купила, а он немного великоват оказался, – улыбнулся Александр.

– Приехали обменять, а без чека не принимают, – вздохнула Дарья. – Куда подевался, ума не приложу?

– Слушай, Савелий, а ведь тебе, я думаю, костюм враз будет, – внимательно, прищурив глаз, окинув соседа взглядом с головы до ног, предположил Александр.

– Точно. Ты у нас вон какой плечистый будешь, – тут же закивала Дарья.

Кузнецов задумался. Не очень-то он любил эти костюмы.

– Да куда он мне на старости лет? – в шутку отмахнулся Савелий. – По деревне, что ли, щеголять в нем?

– Зачем по деревне? Лизку замуж отдавать будете, и наденешь, – поправила Дарья и протянула пакет.

– В самом деле, на свадьбу наденешь, – поддержал жену Александр. – Ты как раз повыше и пошире на размер. Враз должен быть. Коли не подойдет, заберем обратно. Смотри сам, за деньгами вечером зайдем.

Савелий согласился и принял пакет.

– Ну вот, костюм купил и нос уже где-то умудрился испачкать.

Кузнецов принялся вытирать нос.

– С первым апреля, – улыбнулась Дарья.

Александр похлопал Савелия по плечу, и они с женой отправились по своим делам.

«Ох, уж это первое апреля, лишь бы пошутить над кем. Дался им всем мой нос. Больше не куплюсь», – подумал Савелий и достал из пакета костюм. Пока осматривал покупку, на ум пришла интересная мысль. Он даже потер усы и как-то ехидно улыбнулся. В глазах блеснул огонек. Кузнецов направился в парикмахерскую.

У Савелия на Камчатке жил брат-близнец, имевший собственный бизнес и державший несколько магазинов. По большим праздникам он присылал Савелию и его семье дорогие подарки, звал в гости. Но с работой у Савелия не ладилось, и потому каждый раз поездка откладывалась на следующее лето. Наталья всего-то пару раз и видела мужниного брата-близнеца – на свадьбе, да как-то в новогодние праздники тот прилетал с семьей на недельку в гости.

В парикмахерской Савелия постригли, сбрили усы и даже надушили. Расплатившись за стрижку, он решил навестить старого друга и заодно похвастаться обновкой.

Генка, давний приятель, растапливал баню, когда Кузнецов весело свистнул ему за спиной. Обнялись, закурили, вместе осмотрели костюм.

– Ну, как?

– Хорош, – кивнул Геннадий.

– А то, – улыбнулся Савелий. – Буду по выходным в нем по деревне щеголять.

Генка посмотрел на веселого друга и тоже улыбнулся, выпустив из ноздрей табачный дым. Предложил попариться. Савелий согласился. Выйдя чистеньким и разрумяненным в предбанник, Кузнецов примерил костюм. Действительно, как по нему и был шит. И Савелий поделился с приятелем задумкой, возникшей у него возле универмага.

– Хех, – мотнул еще сырой головой Генка. – Думаешь, не догадается?

– Посмотрим, – подмигнул Савелий.

Старую одежку Кузнецов оставил у Геннадия и поспешил на автобус. По дороге он забежал в универмаг и купил еще шляпу под цвет костюма.

...Наталья развешивала во дворе белье, когда Савелий предстал перед ней в костюме, важно приподнял шляпу, кивнув стриженой головой.

– Ну, чего гостя не встречаете, аль телеграмму не получали? – улыбнулся Кузнецов. – Савелий-то где? Небось, на стол накрывает?

– Как? – промолвила Наталья.

– Так-так-так... – Кузнецов забрал у супруги влажную рубаху и повесил на веревку. – Вижу, не ждали.

– Аркадий?

– Ну, наконец-то признали.

– Батюшки... Савелий-то как обрадуется!.. Еще из райцентра не вернулся, утром уехал за карбюратором. Хотя уже, по идее, должен приехать. Ну, пока все магазины не облазит... – Наталья поставила таз с бельем на землю, поправила на голове платок. – Пошли в дом. Гость прибыл, а я его на улице держу. Во те на! Совсем растерялась.

– Да чего теряться-то, хозяюшка?

– Дак, вы с ним одно лицо, как зеркальные. Только мой усы отпустил. Два года уже носит. И как тут не дивиться, когда перед тобой муж, как жених нарядный, стоит? Я уж и не помню, когда его в костюме-то видела. У вас в городе все так, поди, ходят? – спросила Наталья и сама же ответила: – Ну, в городе, там и сходить есть куда. А здесь разве что на ферме красоваться.

Усадив гостя, она засуетилась, принялась накрывать на стол. Поставила чайник, нарезала колбасы, сала, хлеба, открыла банку варенья.

– Неудобно прямо – и угостить-то нечем, – оправдывалась Наталья. – Сейчас суп подогрею, вчерашний, правда...

– Да не нужно, я перекусил.

– Вот Зинка, зараза эдакая. То письмо затеряется у нее, то про телеграмму забудет, – вслух ругала Наталья местную почтальонку.

– У нас с этим в городе строго, – заметил Савелий.

– А у нас кругом разгильдяйство, – Наталья присела за стол, разлила по чашкам чай. Намазала малиновым вареньем хлеб, подала «гостю».

Савелий откровенно порадовался удачной идее с розыгрышем. Давненько супруга так за ним не ухаживала.

– У меня тут... – он достал из кармана небольшую коробочку. – Вот.

– Ой, что это? – как-то по-девичьи зарумянилась Наталья.

В коробочке она обнаружила флакончик недорогой жен-
ской туалетной воды. Подарок богатого гостя с Камчатки не то чтоб не обрадовал, скорее удивил. Савелий это понял по взгляду жены.

– Представляешь, какой я лопух? На секунду только оста-
вил сумку и вжик – нету, – Кузнецов состряпал печальный вид. – Уволокли.

Наталья с сожалением покачала головой.

– ...А там и норковая шуба, и нато... нуто... бук, короче, миникомпьютер. И сотовый телефон для Лизки последней модели...

Надкусывая бутерброд, Савелий искоса посмотрел на жену. По её расстроенному взгляду понял, что если бы сейчас он эти слова произнес не в образе Аркадия, то сковородником по голове точно словил бы. О том, что супруга давно грезит шубой, он знал.

– Ну, не было и не надо, – с каплей грусти улыбнулась Наталья. – Да и где тут в ней расхаживать-то?

– Действительно, разве что поросят смешить, – согласился Кузнецов. – Баньку, вижу, новую поставили. Молодцы! – перевел он разговор в иное русло.

– Поставили. Чего-чего, а руки у Савелия из нужного места растут, – удовлетворенно отметила Наталья.

– Так это же хорошо.

– Когда мужик в доме, грех жаловаться. Обидно, что постоянно в работе да в делах, посидеть, поговорить, и то времени не находим, – посетовала Наталья.

