Мой дом

Я родилась в Саранске в 1939 году на улице Гражданской (сейчас проспект Ленина). Около 12-й школы стоял маленький деревянный домик с большой верандой, обвитой цветами. Родители снимали в этом доме комнату. Там я и появилась на свет. Мне было два года, и мы переехали на Советскую улицу.

Этот дом знаменит своей историей. Он был построен до революции не как жилой дом, а как тюрьма. В ней сидели политзаключенные. Тюрьма имела внушительный вид. Если смотреть с улицы, то увидишь крест. Этот крест состоял из высокого коридорного окна, и перпендикулярно ему была выложена полосой вторая часть креста. Считалось, что тюрьма «богоугодное заведение». Позже Советские власти тюрьму решили перестроить в жилой дом. Прорубили огромные окна высотой больше двух метров, и больше никаких изменений. Остались стены-крепости толщиной в метр. На чердаке каменные «лежаки», в подвале «каменные мешки», в которых раньше держали смертников. Лестницы и перила железные. Тюрьму окружала стена из кирпича. Ее разрушили, раздробили и рассыпали по всему двору, поэтому у нас не росли деревья –  только три чахлых кустика акации и трава. В доме не было воды, не было канализации. Когда хотели прокладывать трубы, то не могли пробить отверстие в «крепостных» стенах. Для прочности кирпичной кладки в раствор добавляли куриные яйца. Вот этот «благоустроенный» дом отдали для проживания преподавателям Пединститута.

У нас была самая большая камера (потолки высотой под 4 метра). Мама, когда белила потолки, ставила стол на стол, да еще наверх табуретку (как в цирке!). После каждой побелки всё кругом было сыро, и часто било током. Электропроводку провели давно, и изоляция не защищала нас от электричества. В коридоре у каждой двери стоял примус или керосинка. Коридор длинный – во всю длину дома. Потолки высоченные – арочные. Все жильцы удивлялись тому, что, находясь дома, можно было слышать, что происходит в коридоре: звук шагов и разговор людей, поднимающихся по лестнице. Все привыкли к этому и знали, кто к кому пришел, кто с кем поругался. Позднее выяснилось, что в стенах были проложены скрытые от глаз слуховые ходы. Это наследство осталось от старой тюрьмы.

В нашем доме были два подвала. Вход в них находился с торца дома. Лестницы каменные. Ступеньки высокие – по три штуки в каждой лестнице. Полы в подвалах земляные. Чувствовался запах сырости. По полу ползали мокрицы и двухвостки. Потолок был арочный. Вместо камер-одиночек сделали комнатки с довольно маленькими окошками. В каждом подвале располагалось по три комнатки.  Оконные рамы лежали на уровне земли, и после очередного дождя стекла всегда покрывались грязью. Капли дождя разбивали пыль, и эти грязные комочки летели прямо в окна, которые не открывались. Нижняя часть рамы была засыпана землей. Из этого окна были видны только ноги прохожих. В маленьких комнатках помещались только две кровати, стол, умывальник-ведро и печка. На стенах – обязательно фотографии.

Там жили прекрасные люди. Они были молоды и сильны, трудолюбивы и веселы, и совсем не печалились, что живут в таких условиях. Они радовались, что имеют хоть такое жилье. Почти все приехали из деревень, работали уборщицами и вахтерами. Вечерами они выходили на свои лавочки, стоявшие у входа в подвалы. Две сестры, такие круглолицые, краснощекие пухляшки, выносили балалайки. Они так играли, что ноги сами начинали танцевать. Потом, приплясывая, пели частушки – разные, большинство матерные. Нам они нравились больше всех. Мы смеялись от души. Они могли петь и играть бесконечно. Нас тянуло к ним, но родители были против. Якобы мы от них научимся дурным манерам. Во втором подвале комнатки  были чуть побольше. В них жили семейные люди. «Подвальные» мальчишки отличались от наших, «верхних» (так нас называли жители подвалов), тем, что могли всё делать своими руками: строгать, пилить, выжигать по дереву, готовить еду, стирать. Всему этому их научила жизнь. Они были самые преданные друзья! Где они сейчас?

Голод и мои игры

Шла война. Отец на фронте. Мама на работе. Сестра Нелля в школе. Я одна дома. Начинала обыскивать квартиру в поисках хоть маленького кусочка хлеба. Лазила под шифоньер, под кровать, открывала все полки и ящики. Везде было пусто.

