ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Улица Васильковая в те блаженные времена была переполнена летним ветром, глухими садами, и серебристо-сизыми лопухами. Васильков не было и помине, зато ночью воздух меж низких палисадов густел, наливаясь неизбывной, глубокой, печальной синью, и вот за синь ночей тех, росистых, гулких, под арками древних вётел и прозвали нашу улицу - Васильковой. Я закрываю глаза и вспоминаю лепечущее зеленью майское утро, утро, соприкоснувшее меня с миром высоким и древним, горним миром, миром от Вечности, а не от Времени...

   Утро это врывается в мой сон запахом жареной картошки, тёплым солнечным лучом и визгливым старушечьим речитативом:

   -А ты, Катерин, жиличку-то новую видела? Ой, страсти, Катенька! В чертовом доме поселилась, за молоком сёдни приходила. Сама в рубахе до пят, поверх косы какия-то бусины - чисто графиня какая!

   -Привиделось тебе - смеётся бабушка.

   -Кой привиделось, не привиделось - обижается пришедшая в гости старуха Бажениха, первая сплетница и скандалистка на Васильковой. - С утречка-то туман густой-густой, а у меня Жук взлаял. Дай, думаю, погляжу, может, лихоимец какой по двору шастает, глядь, а она - у калитки.

   Улыбается, а лицо-то белое-белое, тумана белее, и рукой - вот так, а хороша-то... . Глаза - как из сказки старинной. И вот она от калитки - к крыльцу, да не по дорожке - по траве, а трава-то под ней не приминается... Перекрестилась я, а она и говорит, да звонко так, переливчато, как вода весенняя:

   - Вы , - говорит, - не пугайтесь, соседка я ваша , в седьмом доме теперь живу. - Молока,- говорит, - моему коту не продадите ? - и в руках бутылочку крохотную держит.

   - Да что ж ,-говорю,- продавать этакую-то малость, за так налью!

   А сама обернулась на дом-то этот чертов, на седьмой, а он, вот те крест, синим сполохом горит-играет, а над ним - небо раскрытое, и молоньи из него, молоньи...

   Ой, страсти! А она ближе подошла, и бутылочку тянет, а руки у неё,- ой, лишенько,- в ожогах все, а на пальцах-то - перстни, перстни, а поверх косы - жемчуга... Ой, думаю, не простая девка, не простая, и боязно мне, и любопытно,а она заплакала вдруг, да горько так, аж сердце захолонуло...

   -Что ж , говорю, с тобой, девонька, обидел кто?

 

 

 

 

   -От радости плачу,- отвечает. - От радости, что на траве стою, на небо смотрю, что жива осталась. Мир у вас ясный, спокойный, спать я теперь буду, долго спать, - и поклонилась мне, за молоко-то...Ушла, а на крыльце-то - жемчугов пригоршня, а дом проклятый все синим огнем полыхает, и по саду - цветы синие, невиданные... Чего ты, Шура, смеешься?

   -Сказочница ты, - вздыхает бабушка, накрывая на стол .-Тебе, Матвеевна, только сказки сказывать!

   -Баб Насть, признайся, выпила с утречка?- это уже я, путаясь в цветастом сарафане, возникаю на пороге.

   Маленькое остренькое личико бабки Баженихи становится злым, растерянным; она возмущенно всплескивае шишковатыми коричневыми руками:

   -Да что ж это, что ж это, Шур, а? Ой, шалава, ну, шалава! Ремень по тебе плачет!

   -А по тебе - участковый. Он на прошлой неделе тут ходил, все выспрашивал, кто самогоном приторговывает.

   Так что скоро вместо девок с жемчугами увидишь ангелов с погонами!

   -Ой,шлендра, ну, шлендра... Да я учителке твоей скажу!

   -А я...

   -Перестаньте!- бабушка с сердитым звоном ставит на стол стопку тарелок. - За хлебом сходи, возьми батон и "брянский". А ты, Настён, от девки отстань, видишь - дитё

   неразумное...

   - Неразумное? Эвон, какая дылда вымахала! Это дитё тебе еще шею свернёт за добро твоё да за ласку, попомнишь мои слова, попомнишь!

   Оставляя позади злой сорочий стрекот Баженихи и щелкая новыми танкетками, я сбегаю в сад. Он красив, как может быть красив сад накануне жаркого необъятного лета, переполненный свежестью молодой брызжущей зелени, лучами и птичьим щебетом. Я приветствую этот сад, и огромное беспредельное лето, которое мне предстоит - три месяца безбрежных лугов, синих лесов и озёр, три месяца земного ясного рая нашей тихой деревянной окраины, звонких посиделок прозрачно-розовыми вечерами за подгнившим столом в глухом, заросшем жасмином дворе,

   Три месяца первых дружб, любовей, и обид взахлеб, три месяца безмерной, воистину запорожской воли, свободы от ненавистного зверя - школы.

   Позвякивая бидоном и пугая пригревшихся на солнце полосатых друзей нашего лентяя и обжоры Филимона, я хлопаю калиткой и направляюсь не в магазин, на Сормовскую, к тоскливому синему ларьку, во всякое время ночи и дня облепленному назойливыми алкашами, а вверх, к холму, к заветному дому на Васильковой. Улица будто уходит в небо, она полна света и свежести, и рассказ Баженихи не идет у меня из головы. Пробираясь сквозь низкие кусты вишенника, оснеженные осыпающимся цветом, я взбегаю по заросшей молодым подорожником круговой, огибающей холм тропке и останавливаюсь у некрашенного палисада.

   Перехватывает горло, туманятся глаза, где-то далеко-.далеко словно поет скрипка, покоем и несказанной печалью веет от маленького двора, будто живым ликующим золотом пронизанного яичными сполохами одуванчиков, а на зеленой, высыхающей от утренней росы траве в странных, будто старинных одеждах, разметав волосы, перевитые жемчугами, бессильно вытянув вдоль тела хрупкие руки со страшными следами порезов на них , с обожженными, но в драгоценных перстнях, пальцами, спит женщина, а на груди у неё, посверкивая малахитовыми всевидящими глазами, жмурится на низкое солнце чёрный кот...

   В это время что-то происходит со мной, и я вижу равнину, дышащую невыносимым зноем, равнину под низким оранжевым солнцем, где, казалось, испаряются даже песок и камни...Я вижу воинов в золотых червленых доспехах, в шлемах, сверкающих, точно молнии, и еще - битву, битву, и тела поверженных, чья кровь превращает пыль в кровавое месиво. Воздух, поющий над древним побоищем, хлопья пены с удилов коней и страшные в своем серебре и неотвратимой стремительности боевые колесницы... В доспехах старого золота с алым просверком, смугло-темнолицего, высокого и прекрасного, как древний бог, я вижу воина. И глаза его - ночь, и волосы -

   морская пучина , и зажимает он на груди страшную рану

   и медленно оседает в пыль перед другим, светлолицым и светлоглазым, в доспехах, будто солнечный свет в ручье .

   И в едином стоне заходится темноликое воинство:

   "Царь!", и, как выцветшая завеса, раскрываются знойные небеса,и сходит на землю женщина в одеждах, как туман над водой, с лицом утренней зари, и от рук её струится рассветное сияние, и перстни, каждый из которых -созвездие, сияют на тонких перстах, и само время рассыпается в знойный прах от крика её:

   -Мемнон, сын мой!

   -Потом вся панорама сдвигается, уходит в каую-то страшную невозвратимую глубину, но и со дна затонувших тысячелетий слышится крик тот, разрушая время и пространство... Я открываю глаза , избавляясь от минутного наваждения. Неизбывная бессмертная боль еще звучит со дна, а передо мной стоит женщина с удивительным зоревым лицом, и каждый перстень на её обожжённых пальцах напоминает созвездие, и у ног её выгибает спину и сыплет искрами из глаз зелёных и гневных чёрный кот.

   -Простите...- я смущаюсь так, что роняю сумку с бидоном,- простите, я...я не нарочно...

   -Нет-нет - женщина чуть улыбается, пряча обожженные, изрезанные паьцы под невесомый шарф.-Я всегда сплю под небом. Хорошо у вас- спокойно, и заря ясная, ласковая, тихо приходит, росно. Мир древний, заря - молодая...

