Тамара БАРГОВА
МЕТЕЛЬ
Времени с тех пор прошло немало, и иногда мне приходит в голову: было ли все это? Может, это мои мысли, желания, воспоминания? Бывает же так – увиденное во сне настолько близко действительности и так волнует, что начинаешь верить: все было на самом деле. Но постепенно это ощущение действительности тускнеет, и уже смиряешься с мыслью: да ничего не было. И в этом колебании – было не было? – ты витаешь еще какое-то время.
Летали ли вы во сне, знакомо это состояние? Если нет, то вам непросто будет понять меня. А я часто летаю. Иногда даже спрашиваю себя во сне: почему же мы не летаем? Это же так легко и прекрасно. И надо-то для этого совсем немного – оттолкнуться и лететь. Ощущаешь себя легче пера, всех знаешь и все видишь, все тебе понятно, но почему-то происходящее предстает как бы со стороны.
Вот так же, со стороны, издалека вижу я одну незабываемую ночь, метельную ночь. Ночь, в которой реальное смешалось с нереальным и никогда не поймешь, где там что было в действительности, а что во сне. В эту ночь все словно сместилось, перевернулось. Как земля и небо соединились в непонятной круговерти снежного вихря, так и мы поступали не по воле разума, а какого-то сильного, непонятного действия извне. Дорога. Забитая машинами дорога, люди. И мы. Со всеми и совсем одни. Во всей вселенной одни. Он, изящный и легкий, словно сам ветер поднимает его над сугробами и несет вперед. И я, держась за его руку, так же легка, как перышко, преодолеваю снежные сугробы, не тону, иду по ним, как плыву по воздуху.
Этот наш полет был соединением наших душ, пониманием без слов, полным слиянием. Такое случается только раз в жизни или вовсе не случается. Мы летели над землей, наши души – под небесами.
А ведь ничего не предшествовало этому, ничего не говорило: жди, свершится чудо. Рано утром я поспешила на автобус, надо было поехать в дальнее село и вернуться к вечеру назад. Домашние заботы, по правде сказать, меня не угнетали, тем не менее, дом всегда зовет.
Но мы хотим одно, а получается иначе.
После обеда поднялся ветер, и те, кто, как и я, собирались выехать, засомневались: стоит ли рисковать в ночь.
Я тоже для себя решила – останусь. Только вот надо домой сообщить.
Телефон, однако, молчал, и это одним разом – как рывком ветра – перевернуло мои намерения. Как бы то ни было – я должна вернуться домой. И нужно спешить, ехать.
Пишу сейчас об этом, и словно извне настигает меня понимание того, что кто-то как будто вел меня, а не я сама принимала такое безумное решение: поступить только так, а не иначе. Или же это была судьба?
Выехали мы уже в темноте, на двух машинах. В марках машин я мало что смыслю, – мне это как будто и не надо, – отличаю одну от другой лишь по цвету. Мы поехали на красной и зеленой. Нас успокоили: мол, этим машинам никакие заносы не преграда.
Тем не менее, тронулись в дорогу с большой тревогой. Сердце трепетало как у идущего в гору: прорвемся или не прорвемся. Наша машина была битком набита. Я сидела сзади, свернувшись котенком в клубочек – лишь бы не замерзнуть. Одолев несколько километров, кто-то промолвил: может, вернемся... Машина остановилась. Водитель, устремив свой взгляд в темноту, казалось, глубоко задумался. Потом резко повернулся в нашу сторону, произнес с какой-то веселой удалью: «Нетушки! Или пробьемся, или проведем ночь в дороге... – сверкнул глазами: – Скажу вам, таких ночей в вашей жизни еще не бывало».
Кто был этот человек? По велению кого сказаны были им эти слова?
От этих слов или просто мое настроение переменилось, я как-то сразу ощутила: эта дорога – моя, эта ночь – моя. И все, что ни случится – все будет для меня. И в дорогу мы отправились только из-за меня.
Машина чудом не улетала через сугробы под дамбу, валилась, останавливалась, пассажиры только охали. И лишь я одна была невозмутима, полна озорства и смелости, и все это мне безумно нравилось.
По обеим сторонам дороги стеной стоял снег, и мы ехали словно по туннелю. Впереди не видно было ничего. А в туннеле нашем ветер так веселился-резвился, словно у него была одна мечта: перепутать все пути-дороги, закружить-завертеть наши головы.
Сказать, что мы опустили руки и не пытались выбраться из снежного плена, было бы неправдой. Среди нас было только двое пожилых людей – мужчина и женщина, остальные молодые мужчины. И я. Мы не сомневались, что преодолеем снежные преграды.
Мужчины вышли из машины. Казалось, что все вокруг плывет, плывут и те, кто стоял у машины. По очереди мужчины
начали откидывать снег из-под колес. У кого-то на руках не оказалось перчаток – я отдала свои варежки. Потом сама пыталась им помогать – сильный пол меня прогнал.
Неожиданно сквозь мрак прорвался резким лучом свет. Почувствовалось, сразу всем легче стало оттого, что мы не одни. Мы решили узнать, кто там впереди. Метрах в ста от нас стояла еще одна машина, дальше еще, еще... Даже если бы мы выбрались из нашего плена, дальше этих ста метров все равно бы не проехали.
Вот так мы и остались на всю ночь посередь заснеженной дороги. Мы словно поняли озорство природы и решили посоперничать с безобразником-ураганом. Впереди стоящие машины погасили фары, а от нашей свет расходился самое большее шагов на восемь. Мы захотели вырваться из освещенного пространства и закружиться в поднебесной круговерти. Взявшись за руки, мы ринулись вперед. Легко, как снежинки-крошки, поднимались сердитым ветром, он нас кидал, уносил по снеговым горам, и нигде мы не тонули, не увязали.
Что это было, я так и не могу понять. Говорят, это место встреч колдунов. Может, это они нас так качали на ветру и хотели куда-то унести?
Когда мы вернулись, в машине никого не оказалось. Как долго нас не было и куда все делись – не знаю. Но даже если и были рядом с нами люди, мы все равно ощущали себя единственными на всем белом свете. И близкими-близкими. Мы были настолько близки друг другу, что и руки не надо протягивать. И не протянешь – чтобы не нарушить это ощущение. Мы не знали друг друга, но словно все-все знали, все понимали. Без слов мне были понятны его мысли, и я знала: пройдет время, и я напишу об этой ночи, потому что эту мысль прочла в его молчании.
Наверное, было холодно, только мы не замерзли. Наверное, мы проголодались, только ничего не хотелось. Да у нас ничего и не было. На дне сумки отыскалась конфетка, я откусила немного, остальное протянула ему – и это было как поцелуй, я ощутила его губы. И ничего больше нам не надо было.