Голод гнал нас на помойку. Хлеб не выбрасывал никто! Зато нам попадались осколки разбитой посуды. Собирали осколки зеленого, красного, желтого цвета, осколки с позолотой. Карманы набивали стекляшками, мыли их под струёй чугунной колонки, разбирали по цветам, менялись стекляночками. Потом начиналось волшебство. Мы смотрели через эти осколки на весь мир, и всё сказочно изменялось. Даже помойка становилась розовой, зеленой, золотой. Мы уже были не голодные, бедные дети, а сказочные волшебники. Мы могли часами разглядывать свое богатство.

Пединститут перевели в Темников. А мама осталась в Саранске, стала преподавать в 6-й школе русский язык и литературу. Она часто с учениками ездила в лес заготавливать дрова для школы. Платили им дровами. И часто она приволакивала березовое бревно. Пилили, кололи, а потом расходовали экономно. С этой экономией чуть все Богу душу не отдали. Закрыли трубу пораньше, когда еще на поленьях плясали голубые огоньки. «Будет потеплее, а то всё тепло окнами уходит!» – сказала мама. Окна были высоченные, во всю стену. Легли спать на кухне, на полу, на мамину большую цигейковую шубу. Заснули. Приходит соседка. Наш запор можно было открыть из коридора. У нас не боялись воровства, все жили одинаково плохо. Эта соседка – Елена Александровна, жена Михаила Михайловича Бахтина. Она сразу поняла, что дело плохо – мы надышались угарным газом. Стала совать нам под нос нашатырный спирт и бить по щекам. Мы очнулись. Нас стало рвать. Если бы не она, может, я и не писала бы эти строки.

Около 6-й школы за забором нахолдился базар. Земля на базаре была вся вытоптана людьми и лошадьми. Попадались такие колдобины, что нога проваливалась в земляную жижу по колено. Зато у забора росла дикая облепиха с серебристыми длинными ягодками на ветках, почти без вкуса, но всё равно мы их рвали и ели. Она была такая колючая! Собирали шампиньоны по краю дорожки, около помойки. Собрав все до единого грибочка, с радостью бежала домой, мысленно представляя, какие они вкусные и ароматные. Дома мама прихваливала меня: «Кормилица ты наша!»

Иногда мама приходила усталая, грязная, но с большой сумкой. Я знала, что в сумке мороженая картошка с поля. Я мыла картошку, чистила, и из нее мы пекли «драники» – картофельные блины. Но, чтобы испечь их, надо было натереть картошку на терке. Картошка была скользкая и, когда выпадала из рук, пальцы скользили по терке, сдирая кожу и ногти. Боже, они были такие вкусные, но такие черные! Часто, позднее, я думала: «Мамина мама живет на Посопе. Это всего 3 км от нас. У нее 40 соток земли. И почему же мы так голодали?» Я не помню, что бы она приходила к нам в гости. Видимо, мама поссорилась с ней и не могла переломить свою гордость. Мама была очень строгой и своенравной.

Когда сидела на плите, часто видела огромных черных тараканов. Я их не убивала. Мама говорила, что если тараканы исчезнут, то будет несчастье! Несчастье, я думала, может быть только с папкой. Я часто думала: «Почему из всех жильцов нашего дома папка один защищает Родину?» Но когда я спрашивала: «Почему все мужчины в нашем доме не хотят защищать Родину?» – она отвечала: «Не задавай глупых вопросов!» Я не соглашалась! Ведь никто не был инвалидом, кроме Михаила Михайловича Бахтина. Все были здоровы. У всех была «бронь». Позднее я всё поняла.