   Я смотрю в лицо её, а потом перевожу взгляд на мир и деревья вокруг, на торопливых щебечущих птиц, на желтое озеро одуванчиков на горизонте, на изгиб реки, и всё это, до боли знакомое и родное как-бы меркнет в сравнении с этим удивительным лицом, во всем проглядывает какая-то скудность, незавершенность, все словно отступает и замирает в её присутствии. Бог знает, что чудится мне, но будто алым и золотым вдруг вспыхивают одежды незнакомки, и дивная, как край рассветного солнца, корона восходит в волосах.

   Наваждение исчезает, кот требовательно мяучит, незнакомка ласково улыбается

   - Траву мне надо поискать особую, видишь, что с руками...В луга завтра проводишь? Сегодня уж досыпать буду...

   -Провожу...- я тереблю в руках окаянную сетку, в глазах темнеет, лоб покрывается потом. Странное ощущение, что в мою жизнь пришло что-то невиданное, неизмеримо высокое, неподвластное уму и сердцу, что-то и н о е, и вместе с тем скорбное и прекрасное, не покидает меня.

   -Провожу, вы только... не исчезайте.

   -Не исчезну... Спасибо тебе.

   Солнечный зайчик трепещет на стене - незнакомка ловит его ладонью и золотой бабочкой сажает на плечо ,и с все той же ласковой смутной улыбкой скрывается за скрипучей рассохшейся дверью.Замерший мир, как в хрустале, стоит в безмолвии несколько мгновений, затем хрустальный терем рушится, и воздух вспарывает рассыпчатое чириканье воробьев,зов тепловозных гудков с недалекой синей станции, шелест ветра, и тихо-тихо осыпаются оснежённые вишни. Я знаю, что мир стал иным, стал иным с сегодняшнего утра,с синих молний, расколовших небо,с цветов, возросших в заповедном саду, с прихода этой женщины в глухой наш край, в заброшенный дом, я знаю это, и от этого знания хочется лететь под облака. Неведомое прежде счастье переполняет душу, и - о чудо! - я даже не боюсь Зверя, который торопливо сторожит мою душу в конце этого светлого, необъятного дня,- Зверя по имени школа...Дорога до магазина после сияния удивительной незнакомки тоже полна чудес - бутылочные осколки в гравии кажутся изумрудами, радужные капли на тонких ветках - неоткрытыми мирами, и дорогу переходят невиданные звери. Все кругом наполнено щемящей сердце сказкой, и она кажется безбрежной, но внезапно кончается у щербатого магазинного крыльца, ибо глухой, ленивый, как гусеница ,голос убивает её

   - Кузнецова! Наконец-то!

   Маленький мясной кубик на поросячьих ножках - пожизненная отличница и бывший председатель совета отряда Чекедовская возникает передо мною как черт из волшебной табакерки. Глухой ленивый тембр меняется на визжащий, истерический .

   -Ты как себя ведешь? Ты что себе позволяешь, Кузнецова?! На совете отряда не была, доклада по теме "Режим Пол Пота и Иенг Сари" от тебя так никто и не дождался! Завтра - итоговое классное, попробуй не заявись!

   И с лекции о тлетворном влиянии западной музыки в четверг ушла...

   Я сплевываю на выщербленное дождями, нагретое маем крыльцо, смотрю в желто-карие, как подгнившие яблоки, глаза...

   - От лекторши самой...тлетворно попахивало.И в гробу я видела ваше классное. Опять Светку Зайцеву прорабатывать будете? "Зайцева - два по физике, Зайцева - два по химии". У неё мать пьёт, всё из дому прёт, Светка аж зимой в кедах ходила. На фиг ей ваша физика...

   - Мы тебя проработаем, тебя!- подгнившие яблоки прыгают, как мячики, круглое жирное лицо наливается краснотой.- Мы тебе выдадим характеристику, тебя к комсомолу и близко не подпустят! Ты позоришь...

   Я отмахиваюсь от Чекедовской, как от назойливой навозной мухи и скрываюсь за жёлтой облупленной магазинной дверью,не успев выяснить, что же я там позорю.

   Среди многообразия рода человеческого есть поразительные экземпляры , все назначение которых - скандалить и стучать, и, когда спустя много лет я встретила её на улице - сальноволосую развалистую тётку с розовыми окороками рук, бесстыдно выпирающими из рукавов аляповатого цветастого платья, с тремя студенистыми подбородками и мохнатой, коричневой, похожей на свернувшуюся клубком гусеницу, родинкой над верхней губой, -вдохновенный взгляд тётки был всё тем же - взглядом стукачки и скандалистки.

   И обратный путь был переполнен волшебством - в прохладной ясной зелени подорожника сидела необыкновенной красоты птица с человеческими глазами, синяя , с позолотой...Синяя, как молнии над удивительным домом, как цветы в заповедном саду, как мечта о земном рае,

   омытая печалью и припорошенная облетающим вишнёвым цветом времени...

   -Здравствуй - я крошила хлеб перед птицей и смотрела в мудрые грустные глаза .-Всё другое вокруг, всё другое, будто старинная кружевная сказка становится явью,будто из далёкого туманного моря плывёт к берегу дивный корабль,и, кажется, совсем рядом мир,который я ждала, ждала тысячелетия...Ты знаешь, к т о она?- синяя с позолотой птица молчала и не трогала хлеб на протянутой ладони.- Ты ничего не знаешь, но мне печально и радостно, что она пришла...

   Волшебство исчезло, и синяя птица стала лёгким облаком, но мир тонул в красках, как в самоцветном зареве,и зарево пылало до вечера, а вечером по росистой жгучей траве я прошла к некрашенному палисаду и замерла у знакомого дома .Был он безмятежным и спящим, смежив веки-ставни, и ни полоски света не пробивалось из-под них, а синева над ним густела, наливаясь звёздами. Я вернулась домой в том же состоянии смутной печали и радости и заснула, свернувшись, под лоскутным одеялом под стрёкот старенького "рекорда", и дедово покашливание, под тихое ворчание бабушки и мурлыканье Филимона. Лучшие звуки на земле, я помню вас до сих пор, и когда я забуду вас - я умру...

 

   * * *

   Над подушкой ходил васильковый, расшитый звёздами сон, но мне не спалось. Ночь, тёплая, глухая, светилась особым, только в детстве приметным светом. Лунное, в бледном высверке дверного фонаря кружево листвы вздрагивало на стене. Ночь была огромной, высокой, торжественной и доброй, она манила тихими росистыми тропами, она обещала радость и тайну. Только в детстве открываются тайны ночи, стекая по хрупким лунным лучам, и я, путаясь в ночной рубашке, пошла к двери, и остановилась на пороге спящего сада.В доме на холме, в доме номер семь ставни были раскрыты и окна светили теплым медовым светом, и я, влекомая какой-то необоримой силой, пошла по траве на этот свет и остановилась под окном с кружевными лёгкими шторами. Сердце замерло во мне, и сделалось маленьким-маленьким, и я увидела незнакомку. У ног её крутился чёрный кот, и ласково мурлыкал, и я увидела, как женщина примеряла крылья. Тяжёлые, волнистые, с розовым отблеском, они струились на пол, а а женщина гладила их обожжёнными пальцами, и несказанная боль была во взгляде её.

   Если я сказала, что всё вокруг как бы угасало рядом с лицом её, не стоит усматривать в этом зависть к её тонкой лучезарной красоте. Просто, раз увидев это лицо, забыть его было невозможно, и весь мир дышал серостью и пустотой, был скучен и мёртв без взора этих удивительных глаз. Крылья тихо трепетали в руках её, тикали ходики, кот с мурлыканьем ластился к ногам её, а на меня повеяло сквозняком вечности, и я вдруг ощутила присутствие чего-то несоизмерим великого, равного этой вечности, и вместе с тем страдающего, безбрежно одинокого...

   Тёплым запахом ранних цветов веяло из сада, горько и влажно пахла весенняя земля, и воздух был полон позднего соловьиного плача, но плач женщины был безмолвен,только

   слёзы текли по щекам, да руки медленно перебирали тяжелые розовые волны...

   Я отпрянула от окна и оглянулась на сад - в его майской душистой тьме загорались синие цветы, полыхнула синяя молния, небо раскрылось над садом, и я увидела: иссушающая, опалённая жаром равнина взошла в небе и по равнине той, от горы, чья вершина тонула в кипельной густоте облаков, шла эта женщина, и жгучим горем полнился её взгляд, и за спиной плескались те же крылья.

