Ольга Гонцова

...И не плакать! Хотя ком в горле и так жарко-жарко, и глаза горячие какие-то... Я должна быть одна! Как мне теперь к нему относиться? Как мне теперь быть веселой?

Очень смешная ситуация... Вот я совсем свободна... Теперь прекрасное имя Антон должно будет стать для меня самым обычным.

* * *

Это случилось в другой жизни, четыре года назад.

Я была молодая, ранимая, с душой нежной – как пузико у ежика. Только что окончила режиссерское отделение и оказалась в ТЮЗе нашего небольшого городка, чтобы начать звезд-
ную карьеру Марины Мейерхольд или Марины Спилберг (Марина – это мое имя).

Актерский состав ТЮЗа был великолепен: парочка алкоголиков-неудачников, парочка малолеток-недоучек, парочка дезориентированных в любовных делах женщин и еще несколько более-менее нормальных человечков.

Мы ставили спектакли и кукольные, и в живом плане. Причем по ночам перед выступлениями я не спала, молясь о том, чтобы все актеры вышли на работу, и вдобавок – чтобы вышли во вменяемом состоянии, чтобы помнили роли, чтобы, чтобы, чтобы!.. Натянутые нервы! Боярышник, пустырник, валерианка! Реки успокоительного!

Никто не жалел бедную Марину Сергеевну... Черствые, злые, колючие, неуважительные и непочтительные слова и взгляды: «Кто она такая?! Что она раскомандовалась?! Мы привыкли жить вольно и работать, когда захотим и как захотим! Замучаем, затравим, выгоним!» Каторга для режиссера. День за год.

Среди прочих выделялись насмешливые, изучающие глаза Антона Краева, студента-заочника строительного факультета, предпочитающего до получения высшего образования послужить Мельпомене.

Как я ненавидела эту язву! Казалось, он тоньше других чувствовал и мою неуверенность, и мои терзания, и мою беспомощность перед целой ордой неуправляемых «звезд сцены». Его веселило, когда я краснела и заикалась от раздражения, кусала губы, нервничала, никак не могла найти общий язык с подопечными. Он хохотал до упаду, когда из моих гениальных режиссерских «фишек» получались только больные шишки.

Отпустив всех после репетиций, я садилась в зале, сжимала зубы, сдерживала слезы и цедила: «Идиоты!.. Как вы все мне надоели!..» А перед глазами стояло ехидное, всепонимающее лицо студента.

Как-то наш администратор договорился о показе кукольного спектакля в одном из детских садов. Декорации и куклы уже были сложены в тюзовском пазике, а вот артистка Лукина ко времени выезда так и не объявилась (ее, как выяснилось позже, скрутил ревматизм). В довершение ко всему артист Грушин только что оторвался от какого-то застолья, и глаза его были несколько туманны, а речь – невнятна. Заменить Лукину решила я сама, а что касается Грушина, так он божился: «Все будет супер! Сыграю как на духу!» Краев, правда, выразил сомнение, но помог нетрезвому коллеге загрузиться в автобус.

Самое интересное случилось во время спектакля, к началу которого Грушина развезло, как сельскую дорогу после ливня. Он еле удерживал свою огромную куклу, бурого медведя, над ширмой. И Миша его говорил жутким замогильным голосом. Но это бы еще ничего! Вдруг нашего пьяного кукловода словно пронзило током откуда-то изнутри. И он совсем не по сценарию, как подрубленный, полетел прямо на ширму вместе со своим медведем на вытянутой руке... На несколько секунд мое сердце остановилось.

Я уже видела в замедленном действии, как ширма опрокидывается на малышей и воспитателей, сидящих по ту сторону. Сверху летит вместе с медведем Грушин. Дети визжа бросаются врассыпную. Мы, актеры, стоим с каменными лицами. Я, как режиссер, опозорена раз и навсегда. Разрушена вся моя жизнь.

Спасение пришло от Краева. В самую последнюю секунду он удержал Грушина за шиворот и перехватил у него медведя. Мое сердце забилось снова. До конца спектакля Антон играл две роли сразу: медведя и волка. Причем он очень удачно имитировал замогильный жуткий голос Грушина, спавшего у актеров под ногами. После показа, незаметно для детей и воспитателей, наш спаситель оттащил в автобус неподвижное тело перебравшего товарища.

– Расслабьтесь, Марина Сергеевна, все обошлось! – смеясь, сказал мне Антон, когда мы уже ехали назад. – У вас такой расстроенный вид!

Кажется, я снова его веселила. Только в этом смехе мне больше не мерещились издевка и злорадство. Здесь было что-то другое: ироничная улыбка взрослого, наблюдающего за первыми неумелыми шагами младенца.

Что-то в Краеве с этих пор изменилось. Возможно, закончился период изучения нового режиссера. Человек (то есть я) стал понятен. Образ проявился. Антон больше не был сторонним наблюдателем – он стал мне усиленно помогать.

Он не любил фальшивых нот ни в чем. Если Сабельникова и Русекина пытались надо мной поострить (а выходило у них всегда очень тупо), он резко одергивал их. Если Грушин приходил пьяный, он начинал на него немилосердно орать... Особенно он любил встать на язык пустому демагогу Петрову. Антон становился груб и резок со всеми актерами, заступаясь за меня. Он делал то, чего я не умела делать в силу своей врожденной интеллигентности. А актеры все равно его любили.