Хлебные карточки

Стали выдавать хлебные карточки. Получили на месяц. Однажды не то мама попросила, не то сама хотела угодить ей, взяла эти карточки и пошла за хлебом. Это случилось в начале месяца. Они почти все были целые. В магазин пришла. Заняла очередь. Руку в карман сунула за карточками, хотела оторвать один талон, а их нет. Я в другой карман – их нет! Думаю: «Украли». Потом подумала: «Может, уронила?» Я знала голод и понимала, что потеря хлебных карточек – это беда, даже больше, чем беда – целый месяц без хлеба! Я боялась думать о маме. О сестре я не беспокоилась: она получала хлеб в школе, и голод ее так не мучил. Я не верила, что потеряла карточки, и всё кружила вокруг этого тополя. Думала: «Уж сейчас я их увижу. Уж сейчас я их найду». Но не нашла! Потом подумала, что, может быть, ветер унес их в сторону или люди ногами затоптали. Я стала собирать все бумажки подряд, и чистые, и грязные. Все их разворачивала, но все они не были хлебными карточками. Люди проходили мимо меня, видели, что я что-то ищу, спрашивали, качали головами и шли дальше. Ни один человек не дал мне ни одного хлебного талона. Просить я стеснялась, да и, наверное, вид у меня был не очень жалкий. Я ведь не плакала. Просто не было слез. Стало темнеть. Я решила: «Всё, надо идти домой и получать наказание по заслугам!» Поплелась домой. Мама сразу поняла: случилось несчастье. Только спросила, зачем я взяла все карточки? Я и сама не знала зачем. Мама молчала. Не ругалась. Нелля спросила: «Мама, а как же мы проживем весь месяц без хлеба?» Я чуть не кинулась на нее с кулаками. Ей ли говорить! Она каждый день ела хлеб, да еще со сладким чаем! Когда она стала взрослой, то часто мне говорила, что, мол, она приносила мне хлеб из школы. Я этого не помню. А уж про хлеб-то я помню всё.

Три дня отпуска

Неожиданно с войны приехал отец. Ему дали отпуск на три дня. Он привез огромный чемодан! Открыли его, а там красные яблоки! Полный чемодан! Раскрыл рюкзак, вынул две немецкие статуэтки: пастух и пастушка. Они были очень красивые, отделанные золотой краской. Это был подарок маме. Мы их сразу же поставили на комод.

Потом достал две коробки. Одна железная, черная, лаковая. На ней был нарисован молодой красивый наездник и голова лошади. Больше всего мне понравилась лошадь. Другая коробка круглая деревянная, вся вырезанная узором, коричневого цвета. Она, наверное, была более ценная, чем яркая эмаль по железу. Отец сказал мне: «Выбирай». Отец меня любил. Внешне я была похожа на него. А, может быть, он сказал так, потому что я была его младшей дочерью? Я схватила железную яркую коробку. Открыла, а там сахарный песок. Нелля открыла свою деревянную коробку, а там конфеты – красная, желтая, розовая помадка. Я у нее попросила одну. Не дала. Я чуть не плакала от обиды. Она говорит: «Давай меняться». Я даже минуты не думала. Протянула свою яркую коробку ей. Заложила в рот конфет столько, сколько в нем уместилось. Блаженство! Она спокойно потрясла мою коробку и открыла ее. Там были точно такие же конфеты. Я чуть не поперхнулась. Она назвала меня дурой и засмеялась. Я кинулась на нее с кулаками, чтобы вернуть свою красавицу коробку. Нелля крепко держалась за коробку. Мама еле оторвала меня от нее.

Отец уезжал на фронт. Мы пешком шли на вокзал. Распрощались и не стали ждать, когда поезд увезет «теплушки», в которые вскочил отец. Они шли на фронт.

 Пленные немцы

От взрослых мы услышали, что в Саранск пригнали пленных немцев. Они будут строить Республиканскую больницу, кинотеатр «Октябрь» и делать ограду для нашего скверика (где сейчас «вечный» огонь). Мы увидели пленных. Их было человек двадцать. Все  молодые, в пилотках. Гимнастерки, кителя потрепаны. Мы рассматривали их. Они с нами пытались заговорить, но мы не понимали. Один немец хотел погладить меня по голове. У меня волосы были такие же светлые, как у него, наверное, он думал о дочери. Караульный его отогнал, толкая автоматом в бок.

За домом у нас были деревянные сараи. И когда копали погреба, попадались человеческие черепа и кости. Просто сараи наши стояли на бывшем тюремном кладбище. Ужаса и страха мы не испытывали.

Рядом с сараями располагалось огромное овощехранилище – большой земляной холм с деревянными трубами, по которым проходил воздух. Зимой мы катались с него на санках. Весной ждали, когда привезут уже наших заключенных. Приезжала машина – фургон черного цвета («черный ворон»). Окошечки и дверной проем закрыты решеткой. Их выводили по одному человеку в наручниках. Они были все такие худые и бледные, часто кашляли. Они располагались на площадке перед дверью овощехранилища. Эта площадка была загорожена решеткой. Они перебирали картошку, морковь и другие овощи, а мы лежали наверху и ждали, когда у них будет перекур. Они выходили, и кто-нибудь обязательно кидал вверх нам или картошку, или морковку. Мы ловко ловили подачку. Они просили принести покурить. Мальчишки убегали искать курево. Я оставалась лежать и наблюдать за заключенными.
Почти каждый из них делал себе укол в верхнюю треть бедра – прямо через грязные штанины. Что это было – лекарство или наркотик? Охранники разрешали им это, делая вид, что не замечают. Из мальчишек кто-нибудь приносил бумажку и табачку. Они сворачивали «козью ножку» и курили по очереди.