   С вершины звучали голоса, тонули в знойном золотом мареве, и с каждым новым словом плечи женщины пригибались всё ниже, и всё бессильнее становились сверкающие крылья

   - Она предала...Она предала своих братьев богов!

   Проклятье ей! Она недостойна владеть божественным атрибутом!

   -Вы - не боги,- чёрная, смертная тоска хлынула через край глаз её, и само золотое марево, казалось, дрогнуло под плеском жгучих волн страдания, прорвавшегося в мир. -Не боги, если позволили умереть моему сыну, бросив судьбу его на весы, словно судьбу сына смертной женщины! Это я проклинаю вас, проклинаю до скончания веков, и пусть не будет вам отныне покоя, а я иду искать того, кто победит смерть, и вызволит из Аида душу сына моего возлюбленного. Будьте прокляты вы, и мир, созданный вами, я найду иные миры - без черноты и ненависти вашей, без вашей убивающей любви, и лжи, что стала воздухом вашего бытия.

   -Стена избранничества!- смеющиеся голоса тонули в густом янтарном мареве.- Стена избранничества, сестра, ты не преодолеешь её, а если и преодолеешь- утратишь божественное достоинство и сойдёшь с ума. Безумной девкой явишься ты в иных мирах, и не будут они к тебе добрее, чем тот, что создан нами. Безумной девкой...

   -Опомнись,- в хоре голосов выделился один, печально-ласковый, медленный и тяжёлый, как летний мёд.- Опомнись, родная, и не меняй имя богини на мелкую земную привязанность. Перстами ты зажигала рассветные лучи - в изуродованные человеческие пальцы превратятся твои персты, помнишь, как они свели с ума старого рапсода? А крылья, твои крылья? Больными и бессильными станут они, а ведь они зажигали полнеба, и ночь с трепетом отводила взгляд от света их...Неужели ты оставишь всё это? Неужели ты оставишь меня?
Женщина всхлипнула, закрыла лицо руками и побежала, - страшнее всех голосов и проклятий был ей тот одинокий печально-ласковый голос, и жаркое марево расступилось перед ней, и сверкающая кристальная стена разрезала высь.

   - Изгнание...Изгнание и забвение - загремел хор.

   С тёмным, скорбно-ненавидящим лицом женщина обернулась, и бросила на землю золотой сосуд, привязанный к поясу, а затем прикоснулась руками к сверкающим граням Стены...

   Небо закрылось, и синие цветы погасли, и звёзды из колких и ознобных стали тихими и ласковыми, и я, опустошённая увиденным, всё смотрела, как женщина свёртывала, будто розовые холсты, крылья, прикрывая их кисеёй, как гладила обожжённые, изуродованные пальцы, как держала ими, бережно- осторожно, золотое, с тяжёлыми рубинами, запястье, вынутое из резной шестиугольной шкатулки, а затем подошла к зеркалу и провела рукой по лунно-серебряной глади, словно надеясь отыскать в тревожной зыбкой глубине любимый образ.Я услышала шёпот её, дышащий сквозняком рассвета:

   -Мемнон, сын мой... Это не меня прокляли, это я прокляла...

   -Ты прокляла, Госпожа, - послышался глухой, умиротворённый голос, и чёрный кот, рассыпая искры зелёного взгляда и ласковое мурлыканье, закрутился у ног её.- Ты, лучезарная. А теперь отдохни...

   Женщина свернулась в клубок на плюшевом диване, в изголовье её улёгся кот, и медовый свет сам собой стал медленно угасать в комнате, и вот только живые хризолиты кошачьих глаз остались гореть в темноте.

   -Они узнают - послышался засыпающий шёпот.- Они настигнут меня.

   -В э т о м мире они смертны, госпожа - шелковистый мурлычущий смех, казалось, раскачивал и баюкал темноту, рассыпая зелёные искры. - В это мире иная власть. Первого же, кто нарушит твой покой, я убью, лучезарная. Усни...

   Посветлела майская ночь, посветлела и стала выше, а я всё вглядывалась в лунные столбы- не полыхнёт ли в них синим огнём волшебный цветок, но синего цвета больше не было, и небо не раскрывалось, лишь колко посверкивало

   инеем звёзд, а я побрела по склону, обрызганному росой.

   В тёплой, пушистой тишине дремал дом, призрачный узор ветвей дрожал на выщербленном крыльце - я пробежала по тёмной, гулкой веранде, на которой даже летом стоял горький запах новогодней хвои и свернулась под пёстрым пледом, погружаясь в зыбкую воду сна, но и во сне в сиянии ночи звучал царственный незабвенный голос:

   -Это не меня прокляли. Это я прокляла...

   Тихое, мурлычущее, полное любви и жертвенности, отвечало:

   -Первого же, кто нарушит твой покой, я убью...

 

 

   * * *

   Память о Доме на Васильковой, о встрече с небом пронзает всё моё бытиё, она неутомима и неумолима и узором звёзд вплетена в моё детство. Я часто плачу во сне, я влюблена в прошедшее сильнее, чем в настоящее, и настоящее платит мне свинцовым равнодушием дней и неприкаянностью ночей, и только в сонном забытьи сердце и память манит отсвет прежнего рая...Изумрудные тени, лёгкие белокожие берёзовые перелески, густой позолоченный свет августовских ленивых полдней...

   Когда бы можно было вернуть всё это... Но это невозвратимо, невозвратимо, как бабушкино лицо, отразившееся в старинном сребряном зеркале,как запах земляники на разогретых солнцем полянах, как тихое позвякивание новогодних шаров на укутанной дедом в сверкающий игрушечный снег ели...

   Тёмный, паутинный коридор памяти ведёт к прежнему

   ясному раю, но я так хочу вернуть детство, что бегу, бегу по тёмному коридору, не боясь призраков, таящися в глухих углах его, и толкаю деревянную дверь, ступая на порог Любимого и Невозратимого.А на пороге стоит женщина, и её разящая бессмертная красота сквозит покоем и тихой грустью...

   Я падаю к ногам её, и слагаю к ним суровые годы мучительной взрослости, смешной книжной премудрости, неприкаянного одиночества, и шепчу: "Возврати! Возврати, что было даровано когда-то и отнято временем, возврати великую безбрежную пору по имени детство,возврати на вздох, на мгновение,а я... отдам тебе душу".Женщина ласково и печально качает головой: нет, ей не нужна моя душа, ибо души в слепой иссушающей жадности забирают

   Порождения Тёмного мира, она же - порождение Неба, она

   добра и сострадательна, как может быть добра и сострадательна небожительница, соприкоснувшаяся с тусклой земной мукой и печалью. Она притрагивается к лицу моему рукой, прохладной, как рассветный ветер, и я вхожу в эту прохладу, и, как в волшебный колодец, погружаюсь в самоцветное, звенящее золотом время. Коридор умирает, сворачивается паутиной на задворках памяти, а я снова иду по утреннему лугу в синих и белых высверках цветов, и говорю женщине красоты бессмертной и разящей, что не боюсь. Не боюсь встречи со зверем...

 

   * * *

 

   Зверь - бежево-розовый, кирпичный, с гулкой сумрачной пастью подъезда, с сотней окон-глазниц, затянутых паутиной, с чахлыми клумбами и кустами у щербатых каменных ступеней - всё живое с трудом выносит присутствие зверя. Зверь поглощал время и души. Он был ненасытен в те далёкие годы - не знаю, насытился ли теперь, он, подобно страшному Карфагенскому божеству, требовал себе живых детей, он питался нашим страхом, нашими слезами и бессонными ночами... Зверь любил праздники, как жертвенной кровью, окрашенные кумачом, сухие бумажные речи, бесконечные, выматывающие душу соревнования за "лучший отряд, лучшую дружину", испуганные или тронутые порчей надменности детские лица на доске почёта, косноязычных вялых лидеров с бульдожьими щеками и кривоногих,со стальными спинами и надрывными голосами , истеричек, с неподражаемым достоинством носящих звание " заслуженный учитель".

   Зверь не любил солнечных зайчиков на стене, ясного зелёного сияния молодой листвы, омытого светом, чистого щебетания утренних птиц, белых, порхающих, как райские голуби, записок с признаниями на уроках, и ... смеха.

