Анна Смородина

 

* * *

Я в дом вошла, вода цвела в стакане

бутоном розы, и портрет смотрел

недоумёнными, застывшими глазами

в свой прежний дом, в свой прожитый удел.

Сосновый пол, осеннее пятно

немого света, пролитого долу.

Ужель и после смерти суждено

не утолить духовный вечный голод?

Ужель и я умру и много лет

из рамы чёрной чёрного портрета,

не зная истины, смотреть я буду в свет,

не находя желанного ответа?

 

 

НЕ Я

Уйти – оставить фото на столе.

Какая глупая, никчёмная затея!

Уйти, и пусть моё лицо белеет,

невинный свет рождая в полумгле.

Уйти – зачем? Последний снег растаял.

Последний снег – от вешнего тепла.

Но я хочу, себя не узнавая,

смотреть на ту, какою я была.

Я – в комнате. Моё лицо белеет.

И снова шёпот и тревожный взгляд.

Но то – не я. Я в сумраке аллеи

стою одна, как много лет назад.

1982

* * *

Я не хочу быть ветреной и злой.

Я искренне раскаиваюсь в этом,

когда сегодня, на исходе лета,

я поняла, что становлюсь поэтом,

что скоро осень, что само собой

в природе всё. И мы идём по кругу,

идём вослед деревьям и кустам,

а я твою изменчивую руку

держу и верю – всем даётся нам

гораздо больше, чем берём мы сами:

любовью, жизнью, прозой и стихами,

что можно жить, пока душа жива,

что живы с ней и вера, и слова.

 

* * *

Мимо ламп, сияющих отрадно,

в бездну путь. Миг канет безвозвратно.

Что останется? Лишь эхо бытия.

В памяти твоей остывшей – я.

На секунду – слёзы без стыда,

пара строк, сорвавшихся невольно...

После них бывает иногда

сердцу так необъяснимо больно.

 

* * *

Что мы вспомним с тобой из прошлого?

Было много плохого. Но было – хорошее!

И в начале – не боль и не страсть, –

То под утро метель улеглась

И на белом покрове земли

Отпечатались наши шаги.

И не спутать наш путь с другим,

Хотя он потерялся вдали.

Оглянись же – следы, следы.

Значит – было, а ты забыл!

Значит – есть, навсегда и впредь,

Как вода и земная твердь!

 

 

* * *

Стол, этажерка, у стены – топчан,

И створки окон в сад раскрыты ветром.

И безмятежность детская, и нам

До стен нет дела, до квадратных метров,

До разговоров кухонных, до смут,

От сквозняка – простор в душе и в мире,

И дорог нам казарменный уют

В большой квартире,

И стариковской этой жизни ход:

Вставай – позавтракай, и спи после обеда.

Вот так бы им не знать иных забот

И горестей иных не ведать.

Там в прошлом жизнь продолжилась без нас,

Пусть мы свидетелями были, но едва ли

Хотя бы день один, хотя бы час

Составим из разрозненных деталей.

 

Младенец

А мать на руки не берёт,

И нет ещё другой печали.

Как беззащитна жизнь в начале,

И как её зависит ход

От рук моих, от настроений,

От чувств раздёрганных, смятений,

От этих листьев пожелтевших

(Я осень так любила прежде),

От дня, прошедшего опять...

А он – ни мыслить, ни сказать,

А только чувствовать умеет,

И одиночества страшнее

Ещё не знает ничего:

«Не покидайте одного!»

Миг. На руках младенец дремлет

И в грудь мне дышит горячо.

Пусть крепко спит, пока есть время

Ему не ведать ни о чём.

 

* * *

Росточек мой! Кровиночка моя!

Единственное, право, утешенье.

Где вера есть, там не страшны сомненья.

Мы не узнаем гибели и тленья

За призрачною гранью бытия.

Там – жизнь. Там – свет. Там нет любви предела.

Я чувствую. Я знаю. Я уже,

Как в скважину замочную глядела –

Уверена! А может быть, душе

Пригрезилось всё то, чего хотела?

Так что же нам останется с тобой?

