Книга упала, извалялась в грязи, запятнала страницы матом, словесной мутью и стала ненужной,
отвергнутой, как вышедшая в тираж гулящая девка. Пелевины, сорокины, донцовы и доценки, робски и акунины растеклись пузырящейся болотной массой на пути читателя к литературе. Разглядеть ли там, где кончается болото и первые островки земли собираются в надежную твердь, иных?.. Не героев Сергея Лукьяненко, а наследников великой традиции, наших современников: Александра Солженицына, Валентина Распутина, Леонида Бородина, Владимира Крупина, Веру Галактионову, Александра Сегеня... Многие из этих имен «сделаны» в советские годы – при другом положении литературы в обществе. Те же, которые сегодня имеют мужество осмысливать вечно страдательную русскую действительность, никогда не станут массовыми и, следовательно, не смогут определять общественное сознание, выстраивать перспективу народу и государству.
Но винить ли читателя, что не желает он захлебываться в болотной тине в поисках жемчужины? Что бросает равнодушно-презрительный взгляд в сторону книжных развалов, где буквально за 10–20 рублей можно приобрести почти всё из советской и русской классики?.. Извечная фраза «пипл хавает» вызвала сопротивление. «Пипл» научился «не хавать», не хотеть, не читать... Лучше не быть читателем совсем, чем быть тем, кто нужен рыночным идеологам. Есть, конечно, потребители «массовой культуры», были всегда, – сейчас их время, настоящий «пир духа».
Рейтинги продаж крупнейших московских магазинов приводят в ужас: поверхностная Робски на голову обскакала Распутина, но побивают всех Акунин с Донцовой. И все-таки даже самые высокие цифры продаж ничтожно малы: две тысячи, три тысячи, шесть тысяч книг в месяц. Это в десятимиллионной-то Москве?.. А у серьезных авторов – тридцать, двадцать, пять... Штук! Толстые журналы – миллионники на начало перестройки – съежились до аудитории от трех до десяти (максимум) тысяч.
На уличных развалах предлагаются книги из серий ЖЗЛ, «Литературные памятники», из двухсоттомника «Всемирная литература» и прочие авторитетнейшие когда-то издания. Книга как будто просит подаяния и существует из милости, презираемая и нуворишами, и плебсом именно за невостребованность рыночную. Как мыльные пузыри возникают и лопаются издательские серии современной прозы. Поэзия же почти целиком отошла в разряд занятий то ли элитарных, то ли маргинальных. Издатели пожимают плечами: «Невыгодно!» Книга сдала позиции, ушла из школы, из университета. Да разве мыслимо было прежде, чтоб острейшая повесть Валентина Распутина «Мать Ивана, дочь Ивана» осталась непрочитанной широкой аудиторией. А ведь эта мастерская проза – о нас и для нас, по сути дела, предвосхитившая события в Кондопоге, предупреждавшая об их возможности...
Писательство, выходит, для чудаков и неудачников? Отнюдь! Тютчев – дипломат, Толстой – офицер, Пушкин – издатель, редактор журнала, Фет – успешный помещик... Примеры можно множить и множить. Не от неудачи их писательство – от избытка, полноты сил и талантов! Все они – общественные деятели, формировавшие нравственный стержень народа; энергичные, пассионарные люди. Отодвинуть писательство на обочину жизни – обманная уловка общества потребления в попытках оправдать свою торгашескую, бесстыдно-продажную суть.
В наше «новое», воистину странное, смутное время массово издаются гламурные книги-рекламы, восхваляющие самые разные платежеспособные ведомства. Они тоже составляют особый поток. Их дарят на презентациях и мероприятиях, их вручают гостям регионов и высокопоставленным чиновникам. Снаружи – это книги. Они блестят, сияют, слепят. Превосходная бумага, высококачественные фотографии, но они не имеют никакого морального права на собственно «книжную» жизнь, на сколько-нибудь протяженное во времени общение с читателем. И даже в библиотеках хранить их ни к чему.