   Даже улыбок зверь не выносил, каждая улыбка была для него, как плащ тореадора, и он бросался на этот плащ со всей мощью и яростью, желая втоптать в душный песок всякого, кто посмел улыбнуться в его владениях...

   Но мы смеялись...Мы будто знали, что царство зверя не вечно...

 

 

   * * *

 

   Полуденные лучи устилают медовыми квадратами стены и стенды, с портретов в ленивом недоумении взирают на нас классики - сумрачно-желчный Лермонтов, насмешливый Пушкин, обречённо-пламенный Добролюбов. Мы тоже обречены, обречены на час нудного мушиного гудения Чекедовской, чесночных отрыжек необъятного Кульбина по прозвищу Кульба-Бульба и агрессивных воплей

   нашей истерички Татьяны в перекрученных чулках.

   Пока Чекедовская в новом чёрно-зелёном батнике назойливой мухой суетится у доски, докладывая классной о несуществующих успехах нашего несчастного, опьяневшего от весны и птичьего пения, отряда, мы с Алиской Петряшовой играем в морской бой , Сашка Корзухин сооружает маленький вертолетик, Вовка Попов читает "Легенды и мифы Древней Греции". В восхитительном "сегодня" нас ждёт прогулка по весеннему парку, "Ленинградское" по двадцать две копейки, вечерний киносеанс, и жизнь кажется шипучей и лёгкой, с привкусом счастья, как пузырьки пепси-колы, пепси-колы, пахнущей хвоей, что продают иногда в синем облупленном киоске у вокзала. У моего детства - зелёный свет майской листвы и вкус пепси-колы...

   - И на повестке дня - поведение Петряшовой и Кузнецовой - из пенной морской баталии нас с Алиской возвращает к реальности навозный гул Чекедовской. -Татьяна Петровна, это невозможно!

   Петряшова на уроке биологии вместо темы "Свойства ракообразных" записала на доске "свойства какообразных", а Кузнецова на уроке географии подсказала Ире Домниной, что самое распространённое животное Австралийского материка - ехидина!

   Класс безудержно веселится, его не смущает даже присутствие Татьяны в линялом розовом костюме и с улыбкой, как от зубной боли, на злом крохотном птичьем лице; маленькая, смуглая , похожая на цыганку Ирка Домнина всхлипывает:

   - Я в тетрадь записала, а географичка тетради собрала.

   У меня теперь пятёрки не бу-у-у-дет...

   -А тебе она и не нужна- пробивается сквозь классный смех солидный басок Вовки Попова, по прозвищу Винни Пух. - Ты ,Домна, Гольфстрим в Чёрном море показала, помнишь?

   От вопля Татьяны дребезжат наполненные зелёным светом весны окна, и, кажется, вот-вот разлетятся мутные плафоны под потолком, осыпая портреты с изумлёнными классиками мучнистой стеклянной пылью:

   -Попов, вон, вон из класса! И без родителей...

   -Родители на Урале, в экспедиции, - также спокойно-обстоятельно сообщает Попов, вперевалочку шествуя к двери. - Чьи-то кости ищут... Дома только бабушка, а она - глухая. Так что теперь до сентября...-и он сокрушённо разводит руками.

   -Вон!- взлаивает Татьяна и окидывает класс взором инквизитора, выискивающего еретиков. Жёлтая, вспученная от старой краски дверь захлопывается за Поповым, веселье будто бы затихает, но продолжает жить, продолжает играть золотыми бликами в глубине юных бесстрашных глаз, в уголках губ, и Татьяна чувствует его присутствие, его неведомую свободную жизнь и покрывается красными пятнами бессильной ярости.

   -И на уроке истории...-обречённым голосом сообщает Чекедовская, и даже мохнатая родинка над её верхней губой, кажется, шевелится от возмущения.- И на уроке истории на вопрос Михаила Тимофеевича о трёх сёстрах Зевса Таня Литвинова сказала, что звали их Зухра, Фатима и Гюльчатай!

   Вновь озорная солнечная искра прбегает по нашим лицам, рассыпчатый смешок тонет в глубинах классной комнаты, с пыльной "камчатки" по соседству с тоскливым фикусом доносится негромкое:

   "Если б я был султан -

   Я б имел трёх жён"

   Татьяна судорожно протирает платком желтоватое костистое лицо, Чекедовская похоронно продолжает:

   -Выяснилось, что подсказали ей Петряшова и Кузнецова. И вообще...

   Долговязая прыщавая Литвинова, пожизненная спортсменка и бестолочь от Бога, басит, перебивая её, под общий смех:

   -Я на сборах была, я этих древних греков - ни в зуб ногой!

   -И вообще я, как председатель совета отряда, настаиваю, чтобы исключить Петряшову и Кузнецову из списка кандидатов приёма в комсомол,-с навозным гудением продолжает Чекедовская.-Я...

   -Садись, Ирина, достаточно- Татьяна вздрагивает костистым крохотным лицом, змеино улыбается,и цокая каблуками, останавливается у нашей парты. Алиска поспешно прячет лист с остатками морского сражения, глаза её вспыхивают ледяной зеленью, как у кошки, увидевшей воробья. Обдавая нас нестерпимой вонью "Чайной розы", Татьянакакое-то время покачивается над нами на кривых мосластых ногах ,и, наконец, разражается заунывнейшей тирадой. Мы узнаём, что в то время, как страна, выполняя очередную пятилетку, семимильными шагами несётся в светлое будущее, мы являемся позором класса, школы, советской пионерии, и вообще, нам нечего расчитывать на снисхождение при получении аттестата за следующий, восьмой класс, и мы никогда не будем причастны к замечательной организации молодых строителей коммунизма, и ни дороги к звёздам, ни научные открытия, ни Бамовская магистраль нам тоже не светят, ибо никакая

   магистраль не потерпит у себя такие отбросы общества, какими являемся мы с Петряшовой. Во время этого плача Татьяны по несостоявшимся строителям БАМА Алискатуманно улыбается и глаза её посверкивают кошачьим лукавством.

   -Чего ты улыбаешься, чего ты улыбаешься, Петряшова?-взвизгивает Татьяна.- У тебя "неуд" за год по поведению, чего ты улыбаешься?!

   -Я частушку вспомнила, Татьяна Петровна, бесстрашный, прозрачной зелени Алискин взгляд скрещивается в воздухе с блёкло-голубым, выцветшим взглядом классной:

   "Бог увидел эти ноги,

   И придумал колесо"

 

   Секунда молчания, секунда парения над бездной, и я вижу, как синеет, будто от удушья, лицо классной, чернеют тонкие губы. Много лет спустя, в моей взрослой жизни, мне будет снится это лицо, переполненное ненавистью , и я проснусь в холодном поту, и стану вызывать в памяти другое лицо, чистое, немеркнущее, зоревое... А пока воздух от пронзительного учительского крика разлетается на миллионы колючих стеклянных осколков, и мы стремительно вылетаем в коридор, а вслед нам несутся обрывки полузадушенных от ярости фраз:

   "На собрание учительского совета...На собрание дружины...Белый билет...В ПТУ не поступите..."

   -Поступим,поступим - на бегу огрызается Алиска, роняя заколку и вприпрыжку несясь по лестнице.

   -Среди мастаков таких дур уж точно нет.

   -Среди кого?

   -Мастеров мастаками называют...У-ф-ф-ф!- мы останавливаемся на площадке первого этажа, и Алиска вынимает из кармана маленькое зеркальце, придирчиво разглядывая себя.

   -Дура колченогая...Орёт, орёт, когда осипнет только...

   Муж-алкаш нервы треплет, так она на нас всё вымещает.

   -Ну ты тоже...

   -Ничего не тоже! Ненавижу её! Так бы и врезала...

   И эта Хавронья в зелёном, шестёрка...На физкультуре задницей своей на "коне" застряла - ни назад, ни вперёд, а туда же, гордость школы!

   -Конь не пострадал, но вмятины остались - раздаётся сверху, и в пыльных тёплых лучах лестничной площадки к нам спускается светлоголовый, маленький Сашка Корзухин,щуря хитрые киргизские глазки и держа перед собой синий вертолетик. С противным стрёкотом вертолетик вырывается из рук его и приземляется мне на голову, запутавшись в волосах.

