У ЛЮБВИ КРАСКИ СВОИ

Повесть*

 

Иван Егорович давно уже намеревался пойти показаться в больницу, но, как всегда, дел было невпроворот: одно, другое, третье. А вот позавчера так прострелило сердце, аж дохнуть было тяжело. И сегодня то же самое. Вернулся с работы – сердце по-прежнему ноет. «Дела делами, и не заметишь, как скопытишься, – подумал Иван Егорович. – Пошаливает сердчишко...»

«Вот положат в больницу, – прикидывает про себя, – кто знает, насколько там задержишься. Надо бы успеть побывать в летнем лагере, поговорить с доярками. Показатели надоев что-то вниз покатились».

Перекусив немного, пошел в правление колхоза, здание которого недалеко от дома Паксяськиных.

Шофер Килейкин уже ждал его.

– Запряг мерина? – подошел Паксяськин к Саше, поздоровался с ним, протянув руку.

– Накормил досыта, чтобы потом не проголодался во время поездок.

– Хорошо. Сегодня нам, Саша, во многих местах надо быть. Подожди немного, скоро поедем.

И вот они уже едут по длинной, вытянутой лентой узкой дороге, вдоль которой по обеим сторонам раскинулись широкие поля, где шепчутся между собой колосья ржи. Иван Егорович радуется, глядя на хлеба: «Как вытянулись! И не заметишь – жатва начнется».

Перед глазами вдруг встали два бесхозных комбайна. Не отыскалось пока желающих работать на них. «Вновь пойти с поклоном к кому-то из трактористов, возможно, кто и согласится пересесть на комбайн...» Нерадостные это мысли. Молодежь заканчивает школу, и – в город. Ладно еще, если едут туда на учебу. Но ведь и оставшиеся здесь через год-другой намыливаются туда же. Как же быть нам, селянам? «Зря я согласился на должность председателя колхоза, – размышлял Паксяськин. – Хватило бы и ярма заведующего фермой. Дети выросли. Дочка Лида вроде с мужем ладно живет, вдвоем в соседнем селе учительствуют, внучка – веселушка, на радость всем растет. Да и сын Петр в этом году завершит учебу, любимую для себя профессию приобретет, по душе работу найдет, прокормится. Много ли нам с женой надо?.. Как только дал уговорить себя другу?! Думал, слажу, не стал перечить Серафиму Григоричу, ведь придется работать с односельчанами, здесь я всех их знаю. Но... и под гору, конечно, не скатываемся, и в то же время галопом не можем скакать. Не хватает работников. Ни уговорами, ни угрозами не можем оставить парней да девчат в селе. Ничего в голову не приходит, как их задержать здесь. А ведь многие из колхозников уж преклонного возраста. С ними много не наворочаешь. Все в город, в город...»

Саша заметил пасмурное настроение предколхоза, желая ободрить его, сказал:

– Э-эх, день сегодня какой – ни облачка на небе! В такой погожий денечек грех унывать, Иван Егорович.

– Сам знаю, что не гоже настроение портить, да куда денешься? – словно проснулся Паксяськин. – Не все в жизни радует. Вот, почитай, и днем и ночью с тобой в делах-заботах: туда-сюда, туда-сюда. И все же никак не успеваем везде. В одном месте завал, в другом... неразбериха. Кажется, всего себя отдаю делу, лада же нету.

– Не тужи, Иван Егорыч, и у предыдущих председателей колхоза не лучшим образом шли дела, если еще не хуже.

Саша по-своему понимает все. Ему до Паксяськина двух председателей колхоза пришлось возить, много своими глазами видел, что и как. Поэтому считал: никаких причин для больших огорчений нет.

– Терзаешь себя излишне, Иван Егорыч, так и здоровье подорвать можно.

– Не научился спустя рукава работать. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Не такими бы хотелось видеть дела «Сятко».

– Э-э, Иван Егорыч, Москва не сразу строилась. Не волнуйся, что не везде успеваешь, – тоном знатока успокоил Килейкин. – Замечаю, в последнее время частенько за сердце хватаешься, – жалеючи говорит он. – Кое-что иногда пропускай мимо души, Иван Егорыч.

– Да ладно, Саша. Захомутал я себя, придется теперь везти воз. А насчет сердца... – он правую руку приложил к груди. – Сегодня после посещения лагеря съездим с тобой в райбольницу Сурска, покажусь врачам.

Доехали до окраины леса. Паксяськин вышел из машины первым.

– Красота-то какая!

От увиденного душа полнилась тихой радостью. Ноги по колено утопают в густой зеленой траве. От дуновения ветра переговариваются между собой листочки на деревьях. Дальний пригорок кажется упирающимся в небо. Он весь порос низкорослыми деревьями, кустарником. Под горой змейкой, сверкая на солнце, течет речка Сияна, спешит, спешит куда-то в неведомую даль нести свои воды. Куда ни кинешь взор – всюду ширь полей, радующая душу колосящаяся рожь.

Сердце упивалось трелью соловья, красивым пением других птиц. Запахи трав дурманили Ивана Егоровича. Он молча вдыхал эти ароматы, вслушивался в многоголосый хор птиц. Затем спросил:

– И что за злые ветра сдувают отсюда, от такой вот красоты молодых людей? Как только силы у них находятся для расставания с родным домом? Не доходит до меня такое, никак не разумею своей башкой.

– Дали манящи. Это – закон природы, – задумчиво произносит Килейкин.

Он и сам задумывался когда-то об этих далях. Однако все же гнездо Саша свил у себя в селе: женился, ребенок есть, дом построил. Теперь нисколько не кается, что никуда не уехал. Наоборот, считает: лучше села для него ничего нет на свете. На уезжающих из родных мест молодых людей все же смотрит с грустинкой, но в то же время с гордостью: каждый находит именно свою дорогу жизни. Да, в городе, возможно, кое-кому и лучше, но ведь и здесь прикипает душа к деревенскому укладу. Он по себе это знает, и никто уж его не уговорит покинуть родные края. Парень твердо уверовал: правильный выбор сделал среди жизненных тропинок.

Летний лагерь отсюда совсем рядом, поэтому доехали до него быстро. Коров в калде не было, видимо, еще паслись где-то. Доярки мыли пустые фляги, опрокидывали их и надевали для сушки на столбушки ограды.

– Здорово, бабоньки, – обращение Паксяськина адресовалось всем.

– Здоровеньки булы, Иван Егорыч, – с улыбкой на устах ответила на приветствие немолодая доярка.

– Много сегодня надоили? Что-то не радуют показатели, – вытащил он из нагрудного кармана бумаги, стал рассматривать их.

– С этими иродами, Иван Егорович, не только молочных рек не будет, ручеечки и те, смотри, кабы не высохли, лихоманка на них, – начала, быстро выговаривая слова, пятидесяти-
летняя доярка Анна Праксина. – Бесстыдники, кручено-верчено, пастухи.

На самом деле, сколько раз уж ругались доярки с колхозными пастухами. Все бестолку. А с чего бы им хорошо работать, когда все равно ведь платят одинаково? Немного погоняют коров туда-сюда и быстрее – к речке, водичкой поят. Никита с Тимофеем по «лодырничанью» один другого хлеще. Загонят коров на песочек около Сияны, и день-деньской заставляют «отдыхать» их там. А зачем утруждать себя, когда зарплата утвердившаяся?

– Тэ-экс, и почему до сих пор молчите?

– А-а, – махнула рукой Праксина, – толку-то? Что, замену им найдете? Не верится. Откуда? Ломаный грош корысти от ругачки с ними.

– Погоди вот, пойду нагоняй дам им, креста на них нет, – зажигается Паксяськин. – Где пасут сегодня?

– Пастбище у них одно: под горой, а затем – к речке, ежедневно этим маршрутом ходят, и луг уже весь истоптан, – недовольно сообщает Праксина.

– Сейчас же поехали туда, Саша. Я такую взбучку им дам, до конца дней своих помнить будут.

Коров, на самом деле, заметили около Сияны. И времени было не так много, надо было еще где-то попастись скотине на травке, коровы же «отдыхали» у речки. Из пастухов находился здесь только один.

– Почему так рано загнали их сюда?! – громко закричал на пастуха председатель колхоза. – Где твой напарник?

– Корова провалилась в торфяную яму. Никита побежал туда. Кто знает, вытащит или нет. Я вот стадо караулить остался. Не успеваю туда-сюда бегать.

– Вижу, как стараетесь, олухи царя небесного. Где бродят коровы: по торфяникам, ямам – ничегошеньки не волнует вас. Вот пропадет хотя бы одна из них, все до копеечки заплатите! – И уж несколько более спокойным тоном Паксяськин спросил: – Где провалилась корова?

– Да вон, недалеко отсюда, – пастух кивнул головой в сторону лесочка.

Около торфяной ямы увидели размахивающего прутом второго пастуха. Ругаясь семиэтажным матом, он орал на корову. Видимо, таким образом пытался выгнать ее из ямы.

«Нет, самой вряд ли выбраться», – подумал Паксяськин и обратился к шоферу:

– Саша, есть у тебя веревка? Втроем, возможно, и вытащим.

Долго не раздумывая, Саша подошел к багажнику, нашел там веревку, скинул с себя штаны, рубашку и в одних трусах спустился на дно ямы, попытался просунуть под животом коровы веревку. Один конец держал Иван Егорович, за второй, как только Саша осуществил задуманное, ухватился Никита.

Корова уж, почитай, была на берегу, когда Иван Егорович вскрикнул от сильной боли, пронзившей левую сторону груди. С судорожно прижатой к груди рукой упал на землю.

Саша от испуга вначале не знал, что и делать ему. С Никитой осторожненько отнесли Ивана Егоровича в машину, уложили на заднее сидение. Никита сел с председателем колхоза рядышком, приподнял голову Паксяськина к себе на колени, одной рукой придерживал его, чтобы тот не свалился.

Машину в районную больницу Саша вел осторожно, чтобы было как можно меньше тряски.

После врачебного осмотра Саше с Никитой объяснили:

– Инфаркт, больного в реанимационную палату отправили. Пока жив. Что будет дальше – время покажет.

– От нас чт-то-н-нибудь нужно? Ч-чем можем помочь? – заикаясь, спросил Килейкин.

– Пока ничего, – успокаивающе объяснил врач, – все, что необходимо, сделаем сами. Отпустит болезнь – его счастье. Скрывать не буду: состояние больного тяжелое.

Саша с Никитой грустные, с понурыми головами вышли из больницы, сели в машину и поехали в Лашмино.

 

* * *

«Пора бы уж и появиться, видно, дела непредвиденные задержали», – прикидывает про себя Петя. Сам все посматривает на наручные часы. Порой приложит их к уху: не остановились ли. Петя и не припомнит, когда с таким волнением приходилось ему ждать любимую на условленном месте встречи. Хотелось как можно быстрее увидеть Наташу и сообщить ей о своей огромной радости. Сегодня вручили ему диплом, где было написано: Петр Иванович Паксяськин с отличием закончил сельскохозяйственную академию имени К.А.Тимирязева. Теперь лашминский парнишка – ученый-агроном. Во время вручения диплома декан также сказал Паксяськину: как отличника ученый совет академии рекомендует его в аспирантуру.

Петя с Наташей всегда встречаются у памятника Пушкину. Это их излюбленное место. Совсем недалеко от этого памятника они и познакомились.

Вспомнился Пете незабываемый тот день, и посветлело на душе.

Три дня оставалось до праздника Октября. На улице было солнечно. Пусть уже порой и прохладно становилось, по утрам заморозки, но днем еще было тепло. После занятий Паксяськин решил прогуляться по красивым московским улицам, немного развеяться. Не доходя до памятника Пушкину, увидел идущую навстречу девушку. На ней был темный кожаный плащ, через левое плечо перекинута сумочка. Густые русые волосы, на солнце отливающие золотом, касались плеч. Поравнявшись с ней, Петя отметил ее милое лицо. Узкие, словно лунный серп, брови, теплый взгляд крупных, глубоких глаз. Красота девушки поразила его. Встретились взглядами, незнакомка улыбнулась пристально всматривавшемуся в нее прохожему.

Петя и сам не заметил, как по-эрзянски выдохнул:

– Шумбрат, мазыйка! Здравствуй, красавица!

Вдруг девушка остановилась и, лукаво улыбнувшись, сказала:

– Шумбрат-парт теть, аля! Привет, привет тебе, добрый молодец! – и засмеялась.

Паксяськин опешил, встал, как вкопанный, глаза расширились от удивления, не может отвести их от девушки. Чего другого, но этого никак не ожидал услышать: в центре Москвы, где снует столько людей, нежданно-негаданно встретилась ему эрзяночка.

– Т-ты... эрзянка?!

– Представь себе. – И добавила: – Думал, за иностранца приму по речи твоей?

– Неверо-оя-ятно, – качает головой Петя. – Ты коренная москвичка?

– Нет, я из Сибири. Там родилась. Маленькой еще, шестилетней, родители привезли сюда.

Смотрит Петя на девушку и никак не наглядится, так понравилась она ему. Его даже робость какая-то обуяла вдруг: вот возьмет и сейчас же уйдет от него такая красавица, долго не задержится рядом. Та же, наоборот, и не думала уходить. Отошла немного в сторону от идущей толпы, чем дала понять: у нее также появилось желание продолжить беседу с парнем.

– А я из Мордовии, – начал рассказывать Петя. – Есть там такая речка Сияна, на ее берегах раскинулось село Лашмино. Родился, жил в тех местах. После армии вернулся туда же. Два года работал на тракторе. Теперь вот в сельхозакадемии учусь. Вот, кратко и вся моя жизнь как на ладошке развернулась. – Немного помолчал. – Не прогонишь, если немного провожу тебя?

– Попробуй, – улыбнулась девушка.