К полуночи все утихло, посветлело, по небу рассыпались звезды, и мы вышли из машины. Я еще никогда не видела такой сказочной красоты. Только сейчас открылось: совсем у дороги лес, он как черное крыло затенил пространство, но нисколько не пугал, наоборот, от леса исходило тепло, спокойствие, домашний уют. Может, в этом повинна была луна. Она поднялась над лесом, была большая, ясная, желтая; близкая и далекая. Я подумала: не зря луну обожают влюбленные. Этой ночью она была нашей подругой. Мы словно ступили на землю, доселе нам неизвестную. Ураган, который совсем еще недавно бушевал, будто и не бывал. Дорога вперед простиралась чистая, лес был спокоен, луна и снег светлы, а мы были полны благодарности за то, что с нами случилось, что видели наши глаза.
Без боязни я направилась в сторону леса – дорога все-таки была заснеженная, но нисколько не пугала. Я шла, и словно нити протягивались от звезд до меня – они вели, звали... Передо мной открылось что-то большое, и с этого мгновения я поняла: прекрасен и радостен всякий день, всякий час, который ты живешь на этой земле. Только не надо об этом забывать, что бы ни случилось.
Показалось, что этой ночью навстречу друг другу встали белые и черные силы, и победили свет, чистота. И поверилось: этот свет, эта чистота всегда будут с нами, и не войдет в наши души чернь.
Как же мы, однако, легко поддаемся временным неурядицам – забываем услышанное от звезд...
Потом мы вернулись в машину и – словно совсем другие люди – уже не боялись что-то разбить, говорили обо всем, рассказывали о себе. Каждому надобно кому-нибудь открыть себя, скрытые мысли... На какое-то время мы, кажется, даже вздремнули.
Стало светать. С наступлением нового дня мы опять словно переменились. Словно поветрие какое задело: нас смущало, что вот так, вдвоем, мы провели эту ночь. Словно чего-то в ней не хватало. Вспомнили тех, кто вечером с нами выехал в дорогу: как посмотрим им в глаза? Ничего интимного между нами не было – произошло что-то большее, навсегда. Но, казалось, что было бы проще и лучше, если бы ночь прошла в объятиях.
Мы проснулись. Ночь рассеялась, и стало видно, какие мы мятые, уставшие! Пропало желание слушать друг друга так же, как откладываешь в сторону взволновавшую тебя книгу, когда прочитана последняя страница. Друг для друга мы стали прочитанной книгой. Было б куда деться – мы мгновенно бы расстались. Но нам еще предстояла дорога.
Часа через два я была дома. Долго грелась в горячей воде – растапливала в себе набравшийся за ночь холод.
...Все-таки неприятно после такой ночи ощущать себя только лишь прочитанной книгой. А что мой ночной друг? Вспоминает ли он наше чудное кружение? Или вспоминать не о чем?.. Женщина и мужчина никогда не будут до конца понимать друг друга. И что же ждать от одной встречи, от одной ночи?..
НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Как мы хотим любить и быть любимыми! Мы не боимся обжечь в этом огне крылья. Мы даже не боимся сгореть в его пламени.
Лена не знала, сколько времени, и сквозь сон не сразу сообразила, что же это звенит. Спрыгнула с постели – не поймет, в какую сторону бежать. Телефон же звенел не умолкая, призывно, и совсем разогнал сонную пелену с глаз. Лена подняла трубку и сразу узнала голос. Ее имя произнесли нежно и в то же время требовательно – так к ней никто не обращался. Лена не знала, о чем говорить, с чего начать.
Это было несколько дней назад, в субботу. Лена никого не ждала, никуда не спешила. И вдруг зазвонил телефон.
Сколько телефонных романов – сколько фильмов об этом, рассказов! И на тебе – Лене тоже выпало такое «счастье».
Говорят, человек – творец своей судьбы. Лена, видимо, здесь отставала от многих, поэтому то, что было предназначено ей, украли другие. А это тоже судьба – остаться одной. И к этому тоже привыкаешь. Привыкла и она. Поэтому, когда услышала в трубке мужской голос, подумала: ошиблись.
Только вот обратились к ней. По имени. А дальше еще удивительнее – мужчина не только назвал свое имя, еще сказал, что они давно-давно встречались и если, мол, Лена, немного подумает, вспомнит его. В голове у Лены закружились воспоминания. Но это имя в памяти не всплывало. Нет, с человеком по имени Юра у нее никогда не было встреч, кажется, даже мимолетных. Кто же он?
Юра напоминал Лене по телефону какие-то эпизоды ее жизни, и это по-настоящему напугало. А на том конце провода ее уже спрашивали, есть ли муж, дети.
Лена не любила об этом говорить, а здесь не удержалась от горького признания: «Муж на другой орбите...»
– Как это?
– Вокруг другой вращается.
И у Юры, как он признался, была та же участь: жена жила с другим, он – один.
– Вы, вероятно, все-таки ошиблись, не туда звоните... – Лена пыталась прекратить этот ненужный разговор с неизвестным человеком. С того конца попросили:
– Пожалуйста, расскажи о себе. Какая ты теперь? Я очень хочу тебя увидеть!
«Какая смешная ситуация, – думала Лена. – Кто этот человек? Спрашивает, какая я, напоминает о прежних встречах, а кто же он, где, когда встречались – не говорит. Что же он знает обо мне? Может, это близкий человек? Или розыгрыш?.. Это уже не смешно. Кто-то, вероятно, очень хочет посмеяться надо мной. Ну, нет, ничего, дружок, у тебя не выйдет!» – Лена, никак не проявив себя, слушала собеседника и старалась вспомнить, чей же это голос. Кажется, знакомый. Но чей?
– Лена, ты молчишь?.. О чем ты думаешь? – спросил голос.
– Все о том же. Кто вы есть?
– Почему «вы»? Называй меня на «ты». Так легче будет разговаривать.
Юра рассказал о себе. Живет в Москве, работает в солидной фирме, часто бывает за границей, очень занят. «День пройдет – не замечаю. Благодарен сегодняшнему дню – наконец нашел тебя, услышал...»
Слова были красивы, и сложно было бы усмотреть в них подвох, обман. Лена, тем не менее, приняла их как продолжение розыгрыша. Поэтому кольнула обидно:
– Больно долго ты меня искал.
Но в голосе Юры нескрываемы были волнение и радость. И Лена засомневалась в обмане, не обидела ли человека.
– Лена, ты такая же красивая?
– . . .