Белые валенки

Мама купила мне черные валенки. Зимой в них было тепло. А у нее самой были фетровые сапожки белого цвета на каблучках. Она всегда их чистила мелом. Мне так хотелось, чтобы и у меня были такие беленькие сапожки. Я спросила маму: «Почему ты мне купила черные валенки? Мне хочется белые». Мама сказала: «Когда подрастешь, тогда и купим белые сапожки на каблучках!» Я была на улице. Ко мне подходит тетенька и говорит: «Хочешь белые валенки?» Я обрадовалась. Думаю: «Вот мама удивится, когда у меня будут белые валенки!» Я сказала, что хочу белые валенки. Мне предложили пройти по одному адресу. Я согласилась. Шли, шли, – я запоминала дорогу. Это произошло на Рабочей улице. Дошли до крылечка деревянного дома. Она сказала: «Снимай свои валенки. Вместо них я принесу тебе белые», – и ушла через калитку с моими валенками. Села. Жду, а ее всё нет. Стало холодно ногам. Сняла шаль. Мама мне всегда повязывала шаль на шапку, а концы шали завязывала на поясе. В ней было теплей. Шалью укутала ноги. Опять сижу, жду. Из калитки вышла женщина и спрашивает: «Ты чего здесь сидишь?» Я отвечаю: «Жду тетеньку. Она должна принести белые валенки вместо моих черных». Она горестно покачала головой: «Она тебя обманула. У нас двор проходной. Ее давно уже и след простыл». Я долго не хотела верить этому. Женщина ушла и принесла какие-то теплые носки, галоши и санки.

– Дорогу домой знаешь?

– Да.

Она повезла меня на санках. Я могла бы идти и сама, но галоши были очень большими. Они спадали с ног. Дорогу я запомнила хорошо. Она привезла меня домой. Мама, услышав мой рассказ, лишь вздохнула: «Горе ты мое!» Я не поняла этого.

Почему меня часто обманывали взрослые? Ведь сами учат маленьких детей говорить правду, а сами не хотят выполнять то, чему учат. И эти дети, вырастая, опять повторяют ошибки своих родителей. Все наши проступки повторяются в наших детях.

Соседи

Соседи Стевкины уехали. Квартиру заняла семья Гусевых. Муж был старше жены на 15 лет. Гусев раньше был дипломатом в одной из европейских стран, отлично владел английским языком. Он устроился в пединститут на кафедру иностранных языков. Заведовала кафедрой Полина Самойловна Маргулис. Гусев выглядел элегантным, воспитанным, современным человеком. По утрам делал зарядку. У него была большая коллекция пластинок африканских исполнителей. Любил гавайскую гитару, саксофон, блюз и джазовые композиции. Женат он был на красивой обаятельной женщине. Бывая у нас в гостях, он ласково называл ее Кларуся. Клару, говорят, он похитил из-под венца. Увез ее прямо со свадебной церемонии. Лишь два раза видел он ее до похищения. Приехали они с Дальнего Востока. Она была дочь генерала. Недавно окончила 10-й класс. Мы восхищались этой красивой парой. Каким же было для нас потрясением услышать через наши «хитрые» стены ругань, оскорбления, шум падающих стульев и плач. Он бил ее. Мы стали стучать в стену. Он перестал. Она продолжала плакать, приговаривая: «Отпусти меня домой. Отпусти!» На людях Юрий Иванович был образцом для поведения, а дома тираном. Когда он уходил на работу, Клара трижды стучала в стену спальни. Это был наш сигнал, приглашение в гости. Клара страдала от одиночества. Выбор пал на меня. Она рассказывала про свою жизнь. Показывала фотографии. Она видела во мне человека, понимающего ее. Потом садились пить чай. Здесь я впервые попробовала свежие огурцы с медом. «На дорожку» она давала мне баночку консервов «Рыбные котлеты в томатном соусе» – подарок нашей кошке Мурке. Да простит меня Мурка! И этот гостинец для нее я съедала сама.