Нет в этих изданиях «книжной души», это некий «подарочный предмет». Фотографии можно сделать в любом типовом офисе – групповые и портретные, праздничные и повседневные. Всякий желает нынче увековечиться, вписаться в историю – вот так, через книгу. «Мы и без ваших талантов, без ваших чудачеств, без вашего вечного нытья о какой-то там всеобщей боли впишемся на эти нарядные страницы». Так ничем не примечательный, средний человек покупает вполне доступную ему долю публичности в органичном для него обществе потребления.
Недавно журналистка, побывавшая по делам на далекой окраине нашей Родины, принесла в редакцию цветной увесистый том и сказала с некоторым сомнением в голосе: «Возьмите, может, вам будет интересно». И хотя с тем далеким городом связаны некоторые биографические нити, ничего не отыскали мы на этих ярких страницах интересного: какие-то рассветы-закаты, какие-то цеха, люди; какие-то ночные огни реклам, – могущие быть абсолютно всюду. Выброшенные на ветер деньги или «нечто для презентации»... Поневоле будешь презирать эту сделанную без любви и вообще каких-либо душевных затрат книгу.
Нельзя не сказать и о книгах, книжицах, книжонках «от спонсора». О книгах-самоделках, которые издали все, отыскавшие сколько-нибудь значительную сумму, и научившиеся запросто называться в связи с этим – писателями.
Есть, конечно, случаи, когда «за свой счет» или «за счет спонсоров» издается действительно что-то важное, но тьма примеров, когда свои опусы публикуют заведомые графоманы. И пусть бы издавали, – скажет кто-то. Но ведь здравое гибнет в болоте тем вернее, чем болото мощнее и пространнее. И это отнюдь не призыв «запретить», а просто констатация факта. К тому же такие самочинные авторы проявляют обычно недюжинную активность, ходят на «встречи с читателями», заполняют своими творениями полки библиотек. А литературный критерий давно расплылся, особенно под воздействием телевизора, и – знаем из печального опыта – филологи и библиотекари, то есть вроде бы профессиональные читатели, не всегда способны различить нечто действительно художественное и ученические, а то и просто бездарные потуги.
Живший по соседству мужчина в советское время скромно преподавал в финансовом техникуме (таких было всего два на весь Союз) и пописывал в стол, ибо никакое издательство не могло принять его писанину всерьез. Наступила перестройка. Студенты техникума выросли в финансистов и охотно ссудили бывшего препода небольшими суммами. Теперь он – автор семи книг для детей, снабженных к тому же собственноручными рисунками. На ежегодном открытии недели детской книги он сидит рядом с другими писателями, и проигнорировать растиражированного графомана теперь куда сложнее, чем в прежние, буколические, охранительно-редакторские времена.
Итак, книга «падшая» и книга-презентация: грязь содержания и гламур внешнего оформления, – равно предназначены стать макулатурой. И хоть признаемся – туда им и дорога, но есть что-то от инквизиции, что-то неприятно-тяжелое в этом заведомом уничтожении. Как же скучно и грустно даже не пытаться заглянуть в вечность, даже не иметь претензии быть чем-то большим, чем прах. Впрочем, Пелевин или одиозный Владимир Сорокин и иже с ними все же заглядывают в вечность, но заглядывают в свою, «помоечную» вечность, отправляя своих читателей в какую-то минусовую запредельность, где всё перевернуто с ног на голову и вас потчуют, например, как деликатесом – собачьими экскрементами. Может быть, у них и задача такая – приучить нас к минусовой действительности, встроить в другую систему координат.
Одна наша хорошая знакомая рассказывала, как у нее в далекие шестидесятые появился доступ к закрытой литературе, в частности, к исследованиям по демонологии. Читает, оторваться не может. Столько интересных сведений, столько тонкостей духовного мира. Пропало только желание в Церковь ходить (а она глубоко верующая), раз пропустила воскресную литургию, второй раз... Почувствовав что-то неладное, отправилась к своему духовному отцу, ныне известному старцу. Он ее спрашивает: «Что ты читаешь?» Прозорливец сразу всё понял и категорически запретил чтение подобной литературы. Знакомая наша – блестяще образованная женщина, уже в то время жена священника, отнюдь не склонная к экзальтации, здравая, уверовавшая в Бога с четырнадцати лет. И то не могла устоять.