– Как я хочу тебя видеть! Лена, жизнь так быстро проходит, нам надо обязательно встретиться...
– Если очень хотите увидеться – приезжайте, увидите меня. Надеюсь, не напугаетесь.
– Ты снова мне на «вы»...
– Прости, прости, – произнесла, смягчившись, Лена, но холодок недоверия сквозил в ее словах, и на том конце провода это сразу заметили, ее спрашивали, уговаривали, будили воспоминания...
Вот так они беседовали в тот первый день. Юра попросил разрешения звонить Лене, спросил ее домашний адрес. Лена назвала его, а потом напугалась: «Зачем дала адрес? Кому?»
– Ты позволишь мне писать тебе письма? – спросил Юра.
Лена, боясь показать свой испуг, робко произнесла:
– Пиши, пожалуйста...
И на другой день уже она получила Юрино письмо. Сделалось жутко: как могло письмо за один день дойти до нее? Открыла конверт, прочитала первые слова... Они были полны нежности и любви. Лена не раздумывая порвала письмо на клочки.
Вопросы ее не покидали. Когда воскресным днем телефон вновь зазвонил и в трубке раздался Юрин голос, у Лены сорвалось вместо приветствия:
– Я поняла, кто пытается посмеяться надо мной. Прошу вас больше мне не звонить, – после этих слов она положила трубку.
Успокаивала себя: ну, вот, хорошо, забудем все. Не было звонков, не было ничего. Но по правде все было не так. Совсем не так.
Юра позвонил на работу. И первые его слова были:
– Лена, прошу, не бросай только трубку. Пожалуйста!
Лена не скрывала своих чувств, разговаривала свысока и достаточно резко:
– Говоришь, из Москвы мне звонишь. А может, из нашего города?
– Если не веришь, сама мне позвони.
– Сначала назови свой телефон.
– Разве я его до сих пор тебе не назвал? – Юра, слышалось, смеялся. – Я от радости даже забыл его тебе назвать. Записывай... А письмо мое ты получила?
– Какие красивые слова ты сберег для меня! Только почему раньше их не сказал, почему только сейчас вспомнил обо мне?.. – Лене очень хотелось понять, кто же он, назвавшийся Юрой.
– Лена, я уже тебе говорил, как давно тебя ищу. Куда только не звонил: на прежнюю твою работу, вашему руководителю. По правде сказать, я тебя было забыл. Но вот в руки попал мой старый блокнотик...
– Я тебе вечером позвоню... – Лена оборвала разговор и положила трубку.
Но вечером она, конечно же, не позвонила и даже забыла о своем обещании. Уложила сыночка, почитала, уснула. И вот этот ночной звонок...
– Лена, ты мне звонила? – на том конце ждали ответа.
– Нет. Я забыла об этом.
– Дел было много? – в голосе звучали решительные интонации.
– Да. Пока готовила, семью кормила...
– Чем же ты накормила Андрюшу?
Что-то похожее на заботу, отцовскую нежность почувствовалось в этих словах, словно не только Лена, но и ее Андрюшка были близки человеку. Можно было бы поверить этому. Но Лена боялась. Боялась не только верить, боялась говорить и старалась своей резкостью остудить зарождающиеся надежды.
– И это тебе надо знать? Пришел бы, увидел.
На том конце долго молчали. Потом она услышала:
– Лена! Если бы ты знала, как я хочу тебя увидеть. Может, найдешь время и приедешь ко мне в Москву. Я тебя встречу.
– Ты смеешься? Я – в Москву?! Неизвестно к кому? Может быть, тебе поручено меня убить...
– Я не «неизвестно кто»... Ты все так же мне не веришь?..
– Верю, не верю... Положи трубку. Я сама тебе позвоню.
Ночной разговор длился уже больше часа, тем не менее, Лена, чтобы разогнать свои сомнения, все-таки набрала московский номер. До последнего не верила, что трубку поднимет Юра. Но она ошиблась.
Юра теперь всегда звонил по ночам. И хоть Лена все так же сомневалась в нем, она ждала этих звонков. Ее вскружило ощущение приближения счастья. К ночи все плохое отступало, и она ждала звонка. Однажды она призналась:
– Знаешь, Юра... Может, ты никакой и не Юра, может, даже звонишь мне лишь для того, чтобы посмеяться... Как бы там ни было – все это происходит со мной, выходит, такая моя судьба. Я уже давно забыла, как ждать, забыла, что я женщина. Ты заставил меня все это вспомнить. Спасибо тебе за это. Мне нравится слушать тебя, нравится, как ты произносишь мое имя. Я целый день жду прихода ночи, чтобы услышать твой голос. Даже если тебе очень некогда, находи время для меня. Звони.
Пришло еще одно письмо от Юры. Лена его не порвала, читала его часто, стараясь понять, что же в нем правда, а что для красного словца. Юра писал: «Прошел еще один день – и я не успел тебе даже позвонить. Последний человек ушел от меня около полуночи. И так почти каждый день. Дело забирает всего меня, и так будет продолжаться около трех недель. А дальше даже не загадываю. Надо жить сегодняшним, брать от него все, что оно нам преподносит. Ты согласна со мной, любимая?
Тебя словно что-то сдерживает, волнует. Боишься поверить мне. Наверное, что-то было у тебя такое, из-за чего не хочешь понять другого. Не надо думать о плохом, Леночка. Нам и так мало времени остается...»
Однажды Юра не позвонил, и Лена всю ночь не сомкнула глаз. Утром по дороге на работу зашла в междугородку, взяла горсть жетонов, набрала номер. На том конце ответил женский голос. Лена повесила трубку. Душили слезы.
Ночью выпал первый снег. Он был мягкий и чистый. Лена шла и сыпала в снег жетоны. В ладони они нагрелись, и снег от них таял. «Это мои слезы так текут и жгут снег, – думала Лена. – Все-таки обман, все-таки...» Жгла обида, боль, разочарование. «Выходит, и эта радость не для меня».
Вечером Лена впервые легла спать, ничего не ожидая, утомленная горечью прошедшего дня. Уснула сразу тяжелым сном. Но прошло, может, лишь пять минут, зазвонил телефон.
Это был Юра.
– Ты почему утром сразу бросила трубку?
– Не знаю.
– Лена, что случилось? Пожалуйста, говори. Не молчи.
– . . .
– Лена! Не молчи! – по затянувшейся паузе на другом конце провода можно было предположить что угодно, но чтобы услышать такое!.. – Лена! Ты ведь красиво поешь. Спой мне что-нибудь, – кажется, Юра прибегнул к последнему шансу.
Лена растерялась. Откуда кому-то неизвестному знать, как она поет?