– Давно на родном своем эрзянском языке ни с кем не разговаривал, хочется побалакать. Только давай сначала познакомимся. Со дня рождения меня Петром величают! – и первым протянул свою руку.

– Шустрый, видать, ты парень... – все с той же милой улыбкой смотрит на Петю девушка. Тот ждал, что о себе скажет незнакомка. – Зовут меня Наташа. Как и ты, учусь, только в консерватории.

И вот уже они медленно шагают по залитой лучами солнца улице, мирно беседуя. Петя проводил Наташу до дома. Договорились встретиться и завтра, у того же памятника...

И сейчас вот снова ждет не дождется девушку, разные будоражащие мысли лезут в голову: «Почему никак не идет? Не случилось ли уж чего?»

Вспомнился ему вдруг тот вечер, когда они с Наташей возвращались из театра. Почти уже месяц истек со дня знакомства. Время было достаточно позднее, редко когда встречались прохожие. Петя, как всегда, проводил девушку до дома и хотел было уже попрощаться с ней, как заметил быстро идущего в их сторону долговязого парня, следом за которым шагали еще трое. Приблизились к Пете с Наташей, встали, как вкопанные, закурили.

– Это тот самый Владислав, о котором рассказывала тебе, – сказала Наташа. – Давно уже ухлестывает за мной. До нашего знакомства с тобой несколько раз ходили с ним вместе в кино, театр. Однако... душевной близости у нас с ним никогда не было, поверь мне.

– Выходит, «поговорить» решили, – не выказывал Петя своего волнения.

Высокий парень подошел к парочке совсем близко, пристально всмотрелся в лицо Пети, буравя его глазами, с издевкой бросил:

– Заруби себе на носу: забудь сюда дорожку. Это первая моя заповедь, тебя касающаяся. Вторая – считай, что никогда раньше нигде не видел этой девушки, – указал пальцем на Наташу. – И третья... Наташка, иди домой, ложись спать, устала за целый день, прошу тебя. Детское время закончилось. Мы же здесь... мужской разговор заведем.

– Влад, с ума не сходи, – испугалась Наташа.

– Ниче, ниче, иди спи, не волнуйся, – с вызовом сказал Владислав.

– Петя, пойдем зайдем к нам, – взяла она за руку парня, тащит его в сторону дома.

– Не бойся, Наташа. Коли так уж настойчиво просят, иди на самом деле домой. Выполни его просьбу, не противься.

– Будешь драться, в милицию тотчас же позвоню, – предупреждает Владислава девушка. – В окно буду смотреть. Хулиганов милиция быстренько заберет.

– До встречи, Наташа, – протянул Петя девушке руку. – Думаю, парень он смышленый, наговорится – и все.

Как только Наташа скрылась в подъезде, Владислав насмешливо проронил:

– Видишь меня? Хо-ро-шо. Вскоре не будешь лицезреть. Пройдем вон туда, – указал он рукой в сторону кустов, растущих вдоль тротуара. – Что, задрожали коленки?

Вдвоем тихо зашагали в сторону станции метро, что находилась недалеко от Наташиного дома. Приятели Владислава потащились следом.

– Парни, мы не знаем друг друга, никогда раньше не встречались. Будет лучше, если разойдемся красиво, без лишних эксцессов. Договорились? – твердо сказал Петр, когда они наконец скрылись из зоны видимости Наташиных окон.

Владислав, конечно, надеялся на друзей, поэтому с высокомерной угрозой бросил:

– Духу чтобы твоего здесь не было! Ну, какую отметину сделать тебе, чтобы запомнилась наша встреча?..

– Не пугай. Что, силой пытаешься завоевать сердце девушки? Пускай Наташа сама решит, с кем ей дружить.

– Мы вот покажем тебе заход солнца, потом сам прикинешь, как быть дальше, – все пугает Владислав.

Неожиданно он ударил Петю. Тот еле удержался на ногах. С двух сторон, с кулаками наготове, двинулись на него и товарищи Владислава. Паксяськин отпрыгнул в сторону, принял «стойку», как учили в армии их, десантников.

«Пришло время показать себя и на гражданке», – молние-
носно промелькнуло в голове.

– Говорил вам, любезные, не затевать никаких игр, не выказывать друг другу своих чувств. Не послушались. Не годится, никуда не годится это, – словно по полочкам раскладывает слова Петя. – Тогда что... на себя пеняйте...

Трое еле-еле убежали с места «схватки», Владислав растянулся на тротуаре. Петя наклонился к нему, поднял на ноги. Тот, наконец, очнулся.

– Думаю, впредь сам не будешь маячить тут. Никогда. Теперь же... иди домой, отдохни, как только что сам советовал Наташе.

Владислав, пошатываясь, понурый, словно мокрая курица, побрел вслед за друзьями.

Впредь, на самом деле, он уже не показывался на глаза ни Пете, ни Наташе...

«Больше полчаса прошло, – снова взглянул Паксяськин на часы. – Что-то стряслось, недаром это. Возможно, задержали на новом месте работы, которую предложили ей, выпускнице консерватории. Это не так близко отсюда, хотя на метро давно уже можно было доехать».

Вдруг глаза Паксяськина кто-то закрыл руками, украдкой подкравшись сзади.

– Наташа?

– Уж сразу и догадался. Как узнал?!

– Такие теплые, мягкие ладошки только у тебя, Наташенька.

– Не обижайся, пожалуйста, за то, что задержалась немного.

– Что-то с другой стороны появилась, откуда я и не ждал тебя?

– На такси приехала. Торопилась, в условленное время все равно не успела. Сначала долго директора театра ждала, затем он с оркестром знакомил, с которым мне впредь придется работать дирижером. Через месяц надо будет выходить на работу. – Наташа крепко обняла Петю. Чувствовалось, что настроение у нее было приподнятым.

– У меня тоже сегодня большая радость, – Паксяськин вытащил из нагрудного кармана диплом и протянул его Наташе.

Девушка один раз прочитала написанное, второй... затем вернула документ об окончании академии парню и одарила его теплым, ласковым взглядом.

– От всей души поздравляю тебя, Петруша, с присвоением профессии ученого-агронома.

– Спасибо, Наташенька, – Петя прижал к себе девушку.

Долго они стояли так, обнявшись, молчали. Мимо них по своим делам сновали туда-сюда прохожие, только они, двое любящих, не замечали никого.

– В аспирантуру рекомендуют, – объявил Паксяськин. – Как смотришь на это, если продолжу учебу?

– Правильно сделали, что рекомендовали, – от услышанного Наташа аж запрыгала, радуясь, как ребенок. – Очень хорошо. Вместе будем жить с тобой в Москве.

«Вместе... А что, если и впрямь соединить наши судьбы, пожениться?..» – неожиданно пришло в голову Паксяськина.

Такие мысли раньше не посещали Петю. Встретятся они, поговорят меж собой, целуются-милуются, в кино, в театр куда-нибудь сходят и – все. Никогда и разговоров об этом не затевали.

«Спросить?» – вертятся в голове раздумья о женитьбе.

– Наташа... выходи за меня... замуж.

Девушка отстранилась, смотрит удивленными глазами на Петю.

– Долго думал?

– До тех пор, пока не созрели эти слова. Как только до-
зрели – сразу же высказал их.

– Признаться, ждала, что когда-то скажешь мне об этом. Я хоть сейчас готова сделать шаг к замужеству, чтобы быть навеки вместе. Только сначала с родителями моими надо поговорить. Сейчас, насколько мне известно, они как раз дома. Пойдем к нам.

И раньше Наташа приглашала Петю в гости. Однако он всегда находил причину для отказа. «Как в дальнейшем будут складываться отношения между нами, Бог его знает», – закрадывались в голову сомнения. Теперь же они как-то разом рассеялись, Паксяськин сразу же согласился пойти на «смотрины».

Поднялись на третий этаж. Пока девушка открывала ключом дверь, Петю неожиданно обуяла откуда-то взявшаяся робость. Тем не менее, он вслед за Наташей вошел в квартиру.

Наташа, как только они переступили порог, громко объявила:

– Это Петя Паксяськин, из Мордовии... Он мой очень хороший, близкий друг.

Вдруг воцарилась тишина, словно никто слова не может вымолвить.

Первой опомнилась хозяйка дома.

– Пр-роходите в комнату, что на пороге остановились?

Не сразу в нужное русло вошел разговор между парнем и родителями Наташи. Вначале с большой настороженностью разглядывали они гостя. И вот, наконец, мать, Руфина Романовна, расспрашивает о родных местах Пети, будущих мечтах-раздумьях парня, рассказывает о себе. Поведала даже и о том, что они с мужем закончили аспирантуру, оба – кандидаты наук, упомянула и о том министерстве, где теперь работают.

– Я... М-мы с Наташей хотим пожениться, – с огромным трудом выдавил из себя Паксяськин.

У Руфины Романовны от неожиданности глаза округлились, увлажнились, она часто-часто заморгала, даже платочек вытащила. Нужных слов никак не найдет, чтобы сказать их в ответ.

– Жениться?! Да не слишком ли молода невеста?

– Четыре года между нами разницы. Да ведь это... ничего.

Наташа опустила глаза в пол, стесняется взглянуть на мать.

– Дайте хоть немножко времени подумать, прикинем, что и как. Не сегодня же пойдете расписываться, – Руфина Романовна то и дело посматривает и на Наташу, и на Паксяськина.

«Так и думал, не выдадут за меня замуж свою дочь», – огорчается Петя.

Наконец высказался об этом и отец Наташи, Дмитрий Никандрович:

– Сегодняшнюю молодежь, Руфа, никак нельзя удержать от женитьбы: смотри да смотри за ними...

Петя, признаться, и не понял, о чем это хотел сказать отец Наташи. Но тот больше ничего не добавил.

Молчала и мать. Видимо, прикидывала, как быть. Потом пригласила всех на чай и продолжила:

– Разговор об этом на завтра оставим, хорошо?

– До завтра, так до завтра, – с недовольством, коротко ответил Петя.

В этот вечер он долго не задержался в гостях у Наташи, какое-то стеснение охватило его.

На второй день Руфина Романовна уже сама через Наташу пригласила Паксяськина и сказала свои слова согласия:

– Единственная дочь, жалко, конечно. Да куда денешься, такова уж жизнь. Пусть будет по пословице: жена мужу – правая рука. И еще мое наставление: вся семья вместе – так и душа на месте. Живите только душа в душу.

Допоздна засиделся Петр у Вечкаевых. Когда потом ехал в общежитие, разные мысли не покидали его: «Добродушные родители Наташи. С ними, пожалуй, неплохо будет жить. Заметил, и я вроде бы приглянулся им. Вот видишь, сначала как бы оцепенели от услышанного, больше молчали, потом и против женитьбы не пошли, согласились. Поеду в деревню, обрадую своих...»

* * *

В комнате никого не было. Видимо, так же на свидание куда-нибудь отправились. Петя готов был от нахлынувших чувств запеть во всеуслышание такую песню о любви, которую бы все услышали и поняли, как радостно сейчас у него на душе, как он счастлив от любви к Наташе.

Прямо на его подушке лежала телеграмма. Несколько скупых слов: «Отец больнице тяжелом состоянии приезжай мать».

– Вот так де-ла-а, – покачал Петя головой. Словно ушат ледяной воды вдруг вылили на него.

«Что же случилось с тобой, отец? – прикидывает про себя парень. – Мать зря бы не телеграфировала».

Вся радость, словно дым, рассеялась. Не раздумывая, он быстренько собрался, оставил записку друзьям, куда и почему вдруг уехал, отправился на железнодорожный вокзал.

 

* * *

Когда Петя добрался до Лашмино, в окнах домов уже появился свет. Быстро шагая, он и не заметил, как оказался перед родительским домом.

«Матери, видно, нет, – Паксяськин посмотрел на неосвещенные окна. – Конечно, рядом с отцом, в больнице. Как он там?»

Еще сильнее разволновавшись, он резво вбежал по ступенькам крыльца, распахнул дверь.

Ощупью пробрался через сени, вошел в избу, щелкнул выключателем. Проснувшаяся мать, села на кровати, прикрывая глаза от внезапно вспыхнувшего света.

– Это я, мама, – несмело промолвил Петя и поставил портфель рядом с печкой. Потом подошел к матери, поцеловал ее.

– Сынок?! – казалось, этим словом все высказала мать: и радость от встречи с сыном, и душевную свою боль. – Быстро приехал. На чем добрался?

– На «скором» поезде. Со станции пешком пришлось топать. Что с отцом?

– Сердце, – в глазах у матери появились слезы. – Теперь вроде немного получше, а то совсем было сник, глаза еле-еле открывал. Врач райбольницы сказал – освободили от пут смерти.

– Завтра раненько поеду к нему.

– Конечно, поезжай, он обрадуется. Глядишь, быстрее пойдет на поправку. – Мать радостно смотрит на сына. – И Лида не отходила от отца, мы вдвоем с ней все дежурили. Сегодня врач и ее отпустил домой.

Петя облегченно вздохнул. А то совсем истерзали его всевозможные нехорошие мысли. Теперь сердце слегка успокоилось.

– Ничего, мать, отец не из слабаков, не поддастся болезни, выкарабкается.

– Будем надеяться на это, сынок. Может, и не померкнет еще его звезда на небосклоне. Вначале не хотели тебе сообщать. Когда же увидели, болезнь не отступает, Лида сказала, чтобы вызвали тебя.

Немного помолчали. Надежда Владимировна не своидт глаз с сына, которого почти четыре месяца уже не видела. «Не всем суждено в Москве учиться. Петя же вон сам, без посторонней помощи, сдал там вступительные экзамены. Да ведь не куда-нибудь – в академию», – гордится, любуясь сыном, мать.