Пространство заключённое тоскует.

Но, девочка! Вот месяц золотой

И небосвод, высокий и живой,

Тебе – единственной, любовь мою толкуют!

 

* * *

Ах, поэзия – вотчина та,

Где довольно и ловчих, и гончих,

Где кричат из последней мочи

Даже сомкнутые уста,

Где единственный грех – немота.

И «единого слова ради»

Этот мир драгоценный раскраден

На сравненья. И жизнь пуста.

Это в их заповедном саду

И плоды созревают иные.

Это осень для них – уныла.

Это их мы видим звезду.

Нам и зрение ни к чему.

Будем вглядываться напрасно.

Сад заветный, и путь к нему

Не откроется непричастным.

 

* * *

Какое странное имеет свойство свет:

Как перекись пространство обесцвечивать,

И набережная, и парапет

Белёсы стали к вечеру.

 

И воздух весь как будто осязаем,

Как будто дымка или пелена,

И галечника мокрого касаясь,

Шуршит волна.

 

У пирса – теплоходы, но каюты

Ещё не освещаются внутри.

Осталось полчаса или минута –

Зажгутся фонари,

 

Непрошеные, яркие, цветные,

Аттракционов спутники ночные,

Всех праздников искусственный накал...

Но это – после, позже... А пока –

 

В белёсых сумерках, как в дымке, теплоходы

Колышутся. Вдали едва видна,

Как берега, коснулась небосвода

Последняя белёсая волна.

 

* * *

Сказала: «Да», – и смысл вложила свой.

Не утвержденье – продолженье речи,

Но внутренней. И мимолётный сбой

Заполнить стало незачем и нечем.

И пауза возникла наяву –

Неприкасаемая, чистая страница.

Там или здесь – где больше я живу?

Тот, кто молчит, тот не проговорится.

 

Во дворе

К девчонке подошёл приятель...

Но это дело не моё.

Соседка в розовом халате

Бежит развешивать бельё.

Мелькают круглые колени.

Двумя руками держит таз.

И простыни – на погляденье.

И домовитость – на показ.

Старик закурит: «Знать, хозяйка.

Обстирывает мужика».

Развешены трусы и майки.

И сноровиста, и ловка.

И жизнь, отмытая от пятен,

Полощется на ветерке.

Соседка в розовом халате

И таз пустой в её руке.

25 марта 1990

 

 

* * *

Мне ненависть одну продиктовала строчку.

И Бог бы с ней. Забыть. И дальше как-нибудь.

Но не переболеть мне ею в одиночку.

Не перемучиться и не перечеркнуть.

 

Мне не забыть ни жест, ни взгляд, ни разговоры.

Ни день, ни час, ни миг. Ни смысл, что вложен был

В безделицу, в пустяк, в задёрнутые шторы,

В мальчишескую страсть и юношеский пыл.

 

Скажи мне о любви, себя переиначив.

Попробуй ещё раз (а вдруг мне повезёт?).

Я, может, засмеюсь и, может быть, заплачу,

А время сдвинется, и чувство отомрёт.

1990

 

 

* * *

Вся жизнь моя – примета. Но чего?

Какой иной субстанции и смысла?

По дню сегодняшнему не могу расчислить,

Куда отображение легло –

Вот этих чувств мелькнувших и листвы?

Скамьи вот этой? Сумерек? Бульвара?

Представить не могу себе – увы! –

В пространство уходящих тротуаров.

Безлюдие, и улица, и сквер

Навряд ли новой облекутся плотью.

Скрип тормозов на ближнем повороте

Не прозвучит мелодиею сфер!

1990

 

 

* * *

У жизни бабья логика.

И никуда не деться.

Бассейн и аэробика

излечивают сердце.

По вечерам – снотворное,

подушка – на ухо.

Приличная, привычная,

притворная житуха!

Любовь, тоска, остуда...

А в целом – ничего!

И мечется под спудом,

и стонет естество...

 

 

* * *

Мне жизнь замазывала рот,

а дух боялся,

что в заточении умрёт,

и выйти рвался.