– Я забыла все песни.
– Лена!.. Нам необходимо встретиться. Ты не представляешь, как мне нужна...
– Приятно слышать, что кому-то я нужна, – безучастность сквозила. Но Юра словно бы не замечал ее.
– Приезжай! На один день. Или как в песне – «на часок».
– Ты забываешь, у меня тоже работа. Сын...
– Придумай что-нибудь. Может, в командировку получится...
– Ты заставляешь волноваться. Я сейчас расплачусь.
– Я слезы губами поймаю. Слышишь?..
– Не надо так. Я не выдержу.
После этого разговора Лена стала считать дни до их встречи. Юра стал близким, с ним Лена делилась всем. Однажды взбрело в голову: встретятся, – и Юре она не понравится. Она даже напугалась этой мысли. Ведь, по словам Юры, после первой их встречи прошло больше одиннадцати лет, Лена была стройней, моложе, а теперь, может, и встречаться не стоит. И пусть все будет так, как есть. Они будут звонить друг другу – и достаточно. Сказала об этом Юре. Он посмеялся.
– Я ведь тоже не помолодел.
– А сколько тебе лет?
– Скажи, а почему ты меня ни разу по имени не назвала? – вопросом на вопрос ответил Юра. – Хоть раз произнеси мое имя.
– Не назвала, потому что не уверена, Юра ли ты. Ну, если хочешь, слушай. Ю-р-а... Ю-ра... Юра... Понравилось?
– Голос твой – музыка.
– Смейся, смейся!..
– Мне столько же лет, сколько и тебе. Только ты родилась летом, а я весной. Скоро будем в возрасте Христа. Поэтому не надо нам терять времени. Приезжай скорей ко мне. Я тебя встречу на вокзале.
И снова Лена забеспокоилась. Теперь уже о другом. Надо в Москву и одеться получше, и выглядеть соответствующе. Теперь утро начиналось с гимнастики. Лена захотела за короткий срок стать пусть не Клаудией Шиффер, но все-таки... Через два дня от перенагрузок отнялась нога, не смогла даже на работу пойти. В тот же вечер, смеясь, рассказала об этом Юре. Он подсказал, как вылечить ногу. Оказывается, он теннисист и такие болячки ему знакомы.
Льющуюся через край радость не скрыть, не спрятать. Лена летала. Юру видела в каждом мужчине, его взгляд чувствовала в дуновении ветерка, в солнечных брызгах – его поцелуи. «Даже если кто меня и разыгрывает – пускай! – думала она про себя. – Каждому бы такие розыгрыши!»
В такую радостную пору вернулся откуда-то после долгих месяцев отсутствия Ленин муж, Вадим. Хотя, по правде сказать, он и мужем не был никаким, ни жена, ни сын давно уже его не волновали.
Лена не придала значения его возвращению, ведь так уже бывало не раз. Тем более она его не искала, не напоминала о себе. Откуда ей было знать, что он помешает ее дружбе с Юрой.
Вечером, как обычно, зазвонил телефон, и Лена не скрывая, но достаточно сдержанно поговорила с Юрой. Вадим вроде бы и не прислушивался к разговору, – да и какое его дело, с кем она говорит, – а тут налетел и оборвал телефонный провод.
Всю ночь Лена слушала упреки, оскорбления. Но ничто к ней не пристало, ничто не взволновало. Лишь горькое слово близкого человека ранит, а брань чужого в одно ухо влетает, в другое вылетает.
Лена ждала, когда ей позвонит Юра, но вместе с тем не было желания разговаривать с ним при Вадиме. А его в эти дни как будто привязали к дому. Случалось, что трубку поднимал Вадим, приглашал ее к телефону, а потом начиналась ругань.
Прошло несколько дней. Лена еще верила, что созвонится с Юрой, все ему объяснит. Столько надо было ему сказать! Время шло, телефон молчал, хотя Вадим уже не мешал общению, он вновь исчез на неопределенное время. Юра не звонил. Лена набирала непрерывно его номер – он молчал.
«Что-то случилось?» – думала она. И только спустя время она поняла: Вадим, вероятно, запретил ему звонить.
Лена так и не вспомнила, кто же это был, и когда они встречались. Были предположения, но не совпадало имя, да и еще что-то. Конечно, имя, биографию можно придумать, но зачем надо было так долго маскироваться. А может, просто на том конце провода тоже не захотели ничего менять?..
Как бы там ни было, Лена вспоминает Юру, их ночные разговоры. Иногда читает его единственное письмо.
«Крест твой...»
Женщина горячая, без оглядок, как в работе, так и в словах. Такой она была, такой ее знали. Скажет – не пожалеет, что сделает – залюбуешься. Любовались в селе не только на дела, но и на нее самою. Сколько лет прошло, а до сих пор Андреевка вспоминает, какой увидела ее в день свадьбы. Красивая, с двумя здоровенными косами ниже пояса... Платье вроде белое, а в нем и неба синева, и розовость утренней зари. Не сноха Филиппке, а сошедшая с небес царица.
Да все равно на всех не угодишь, нашли злые языки и в ней изъян: детдомовская, подзаборная. Вот и золовки, а их целых четыре, все с оглядкой да с оглядкой на нее: куда, на что горазда. Вспоминать страшно, на второй же день у печки поставили: ты, мол, жена, ты и хозяйка. А хозяйка и не знает, какой стороной к печке вставать, как ухват держать. Приноровилась, куда денешься, соседские бабки, спасибо им, учили, подсказывали. Благодарна была им до конца их дней, первый кусок пирога, когда и вправду сама стала хозяйкой, несла им. А на первых порах хозяйкой была лишь для черновой работы – чугуны в печку поставить, дров принести, печь истопить. Пироги делили золовки. И прятали в укромные места, на вечер для женихов. Где забудут – глядишь, через день-другой в лохани, в помоях, куски здоровенные плавают. А ей, хозяйке новой, из чугуна, где картошка свиньям варится – угощенье остается.
Да куда денешься, кому пожалуешься – чужая да детдомов-
ская... Молчала, слезы глотала с голодом наполовину. Муж привез ее в чужое село и оставил, сам дальше учился. Уж лучше бы не выходила пока замуж, жила да жила там, на квартире. Баба Нюра ее любила, даже баловала. Родной матери не видевшей всякая ласка была дорога. А теперь и этого нет. Вот и срывалась Людмила на работе. Чуть свет, а она уж потихоньку двери откроет да на огород. Опережали ее лишь Ванюк Дарё да Голё баба.