Иногда в гости меня приглашали Михаил Михайлович Бахтин и его жена Елена Александровна, та, что нас спасла от угарного газа. У них у порога стояла большая русская печка – единственная русская печка в нашем доме. Михаил Михайлович обычно сидел в деревянном кресле и курил. Курила и Елена Александровна. Она была такая маленькая, такая худенькая. Волосы темные, гладкие, на прямой ряд и тоненькие косички, уложенные сзади, с платком на плечах. Как она умела готовить! Она угощала селедкой, которую предварительно вымачивала в уксусе, затем только солила. Все косточки становились мягкими. Есть у них я не могла из-за дыма. Я кашляла до слез. Просто плакала в дыму. Михаил Михайлович всегда смеялся надо мной. Это его забавляло. У них не было ни ковров, ни половиков (о них можно было задеть костылями). На стенах всюду были полки с книгами, как в библиотеке. Повзрослев, я брала у него для чтения журнал «Иностранная литература». Сам Михаил Михайлович был большой, тучный, с лысиной. Лицо крупное, одутловатое. Глаза большие, немного навыкате. Волосы редкие, длинные, до шеи. У него не было левой ноги, и брючина была заправлена за ремень. Елену Александровну он впервые увидел где-то в монастыре. Они очень любили и уважали друг друга. Она звала его Мишенька, Михиенька. Как она ухаживала за Михаилом Михайловичем! Она чем-то напоминала воробышка, всё время кружила около него. Если ему надо было читать лекции, она всегда шла рядышком, придерживая его костыль. Глядеть, как они спускаются с 3-го этажа по железным тюремным лестницам, было жутко. Если бы он хоть раз поскользнулся, он бы задавил Елену Александровну, да и сам погиб бы. Этого не случилось. Когда они возвращались, было слышно, как цокают костыли по железу. Почему им не могли дать квартиру этажом пониже?

Отец

Кончилась война. Отец пришел домой. Гимнастерка с медалями и зеленые галифе. Он привез заячий тулуп, брезентовую накидку, хромовые сапоги и привычку выпивать 100 грамм водки каждый день. Ведь все 4 года им давали эти 100 грамм, и он привык. Он устроился работать в ДОСААФ, по-моему, техником. Ему дали резиновую лодку и мотоцикл «Урал». У папки были золотые руки. Он всё умел делать.

Изучив на чердаке печку-лежанку, сложенную еще в царские времена, он сделал такую же у нас в спальне. Сколько раз она спасала нас от болезней и от холода! Смастерил запор для входной двери. Чинил всё, что у нас ломалось. Сделал погреб. Выстроил сарай. Учил меня пилить и колоть дрова. Когда пилили: «Легче держи пилу, свободней, не ложись на нее». А при колке дров: «Пенек клади так, чтобы сучок или комель лежал внизу». Умел водить машину, мотоцикл, летать на самолете. Зимой ходил на лыжах на охоту, а летом – в лес за грибами. Любил и умел хорошо ловить рыбу. Писал стихи, очень наивные, но иногда некоторые из них печатали. И всё время что-то изобретал. Как можно было не гордиться таким отцом.

Самое главное, я знала, что он любит меня, хотя и хотел всегда, чтобы у него был сын. Но родились пять дочерей. Первые две умерли маленькими. Мы с сестрой их не видели. Родители захотели еще раз испытать судьбу. Мама была беременная. Ждали мальчика. Мама рожала дома. Она не брала декретного отпуска. Однажды она просто сказала, чтобы я шла спать на лежанку. Сама она прилегла на мою маленькую кровать. Родила она часа в 3 ночи. Роды принимали отец и Елена Александровна. Мама была терпеливая, мужественная и физически сильная. Она не стонала даже при родах. Мы спали и не услышали ни звука. Утром увидели пакет, а в нем девочка – Татьяна. Соседи назвали ее поскребышем. Ведь маме было уже 42 года. Меня заставляли качать кроватку-качалку. Уж как я не любила ее качать. Я или засыпала – тогда Татьяна начинала плакать, или разговаривала с ней – тогда она не спала. Мама писала диссертацию. Нелля всегда была занята: то рисовала, то писала письма своему будущему мужу. Родители решили найти Татьяне няньку.

