Эмиль СОКОЛЬСКИЙ

«Петроградское небо мутилось дождём» – это Блок писал о моем последнем дне в этом городе; но что значило для меня это «мутное» небо, если погода сохраняла тепло и солнце всю неделю (пусть и включая на какие-то минуты свой дождевой душ)! Когда-то ведь она должна была испортиться.

Утренний Себеж, куда меня доставил ночной автобус, встретил неожиданным солнцем. Я понимал, что здесь – на стыке Псковской области, Латвии и Белоруссии – всё это чудо происходит только потому, что иначе меня встречать просто нельзя, но и что удерживаться такая погода долго не сможет; уже после полудня всё может резко измениться.

Я устроился в частной и недорогой гостиничке, у самого залива огромного Себежского озера; причём с меня молодая хозяйка и паспорта не спросила. В этот день, 30 августа, я уже когда-то давал картинку Себежа и, не находя уже новых слов, просто повторю сказанное. Главная его улица идёт по узкому полуострову; слева и справа к ней подкрадывается вода, тихая, мирная, как в прудах. Легко изогнувшись, дорога ускользает на горку, с подножья которой до самого неба дотягивается высокая колокольня, будто башня разрушенного средневекового дворца. Улица упирается в бывший костёл, увенчанный двумя башенками, а за костёлом, перед самой вершиной высокого холма, разбредаются к озеру короткие крутые улочки. Здесь – оконечность полуострова: словно корма огромного корабля – Замковая гора, где некогда высилась крепость (поскольку Себеж был под властью Польши, гору окрестили не валом, а Замком).

Спеша вместе со мной, пока не поздно, порадоваться теплу и солнцу, по воде рассыпалось неисчислимое количество диких уток; а вдоль ухоженной набережной степенно проплывали четыре лебедя. Идиллия.

Невзрачный двухэтажный дом над высоким обрывом к Себежскому озеру был рассчитан на восемь семей. Четыре комнаты на первом, четыре на втором этаже. Я занимал пустующую; её мне предоставил местный мужчина. Сам он жил в другом месте, а комната ему досталась от родителей. Я пришёлся весьма кстати: хозяин нуждался в деньгах на выпивку.

Это было в прошлый, давний мой приезд в городок Себеж. И всё время я вспоминаю такую ситуацию. Вручив мне ключ, хозяин удалился, и я внимательней оглядел помещение. Всё на местах: диван, стол, стул, посуда, рукомойник (воду здесь набирали из колодца), скамейка вдоль стены... Беспорядка нет; но... нет и атмосферы домашнего уюта.

«Здесь я буду жить дней пять, – подумал я, – надо бы что-то сделать».

И что я сделал? Да ничего не сделал. Просто попросил у бабушки-соседки веник, тряпку, всё протёр. Чуть придвинул скамейку к стене, приставил стул ближе к столу, слегка его развернув; ещё какие-то ничтожные действия совершил, в сущности ничего не меняя в обстановке: так, несколько мелких штрихов, и всё.

И вдруг увидел: что-то в комнате неуловимо изменилось. Она приобрела вполне обжитой вид.

Что же произошло? – не сама же комната преобразилась при моём появлении... Может быть, для улучшения обстановки не всегда нужно что-то в корне менять; достаточно всего нескольких движений – и просто упорядочить предметы?

...Ну здравствуй, дом!.. Мелькнула мысль: не зайти ли в прихожую, не постучать ли в ту дверь, чтобы узнать о судьбе этой комнаты... Но сидевшая на пороге дворняга при моём появлении подняла оглушительный лай, и я подумал, что отгоняя собаку ради такой сомнительной цели, я буду выглядеть более чем нелепо.

Набережная в Себеже за годы моего отсутствия преобразилась: появились шумный фонтан, беседка, символический корпус деревянного фрегата (и в беседке, и на фрегате – скамьи со столиками), шахматные скульптуры и задумчивый мужик из бронзы и гранита, присевший на валун. Ух ты – да это же Зиновий Гердт! Уже позже, днём, над входом в Дом культуры, я прочитал и его слова: «Я из небесного места на земле – я из Себежа!»

Совсем забыл я, что Гердт – отсюда... И что именно здесь школьный учитель знакомил его с поэзией, которая стала главным увлечением его жизни, а благодаря матери, знавшей много романсов и подбиравшей их на дешёвеньком рояле, он полюбил музыку.

Но не буду пересказывать воспоминания самого Зиновия Гердта. Вот несколько предложений; и после самой последней фразы уже невозможно ничего добавить, ею всё сказано.

«Часто вспоминаю красоты вокруг Себежа – дивные озёра, леса. Жизнь прожил, а красоты такой больше нигде не встречал...»

«Мы жили в маленьком городке на границе Латвии и России – Себеже. Это невыразимо красивый городок.

В Себеже жило 5000 человек... Православные, иудеи и поляки-католики... Был замечательный православный храм, на горке... Была синагога... деревянная, обшарпанная... И ещё были костёл и польская община. Мы, мальчишки, знали все три языка.