   -Корзик, ты офигел? - Алиска пытается выпутать Сашкино творение из моих волос, а я молча показываю Корзухину кулак.

   -Тихо, дамы, тихо...Вы так до инфаркта классную доведёте...Злы, аки ведьмы...

   -Что ж ты за ведьмами попёрся?

   -Там Кульба слово взял, всех чесноком удушил, я и слинял...

   -Его на диету посадить надо...

   -Если только поймать и связать...

   Мы пересекаем тёмное, влажное, пахнущее гнилой тряпкой фойе с перепуганными или сонными лицами отличников на безжалостно кумачовой доске, причём Алиска, воровато оглянувшись и выхватив из сумки фломастер, под тихое хихиканье Корзухина исправляет фамилию Чекедовская на Пердюковская, мы проходим мимо печального гипсового бюста Ленина, засиженного мухами, причём вождь мирового пролетариата укоризненно смотрит на нас, словно хочет спросить, что это мы делаем, и как это мы докатились до жизни такой. Алиска посылает бюсту воздушный поцелуй, и мы проскакиваем на крыльцо мимо жирной бородавчатой тёти Шуры, с грозным сосредоточенным сопением полоскающей в воде зловонную тряпку.

   Мир оглушает, ошеломляет безмятежно-глубокой лазурью почти уже летнего неба, молочной, просвеченной солнцем нежностью облаков, снопами лучей и терпким запахом молодой листвы и цветов. К запаху листвы и цветов примешивается ещё один, который впоследствии навсегда останется в моей памяти запахом бесприютности, ночной тоски, одиночества и вокзалов.Мы идём на этот запах, мы обегаем крыльцо и в узком простенке обнаруживаем Вовку Попова, сосредоточенно смолящего "Опал".

   -Ох мы курим, ох, мы курим, - сюсюкает Алиска, по кошачьи приседая, -ох мы уже взрослые какие!

   -Отстань, Петря - лениво отмахивается Попов, но теперь уже я, обличительно взирая на маленькую бордовую пачку, тычу пальцем в беззаботную веснушчатую улыбку:

   -Вовочка! Ты же советский пионер!- я оглядываю маленького солнечного Корзухина и улыбающуюся Алиску.

   -Товарищи пионеры, выразим всеобщее презрение: Ф-у-у-у!

   Корзухин и Алиска от души смеются, Попов сокрушённо качает лобастой лопоухой головой, придавливает ногой жирный окурок.

   -И ты, Кузя, туда же...Чего это с ними, а?- и он тяжеловесно оборачивается к Корзухину.

   -Они чуть класснуху до сердечного приступа не довели.

   Весна действует. Кузя стихи пишет, а Петряшову Ильюхин разлюбил.

   -Много ты понимаешь- вспыхивая алым цветом, презрительно цедит Алиска.- От самого Домна шарахается, всю записочками забросал...Вертолётчик!

   -Ты правда стихи пишешь? - заинтересованно спрашивает вдруг Попов. -Почитаешь?

   -Нет! -я испуганно мотаю головой. -Они..,они плохие,- и замолкаю в смущении.

   -Тебе что тут, классник задрипанный или художественная самодеятельность? - приходит мне на помощь подруга.- И вообще, кто это обещал кино, мороженое? Зажилили?

   -Ничего не зажилили - краснеет Корзухин.-Вот,- и на ладони его серебряно взблёскивает медалька рубля.

   -Ну ты клоун! На всех?!

   -Не галдите, пятёрка у меня, - успокаивающе гудит Попов.- Утром у бабки стырил. В Победе в зелёном - "Зорро", в синем - "Есения".

   -Только "Зорро" - счастливо взвизгивает Алиска.-

   - "Зорро"! Там такой Делон...

   Мы стоим у стены, бесконечно счастливые и свободные, и смеёмся, опьянённые маем, и забываем, что Зверь ненавидит смех и свободу. Алиска,захлёбываясь, что-то щебечет о любви своей жизни - Делоне, Корзик добродушно поддразнивает её, Вовка Попов деловито прячет "Опал" на дно безразмерного ранца, пытаясь перебрать книги сверху, и вот чёрная, тиснённая золотом книга летит к моим ногам, и название её, как молния, вспыхивает в моих глазах: "Легенды и мифы Древней Греции".Медленно-медленно, как само время, переворачиваются страницы, веет горьким и радостным весенним ветром, и вот сияет перед глазами та, заветная, с женщиной, летящей меж облаков и льющей росу из золотого кувшина на землю в утреннем робком свете, со словами из расплавленного золота:

   "Встала из мрака младая

   С перстами пурпурными Эос..."

   Как лёгкий свиток, сворачивается пространство, и глядит на меня из глубин васильковой ночи, из окна янтарного, русского ,единственное на свете лицо, и комкают льняную снеговую голубизну занавески изуродованные пальцы...

   -Сожжённые персты, Эос- шепчу я, и колко становится в горле, и весенний громкий мир дробится на ледяные стеклянные грани.-Сожжённые...Из какой же бездны ты пришла...

   Цветные бабочки тихого обморока кружат надо мной, прохладные зеленые пятна света касаются воспалённых век, где-то невообразимо далеко звучит петряшовское:"Машка,Маш!", ледяная пушистая лапа касается моей шеи - это зверь, это жестокая древняя душа этого здания, и сейчас зверь примеривается к моему горлу, ощущает жёлтыми когтями лепестковое пульсирование артерии под кожей...Но пахнет рассветной травой , в воздухе струится робкое чириканье какой-то птахи и светло и сострадающе смотрит на меня единственное в мире лицо красоты вне времени и вне вечности ,и пламя небесного огня струится из серых, просторных глаз. Одного присутствия этого лица, этих глаз достаточно, чтобы зверь съёжился и отпрянул, и притворился серой холодной тенью у водосточной трубы, и ликующий майский полдень забыл про него, как забыл влажное дыхание подвалов, плесень забытых колодцев, и разрушенные временем стены в золотых и лиловых пятнах лишайников. Но ужас перед зверем осел в моём сердце...

   Лиственный и птичий мир мая восторженным лепетом и чириканьем врывается в моё сознание, я поднимаюсь, цепляясь за руку Корзухина и за сырые жёлтые кирпичи , потираю ссадину на локте.

   -Ну, ты приложи-и-и-лась! - потрясённо тянет Вовка Попов.- И про персты какие-то говорила...Слушай, не пиши больше стихов - чокнешься.

   -Заткнись! - неожиданно багровеет маленький взъерошенный Корзухин. -Заткнись, напиши сначала, как она!

   -Володь... - я взахлёб глотаю весенний воздух, вырвавшись из пушистых смертельных лап зверя.-Володь, дай мне эту книгу.

   -Возьми...- Попов рассеянно смотрит на меня.-Я её в соседнем классе нашёл. Там про греческих богов и богинь, и про войну Троянскую.

   -А войну Троянскую давно проходили...-по- кошачьи взблёскивает зелёными глазами Алиска, -Там три богини было - Гера, Афина, и самая прекрасная - Афродита.

   -Эос...

   -?

   -Эос, богиня утренней зари. Она прогоняла ночь и ужас, она лила росу на травы и цветы из золотого кувшина. Самая прекрасная - Эос...

   -Греки, ау! - зовёт маленький Корзухин. И вновь с противным стрёкотом запускает в школьные кусты сирени свой вертолётик, похожий на рассерженную стрекозу.

   В душном майском мареве на крыльце возникает необъятнейшая тётя Шура и с криком: Пионеры! Сволочи! Ноги обломаю! - врезается в заросли всей тяжеловесной плотью. Мы уносимся прочь, смеясь, а за нашими спинами жалобно плачет крошечный вертолётик, попавший в крабьи клешни уборщицы-штурмбанфюрера.

   -Вот зараза старая, чисто эсэсовка!- задыхается Вовка, цепляясь за парковую оград/ за три минуты весёлого спринта мы успели добежать до любимого Майского парка/.-На прошлой неделе шваброй меня по ногам музданула, так я её тапки в сортире утопил.

   -Да пошла она...- цедит Алиска свозь зубы, и по-мальчишечьи звонко сплёвывает.- А кто-то обещал кино и кафешку...

   -Обещал - сделаю! - в руках Попова синеет мятая пятирублёвка, Алиска радостно взвизгивает, а Корзухин замогильным голосом вещает: Трындец тебе дома наступит!