Он помог мне войти в этот невыносимый коллектив. Он показал им, что меня надо уважать, что я тоже человек – и не такой уж плохой, как они все сначала подумали. Работа перестала казаться мне ужасной, актеры уже не выглядели монстрами. Растение прижилось. И появились бутоны.

Сначала я еще очень недоверчиво относилась к Антону Краеву – боялась подвоха. Потом я начала улыбаться на его шутки. Потом мне стало делаться скучно в его отсутствие.

Что-то рождалось в душе, тяготило, мучило, требовало образного воплощения, заключения, диагноза, в конце концов. И однажды, идя с работы, я сама себе призналась: «Кажется, это похоже на любовь...» Я задохнулась от такого откровения: «Любовь?.. К нему?!. Как же?.. А почему бы нет? А чем он плох?.. Совсем недавно я его ненавидела... Может, показалось? Завтра проверю...»

Я торопила эту ночь! Пусть она скорее пройдет! Мне надо увидеть его и понять. Любовь или не любовь. Может быть, я просто рассмеюсь над своими глупыми фантазиями...

На другой день Антон не пришел. У него началась зимняя сессия. А я про это совсем забыла. И после бессонной ночи мой удел – нервозность, обида неизвестно на кого, все кругом стали виноваты. И главное, я никому не могла рассказать о причине столь отвратительного настроения.

Внутри меня образовался мучительный мир непонимания. Я перебирала в памяти все слова, поступки, взгляды Антона Краева. Решала головоломку своего чувства, сходила с ума, скучала, злилась: «Овца... Я же взращиваю в себе искусственную любовь, которая не будет иметь ни продолжения, ни смысла... Он получит диплом будущим летом и уйдет работать по специальности. Что я смогу? Что я о нем знаю? Всеобщий любимец, хамло... Что общего у нас? Ничего!!! Какой он человек... необычный... Странно... Когда он был здесь, я всех любила, видела небо, красоту снежинок, мне нравилось вдыхать морозный воздух... А когда он ушел, жизнь стала черно-белой, без запаха, без вкуса. Все стало пусто! Пусто! Весь мир – одна голая схема, пустой трафарет. Там, где он, там все есть. А тут я – выключенная лампа. Холодно, темно, ветер. Где же он, этот человек?! Господи, пусть он поскорей вернется! Мне все равно – любовь, нелюбовь! Пусть он всегда будет рядом! Меня просто нет без него!»

За день до выхода Антона на работу я перестала собой управлять. Дрожала душа, все существо, сознание и подсознание. Недели «думания» о человеке не прошли даром. Однако я умудрялась еще и действовать: приобрела красивую одежду, посетила салон красоты...

И вот в обычный рабочий день, в серый зимний понедельник, строгая и неулыбчивая Марина Сергеевна явилась красавицей – словно бы на собственный бенефис. Догадались ли актеры о причинах этих превращений, меня нисколько не волновало. Кажется, они догадались... Да что уж!

Эмоции поднялись, как воды реки, закованной в плотину... А когда в дверях актерской показался Антон Краев, плотину прорвало.

Когда я увидела это красивое умное лицо, встретилась с этими сияющими пронзительными глазами, когда я услышала его волшебный, желанный голос: «Чуть свет – уж на ногах! И я у ваших ног! Здравствуйте, Марина Сергеевна! Не ждали? Не скучали?»... Тогда я поняла, что нет никакой искусственной надуманной любви, а есть моя единственная
огромная Любовь в масштабах Вселенной, и огромней ее еще ни у кого никогда не было.

А он вел себя так, будто бы на протяжении своей сессии тоже все время думал обо мне. Я старалась не обольщаться, но как еще можно было истолковать его странное поведение, когда во время репетиции он уселся напротив меня и молча, откровенно битых минут пятнадцать пожирал меня совершенно серьезными глазами? Когда же Лукина заговорила о своей страсти к творчеству Фета, он вдруг принялся на память цитировать его строки, причем, не сводя с меня этих жгуче-синих (такое бывает!) глаз.

– Погляди мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней:

Чем яснее безумство в твоих,

Тем блаженство мое несомненней.

Он перевел дыхание, самоиронично усмехнулся и продолжал:

– Или вот еще у Фета!

Мы встретились вновь после долгой разлуки,

Очнувшись от тяжкой зимы;

Мы жали друг другу холодные руки

И плакали, плакали мы.

Кажется, я очень сильно покраснела (во всяком случае, лицо у меня загорелось до невозможности дышать), и, чтобы как-то выжить, мне пришлось выйти на секунду в свой кабинет... Громкая декламация Антона за моей спиной резко оборвалась:

– Все, хватит лирических отступлений, продолжаем репетицию.

– Нет, почему же, Антон, вы прекрасно читаете. Может, что-нибудь еще? – вернувшись и взяв себя в руки, предложила я.

В его лице тоже проявилась краска. Но темно-синие глаза отчаянно горели.