Кузнецов промолчал. Отпил чаю, долил в бокал кипятку.

– Савелий говорил, вы в Париж прошлым летом летали, – попыталась настроить беседу на новый лад хозяйка.

– Летали, – без всякого энтузиазма ответил «гость».

– Ну, расскажи хоть, как там? А то жизнь прожили, а дальше Нижнего Новгорода нигде и не были, – попросила Наталья.

– Ну, а чего тут рассказывать. Справа – француз, слева – француз, посередине – Эйфелева башня.

– Да-а, – Наталья задумчиво вздохнула. – Не умеешь ты, Аркадий, рассказывать, разве так описывают Париж. Это ведь...

– Чего это?

– Да так. Мы вот тоже каждый год собираемся на море, да всё никак не получается. Ты бы хоть, брат придет, поговорил с ним. Вразумил бы, что отдыхать – это не значит целыми днями пропадать в гараже. Разок можно с семьей и на море съездить. А то раскудахтается, как клушка на яйцо: зачем-зачем?

Кузнецов сморщил лоб, посмотрел на жену и жестом руки объяснил, мол, не переживайте, хозяюшка, обязательно поговорю.

– ...А то как нелюди какие, – вздохнула Наталья и спохватилась: – А Нюра как поживает, как дети?

– Детишки, слава Богу, не хворают. Здоровьем в папку пошли. Всю жизнь организм закаляю и сыновей с раннего детства приучил к закаливанию. По утрам с ними душ принимаю. Любые беды пережить можно, лишь бы здоровье было.

– Это верно. Здоровье главное, тем более в наши-то годы. Савелий у нас тоже закаляется.

– О как! – улыбнулся Кузнецов не без гордости.

– Не каждый день, конечно, но всё же. Зимой снегом обтирается, летом душ во дворе принимает. Был бы сын, так же, поди, как и ты, Аркадий, закалял бы с пеленок, – Наталья улыбнулась.

– Чего сынишкой-то не обзавелись? – Кузнецов вопросительно посмотрел на жену.

– Да как сказать?.. Лизку тяжело рожала. Потом всё боялась. Савелий, он, конечно, хочет сына. Я знаю. Да я о втором ребенке часто задумывалась. Да всё никак не решалась. Вот что-то внутри такое острое сидит, что даже больно об этом думать, – Наталья виновато опустила глаза. – Он имя даже подобрал. Говорит, сын родится, мы его Юрой назовем, в честь Гагарина. Будет и в нашей семье маленький космонавт.

– Может, еще не поздно?

– Аркадий, я тебя умоляю. Мне чай не двадцать и не тридцать два.

– И в пятьдесят рожают, ничего. Ну, да ладно, – Кузнецов потер загорелой ладонью губы.

– Савелий как обрадуется тебе. Давно всё к вам собираемся, да вот видишь, никак. Вы бы и сами почаще приезжали, коли время свободное выпадает. Он хоть и бубнит постоянно, а я-то знаю, что скучает по тебе. Бывает, ляжем с ним вечером, он всё тебя вспоминает, как, мол, там Аркаша? А если по телевизору покажут, что в ваших краях землетрясение
произошло, неделю сам не свой ходит. Потом на сердце жалуется. Болит. Года-то уже не те. Всё же не чужие. Вот так вот у нас всегда. Всё некогда, некогда, работа, работа, а случись чего и... – Наталья замолчала. – Свекровь когда умерла, сильно переживал. Виски поседели сразу. Оно и так тяжело, когда кто из близких уходит, а тут еще, если и вину на себе держишь, вообще невыносимо.

– В чем же он виноват-то перед матушкой был? – у Кузнецова заблестели глаза, он нахмурился, достал из кармана папиросу, закурил.

Наталья открыла форточку, принесла пепельницу.

– Да как тут сказать? Он, конечно, виноват ни в чем не был. Это уж совесть взбудоражилась. Так часто бывает, когда дорогих сердцу людей теряешь, – вроде как оправдывала мужа Наталья. – Редко её навещали в последние годы, хотя и жила в соседнем районе, рукой подать. Но всё времени не хватало. А у неё самой сил уже не было к нам приехать. Тут уж суета суетой, а... – Наталья вздохнула. – Вы с ним на кладбище вдвоем всё же поезжайте. Будет о чем поговорить. Не спрашивай только, почему могила без оградки? Он на это сердится. Они с матерью считали, что оградка ни к чему, покойник не заключенный, чтоб за изгородью лежать.

Савелий тяжело вздохнул, выпустил из ноздрей дым и потушил окурок. В сенях послышались шаги.

– Ну, наконец-то, – обернулась к двери Наталья.

В дверь постучали, и на пороге появилась Дарья Колентьева, пришла узнать насчёт костюма, подошел ли. Увидев нарядного Савелия, спросила, будет ли он брать одежку? Наталья перевела удивленный взгляд на Кузнецова.

– С первым апреля, – осторожно вымолвил тот и, выйдя из-за стола, направился к двери. Уже со двора, закуривая папиросу, Савелий слышал раскатистый хохот Натальи: «Ишь, ты, разыграл-таки...»

Только самому Савелию было не смешно. Разговор с женой встрепенул душу, наполнил сердце чем-то теплым и грустным. Непонятное творилось внутри. Вспомнился брат, стыдно стало перед женой за этот нелепый концерт. Каким бы Савелий ни был, а всё же она его любит и переживает за него. Да и для него она самый родной человечек на этой земле.

Скрипнула дверь. Наталья присела рядом на ступеньки.

– В июле отпуск будет, у дочки каникулы начнутся, поедем к Черному морю, – сказал Савелий.

Наталья прижалась к мужу.

Николай Ивеншев

Спящая (Убежин луг)

«Господи, – говорила она сама себе, будто молилась, – почему люди большую часть жизни бодрствуют, а не спят? Чем больше спишь, тем меньше грешишь. Если грешишь во сне,
так ведь это зла никому не приносит. Как сейчас считают – виртуально всё это происходит, не наяву, а так – понарошку».

Но и грехов она не боялась, потому что не верила в тот свет, где будет якобы самый справедливый из судов и каждому воздастся. Пусть воздастся. За всё надо платить. И это справедливо. И что такое грех? Ведь если нас создали такими, с инстинктами, то грех подавлять эти инстинкты. А вот ведь подавляем, да еще как, с какой энергетикой и с такими ужасными трагедиями, ту самую душу, о которой заботятся нравственники, калечим. Уж лучше отключиться.

И в сладком этом мареве видеть то, что хочется и телу, и душе. Вот где достигается единство. И там-то, в грезах, существует царство вечной справедливости. «Жизнь есть сон», – так сказал кто-то из великих. И наврал с три короба. Разве можно назвать сном амебную жизнь, состоящую не из рефлексов-инстинктов, а из каких-то траченых моралью телодвижений?! Хочется съесть какой-нибудь плод авокадо, а ты не моги, кошелек тощий. Хочется вон того парня с бронзовым телом, тоже не получится. У него жена, дети, он – морален, он внушил себе, что морален. Плоская жизнь, какая-то геометрия господина Евклида. Все теоремы доказаны. А уж аксиом пруд пруди.