И Петя пристально смотрит не нее. Заметил: большие карие глаза как-то потускнели, не было уже в них той яркости, что была прежде. Да и волосы стали реденькие, поседели все. Щеки впали и сошел с них румянец. А ведь мать всегда была жизнерадостной. «Не спрячешь, видать, годы, они – все на лице, – вздохнул Петя. – Теперь вот и из-за болезни отца усталость навалилась». Желая хорошей вестью как-то приподнять настроение матери, сообщил:

– Академия – позади. И диплом уже вручили, – Петя вытащил из внутреннего кармана диплом и протянул матери. – Спасибо за все, мама. Земной поклон тебе.

Надежда Владимировна некоторое время слова даже не могла вымолвить, только кончиком платка нет-нет да и вытирала краешки намокших глаз.

– Это разве не счастье?! Ума-разума набрался, сынок, теперь трудись, где можешь руки приложить, где будешь чувствовать, что ты там нужен. Не ленись. Сей на земле побольше добрых дел.

Глубоко запали в душу Пети эти напутствия матери. «Буду помнить их, мама, – дал он себе зарок. – Этому ведь вы с отцом всегда учили».

Вначале Петя хотел сразу сообщить, что намеревается продолжить учебу, хочет жениться на москвичке-красавице. Потом прикинул про себя, решил пока не открывать этого. «Как-нибудь после, завтра, послезавтра...»

Надежда Владимировна собрала на стол, накормила сына. Поговорили о том о сем и легли.

* * *

Рано утром Петя приехал в районную больницу Сурска. В регистратуре дали ему белый халат, сказали, где находится отец.

Робко открыл дверь палаты. Там была только одна койка, рядом небольшой столик, тумбочка. Около стены – три стула.

Иван Егорович лежал на спине, не спал. Петя напугался даже, увидев кисейного цвета лицо отца. Прежде такого загорелого старшего Паксяськина было не узнать.

– Петр, ты?

– Я, папа.

У парня ноги словно одеревенели, не знал, что и делать ему, взял стул, сел рядом с отцом. Сам все продолжал пристально вглядываться в него. Потом осторожно взял его ладонь в свою руку, легонько стиснул ее.

– Видел мать? Добралась до дома? – спросил отец.

«Прежде всего о матери беспокоится, о нас, – промелькнуло в голове Пети. – Даже сейчас, когда тяжелая болезнь прицепилась к нему. Душа уж, видно, у него такая. Никогда не жалел себя, лишь бы хорошо было рядом с ним живущим».

Петя приподнял свесившийся угол одеяла.

– Дома мать, не беспокойся, все хорошо. Как сам себя чувствуешь?

– Пока ходить не разрешают, – тяжело вздохнул Иван Егорович.

– У меня вот академия – позади. Рядом с тобой тут ученый-агроном, которому дали рекомендацию в аспирантуру.

– В аспи-и-ранту-у-уру? – удивленно спросил отец. – Думаешь продолжить учебу?

Петя на некоторое время призадумался, поддержать ли начатый разговор. Все же сказал:

– Признаться, есть желание. Как смотришь на это?

В дверь кто-то постучал.

– Вот так спрятался, еле-еле нашел, – весело произнес заглянувший Серафим Григорьевич Кузоваткин и поздоровался с Иваном Егоровичем и Петей. Из портфеля вытащил несколько крупных красных яблок, положил на тумбочку. – Это, Егорыч, из своего сада, попробуй.

Кузоваткин взял стул, сел на него.

– Болезни твоей вначале никак не поверил. Паксяськин, думаю, все равно как медведь, разве свалить его с ног. Да-а-а, видать, на самом деле.

– Мотор барахлит, Серафим Григорьевич, – показал Иван Егорович на сердце.

– Выговор ему, выговор объявим, строгий даже, – казалось, и не смеется секретарь райкома. – Смотрите-ка, что вы-
творяет сердце. Здесь дел по горло, а оно озоровать начало.

– Болезнь свалила не шутя. Врач сказал, распрощаться придется мне со своим делом... Хорошо, глаза полностью не закрылись, душа с телом не распрощалась, смотрю вот на вас, разговариваю с вами.

– Да-а, – Кузоваткин с сочувствием взглянул на друга. – Это, конечно, отметины войны не дают о себе забыть. Дважды ведь был ранен?

– Два раза продырявили меня фашистские пули, Григорич. От последней еле-еле оклемался.

Петя давно уже знает секретаря райкома. Он – фронтовой друг отца. И без того узкое лицо Кузоваткина показалось Пете осунувшимся, у глаз, похожих на ягоды черемухи, добавилось морщин, плечи поникли. Теми же, что и раньше, остались гладко зачесанные назад, редкие седые волосы, да стремление всегда казаться веселым. Никогда не замечал Петя уныния на его лице. Отец рассказывал: с Серафимом Григорьевичем познакомились на фронте, вместе завершили боевой путь в Чехословакии, в городе Праге.

– Война, послевоенные трудности немало нашего здоровья унесли. Иногда задумываюсь: как еще до сих пор живы? Да ладно, и Петя вон диплом получил, дождался все-таки. Твои дети, Григорич, давно уже работают. Теперь бояться нам с тобой нечего – дети выросли, выучились.

– Ничего, Егорыч, не вешай носа, ешкин кот, еще немало дел с тобой переделаем.

– Конечно, если на ноги поднимусь. В стороне не останусь. Только... Главу «Сятко» другого придется выбрать. Здесь силы нужны. Да притом немалые. Ищите, Серафим Григорич, замену мне.

«Снова замену, – расстроился Кузоваткин. – Нет у «Сятко» счастья с председателями колхоза. Надеялся на тебя, друг, но и ты крылья опустил. Да-а, видать, никому не сбросить с плеч своих лет». Серафим Григорьевич посмотрел на Петю, и вдруг озарило его: «Погоди-ка, а что если... Академия у Петра Ивановича окончена, армейскую школу прошел. Пока работал, каждая мелочь в колхозных делах тревожила его, как своя собственная. Несмотря на молодость, от известных в районе трактористов не отставал. Кому, если не молодым, продолжать дела отцов? Думаю, колхозники против этой кандидатуры не будут...»

– Вот кто должен подхватить и продолжить дело отца, – указал на Петю.

– Ты что, не председателем ли колхоза думаешь сватать его? – как бы напугавшись услышанного, спросил Иван Егорович.

– Выдюжит? – вопрос был задан Ивану Егоровичу, сам же Кузоваткин посмотрел на Петю, подмигнул ему.

Чего другого, но такого уж Петя никак не ожидал!

– Нет, Серафим Григорьевич, какой из меня председатель колхоза? Такое и в голову никогда не приходило.

– Вот и придется подумать.

– Другие мысли у меня. В аспирантуру собирюсь.

– В аспирантуру? – призадумался Кузоваткин. – Ничего, на полях «Сятко» будешь силы исследователя пробовать. Сам увидишь, куда лучше направлять усилия. Скажу откровенно: ты теперь здесь нужен. Очень нужен. Незнакомому такое дело поручать не стал бы. Тебя знаю.

«Взять, да и на самом деле возвратиться сюда, – промелькнуло в голове Пети, – но как тогда с Наташей быть? С женитьбой что делать? Приедет ли девушка в село? Как посмотрят на это Вечкаевы? И учеба тогда в сторону?»

– Любимая девушка в Москве... Жениться хотел... – сказал вслух.

– Жениться? – расширились глаза Ивана Егоровича.

– Не знал о болезни твоей, отец... Тогда... не буду торопиться.

– Кто по профессии девушка? – спросил Кузоваткин.

– Музыкант.

– И ей здесь дело найдется, чего боишься?

– Разве приедет? Она одна у родителей. Москвичка...

– За таким молодцем, ешкин кот, ни одна девушка не удержится, приедет, – подмигнул Серафим Григорьевич.

– Подумать надо. Поеду на днях в Москву, потом уж решу окончательно.

– То, что молод парень, конечно, оно так, Серафим Григорич, посмотреть надобно. Только... Сноровкой Бог не обидел его, об этом знаю и нечего скрывать это... Есть в нем такое, что людям нравится и без чего председателю колхоза никак нельзя быть.

Пете неловко стало от услышанного, сказал смущенно:

– Слишком уж высоко оцениваешь меня, отец.

– Серафим Григорич – товарищ мой, думаю, правильно поймет.

– Все равно, папа... так неожиданно для меня это.

– Отцовская просьба тебе, Петр: приезжай сюда. Самое это мое главное желание.

Петя молчал.

– Не раздумывай долго, – подмигнул Серафим Григорьевич и перевел разговор на другое.

 

* * *

Еле-еле дождался Петя, когда поедет в Москву. И вот сейчас он уже в поезде метро. Смог бы – птицей полетел, так хотелось ему быстрее встретиться с Наташей. Писем ей не писал, думал, дня через два-три возвратится в Москву. Однако вон как вышло с болезнью отца, затянулось время.

Чем ближе встреча, тем сильнее волнение. «Что скажет Наташа, когда услышит мои слова?» – задает он себе вопросы.

Воскресло перед ним Лашмино, забитые досками окна брошенных домов, перед которыми растет высокий репейник. Вот – на скамейке сидит сгорбившийся дед Митрей. Один остался Дмитрий Макарович на старости лет. Сын и дочь живут в городе. И снова защемило сердце. «Это куда годится, а? Сколько таких домов у нас в селе? Что, действительно все сквозь пальцы смотрят на село, не видят, куда катится оно? Покидают и покидают его люди. Вот видишь, и я ... Кому, ежели не таким, как я, быть в селе? Нет, не отступлю от задуманного!»

Вот и знакомый дом Вечкаевых. Дверь квартиры открыла Руфина Романовна.

– Петруша, здравствуй! – Добрым, ласковым голосом встретила его женщина. – Проходи, парень, проходи, пожалуйста. Ты, видать, вовсе позабыл нас.

– Да вот... неожиданно пришлось в село поехать, Руфина Романовна, – еле-еле выговорилось имя. Наташа рассказывала, что в селе мать звали Фимой, теперь же она стала Руфиной. – Отец тяжело заболел, сердце прихватывало. Наташа дома?

Не успела Руфина Романовна и слова вымолвить, как Наташа вылетела в прихожую, не стесняясь матери, крепко обняла любимого.

– Явился-не запылился, пропавший. Полюбуйтесь на него, – Наташа вроде бы журит, сама же никак не отходит от парня. – Взял и удрал. Позвонил хотя бы. Что, тяжело было это сделать? Хорошо, что сама съездила к вам в общежитие, друзья сообщили мне о твоем неожиданном отъезде в село...

Пете неловко стало от того, что так прильнули друг к другу при матери, осторожно отодвинул от себя девушку.

– Прошу тебя, Наташа, не обижайся на меня. Так уж вы-
шло. Неожиданная весть о болезни отца поистине ошарашила, даже в голову не пришло позвонить тебе.

– Да ладно, миновала уже обида, – Наташа схватила Петю за руку. – Пойдем, обо всем расскажешь мне.

Несколько раз порывался Петя начать разговор о переезде в село, но никак язык не поворачивался.

Не находит нужных слов, хотя и знает: необходимо открыться. Не должна девушка оставаться в неведении о задуманном.

Посмотрели вместе телевизор, поиграли в лото, послушали магнитофон. От Вечкаевых парень ушел уж поздно вечером, так и не сказав ничего о том, о чем необходимо было ему сказать, дабы освободить душу.

* * *

Уже неделю Петр в Москве. И каждый день – новая встреча с Наташей. И до сих пор никак не решился открыться любимой. Боялся, девушка до глубины души обидится на него.

Петя доделывал последние дела в академии: сдал все оставшиеся у него книги в библиотеку, собрал в обходном листе подписи. Практически, оставалось только отдать коменданту общежития свой ключ от комнаты.

Сегодня твердо решил зайти к Вечкаевым и наконец-то рассказать обо всем. «А, будь что будет! Когда-никогда все равно придется открыться. Без начала не бывает конца. Посмотрим, куда повернет разговор».

Дома были только мать с дочкой. Как всегда, встретили его радушно.

Петя и Наташа некоторое время рассматривали фотографии, потом поговорили между собой на разные темы, и Петя, тяжело вздохнув, начал:

– Знаешь, Наташа... По другому руслу, видать, потечет моя жизнь.

– По какому другому? – недоумевающим взглядом смотрит на него девушка. – Вроде неплохую дорогу себе выбрал: академия, аспирантура.

– От мыслей об аспирантуре пока придется отказаться. Если только это будет несколько позже...

– Почему? – Недоуменно смотрит на парня Наташа. – Тебе рекомендацию в аспирантуру дали?

– Дали, – как бы нехотя ответил Петр. – Да вот, после академии придется мне к делам сельскохозяйственным приступить, а не учебу продолжать.

Петя выжидательно вглядывается в лицо девушки, словно пытаясь разглядеть, как встретила она весть.

– Председателем колхоза хотят выбрать меня, вместо отца.

Разговорчивая Наташа онемела. Наконец, не веря услышанному, спросила:

– Смеешься надо мной? Думаешь отказаться от аспирантуры? Упустить такую возможность? Нич-чего не понимаю.

– Я и сам долго сомневался, Наташенька. Обо всем и так, и эдак размышлял, и все же к иному мнению так и не пришел. – Петя снова посмотрел в глаза девушки и твердым голосом спросил: – Поедешь со мной?

– Вот так обрадовал, – окончательно огорчилась девушка. – Скажи, что мне там делать? Мне – что? В селе предо-
ставят место в оркестре?

– А что, разве оркестры только в городах? И в селе найдутся музыкальные люди. В Доме культуры неплохо организовать оркестр народных инструментов. В школе уроки пения есть. И там нужны музыканты.

В это время раздался стук в дверь. Послышался голос Руфины Романовны:

– Не проголодались? Пойдемте, пельмени на столе, остынут.

За столом Руфина Романовна, ласково глядя на них, заговорила:

– Соскучились пташки друг по дружке? Ничего-о, теперь уж недолго осталось до дня свадьбы. Свои пожитки будете наживать.