– Ладно, – небрежно обронил он, – еще одно напоследок:

Люби меня! Как только твой покорный

Я встречу взор,

У ног твоих раскину я узорный

Живой ковер.

Окрылены неведомым стремленьем,

Над всем земным

В каком огне, с каким самозабвеньем

Мы полетим!

И он, как будто что-то доказывая, словно играя в детскую игру «гляделки», не отрываясь, продолжал смотреть на меня темными-претемными, жгучими, горячими глазами. Взгляд – невозможно долго выдерживать. И одновременно было приятно от жжения в душе, и хотелось еще и еще обжигаться. Смущали только свидетели. Актеры забавлялись, наблюдая необычную сцену. Они переглядывались и перемигивались.

– Антох, ты всего Фета, что ль, наизусть знаешь? – удивился Грушин.

– Да это еще со школы. У нас там фетовский вечер был... – выдохнул Краев и нацепил носатую маску Деда Мороза.

«Такого счастья просто не бывает! Кому рассказать – ведь не поверят! За что мне оно? Разве я заслужила? Что люди говорят, я вообще не слышу... Я в другом мире, я повторяю его, как молитву... Никто не должен знать – спугнут, отнимут! Он... Как его природа сумела создать такого? И ведь мне! Господи, мне!.. Спасибо, Боженька, что он есть! Спасибо! А зачем еще ночи существуют? Скорее бы завтра!»

На следующий день я собрала всех актеров у себя в кабинете и читала им новую пьесу, которую намеревалась ставить. Все сидели на стульях вдоль стены, а Краев склонился над письменным столом (и надо мной) – якобы для более детального знакомства с текстом. Он обволакивал меня своей аурой. Он отвлекал меня своим молчанием. Я видела его руку, опирающуюся на стол, заметила шрам на внешней стороне кисти... Уже исчезло желание читать... Хотелось погладить его руку, ощутить сухое и нежное скольжение, почувствовать тепло.

– Антон, сядь, не мельтеши! – насмешливо заговорила Русекина. – Не даешь Марине Сергеевне сосредоточиться. Она вон запинается. Ты, наверное, стол трясешь!

– Я ничего не трясу. – Его ехидненькая улыбочка тронула губы. – Я совершенно спокоен, да, Марина Сергеевна?

– Не знаю.

А если бы кто проверил его пульс в этот момент?

Он все-таки уселся рядом с Русекиной и стал смотреть на меня недоверчивым, затаенным и враждебно-любопытным взглядом.

«Господи, что же он делает? Пытается понравиться мне, или я сама ему нравлюсь? Его поведение как озноб: то жарко, то холодно».

Какое счастье было жить, осознавая, что встретишь его завтра! И он сядет перед тобой и будет смотреть на тебя своими замечательными синими глазами, станет что-то говорить тебе своим чудесным голосом – небрежно, не торопясь.

Он делился со мной всеми новостями и тайнами: о родителях, об университете, о стремлении заработать много-много денег и вылечить младшего брата.

На репетициях после каждой сцены он подходил ко мне и, пытливо заглядывая в глаза, спрашивал: «Плохо сыграл?» Хотя раньше его этот вопрос никогда не волновал. Что я могла сказать? Рядом с ним я таяла в воздухе и мысли мои рассыпались. Говорить по существу я уже не могла, хотелось обнять его и ответить: «Антошенька, радость моя, чудо мое, любовь моя! Разве ты и «плохо» можете быть рядом? Любимый мой, да все эти стены, все эти стулья, декорации, люди должны валяться перед твоими ногами! Все вокруг должно быть счастливо, оттого что знает и видит тебя!» Я опускала голову и бормотала: «Очень хорошо...» В его присутствии я становилась просто парализованной от великого смущения. Само Счастье разговаривало со мной!

Если объективно, то можно было с полной уверенностью говорить, что Антон Краев являлся лучшим моим актером. Мне в этом шатком, не пойми каком коллективе, вдруг стало надежно. Надежно рядом с лучшим на Земле человеком – Антоном!

Однажды у нас заболела Лисина – молоденькая актриска с тоненьким голосом. Она должна была играть Красную Шапочку в кукольном спектакле. Администратор посоветовал мне сходить в подвал, где располагался бутафорский цех, и поговорить с бутафором Мариночкой Чебуровой. У той якобы тоже был очень мелодичный голосок, и она смогла бы на время подменить Лисину.

Отправилась я в этот злополучный подвал. Открыла дверь и увидела сразу же своего ненаглядного Антончика, сидящего в компании миловидненькой девчонки, моей тезки – Марины Чебуровой. Они вместе над чем-то заливисто хохотали. У Чебурашки действительно голосок был наподобие колокольчика. Но меня от его звона чуть не вырвало.

Антон оглянулся и поднял на меня свои влажные на раскрасневшемся лице глаза (в подвале было так жарко!).

– Здравствуйте, Марина Сергеевна! Уже начинаем?

И я смогла не ответить на его приветствие! Жестокая ревность накинула мне петлю на шею, я даже не отреагировала на присутствие Краева, а сразу же с подчеркнутой вежливостью обратилась к Чебурашке:

– Здравствуйте, Марина! У меня к вам дело. Мы хотели бы вас попросить сыграть одну роль, пока Наталья Лисина лежит в больнице.