В школьные годы еще верила в искренность чувств, а потом поняла: все люди врут и притворяются, хотят достичь комфорта и блага, для тела прежде всего. И притворяются. Лисы, лисы все. Или кошки. Вот кошка притворилась спящей, чтобы мышка из норы вылезла да хвостиком возле ее носа махнула. Спит, котяра, глазки сожмурила, вроде и не дышит. А рядышком мышка топнула, взглянула на зверя своими бусинками – и ну другой ножкой топ-топ. И в пляс. И взвилась: ца-а-ап! Спи спокойно, грызунишка, ты уже в зубах.

И люди также охотятся. За красивым телом, за вкусной едой, за удобным жильем, за славой. А наяву-то выходит полный «здец». Абсолютный «здец». Рядом с их городом – скифский курган. Ходила она в музей и видела, что осталось от этого кургана, в котором похоронен вождь. Несколько лошадиных скелетов да еще сотни две женских косточек. Живых лошадей и жен закапывали вместе с военачальником. Неизвестно, как лошади, но жены считали за честь быть похороненными вместе с деспотом.

И что там курганы. Вот у них сосед был. Такой юркий мужичонка, аккуратный, выглаженный. Всё у него было чистенько, стерильно. Она даже принюхивалась к нему, когда встречались: не пахнет ли их сосед, Власенко Юрий Михайлович, аптекой, не состоит ли он из ваты? Нет, не пах, не состоял. И целыми днями этот заработавший себе раннюю пенсию субъект копошился, улучшал домашние условия: ламинировал, остеклял, строил гараж, драил свою «Мазду» до невиданного японцами блеска. Но вот поехал тот Юрий Михайлович в городок соседний, да там возле жэдэ вокзала и богу душу отдал. На привокзальной площади. Удар! Так раньше говорили. Сейчас это инсультом называется. Так что, люди добрые, кругом – полный «здец». Всё потому, что живем евклидовой жизнью. Все наши трапеции на погреб с солеными огурцами похожи, а вовсе не на цирковой снаряд, на котором надо так крутнуться, так оттолкнуться, что и в самом деле взлетишь. И будешь парить. До той поры, пока не грохнешься на опилки. И из ноздрей и ушей потечет красная жидкость.

Она думала так: жизнь состоит из двух геометрий. Из вышеназванной – плоской, древнегреческой, и из стереометрии. И вся беда в том, что люди боятся взяться за другую геометрию. Выпадают им иногда счастливые шары и удачные кубики, но редко. Трусы потому что. Она не трус, нет.

Она давно уже построила себе иные миры: второй и третий. Третий мир – самый счастливый! Он во сне. А второй – невидимый спрятанный, закамуфлированный, утаенный от плоских шуток людей.

Вначале о камуфляже. Она ведет себя, как все. Ходит на работу, всерьез перекладывает бумажки, шевелит клавишами компьютера, отвечает на вопросы шефа, именно как надо. Спорит с ним и с коллегами по конторским будням, в обед обязательно съедает яблоко или банан, вечером вздремнет немножко (о, это счастье!), взглянет в телевизор, в котором, как в аквариуме, плавают одни и те же люди с красивыми плавниками и хищной, акульей улыбкой. Потом – один раз в неделю, случается и два, снимет трусики для мужа. И даже легко постанывает, ей по душе театр, и в сон, и в сон, в этот убежин луг, сладко затягивающий в свою счастливую воронку, похожую на пряное, парное молоко детства. В сон!!!

Она привыкла к своему мужу. Он ей был необходим, как электроутюг, стиральная машина, средство массовой информации, даже как вибратор из секс-шопа. Ну, ворчал он, голосом, напоминающим трение мелкой наждачки, возбухал (современное слово). Голос – как рашпиль. Но ведь и стиралка ломается, и гаснет лампочка утюга, и вибратор порой делается мерзким, как чужие сопли.

Муж, впрочем, был гораздо изощреннее домашних приборов. Иногда мил. Он, кстати, рассказывал о том, что в юности, когда учился в ликбезе (так он называл свой институт), зачем-то ходил по ночам на железнодорожный вокзал. Зачем? А чтобы посмотреть на спящих женщин.

– Странное занятие, – укорял себя супруг, – блажь какая-то. – Он бил себя по лбу своим сухим кулаком: – Дурень.

– Не скажи! – возразила она. – Сон – есть жизнь.

Муж улыбнулся плавающей улыбкой, знаю, мол, твоё пристрастье. Потом оживился:

– Н-да, ходил, дражайшая Ольга Алексеевна, и знаешь, – тут он сделал паузу и выдохнул: – Наслаждался!

– Что так? – она взглянула на мужа с интересом, словно он из газонокосилки превратился в живого человека. – Что так?

Андрей откашлялся:

– Обычно женщины в реальной жизни чего-то хотят, чего-то требуют, подключают к своим желаниям мужчин, мужей, я лишь потом понял, да, требуют, они неугомонны. А тут спят... И они действительно красивы в эту минуту.

Она хмыкнула:

– Молодой был, гормоны играли.

Муж мотнул головой:

– Цинична пословица: люблю тебя, пока спишь зубами к стенке, а ведь верная. Женщина по сути своей – лютый зверь, но одетый в карнавальный наряд!

– И ты, значит, подглядывал?

– Извини, можно и так назвать. У меня был журнал, я прятался за него, чтобы другие не видели мой интерес. И так это сердце щекотало больше. Гормоны играли, согласен, ножка там упругая, глянцевая, губки припухли, бедро высокое, все ваши прелести, но и другое что-то было, романтичное, я почему-то тогда верил, что женщины – вышли из другого мира, они из другого теста, ну, не из прозаического же ребра Адама. Честное слово, тогда другое время было. Поверишь, нет, я до десятого класса не знал, что у женщин бывают месячные. Сейчас любой ребенок в курсе, что такое «О-кей о-би».

– Ты, вроде, хочешь вернуться в ту жизнь? – спросила она и сама подумала: «Я ведь тоже хочу»

– Да, хочу, – муж ответил твердо, сжал свои костлявые кулаки.

Тогда она обняла его. И ей почудилась, что она скользнула в ту роскошную, стереометрическую жизнь. От мужа вдруг запахло тем самым «убежиным лугом».