Вот и сегодня и не посветлело еще за садом, а Людмила мотыгу в руки – да на картошку. С мотыгой управляться умела с детства, с детдома. Иногда их брали сельчане к себе помогать за еду. Но скоро от подмоги при посадке картофеля отказались: вечно голодные ребятишки в ту же ночь вытаскивали из земли днем положенную туда картошку. Заметили безобразие только тогда, когда картошку надо было мотыжить – должна бы вылезти, а ее нет и нет. Досталось тогда детдомовским – врагами они стали сельчанам, и если раньше побираться ходили и их жалели, чем-ничем кормили, тут на какое-то время глаз не кажи за детдомов-
ской территорией, того гляди, прибьют.
Людмилу все-таки эти беды обошли. Милой она была и в детстве, имя даже такое, вот и любили ее сердобольные нянечки. Одна на выходные всегда к себе брала. У нее муж с войны инвалидом вернулся, в пекарне сторожил. Приносил оттуда вытекшие из формы пересохшие краюшки хлеба. Вот ими и потчевала баба Нюра Людмилу, спасала ее от голода. А другая, баба Поля, когда Людмила чуть не умерла от малярии, поила ее с пятилитровых бутылей рыбьим жиром. От малярии спасла, а от рыбы на всю жизнь отвадила.
Все эти мысли, воспоминания никогда не покидали ее, и, шевеля мягкую, унавоженную землю мотыгой, она не замечала словно, что работает, вся была в той, прежней своей жизни.
Как далеко ушла она, та жизнь. И сегодняшняя, что уж говорить, не сладкая, да, видно, уж на роду ей так написано...
Что-то скрябнуло о мотыгу и как будто заблестело. «Железяка, наверное, какая», – подумала Людмила и, уже привыкшая все постороннее из земли выуживать да кидать на край огорода, стала руками перебирать комочки земли. Между пальцами что-то попало, не острое, но как будто легонько царапнувшее. Аккуратно, чтобы не упустить находку, она стала перебирать, придерживая одной рукой осыпающуюся с другой землю. Неожиданно на ладонь правой руки упало что-то небольшое, но тяжелое. «Что это было?» – мимолетно пронеслось в голове. Людмила о носок калоши постучала найденным, потом почистила фартуком, земля осыпалась. И тут диву не было конца – в руке у нее оказался крест, да какой-то необычный, непохожий на те, какие носят Вера баба и Дарё баба. У них нательный крест был тонюсенький и маленький. А этот и больше, и толще, и четыре конца одинаковые. Оставив мотыгу в борозде, Людмила спустилась по рядку к краю и по мокрой от росы тропинке направилась задами к Вере бабе, – та в это время в закуточке за двориком цыплят кормила. Увидев соседку, заулыбалась навстречу: полюбила она всей душой обделенную судьбой красавицу, к тому же умную и приветливую.
– Ты, чай, Люся, с огорода уж?.. – она как будто удивилась раннему приходу соседки, чем люди постарше поощряют молодых на лучшую работу.
– С огорода, мотыжила. Смотри-ка, Вера баба, что я нашла в земле... – протянула бабке крест.
Вера баба повертела находку, и с той, и с другой стороны, рассмотрела ее и заключила:
– Это свекра твоего крест, Филипп Павловича. Он с войны с ним пришел. Один у нас в селе с Георгием был. Только вот непонятно, почему крест оказался в земле. Наверно, Люся, чтобы тебе его найти. Это крест твой.
– Вот и хорошо, я некрещеная, нас в детдоме не крестили.
– Не радуйся, дочка... – Вера баба всегда хотела ее так называть – очень полюбилась ей новая соседка, а теперь само вырвалось. – Не сладкая жизнь тебя ожидает...
Но, увидев, как померкло лицо Люси, она пожалела, что сказала ей эти слова. А ведь правду сказала, крест найти – взять на себя крест тяжелый, эта примета не раз уже подтверждалась жизнью. Да что с того, что правда, коли девку расстроила. И Вера баба стала ее успокаивать:
– Дай-ка, сюда сядь и крест в руки возьми. Я немного пошепчу над тобой. И крест тебе будет помогать.
Она стала нашептывать что-то, Людмила только слышала счет: «...и пять, и четыре, и три...», а потом забылась. И не уснула вроде, а привиделся ей сон как будто. Светло-светло вдруг стало, небо голубое и всё – в цвету. И такой свет на душе, такая радость!.. Очнулась она от легкой прохлады, это Вера баба коснулась своей рукой ее лба, провела по голове и дотронулась до распаренной шеи.
– Ну, а теперь иди, все будет хорошо. И крест береги, он твой.
Диалектика чувства
Безграничное одиночество.
Близки тебе лишь Бог и серый лист бумаги.
Каждому дается с жизнью тот или иной талант и возлагается на нас священный долг не зарывать его в землю.
И.Бунин
Крик души! Он переполняет. Не покидает ни на секунду, даже во сне, отчего неистощимая бессонница, материально ощутимая, осязаемая мысль – из нее целиком, кажется, и состою, кончики пальцев ее ощущают, диким зудом во всем теле и еще чем-то, что не дает покоя... Все не то и все не так; не сделано главное, за что с меня спросится. Я ухожу, ухожу от роли своей во что-то незначащее, но заполняющее пространство и даже иногда как бы забываю в сутолоке, мелочах о самом-самом, но оно всегда со мной, во мне, и напоминает о себе решительно везде. Вдруг в сознании всплывает фраза, картина, которую мне непременно надо зафиксировать. Но я, следуя своей сути, оставляю это на потом. И зря. Ничего не повторяется, стирается в памяти, становится неярким и, кажется, уже незначащим, второстепенным. И я который раз обманываю себя успокоительным, что все уже сказано великими, наперед зная, что это нисколько меня не излечит. Мне просто надо найти в себе мужество и сесть за стол. За чистый лист бумаги.
И вот настало.
С чего же начать? Что я имею сказать кому-либо умного и поучительного?.. Еще немного – и опять сработает: все уже сказано...
Но нет. Я не встану из-за стола, я не выпущу ручку из своих рук до тех пор, пока, изнемогшая, иссякшая, не вылью на лист все, что меня вот уже сколько лет переполняет. Что-то зрело во мне самой, а может, кто и руководит мною, веля выполнять то, что я и делаю – пишу.
Вдохновение? Обуздать эту лошадку и вперед...
Но как все непросто, как все непро...
В жизни каждого обязательно есть человек, кому он остается благодарен всю жизнь. Без всякой корысти. Благодарность не всегда бывает выражена, но она всегда в сердце. Кто-то оставил особый, добрый след в судьбе, научил какой-то истине, которая вроде бы рядом и вроде бы понятна, а когда постигаешь ее сам, она как открытие загадки Вселенной.