Вредная привычка

Отец всё чаще приходил домой пьяный. Я его ругала. А он твердил: «Подрасти, и всё поймешь!» Он ревновал, но никогда ничего не говорил про это. Когда напивался, был невыносим. Лез драться с мамой и сквернословил. Я была спасителем мамы. Каждый вечер с содроганием ждала прихода отца. У меня был свой пост наблюдения. В двери спальни выпал сучок. В образовавшуюся дырку я наблюдала за своими родителями. Вот появляется пьяный отец. Все листочки диссертации смахнул со стола. Ругается матом. Я еще наблюдаю за «полем боя». Папка лезет драться. Мне пора! Я выскакиваю из спальни и кидаюсь на шею к папке. Обычно этот прием срабатывал, но в тот раз он, видимо, перепил. Он отпустил маму и кинулся на меня. Хотел оторвать от себя. Я, как клещ, вцепилась в него и не отпускаю. Он схватил меня за шею и стал душить. Я кашляю, – он не отпускает. Мама бьёт его чем-то и кричит. Прибежали соседи и вырвали меня. Со мной истерика. Я плачу и вся трясусь. Зубы так лязгали, что я сама слышала их стук. Мне дали что-то выпить, и я заснула. Мама спрятала ружье, топор, большой нож – и всё под шифоньер. После этого случая, когда отец приходил пьяный, мы стали уходить за сарай. Возвращались, когда в квартире гас свет. Значит, спит. После каждой пьянки отец вставал перед мамой на колени и просил прощения, говорил, как любит ее. Было так жалко его, но водка делала свое дело, уничтожая в нем человека. Маму он любил беззаветно, до последнего дня своей жизни. Он ушел к другой, когда мне исполнилось 14, Нелле 18, Татьяне 5 лет.

 Госпиталь

В 9-й школе размещался госпиталь. После уроков нас водили туда. Мы давали концерты. Я читала стихи, другие пели. В конце все танцевали «Бульбу» в длинных красных сарафанах. Раненые бойцы всегда хлопали нам и старались угостить чем-нибудь вкусненьким. Нам не разрешали брать, но мы все-таки брали. В памяти остался пожар в другом госпитале (гостиница на Советской улице, ее теперь нет). Стоял сплошной крик. Милиция близко к пожару не подпускала. Раненые прилипли к окнам – за ними стена огня. Они прыгали с 3-го этажа с криками. Разбивались насмерть. Говорили потом, что все неходячие живьём сгорели в палатах. Стояли пожарные машины, но они не тушили пожар. Не было воды. Вечная наша российская расхлябанность!

У мамы был брат Володя, художник. На войну пошел добровольцем. Пропал без вести. Бабушка часто ходила к гадалкам. Все говорили, что он жив. Она ждала его каждый день. Однажды я пошла к бабушке. Дошла до переезда. Там были солдаты. Услышала крик: «Передайте Стегалкиным на Посопе. Сын в плену. Жив!» И промчался поезд. Стоявшие рядом люди сказали: «Вот мать обрадуется весточке». Я сначала не поняла, потом узнала эту фамилию. Мама редко говорила, что ее девичья фамилия Стегалкина. Она даже после ухода папы не сменила фамилию Чикина. Я так бежала, что не заметила длинной дороги. Всё рассказала бабушке. «Я знаю, что он жив. Сердцем чувствую!» – сказала бабушка. Даже в свой день смерти она ждала, что он войдет в дверь избы. Он не вернулся.

Пионерлагерь

На работе маме выделили путевку в пионерлагерь для меня. Лагерь располагался в Павловке в барской усадьбе на горе. Его окружал старый фруктовый сад, который переходил в лес. Под горой находился пруд, заросший водорослями, лилиями и кувшинками. В каменном поместье сделали спальни, поставили деревянные настилы, положили матрацы. Все спальни соединялись друг с другом. В последней спальне, перед дверью, спали пионервожатые, караулившие нас, чтобы мы не убегали по ночам.

С утра мы должны были надеть белые рубашки и черные юбки (для девочек). Мы вставали в линейки по звеньям. Председатель отряда отдавал рапорт начальнику лагеря. Потом завтрак. После бежали на пруд. Купались, прыгали, как лягушата в теплой зеленой воде. Волосы становились липкими от грязи. Голова чесалась.

В моих толстых косичках появились вши. Объявили: «Идем в баню, в деревню». Все обрадовались. Да напрасно. Всем девочкам волосы намазали керосином и крепко завязали полотенцами. Вши так начали кусаться... Да еще вонь от керосина! Вычесывали их частым гребешком.

Наш любимый вожатый, студент 3-го курса исторического факультета Павел Иванович, получил письмо из Саранска от своей девушки. Он был так влюблен в нее. Каждый день писал ей письма и ходил отправлять их на почту в деревню. Читать письмо ушел в лес. Долго не возвращался. Вдруг кто-то из вожатых кричит: «Павел Иванович повесился на дереве!» Все притихли. Не было ни песен, ни танцев. На вечерней линейке выступил начальник лагеря. Говорил про смерть Павла Ивановича. Мы все плакали от жалости и любви к нему. Мы проклинали девушку Павла Ивановича. Пока он был с нами в лагере, она вышла замуж. Похоронили его в Саранске. Сразу стало грустно и скучно. Все стали ждать отъезда домой.