Полагаем, что источник нынешней «продвинутой» литературы и тех «грязных вод» демонологии – один и тот же, всё так же способный отравить души. И выдавать эту бурду за литературу немыслимо. Порнография и наркотики тоже имеют приверженцев, однако здравые люди эти явления признать нормальными не могут.
На недавнем юбилее журнала «Москва» наш общепризнанный классик Валентин Распутин заявил, что многие современные книги не имеют права именоваться литературой, соответственно их авторы не могут считаться писателями. Действительно, разве экстрасенсов, колдунов, шаманов можно назвать врачами?
Книга со скверным, ядовитым содержанием, ослепительная пустая книга-презентация и неуклюжая книга-самоделка от спонсора плотиной перекрыли свободное течение словесной реки.
Читатель заморочен, обманут, развращен. Он устал и виноват лишь в том, что сначала охотно, а теперь уже навсегда отравлен миазмами. Забыт вкус студеной отрезвляющей воды, радуга капель на перекатах, легкий плеск прибрежной волны, приют и свежесть зеленых берегов посреди удушающей жары и тяготы этого убого-гламурного, примитивно-потребительского, обессмысленного мира... «В начале было Слово...»
Когда уже была написана эта статья, появились и другие отклики на книгу Татьяны Толстой «Изюм». Примерно с одними и теми же цитатами из текста. И это неслучайно. Ну нельзя не заметить пассаж о «босом оборвыше» или иные, колющие глаза эпизоды. «День литературы» опубликовал в свое время хлесткую статью Захара Прилепина «Отборный козий изюм», где Толстая просто припечатана и размазана. И дала повод – надо сказать!.. И всё же осталось незамеченным то, что книга подытоживает почти десятилетний период. И следовательно, отражает путь... Или иначе говоря – дрейф, слабое такое движение от твердыни вполне барского снобизма... А уж куда – видно будет. Но если движение совершается, значит, и ветер обдувает, и горизонт ширится... Может, не все потеряно?..
Назови Татьяна Толстая свою книгу «Халва» или «Рахат-лукум» – и тут бы не соврала. Читаешь сборник «Изюм» – во рту сладко. Сладость по-восточному приторная, избыточная... Всех сортов изюм – от янтарно-желтого, аристократического – до плебейского кишмиша (от мистико-философского эссе – до предисловия к сборнику). Проза смачная, эстетствующая, с литературно-филологическими изысками, одним словом, в высшей степени – художническая. Но недаром упомянутое предисловие, с хозяйской рачительностью втиснутое в книгу «Изюм», озаглавлено «Купцы и художники». Тема актуальная – и для писательницы Толстой, и глобально – для литературы. Потому что с одной стороны – эстетство, а с другой – всё же прилавок, рынок и надо продать... Свидетельством тому и броское название сборника, без ложной скромности оценивающее содержимое.
Отведаем «Изюма» и мы... Читать Толстую – интересно. Книга – мастерская. Ее следует изучать в Литинституте как учебное пособие, разбирать со студентами на семинарах. «Вот, мол, глядите, ребятишки: читателю литературную пыль в глаза пускаем, пусть он, болезный, только на последнем абзаце догадается, что рецензию читал, и вполне возможно – заказную...» И работа исполнена, и читатель прочел, образец удачливости – и заслуженной, главное. Так сказать, сладкой для потребителя. «Изюм» – ловкое словцо отыскала писательница.
Толстая признана. Она печатаема, читаема, востребована (даже и на телевиденьи). Писательница где-то там, в заоблачных высях, где совершаются перелеты через океан для чтения необходимейших лекций, где состоят членами «экспертных советов» по искусству. И при этом она не поступается своим писательским эстетством и всякую, даже междудельную вещицу старается исполнить искусно.
Первый раздел сборника озаглавлен – «Сны». Действительно, несколько отвлеченная и ни к чему не обязывающая проза. Можно читать, можно отложить. Так вышло и у нас: перебилось более срочным чтением. Но когда вновь книжка попалась на глаза – разочарования не вызвала, а более того – и привязала, и увлекла... А все потому, что сплошь раскиданы в дальнейшем тексте социальные крючочки. Сначала-то читаешь – во рту сладко, на душе – спокойно, а всё вроде чего-то недостает. И вдруг – вот же он, вот, родной пафос обличения. Одной ногой сама Толстая – на Западе, другой – у нас, и книжка соответственно: то на отечественном материале, то на импортном. Да и то сказать: человеческое сообщество провоцирует на осуждение...