– Только вот... не знаем, где эти пожитки наживать, – с пасмурным лицом проронила Наташа.

– Как так? – перебила ее мать. – У нас. И думать больше ни о чем не надо.

– У Пети вон планы поменялись, – снова тяжело вздохнула Наташа.

– Придется на время оставить мысли об аспирантуре, Руфина Романовна. В своем селе председателем колхоза хотят выбрать меня. Там с Наташей и обоснуемся.

От неожиданных слов лицо Руфины Романовны словно кумачом покрылось. Ей стало тяжело дышать.

– Ты что, парень, в аспирантуру не идешь?! – испуганно вскрикнула она и быстро встала.

– В селе больше я нужен, Руфина Романовна. Да и Наташе дело найдется.

– На деревню дедушке, Константин Макарычу? – ухмыльнулась она. – Единственную нашу дочку? Кому же тогда все это добро здесь останется? Квартиру кому завещаем?

– Свой дом построим там.

– Эх, Петя, Петя, думал ли ты о Наташе? Как так по своей воле взять да и отказаться от всего, что тебя здесь ожидает впереди?

– Думал об этом, Руфина Романовна, немало голову ломал и пришел к выводу: село ждет нас.

– Не для того мы растили дочь, чтобы куда-то в колхоз ее отправить. Если только тебя одного там музыкой услаждать будет?

– Найдется ей дело, Руфина Романовна, не беспокойтесь. Да уж не такое пугало колхоз, каким вы хотите видеть его. Места у нас красивые, в отпуск на отдых будете приезжать к нам. Так, Наташа?

Девушка молчала.

– Из Москвы Наташа никуда не поедет, и не думай об этом! Не останешься здесь – дело твое. Уедешь – забудь Наташу. Вот тебе мое последнее слово.

Руфина Романовна ушла с кухни.

Наташа опустила голову, молчит, молчит и Петя. Потом, как бы стесняясь, украдкой взглянула на него.

– Люблю тебя, Петруша, очень-очень люблю. Только... сам вот услышал твердое мнение матери...

Никогда раньше Наташа не противилась матери. Это было не в ее характере. И сейчас в голове сумбур какой-то. Вдруг почему-то подумала: зря столько лет училась, все планы-надежды, которые строила, разом рухнули...

– Что, только горожанам музыканты нужны? Так думаешь? Да там больше ты будешь в цене, вот увидишь. Пусть это не волнует тебя, – успокаивает Петя.

– Прямо-таки и не знаю, как поступить, Петрушенька... Дай время подумать.

– Буду ждать тебя, Наталка, бесконечно рад буду твоему приезду. Слушай только свое сердце, оно подскажет тебе, как и что делать.

Петя вытащил из нагрудного кармана блокнот, вырвал оттуда листок, написал туда сельский адрес, как добраться до села Лашмино. Он, конечно, не раз говорил девушке, где родился, где живут родители. Все равно записал все это вновь и протянул бумажку девушке. Напоследок крепко обнял Наташу, поцеловал. Уходя от Вечкаевых, с болью в сердце смотрел, как по щекам любимой катились слезы. Кошки скребли в душе парня.

На улице Пете казалось, что в городском шуме отчетливо слышны слова: «Потеря-я-ешь, потеря-я-ешь, потеря-я-ешь...»

«Что, на самом деле потеряю тебя, Наталка? Не верю этому, никак не верю!!!»

 

* * *

О деревенских делах, житье-бытье людей, о дисциплине на рабочих местах Петру Ивановичу захотелось поговорить прежде всего с отцом. Было желание услышать, давно ли в Лашмино наперекосяк все пошло-поехало. Отец, почитай, жизнь свою здесь прожил, в упряжке председателя колхоза успел походить, знает обо всем. Только вот никак не получалось завести «душевный разговор» – домой возвращался тогда, когда отец уже спал.

Сегодня Паксяськины только успели пообедать, Петр обратился к отцу:

– Пойдем на улицу, немного подышим воздухом...

Отец с сыном уселись на скамейке у изгороди.

– И какие же мысли будоражат душу? – пристально всматриваясь в сына, спросил отец.

Петр Иванович краем глаза взглянул на Ивана Егоровича.

– Вот, сбросил ты с плеч ношу председателя колхоза, теперь мне скажи, каков «климат» в нашем селе, где дышится полегче, а где атмосфера душная?

Иван Егорович ухмыльнулся:

– Ну что ж, возможно, именно с этого и надобно начать свою работу. Только я тебе вот что скажу: сам познавай характеры людей, со всех сторон пытайся поглядеть на человека. От этого больше пользы будет. Ведь со мной один так вел себя, с тобой по-другому поведет. Поэтому заботы-хлопоты эти, сынок, только твои. Учись познавать характеры людей. Хотя, как говорится, чужая душа – потемки, но человек в любом случае когда-никогда проявится, каков он на самом деле.

– Все это верно. Однако меня другое волнует: что, бесхозяйственностью заболели наши колхозники?

– Да как тебе сказать, Пётра? Возможно, болезнью это и не назовешь, но... равнодушия к общим колхозным делам – пруд пруди. Это нечего скрывать.

– И почему ж тогда на таких равнодушных сквозь пальцы смотрят?

– Во-он как думаешь, сынок! Очень даже душа моя болела за это, знай и наматывай себе на ус. И так, и эдак пробовал – ничего из задумок у меня не вышло. Ни шатко, ни валко делали свои дела, так работают и сейчас.

– Наша реальная жизнь порождает равнодушие.

– Не совсем разумею, о чем ты?

– Да здесь и обмозговывать особо нечего: общее – для всех, а не твое. Уясни для себя, Пётра: пока колхозники настоящими хозяевами себя чувствовать не будут на порученных им участках, большого от них не жди.

– Некоторые, возможно, и с полной отдачей сил трудились бы. Только что от того-то, ежели всем поровну платят. И тому, кто в поте лица работает, и тому, кто с прохладцей делает свое дело, как говорится, лишь часы отбывает. Выполненное нисколечко не волнует людей. Привыкли к такому укладу жизни: сколько сделано. Высокие ли, низкие ли урожаи, сколько надоили молока, сколько получили мяса – трава не расти, не за это производится оплата. Вот где скрыты корни бесхозяйственности.

– Дела-а. И что, по-твоему, нужно делать? Есть какой-то выход отсюда? Видишь ты спасительный маячок?

Иван Егорович не сразу ответил на вопросы сына. Молчал и Петр Иванович.

Мимо них по тропинке, протянувшейся перед домами, прошли две женщины. Отец с сыном поздоровались с ними, и Иван Егорович продолжил разговор:

– Ты академию окончил, сам смотри, как тебе быть. Прикинь про себя, что и как. Я к подобным мыслям пришел, пройдя большой жизненный путь.

– Это как прикажешь понимать?

– Так вот. Пока общее хозяйство колхозники не научатся воспринимать как свое, личное, добра не жди.

– Заставить следует.

– Э-э, Пётра, здесь понукания не помогут... Сокровенные мысли тебе выскажу: земли, фермы самим людям надо отдать. Без этого... – покачал головой. – Вон, сколько уж при власти Советов живем, методы работы же все не меняются. Только вести дела так, как делалось до сих пор, нельзя. И у меня кое-какие задумки по этому поводу были, да вот видишь...

– Послушай-ка, отец, ты мыслишь теми же категориями, что и некоторые профессора академии. Выходит, академический ум у тебя.

– Смейся, смейся над стариком. Я тебе высказал сокровенные свои мысли, которые уже давно вынашиваю в голове. Вожжи председателя колхоза тебе доверили, сынок, вот и думай сам, в какую сторону их дергать. Ежели что, и меня можешь спрашивать. Возможно, что и дельное иногда подскажу.

– Спасибо, отец, – Петр Иванович встал и, уже уходя, ласково сказал: – Ты отдыхай, воздух вон – свежий, теплый...

 

* * *

Сегодня после обеда Паксяськину позвонили из райагропрома, сообщили радостную весть: «Сятко» выделили гусеничный трактор и комбайн «Нива». Необходимо было взять счет на перечисление денег.

Петр Иванович зашел в бухгалтерию, поведал Пестову о приятной новости. Ожидал, что тот обрадуется. Никита Михайлович же, наоборот, сосборил лоб, брови аж задергались. Проворчал недовольно:

– Техника, она нужна была бы нам, только... карманы дырявые.

– Что, не осилим? – ошарашен был Паксяськин словами главного бухгалтера.

– Сам знаешь, сколько «Нива» стоит. Денег же у нас... Кот наплакал. Иди в госбанк, поди-ка снова в долг дадут?

Настроение у Петра Ивановича разом испортилось, и он быстро вышел из бухгалтерии. В кабинете не сел за свой стол, зашагал по комнате, прикидывая про себя, как же быть.

Именно с таким «кислым» видом и застал сына Иван Егорович, заглянувший в правление колхоза. Ивану Егоровичу в последнее время стало заметно лучше. Иногда он даже в магазин ходит. Правда, тяжелую ношу в руки не берет, а вот буханку-другую в пакетике все же принесет. Теперь в Лашмино редко кто сам хлеб печет – покупают в магазине. На пять близлежащих сел устроена одна пекарня. Оттуда ежедневно доставляют хлеб по магазинам. Поэтому приобретение хлеба Иван Егорович взял на себя: все дело, и он какую-то пользу приносит. Вот и сегодня купил две буханки хлеба и на обратном пути завернул в правление.

Отец сразу же заметил пасмурное настроение сына, спросил:

– Что-то не так?

– Да уж, именно «не так»... Ветер выдувает денежки из наших дырявых карманов. Вон, даже новый трактор не на что купить. Да-а, ума не приложу, как дальше быть.

– И не только у нас в колхозе, этих дыр в целом и в экономике страны полным-полно... Никак не залатаем их. Одно чем-нибудь прикроем – смотришь, другое открывается хуже прежнего. При таких условиях легкой жизнь председателей колхоза не бывает. Ни у кого.

– Куда ни кинь – всюду клин, одни нехватки, – уже остывая, согласился младший Паксяськин.

– Это уж точно. Зайдешь в магазин – тошнота одолевает при взгляде на пустые прилавки. Шаром покати. Это что, куда годится такое? Добрались до коммунизма...

Иван Егорович сплюнул даже. Ему вспомнились слова, которые когда-то сказал Хрущев. Якобы в восьмидесятые годы будем жить при коммунизме. Что есть мочи кричал глава нашего государства об этом, обещал: нынешнее поколение станет бесплатно ездить на транспорте, у каждого будет своя отдельная квартира, на столе будет столько еды, сколько кому захочется, работать человек пойдет туда, где найдет себе дело по душе. Намеченное это время подошло, вместо коммунизма же – пустые прилавки.

Молодой Паксяськин призадумался. Сказать, что не выделяли сельскому хозяйству достаточно денег – было бы неверно. Ученые подсчитали: только с середины шестидесятых годов до сегодняшнего дня было направлено на село свыше пятисот миллиардов рублей. Эти народные деньги, считай, утонули в прорве бесхозяйственности и безалаберности, экономической безграмотности. Богатства от них не прибавилось. Как ни шатко ни валко шли в сельском хозяйстве дела, так и теперь движутся. На покупку продовольствия из-за рубежа ежегодно тратим десятки миллиардов рублей.

– Знаешь, отец, выходит, нужно искать другие пути-дороги для работы. По-иному нельзя.

– Разрушить, Пётра, следует некоторые вещи, сильно разрушить. И в первую очередь – уравниловку в оплате труда. Никак не могу понять, почему так боимся много платить тем, кто своим упорным трудом экономику страны поднимает, всеобщее богатство увеличивает? Пусть даже и появятся среди нас заметно разбогатевшие.

– И какие наставления будут с твоей стороны по этому делу?

Иван Егорович встал, подошел к окну, глянул на улицу. На свой вопрос ждал ответа сын, не прерывал молчания. Наконец отец встал перед ним, положил свою ладонь на его плечо, растягивая слова, начал:

– Рецепта, Пётра, пока что нет у меня. Сам дерзай, может, что и осенит тебя самого. Знай одно: в дела твои пристально буду вглядываться. Сам увидишь: я на твоей стороне, смотришь, и дельное что подскажу. Очень и очень рад, что вернулся ты в село и взялся за большое дело. Успехов тебе на благородном поприще. Помни всегда: здесь ты нужен... Ну, ладно, пойду, не буду красть твое время, отрывать от дел. Увидел вот тебя на рабочем месте, аж на душе легко стало. Только... надежды, которые возлагаю на тебя, постарайся оправдать.

 

* * *

Петр Иванович спешит на «уазике» в Сурск, в районный агропром, он с собой захватил и производственно-финансовый план колхоза.

Едет Петр Иванович и то и дело посматривает по сторонам, глаза ослепляет белизной первый снег, который белым покрывалом закрыл всю землю. Этот снег, возможно, еще и растает, ведь идут только последние дни октября. И все же зима уже не за горами.

У председателя настроение неважнецкое. Одно лишь успокаивало – осенние дела завершены. И все же в «Сятко» многое не радовало.

Ехать одному спокойно, и о том поразмыслишь, и о другом про себя прикинешь. Никто не мешает. Петр Иванович всматривается в дорогу, и перед глазами встает образ любимой девушки. Аж вздрогнул, сердце заколотилось.

«Как ты там, Наташенька? Кого-то другого уже успела встретить? Нет, не верю этому... А почему бы и не поверить? В жизни ведь всякое бывает. Вон, Фаина Викторовна закидывает удочки в мою сторону, замечаю это. Да ведь и неплохая она, хотя вряд ли может конкурировать с Наташей... Нет, одна в сердце у меня...