Вообще-то она прожила с ним шесть лет. И сейчас это считается вполне естественным: хладность чувств, муж удобен и всё. Но не так, не так это. Андрея она так и не разгадала. Что он хочет, чего он по жизни ищет? Порой он ведет себя просто отвратительно: бывает, день, два, три молчит. Придирается ко всему. Бродит по комнате, марширует: «Грязь, грязь, грязь, всюду грязь, белье не стирано. Жрать нечего». Так он ее изводит, терпи, Ольга, атаманшей будешь! И напивается – тоже день, два, три. В какой он тогда жизни живет, в объемной или в плоскополостной?

А иногда хлопнет по карману, а там – звенит. Кажется, так поэт писал: «А не махнуть ли нам в ресторацию?»

– Лучше на концерт классической музыки! – издевается она.

– Предпочитаю пищу из духовки, вместо духовной.

И они мчатся на старой иномарке в ресторан:

– А может, всё же на Моцарта? – Андрей это говорит у входа в гастрономическое заведение.

– «Реквием» слушать?

– А закажем мы, пожалуй, устриц?

– Брррр! – она трясет головой.

Ни он, ни она никогда не выковыривали устриц из их бронированной оболочки. И в местном ресторане никогда этих устриц не бывало. Тем не менее у девушки со старинным «вроде кокошником» он просит устриц. Официантка пони-
мает шутку и вскидывает бровь:

– А если серьезно?

– А если серьезно, – нарочито хмурится Андрей, – то что-нибудь по-царски или по-купечески.

Девушка убегает, сверкая отполированными лодыжками, она довольна шутником-клиентом. Естественно, он даст на чай.

Он мил и противен. Всякий ее Андрей. И никак его не разгадаешь. О таких говорят «себе на уме». Но разве она не себе на уме? Все – себе на уме. И обман теперь становится главным правилом жизни. Вот ведь как. У исследователя русского языка, автора знаменитого словаря – у Даля – этого нет: «Не обманешь – не проживешь». Плоский мир, он ведь рыночный мир. Два десятилетия назад все ухватились за этот самый рынок. И теперь так уютно живут в нем. Как в бане. Или в тесном автобусе. Друг к другу липнут телами, дышат друг другу в загривок. И ведь никого не стошнит. Принюхались!

Но разве ее камуфляж, ее маскировка не из этой же оперы?

Она сама себе отвечает: «Не из этой. Я всё это делаю жалеючи – того же самого мужа».

Другая бы чуток бровью повела или там зажмурилась, откинулась, поправила, выставила ножку, потанцевала, сделала загадочное лицо, посмеялась бы, играя глазами, и всё – уже оказалась бы в чужой постели. Ну и что – какой грех, сколько их в жизни нашей! Уверена ли она, что муж ее не барахтается на атласных, чужих простынях? Не уве-ре-на!

Ну и что?

Это, конечно, интересно. Но как-то всё примитивно. Будто мы все не люди, а кобылы и жеребцы. Этому плоскому чувству проще простого поддаться, поиграть, как та же кошка с мышкой, а потом проглотить. Миром командуют бабы, а не обалдуи мужчины. Мир стал амазонистым! Так-то. Женщины, если надо кого-то соблазнить, готовы отрезать себе одну грудь, а могут и вшить третью. Лишь бы добиться цели. Они последовательны. И живучи, как кошки.

Но ладно, «изменив» мужу, интересно и с ним поиграть, поврать слегка, увести за нос, наговорить с три короба, потом жарко распахнуть объятия и пластилиновый ворон – твой. Дурни они, стоеросовые. Но это всё, эта геометрическая «измена» не для нее. Слаще, намного восхитительнее другое!.. Сон – это понятно. Сон – это божественное лекарство от всего. Лекарство от жизни. Но вот это и будоражит кровь. Кровь кипит. И плоский мир вдруг начинает надуваться, как велосипедная камера. Мир позванивает. И наполняется волшебными звуками. А всего-то ничего. Набираешь несколько номеров на нагретом, зажатом в кулаке телефоне. И из этой перламутровой волшебной штуковины вырывается его голос. И уже ясно видишь именно его загорелое с самого рождения, бронзовое лицо. Такие лица у испанских футболистов. Другие люди назвали бы этот голос писклявым. Но он не такой. Это – тенор. Где-то она читала, что тенор – самый привлекательный, самый сексуальный мужской голос. Чистая правда. Бас, он для войны, с ним робеешь. Баритон – какой-то самовлюбленный, эгоистический звук. А тенор! Он вонзается в самое сердце. Мужики, ревнивцы, называют редкий этот голос блеяньем. От зависти. И вот от этого-то голоса буквально столбенеешь. И мир вокруг начинает сыпать искры. Он приятен этот мир. Наверное, такое чувствуют наркоманы. Но зачем ей героин и элэсдэ, если стоит пройтись по клавишам! И вот – это волшебство. О чем они говорят? Да ни о чем, о совершенных пустяках, о том, что он сегодня передвигал в своем доме мебель. И она, кажется, советовала, куда надо поставить книжный шкаф, куда одежный, куда стол, куда стул. Просто, геометрически просто. И как это всё интересно. Она о кошке своей рассказывала, кошку звали Муська. Во время автомобильного путешествия с отцом и матерью, с братцем и сестренкой, Муська потерялась. А потом прибежала на то место, откуда уехали. Как все радовались, что Муська опять воссоединилась с семьей!
О пустяках разговаривали. Он тоже интересен: наив, стопроцентный. У него была девушка. И он с ней жил уже. И однажды девушка та, Даша, залетела. Тенор, милый, глупенький чуть не плакал: «Что делать?» А она наставляла. И её, конечно, немножко коробило оттого, что какая-то дурища Даша спала с ним, но одновременно и радовалась тому интиму, который телефонный друг подарил ей. В этот вечер она была особенно счастливой. И даже рыбки на экране включенного просто так телевизора обрели вполне человеческие улыбки. А уж муж, муж ей показался зря обиженным человеком. Она пожалела его начинающее стареть лицо, сутуловатую фигуру и голос неопределенного окраса.

«Муж объелся груш», – сказала она сама себе, подошла к нему и потерлась о его плечо щекой. И поцеловала в губы. Аххх!

Андрей тряхнул головой, как-то неопределенно посмотрел по сторонам, и глаза его стали влажными. Что это сегодня все плачут?!

Муж терпеливо сносил телефонные разговоры с другом. Она сама дала маху, сдуру призналась. Очень уж хотелось поделиться радостью. И радость эта вышла как-то внезапно. Два часа подряд они обнимали друг друга голосами. И дошли тогда до самого сокровенного. Секс по-телефону – это для мальчиков-онанистов. Другое это, совсем иное. Эти сладкие стоны были слышны только им. Они разговаривали о пустяках, у него в комнате стоял шкаф, который надо было подви-
нуть или к окну, или к двери. Вот о чем шла речь. Секс, вот он в чем: в голосе, в интонации. Он и был, такой нежный и нереальный, как во сне. Это был чистый секс, романтиче-
ский, межзвездный.