– Ее?! – удивился Антон. – Да она двух слов не свяжет!

– Молчи! – пропищала Чебурашка и, демонстрируя аристократизм манер, полезла с кулаками на Краева, чтобы выяснить отношения. Она вела себя с ним очень интимно.

Разумеется, девочка не прошла мой кастинг. Я забраковала ее гнусавость. А если бы не было гнусавости, я все равно нашла бы, к чему придраться. Чебурова вернулась в свой подвал и продолжала мастерить ведьм и осьминогов. Красная Шапочка была поручена Сабельниковой. А у нас с Антошей возникла натянутость в отношениях.

В тот же самый день я убедила себя, что ревность моя необоснованна, и хотела уже снова с головой окунуться в прекрасные глаза Краева, но не тут-то было! Его настроение резко испортилось. Он не слушал моих замечаний, огрызался, играл бледно и вяло, выглядел потерянным и шутил мрачно, как мизантроп.

– Антон! Почему вы не стараетесь?! – в отчаянии воскликнула я. – Возьмите себя в руки и отработайте честно!

– А зачем? – хамским тоном бросил он. – Так сойдет! Мы – люди маленькие. Нас даже не все замечают!

«Не все замечают?» Лишь после этих слов я поняла, на что он обиделся. Я не поздоровалась с ним в бутафорской! А все из-за этой Чебурашки!

Дома я мучительно переживала свою оплошность, но почти не сомневалась, что завтра Антон будет прежним. Он никогда не таил подолгу ни обиду, ни злобу.

На следующий день мой чудесный Антон опоздал на репетицию. Вошел в зал минут через десять после начала, тихо протиснулся в едва приоткрытую дверь, как бы желая остаться незаметным, буркнул: «Привет всем». А мне свое обычное «С добрым утром! С прекрасным добрым утром, Марина Сергеевна!» так и не сказал. Даже не взглянул в мою сторону. И, как выяснилось, роль практически не знал.

– Антон! – Я пыталась увидеть его глаза. – Ну так же нельзя! Скоро выступление! Антон!

– А что?.. Вот возьму еще и на выступление напьюсь, как Грушин! – У него было отсутствующее выражение лица. И смехом в чертах не пахло.

– А чем вы лучше Грушина? Детство какое-то... – пробормотала я и приуныла.

Потом я решила тоже на него обидеться и перестала даже поворачиваться в его сторону.

Вечером он ушел, не попрощавшись со мной. Я смотрела из окна своего кабинета, как он направился на остановку. Смотрела на этот родной силуэт, который узнала бы даже со спины из миллиона и шептала: «Дурак! Ну и дурак! Как же я люблю тебя!»

Потом был еще один день, в который я старалась никак не реагировать на Краева. Он уже начал проявлять интерес к жизни, он пел песни и задавал мне какие-то вопросы. Но все это с его стороны выглядело как-то по-хамски. Тогда я расстроилась и обиделась окончательно.

В какой-то момент я вдруг заметила, что он сидит в углу потерянный и грустный, глядя прямо перед собой. Антон был очень красив – у меня сердце кровью обливалось. Хотелось подойти, забыв про все, обнять этого бедняжку. Но как же теперь все вернуть? Он недоволен собой. Я тоже недовольна собой.

Может быть, он думал, что он для меня – особенный, а теперь вроде бы такой же актер, как Грушин. «Наверное, надо с ним поговорить... Помириться, – думала я. – Но ведь разве осмелюсь? Бес-по-лез-но! При посторонних рядом с ним я еще не так теряюсь, а наедине вообще ни на что не способна. Истукан! Самое большее – официальный тон. А если искренне, то я, наверное, осипну или начну лепетать себе под нос не пойми что».

Одна из стен актерской была вся оклеена старыми афишами, на которой каждый, кому не лень, оставлял автографы и записывал разные остроумные высказывания. Кое-где были приклеены бутафорские звезды и снежинки. Так вот одну из таких снежинок мой печальный Антоша снял и начал от тоски сгибать и мять.

– Антон! Не надо портить реквизит! – попросила я.

Он покорно встал и вернул снежинку на стену.

В день выступления Краев пришел раньше других актеров. Я стояла у окна в кабинете и расчесывалась, как вдруг услышала сзади:

– Здрасьте... – Голос унылый, мрачный...

Оглянулась, и глаза такие же – грустные и ждущие. В них вопрос: «Как ты ко мне относишься?» И еще: «Я чувствую себя усталым, но смирившимся, укрощенным, и, если ты хочешь, согласен на примирение».

– Здравствуйте... – ответила я с трепетом. – Как хорошо, что вы не Грушин и пришли вовремя – и...

– И трезвый! – кивнул он. – Я просто не пью...

– Вы не «просто», – перебила я. – Вы великий Антон Краев.

– Издеваетесь?

– Я не издеваюсь!.. Это правда!

– Марина Сергеевна! – весело протянул он. – Я вас понял! Это педагогическая уловка! Метод авансового поощрения!