Писательница Толстая – остроязычная и глаз у нее цепкий, как у прирожденной охотницы: Церетели на все корки разделала, шоумену Якубовичу по первое число выдала, авангардистам в искусстве со всей их современной непотребной дурью досталось (от «Квадрата» Малевича провела Толстая эту линию), американский культ Микки-Мауса и их же страстную любовь к справедливости «по суду» осмеяла... Короче – светлый день, именины сердца... А детали-то каковы! Россыпь! Славно написано! И уже не одно эстетство, не одно мудрование художественное, но – пламень неподдельный. И вдруг!.. Посреди такого благоденствия литературно-изюмного – запашок. Что такое? Смотрим дату: «ноябрь 1991». Так и есть: прикопано и давно протухло. А тоже норовит быть проданным! Рятуйте, люди добрые! Не верите – так сами смотрите! О народе и аристократии. На тему как «мужик дурен», а аристократия глупа тем, что комплекс вины испытывала. «Правильно, ты виновата, – думал мужик, сопротивляясь образованию, просвещению, смягчению нравов и другим предложенным аристократией программам, поджигал, к чертовой бабушке, поместья. Вытаптывал пашню. Потом, подталкиваемый под локоть Ильичом со товарищи, разграбил оставшиеся дома, пограбил бельишко и мебелишко, раздраконил все, что еще на земле торчало... царя с царицей, детками, слугами и собачками расстреляли. Дворянство повыкосили. Священников поубивали. Буржуев тоже. Банкиров. Купцов. Ювелиров. Врачей. Писателей. Художников. Офицеров. Философов...»
Легким движением писательского скальпеля Татьяна Толстая народ разделила на людей приличных, с кем и себя хочет отождествить, и на никуда не годное быдло, к тому же расстрелявшее (о новость для историков!) своего царя. Но и спустя восемьдесят лет этот никудышный, по недоразуменью Божьему, народ продолжает ненавидеть «профессуру, банкиров и юристов...» Ибо это – «люди подозрительные. Потому что сами работать будут и нас, чего доброго, заставят. А мы этого крепко не любим...» Вот, оказывается, в чем корень конфликта между правящей элитой и «низами» – мы работать не хотим, в частности и на них. Бесплатно. А это плохо. Но где же писательская сложность, где детали, где эстетство? Увы! Забыты. Не до них. Сердце горит, рука рубит, щепки летят. «Неужели, думаешь, поротая задница кнута просит?..» Грубо это. Топорно. Злобно это, а потому неправда. Хотя позиция понятна. С кем и быть удачливой писательнице, если не с банкирами и юристами?.. Да еще имя такое! Это имя – уже нефтяная труба в литературе! Уже гарантия и карт-бланш. Ясно, что с народом не может себя писательница отождествить. Что-то внутри мешает. Хотя Лев Николаевич сказал однажды, что русский писатель начинается «с чувства стыда перед своим народом». А Ахматова добавила: «и была я со своим народом там, где мой народ, к несчастью, был...» Ну, вольно им – классикам! Лозунги-лозунгами, а чтоб это изнутри родилось, органично, это много сложней. Именно оправдываясь перед самой собой, и пытается отделить Татьяна Толстая от народа прочих «приличных» людей – духовенство, офицерство и т.д. Из глубины подсознания пугает саму Толстую придуманный ею же образ Кыси. А героиня одноименного романа, вся поросшая гребешками?.. То-то жуть! А писательница с ней не один час наедине провела. Будешь вздрагивать.
Годы перестройки ушли, но вопрос самоидентификации для Татьяны Толстой по-прежнему открыт. Она ощущает, что ее явно теснят в сторону народа и вообще тех, кто работать не умеет, работает плохо и кого – по мнению верхушки – работать надо учить (раньше она считала это справедливым). Писательница про себя знает, что работает она хорошо, а вот живет не так, как вызвавший ее досаду Юрий Башмет – тоже, кстати, свободный деятель свободного искусства, спаренный писательницей даже в одной вещице с Борисом Березовским. Толстая нынче – не с Березовским, даже и не с Башметом... Зато – с Ахмадулиной, например, согласна стоять рядом в очереди в магазине. Так что критерий приемлемости людей – совершенно расплывчатый, неопределимый, дела сердечные, да еще и женское непостоянство...