Наташа, Наташа... Неужели забыла наши горячие встречи? Ни словечка не можешь написать. Нет моей вины здесь, жизнь сама поставила на такую стезю. Эх, как я люблю тебя! Городская жительница... Приехала бы к нам, Наталка, сразу бы понравились наши места, и город бы позабыла... Возвращусь из Сурска, напишу об этом, еще раз напомню, какая красота тут, как легко дышится, всё радует глаз. Приезжай побыстрее в Лашмино. Не приедешь – сам съезжу за тобой. Зачем так раздираешь мне сердце, Наташенька? Не слушай ты свою мать. Услышь плач моего сердца, приезжай сюда...»

Мотор почему-то «закашлял», и через некоторое время машина остановилась. Паксяськин вышел. Открыл капот, ищет, в чем причина. Вытащил свечу зажигания, почистил. И вот уже «уазик» снова катится по дороге.

А вот как ноющее сердце успокоить?..

 

* * *

Долго задержался Петр Иванович в правлении колхоза. Вошел домой крадучись, – боялся, не проснулись бы отец с матерью, но они не спали, сумерничали.

– Вы что, меня дожидаетесь? – при их виде удивился Петр Иванович.

– Да вот, калякаем о тебе, – ласковым голосом промолвила мать. – Письмо тебе из Москвы пришло. На этажерку вон положила.

Петр Иванович включил свет в передней, нашел письмо.

«Любимый мой Петрушенька! Несказанно соскучилась по тебе, миленький. Воздуха порой не хватает, когда думаю о тебе. Все не так, все омрачает настроение. Радости пропали сразу же, как только ты уехал. Дни кажутся длинными-предлинными, похожими на занудливые, дождливые, осенние денечки. Зачем, почему уехал в село?! Разве плохо было здесь? Кажется иногда: огромное черное крыло коршуна закрывает мне солнце. Сердце навзрыд плачет по тебе. Места себе не нахожу, родненький. Нет и еще раз нет, не верю, что насовсем разойдутся наши пути-дороги!!! Это – разрушить жизнь. Почему не поймешь никак? Неужели не было между нами горячей любви? Возможно, забыл уже обо всем?

Приезжай, возвращайся снова в Москву. Отец уладит, где нужно, дело. И по аспирантуре, и по работе на первых порах. Без дела не останешься. Никак не могу без тебя!!!

Горячо целую и крепко-крепко обнимаю. Наталка».

У парня на душе стало так хорошо, так посветлело все внутри, и усталость сразу куда-то пропала. И вместе с тем заныла душа по Наташе, от того, что они сейчас находятся далеко друг от друга.

Лег на кровать и никак не может уснуть, все думает о любимой, о ее и своей дальнейшей жизни...

 

* * *

Как обычно, Паксяськин с Кечаевым засиделись в правлении колхоза до вечера, и Петр Иванович решил открыться другу:

– Отговаривай, приводи любые доводы, Борис Дмитрич, но я дальше все равно так не могу. Дела делами, а сердцу не прикажешь. Всю душу истерзал, сил больше нет.

– Что, снова сбежать надумал?! – от испуга аж глаза расширились у Кечаева.

– Да нет. И все же надо съездить в Москву. Возможно, наконец-то изменилось мнение Наташи насчет переезда сюда. Представляешь, никак не могу смириться с тем, что наши пути-дороги с ней разойдутся. Это же противоестественно, быть не должно так.

– Ну что ж, поезжай. На месте все сам увидишь, услышишь, прочувствуешь и поймешь.

– Тогда вожжи возьми в свои руки. Два-три дня только меня не будет.

– Хоть на неделю езжай. Посевная позади. Что необходимо, и без тебя осилим.

...И вот Паксяськин уже в Москве, перед давно знакомым ему домом.

Входя в дверь подъезда, чуть ли не нос к носу столкнулся... с Владиславом – давнишним ухажером Наташи, чувствовалось и тот был тоже весьма удивлен.

– Привет, напарник, – с издевкой первым проронил Владислав. – Ты ведь уехал из Москвы? Какими судьбами оказался здесь?

– Тебя-то это почему волнует? – говорит как бы нехотя Петр, а у самого сердце стало учащенно биться. Владислав, конечно же, приходил к Наташе. – Ты сам почто ноги обиваешь, где не положено?

– Почему думаешь, что не положено. Некоторым, скажу тебе, очень даже положено и... дозволительно, – насмехается над Петром Ивановичем Владислав. – Вот... к Натульке приходил.

По ступенькам Паксяськин чуть ли не взбежал.

Дверь открыла Наташа. От неожиданности – остолбенела. Наконец, словно освободившись от пут, перепрыгнула через порог, повисла на шее Петра Ивановича.

– Пе-етя! – во весь голос закричала она. – Петрушенька! Наконец-то дождалась тебя!

Паксяськин начал целовать любимую. Забыл даже, что только-только встретились с Владиславом. Парень с девушкой так обрадовались друг другу, что даже не заметили проходившую по лестнице соседку. Она взглянула на целующихся-милующихся, и светлая улыбка пробежала по ее лицу.

– Петя, зайдем!

Едва успели войти в зал, снова бросились друг к другу, обнялись... А тут и Руфина Романовна вошла.

– Ой, да тут долгожданный гость! – обрадованно протянула женщина.

– Да вот... приехал, Руфина Романовна, – Паксяськин как бы не находил нужных слов для объяснения.

– Вижу, что приехал. Надо понимать – насовсем?

Петр Иванович решил говорить сразу, начистоту.

– Птичке гнездышко свито в селе. За ней приехал.

– Да ведь у этой пташечки и в Москве гнездо что надо, по всем параметрам подходит для нормальной жизни.

– Все равно выпорхнет отсюда, к другому дому надо будет притулиться.

– Только не к сельскому.

– И почему же?

– Не для Наташи он предназначен.

– А я думаю, именно для нее. И для меня. Для нас двоих.

– Гнездо ваше вот где, – женщина показала рукой в сторону комнаты девушки. – И все, что есть здесь, Наташино и... ее будущего мужа.

– Сами понемногу приобретем необходимый скарб, Руфина Романовна. Собственными силами нажитое больше радости доставляет. Потребителем, зарящимся только на готовенькое, не хочу быть. Это удел трутней.

– Пусть другие едут туда. Село – не для Наташи. Сказала: не пущу дочь прозябать в глухомани.

Девушка с грустными глазами стояла посреди комнаты, молча слушала мать и жениха, которые никак не могли договориться.

– Хорошо, Руфина Романовна, ваши мысли мне понятны. Позвольте мне спросить саму Наташу. Как посчитает нужным, так и будет. – Петр обратил свой взор на девушку и спросил: – Наташа, поедешь со мной?

Та только тяжело вздохнула и опустила глаза.

Молчит девушка, как бы раздумывает, чью же сторону принять. Украдкой, стеснительно посмотрела на возлюбленного и, наконец-то, кое-как выдавила из себя:

– Попытайся понять... Мать ведь правильно говорит, почему никак не хочешь уразуметь это... Неужели плохого она нам желает? Очень прошу: приезжай сам. От добра добра не ищут.

Паксяськин взглянул вначале на Руфину Романовну, потом на Наташу.

– Наташа, навстречу мне попался Владислав. Сообщил мне, что в кино ходили вместе с ним, это правда?

Девушка не может и глаз поднять. Через некоторое время, как нашкодившая, все же глянула на жениха и, запинаясь, невнятно пролепетала в свое оправдание:

– Д-да это... т-так, чтобы как-то время убить. От скуки...

– И часто вы с ним так скуку развеиваете? – у Петра Ивановича все внутри оборвалось от услышанного здесь.

– Н-ничего плохого не думай... Это – так себе, обычное времяпрепровождение. Что от того, если иногда вместе с ним в кино ходили. Я ведь ничего не утаиваю от тебя.

Полынная горечь разлилась по сердцу Паксяськина, он тяжело вздохнул, все явственней ощущая, как атмосфера Вечкаевской квартиры душит его и ему не хватает кислорода. Пелена застилала глаза Петра Ивановича, так что даже лица любимой не узнать.

– Завершились, видно, наши переговоры, Наташенька, – наконец, промолвил он. – Выходит, на разных берегах жить нам с тобой. Надеюсь, ты никогда не забудешь все то доброе, что озаряло нашу жизнь на протяжении всего того времени, сколько мы знаем с тобой друг друга. И я не забуду. Будьте здоровы, – еле выговорил он последние слова.

Петр Иванович вышел на улицу. Душа плакала навзрыд, сердце колотилось, пытаясь выскочить наружу. Не мог ему поднять настроения и красивый день, озаренный солнечным светом.

 

* * *

Наташа в раздумье бродила по квартире. Навязчивое, смутное беспокойство терзало ее.

«Что с того, что в Москве живу? Без любимого ничто не радует. Село... Что, на самом деле, медведи там живут? Такие же люди. Дело какое-нибудь уж найдется и для меня, без работы не останусь. Возможно, такие специалисты, как я, нужны и там. Самая большая преграда – мать, – Наташа с горечью в душе вспоминает разговоры с матерью. – Не ей, мне ведь нужен любимый муж, надежный спутник жизни, семья. Матери, конечно же, приятно, если я буду поблизости. Может, она мечтала об этом, пока растила меня. Да ведь у жизни свои законы. И надо учитывать реальность: у родителей своя стезя, у детей – своя. Так уж всегда бывает, а мама никак не хочет понять меня. Сколько раз ни пыталась смягчить ее, ничего не получается, стоит на своем и все. Э-эх... А я все равно поеду к Пете. Семь бед – один ответ, – твердо сказала она себе. – Хотя бы посмотрю на его село. Если что – снова возвращусь сюда».

...Пока собиралась, улаживала дела, еще две недели пролетели. Дальнейшая неизвестность здорово измучила ее. Руфина Романовна тоже заметила терзания дочери.

– Натулька, ничего не приключилось с тобой? – однажды вечером спросила Руфина Романовна.

– Да вроде бы все в порядке, – увиливает от вопроса девушка, прячет глаза от матери, наконец взяла с тумбочки книгу, начала читать ее.

– Что-то важное пытаешься скрывать от меня, доченька. Сердцем чувствую, неладное творится у тебя в душе.

Наташа уже готова была открыться матери, рассказать ей свои сокровенные мысли. И все же в конце концов решила промолчать, ничего не говорить о своей поездке в село. «Нечего воду в ступе толочь, опять бесполезные разговоры пойдут, – прикидывает она про себя. – Своя голова есть, не маленькая ведь уже». Но, чтобы успокоить мать, Наташа, подсмеи-
ваясь, бросила только:

– Ведь сама была молодой, мама, не забыла эту пору?

Ночь у Наташи выдалась бессонной. Она то и дело просыпалась и долго не могла потом заснуть. Утром, как только родители ушли на работу, собрала самое необходимое в дорогу, села писать письмо.

«Дорогие папа и мама! Не обижайтесь на меня, другого выхода не вижу. Давно зовет меня Петя, знаете об этом. Люблю его. Никто мне из других парней не нужен. Не ломайте мне жизнь, я все обдумала. Из Лашмино напишу. Крепко, крепко целую. Ваша дочь Наташа».

Такая грусть вдруг обуяла ее – еле сдерживала слезы. Ведь подобный шаг в жизни приходится ей делать впервые!

«От родителей все равно девушке приходится уходить. Из мужей редко кто приходит жить в дом жены. В большинстве своем жены переселяются в дом родителей мужа или свой отдельный «угол» строят, – успокаивает себя Наташа. – Тогда зачем ожидать, когда кто-то женится на мне и будет жить вместе с нами? Не трусь! Выбрось из головы сомнения! Прочь мысли об отступлении! Все делаешь правильно».

Она закинула ремень сумки через плечо и вышла из дома. Долго смотрела на окна своей квартиры, заплакала. Потом, не оборачиваясь, направилась в сторону ближайшей станции метро.

* * *

Именно в те дни, когда Наташа Вечкаева собиралась в Лашмино, там шла свадьба. Жених с невестой – Паксяськин и Велькина.

Свадьбу решено было справлять без водки, дабы не свалить гостей с ног, не превратить их в безумных. Из выпивки на стол было поставлено «Шампанское», виноградное вино, сок из яблок, смородины и мордовская брага.

Тамадой был друг жениха – Борис Дмитриевич Кечаев. Он никому не дает скучать, зазывает в круг плясать гостей, то по одному, то по несколько человек вместе. Мордовские и русские песни запевает, которые с удовольствием подхватывают все. Иногда какую-нибудь веселую игру затеет. Не раз заставлял жениха и невесту показать всем свое умение и сноровку в домашних делах. Застолье развернуто на улице, близ дома Паксяськиных, благо солнечно, тепло и безветрено, словно как раз ко дню свадьбы и приурочен такой замечательный день.

Жених и невеста сидят во главе длинного стола. Смотрят, как вместе с ними радуются пришедшие гости, поют вместе со всеми, соединяя свои голоса с общей мелодией, которая словно возвещает рождение новой семьи.

«Эх, какие плясуны мои односельчане, в будние дни и не подумаешь, что столь шустры они в этом деле, – растроганная душа Петра Ивановича переполняется радостью.– А песни, песни! Настолько задушевные они. Особенно эрзянские. Как они западают в сердце! И Борис Дмитриевич... И не думал раньше, что такие задатки тамады у него. Под его руководством свадьба получается что надо... Огромное спасибо тебе, друг».

– Горько! – прокричал кто-то из гостей, поднимая вверх свой стакан с вином. – Го-о-рько!

И вот уже снова начались пляски. Петр Иванович смотрит на веселящихся и вдруг вспомнилась московская невеста.

«Да, Наташа, финита ля комедия, развязался между нами узелок, в разные стороны пролегли наши стежки-дорожки. Родная земля помогла, видно, нам с Фаиной Викторовной в одно соединить наши жизни. Вдвоем вы с матерью виноваты: она – по-своему, ты – по-своему. Да и Владислав... Не смогла ты отодвинуть его от себя, здорово ты этим обидела меня. Выходит, нет у тебя твердости характера. Кто знает, возможно, потом и каяться буду. Что ж, пусть. Вины своей не вижу, со своей стороны сделал все, совесть моя чиста перед тобой».