Он засмеялся и вышел, отправляясь в гримерку. Я осела в кресло и чуть не разрыдалась от счастья: это мой прежний Антон!

Играл он, как обычно, лучше всех. Даже лучше, чем обычно. А когда актеров вызвали на поклон и зрители бурно аплодировали, он смотрел на меня – долго-долго-долго. Я делала то же самое. И в сердце был мир.

Потянулись прекрасные счастливые дни. Боже! Сижу утром в своем кабинете, смежном с актерской. Дверь настежь. Кто-то заходит: один, другой... Мне все равно. И вот. Его фигура, его голос, произносящий приветствие. Поднимаю голову, смотрю в глаза... Ради этой секунды я встаю с постели каждый день. Внутри не кровь – сладкое вино, пронизанное солнцем и счастьем. Это была жизнь на вершине самой высокой горы. Неужели я исчерпала за те дни все счастье, которое отпущено мне на жизнь? Это было острое, режущее счастье. Прекрасное... Счастье самой высокой пробы. На вес золота все: взгляд, слово, прикосновение! Улыбка, шутка, обида, беседа... Любовь в каждом вдохе розового нежного воздуха. Разве можно так любить? Да еще взаимно! Нет, мы так и не признались ни в чем. Наверное, не успели.

Однажды, сидя у себя, я неосознанно написала на листке красным маркером очень простые слова: «Я люблю тебя, Антон!» Написала и принялась любоваться красотой и содержательностью надписи. Потом меня срочно вызвали к директору. Я бросилась вниз, забыла сценарий весеннего праздника, как раз который и был нужен директору. Тут кстати находился Антон – его-то Людмила Венедиктовна и попросила пойти в мой кабинет и принести зеленую папку, лежащую на столе.

– Не надо! Я сама!.. – заерзала я.

– Да сидите, я быстро! – успокоил меня Антоша и исчез. Вскоре он вернулся вместе со сценарием. Я побоялась на него взглянуть. Вряд ли он не заметил красную надпись...

Что мне говорила Людмила Венедиктовна? И что я ей отвечала? Видимо, мы обсуждали принесенный Антоном сценарий. А хотя я не буду утверждать, потому что вообще ничего не помню из этого разговора с директором. Зато я помню другое: «Ничего страшного!.. Прочитал! Подумаешь! Да он, наверное, уже давно и так все знает. Как тут не знать?! Мы с ним подолгу задерживаемся после работы, обсуждая всякие космические проблемы... Мы много говорим о любви, правда, отвлеченно... Он иногда как бы невзначай почитывает мне Пушкина, Фета, Блока... А я ему предлагаю послушать кое-что из своего:

На шершавом маршруте «Ноль – бесконечность»

Утекающий газ – ни забыть, ни поймать.

Это липовый цвет, опьяняющий вечность,

Это Феникса миг, убывающий вспять.

Мой прозрачный и светлый, прозрачный и светлый!

Осязанью руки недоступный король...

Обнимающий светом, заточающий в лето...

На огромной дороге «Бесконечность – и – ноль».

Не надо бояться. Он мне уже сколько раз намекал, что любит... Может быть, теперь он признается?..»

С такими мыслями я вышла от директора и, прежде чем подняться в актерскую, решила заглянуть к бутафорам и сделать им кое-какие заказы.

Ох уж этот мрачный подвал! Зловещее место. Открыв дверь, я стала свидетельницей невероятной сцены: Чебурашка висла на шее у моего Антона, лезла к нему с поцелуями. А он лишь посмеивался и даже не собирался от нее избавляться. Никто меня не заметил – я сразу же прикрыла дверь и чуть ли не на ощупь пошла обратно. В глазах темнело.

«Что это было?.. Какой бред!.. Так бывает только в дешевых и тупых сериалах. Какой-нибудь коварный злодей специально подстраивает подобную сцену, чтобы кому-нибудь нагадить в душу. А кто подстроил мне эту сцену?!. И что такое Антон?.. Что такое этот жуткий Антон?..»

Пришла в кабинет, со слезами схватила нетронутую бумажку с красной надписью (она так и лежала по центру). «Конечно, видел! Изверг! Циник! Артист!» Изорвала в клочки. Вылетела в пустую актерскую, сорвала со стены бутафорскую снежинку, которую когда-то мучил этот садист.

Я рассматривала ее, как свою боль: с любопытством и страхом. Потом подумала: «Изорву и ее – и на этом бред с Краевым закончится! И боли не будет!» Остановилась. Решила повременить, поразмыслить. «Может, это обман зрения или еще что-то такое, – успокаивала себя, рассматривая дырочки на снежинке. – Он же всегда был таким милым, таким открытым и порядочным, таким трепетным и внимательным...»

В зале все было подготовлено к репетиции весеннего праздника. Осветитель Сизов (холостяк лет тридцати пяти) сигнализировал мне прямо в глаза своей любимой зеленой лампой. Таким образом он уже несколько месяцев оказывал мне знаки внимания. Сегодня в расстроенных чувствах я впервые решила ему улыбнуться. Мне вовсе не хотелось видеть, как вернется от бутафоров Краев, довольный и счастливый из-за лобызаний с писклявой Чебурашкой. Поэтому я поднялась на верхотуру к Сизову и принялась оттуда руководить творческим процессом. Сизов всячески пытался меня приобнять и вообще выглядел одуревшим от радости. Что думал обо всем этом Краев, меня не интересовало. Я была такая злая и жесткая, что это была даже и не я.