И вот, в полупьяном от этого секса виде, она призналась Андрею: «Молодой, неженатый парнишка, с которым я чувствую себя... счастливой до конца».

Муж помрачнел. А она запрыгала вокруг него:

– Слушай, ведь сам говорил, что любишь меня?

– Говорил, говорил, – уронил Андрей. Она блеснула счастливыми глазами:

– Ну вот, а что для тебя счастье любимого человека, ведь ты должен радоваться счастью любимого человека!

Андрей зло взглянул на нее:

– Я не француз!

Тут же она, почему-то суетясь, попыталась доказать, что у нее с тем телефонным абонентом ничего не было и не будет, что у него свои перспективы и свои девочки, что она его старше больше чем на десять лет, куда уж ей тягаться с молодыми вертихвостками.

– Глупый, это просто разговор, зачем мне терять семью, у нас с ним – невинный разговор.

И заметила вдруг, что вся пылает. Лихорадка. Слава богу, что люди не умеют читать мысли.

Муж нравоучительно этак:

– Я знаю, что человек развратен, но ты сдерживай себя, не давай этим грязным чувствам выползать из своей змеиной норы.

– Ты веришь тому, что говоришь. Сам-то ты кто такой будешь? Протопоп Аввакум? Отец Сергий?... Ха-ха-ха, и это мне говорит человек, повидавший не один десяток женских... но не будем об этом.

Она начинала злиться. Досадно: Андрей поломал кайф. Так теперь говорят.

С тех времен муж стал по-другому на нее глядеть. Ей показалось: следит. Чудеса в решете, ей и это интересно. Тайно запереться в ванной, набрать эсэмэску, послать ее другу. Разумеется, это не та же прелесть, которую дает разговор, не тот длительный, восхитительный кейф (уже толстовское высокое слово), но и то что-то вроде сердечного аромата ландышей, вырвавшегося из приоткрытой форточки. И вот, еще не вышла из ванной, ответная эсэмэска легко и нежно лизнула сердце: «Спокойной ночи, моя принцесса!» Моя.

Вот говорят, что в нашем мире не осталось заповедных мест, что негде уединиться, что все туалеты стали общественными, а в спальнях – телекамеры, что везде теснота и весь мир стал китайской народной республикой. Это не так. Есть, существует место, где кругом стены. Это телефонное пространство. Никто в него не может проникнуть. Разговаривай сколько душе угодно, наслаждайся. Тут полный интим. Может быть, на какой-то телефонной станции всё это и записывается на жесткий диск компьютера, но какое до этого дело ей, ее другу?! Удивительный, стереометрический мир телефонных, секретных разговоров!

Обычные слова. Но в разных устах они звучат по-другому. Андрей лепечет заученно: «Спокойной ночи, мой лисеночек, моя сказка». Ску-ко-ти-ща! А если эти же слова вложить в уста друга? Сияние сфер, музыка рассвета.

Она предпочла бы, чтобы Андрей не говорил своих «ласковых» слов. Ласковые слова должны принадлежать тенору. А муж эти слова где-то крадет. Да, и не идут они ему. Пусть Андрей заведет какую-нибудь фро, фря, фру, фрау. С ней тешится пусть. Однажды она бегло предложила: «Заведи себе девчушку какую-нибудь, и не будешь тогда беситься». Он, морщась, шумно и брезгливо вздохнул.

– Ты чересчур щепетилен! – подытожила она тот разговор.

И Андрей вроде успокоился.

Телефонные разговоры с тенором, он работал водителем большегрузной фуры, стали всё чаще и чаще. Она уже не могла без них обходиться. Она ныряла в них, как в сон, и там, в этих разговорах, плавала, наслаждалась их трепетными волнами, их щекочущими объятиями.

А вот было дело. Возвращались из Питера. Зачем туда ездили, бог знает. Пробежку по Эрмитажу совершать, чтобы всё потом прочно забыть, всех этих Рубенсов-Рембрандтов. Муж, выпив бутылку пива, вышел покурить в тамбур. А тут – рр-раз – телефонный звонок. Пока Андрей курил. Это был он, друг. Он попал в аварию, еле выкарабкался. Она ужаснулась, какой-то черный холод вдруг охватил ее. А что, если бы... если бы его не стало, не стало совсем? «Но тогда зачем
и мне жить? Я ведь живу от одного разговора до другого. Остальное всё – нелепый сон, скучный летаргический сон». Но – счастливый случай, выкарабкался. И это его голос ласкает ухо, завиток, лицо, грудь, низ живота, всё тело.

В вагоне уже все спали. Явился муж. И она стрельнула в Андрея озорным глазом. Ведь так хорошо жить и слушать этот голос. Она – мужу: «Нехило бы завеситься». Он вроде бы пролепетал: «Зачем?» Но она цыкнула: «Простынями. Молчи, глупый!» И в этом белопростынном шалашике она волчьей хваткой (что произошло-то?) накинулась на Андрея, стала его целовать, гладить, прижимать к себе, класть его руку и туда, и сюда. Андрей откликнулся. Странно, странно, какое-то кровосмешенье. Кого она жмет к себе и гладит? Антипода друга! И поняла – без ее Андрея не будет этих сладостных разговоров с бронзоволицым мускулистым ее тенором. А без тенора сам Андрей съежится и перестанет существовать. От него останется лишь неодушевленная тень.

И тогда-то уж придется просто уснуть. Отрубиться полностью... Спать, спать, спать. До бесконечности. Земноводная жизнь в плоскостном режиме ей не по душе, лучше уж заглотать пригоршню кокого-нибудь феназепама.

Да-с, господа хорошие, Андрея она не жалела. Разве можно жалеть люстру или умывальную раковину? Их функция – производить свет, пропускать воду. Такая же примерно и у мужа.

Но вот что за-ни-ма-тель-но. Равновесие «муж-друг» потерялось.

Она стала думать, что голос друга бессмертен, когда захочет, тогда и наберет его телефонный номер. Порой пугала мысль, короткая, свирепая: «А ведь он женится, ну, на той же Даше, и я ему буду абсолютно по барабану. Полный «здец».

А вот еще было, душу дерануло. Выпивший друг подбирался к реальному сексу. Но она категорично продиктовала в трубку: «Милый мой принц! Знаешь ли ты правила поведения в стриптиз-клубе?» Ее тенор там, в двух километрах от нее, молчал. Кашлянул: «Не бывал, гм-м, не знаю». Она продолжила: «Так вот. В правилах скромнейшего этого заведения танцовщице можно делать всё. Раздеться полностью, присесть на колени клиенту в чем мать родила, обнять, однако самому клиенту нельзя распускать руки. Пальчиком низ-зя! Тут же тебе пенделя, и путь заказан.... Понял, миленький?» Наверное, он понял, три раза кашлянул в трубку и отключился.