   -Не наступит, - отмахивается Вовка.- А ты чего вдруг траурный такой?

   -Мой лётчик в плену, и я в печали - по-смешному вздёргивает худыми птичьими плечами маленький Корзухин. - Так что там, Кузя, про Эос эту?

   -Она мир пробуждала, прогоняла ночь и ужас, и крылья у неё были, как розовое пламя. Красивой была, и отважной, ведь чтобы ночь с её страхами прогнать - необоримой отваги надо быть.

   Бессмертной была, тысячи лет жила, а казалась совсем юной. В войну Троянскую, когда ахейцы...

   -О-о-ой, мама!- раздаётся скорбный Алискин вопль.- Всех историков надо в детстве топить, чтобы не мучили ни в чём не повинных. И ты туда же! Вот, блин, от школы отдыхаем!

   -Отдохнёшь ещё, не суетись - басит Попов.-Корзик, а "Есения" - до шестнадцати, так что тебе на табуретку встать придётся, а то с детсадовцами не пускают. Привели, скажут, младенца...А ты, Кузя, куда?

   -Лётчика спасать...- смеюсь я. - Народ, гуляйте без меня, у меня сегодня огородные работы...Кстати, надо бы Кульбу поймать и отлупить, он Светку Зайцеву рванью называет...

   -Вони будет...- морщится Корзухин.

   -Не будет. Его папаша из доцентов за взятки полетел, Татьяне ему теперь шестерить невыгодно. А давай баш на баш - ты мне Кульбу отлупишь, а я тебе вертолёт верну.

   -И штурмбанфюрера не побоишься?

   -Не побоюсь.

   -Давай лучше я отлуплю,- хищно скалится Алиска . -Бесплатно...

   Медленно, ясно, изумрудно майский , трепещущий радостью день переходит в вечер, вечер длинный, золотой, с криками поздних птиц у горизонта, с запахом молодой нагретой земли и ветра с недалёкой реки. Расставшись с друзьями, я спешу домой и погружаюсь в нехитрые садовые заботы - рыхлю землю у яблонь, сбивая мотыгой наглые вездесущие одуванчики, поливаю рассаду, а пушистые чёрные бабушкины грядки окружаю белой зубчатой каймой из кирпичей. Сад стоит вокруг и надо мной - юный, птичий, сияющий, и осыпает на меня свой снег. Он доверчив и радостен, как ребёнок, он беспечно любит меня и бесконечно верит мне, не зная, что однажды я предам...Я предам его, и строгий дом в глубине его, и память о стариках, что любили меня больше жизни, я предам это всё, и захочу умереть в сером пустынном мире, дарованном мне после страшного предательства, ибо не будет с той поры мне ни покоя, ни счастья. Через много лет я захочу умереть в этом же саду - брошенном, диком, чёрном от горя, и только женщина с зоревым лицом

   вновь скажет мне, что всё вернётся...

 

   * * *

 

   В тихих сумерках я пробираюсь к школе...Я хорошо знаю распорядок дня нашей фашиствующей уборщицы - в эти часы она обычно пьёт чай в маленьком кирпичном пристрое с мутным паутинным окошком/ в каком-то из романов Достоевского я прочитала, что именно э т а вечность, вечность с паутинным окном ждёт человека за гробом. Я и не знала тогда, что вечностью может быть зоревой луг.../. Вертолётик арестован, и лежит в подсобке, и пластмассовый летчик горько плачет в плену.Я иду по гулкому коридору, где-то далеко-далеко слышатся печальные завывания - это несчастный немногочисленный хор репетирует очередное "Прощание со школой", я представляю их зелёные от уныния после многочасовых мучений лица, тугие галстуки, завязанные под горло, синие мешковатые форменные пиджаки на нескладных мальчишечьих фигурах, девчоночий чёрно-коричневый ужас нелепых платьев и фартуков, и мне становится смешно. Кому-то надо было так изуродовать наше детство, чтобы само воспоминание о колком, похожем на ломающееся под ногой стекло слове " школа" вызывало потаённую дрожь... Дверь подсобки полуоткрыта, я ныряю в душную темноту, спотыкаюсь о швабру и врезаюсь в ведро, которое с радостно-алюминиевым звоном предательски сообщает о вторжении вора в святая-святых, но выключатель найден, и через минуту тускло-оранжевый свет освещает неприглядное нутро крохотной конуры, где и коротает время штурмбаннфюрер Шура. Арестованный вертолетик одиноко синеет на заляпанном какой-то дрянью столе, я хватаю его, и освобождённый из плена лётчик машет мне обрадованно из кабины маленькой пластмассовой рукой. Подвиг свершён, пленник свободен, и я делаю шаг к двери, но что-то останавливает меня,что-то заставляет обернуться и взглянуть на старый неуклюжий шкаф с осколком мутного зеркала. Над осколком, в окружении плакатных кнопок, горят юностью, лучатся чистотой фотографии моих друзей -Алиски, Сашки Корзухина, Вовки Попова, других одноклассников - в чёрных рамках. Любимые смеющиеся лица обрамлены в смерть, но плещет, струится сквозь печать небытия неповторимый Алискин взгляд, лукавая Сашкина улыбка,и, взметённый ветром, вьётся над Вовкиной головой упрямый хохолок.

   Сквозняковая дрожь идёт по спине, немеют руки, минута ужаса, кажется, тянется вечность, но высокий, звонкий цокот каблуков раздаётся из коридора, а рядом с ним катится услужливое бормотание штурмбанфюрера, и в том же непреодолимом ужасе я втискиваюсь в крохотный чулан в стене, согнувшись в три погибели. Первой в подсобку рыхлым развалистым колобком вкатывается штурмбанфюрер Шура, и я испытываю приступ тошноты от жгучего, густого елея её обычно истеричного, ненавидящего всех и вся голоса, второй является дама в строгом английском костюме, классических лодочках, в чёрной траурной шляпе с вуалью, плотных перчатках, в кружевной лёгкой пене манжет. Невесомо-неуловимым движением она скидывает перчатки, и я вижу лапы, пушисто-рыжие, с розовыми, будто карамельными подушечками, и чудовищными янтарными когтями, которые, как кинжалы в чехлы, тут же и уходят в эту глянцевую, будто карамельную розовость. Вуаль, как чёрное дымное облако, висит на лице, но я знаю : за ней - черты зверя, худшего из зверей на свете, и тяжёлый, режущий гроло запах Хищника не в силах затмить даже восхитительные "Фиджи", которыми пропитаны перчатки и волнистая пена манжет.

   -Зверь - тревожно мелькает в затуманенном ужасом сознании.- Душа этого здания...Я знала, я чувствовала...

   - Я заменю тебя - низкий , грудной голос Зверя на некоторых нотах переходит в рычание. - Я заменю тебя, ты плохо служишь мне. Всё чаще и чаще я слышу смех, смех, здесь, в этих стенах.А мне нужна тишина, ты поняла,рабыня? Абсолютная тишина.

   -Но как же заставить детей замолчать?- изумляется штурмбанфюрер Шура.- они всё равно будут бегать, кричать, о могущественнейшая из пришедших, это...,это...

   - Это свойственно их природе? - низкий голос стал ещё ниже, гуще, где-то в неведомых его глубинах прорывались ноты тьмы без конца и начала.- Я изменю их природу! Я создам совершенную детскую душу, я...

   -Тише, госпожа - теперь голос штурмбанфюрера стал напоминать голос осеннего ветра с облетающими листьями. - Разве Вы не знаете - Он повсюду, и слышит всех и каждого, и бродит, аки лев рыкающий. Уж изменять-то души - в Его власти.

   Руки-лапы Зверя с потаёным ужасом стиснули пену кружев, янтарные когти метнули жёлтые искры.

   -Уж я-то договорюсь с Ним. Мы встречались всего два раза, и все два раза Он...уступал мне.

   -Осторожнее, госпожа.

   Тьма вокруг вдруг вспыхнула зеленоватой гнилью, послышался многоголосый шёпот из пушисто-чёрных паутинных углов.

   -Ну, не уступал, скажем так, а...позволял, позволял творить некоторые вещи, свойственные только Ему... Это было... забавно.

   -Госпожа!

