Рассказ

Умерла бабушка.

В гробу лежала она в мордовской одежде – худенькая, маленькая. Эту одежду она хранила в большом деревянном сундуке, приготовила заранее, когда хорошо видели глаза и пальцы еще крепко держали иголку с ниткой.

В последний путь ее нарядили в мордовскую рубашку, вышитые разноцветными нитками края которой виднелись из-под темно-синего фартука, надетого поверх ее. Узоры из квадратиков и крестиков с белыми полосками между ними напомнили мне рисунки на перьях лесных курочек. Черный шерстяной платок на голове был завязан по-русски, концы платка также были вышиты красными нитками. Вышивки были яркими, словно алые места на головах этих лесных птиц.

Я стоял среди деревенских старушек и женщин – и вдруг осенило: бабушка продумала этот день, и давно! Вспомнились не один раз сказанные ею слова, когда я приезжал в деревню. Она очень боялась, что испортятся черты лица, и кто-то из знакомых или из подруг побрезгует и не придет с ней проститься. Смотрел на нее и сжималось сердце, порвалась последняя нить от того прекрасного и доброго, чем дарила меня безмерно все годы. «Хороший человек и умирает красиво», – нарушил тишину кто-то из женщин. Ком подкатил к горлу, слезы брызнули из глаз. Я тихонечко вышел во двор. Здесь не стыдился своих слез, плакал и вспоминал.

Трудился в одной из школ города Саранска. Директор школы на встречу учителей пригласил и тех, кто когда-то работал в этой школе. Рядом с Ольгой Васильевной Журиной, учителем математики, я увидел ухоженную старушку. Своим телосложением, лицом она была так похожа на мою бабушку, что я шагнул в их сторону и чуть не сказал: «Бабушка, как ты...» Но так и с открытым ртом прошел мимо них. Встал недалеко от них и стал наблюдать. «Вот ведь как бывает, – удивлялся я. – Надо же быть такими похожими», – а сам временами продолжал смотреть в их сторону.

Ольга Васильевна была хорошим учителем, хорошо знала свой предмет. Ее уважали в школе. Тянулся к ней и я, молодой учитель. Мне казалось, будто я знаю ее давным-давно.

Наблюдая за ними, я понял: старенькая женщина – Олина мама. Как это случилось – не знаю, словно меня кто подтолкнул: я подошел к ним, наклонился к Ольге Васильевне и тихо-тихо спросил, из какого района она родом?

Ольга широко открыла глаза, посмотрела поверх своих очков и сказала: «Из Малькеевки, недалеко от Мельцан – бывшего районного центра. Зачем тебе это?»

Я ничего не ответил, лишь улыбнулся и отошел: моя бабушка родилась и выросла в мордовском селе Кулдым. Не раз бывал с ней и я там. Помню, был еще маленьким, а она брала с собой к своей матери, старой бабке Полине, копать картошку: я тоже хотел помогать. По правде сказать – не копать. Моих сил хватало лишь собирать ее в ведро и волоком таскать его за собой по только что разрыхленной лопатой борозде. Сколько лет прошло, а помню до сих пор тот домик, огород за ним и небольшую речушку.

Приехал к родителям и рассказал про случай в школе.

– Бабушкины корни тоже из Малькеевки, – сказала мне мать. – У нас был ее родственник, Григорий Лисин. Два, а может, и три года прошло... Да-а.

– А я почему об этом ничего не знаю? – растерялся я.

– Сегодня, сынок, самые близкие не роднятся, не говоря уж про третье колено. Думали, не интересно тебе будет, поэтому и промолчали. Приезжал на грузовой машине в лес, новую баню хочет поставить. У нас останавливались. Пообедали. Отца дома не было, а мы с бабушкой плохие собеседники. Сам знаешь как на русском языке разговариваем. Говорил больше Григорий, в гости всё приглашал нас. Говорил, что сад у них большой, есть пасека – ульев много. Вот ведь, более сорока лет с бабушкой живем вместе в одной семье и никогда не думала, что она русская. Поспрашивай ее сам, пусть расскажет о себе.

Бабушка сидела на диване и молча перебирала пальцами края кофточки.

– Вот это дела!.. Бабушка! – воскликнул я и взял ее за руку, как это делал в детстве. – Что же получается?! О чем только не рассказывала мне... А о тебе, выходит, я ничего не знаю. О своих родных, которые живут рядышком, сама тоже ничего не знаешь? Как так можно жить?