После репетиции мне пришлось спуститься в зал и собрать у актеров листки с текстом. Краев протянул мне свою шпаргалку с такой значительностью, с таким сиянием в глазах! Он смотрел на меня, как господин-повелитель, как родной.

– Марина... Марина Сергеевна, нам бы побеседовать тет-а-тет! – загадочным заговорщицким голосом проговорил он. Хорошо хоть не добавил: «Крошка!»

И тут я уставилась на него змеиным взглядом! Он опешил, заметив злобу в моих глазах, но не отвел своих. Что там было? У меня – недоверчивость и агрессивность, у него – вопрос: «Что с тобой произошло?!»

– Я думаю, ваши проблемы смогут решить в бутафорском цехе! – едко процедила я.

– Я вас не понимаю! – Взгляд Краева начинал меркнуть.

– Я вас тоже.

Что он-то не понимает? Как я к нему отношусь? Люблю я его или просто издеваюсь? Какой глупый! Меня бесят все другие девушки рядом с ним, бесят! Тем более такие примитивные, тупые Чебурашки!!!

– Так вы не хотите со мной поговорить? – недоумевал Антон.

– Нет, – отрезала я и ушла.

«А ты что же думал? Увидел это признание и решил, что я теперь вся в твоей власти?! Господин-повелитель! Созрел для разговора! Соблаговолил! Проник в мою тайну и осмелел! Наобжимался там со своей уродиной из подвала и вознесся к бесплотной фее! Слишком «разносторонние» интересы! Ловкач! Я тебя не потяну!»

Осветитель Сизов (кстати, неплохой мужчина) мой визит к нему расценил как сигнал к действию. С этого дня его часто можно было видеть не только под потолком в зале, но и в моем кабинете, в актерской, в гримерках... Он угощал меня мамиными соленьями и вареньями, чинил розетки, помогал укреплять декорации. Короче, начал такие атаки, что я испугалась. Пошла новая волна многозначительных хмыканий и переглядываний в актерском коллективе.

Антона я простила очень быстро. Убедила себя, что, если он сам Чебурашке не придает никакого значения, то и мне не надо. Избавилась от ревности – и вперед, мириться. Однако Антон не меньше меня оказался подвержен кислотному влиянию ревности. Он тоже кое-что заметил. Я имею в виду Сизова. Уж было бы к кому ревновать!

Когда я хвалила Краева за удачно сыгранный эпизод, он молчал. И взгляд его пробирал до костей. Бездна трагизма и отчаяния. В свободные минуты он продолжал смотреть на меня своими наисерьезнейшими и глубочайшими глазами и был таким потерянным, что во мне развился огромный комплекс вины.

Со временем он немного пришел в себя, стал петь песни и читать Есенина.

...Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

В его отношении ко мне появилось недоверие. Он больше ничего мне не рассказывал, а только смотрел издалека как-то печально и отчужденно. Мне было очень плохо. Не находила ни сил, ни желания работать. Все время мысленно разговаривала с ним: «С той самой минуты, как я поняла, что люблю тебя, во мне почти ничего не менялось. Ты всегда был мне нужен. Всегда-всегда-всегда. И никакая обида не отбивала у меня желания видеть тебя. Это любовь в масштабах Вселенной... Я постоянно испытываю жажду тебя».

Ему я написала стихотворение, которое он никогда так и не прочитал.

На обрыве твоего взгляда,

На удушающей высоте,

Где тверди под ногами не надо,

Где законы уже не те,

Где до жути щекотна безмерность,

Где сердца разрыв зрим,

Белообморочная эфемерность,

Синезвездный дурман-дым...

Где до горечи страшны сласти,

Где до ослепленья осталось чуть,

С обрыва твоего взгляда-счастья

Как мне не соскользнуть?..

Соскользнула.

Однажды я набралась смелости и решила наш с Антоном неопределенный вопрос решать путем хирургического вмешательства – резать по живому: звать его и честно обо всем говорить.

– Завтра так и сделаю, – сказала я себе вечером, в конце рабочего дня. Поглядела из окна кабинета.

У выхода из театра стояла Чебурова в обтягивающих джинсиках и с голым животом из-под короткой куртки. Она перетаптывалась на месте и смотрела на дверь. «Кого она ждет?» – мелькнуло у меня в голове. Вышел Антон. Чебурашка, как законная жена, подцепила его под руку, и они чинно растворились вдали.

Дома я сожгла сборник зарубежной поэзии, который мне подарил Краев. В ванной. Глядя сквозь слезы на языки пламени, я ненормально улыбалась и пела: «Какая боль! Какая боль! Аргентина – Ямайка – 5:0!»

В конце мая он уволился, расстался с театром окончательно. После его ухода в актерской во всю стену (по старым афишам) осталась надпись (красная и крупная): «А Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ ТЕБЯ». Это значит, он думал, что я его уже разлюбила...