Честно признаться, она хотела его, и прижаться, и заняться этим самым. Но в том-то и весь смысл, что, прижавшись и занявшись, она разрушит всё. И будет всё, как обычно. Тайные встречи, потом охлаждение, со всех сторон. Ее. Его. А здесь, в телефонных разговорах, был вечный накал и вечный коитус.

Порой она забывала заряжать свой телефон, и тогда, осознав оплошность, мчалась к розетке. И чувствовала ломку, как это чувствуют наркоманы. Сердце ломило.

Порох надо держать сухим, а телефон заряженным.

Прошло полтора года. И если случалось, что никто ей не отвечал, к примеру, тенор спал или был вдали от телефона, она начинала злиться. Градус ее злости доходил до кипения. Она лягала упавший на пол шарфик. Кидала об стену попавшуюся под руку вещь, сумочку свою, к примеру, и шлепалась на диван: «Вот гад!» Сжималась. Упиралась глазами в угол... Мимо нее плыл, шевелил ногами и руками Андрей. Он подсаживался. Слюдяной, изогнутый, почти прозрачный. Из какого-то желтого целлулоида.

Просидев так с полчаса, она вытягивала ноги, вздыхала продолжительно, словно выдувала из себя ядовитый воздух, и тут же засыпала.

Тут, во сне, она была даже счастливее, чем в разговоре с тенором. Тут и деревья были иными, они не мешали, а ласкали тело. И травы были теплыми, парными, лучше любой простыни. И пахло так, что взлетало сердце. Она летела мимо дрожащих от страсти, упругих колонн, мимо облаков, похожих на мужское семя. Тут и жизни-то нет, чистая радость.

Просыпалась она долго и мучительно, будто входила в холодную и грязную воду. Надо входить, надо переправляться на другой берег.

И однажды всё это всё же случилось. И Андрей с омертвевшим лицом, кусая губы, сдавленно сказал:

– Надо на другой берег!

– Это сон? – спросила она. – Кому на другой берег?

Он возразил. Смеет возражать. Синяя жилка билась на виске:

– Это явь, мой лисенок!

– Куда на другой берег? – попыталась улыбнуться. – Переправлять волка, козу и капусту?

Она шутила. Так. Искусственно. Он тоже с усилием улыбнулся:

– Разводиться, милая! Я так больше не могу.

Тоже шутка?!

Тогда и она растерялась. Слабо сказано.

– Как не можешь?

– Мне кажется, что ты постоянно с ним в контакте. Ты разговариваешь с ним всюду. Из кухни, из ванны, из туалета.

– Чушь, чушь, дурь и глупость.

– Уж лучше бы ты с ним спала!

– На другой берег. Замолчи! Дрянь, животное! Не говори так, а то вот возьму и это... сделаю.

Его голос упал:

– Делай.

– А ты потом локти кусать не будешь? – Голос бодрый. Оптимистка, блин!

– Не буду!

Он тоже ответил с железом в голосе. Зачем она так?

– Ах, не будешь, а я вот назло ни в какой загс с тобой не пойду. Потому что ты ничего не понимаешь.

– Что тут понимать? Не любишь ты меня. Тэкс? Тэкс?

Глупенькое междометие «тэкс». «Здец» – лучше.

– Да, не люблю, не люблю, не люблю. Ты мне мерзок. Ты – абвгдеёжз. Буква ты.

– Кто-кто?

– Буква, то, чего не существует. Твое тело нужно для ношения рубашки и свитера, джинсовых порток. Твоя голова и твой язык нужны лишь для того, чтобы угождать другим людям, подстилаться под любого человека. Да, я – телефонная шлюха, но ты-то, ты – еще хуже.

Андрей белее мела. И потерял дар речи, только лопотал: «Я ведь для кого, для кого? Для тебя?»

Резкая морщина на лбу, он называл её «морщина крестного», стала еще глубже. И седина стала ярче, рельефнее, наверно, он переходил в стереометрические плоскости. И она тоже переходила. Пальцы Андрея, уроненные на полированную крышку обеденного стола, вздрагивали. Она открыла для себя и то, что и её пальцы вздрагивают. И ярко в мозгу вспыхнуло: «А что, если и эти телефонные разговоры – сон? Да, сон. Это, естественно, на все сто пятьдесят процентов сон. Да он мне и не нужен, этот сон, этот мираж. Глупый сон! Я полощу мозги молодому человеку. В ответ он выкручивает белье моих мозгов». Как же это она не видела? Она вдруг ясно поняла, будто всё пришло вместе со вспышкой молнии: «Я уплыву на другой берег». Или как там Андрей высказался...

А что это за окном? Она подошла к оконному стеклу. Зачем подошла? А там? Там на дереве – пташка, голубь-вяхирь, или как его там, носил в гнездо червячков. Он-то не во сне ведь.

Она распрямила пальцы. Они перестали дрожать.

Она облизала губы и, не глядя в лицо Андрею, словно решая какую-то великую задачу, спросила:

– Не пожарить ли нам картошечки, а то спать хочется.

– А не лучше ли устриц? – Муж ожил.

Он опять у нее на коротком поводке.

Третий танец Брамса

1

...Сикашь-Какашь-Вар. Перевод с мадьярского на солдатский. Наяву город называется Секеш-Фекер-Вар, что значит «стольная белая крепость». Конечно, в крепости той есть ресторан «Чардаш». И Брамс в том ресторане рыдает одной струной – до жарких слез. «Чардаш» – чары! Венгры любят яркие цвета: желтый, розовый, зеленый. Говорят, они по природе цыгане.

От всех мадьяр, и горожан тоже, пахнет горьким запахом костра и лошадиного пота.

Они понимают: «жена офицера». Они вскидывают голову к небу: «жена летчика». Все вскидывают, особенно старики. В ресторане – токайское, из черной смородины, вино. И скрипки. Брамс. Цыгане.

У бармена – усы подковой, черная, с атласными вставками жилетка. Чин по чину. Раньше это видела в кино «Венгерский набоб».

У женщин – смешные имена, вроде «Варежка» или «Пирожка»!

– Санек, потанцуй с Варежкой, а Пирожке улыбнись.

К чему ревновать? Они чужие, а она – жена летчика! Это милость. Пусть прижмутся к русскому офицеру. Цыганской статью.

Но...

Просикали, прокакали город, Венгрию, «Чардаш». Мимо движущихся часов Сикаша-Какаша – в кубанский город Кореновск. В царство камыша. Про коренных кореновцев сложено: «Ребята загорелые с лимана»

Там воткнули в голую степь, в зеленую палатку. «Всё равно ваше жилье в небе, под пропеллером!» Палатка – это вокзал перед небом! Спите на мешках!