В своей жизни я благодарна самым близким людям, которые меня любили и любят просто за то, что я есть, что я продолжение их. И очень грустно становится оттого, что любящих тебя бескорыстно меньше остается, и ты почти уже крайняя, на ком ответственность так же любить близких за то, что они есть и будут еще после тебя.
Я комната,
В которой живут люди.
Я диван, на
Котором лежит усталый
Человек.
Всем удобно.
Мне удобно.
Я впитываю в себя
Все, что слышу, вижу.
И становлюсь как
Земной шар.
Это всегда так бывает. Живешь и не замечаешь, что надо бы заметить. Но стоит уехать, тоска такая наступает, что живешь только тем, что помнишь. И всплывает в памяти многое. И среди всего – неожиданное, что ты, может быть, в другое время никогда бы и не вспомнила. Как мне хотелось хоть на миг стать птицей и облететь в такие мгновения мою Антоновку тогда, когда училась вдалеке от дома. А как часто я думала о моей маме, вспоминала ее рассказы о детдоме, о житье-бытье в нем... В минуты эти и часы я ее любила так, как не любила никогда, и, кажется, окажись она рядом, целовала бы ее руки, ноги, просила бы прощения за все мои дерзости, за всю ту боль, которую успела ей причинить со дня моего рождения. Но стоило нам встретиться, как эти желания испарялись, как будто их не бывало никогда. Может быть, потому, что не заведено было открытое проявление чувств, мы все всегда стыдились откровения... А она, не сумевшая научить нас обнажать душу, потом обижалась за черствость. Помню, корила и отца за эту сухость, да и мне попреки были: мол, у других дочери делятся с матерями, советуются, а ты боишься лишнее слово сказать. Она еще говорила про то, что сама выросла без матери – некому было душу излить, а у тебя и мать есть, а ты...
Больно было слышать эти упреки. Но что я могла ей рассказать? Пока жила беззаботно, этой беззаботностью и делилась, а как столкнулась в жизни со всем... Да разве про это расскажешь? Разве у нее без этого мало горечи на сердце?
Вот и плакала, и плачу я после времени, мысленно, во все минуты моей жизни обращаясь к ней. И когда мне очень туго, когда нестерпимая боль сжимает сердце и не хочется уже жить, я вспоминаю маму.
В отличие от других, у кого были и дедушки, и бабушки, у меня и моих братьев нет ни дедушек, ни бабушек. А ведь в том, что они есть, присутствует нечто такое, что даже маленькому ребенку дает право чувствовать себя крепче, увереннее на земле. Крепко стоит, мол, на ногах наш род, наше племя.
Измени отношение к вещам, кои тебя беспокоят, и ты будешь от них в безопасности.
Марк Аврелий
Людей надо поддерживать радостью, ругать – это очень легко, но от этого люди грубеют, черствеют, замыкаются, перестают верить людям, а потом и себе, и тогда у них ничего не выходит.
А.Афиногенов,
драматург
Не позволяйте никогда недовольству, презрению, жадности и другим низменным инстинктам коснуться вашего ума. Такие эмоции создают отрицательные токи, отравляют ум и тело, результатом чего будет болезнь. Дисциплинируйте ваши эмоции, будьте счастливы и не позволяйте внешним обстоятельствам влиять на вас.
Древние философы
14.11.78 г.
Чудная музыка! Когда-нибудь я снова услышу ее и вспомню, что я тогда думала о тебе. Про нашу с тобой жизнь. Это была музыка Дворжака. Она будила во мне мысли о жизни и смерти, возрождала меня. Гореть – не тлеть, и чтобы вечно звучала эта музыка, чтобы вечны были мысли о тебе. И ты, и я в жизни своей и в смерти вечны.
Подумала, что ничто невозвратно, и что мы никогда не будем беззаботно счастливы, потому что сделали слишком много больного друг другу. И если хорошее забывается, то уж это никогда. И что тут делать? Думать: любишь или нет? Наверное, не про это. Во всяком случае, так думаю я. Потому что моя любовь к тебе – это уже не любовь, а что-то большее. Все, что до тебя было, было все нежизненным.
Удивляюсь тебе, откуда в тебе такое богатство души, щедрости. Друзья, родители... А что я – не в этом мире рожденная? Почему я такая?
Я хочу тебя оберегать, сберечь для того лучшего, что ты в жизни еще сделаешь. Самое маленькое дело, сделанное тобой, имеет вес. И для тебя, потому что ты этим живешь. И для меня, потому что я хочу жить по тебе. Не слепо следовать всему. А просто жить свободно, раскованно, впитывая тебя в себя. Для этого не думать об обидах, которые наносишь, забывать о них, потому что все это временное, быстротечное. Постоянно же мое чувство к тебе. И сегодня каждое прикосновение к тебе, каждое слово, сказанное тебе, имеет цену во мне. Я стремлюсь к тебе, я равняюсь на тебя. И какая тут может быть обида и какая может быть зависть из-за того, что мы не беззаботно счастливы. Чувствовать твое сердце, и чтобы мое тоже в тот миг, когда тебя что-то взволнует, забилось сильнее, чувствовать твое настроение и делать так, чтобы было созвучие. Не говоря, понимать друг друга. Не видя, чувствовать взгляд другого, мысли, и в тот же миг оборачиваться навстречу и ловить на лету слова!
Разве это не счастье? Это мое, твое счастье. Я хочу утвердиться, убедиться в этом, чтобы сердца тяжесть томила меня тогда же, когда и тебя. Чтобы каждый раз сводить себя с ума, когда тебя нет рядом и когда мы уходим друг от друга.
Я хочу быть созвучна тебе, как музыка, когда все совпадает и ничто ни от чего не оторвешь.
Когда я так думаю, все в моей жизни приобретает смысл.
15.11.78 г.
Постоянно думая о том, почему я выросла такая, не подготовленная дать отпор фальши, отравляющей сущность человека, я пришла к мысли, что это, безусловно, пробел в нашем воспитании. Пробел в том смысле, что в детстве нас не научили осознавать себя ответственными за жизнь, за свою судьбу, за все. В этом все дело. Возможно, другие мои ровесники видели в этом нашем воспитании именно то, что надо, и брали, и набирались ума-разума. А для меня почему-то сказки всегда оставались сказками. И вникала я в ту поговорку: сказка ложь, а в ней намек, добрым молодцам урок – не так. Урока не брала, а что брала, не знаю. Я это поняла из твоих слов.
Тютчев учит сосредоточенности, внятности мысли, исчерпывающему значению слова.