Петр Иванович взглянул на невесту, та одарила его милой улыбкой, теплым, ласковым взглядом.

«Люблю или нет тебя, Фаина, так, как любил Наташу? – задал он себе вопрос. – Полюбилась ты мне, очень даже. Во многом теперь даже больше нравишься, чем Наташа. В первое время, когда встретились с тобой, Фая, об этих прекрасных душевных качествах я и не ведал, поэтому другим взглядом смотрел на тебя. Только время, проведенное рядом с тобой, открыло мне их. Ты по складу души близка мне, Фаина. Да и красотой не обделил тебя Бог. Всем ты нравишься мне. Другой жены не нужно...»

 

* * *

Едет Петр Иванович и вот-вот нагонит идущую по дороге девушку. Когда приблизился к ней, аж вздрогнул, глазам своим не поверил: «Эх, как же она походит на Наташу», – мурашки даже побежали по телу. Когда машина догнала девушку, то и сам не заметил, как сильно нажал на тормоз. «Да ведь это в самом деле Наташа!» – Петр Иванович не удержался, чтобы не вскрикнуть. Распахнул дверцу машины и спрыгнул на землю.

Наташа остановилась и слова не может вымолвить. Про себя-то она другой расклад их встрече продумывала: зайти в правление колхоза, спросить за дверью кабинета председателя колхоза, разрешит или нет «хозяин» зайти ей, потихоньку заглянуть в приоткрытую дверь. Вот была бы встреча. Теперь же все вышло не так, как задумывала. Молчит Наташа, молчит и Петр Иванович, не знает, как быть ему.

Вдруг Наташа бросилась к нему, крепко-крепко обняла.

– Т-ты, Наташа? – осторожно отодвинувшись от девушки, спросил Паксяськин.

– Конечно же я, Петруша, неужели не видишь? Думаешь, сон это? – мягким, ласковым голосом нашептывает Наташа. – Не сон, Петруша, не сон. Это на самом деле я. Ой, как истосковалась-извелась я по тебе, любимый! Всю свою душу истерзала за это время. Сколько мучений перенесла, думая о тебе. Все матери боялась, старалась не обидеть ее, делала так, как она хотела. Письма твои перечитывала без конца, Петруша. Думала все, как мне быть. Вот... приехала к тебе, с работы уволилась...

Рассказывает Наташа, сама же чувствует, что с прохладцей выслушивает бывший жених ее слова. Испуганно спросила:

– Говорю вот, а у тебя, наверное, и жена здесь есть?

– Не ошиблась, Наташа, я... женился, – Паксяськин уставился на девушку, не сводя глаз, смотрит ей в лицо, как бы пытаясь заглянуть Вечкаевой в душу и увидеть, что происходит там и вместе с тем высказать и свою обиду за все случившееся между ними. – Позавчера справили нашу свадьбу.

– Смеешься? – остолбенела девушка, глаза расширились, голос на крик сорвался. – Не верю!!!

– Обмана тут нет никакого, Наташа, не дождался я тебя.

– Как же ты мог жениться?! И куда деться теперь мне? Что со мной будет?

Девушка наконец-то поняла, что с ней не шутят, разрыдалась.

– Доигра-а-лась, – понемногу перестала всхлипывать. – Все ждала, сам приедешь в Москву. Вот, кончились все мои ожидания, потеряла я тебя, Петруша.

– Жизнь сама расставила все по местам. Выходит, она и виновата, не мучай себя, – Петр старался хоть чем-то облегчить душу Наташи. – Смотришь, и ты другого парня встретишь... Наподобие Владислава. Москвича. Что тебе скажу: видно, не я был твоей второй половинкой. Не приладились мы, не срослись крепко-накрепко.

– Кто жена твоя?

– Из нашего села. В школе работает. Учительница.

– Глянуть бы на нее. Покажешь? – попросила Наташа и сразу отказалась от этих мыслей. – Не нужно. Не хочу видеть ее. И так сердце стонет. – Есть время? Отвезешь на железнодорожную станцию?! Сейчас же уеду...

Паксяськин показал на машину, чем дал понять: он согласен.

 

* * *

Едет Петр Иванович по дороге, около которой, словно в строю, стоят электрические столбы. Почему-то кажется ему: остаются сзади не эти столбы – годы, прожитые им.

Сказал бы кто-нибудь Петру Ивановичу в то время, когда после учебы приехал в родное Лашмино, что так переменится жизнь в нашей стране – ни за что бы не поверил, возможно, даже сумасшедшим назвал бы собеседника. И вот за короткое время разрушена в целом социалистическая система. Повсюду налажен свободный труд при рыночных отношениях, жизненные устои, которых требует рынок. Как можешь – так выживай, устраивай свою жизнь. Как раньше, никто за тебя не беспокоится, ни у кого душа не болит о твоем благополучии. Сам себе ты хозяин, самому себе предоставлен, сам и ищи пути-дороги выживания. Нет за тобой присмотра: канула в Лету единственная руководящая и направляющая сила – партия, словно в тар-тарары куда-то провалились и смыло огромной волной обкомы, райкомы, райисполкомы. Демократия, свобода...

С экранов телевизоров, по радио ежедневно всегда одни и те же люди до хрипоты в горле кричали о ненужности колхозов, о превращении колхозников в фермеры, о труде, подобном фермерскому в зарубежных странах. Уверяли, что только фермер увеличит достаток сельских жителей, оздоровит в целом экономику страны. Путем подобной работы можно будет получать столько сельскохозяйственной продукции, что девать ее некуда будет.

Когда Паксяськину приходилось ездить в райцентр, он с содроганием в сердце смотрел на остовы рухнувших ферм, через разбитые окна которых только ветер свистел, видел разбросанные повсюду, непригодные для работы трактора, комбайны... Иногда думал: «Не Мамай ли со своим войском прошел здесь?»

И еще большая уверенность приходила в том, что правильно проявил твердость характера: не только сохранил общее хозяйство, помог понять и односельчанам, что только чувствуя себя подлинными хозяевами и работая совместно, можно быть по-настоящему сильными.

Кредиты, взятые «Сятко» пять лет тому назад, возвращены полностью. Прибыли хозяйство получает и от зерновых, и от животноводства. Казну помогают пополнять и вальцовая мельница, и колбасный мини-заводик, и цеха по производству сгущенки, зеленого горошка. О кооперативе добрая слава идет далеко за пределами района. Иногда за опытом даже делегации приезжают сюда, расспрашивают-смотрят, как все это налаживалось-устанавливалось...

Внезапно, неподалеку от развилки, идущая впереди легковая автомашина неожиданно развернулась поперек дороги. Петр Иванович еле-еле успел нажать на педаль тормоза и остановить «уазик». Еще немного, и машины «поцеловали» бы друг друга.

Из серебристой «девятки» резво выскочили два парня: один повыше, худощавый, другой – коренастый, широкоплечий. Оба в темных очках. Паксяськин сразу узнал обоих: это те самые, «крышующие» молодчики, которые в прошлый приезд в Лашмино обещали охранять от любых «обидчиков». Тогда Петр Иванович не дрогнул, не уступил, думал, что сумел выпроводить незваных гостей ни с чем. Значит, не вышло...

Незнакомцы подошли к нему, как бы заранее пытаясь предугадать, что же он скажет им.

– Ты, глядим, не понял нас в прошлый раз, – зло процедив сквозь зубы, начал худощавый. – Знаем, за охрану деньгами платить нелегко, теперь все хозяйства такие трудности испытывают. Да ведь и о том не надо забывать: в районе вы самые богатые. Колбасой, сгущенкой платите. Не откажемся и от живых бычков.

Буря гнева поднялась внутри Паксяськина против рэкетиров, он тяжело задышал.

– Не кипятись зря. Говорить надо спокойным тоном, не повышая голоса, обдумывая вначале все про себя, – все равно что успокаивает его худощавый. – Кем ты нас назовешь – дело хозяйское. За последнее время у нас в стране много новых профессий появилось. – И, угрожая, продолжил: – Киллеры, например. Одно только знай: есть у тебя «крыша», под которой можно укрыться и с которой очень даже комфортно чувствовать себя в наше сумбурное время, считай, счастливый ты человек. Нет таких охранников, дела как сажа бела у тебя будут, это я тебе точно говорю.

– Никаких оплат, предоплат! Я уже говорил вам об этом. Забыли?

– Мы никогда ничего не забываем. Только и ты не забывай: есть у тебя жена, на сносях к тому же. Если с ней, скажем, невзначай случится что, тогда как? По-хорошему советуем, потом на себя пеняй. Что тебе, плохо, если все по-хорошему, тогда...

Не выдержал дальше Паксяськин, что есть мочи двинул в подбородок худому. Тот свалился на землю. Хотел было уже врезать как следует и второму, только тот неожиданно вытащил из-за брючного ремня пистолет.

Словно ушатом ледяной воды окатили вдруг Паксяськина. Успел только взглянуть на небо и заметить, как солнце спряталось за облако, похожее на мохнатого медведя.

Раздался выстрел... Боли Петр Иванович не почувствовал, только поплыло все перед глазами. Силы покидали его, не слушались ноги. Он опустился на корточки, потом свалился на правый бок, все равно что приготовился спать...

Широкоплечий здоровяк засунул пистолет под ремень, поднял растянувшегося на земле своего товарища.

– Отдохнет немного – придет в себя и одумается. Укротим, не с такими ретивыми справлялись. Не придут хорошие мысли, не только вкус газовой игрушки почувствует.

Уселись в машину, и за ними дорога пыльным дымком затянулась.

 

* * *

Третий день Фаина Викторовна живет в каком-то укрывище. Где она, сколько времени ее везли, не знает. Сначала сознания лишилась, потом глаза ей завязали платком. Когда сняли повязку, только и углядела: в лесу они, в каком-то домике-развалюхе.

Кроме тех двоих, что везли ее, были еще двое: один – длинноволосый, с носом приплюснутым, на щеке – пятно родимое. Он больше прочих не понравился ей. И особенно непривлекательным делали его лицо налезающие друг на друга желтоватые передние зубы. Все товарищи слушались его беспрекословно, что бы он ни говорил им. Этого «старшого» называли Зевсом.

Совершенной противоположностью Зевсу был другой, которого звали Аполлон. Этот по своей красоте поистине походил на Бога красоты: среднего роста, достаточно плотного телосложения, мускулы на руках словно играют.

– Да-а, Фея, – имя Фаина Зевс почему-то обратил в Фею, хотя прекрасно знал ее подлинное имя. – Все заранее обговоренные сроки прошли. А ведь мы мужу четко объяснили, что и как. Видать, не очень-то любит он тебя. Да ведь, по внешнему виду, как видим, неплохая ты, привлекательная... Что уж он с таким безразличием относится к тебе?

Фаина Викторовна молча слушает «главу» рэкетиров. Лицо женщины осунулось, побледнело, губы потрескались, во рту все пересохло. Не дает спокойной быть и дитя: ворочается в животе, толкается ножками.

Сколько времени она лечилась! И не верилось ей, что когда-то станет матерью. И вот тебе на, что вышло вдруг...

– Хватит, ожидалки-выжидалки кончились! – Зевс все равно что молотком по наковальне стучит. – Придется бумажку-писульку ему послать. Только знай, Фея: в последний раз это. Притом записку ты своей рукой напишешь. – Взял лист бумаги, протянул его женщине. – Садись за стол и пиши. Что тебе надо написать в послании к мужу – скажем.

Какая-то смелость откуда-то вдруг взялась у женщины, разом пропало трепетание-боязнь перед ними.

– Отвезите меня домой, сейчас же, иначе плохо будет вам. Бог накажет вас за издевательство над беременной женщиной. Ни строчки не напишу, зарубите себе на носу.

Зевс тяжело захрипел, дернул за кофточку, порвал.

– Дрянь! – заорал на женщину. – Думаешь, мы в игры играем с тобой? Никак не-ет, – и повернулся в сторону одного из парней. – Начни, Аполлон, ты мастак в этом деле... Потом...

Пока Аполлон на кровати «возился» с женщиной, все остальные подельники курили на улице.

Фаина Викторовна и сама не знает, откуда у нее столько сил взялось. Она столкнула с себя Аполлона, наощупь начала искать какой-нибудь тяжелый предмет, чем можно было бы ударить обидчика. Неожиданно рука наткнулась на сломанный подсвечник. Схватила его и что есть мочи ударила насильника по голове.

– О-ой, – только и успел промычать Аполлон. Тело разом обмякло, словно тряпичное, и распласталось по кровати.

Фаина Викторовна еле-еле встала. В прострации выскочила из дома и пустилась наутек от этого страшного места. Куда бежала, и сама не знала... Увидели рэкетиры беглянку, бросились догонять. Вдруг Фаина споткнулась о корягу, плашмя упала наземь.

Боль пронзила все нутро... Фаина Викторовна потеряла сознание.

Она уже не видела, как Зевс с друзьями подбежали к ней, как испуганно вглядывались они друг в друга. Потом возвратились в дом, где от боли стонал Аполлон. Подхватили своего приятеля под мышки и волоком затащили его в машину.

Ехали молча до самого Сурска, словно онемели все. Около здания столовой заметили телефон-автомат. Зевса как будто кто ущипнул. Он остановил машину, из правого кармана брюк извлек бумажки, на одной из которых был записан номер правления колхоза «Сятко».

– У председателя Паксяськина жена – под Сурском, в домике лесника.

 

* * *

Как ни пытались врачи спасти жизнь Фаины Викторовны, ничего не вышло. Она умерла, не приходя в сознание. А вот мальчик остался жив.

