Владимир КУРМЫШКИН

(Владимир Курмышкин – лауреат литературной премии имени А.Н. Терентьева за 1996 г. Премия присуждалась впервые).

 

*  *  *

 

Есть в нашей жизни дни, когда не разом,

Не залпом, не с похмелья, не взахлеб,

По капле сутки пьешь ты час за часом,

Как солнце пьет с небес гелиотроп.

 

В природе так бывает лишь однажды:

Когда все мрет пред тем, как хлынет дождь.

Но это ожиданье, это жажда,

В такие ж дни ты ничего не ждешь.

 

Ты ничего не ждешь, и в этом сила,

И счастье – призрак, и беда – пустяк,

На все, на все что б только ни случилось

Ты говоришь как Бог: «Да будет так».

 

Порою так во сне бывает больно

И страшно нам, и некуда бежать,

Но кто-то шепчет: «Незачем кричать;

Проснуться лишь, и этого довольно».

 

 

*  *  *

 

В час утренний, холодный

Я возвращусь домой.

Побитый, но свободный,

Уставший, но не злой.

 

Я крепкий чай поставлю

Чтоб не хотелось спать,

И отдыхать отправлю

Хлопочущую мать.

 

В пивных мне надоело

Бузить и глотку драть.

Ты станешь полем битвы.

За дело же, за дело,

Любимая тетрадь!

 

Ты станешь Курукшетрой,

Я буду Арджуной.

Вперед, с попутным ветром!

Меч наголо и в бой!

 

И Кришной будет мудрым

Мне верная заря.

Ее златые кудри

Я полюбил не зря.

 

Она меня кормила

Клубникой с молоком.

Она мне говорила

С присвистом птиц о том,

 

Чего не знают книги,

И это для меня –

И розы, и вериги,

И боль, и страсть моя.

 

В той страсти есть живая

И мертвая вода.

В ней есть дыханье мая

И старого пруда.

 

Сосущий черный омут,

В ней тьма и благодать…

Но в повседневной дреме

Как это увидать?

 

И я бегу от лая

Притонов и пивных.

И проза умирает,

И оживает стих!

 

 

*  *  *

 

Вся ночь была, как баховская фуга.

Ни божьему и ничьему суду

Не подлежа, клялися мы друг другу

В любви и верности в хмельном бреду.

 

…Вино кончалось. Фуга умолкала.

По спинам тек озноб сухой струей.

Как Петр Владиславич после бала

Я вышел от тебя совсем иной.

 

С ключом в руке у двери оказался,

И сталь взяла последнюю из нот,

И было непонятно, то ль смеялся,

То ли жалел меня голодный кот.

 

Ворчала ночь, проснувшись на минутку:

«Что ж вам еще? Какого вам рожна?»

И было непонятно, то ли шутка,

То ль клятвопреступление она.

 

 

*  *  *

 

Ночь…

 

Господи! За что ты дал мне эту ночь?

Чем заслужил я эти звезды?

Неужто можно мне еще помочь?

Неужто мне еще не поздно?..

 

 

*  *  *

 

О, кто придумал, что поэт

Прозрачный ангел легкокрылый?

Не верьте этой сказке милой,

Поэт совсем не то, о нет!

Скорее он ретивый зверь,

Родившийся в чащобах вольных,

Которого избили больно

И в клетке заперли теперь.

Скорее он алмазов груда,

Неверной брошенных рукой,

Невесть какой, невесть откуда,

Чтобы смущать людской покой.

И он отнюдь не созидатель,

Он лишь доверчивый резец,

Которым водит дух-ваятель

По глыбам каменных сердец.

 

 

*  *  *

 

Угрюмый тополь, сонные ирисы –

Какой убогий вид из моего окна.

И окна в чахлой паутинной ризе,

Душа к весне – не для нее весна.

Так старая, забытая актриса

Как бредит, мямлит за строфой

строфу…

Угрюмый тополь, сонные ирисы

И кадка полумертвая во мху.

 

 

 

*  *  *

 

Поэм и од тяжелое бряцанье,

Заумных вирш и сахарных сонетов.

Что толку в суесловье этом?

Лишь тот, кто мир создал, имеет

оправданье

И может называть себя поэтом.