С большим юмором описывает писательница поход в дорогой, престижный магазин посуды («Ложка для картоф.»), где пережита ею была вся гамма чувств, но прежде всего – унижение и ощущение стен и потолка той социальной ниши, куда ты загнан по «уровню доходов», и откуда ты можешь выйти только вниз. Мир-то – прост, как доллар: с ним – хорошо, без него – плохо.
Книга «Изюм» – откровенна, хотя, возможно, помимо воли автора. Книга ясно отражает писательский путь и смятенное мироощущение. Тут и попытки сделать литературу конвертируемой, и извинения за собственную деятельность в фонде, вынужденном присуждать премии убогим от искусства, ведь окружающим надо кормиться. В книге есть юмор, бездна остроумия, злоязычия, словесных находок, жонглирования цитатами... Есть в ней – огненное осуждение. Есть ощущение собственной рыночной успешливости, а потому разговор с читателем не заискивающий, а свободный... Это подкупает. Книга читается. Но... Понимаем всю абсурдность претензий, однако ж планка заведомо высока – фамилия обязывает... В книге маловато любви (если не называть этим словом любовь к путешествиям – Греции посвящены воистину теплые страницы, любовь к хорошей кухне да к уютно обустроенной, игрушечной протестантской Голгофе на произвольно купленном и засаженном садом участке в Иерусалиме)... А потому книга как бы слегка ненастоящая. Невзаправду. Писательница никуда не может уйти от «вечных» вопросов, а решать их не хочет. Выйдет ведь – обыденность, повтор, азбука. Жизнь – вообще азбука, обретение азбучных истин. А потому – вот так: не всерьез, постмодернистски, играючи...
«Босой оборвыш долго смотрит, разинув рот, в освещенные окна, за которыми нарядные дети водят хороводы вокруг рождественской елки. Кто знает, о чем он думает в этот момент? Может быть: «Эх, никогда мне так не веселиться!» А может быть: «Буду трудиться в поте лица – тоже стану водить хороводы...» («Вот тебе, баба, блинок!» март 1992) Но ведь, согласитесь, для литературы не так важно, что думает мальчик в этот момент. Важно, что именно думает о нем писатель, как он о нем – чувствует. Ведь трудиться и водить хороводы – совершенно по Чернышевскому и глубоко нежизненно. Время идет, а хороводов из трудящихся все не видать. Это – надуманно, это – из области экспериментов ума. А вот если бы сердце добавить, может, все иначе б вышло?..
Помните «Путешествие Голубой Стрелы» Джанни Родари? Мальчик спит в подвале, совсем один, в новогоднюю ночь. Для многих в советском детстве были непостижимы: ни этот подвал, ни одиночество мальчика, ни эта безвыходная бедность, из которой – как ни трудись – не выйдешь... Внятно было иное, выраженное международным языком сочувствия – игрушки пожалели детей, и сами пришли к ним в утешение. Бесчисленные козетты и гавроши говорят с нами со страниц литературных произведений. У каждого писателя есть свой «босой оборвыш». И именно эти взаимоотношения определяют место писателя в литературе. Горький, например, отправил подросшего мальчонку в водоворот революционной борьбы. Достоевский же, осознавая талант свой во всей его мощи, а человеческую суть – во всей ее наготе и слабости, нашел своему оборвышу надежного поручителя, прямо препроводив мальчонку – на елку ко Христу.
Здрасьте! Договорились до Достоевского! Такими кирпичами ведь и убить можно. И при чем здесь?! Никто и не думал, и не посягал... И не ваше дело планки поднимать – себе поднимайте. Так-то оно так. Да ведь лезет же на страницу этот оборвыш, прах его разбери! И таращится своими гляделками, желая от нас очень много: и хлеба, и милосердия... А тут в руках – «Изюм» Татьяны Толстой. Ну, возьми, дитя, утешься!.. Все-таки сладость...