У Паксяськина все надежды рухнули. Немного успокаивал ребенок. И вместе с тем сынишка тоже будоражил душу: как быть ему без матери, ведь его материнским молоком надо кормить. Не до конца верил он, выдержит ли мальчуган.

Корил, конечно, и самого себя, почему сразу не сделал так, как требовали рэкетиры. Все думал: пугают его только...

– Что поделаешь, сынок, – слова успокоения высказывала ему мать. – Судьба, видать, у тебя такая... Внучонок наш, будем надеяться, выдюжит, врачи выходят, – мать не только сына, и себя успокаивает. – Врачи верят в это. Возьмем из больницы – сама ему стану мамой. Силы пока еще у меня есть. А там житье само покажет, что и как. У жизни свои законы, жизнь не остановишь.

Ночь Петр Иванович провел тяжело. Перед глазами стояла как живая Фаина, слышался даже ее голос.

 

* * *

Петр Иванович с нетерпением дожидается возвращения домой. Как только переступает порог, сразу же бросается к сыну, берет его на руки, прижимает к груди, невыразимая нежность затапливает душу. Иногда кажется, что и Фаина живет в сынишке, поэтому двойная любовь заполняет сердце. Ванюшкой назвали мальчика, в честь дедушки.

Месяц уже исполнился младенцу, в доме же Паксяськиных он всего лишь пятый день. До этого все находился в роддоме. Вместе со своими детьми роженицы кормили там своим материнским молоком и Ванюшку. И только когда врачи убедились, что мальчик набрался достаточно сил, что ребенок здоров, согласились отдать его домой.

Старики Паксяськины всю душу вкладывали в своего внучонка. Казалось, рядом с ребенком они забывали о своей немощи.

Больше всего нравится Петру Ивановичу купание мальчика. Отец с матерью без него и не начинают этой процедуры. Вот и сегодня вечером сын с матерью начали купать Ванюшку. И как раз в это время навестили их Кечаевы – Борис Дмитриевич и его жена Люба. Принесли в подарок детскую коляску.

– Хватит крестнику только в люльке качаться, пора уже и по земле ему кататься, – объявил Борис Дмитриевич. – Вот искупаете, и в это боярское ложе пускай ляжет. Прими от нас, Иван Петрович, этот тарантас, – поклонился он в сторону мальчика, – катайся на радость.

После купания ребенка осторожно завернули в пеленки, уложили в коляску, принялись укачивать.

«Каждому человеку куда лучше, если не ощущает он себя на земле одиноким, – думает про себя Паксяськин. – Конечно, отец с матерью в первую очередь нужны, они – надежда и опора тебе на всю жизнь. Однако и без друзей никак нельзя. Настоящие же друзья познаются в беде. Они, когда надо, и боль души будут лечить, могут и радость с тобой разделить. Есть друзья-товарищи, богатый ты человек на земле, счастливый».

Пока шли разговоры, подтруниванья, шутки-прибаутки, Петр Иванович немного забылся от горестных раздумий. Но едва гости за порог, мысли о жене, словно буравчики, сно-
ва засверлили мозг. Хотел было лечь спать, никак не может уснуть. Перед глазами возникло лицо Фаины, и не было ему успокоенья.

«Нет, надо окунуться в какое-то большое дело, – словно не сам размышляет об этом Петр Иванович, а некто сторонний дает ему советы. – Пусть смыслом жизни оно станет, в неотъемлемую часть бытия превратится. Тогда и Фаина немного отойдет в сторону. Иначе... никак нельзя по-другому».

Много новых задумок-планов родилось в голове у Петра Ивановича, об одном из них ему надо было поговорить с Борисом Дмитриевичем.

 

* * *

В «Сятко» в последнее время была налажена переработка многих видов сельскохозяйственной продукции непосредственно на месте, в своем хозяйстве. За всем этим следил Кечаев. Он и главный зоотехник, и все равно что генеральный директор. В поле, на ферме, в цехах по переработке, по продаже продукции – всюду руководители подразделений подчинялись Кечаеву. В целом же вожжи хозяйства держал Петр Иванович. Такая структура работы была утверждена на общем собрании хозяйства.

Нелегко «Сятко». Попробуй сведи дебет с кредитом, когда государство покупает у тебя литр молока дешевле бутылки лимонада. Правда, помогали на месте произведенные колбаса, сгущенка, зеленый горошек, которые тоже приносили доход.

– Борис Дмитрич, – начал Петр Иванович, когда они с Кечаевым остались вдвоем. Давай-ка обдумаем вот что. Если нам птицеферму расширить, а? Мы всегда скотине уделяем должное внимание и частенько забываем о птицах. А ведь это – самое дешевое мясо и яйца. Надо попытаться и колбасу из куриного мяса изготавливать, и консервы.

Кечаев вдумчиво слушает Петра Ивановича.

– Да ведь кур уж держим.

– Не столько и не так, – обрезал Паксяськин. – Знаешь, есть у меня желание создать небольшую птицефабрику. Однажды подсчитал: немалую прибыль бы получил «Сятко», если по-настоящему наладить это дело. Я уже спрашивал в одном месте, в Москве можно найти и голландскую линию по выращиванию-содержанию кур. Теперь ведь были бы только у тебя деньги.

– Конечно, и нужно всего-то ничего – денежки. И все будет в ажуре. Это я знаю. Да ведь... откуда взять их? Сюда, думаю, немалую кучу звонкой монеты придется угрохать.

– То, что успели нажить, в дело пустим. Деньги ведь делают деньги. Немного и ссуды придется взять. Вернем ее: куры быстро растут, это не крупный рогатый скот. В городе новый магазин откроем...

– Что ж, смысл есть в твоих словах, надо попробовать. Кто ищет, тот находит. Возможно, и это будет новым шагом к увеличению казны. – Кечаев вдруг нахмурил брови, призадумался. – Разбогатеть... Не обманываем ли мы себя, а? Ты ведь и сам знаешь, практически нет стран, где государство не давало бы дотации работникам сельского хозяйства. Это – закон жизни, без этого никак нельзя. Только у нас в России проводятся непонятные эксперименты над жителями села... Видишь, до чего дошло село: новой сельскохозяйственной техники, почитай, нигде не осталось, не на что ее купить. Да и наша техника разваливается. Чем будем пахать, сеять?

– Ну, мы-то пока еще выдюжим. Машины наши еще на ходу, – не совсем согласен Паксяськин с Борисом Дмитриевичем. – Новую технику купить, конечно, силенок маловато. Это правда.

– Пётра, накипело у меня на душе. Скажем, позвали людей фермерами стать – золотые горы им обещали и... все, оставили их. Как говорится, у разбитого корыта бросили. Теперь снова стали во все горло кричать о создании крупных хозяйств.

– Да, задуматься есть над чем. И все-таки жизнь все расставит по своим местам, как посмотришь вокруг, – слова словно по полочкам расставляет Паксяськин. – У меня забота сейчас одна – как голландскую линию купить. Все нормализуется, не терзай душу.

Друзья попили чаю и разошлись по домам.

* * *

Завершились полевые работы. «Сятко» заложил в закрома достаточное количество семенного зерна. Хотя в этом году урожай несколько хуже прошлогоднего, все равно значительное количество зерна оставили и себе, и продали государству. Теперь механизаторы поднимали зябь на зиму. Дела шли в целом неплохо, поэтому Паксяськин решил съездить в Москву.

Правда, немного переживал по поводу Ванюшки. Одним целым сделались они с сынишкой, без него Петр Иванович уже не мыслил своей жизни. И успокаивал его мальчик, и помогал понемногу залечивать нанесенную страшную травму.

Со стороны некоторые уже советы давали ему: вновь жениться. Только все эти «рекомендации» он мимо ушей пропускал.

«Как так – жениться? Была у меня жена, любил ее», – так размышлял Паксяськин.

Вчера в правление заходили Витя Пряхин и Лиза Сарайкина. Приглашали на свою свадьбу. Петр Иванович радовался за них: нашли свое счастье, женятся. Поговорили о текущих делах, и Петр Иванович пошел собираться в поездку.

И вот он уже в Москве. Три года здесь его не было. Стоит на перроне, оглядывается. Казанский вокзал стал совсем другим, отреставрирован-разукрашен. Красивые колонны расширяют-увеличивают его, сверкает покрытие. Перрон весь под стеклянным куполом, светлый. И совсем уж в удивление, когда стеклянные двери вокзала перед ним сами собой раскрылись.

Вокзал и внутри был совсем не тот, каким знал его Паксяськин прежде. Почти нигде перед кассами не видно очередей. Повсюду – закусочные, кафе. И, пожалуй, самое привлекательное среди них – «Бистро». Воздух свежий. Это, видимо, свое дело делали установленные повсюду кондиционеры.

«Вот это дела-а, – с расширенными глазами смотрит Паксяськин вокруг себя, и чувство удовлетворения охватывает его от чистоты повсюду. – Если руки приложишь, выходит, все посильно человеку. Сказочные превращения сотворили, а! Да ведь как быстро».

Время было еще раннее, не открылось и метро. Подошел к «Бистро», взял сосиски, сметану, кофе. Конечно, цены «кусались», зато вкусно поел. Немного отдохнул, сидя за столиком, прикидывая про себя, откуда начнет свои дела в Москве, куда отправится ночевать.

Он заранее нашел адрес фирмы, где предполагал отыскать нужное оборудование. Сначала надо было попасть на Калининский проспект, а оттуда уж спуститься вниз, в сторону Арбата. Все эти места Петру Ивановичу были хорошо знакомы: сколько раз ходил он здесь вместе с Наташей!..

Фирму нашел быстро.

Его принял примерно сорокалетний, кудрявый мужчина, чем-то похожий на цыгана. Петр Иванович коротко сообщил о том, что привело его в Москву. Хозяин кабинета расспрашивал о полученном урожае, о том, как живет современное село. Не забыл рассказать и о своей фирме.

– Правильную дорогу выбрали, господин Петр, – в завершение разговора объявил сотрудник фирмы Паксяськину. – Мы не только продаем, но и устанавливаем эти линии. Если ваши и наши желания совпадут с действительностью – заключим двухсторонний договор.

Однако приятные мысли быстро смыла накатившая волна беспокойства, когда услышал Петр Иванович цену установки оборудования.

«Это – трехлетний бюджет хозяйства, – прикинул про себя. – Что, все другие дела «заморозить», прекратить выплачивать и зарплату?»

Предполагал, конечно, Паксяськин и раньше, что цена будет не маленькая. Однако о таких баснословно «длинных» рублях и не мыслил.

Хозяин кабинета правильно понял причину молчания.

– Да вы, господин Петр, не торопитесь. Прикинете-поразмыслите, и тогда снова приедете к нам с последним словом. В наших делах спешка не нужна.

Вышел Паксяськин из дома, где находилась фирма, озадаченный.

Долго прогуливался по проспекту Калинина, только и красивая улица не радовала сейчас Петра Ивановича. Наконец заметил кафе «Мороженое».

«Да ведь это то самое кафе, где мы с Наташей не раз бывали», – невольно нахлынули воспоминания, и ноги сами завернули в кафе. Взял мороженое и сел за столик. И все ему Наташа чудится... Так вдруг захотелось увидеть ее, хоть краешком глаза взглянуть...

«А что, если, в самом деле, позвонить ей, – думает Паксяськин. – Хотя бы голос ее услышать. Разговаривать уж, конечно, не захочет она со мной».

Взял трубку, нажал кнопки с нужными цифрами, ждет.

– Слушаю вас, – послышался на другом конце линии мягкий женский голос.

«Наташа, это она», – сразу узнал он свою бывшую возлюбленную и непроизвольно отключился, ничего не сказав ей в ответ. Не хватало у него смелости начать разговор, но все же через некоторое время снова позвонил.

– Наташа, здравствуй. Это я, Петр.

Теперь уже на другом конце линии – тишина. Правда, недолго длилась она.

– Пётра?! – задрожал голос.– Ты откуда?

– Вот вспомнилось вкусное московское мороженое, приехал покушать его сюда. На проспекте Калинина. В том же кафе. Не забыла его?

– Ты – в Москве? Надолго?

– Не знаю, возможно, до завтра. Дело, по которому приезжал сюда, не совсем ладится.

– Как живется-можется? – спрашивает Наташа. – Эх, сколько же времени прошло! Подожди-ка, Пётра, давай встретимся с тобой. Что за разговор по телефону. Хотелось бы увидеть тебя.

Такого поворота событий, признаться, вовсе не ожидал Паксяськин. Он на некоторое время приумолк. Когда вырвался же из оцепенения, предложил:

– Тогда уж к любимому нашему месту – памятнику Пушкина...

Через часок они встретились на условленном месте. Петр Иванович успел придти пораньше, немного подождал. В киоске у метро купил большой букет белых роз. Когда при встрече протянул цветы Наташе, у той щеки даже зарделись.

– Спасибо тебе, Петя, за цветы. Ой, да мы с тобой как прежние влюбленные... – На последнем слове запнулась.

Петр Иванович смотрел на Наташу, и казалось ему, что девушка почти и не изменилась. Такая же стройная. Ее гибкий стан подчеркивал и сшитый по фигуре темно-зеленый костюм. В глазах огоньки играли, а когда она улыбалась, ровные зубы поражали своей белизной.

– Пойдем, пройдемся. У тебя есть время? – Петр Иванович не может прямо смотреть в глаза Наташи – неловко чувствует себя.

– Сегодня и завтра – дни отдыха у меня. Только вчера возвратилась из загранкомандировки. Я теперь в нашей фирме референт-переводчик. Вот видишь, хорошее знание французского языка помогло найти мне новую работу.

– А что, от дела дирижера совсем отказалась?