Б.Ахмадулина
Три источника имеют влечения человека: душу, разум и тело. Влечение души порождает дружбу. Влечение ума порождает уважение. Влечение тела порождает желание. Соединение этих трех влечений порождает любовь.
Древние философы
Милый мой! Как мне хочется преобразиться, быть похожей на тебя. Ты добр, нежен, человечен. Как мне хочется найти в себе силы быть такой же, как ты. Услышь меня, мой родной, не забывай, что где-то есть я, которая всегда, в каждую минуту и секунду полна мыслями о тебе.
Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь – я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Анна Ахматова
(из книги «Вечер»)
...Целая тетрадь ахматовских стихов. Я их записывала когда-то, чтобы читать их тебе. Но они тогда не пригодились, эти стихи. Потому что ты и без них меня любил.
Пятнадцатое, четверг
Первый день после его отъезда. Одна. Вчера была работа и не так ощутимо было все это. Но сегодня... Чтобы не чувствовать, оттолкнуть от себя мысли о том, что я одна, потому что если думать только об этом, я не выдержу эти недели, спала, читала, потом убиралась. Убиралась тщательно – тянула время.
Два. Опять читаю. Так томительно. Хоть мы часто ругались, для меня всегда главным оставалось, чтобы он был рядом. Теперь мне тяжело без него.
Что-то мне подсказало: не надо надевать кольца. Но мне хочется напоминать ему о себе, и я верю почему-то в это – надеваю все-таки кольцо.
К прибранности комнаты настолько привыкла, что все кажется холодным и неживым. А холодно и на самом деле. Я мерзну в двух свитерах, в своем зеленом и его – от свитера исходит его запах, напоминая такое родное тело.
17 февраля 1979 г.
Сегодня ходила в кино, на «Клеопатру». Когда из зала люди выходили, топот их напоминал приближение войск Октавиана к гробнице Клеопатры.
Осталось еще 16 дней и один вечер до твоего приезда. Каким ты оттуда вернешься? Как я боюсь увидеть твой отчужденный взгляд!
Если ты приедешь восьмого утром, то осталось еще 15 дней.
С праздником, дорогой! С Днем Советской Армии и Военно-Морского Флота. Ты, может, меня совсем даже не вспоминаешь и очень хорошо тебе с какой-то другой. Я все думаю, ты не один уехал. И даже если это не так, ты все равно будешь стараться забыть меня. Потому что не любишь.
Если эти два дня выходных зачеркнуть, то до твоего приезда останется всего десять дней. Я, кажется, уже привыкла к ожиданию. Сегодня начинаю готовиться к твоему приезду. Надо вывести тараканов, опять откуда-то набежали. Цветы в красивую вазу поставить. Вина в кувшин налить. Накрою стол. Салфетку специально к твоему приезду вышью, настряпаю.
А ты приедешь и удивишься, и обрадуешься, что я у тебя такая. И как мы будем рады, что ты приехал!
Вот уже и на самом деле осталось десять дней. Сегодняшний день пролетел совсем незаметно, потому что я усердно готовлюсь к твоему приезду. Пробовала стряпать хворост, получилось неплохо. Внутренне настраиваюсь на то, что ты скоро приедешь. Дней меньше осталось, чем прошло.
Осталось только девять дней. Вот и ничего не случилось. Жива я, не умерла. А думала, что так не будет.
Это плохо – думать плохо. Мне все кажется, что пойду я тебя встречать, а ты выйдешь под руку с другой, подойдешь и скажешь: «Ее я люблю».
А я готовлюсь к твоему приезду. И, наверное, боюсь этого. Боюсь, что приедешь совсем чужой, которому я уже никогда не буду нужна. Смотрю на фотографию, кажется, смиряюсь с этим, но как подумаю... Нет, жить без тебя я не сумею, что бы там ни было. С каких-то пор ты мне стал всех дороже. Хоть мне и хочется всему свету поплакаться на тебя.
12 дней и 12 ночей без тебя.
Когда ты уезжал, было темно и холодно. А сейчас я заметила: когда ухожу с работы, еще светло и уже тепло. Мне грустно оттого, что снова приходит весна, а счастья, может, больше не будет. Какой ты приедешь? Неужели так и будет, как мне предвещали? Но ничего не поделаешь, даже если так и будет.
Для кого-то осталось ждать всего один день. А для меня еще целых пять дней и шесть ночей. А может, всю жизнь. Моя любовь будет отныне молчаливой. Слова уже ничего не значат, ничто ничего не значит.
Потому что все утратило цену. Затерялось, затерялось...
Наступает утро, и я вживаюсь в нудное течение жизни. И то, и это надо сделать, а самое главное опять остается в стороне.
Мужчина, который любит красиво одеваться, по-моему, баба. Принцип англичан: он хорошо одевается – значит, так, как все.
С.Образцов
Наступают мгновения, когда я чувствую, что живу на пределе возможного. Кажется, сейчас вот сердце от необычайного расширения даст трещину, и тогда всему конец. Я напрягаю все силы, чтобы этого не произошло, или, наоборот, тороплю этот миг. В такие минуты мне достаточно его прикосновения, одного ласкового слова, чтобы снять чудовищное напряжение. Я чувствую кожей, как мне достаточно этого. Но только искреннего слова, искренней ласки. Сердце не принимает фальши, все понимает лучше меня.
Удивительное дело: женщина хочет единственного – быть кому-то нужной, и ради этого она идет на все. А все равно ничего не получается.
Когда-нибудь ты придешь, а меня уже нет. Мое сердце устало ждать.
Не нацеловалася с тобой я досыта.
Недообнимал ты меня до боли в косточках.
Ухожу от тебя, милый мой,
Ухожу навсегда в мой вечный дом.
Не вернуть ничего, любимый мой.
Не вернуть мне ни ласк, ни обид твоих.
Дан был ты мне судьбой по жизни пройти рука об руку,
Но не стала я тебе подругой верною.
Улетаю белой птицей, милый, навсегда.
Какая это полная чаша радости – просыпаться и прежде всего видеть лицо, которое хочешь видеть. Первой, самой первой мыслью твоей в новом дне бывает мысль о том, что сделать хорошего для любимого человека до того еще, как он откроет глаза, чтобы ему было хорошо. И эта мысль не имеет очертаний. Она растворяется в твоих действиях – нежности такой небесной и, кажется, неземной. Что будто нет вас по отдельности, а вы единое целое и живете вы не считанные годы, а вечно. Что вы – сама истина на земле.
«Милая! Я буду через 20 минут. Сготовь пожал. салат и т.д. Я в бане». «Извини, я побежал. Целую». «Где тебя носит? Пошел на остановку». «Милая моя женушка! Я пошел за помидорами. Скоро буду. Целую». Здесь же моей рукой дописано: «Чудо ты мое!»