Приехала домой. Обняла маму. Она подняла косичку: «Батюшки, сколько гнид накупала!» Вечером опять керосинили голову и отмывали лагерную грязь.

Книги входят в мою жизнь

Со 2-ого этажа уехали Совицкие. В их квартиру приехали Кленовы. У них была дочь Алина. Она очень много читала. Мама у нее работала в Пушкинской библиотеке. Вечерами, наигравшись в «садовника», в «изломанный телефон», в прятки, садились на лавочку, и Алина рассказывала нам про удивительные замки, про рыцарей, про прекрасных принцев. Она гипнотизировала нас своими рассказами. Мы смотрели в ее пухлый рот и ловили каждое ее слово. Удивительная была рассказчица! Она всегда заканчивала на самом интересном. Мы просили продолжения рассказа. Стали интересоваться книгами. Она хорошо знала, кому какую книгу дать.

Я начала с Джека Лондона, Вальтера Скотта, Ремарка. Помню, мама читала «Угрюм-река». Большая толстенная книга. Попросила почитать. Она сказала, что мне не книги читать, а учиться надо. Но запретный плод сладок! Я стала читать тайно. Книга в раскрытом виде клалась в ящик стола, а на стол – любой учебник. Стол стоял на кухне. Рядом моя раскладушка, а поперек кухни стоял высокий шкаф для одежды. Шкаф разделял кухню пополам: на мой «уголок» и на кухню. Я читала запоем. Половину не понимала. Зато любовные сцены представляла себе, как в кино. Как только слышался скрип двери из комнаты, тихонечко животом задвигала ящик стола. Мама боялась, когда я затихала. Она подходила, видела, что я сижу за учебником, бормотала: «Наконец-то за ум взялась». Таким же способом я прочитала два тома «Тегерана», роман «Бабы» (авторов не помню), «Жизнь» Мопассана. Все эти книги мне читать не разрешалось. Мама была для меня «командиром со свистком». Я слушала и слушала ее наставления до самого замужества.

Нас удивляли отношения Алины и ее мамы. Они вели себя, как две подружки: шутили, поддразнивали друг друга. Мама Алины уважала и любила свою дочь. Уважать гораздо труднее, чем любить. Моя мама не допускала, чтобы над ней подшучивали. Она всегда хотела быть на голову выше других. ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЕДИ! Я уважала ее. Она же отдавала свою любовь Нелле, а потом Танечке. Я уже не обижалась на это. Меня любил ОТЕЦ!

Рыбалка

Наступало лето. В это время года мы с отцом ездили на Мокшу или Суру. Отец брал сети, перемет, удочки, снасти, ружье, топор, резиновую лодку, бот (чтобы загонять рыбу в сети). Закупали продукты в магазине: соль, сахар, крупу, картошку. Труднее всего было с хлебом (продавали только по две буханки на человека). Мы уезжали на три недели, а иногда и больше. Почти на весь его отпуск. Вот я и бегала из одного хлебного магазина в другой. Только одного хлеба набирали целый мешок. Сахар брала только комковой. Он был белый, с голубизной и такой крепкий, не откусишь зубами – только щипчиками для сахара. Правда, отец умел обходиться без щипчиков. Он брал в ладонь большой кусок сахара и разбивал его рукояткой ножа. У меня этот фокус не получался. Видимо, удар у папки был очень сильный и точный. Маленького кусочка хватало на несколько стаканов чая. Лодку на время давали в ДОСААФ. Это была военная лодка, рассчитанная на восемь человек.

Решили ехать на Суру. Добрались до смолокурни. Там работали мужики, собирали смолу с сосен. Отец разговаривал с мужиками, курил. Спрашивал у них: «Не поймали ли сома?» Все рыбаки знали, что в Суре есть СОМ и ему под 100 лет. Он такой умный, что уходит от всех сетей и бредней. Жил сом в какой-то глубокой речной яме. Иногда его видели в реке, и все мечтали поймать.