Много месяцев я еще верила, что он вернется, что произойдет чудо. Каждый день с замиранием сердца слушала, как хлопает дверь в зал, в актерскую, без конца выглядывала в окно. Но там были все другие люди. На улице я постоянно пристально вглядывалась в толпу, искала любимые черты. Это стало моей болезнью. Болезнь! Да! Родные и друзья заподозрили, что я скрываю от них какой-то неизлечимый недуг. Мою вечную мрачность, заторможенность и меланхоличность трудно было объяснить как-то иначе. Ведь никому в наше время не придет в голову, что несчастная любовь может быть хуже любой чумы.

Чебурова совсем распоясалась, прилюдно обнималась и целовалась то с Грушиным, то с Петровым. При этом она хохотала, словно ведьма, и голос умудрялась понижать до контральто. Куда делись колокольчики? Меня тошнило от одного ее вида. Потом она тоже уволилась. Русекина (собирательница городских новостей) рассказывала, что Маришечку часто можно видеть с Краевым. Вроде бы они даже живут вместе. Краев работает в строительной фирме, получает баснословные деньги, вылечил за границей брата.

Русекиной я особенно-то не верила, но когда всю эту информацию до меня донесла Людмила Венедиктовна (чья дочь жила в одном доме с Чебуровой), то я совсем сникла.

«Господи! Неужели я снова так безнадежно глупо ошиблась в человеке?! Это значит – жизнь меня ничему не учит?! Это из-за чего же я страдала? Из-за своей выдумки? И никогда никакого прекрасного Антона Краева не было? А был обычный бабник, влекомый позывами плоти? Чего же я стою после этого?! Зачем же надо жить таким дурам, как я? Зачем это ничтожество еще существует? Истребить эту фатальную неизлечимую глупость! Уничтожить этот позор мироздания! Кого любила! На кого потратилась? Я же всю себя, всю душу истратила на пустоту!» – так я сходила с ума не одну неделю. Но люди меняются, как волны.

Кающаяся грешница превращалась в одержимую сумасшедшую: «Господи, ну пожалуйста, пусть он ее бросит! Я прошу, я умоляю, милосердный Боженька, пожалуйста!!! Пусть он ее бро-о-оси-ит! Безоглядно, навсегда! Пусть он придет! Мне это очень надо, мне это очень-преочень надо! Я не могу так жить, я усохла, я исчезла с лица земли, я никто! Если он не вернется, что я такое? Пустое место! Вечное зияние! Отдай мне его!

Краев, опомнись! Зачем ты все это сделал, зачем? Я тебя не понимаю! Я тебя ненавижу! Ты ведь такой невероятный дурак... Краев, вернись, пожалуйста! Ты обязан вернуться! Как я любила тебя! И во что ты все это превратил? Чем ты думал? Как ты мог? Это ты теперь звонишь и молчишь? И кому от этого легче?

Ведь я ничего не понимаю. Я в безвременье. И у меня болит голова. Господи, я хочу поплакать у Тебя под ногами. Ты пожалей меня, подними, скажи: «Вот твоя дорога – иди, не бойся!» И чтобы эта дорога привела меня к нему...»

Прошло время, и однажды я не разрешила себе больше плакать. Просто жестко сказала: «Я должна быть одна! Какая смешная ситуация... Теперь я совсем свободна... Теперь прекрасное имя Антон должно будет стать для меня самым обычным».

* * *

Уж сердце не жжется,

Оставило социум.

Словно кукушечка в старых часах.

Сидит и не кажет наружу эмоции.

Помудрело? Отдыхает? Ах!..

Оставил пророчества,

Как след электричества,

В люстре погаснувшей ум задремал.

В извилинах мозга в энном количестве...

А ум ведь имел сотни жал!..

Душа не мерцает,

Себя созерцая,

В потемках на люстре угасшей сидит.

Грустна? Весела? Не вижу лица я.

На часах – ее ножки,

А на ручке – щит.

Вот такие стихи я пишу теперь, когда прошло три года и я больше не такая мягкая и нежная, как пузико ежика, и мне трудно понять, что такое был в моей жизни Краев.

Нынче моя суть сильнее смахивает на спинку ежика. Возможно, я стала хуже, циничней, приблизилась к народу (!) и порастеряла врожденную интеллигентность. С другой стороны, в чем-то я и усовершенствовалась. Например, я стала гораздо красивее, чем раньше. Это заметно по взглядам окружающих мужчин. Хотя я и сама знаю... Я не собираюсь застаиваться в состоянии верности мифическому и далекому Краеву, да и комплекс Пенелопы не к лицу взрослой девочке. Я умею бить вдребезги чужие сердца и иной раз веду себя не лучше Чебурашки.

Чебурашка... Фу! До сих пор терпеть ее не могу.

Ну а что же такое Краев? В какой-то момент я перестала понимать его поведение. Раньше я была ослеплена, была уверена, что моя любовь взаимна. А тут без конца стала приплетаться эта Мариша, тезка! Я не верила, что мой лучший на земле, мой умный, превосходящий всех – и променяет меня на девку, которая имела моральный уровень ниже тротуарного бордюра. Некоторое время я спотыкалась об этот бордюр, но все равно как-то умудрялась оправдывать Краева. Теперь я утратила с ним духовную близость и не угадаю, что он чувствует в эту погоду или в эту... Не собираюсь думать, что значит расписанная стена: к кому и какое она имеет отношение. Теперь я невысокого мнения о личности Краева. То есть я считаю, что, может, он и хорош на своем уровне ниже бордюра, но где ему тужиться быть достойным меня!