И те, кто видел мой позор,

мои метанья,

мне выносили приговор

без состраданья.

И – одержимая страстьми –

молюсь и плачу:

«Мне тошно, Боже, меж людьми,

одной – тем паче».

А пожалеют – хуже нет!

Душа в гордыне,

как будто познан этот свет,

а тот – пустынен.

И тень, любимая, как мать,

не ждёт у края,

всё, что могла бы я сказать,

от века зная...

 

* * *

Не раздражаться и не красть,

всю жизнь – не целоваться всласть.

В хмелю – не выть, с чужим – не спать,

по кабакам не пропадать.

Да как же выплеснуться мне?

В каком ещё сгореть огне?

В какой грязи себя распять,

чтоб после – встать.

 

* * *

Могло быть – так, а может быть – вот так.

Ты заложил ошибку и удачу,

детальку мелкую, пустяк

на карте обозначил.

Просчитывая каждый вариант,

ты вычислил и радость и талант,

но вдруг сквозняк – и лист смахнуло на пол.

И за стеной ребёнок твой заплакал.

И луч успел в тетрадь твою скользнуть,

как бы с тобою вглядываясь пристально

и как бы заново тебе рисуя путь –

случайный, истинный...

 

* * *

Из всего выжимается страсть,

из всего извлекается чувство,

называется, впрочем, искусством

этих строк запредельная власть.

 

И единственный раз мы живём,

но всегда черновик под рукою –

здесь исправим, напишем другое,

переставим и перечеркнём.

 

И на грани весны и смятенья

всё бормочем и пишем в тетрадь,

всё желаем найти объясненье,

невозможное начертать.

 

* * *

Уходят дни. Так Бог же им судья!

Я не живу – я думаю над ними.

И чаша запоздалого питья

не сделает нас снова молодыми.

Мы думали – всё сбудется и вдруг

начнётся жизнь. Покатится рекою.

Как хорошо! Как зелено вокруг!

Как высоко пространство голубое!

 

* * *

Пью то кофе, то валидол,

и весны сокровенный глагол

тёмным слухом ловлю наудачу.

Смех и грех: то смеюсь, то заплачу.

То нечисто, то горько, то стыдно,

то тщеславно, то дюже обидно...

Перекопано, сорно, пустынно...

И не скажешь словами простыми –

Погибаю?.. Живу?.. Прозябаю...

Ничего о себе я не знаю,

вечно в склоках с душою своей,

а хотелось бы, где потеплей

на пригорке согреться подсохшем,

комом глины на отчей земле

оживать с дуновением Божьим.

2004

 

* * *

Солнце – шатун шатущий с золотой башкою.

Только гляди – прижмётся своей щекою.

Дышит паляще. Нутро огневое тешит.

Палит и варит. Лучом прожигает бреши.

Жарко стволы облапит, на кроны брызнет

Соком своим горячим – нектаром жизни.

 

Пышет, растёт, вздымается, вызревает

Сдобным июлем, солнечным караваем –

Лето. И нивы – точно! – уже белеют.

Ягоды-бусины сладким полны елеем.

Воду закипятили в ручьях и речках.

Радостно – на сносях – кочегарить в печке!

Тело блестит, как в масле. Душа ничего не просит.

Зреет. Изнемогает. И – плодоносит...

20.07.2009

 

 

Десять лет назад ушла из жизни Анна Смородина – писатель и один из главных столпов «Молодежного журнала «Странник». Она работала заведующей отделом художественной литературы и заместителем главного редактора с самого основания журнала и до последнего дня жизни. Анну Ивановну с теплом и благодарностью вспоминают авторы, начинавшие творческий путь на страницах журнала, отмечая ее душевную чуткость, деликатность и профессионализм. Но у Анны Смородиной было и свое творчество – многогранное, глубокое, духовно-богатое. Проза и публицистика (в соавторстве с К.В. Смородиным) выходила в центральных изданиях и удостаивалась всероссийских наград. А вот поэзия осталась как будто в тени. Исправляем этот пробел, тем более, что круглых дат две – в этом году Анне Смородиной исполнилось бы шестьдесят.