Решила: буду жить пока у мамы. Пока! Временно. Втиснешься в это общежитие и квартиры не видать, как своих ушей. «Санек, не обижайся, Санек, дай я тебя поцелую! Клянусь, я до Верховного дойду, чтобы дали квартирку. Ведь с дитем! Не надо, не хлопай ресницами. Приезжать буду. Раз в месяц! Сам знаешь, как с ребенком. Жара! Зной. И еще, скажу тебе, не прилетай по четвергам, не надо нарезать круги над библиотекой. Тебя начальство заругает, да и мне, вообще-то, стыдно. Читай книги, играй в бильярд, жди!»

2

...«Вышла мадьярка на берег Дуная» и помахала желтым платочком. Прощай! И слезу не смахнула. А как льнула в танце и бедром напрягалась. Натянутая струна, запах канифоли. Инна, Инна, одну тебя люблю! Под юбкой у мадьярок – скрипки. Кто эту пошлятину придумал? Кто? Не помню.

И хорошо, что пиннули оттуда. На родину. В степь! Вот приехал к ней, домой – всё хоть и чумазое, а свое! А они на восточном западе всё в карман заглядывают да в кошелек.

Говорю ей: «Инночка, солнышко мое, кур разведем, плимутроков. И вот подсолнухи молотим! Две фляги масла на целый год хватит!»

Она морщится: «Ты – несовременный. Мезозойская эпоха!»

И еще: «Не называй меня солнышком! Мое имя – Инна. Иная то есть».

Часто и не называю. Но сам я – как этот вот подсолнух с развесистой шляпкой. Куда она, туда и я локаторы настраиваю.

Я у нее в библиотеке книгу видел с иллюстрациями. «Ван Гог». О художнике. Этот Ван Гог умер в нищете, а его картина «Подсолнухи» теперь стоит один миллион долларов. Вот бы ему – перевод на тот свет! Или нам.

Хотя бы малую часть этой суммы иметь. Конечно, сразу – квартиру. И уже жить вместе, щекой к щеке. Современный чардаш! Но это же очень интересно большой палкой, бадылкой (только на Кубани это слово и слышал) колотить по шляпке. Из колючей шляпищи семечки прыгают, как гильзы из пулемета. Подсолнухи – цветы. Только они пользу приносят, поэтому и стали «технической культурой». Это несправедливо! Они – большие, красивые цветы.

3

...Всё тело чешется от этой гадости.

Да не обнимай ты меня. Колко здесь! Что за интерес приставать в таких местах?! Потом, потом!.. Дома, что ли! Сань, я осержусь – не обнимай, я сказала!.. Сань, а когда ты с Варежкой танцевал или с Пирожкой, что чувствовал?

– Музыку! У них это... У мадьярок... Как тебе сказать... Под одеждой – скрипка!

Если честно, то напрасно я за него пошла. Уж лучше бы он был «оторви да выбрось», чем такой причесанный, чем паинька. Учился – на отлично. Теперь – отличник боевой и политической подготовки. ОБП. Деликатен со всеми: «Здрасьте! Извините, пожалуйста!» Не в этом мире ему надо жить, а в раю. Кисель, пряники – вот его место! И то, что он летает на «вертушке» своей, это ничего не говорит. В белых перчатках. Меж звезд.

«Среди миров в мерцании светил,

Одной звезды я повторяю имя,

Не потому что...»

Дальше забыла.

Специально ведь подсунула ему Варежку эту. Погрейся, соблазнись. И мне легче будет! Нет-нет, порочна я ведь только в мыслях, на самом деле – ни-за-что! Уговаривала её: «Рукавичка, красавица моя! Я тебе заплачу, хоть в форинтах, хоть в зеленых, только затащи Санька! Он ведь ангел, летает во сне и наяву. А ты его... ну, хотя бы на поцелуй. Напиши ему письмо, русскими печатными буквами. Я подкину! Вот ручка, вот листок».

Подкинула.

Он светлые, санитарные свои брови вздернул: «Это ты сама написала». Угадал. Варежка плачет: «Сан-и-я ми-нья, как это сказать, дует».

– Дуется?

Да, дуется! Не надо форинтов и американских денег.

Какая всё же мерзость эти подсолнухи! И масло от них школьным буфетом пахнет! Хеком. А он еще и сравнивает себя с этим лопухом, куда светло солнышко – туда и я!
Р-р-ррр-астоптать эти шляпки! Каблуком, под звуки «Чардаша»...

4

...Тоскую и по Димочке, и по ней. Особенно – по ней! У нее темные, испанские глаза-оливки. И волосы, короткие волосы, плавно переходящие в смуглое тело. Странно, как будто и нет волос. Это как шелковая ткань, ворсистая ткань – ее волосы! Когда с ней в постели, то как будто беззвучно скользишь в воздухе! Ни вертолет, ни самолет этого не заменит! Она называет меня «ангел», словно я святой человек? Какой я святой?! Набит грехами, как чувал маслянкой. Маслянка – семечки по-кубански.

Еше у нее тонкая ладошка, так теплый, нагретый солнышком листочек! Когда забираюсь в кабину, то стараюсь не думать обо всём этом, отключаюсь. Вчера вызвал Малюков, уговаривал лететь  т у д а, там базироваться. Месяц – «в горячей», месяц – в Кореновске. И месяц – где хочешь. Хоть на Марсе! Позвонил ей! А там, в трубке, радость. Впервые за два года дрожь в голосе:

«Ты, Санек, ты не вздумай отказываться! Не вздумай! Приказываю! Ведь тогда квартира наклюнется. Хрустальный свет люстр. Заживем припеваючи. Я в халупе не намерена. Да, люблю, люблю тебя. Но ведь замуж зачем выходила? Жить привольно! Чтобы в теплый туалет, а не в сортир на улицу! Ванна, душ. Прости, прости. Но ты усек? Нет, ты правильно понимай. Люблю, конечно!.. Одно другому не мешает. Тебя не убьют. Ангелы не умирают!.. Заруби на носу – не убьют».

Я и так знаю, что не убьют. Я мало верю в собственную смерть. Порой мне кажется, что я абсолютно бессмертен. Кто и когда мне это сказал? Это сказал мне голос во сне. Звучал венгерский танец. Брамс! Может, Брамс пропел? «Ты – бессмертен!» И поставили свою тягучую резолюцию скрипки!

Малюков сказал: «Пиши!» Он почему-то не обрадовался согласию, но подвинул белый лист бумаги по полированному столу. «У тебя, – спросил полковник Малюков, – ведь сын?» «Сын», – отвечаю. «А ее любишь?» – «Люблю!» Разговор не характерный для мужчин, особенно для военных, особенно для летчиков. Малюков нахмурился еще больше и вложил листок с «заявлением» в голубую папку. Не в черную!...

5

...Вот настоящий поступок! Всё ему простила. Всё, всё, всё, всё. Не хлюпик он. Санек, ты не хлюпик, а настоящий «ого-го».