 

Лишь тот, кто был царем и гражданином

В стране, сокрытой паутиной строк,

Тот был поэзии примерным сыном,

Тот ее светоч и ее пророк!

 

(из цикла «К Ли Бо»)

 

 

*  *  *

 

Остыло душное болото,

Кувшинки сбились на постой.

И верба тень свою за что-то

Сечет упругою лозой.

 

Искусный маг, валежник бурый

Хоронит вурдалаки-пни,

Таинственные, тур за туром

Шутя вальсируют огни.

 

И месяц, выцветши подковой,

Стремится все заворожить,

И жабы чинные готовы

Уж мессу черную служить.

 

И месяц, молодой художник

Бросает свет на полотно,

Изображенья вдруг безбожно,

Но нынче это не грешно.

 

Да кто бы мог еще до срока

Глухую тень охомутать,

И не отыщется пророка,

Чтоб смысл ее истолковать.

 

 

ОСЕНЬ

 

С каждым жестом осень проще,

Проще и мудрей.

Будто в храме в тихой роще,

И остались только мощи

От ее ветвей.

 

Позлащенные наряды

Ей уж не к лицу;

Как святой пустынник рада

Своему венцу.

 

Мокрый куст на дне оврага

Одинок и скуп.

Ворон канул в даль, бедняга,

Точно в свежий сруб.

 

С каждым жестом осень проще,

Лес и нем и наг.

Ветер нехотя полощет

Паутины стяг.

 

Я смотрю в пустые очи,

Влагой опоен;

То ли смерть они пророчат,

То ли просто сон?

 

То ли в зеркало гляжу я

На свое лицо,

И туман и дождь – все всуе?..

В одиночестве тяну я

Кислое винцо.

 

 

Перед грозой

 

Метались пред грозой березы.

Вскипая, бил в глаза сухой песок.

В саду испуганно притихли розы.

Сорвало с головы моей венок.

 

Как скрипка с надорвавшейся струною

Куда-то сгинул голос соловья,

И скрылись под зеленой пеленою

Фиалки робкие, красу свою тая.

 

Вот так же в детстве, выспавшись полýднем,

Напившийся парного молока,

Топил глаза я в поднебесном студне,

И тучи мне грозили свысока.

 

Я твердо верил средь природы грозной,

Что каждой бури скоротечна жизнь,

И солнце выглянет победоносно,

На туч поверженных останки опершись!

 

 

*  *  *

 

Дождь кончился в сумерки, с вишен

Срываются капли на землю.

Сад мокрою грудью дышит,

Уставший, вот-вот он задремлет.

 

Еще раз листвой встрепенется,

Небрежно, как будто случайно,

И в ночь с головой завернется

В бескрайнюю, гулкую тайну.

 

Сквозь рваные тучи проглянут

Колючие, нервные звезды.

И месяц глухим атаманом

Помчится по черным бороздам.

 

Я буду бродить до полночи

По тропам искупанным этим

И думать: покоя короче

Не может ничто быть на свете.

 

И в домике летнем усну я

На высохших с осени листьях,

И шепоту звезд повинуясь,

Я стану свежее и чище.

 

 

Октябрь

 

Пруд, отчаявшись биться с ненастьем

На груди своей нянчит листы,

И осины в тупой, грустной страсти

Разбрелись по холму, как кресты.

 

Плачет дождь заунывно и хлипко,

Умирая в прогорклой земле,

И качается черною зыбкой

Лодка блудная в утренней мгле.

 

Все умолкло, внимая послушно

Незнакомцу по имени Смерть,

И кропит, и кропит равнодушно

Обветшалую, рыхлую твердь.

 

И один лишь торжественный ельник

Остается таким же, как был,

Будто старый суровый отшельник,

Что законы людей позабыл.

 

 

НОЧНОЙ ВЕТЕР

 

Он бушевал всю ночь. Он был хорош.

Он упивался сам собою.

Ему была ответом дрожь

И восхищение его игрою.

 

Смотрели лилии из хладных лож,

И клены юные толклися на галерке,

И сотни глупых, провинцьяльных рож,

Взобравшихся на камни и пригорки.

 

Им было внове это шутовство,

Порой оно казалось святотатством.

Как в лихорадке, билося листвой

Забывшее про сон лесное братство.

 

Досель не знал такого строгий лес.

Восторг и страх овладевали лесом.