Согласна, у меня в некотором роде «звездная болезнь» и мания величия. Но это надежно оберегает от насморка любви в масштабах Вселенной.

Завтра у нас выезд в городской парк культуры и отдыха. Даем представление на летней эстраде в честь Дня защиты детей. А после представления будет народное гуляние, катание на лодках... Новый звукорежиссер Кузьмин предлагает мне с ним покататься на колесе обозрения. Можно. Только бы не стосковаться с ним там – в небесах. Потом пойдем в ресторан.

Надо бы принарядиться как следует, приукраситься... Вдруг Краев придет? В прошлом году, говорят, он на этот праздник приходил, только меня тогда не было. Почему-то я чувствую, что он и теперь явится. Вчера он мне приснился впервые за сто лет. Так вот, буду красивая и счастливая! Пусть не думает, что я увяла без его взора!

* * *

1 июня.

И он пришел. Я увидела его. Сразу узнала. Сразу поняла, кто сей. Отдала себе отчет в том, что сердчишко-таки заколотилось...

«Глупая! Так нельзя! Не ерзать! Любезно улыбнись!» – приказала себе. Повернулся ко мне, увидел – я любезно улыбнулась.

Представление только-только закончилось. Мои актеры в сказочных костюмах отправились организовывать игры и конкурсы с детьми. Я уже была практически свободна и могла смело идти на аттракцион. Только Кузьмин где-то замешкался со своей аппаратурой, поэтому я стояла совсем одна.

Краев секунду пребывал в паузе раздумья. Долю секунды. Решительный! Быстро подошел: «Здравствуйте! Как у вас дела?» А краси-ивый! Успешный! Презентабельный! Мы очень эффектно смотрелись вместе... Я тоже была хороша... Он рассматривал меня с таким интересом! Тьфу! Что я все о себе да о себе!

Почему-то на колесе обозрения я оказалась не с Кузьминым, а с Краевым. И он сидел так близко ко мне, что для людей, между которыми никогда ничего не было (даже слов любви не было произнесено!) – короче, для столь чужих людей было даже несколько неприлично так близко сидеть.

Я с удовольствием смотрела ему в глаза с этого ничтожного расстояния. Долго и без отрыва. Молча. Я видела, и он смотрел точно так же – с удовольствием. Я брала пригоршнями то, о чем когда-то мечтала, как о чуде. Убеждала себя, что это не золото, а просто дешевые, но красивые блестки. Брать в руку их приятно, но голову от этого не потеряешь. А я теряла!

«Как здорово, что все (и Кузьмин) видят, с кем я. Надо теснее прижаться к нему! Не стыдно! Не стыдно! Причиняю боль Кузьмину? Прости, Кузьмин, не обессудь – ничего не могу с собой поделать! Мы же с ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ просто два разноименно заряженных магнита! Вот уже и небо обрело свой цвет! А деревья, оказывается, живые и так красиво шумят! И птицы поют! Все кругом живое, разноцветное, красивое, звенящее! И в этом мире есть смысл! Этот мир – лучший мир во Вселенной! Вот оно – электричество! Вот они – два моих синих солнца! Мои! Всегда были мои!»

– Антон, зачем вы пришли?.. Развеяться?..

– Да... А в актерской ремонт еще не сделали?

– Нет еще...

Он многозначительно улыбнулся.

– Можно мне как-нибудь прийти в гости?..

– Давно пора... (Где моя гордость?..)

Внизу нас ждали Кузьмин и Мариша Чебурова (нос у нее совсем сделался картошкой). На тупом лице Чебурашки отчетливо были написаны терзанья ревности.

– Антон! – прогнусавила она.

– Зачем пришла?! – грубо спросил он ее.

Я улыбалась. Ревнуй, ревнуй, Чебурашка! Странно, но оказывается, все эти три года я мечтала отомстить Марише за то, что она украла мое имя и мою космическую любовь.

– Ну ладно, Антон, мне пора! – сказала я, подходя к Кузьмину. – Вы все-таки приходите. Ремонта ведь еще не было. Может, не поздно.

– Теперь обязательно приду, Марина... Сергеевна. Я просто не знал, что не было ремонта.

Он выглядел немного раздосадованным. Его глаза словно спрашивали меня: «Ты не сердишься из-за Чебуровой?» Я тоже отвечала глазами: «Зачем мне сердиться? Если бы ты нашел себе другую, я бы обиделась. Но это всего лишь Чебурова!»

Потом я отправилась домой с Кузьминым, Антон тоже пошел не в одиночестве – Чебурова как моська увязалась за ним. Почему-то мне стало ее жалко...

Господи, а что я делала все эти три года? Только сегодня я вспомнила забытое ощущение полной гармонии. А все-таки здорово быть мягкой как пузико ежика! И не соскользнуть!

Антон!