Господи! Как хорошо, что сохранились эти лепестки-бумажки, лоскутки нашей беспредельной любви. Я нахожу такой листочек, и горячая волна накрывает меня с ног до головы. Щепотки счастья, кусочки радости, мгновения самые чистые и светлые... Каракули, его каракули, такие знакомые, такие родные...
Мы вчера снова поругались. Впрочем, ругался ты, а я молчала. И только уже дома, вечером, почти перед сном, я вскрикнула в отчаянии: «Ну хватит!» И ушла в ванную.
Ты, видимо, понял наконец, что довел, стал стучаться, ломиться в дверь. Я открыла. Успокоился, что не удушилась. Ушел. Но, видимо, все-таки еще что-то тебя тревожило. Подсел ко мне, положил голову на плечо и как ребенок промолвил: «Давай друзить!»
Всегда завидую твоему умению – через шутку мириться. Я улыбаюсь сквозь слезы. Какие мысли только что одолевали меня! Пусть уйдет! Пусть! Я не вздохну и не заплачу...
Если мы живем в одном измерении, на одной планете, то даже и тогда, когда он будет уходить от меня, я буду знать: он со мной. Я буду только им полна, только мыслями о нем буду жить. Пусть даже если он думает, что ему это не нужно. Мне это нужно. Я буду жить им, ему не надоедая. И буду счастлива.
Раньше я просыпалась и видела, что он смотрит на меня. А теперь я готова совсем не ложиться, лишь бы видеть его, но его нет. Или спит. Не желает смотреть на меня.
Смутное предчувствие тревоги. Ощущение физическое – бьет сердце, как валиком на пруду – по воде и по сырому белью. Что-то в жизни переместилось, и я не могу ничего понять. Обман. Тревога.
Я видела сон. Ведьм видела. Такие красивые. И за ними куда-то в пропасть, в подземелье, как в метро, убегает он. Я хочу его удержать. Я знаю: там потусторонний мир, но он уже там. И возвращается уже не тем, другим, не моим. И я вижу, что не он один, многие так туда уносятся и возвращаются другими. Я не знаю, что с ними там происходит, но что-то, видимо, происходит, и они выходят совсем иными. Они сами это чувствуют, что сделали порочное, а все равно по лицам видно, они к этому уже привязаны, через муки сладость испытали.
Как будто это на самом деле произошло. Он действительно как будто прошедший через муки, через порочное и теперь извиняющийся, или обманывающий, чтобы пойти туда вновь. Я бегу за ним, я прошу вернуться его, ловлю, а он ускользает, убегает вновь туда.
А как бы он реагировал, если у меня был кто-то?
Я не могу успокоиться: у ведьм такие знакомые лица! Я снова вижу эти склизкие поручни, грязные ступени и они – эти ведьмы – по ним катятся. Они в своей стихии. А он идет за ними. Вы – ведьмы. И нет другого слова.
За обман и за надежды,
За терпение и муки,
За страдания, да с болью,
Что творили твои руки,
Я люблю тебя, мой милый.
Я люблю тебя, мой милый,
За объятия и нежность,
За слова сласторечивы...
Но забыть их, может, легче
В час предсмертный, в час разлуки,
Чем тот миг, когда ты молча
Вновь уходишь от меня.
Эту горестную муку
Не забыть мне никогда.
Возможно, я когда-нибудь напишу о любви. Неразделенной любви.
А вдруг с той дали все это мне покажется не столь существенным, не столь важным?.. Вдруг наступит такой миг блаженства, что все сегодняшние мои муки, тревоги я захочу вычеркнуть из своей жизни?
Но разве это возможно?
Я – как приговоренная. И чтобы от всего спастись, надо больше работать, много работать. Решать по-своему формулы жизни. И не надо стремиться быстрей засыпать, чтобы быстрей приблизить утро только для того, чтобы, быть может, увидеть тебя. Ночь и луна – мои подруги. Я им доверяюсь и доверяю все свои мысли и чувства. И все равно: провожаю тебя и живу ожиданием встречи.
Через пятнадцать лет
Век такой, что все копаются в себе, а потом корчат из себя писателей, записывая каждое движение своей дохлой мысли, хотя мудрости-то там ни на грош.
Смотрела сейчас на лицо Любы, оно одухотворенное, ей бы быть матерью, но нет, второго уже погубила и уж ребеночек такой был, что его умерщвление можно считать убийством. Она лишь в девятом классе учится и не готова пока не только ребенка растить, но и себя вести по уму-разуму.
Ребенок, рассказывали, уже больше ладони, в коробочке отнесли его в туалет, туда его ходили смотреть все. А я не ходила.
Лежит, говорят, подперев головку. И эта коробочка – его гробик. А ведь мог бы жить.
Вчера девчонок лет восьми-десяти встретила, ругаются. Одна из них особенно рьяно, как будто от кого-то научилась: «Подумаешь, сиротка! Вот у меня мамы нет, и что я теперь: сиротка? Жалейте меня?»
Я так и не поняла, к кому ругань относилась. А через несколько шагов, следом за этими девочками, шагает группа пьяных ребят лет по 12-14. Впереди девочка и мальчик в обнимку. Качаются. Глаза ничего не видят.
Так жутко стало. Вот и разговор тех, первых, девчонок понятен как бы стал.
Мудрость сердца не определяется ни годами, ни образованием. Зачастую знаний куда больше, чем мудрости сердца.
Еще через десять лет
Вы не хотите, чтобы ваши жены вас любили. Вы сами по себе. И это страшно. Страшно жить под одной крышей с чужим человеком, который формально вроде бы не чужой. Уйти от этой лжи положение не позволяет, а больше всего – привычка, нежелание ломать устоявшийся порядок жизни. Да к тому же куда уходить?
Мой рассказ о мужчине. Не о каком-то конкретном, а о том, обобщенном типе, живущем в семье, встречающемся на работе, на улице, в трамвае. Вообще о современном мужчине можно писать только так: обобщенно, конкретный тип всегда блеклый, и вместе с тем так похож на остальных... Он, сегодняшний мужчина, как гигантский спрут со многими щупальцами, потерявший всякую индивидуальность, мечтающий лишь о личном спокойствии. Чтобы он был сыт, спал когда захочется, имел девочку когда захочется... А дети, семья, отчизна... Нет, это не для нашего мужчины. Мне могут тут крепко возразить, мол, всех под одну гребенку не стригите. Извините, если кого обижаю. Но я пишу о том, что знаю.