Но на рожон, забыв порядок, лез

Над всем глумясь, отчаянный повеса.

 

Он собирал вокруг себя, как слуг

Туч бородатых преданные стаи.

То тут, то там оказывался вдруг,

То в небесах, то в озере купаясь.

 

Он запевал – смолкали соловьи,

Стремился вниз – и все к земле клонилось.

С дубами мощными он затевал бои

И те, кряхтя, сдавали и валились.

 

Он на луну бросал игриво плед.

Он путь ей стлал персидскими коврами.

Та глаз скрывала восхищенный свет

За тициановскими волосами.

 

Он сор сметал крылами со столов,

Лишь знавших постные, унылые обеды.

Он все хотел прожечь аж до основ,

Хотел он полной, неземной победы.

 

Он бушевал всю ночь. Хоть что-нибудь

Не взбудоражил он вокруг? Едва ли.

И даже сосны, воздымая грудь,

Забыв свой чин, ему рукоплескали.

 

 

ЧИТАЯ «КНИГУ МЕРТВЫХ»

 

Ворон обрушился с ели,

Крылами взмахнул Эверест,

Жабы в озерной купели.

Демоны бродят окрест.

И Цеурима со смехом

Тянет мои потроха.

Сквозь клены доносится эхом

Давнего шелест греха.

Дышит Тибет величаво

С этих шершавых страниц.

Молятся тихие травы,

Лютики клонятся ниц.

Солнце твердит монотонно

Мантры над телом Земли,

Тысяча ратников конных,

Тысяча Будд непреклонных

Мчатся из знойной дали!

 

 

ЛИЦО

 

Из-за стройных гор тибетских,

Из египетских песков,

Из обрывков мыслей детских,

Из давно забытых снов.

 

Принесенный ветром знойным

Со страниц закрытых книг,

Ты являешься живой мне

Незнакомый странный лик.

 

Как туман осенний бледен,

Будто ангел смерти худ,

И рубцами весь изъеден,

Как червями, там и тут.

 

Волоса, как будто грива

У ретивого коня,

И до странности ревниво

Очи смотрят на меня.

 

То лукавы, то печальны,

То надменны и горды,

То жестоки и нахальны,

То безжизненно пусты.

 

С губ бескровных песня льется,

Слов ее не разобрать;

То, о чем она поется,

Нам двоим дано понять.

 

Тайна скрыта в этом пеньи

И сдается мне, она

Прежде моего рожденья

Мне была сообщена.

 

В сердце те слова беру я

И кормя собою их,

Жду того, когда ликуя,

На бумагу ляжет стих.

 

 

ДАОС

 

Он живет в лесу дремучем

Седовласый добрый дед.

С крутолобой горной кручи

Он приветствует рассвет.

 

Воду пьет он из кувшинки,

Лишь коренья ест одни.

Будто горные тропинки,

Ввысь его стремятся дни.

 

Тело рубище простое

Защищает от ветров.

Небо звездное ночное –

Вот его просторный кров.

 

Никаких забот не знает

И в душе его простор.

Птицам вольным подпевает

И глядит на гладь озер.

 

Собирает он весною

Свежие цветы долин.

И вечернею порою

Голос слушает стремнин.

 

Позабыл, кем был когда-то,

Где родился, позабыл.

Нету к прошлому возврата,

В сердце крови зов остыл.

 

Жизнь его, как тень от тучки,

Как рассветный ветерок.

Бренный мир – всего лишь случай,

А желание – порок.

 

 

СЛОВО

 

На бумаге нетрудно рифму найти,

А вот жизнь, та не хочет в строчку.

Часто справа налево ее пути

И за нею лишь право на точку.

 

«Слово-Бог» – это только слова.

Слово-идол и мало слова,

Глупой жизни все трын-трава

И любые, любые слова

Изжует она сытой коровой.

 

Слово требует крови твоей,

Ненасытно, как слепень в июле,

Как грызущая сердце пуля

Напои же его, не жалей.

 

Вот Есенин: писал, как рыдал,

И чем дальше, тем больше, до пены,

Слову ж мало того – и тогда,

И тогда зарыдали вены.

 

Петь хочу чтобы через края,

До бескровья и до бессилья.

И пусть жизнь станет драмой моя,

Не была бы лишь оперой мыльной.