   -Я сотворила совершенное растение, совершенное животное, но вот с душами мне иметь дело ещё не приходилось, я только пожирала их, когда была голодна, но ведь у каждого есть мечта, которая гложет и не даёт покоя, и у меня мечта-создать свершенную детскую душу. Как была бы тиха и спокойна эта душа! Как жалась бы она к ногам, перепуганная миром и всеми в мире, как просила бы моей ласки, как послушно, послушней всех рабов свете, служила бы мне...

   -Госпожа,но Он ничего не позволяет просто так,-с некоторой даже жалостью прошептала Шура-штурмбанфюрер

   -Душа?! - засмеялось Существо.-= Да на что такая грязная, тёмная, тысячелетняя окаменелость, как моя, которую -то я и душой не считаю, Ему? И тела ему не надо, ведь моё обличье - звериное, а он предпочитает дочерей человеческих.... Нет, Он потребует иное, иное, в прошлый раз он уже заговаривал об этом..Он потребует то сокровище, что храню я в глубине моих зал и моей памяти - темноликого воина, не мёртвого и не живого, пришедшего из мёртвой зыби столетий, как бы я хотела разбудить его...Он говорил, что мать воина - могущественная богиня, но ведь боги прежних времён бессильны в этом времени .Бессильны, ведь это моё время. Моё и Его.

   -Ты говоришь о бессилии, госпожа, но эта женщина отогнала бога смерти от смертного ложа своего сына, а это что-нибудь да значит! - тихо сказала штурмбанфюрер Шура. - Великая это загадка - любовь матери к своему ребёнку, великая и страшная, и непонятная силам земным и небесным, и я не уверенна, сумеет ли наш Господин, который и так был повержен в последней битве...

 

   -Молчи!- янтарные когти вспыхнули тёмным огнём, сквозь невесомую вуаль проступают черты худшего из зверей.- Он сумеет всё! А взамен

   темноликого воина в червлёных доспехах, который и не помнит, что был когда-то воином и царём, я подарю Ему совершенные детские души. О, какой скудной и тёмной покажется им их краткая земная жизнь перед той несокрушимой алмазной вечностью, которой Он одарит их! Посмотри, как омерзительны их лица их лица! - пылающие янтарные когти вонзаются в дорогие до судорог в горле фотографииАлиски, Корзика, Вовки Попова.

   -Они изуродованы щенячьей радостью жизни , эти жалкие сгустки слизи, которым, уж не знаю зачем, дана способность видеть, говорить, смеяться! Да, а их смех! Сколько лет он звучит в стенах моих владений, и я ничего, ничего не могу с ним поделать.

   Одно дело - петь гимны в честь мёртвого вождя, восхваляя мумию, закованную в гранит, а другое...

   -Та, которая пришла за своим сыном...- робко прошелестела Шура...

   -Как смела ты прервать меня, тварь?

   -Та, которая пришла за своим сыном , Госпожа, - предвестница Солнца, богиня утренней зари.

   -Древние боги ушли навсегда вместе с их временем, и отныне они, утратившие всё великолепие и мощь своих атрибутов, - живые трупы, блуждающие в ледяных глубинах вечности. Богиня Утренней Зари, говоришь ты? Да как бы смогла она покинуть блистающую Элладу и своё олимпийское величие, и спуститься в наш мир, суетный и тёмный, как все умирающие миры? Ради сына? Да стоит ли эта жертва потери права именовать себя богиней?

   Да и откуда тебе известно подобное?

   -Мне известно много больше, госпожа, ведь я столько лет служу вам, и научилась угадывать тайны не хуже вас...Я сегодня видела тех детей, фотографии которых вы показали мне, заявив, что сделаете их души совершенными. Среди них была и девочка, фотографии которой я не видела, но на лице её....На лице её была печать Утренней Зари. Берегитесь её, госпожа, ибо разумом и чувством её завладела пришедшая за своим сыном, и она сделает всё для того, чтобы возвратить его. Преданная и влюблённая детская душа иногда способна на невозможное...

   -Уже не преданная и не влюблённая. Я сделаю её совершенной, холодной и чистой, как застывшее горное озеро, и ей больше не понадобится ничья любовь и ничья привязанность... Ты покажешь мне её?

   -О, да, госпожа, завтра же.

   Янтарные когти тускнеют, под тёмной, дышащей вуалью, кажется, колышется бездна.

   Классические лодочки, изящно несущие прочь свою ужасную госпожу, устремляются прочь из чулана, следом устремляется и штурмбанфюрер, а я сжимаюсь а шкафу в пугливый клубок, дыша на спасённый вертолетик, и думая только о чудовищном Зле, вошедшем в наши детские жизни.Из глубин маленького глупого сердца, со дна мятущейся, как потревоженный стриж, души вырывается только беззвучный крик :Спаси меня!

   Через мгновение я оказываюсь на вечернем росистом лугу и женщина с зоревым лицом сжимает мою руку своими изуродованными пальцами, ласково и печально смотря на меня

   -Дитя,-говорит она -дитя, оказавшееся в логове чудовищ. Не бойся, дитя, я с тобой...

 

   * * *

   -Возьми - синий вертолетик мягко ложится в ладонь Сашки, -не отпускай больше...

   Тусклое пыльное утро. По коридору, не менее пыльному, чем утренний свет, вкрадчиво скользит Кобра - завуч по воспитательной работе в неизменном костюме цвета жирного чернозёма, с университетским значком на лацкане.

   -Ух ты! - восхищается Корзик. -Получилось. У самого штурмбаннфюрера отняла!

   -Спрячь...

   -Да на фиг! Слушай, вчера Петря...- и тут он замолкает, и в глазах его появляются искры, как у разозлившегося кота.

   -Кузнецова, - раздаётся надо мной тихое вкрадчивое шипение, от которого тяжелеют ноги и холод противной влажной струйкой стремительно бежит по спине.-Кузнецова, зайди ко мне

   -Людмила Павловна, я...

   -Зайди...-шипение прекращается, голос напоминает скрежет ветвей о железную крышу.-По поводу вчерашнего...

   -Хорошо,- обречённо киваю я, сутулясь, Кобра - это не класснуха с её истерическими припадками и

   надрывными оскорблениями, нет, Кобра намного хуже. Она медленно, тягуче проскальзывает мимо, и я покорно плетусь за её узким чёрным глянцевым телом, и, на миг обернувшись, ловлю вспышку жалости и недоумения в глазах Корзика.

   Тяжёлые коричнево -кожаные глубины кабинета - как воды торфяного пруда, над которым тяготеет проклятие, коричневый мох торжественных бархатных штор, коричневый прямоугольник паласа, и лишь картина на стене светит красным, прозрачно-калиновым, на ней - плещущее в полнеба радостное зарево, и низкие горы, купающиеся в нём, и путник на камне у бесконечной дороги, путник, что выронил посох из сухой бессильной руки, а другой рукой отрешенно прикрыл лицо и не хочет смотреть на сады небесные, расцветающие огнём...

   Чёрное глянцевое тело мягко, по- домашнему вползает в кожаное кресло, глаза за бифокальными очками - провалы в поллица следят за мной леденяще, пристально, и снова - сыпучее шипение, разрывающее воздух...

   -Как ты объяснишь своё вчерашнее поведение?

   Я словно бросаюсь в ледяной омут, закрыв глаза, и выдыхаю:

   -А что я сделала?

   -Ты ещё спрашиваешь об этом? Вы с Петряшовой едва не довели Татьяну Петровну до сердечного приступа. Кстати, ты не задумывалась том, что Петряшова - не совсем подходящая для тебя компания, ты ведь, как следует из твоего последнего

   откровения на заданную тему, мечтаешь поступить в 
университет

   -Я...я хотела бы быть историком.

   -Историком. Вот как. А ты не подумала, что

   многие мечты могут так и остаться мечтами,

   если человек не соблюдает законы общества, в котором он живёт, которому он должен служить. Сегодня- оскорбление классного руководителя, завтра - оскорбление школы, комсомола, Родины, которая тебя воспитывает...

   -Меня воспитывают книги...

   -Не те книги, Кузнецова, не те! Романы Дюма, которые ты читаешь на уроках математики, никого ещё не сделали полезным и достойным членом общества...Ты принесёшь извинения Татьяне Петровне и твоя дружба с Петряшовой окончится

   -Нет...