Рыбаки знали и старика-молчуна. Никто не ведал, сколько ему лет. У него была огромная борода, а все пожитки умещались в одной лодке. Эту лодку он сделал сам из огромного ствола дерева. Соорудил «домик» из ивовых прутьев. Сплел, как корзину, и накрыл брезентом. На этой лодке он и плавал по всей Суре. Знал все рыбные места. Уловы у него получались богатые. На берег он выходил только для того, чтобы обменять рыбу на самое необходимое: соль, спички, одежду. И почти всегда молчал.

Старик подплыл к нам и подошел к нашему шалашу. Шалаш делали надежный, высокий. В дождь в нем было сухо. Папка жал старику руку, приглашал к костру. Угощал куревом, свернув из газеты «козью ножку». Наливал чаю, заваренного листьями смородины, малины и земляники. Такой чай был только на рыбалке! В костер бросали коровьи «лепешки». Они долго тлели, и не давали гаснуть костру. Отец со стариком начинали говорить про всё, что делается в стране, в городе. Было слышно, как «играет» рыба в воде. Воздух напоён ароматами лета. Он так и струится над водой, и мы не могли надышаться этим воздухом. Было так хорошо, что мы даже не замечали писка и укусов комаров. Мы к ним привыкли и воспринимали их как должное.

«Водяной» дед уплывал на своей необыкновенной лодке. Где-то на берегу, под корнями могучего дуба, у него была вырыта землянка. Зимой он жил в ней. Отец рассказывал, что у этого старика все в семье умерли – не то от тифа, не то от чумы. И стал он жить, одиноко плавая по Суре – промышлять рыбой. Иногда дед привозил нам из деревни молоко. Он уважал папку за его рассказы, за доброту, за внимание к человеку. Папка очень легко сходился с людьми. Всегда находил интересную тему для разговора. Любил пошутить, рассказать анекдот (их он знал множество).

Уха у нас была царская. Сначала варили ёршиков, окуньков, плотвичку. Отцеживали вареную мелочь, а затем в бульон добавляли стерлядь. Уха получалась наваристая, сытная, ароматная, золотистого цвета. Ели от «живота». Но за всё на свете надо было платить. Расплата была тяжелой. Надо было чистить крючки перемета. Такое нудное занятие. Крючков было много. Они были большими, с очень острыми концами. Каждый крючок надо было отдраить наждачной бумагой до блеска, да еще протереть насухо. Не сделаешь этого, крючки покрываются ржавчиной. После того, как я заканчивала эту ужасную работу, пальцы мои были все исколоты. Папка меня всегда хвалил за мой труд. И я готова была сдвинуть гору с места или почистить еще сто ненавистных крючков. Особенно мне нравилось, когда он говорил: «Не надо мне никакого мальчишки! Ты не то что Нелля. Она как цветок из парника! Она только в куклы играть умеет. Мать совсем избаловала ее. А ты моя незаменимая помощница!»

Чтобы сохранить пойманную рыбу в жаре, ее надо было засолить. Папка учил: «Пойманную рыбу надо разрезать вдоль позвоночника (у стерляди вместо позвоночника хрящик в виде шнура), выбросить внутренности, кроме молок или икры, и все эти места, включая жабры, посыпать солью. Соленую рыбу завернуть в крапиву, затем в большие лопухи – и в тенек». Так рыба сохранялась долго. Загорелые и счастливые, мы приезжали домой с уловом. Чувствовали себя героями. Мама не испытывала бурной радости от встречи с нами. Мы ей отвечали тем же. Она знала, – ее отдых кончился, и опять начиналась нервотрепка со мной и с папкой. Она говорила: «Как ты похожа на папку! Один портрет! Папкина дочь!» Я этому была рада!

Мы ждали «мятеля». Это случалось ночью в середине лета. Настоящие рыбаки примерно знают число, когда бывает этот «мятель». Единственный раз в жизни я увидела это великолепное зрелище. Ночью из песка вылетают миллионы маленьких белых бабочек, по размеру примерно как
«капустница». Это белая живая метель среди лета. Их тьма! Они летят на огонь и сгорают в нем. Прилетают всё новые и новые бабочки и гасят костер своими тельцами. Они живут только одну ночь. У них такое стремление видеть свет, что они не жалеют своей коротенькой жизни. У костра по диаметру делают канавку и сгребают туда этих бабочек с опаленными крыльями. Потом их засушивают. На них очень хорошо «идет» рыба. Отличная наживка! Наступает утро. И везде, насколько хватает глаз, видишь погибших бабочек: на песке, на воде. Рыба, прямо на глазах, хватает и съедает их. Кто хоть раз видел эту летнюю метель, не сможет забыть ее всю свою жизнь.

Продолжение следует...