Звоню: «Знаешь, там говорят и платят в зеленых? В ресторан закатимся! Помнишь «Чардаш»? Сын вырастет, поймет: папа – не лапша с вермишелью». Я сразу его портрет прикнопила на стенку! «Санек! – кричу в трубку. – Ты не хлюпик. Годок полетаешь туда, в точку, и мы обставимся как сле-
дует, машину купим! Здесь вон все-все без зарплаты кукуют, спились, по помойкам роются! Ты даже можешь теперь над нашей библиотекой круг сделать, как тогда. Девочки выбегут, помашут тебе! Санек, а потом мы выкрадем твою «вертушку» и маханем в «Сикашь-Какашь» токайское пить. Тазиками!

Мне Нина Михайловна говорит, что я на киноактрису Софи Лорен похожа. И характер ее. Она фильмы с ее участием называла. «Брак по-итальянски». Специально кассету взяла в прокате. Ничего похожего. Не щеки, а воронки у этой Лорен. Характер мой, горячий! Это – правда.

Моих на работе жаба душит: «Ну, ты, Инна, скоро богачкой станешь! Там по тысяче в день платят». Откуда у них такие сведения? Мы с Димой тебя ждем в это воскресенье, пельмени, салатик. Оливье. И с крабовыми палочками.

А сердце что-то точит. Жук внутренний. Могут подбить! Тогда я куда? Наверное, его люблю. Вот когда определила. Молитву в китель надо бы зашить, «Живый в помощи». Но вот вчера вообразила, что подобьют! Тогда полностью свободна! О-о-о-о! Тогда и замуж выходить не надо, можно – с тем, можно – с этим. Стерва я, стервоза! Люблю, люблю его! Одного! Он там пулями под пулями зарабатывает нам квартиру!..

Что же это я сама себя не могу раскусить? То ненавижу своего мужа, отца моего Димули, а то умиляюсь! Сопли-вопли. Хорошо было бы пойти к священнику, в церковь. Исповедаться. Да не верю я им всем. Наш поп иномарку себе новую купил, дачу строит! А надо им в лохмотьях ходить, как Иисус!

И вот этому рыжему попику я должна докладывать, что на сердце, что – в сердце, что – под сердцем. Убьют, убьют ангела Санька!

Читала «Аэропорт», Хейли. Когда самолет падает, у пассажиров и летчиков срывается одежда. И приземляются все голые. Голые трупы! К чему такие мысли? Надо выпить вина...

6

...На небе не так наслежено, как на земле. Там почти чисто. Там нет автомобильной колеи, рытвин, ухабов, грязи, крови. В небе если кровь появилась, то она тут же приземляется. На чьи-то крыши. А свод остается голубеньким.

И не я начинал эту войну. Я солдат. Я офицер. Это моя профессия тащить свою телегу по небесным кочкам. Получено задание. Вот она – карта! Штрихпунктир. Туда и надо нанести! Шум и треск ларингофонов! Это – Витя! Мальчик. Он не хочет в Тамбов. На нем основная задача – укусить! Нажать на гашетку! Да их и не видно почти. Люди ли это? Хотят разодрать страну в клочки, намотать вместо портянок. Фиг вам. Как в мультике. Фиг-вам.

Она называет меня «ангелом». Между прочим, ангелы – не злятся.

Про «чехов» говорят, что коварны, что в дом пригласят, напоят-накормят, спать уложат. Проводят до ворот, а там и – нож в спину. Всегда так. Это еще генерал Ермолов заметил!

Вот теперь подали на суд. Мирный аул – на экипаж вертолета «МИ-6» бортовой номер 28946. К ногтю – Сашку Клюева, меня то есть. К другому ногтю – стрелка-радиста Витю Коваленко, к третьему – штурмана Скляра Вячеслава Романовича!.. Свет тюрьмы. «Ковровая бомбардировка мирного аула». Мирный, ага! Если бы не оэртэ, заработал бы я тогда квартирку за стальной решеткой. Но оэртэ снимало бой. Всё на пленке. И как они зенитками да «птурсами» лупили! Всё на пленке! Малюков тяжелой рукой махнул: «Фортуна, братец, (нецензурная латынь) сестра тебе! Сняли с подозрения!»

Он, Клюев, не подсолнух теперь, а – «техническая культура». Отец говорил: в голод подсолнечный жмых спас всё село. Его у них «колобом» зовут. Колобом, перессованной кожурой семечек, питались.

Полковнику тому надо было сказать, что ему тогда всё было до лампочки, кого Витек там трахает. Мирных ягняток? Все они... Вначале, когда вылетаешь, чего греха, сикашь-какашь. В небе так сладким яблочком желудок сожмет. «Влупим. По первое число!»

Куда тот «мирный» Санек, Витек, Славик, куда ангел небесный делся?! Ангел, он с дубинкой!

Только не оглядываться на солнышко свое. На нее...

Не сметь! Кррру-гом!

7

...Они что меня знают, они понимают мою душу? Они еще могут меня осуждать! Да, накликала! Не выла? Мысли передаются... Кто-то их подслушал.

И Санька привезли в рваном, поцарапанном цинке. Он что, многоразовый, цинк тот? Она не понимала. Она шла на кладбище. Зарыли его, она махнула машине: «Уезжайте, я пешком!» Нина Михайловна осталась. Сначала сердечное тычет, желтые горошины, потом шоколадку! «Съешь, полег-
чает». «Мне уже полегчало! – злюсь. – Давай сядем».

Сели на плиты.

«Придвинься ближе!»

И тут шепчу ей, громко шепчу Нине Михайловне:
«Знаешь, Нина Михайловна, только ты не падай! Это хорошо, что Санька убили! Я его не-на-ви-де-ла. Вот. Только сейчас это поняла. Меня высшие силы пожалели и расстреляли с земли «ангела небесного» майора Клюева! Из зениток влупили».

Нина Михайловна побелела, думала, я с ума тронулась. Шоколадку крошит, в рот мне пальцем пихает. А я мычу: «Выпить бы сейчас, чтобы легче».

И в кафе зашли, помянули. Там музыка. Но «Чардаша» не нашлось.

Квартиру дали и денег. От государства. И нам с Димкой стало хорошо. Я Димку по последнему слову и одевала, и обувала. И учила. Ни одного родительского собрания не пропустила. Одна промашка. Я говорю: «Иди в экономисты, прибыльно. Тихо». Он вертолетчиком хочет, как отец! Рву волосы. А он свое гнет, не то что Санек. У Димки характер мой! Сдалась я. Поедет Димыч мой в этом году в Сызрань, на вертолетчика поступать!

И никто мне не нужен. Так, за десять лет встречалась с какими-то, даже рож не помню. С чужого плеча любовь. Фрикции-фикции. И, вообще, есть ли «льюбофь»? Варежка так произносила. Квартира есть вот, почти в центре города. А любовь? Очень сомневаюсь!

Хотя... Когда вот Брамса включат... Цыганщину эту...