– Времена изменились, Пётра. Любила свою профессию, не скрою, только... это дело на сегодняшнем этапе не прокормит. Сесть на хлеб и воду... нет желания. В фирме нашей неплохо платят. На должности референта я, когда нужно, и переводчицей становлюсь. И в зарубежные страны приходится мне ездить.

– Каких фирм только теперь нет, – качает головой Паксяськин. Зарубежных, своих... Раньше были фермы, теперь – фирмы. Все равно что грибы после дождя растут.

– Так-то оно так. Но ведь и без них никак нельзя, время требует, чтобы и они были.

– Конечно, – не хочет возражать Паксяськин, – только ведь раньше мы и без них обходились.

– Теперь все почувствовали, с чем «едят» этот рынок, – смеется Наташа. – Не всем он по зубам. – остановилась перед Паксяськиным, пристально посмотрела на него: – О себе только рассказываю. У самого как дела?

Снова зашагали по тротуару. Идут рядом, не спеша. Солнышко, хотя и послеобеденное, все равно, не жалея, льет свой свет, делает улицу красивой, радующей глаз. Вначале Петр Иванович хотел скрыть случившееся с ним, потом, наоборот, решил открыться полностью.

Внимательно выслушала его Наташа. Молчит, не знает, как и быть ей: трудно отыскать здесь слова успокоения.

Петр Иванович замечает, как набежала на лицо Наташи тоскливая тень.

– Знаешь, Петя... я ведь тоже без мужа. Да была ли я замужем?

Паксяськин не ожидал такой вести. Он думал, что в жизни девушки все идет нормально.

– Никак в толк не возьму, Наташа. Слышал, за Владислава замуж выходила. Что с тобой случилось?

– Э-эх, Петя, не по тому руслу, видать, направили мы свои жизни. Кто больше всех виноват в этом?

Паксяськин раздумывал про себя, кого, на самом деле, винить, что не соединились у них с Наташей жизни. Не оправдывал и себя: надо было все же еще немного подождать, ведь Наташа все равно в Лашмино приезжала. Только, конечно, после того, как дело было сделано: с Фаиной они свадьбу сыграли.

– Я поторопился, – на себя взвалил всю вину Петр Иванович. – Следовало бы дождаться, пока замуж выйдешь, тогда и самому жениться. Я же...

– Оба мы с тобой хороши, Пётра, – глубоко вздохнула Наташа. – Не упрекай себя и не укоряй меня. Наломали мы дров с тобой... – Наташе сделалось грустно, ей хотелось плакать, но все же сдержала слезы. – Знаешь, только считается, что замужем была.

– Это как следует понимать?

– А так и понимай. Тебя, только тебя любила. Когда услышала о твоей женитьбе, небо с овчинку показалось. В себя не скоро пришла, так обидно стало, все сделалось безразличным, сама не знала, что творила: взяла и, не обдумавши, вышла за Владислава. Тебе... в отместку якобы. Теперь... Теперь поменяла паспорт, сейчас я снова... Вечкаева.

– Дела-а, – качает головой Петр Иванович. – Вот они, водовороты жизни... Как хочет, так и распорядится судьба.

– А я еще недавно слышала от одного литератора, который образно выразился, что жизнь подобна универмагу: в ней находишь все, кроме того, что ищешь. И, пожалуй, он прав. По крайней мере, эти слова очень даже подходят для меня. Однако... ничего не попишешь, что вышло – то вышло. Теперь вот другими глазами смотрим на прошлое, другую оценку ему даем. Если быть откровенной, и мать моя себя корит, почему тогда не отпустила в Лашмино. Хотела было добра, сделала наоборот... худо.

– Да, кстати, как отец с матерью себя чувствуют? Ты ведь ничего о них не говорила.

– Живут да хлеб жуют, под одной крышей днюем-ночуем. На прошлой неделе вот поехали отдыхать, – Наташа неожиданно остановилась, дотронулась рукой до плеча Петра Ивановича. – Слышь, ты где остановился-то? В гостинице?

– Пока нигде.

– Никуда и не нужно ходить. Пойдем к нам. Я сегодня одна. Там и отметим нашу с тобой встречу.

Как Паксяськин не отнекивался, Наташа пригласила его к себе на квартиру. Она подхватила его под руку, и они медленно двинулись в сторону метро.

 

* * *

В селе Петр Иванович обычно вставал рано, в московской квартире тоже долго спать не мог. Наташа все равно опередила его, встала первой, успела даже приготовить завтрак. Заметила, что гость проснулся, осторожно, как кошечка, подошла к нему.

– С новым днем тебя, Петя. Как, выспался?

– Доброе утро, Наташа. Очень хорошо спал.

– Тогда быстрее умывайся и – за стол.

Во время завтрака Наташа сообщила о том, что сегодня утром надумала.

– Петя, я в голове держу ту причину, что привела тебя в Москву. Конечно, теперь даже небольшое дело начать нелегко, всюду деньги нужны. Притом суммы требуются значительные. Вот что бы тебе сказала: надо искать богатого партнера, лучше среди зарубежных, которые инвестируют новые производства. Как говорится, любителя перспективных дел следует тебе искать.

– Мудрые твои слова, Наташа, только где таких найдешь?

– На пустяковые, малодоходные дела, конечно, средств они не дают. Если же увидят пользу, перспективу, тогда деньги могут вложить. Наш руководитель фирмы, француз, такой же. В кое-какие российские производства он уже вложения сделал, может, заинтересуется и вашим. Русский язык немного и сам знает, но все равно меня с собой берет, если о крупных делах разговоры надо вести. Вот с ним я тебя и познакомлю. Ему нравятся крепкие, надежные хозяйственники. Ты именно такой. Попробуем, – подмигнула Наташа Паксяськину. – И в долгий ящик не откладывая. Хотя сегодня у меня выходной, сейчас отправимся к Пьеру. Возможно, интересы ваши совпадут, понравитесь друг другу.

«А что, правильно мыслит, – про себя прикидывает Паксяськин. – Начать только, а там, смотришь, из цеха и крупная фабрика вырастет. Хорошо бы инвестор увлекся».

С французом, при помощи Наташи, Петр Иванович встретился в этот же день. Вечкаева была и переводчицей во время их разговора. Француз был готов рискнуть. Перед тем, как расстаться, Пьер даже обещал приехать в Лашмино. Тем более, что будущие партнеры составили договор, который, после просмотра места для строительства, необходимо было подписать и скрепить печатью фирмы и «Сятко».

– Вот видишь, как все хорошо получается, – радуется за Паксяськина Наташа. – Пьер сказал, что уже на следующей неделе поедем с ним в Мордовию.

– И ты тоже?

– Что, никогда уж и видеть там меня не хочешь? – смеется Наташа.

– Ждать вас буду, – улыбка не сходит с лица Петра Ивановича. – И больше всех... тебя, – хотел было сказать Наташенька, но не осмелился. Велико было желание называть ее так же, как и раньше – с любовью. Сдержался, хотя за все то, что сделала Вечкаева, хотелось крепко-крепко обнять ее и поцеловать.

Паксяськин смотрит на кажущуюся именинницей Наташу, и у самого душа ликует. И сам не знает, что приключилось с ним в эти последние два дня. Наташа словно вдохнула в него силы, придала уверенности, надежды на будущее.

– Одной жить, Петя, ой как тошно! Не скрою, есть у меня друзья, неплохие отец с матерью. И все же не это бы нужно... Без любимого человека... жизнь пресная. Я, видимо, романтичная по натуре, стараюсь вдаль глядеть. Только и живу ожиданием лучших времен.

Ни у кого из них не было желания расставаться друг с другом – и все же это время подошло. Наташа проводила Петра Ивановича на вокзал и уже перед посадкой в поезд обратилась:

– Просьба к тебе есть, Петя.

– Говори давай, жду.

– Не торопись... дверь души закрывать. Пожалуйста...

– Тогда уж... и сама таким же образом поступай, Наташа.

Фирменный поезд «Москва – Саранск» медленно тронулся. Наташа махала рукой вслед уходящему поезду с перрона, Петр Иванович – из окна вагона.

 

* * *

Сегодняшний свадебный день у агронома Вити Пряхина и доярки Лизы Сарайкиной начался с возвращения свадебного поезда из церкви – с венчания. Встретили жениха с невестой на крыльце. Отец Вити – с иконой, мать – с хлебом-солью. За ними стоял одетый в вывернутую наизнанку шубу «медведь», который посыпал молодых хмелем, так издавна желали подобной хмелю легкой жизни.

После этого родные зашли в дом. Впереди всех – уредев. Одной рукой он вел жениха, другой мел дорогу перед молодыми – никакого сглазу чтобы для них не было, никакая «чернота» к ним не прилипала. Жених за руку вел невесту, невеста – сваху. Все расселись вокруг длинного стола, начали есть-пить, говорить молодым слова напутствия.

На свадьбе присутствовали и московские гости, приехавшие ранним утром и уже побывавшие на совещании со специалистами сельского хозяйства, в правлении колхоза. Потом Петр Иванович показал им село и некоторые поля. Гостей возил на своем «уазике» до тех пор, пока не подошло время идти на свадьбу, куда все и отправились. Теперь глава хозяйства сидит между Пьером и Наташей.

Когда собравшиеся на свадьбу родственники стали одаривать молодых, не остался в стороне и Пьер, вытащил из кармана костюма «для закладки семейного очага» три стодолларовые купюры, отдал их «банкиру» – разносящему трехлитровую стеклянную банку и кладущему в эту тару все подаренные деньги.

Никто, конечно, не знал ничего о рядом сидящей с Петром Ивановичем даме, о том, какие чувства испытывают они друг к другу. Наташу большинство француженкой считали. Только от чужих глаз ничего не скроешь. Некоторые замечали: слишком уж теплыми взглядами они одаривают друг друга, ведут себя как давние знакомые.

Паксяськин не пел, не плясал, хотя и грусти на душе у него не было. И Наташа не резвилась: дабы председатель себя неловко не чувствовал. Иначе – нельзя.

Жених и невеста всех краше. На Вите – льняная вышитая белая рубашка навыпуск, подпоясанная семижильно сплетенным длинным красивым ремешком. И Лиза все равно что старинная невеста: на ней и мордовские покай, и руця, и пулай. На голове сорока – разукрашенный женский головной убор. Сапоги сосборенные, все равно что меха гармони.

Только ближе к полуночи разошлись наплясавшиеся, напевшиеся гости. Приехавших из Москвы Паксяськин пригласил ночевать к себе. Боялся, что в доме у родителей Ванюшка не даст им спокойно спать.

Когда шли по улице Лашмино, Пьер рассказывал, какое удовольствие получил от эрзянской свадьбы, как она отличается от французской. Ему понравились здешние жители своей простотой и душевностью. Понравилось ему и само Лашмино. Последние сомнения относительно инвестирования птицефабрики пропали.

Дома хозяин напоил гостей чаем. Пьер и его телохранитель сразу же легли спать. Наташа же вдруг заявила:

– Петя, как теперь там твой малыш? Целый день почти не видел его. Знаешь, у меня большое желание глянуть на него. На кого он походит? Пойдем, посмотрим.

– Прямо сейчас?

– Сейчас, только сейчас, не откладывая на завтра.

– Если не устала, пойдем.

Вокруг Покрова обычно становится прохладно, но эта осень выдалась теплой. Но сейчас, поздним вечером, Петр Иванович дал Наташе теплую кофту, а сам одел свитер: по ночам подмораживает.

Шагают они по тихой улице Лашмино, говорят не наговорятся. Та любовь, которая была когда-то между ними, видно, временем не стерта. Чувства огромной силы, все равно что из речных глубин поднимаются наверх. Говорят они о сокровенном, голоса начинают дрожать от волнения, от нахлынувшей нежности.

– Наташенька, не замерзла? – Петр Иванович как бы невзначай обнял ее, согревая.

– Заря разгорается, Петруша... Как красиво! В городе таких красок не увидишь... Новое утро, новые надежды. Хоро-шо! А Ванюшка совсем вылетел у нас из головы. Забыл, дружочек, куда мы идем?

– Успеем. Пусть спит-сопит. Я и сам... словно сладкий сон вижу. Как можно дольше не буди меня...

«А что, если... спросить прямо, – разволновался Паксяськин, – не останется с нами жить? Ведь, как сама рассказывала, и сама, считай, одна».

– Мы с Ванюшкой хотели, чтобы ты была нам...

Наташа ладошкой прикрыла рот Петра Ивановича.

– Женой и матерью? – улыбается она в ответ. – Для меня эти ответственнейшие дела, думаешь, выполнимы?

– Хотел бы верить в это. Жизнь ведь без продолжения не бывает.

– Вот что сказала бы я тебе, Петруша, – Наташа долго молчала, все равно что взвешивала все «за» и «против», обдумывала свой завтрашний день. – Из жизненного родника достаточно одна пила воду – не утолила жажду... Поэтому... есть желание черпать воду из чистого родника жизни вместе с тобой... И с сыном. У каждой любви краски свои, видно, имеет свои цвета она и у нас, Петруша... И все равно, какой бы ни была, она – наша. Только наша, Петенька, на другие любовные романы не похожая.

Ни одного слова старается не пропустить Петр Иванович, слушая Наташу.

– Ничего не скажешь, не гладкий, наоборот, с ухабами, со снежными наносами путь любви у нас с тобой, Наташенька... Видно, судьбой уготована такая дорога. И все же верю: дальнейшая наша любовь будет светлой, теплой, чистой и огромной, как океан голубого неба, ничем не измеримый. Ведь именно к этому мы стремились, об этом мечтали.

– Признаюсь, Петруша: не уходил ты из сердца, только в сторонку становился... Вера в любовь между нами согревала меня, не давала полностью пропасть, потерять вкус к жизни...

Вдвоем глянули на небо, где уже заиграли первые лучи восходящего солнца.

Дневное светило рождает новый день. Где новые дни, там и новые пути-дороги. Так уж устроена жизнь...