– Почему не знаю? Знаю,– глубоко вздохнула и всей грудью выдохнула она, – мне, маленькой еще девочке, моя баба Дуня не раз говорила, что в Малькеевке есть у меня еще русская бабушка, там живут мои родственники. Однажды на пасху даже была у них и русская бабушка подарила мне сарафан. Но тогда мне казалось, что лучше бабы Дуни нет никого на свете. О русской бабушке тогда не думала совсем. Только потом поняла – когда подросла, что она была матерью моего отца, которого никогда не видела. Всё это рассказывала мне баба Дуня вместо сказки на ночь, когда я ложилась спать. И как ни прятала она свои слезы, я все равно замечала, как тайком смахивала их платочком.

Бабушка Дуня вырастила моего отца как родного сына, женила. В этот же год началась Первая мировая война и он ушел на фронт. Ушел и не вернулся. Меня он не видел.

В Малькеевке в одной большой бедной семье родился мальчик, десятый по счету. У матери пропало молоко, нечем стало кормить младенца. Не было даже коровьего молока, в это время была глубокая зима. Ребенок начал слабеть на глазах и скоро не мог плакать уже голосом даже. Мать чувствовала, еще несколько таких дней и ее ребенок умрет. Тогда она стала говорить всем, кто к ним приходил, что отдаст своего сына в любую семью, где смогут его спасти.

В пяти километрах от Малькеевки в большом мордовском селе жили молодые муж и жена. Жили богато, но не было у них детей. Молва о мальчике дошла и до них. Они и приехали на лошади за ним. Женщина ребенка отдать-то отдала, но ее сердце за него горело огнем и днем и ночью. Стала она приходить к мальчику. Прибежит впереди ветра, войдет в дом – увидит мальчика живым и здоровым, успокоится. А станет уходить – слезы словно бусинки по щекам катятся. А еще больше после нее плачет молодая женщина, неродная мама.

Смотрели-смотрели соседи и говорят им, перестаньте пускать ее в дом, не показывайте ребенка. Не выдержит однажды ее сердце и она унесет его с собой.

Молодые решили от нее ребенка прятать. Всем селом начали им помогать, женщину караулить, вовремя их предупреждать. Увидит ее кто – прибежит: завернут ребенка скорее в шубу из овчины и отнесут к соседям. Дверь изнутри закроют.

Войдет она в дом, куда так стремилась – а дома только молодой хозяин. Где ребенок – не говорит. Догадалась: сына прячут. «Умоляю, покажите! – плачет на коленях перед ним. – Увижу, что живой – уйду». Но сердце мужчины крепче. Поплачет-поплачет бедная женщина и уйдет. Так встретили ее третий, четвертый раз... Стала приходить она реже. А потом и вовсе перестала. Так и остался Кузьма в мордовской семье.

– Бабушка, – не выдержав больше, остановил я ее, – может, какую фотографию оставил?

– Ничего нет. Оставил мне только отчество. В нашей семье я только Кузьминична, сестра – Ильинична, брат Ильич. Мама выходила замуж второй раз в Кулдым. Поэтому многие считают,
что я родом тоже из Кулдыма.

– А когда выросла, малькеевскую бабушку навещала?

– Нет, так и осталась она мне чужой. Навещала однажды лишь дядю. Он работал в районе большим начальником. Когда началась война, отправлял на фронт сельских мужиков и парней. Была я уже замужем, твой дед работал председателем сельсовета. Столько, видимо, я тогда соображала: думала спасти мужа от войны. До районного центра от нас 25 километров. Тайно от твоего деда я бегала к нему. Домой вернулась поздно вечером. Дед, узнав, где была, такой разгон устроил! Уставшая, вся разбитая, еле голову держу – а он кричит. Таким сердитым не видела ни разу. Проплакала всю ночь и навсегда после этого забыла русскую родню.

Во дворе я стал замерзать, холодный ветерок пронизывал насквозь, и я вошел в избу. Подошел поближе к покойной, хоть так хотел побыть с ней рядом, поговорить.

РÓсюне было семь лет, когда умер отчим. Хоть и носил Илья фамилию Святов, но сам был далеко не святым. Любил выпивать.

Ходил с местными мужиками на базар, заходили в шинок. Выпили. Все вернулись, а его нет. Оставила Полина старшей дочке Росюне двух младших и пошла искать мужа. Вернулись они, когда люди начали зажигать в избах огни. А в их темной избе разными голосами плакали три ребенка.