...Псковщина чрезвычайно значима в моей жизни. Однажды я вместе с театром оказался на гастролях в Таллине. Был на колёсах и вдруг загорелся идеей – вернуться в Москву через Псков, чтобы по дороге заехать в город детства. Когда у очередного поворота увидел знак – до Себежа столько-то километров, – у меня прямо сердце зашлось...»

«В Себеже был замечательный православный храм, на горке. Его потом взорвали. Не немцы», – вспоминал Зиновий Гердт. Я кое-что добавлю. Да, пятиглавый кирпичный храм, что стоял при подъёме на Замковую гору (его строили больше 20 лет), разграбила и уничтожила наша власть ещё в 30-е годы, а вот с трёхъярусной колокольней справиться не получилось; видимо, взрывать опасались: ведь если упадёт, то завалит много домов. Сейчас по определённым дням и часам можно подняться на
звонницу, обозреть весь город и дальние озёрные берега.

Жаль, погода испортилась, и я мог видеть город и озеро только через туманную морось.

«И еще были костёл и польская община» – это снова из воспоминаний Зиновия Гердта о Себеже. Было так: в средневековье на Замковой горе стояла земляная крепость Ивангород-на-Себеже – здесь были приграничные литовские земли, занятые Русским государством. Простояла она почти тридцать лет, пока её не сожгли поляки.

Они же построили костёл – сначала деревянный, а потом – каменный; это случилось до 1654 года, когда Себеж отошёл к Московскому государству. Мне раньше не приходило в голову, что в костёле могут проводиться православные богослужения; но – так и было, пока Себеж снова не перешёл к Польше. Здание переосвятили в католический храм.

С новейшей историей мне не совсем понятно: в 1917-м богослужения запретили, но Гердт пишет о польской общине; а где же она тогда молилась? В 60-е костёл приспособили под общежитие, потом его замкнули. Много лет назад я видел его в прекрасном состоянии, а сейчас – застал совсем свеженьким! И вот поднимаюсь я в утро своего приезда на Замковую гору –
а во дворе костёла и рядом, у ворот, – горстка людей (видимо, внутри не все поместились). Завершалось богослужение. «Какие-то у вас лица совсем не польские, – подумал я, искоса глядя на прихожан. – Иль никак в католики подались?» Да нет, всё гораздо проще: тридцать лет назад храм переименовали и освятили в честь святой Троицы. А что же католики Себежа? – а католики и не стали возражать. Для меня, повторюсь, это было откровением.

Рассказали мне ещё, что были здесь подземные ходы, вполне доступные для горожан, но после 1944 года их пришлось зарыть: немцы, отступая, ходы заминировали, и мальчишки в поисках приключений могли подорваться.

Ладно: и без подземных ходов в городе немало таинственного.

Солнце порадовало меня до полудня и скрылось, стало пасмурно, несколько раз налетал дождь, повеяло прохладой. Мысль искупаться в озере, которое обхватывает город с двух сторон, поэтому ко мне не приходила, но всё же было интересно: а где же купаются горожане? Мне объяснили: самое хорошее место – на ближнем острове, но туда, понятное дело, можно только на лодке, поэтому чаще всего идут на оконечность мыса – то есть за последний городской дом; «а вы не ходили туда, на самый конец, за переулок?».

А как же, ходил, но я не думал, что тот песчаный мыс, завершённый старыми ивами, – место общественного отдыха.

О края переулка, застроенного только с правой стороны и украшенного цветниками, мирно плескалась озёрная вода, на деревянном причале дружно дремали утки. Из калитки последнего двора выбежала осипшая бульдожка, равнодушно посылая мне ноты глуховатого ворчания. Мыс острым концом врезался в озеро; именно на его острие, на травянистом участке, и взметнулись ивы – как застывшее приветствие аккуратно укутанному в деревья таинственному острову.

А потом я отправился к роднику. От центра Себежа до родника – два с половиной километра, и эти километры чудесны – потому что глазам открывается большое озеро Ороно, до которого дотягиваются городские домики. Шёл обратно и опять думал: искупаться? Нет, в другой раз: очень хмуро и прохладно, и главное – я уже троекратно окунулся в святом источнике.

...Из Себежа мне нужно было попасть в Великие Луки: только таким образом можно вернуться в Москву. Только вот за последние годы с общественным транспортом всё изменилось: раньше в Великие Луки ежедневно ходил пригородный поезд; а сейчас его отменили. Да, ходит автобус, но только не каждый день. Если подчиняться расписанию, то я должен был уехать из Себежа уже на следующее утро после своего приезда, или – жить здесь ещё неделю, до следующего автобуса. Но эта неделя была последней, которую я мог гулять: на следующей уже предстояло выходить на работу. А у меня ещё Великие Луки с окрестностями!

И всё же я не стал подчиняться обстоятельствам, пустил дело на самотёк: через три дня как-нибудь да уеду.

В результате мыслительных комбинаций постепенно созрел план. Утром сажусь на санкт-петербургский автобус (он ходит ежедневно); доезжаю до ближнего городка Пустошка; в Пустошке ловлю автобус «Псков – Великие Луки». Что я, правда, буду делать там два часа в ожидании, не знаю, но это единственный вариант.

Неужели всё? Неужели завтра меня уже здесь не будет?..

А память на что? В своей памяти я здесь буду всегда. Да и не исключено, что снова приеду.