Была поздняя осень, и никто не знает, сколько времени валялся ее муж на холодной земле. После этого заболел, ноги опухли так, что начала лопаться кожа. В больницу не повезли, люди тогда в основном лечились дома. Пролежав на кровати всю зиму, умер.

Осталась Полина одна с тремя детьми. И если бы не баба Дуня, кто знает, что было бы с ними... Поэтому бабушку Росюня не забывала до последних дней. Бабушка научила ее вязать, ткать ткани на ручном ткацком станке, шить рубашки, вышивать. Сама не знает, сколько мордовских рубашек она вышила при свете коптилки. Люди приходили, заказывали. Слава о рукодельнице ходила далеко по мордовским селам. Семнадцатилетней девушкой за ее трудолюбие взяли в невестки в Юрож.

А сейчас она будто спала, ее руки спокойно лежали на груди. Перед образами вполголоса читала монашка, охраняла ее покой. Сколько всего повидала она, сколько горя перенесла? Хватило бы еще на двух-трех.

Выросла без отца, хоть и было их два. В двадцать семь лет осталась вдовой, их тогда называли солдатками. И лес пришлось валить, и поле пахать, и сеять на нем. Всё делалось руками. Пять женщин двухлемешный железный плуг таскали. Так своим трудом женщины из далекой мордовской деревни приближали День Победы. Последнее отдавали туда, где грохотали пушки: «Всё для фронта, всё для Победы».

Шел второй год войны. На трудфронт взяли и свекра, 59-летнего пожилого мужика. В доме остались одни женщины и ее шестилетний сынок.

От недоеданий и тяжелой работы свекор заболел, перестали ходить ноги. Его отпустили домой с условием: вылечится – вернется. Дома зарезали последнюю овцу. Откормили, начал ходить. Но, видимо, задержался долго – так посчитали. Приехала из района милиция и отвезли его в районный суд. Посмотрели на него и постановили: на трудфронт не посылать, но в его доме зимой будут жить пленные немцы. Они будут в Юроже рубить лес, готовить материал для районной больницы.

Пришлось освободить комнату, которую занимали Росюня с мальчиком. Внутри у старика всё горело, сын воевал против таких «постояльцев». Прошло уже полгода, как перестали приходить от него весточки. Но ради внука он будет молчать, стерпит всё. В его семье были еще три дочери, а мужиков не было.

С ненавистью смотрела на пленных и Росюня, это они разрушили ее жизнь. Часто думала, как погубить их. Они были для нее врагами. Было бы лето, она, не раздумывая, подмешала бы в их еду дурман-траву. А сегодня, если удастся, можно лишь пораньше закрыть заглушку в трубе голландки, когда еще над углями плавают синие огоньки. Но у дверей в ту комнату сидел вечно охранник с винтовкой. Не один раз она ссорилась и с местными женщинами, которые стали приносить немцам еду.

Понемногу и ее сердце растаяло, видя каждый день худых и небритых мужчин. Ведь кроме колхозной картошки – ее им варила свекровь – их ничем не кормили, и та по счету. И стала Росюня сама тоже давать – то кринку молока, то сунет им в руки тарелку с пшенной кашей.

Как-то я спросил ее: «Бабушка, если бы вот сейчас вернулся дедушка, приняла бы его?»

– Ни за что... Сбежал от меня. Видно, не любил. На войну ушел в самом начале. Отца не послушал, меня...

Бабушка никак не могла забыть, как бегала в район к дяде. Упросила дядю – согласился он оставить мужа до осени, отправить после уборки. Так нет, ушел добровольно сам с первой партией. Из этой партии обратно почти никто не вернулся. А из тех, которые ушли осенью, многие пришли. Мысль – и он мог бы остаться живым, не давала покоя ей всю жизнь.

Какой огонь горел в ее груди, какое сердце билось? Всё она выдержала. Вырастила сына. В сорок один год стала бабушкой, моей бабушкой. Но не охладела душа ее, всё красивое любила до самой смерти.

– Возьмите в руки свечи и зажгите, – услышал голос монашки, – читаем «Вечную память»...

Вернулся в город, пришел в школу.

– Ольга Васильевна, кто-нибудь из твоей родни живет в Малькеевке? – спросил ее при встрече.

– С ног свалил, Федор. Там живет со своей семьей мой дядя, Лисин Григорий.

– Ольга, – обнял я ее, – пусть и дальние, но мы родственники.

Перевод с мордовского-мокша автора