   -Твоя дружба окончится, или тебе навсегда придётся расстаться с мечтами о хорошем аттестате, отличной оценке по поведению и с поступлением в университет. Петряшова - чуждая нашему обществу, разлагающаяся личность, которая дурно влияет на всех, кто с ней соприкасается, эти её бестыдные юбки, разрисованные сумки, курение в туалете, дружба с мальчиками намного себя старше...Не отворачивай голову! Ты поняла меня?

   -Картина...

   -?

   -Как называется эта картина?

   -Не пытайся меня запутать, Кузнецова - зрачки , кажется, чёрной тиной выплёскиваются из глаз и заливают бифокальные линзы, змеиное глянцевое тело неподвижно в тяжёлом кресле.-Всё равно будет по моему, и ты это знаешь, кстати, ещё существует такая вещь, как белый билет...

   Пол кренится подо мной, как палуба дырявого корабля, я изо всех сил держу равновесие...

   -Но за что?!

   -За твоё равнодушие к делам класса! За твои шутки на уроках, за наплевательское отношение к предметам, за твой постоянный смех в коридоре.

   Да, за твой смех!- змеиное шипение исчезло, теперь это грохот под ветром ржавого кровельного железа, и нет спасения от этих звуков. Вкрадчивый, как плющ. холод вползает в душу, невыносимая догадка пылает в мозгу...

   -Чем...чем вам помешал мой смех.

   -Школа не место для веселья ,- чёрная тина ползёт по бифокальным стёклам, кровельное железо всё скрежещет, тупо царапая сердце, тело цвета жирного чернозёма, змеиное тело напряглось, как перед прыжком. -Дисциплина, строжайшая дисциплина - прежде всего. Ты знаешь об этом.

   -Конечно - выдыхаю я. Что-то происходит, и я больше не боюсь чёрной тины глаз, змеиного глянца сухощавой плоти, потому что внезапно внутренним тоскующим взором вижу медовое окно , кружевные тени листьев и занавесок, и лицо, нездешнее лицо, лёгкое, рассветное, радостное.- Я знаю, что такое дисциплина. Из-за неё Ваську Чеснокова убили, как поведал Зощенко.

   -?

   -Это классика, Людмила Павловна, я очень люблю классику, потому и читаю её на более скучных, чем, например, литература, уроках.

   Чёрное глянцевое тело, кажется, сейчас сожмётся , заклубится смертельными пружинистыми кольцами, чтобы, распрямившись, блеснув в режущем свете электрического плафона, достать моё горло, обвиться, задушить. Тяжёлый, надрывающий душу выдох, сухой, в морщинах рот расползается, как резиновый, миг, - и мелькнёт неумолимое раздвоенное жало.

   -Я похлопочу о твоём переводе в спецшколу, Кузнецова. Твоём, и Петряшовой. Ступай...

   Коридор обнимает меня мягкой вдумчивой тишиной, которая воцаряется здесь с наступлением уроков, приветливо подмигивают пыльные лампионы под потолком, чёрная мохнатая бабочка обречённо ползает по крайнему, к логову Кобры, окну. Я резко распахиваю его , выпуская пленицу, жмурясь от майского ветра и нежного молодого солнца. Противная острая дрожь между лопаток проходит, я забываю все минувшие угрозы, я только думаю о картине в спелом калиновом свете,о небесах, налившихся огнём , о серой тоске гор и бесконечной дороги, и о путнике, которого медленно заливает коричневая тьма, ползущая от земли. Как-то странно и мучительно ранят меня и его худое, с узелками вен на висках , лицо, лицо скитальца, не нашедшего ни смерти , ни приюта, ранит сухая костистая рука, выронившая посох, и другая, обречённо прикрывшая глаза. Что-то подсказывает мне - вокруг - не его мир, и не его наряд - это ветхое рубище, и над ним - не его небо, он тоскует по иному, не зря сквозь пальцы я /или мне почудилось/ поймала взгляд его, тягучий и печальный, как само время, живой, осмысленный.

   Я будто очнувшись, вспоминаю, как называлась картина, и от этого воспоминания сжимается сердце и слёзы подступают у горлу, как тогда, как при явлении Эос...

   -Забывший себя - шепчу я, следя за полётом освобождённой бабочки. -Вот как...Забывший себя.

   -Я забыла тебе сказать, Кузнецова - шелестящее шипение позади вновь , как зимний сквозняк, леденит тело. - Я хотела бы видеть в школе твоих родителей , завтра же, в пять часов.

   -Мои родители далеко. Я живу с бабушкой...

   -Значит, бабушку, или того, кто тебя воспитывает. Это, в конце концов, невыносимо...

   -Что невыносимо, Людмила Павловна/только бы не опустить взора перед жуткой тиной расплывшихся под линзам глаз/.

   -Твой смех...-теперь шипение напоминает злобный птичий клёкот. -Твой смех, Кузнецова, над всеми и вся. Или с завтрашнего дня я прекращаю его слышать , или...ты пожалеешь.

   -А ведь ты служишь Зверю, и очень давно - хочется крикнуть мне. -Зверь давным давно сожрал твою душу, и подбирается теперь к нашим, и каждая улыбка, каждый заливистый всхлип - укол в его чудовищное, косматое сердце. Нет. У тебя нет сердца...У тебя нет сердца, без него можно жить и в темноте, вот почему ты решила погасить нас, меня и Алиску, и солнечного Корзика, и беспечно вихрастого Вовку Попова, наше умение волшебно и восторженно смотреть на мир, смеяться над злобой и тупостью, дружить, влюблять в себя, просто по- щенячьи радоваться жизни. Твоя радость умерла, и теперь ты до обморока хочешь умертвить радости других, и помочь Зверю в создании совершенной человеческой души - пустой, пыльной, и страшной, как комната, хозяева которой давным давно- умерли. Ты служишь Зверю, но я не боюсь тебя...

   -Ты что-то сказала?

   -Нет Людмила Павловна, ничего. Просто на всякую кобру всегда найдётся свой мангуст.

   -?

   -Бесконечно бояться невозможно, Людмила Павловна. Никого, даже Вас. И однажды мангуст придёт...

   * * *

   Я стою в белых-белых кипельных вишенных облаках, которые, как некое чудо, мягко засияли у подножия школы, у подножия древнего кирпичного здания, хранящего ещё более древнюю душу Зверя

   И глотаю слёзы, а позади - голос Корзика, одинокий, потерянный

   -Маша ...

   -Уйди!

   -Маш ...-в руку мне пытаются втиснуть вафельный стаканчик с мороженым, не глядя, я отшвыриваю его в сторону.

   -Маш, подожди! Я знаю, в какой школе её дебил учится, я его так разукрашу, разукрашу и стёкла в доме повышибаю! Маш...

   -У бабушки сердце больное, она ночью хрипит, задыхается, тяжело, страшно, весь дом сердечными каплями пропах, и дед сердечник, а эта тварь запретила без взрослых в школу приходить.Что я дома скажу?

   -Ну скажешь, что каникулы раньше начались...- басит сбоку Вовка Попов, и кипельные лепестки вишен стремительно осыпаются на его многострадальную лобастую голову.-Тебе ещё ничего, вон Петрю так схватили, и давай трясти и орать, что заведут дело комиссии по делам несовершеннолетних.

   -Кто схватил?

   -Кобра и Класснуха, ну, Петря молодец, молчала, молчала, потом как засмеётся:

   -Руки,- говорит,-мыли? Кипятить надо.- Тут отца вызвали, он ей по физии настучал,- и в машину, домой. Сплошное Мамаево побоище...

   -Ага, взятие Москвы кобрами и Тохтамышем...- пробует сострить Корзик. -Я на прошлой неделе Артюха по затылку баскетбольным мячом задел/Артюх бухой на урок пришёл/, так меня тоже к Кобре таскали. Кабинетик у неё - б-р-р-р!Такие лет тридцать назад были, весь в коже, и лосниться, аж противно, как...

   -Картина на стене...

   -?

   -Картину,- говорю,- видел? Путника, уснувшего на фоне зарева, на фоне гор. Там ещё тьма коричневая, как туман, по земле стелится. "Забывший себя" называется. Жуткая картина.

   -Картина была, помню, а вот путника на ней не было - удивляется Корзик. -Ты ничего не перепутала? Там воин был.

   -Не было там воина - шепчу я во вдруг прихлынувшей тишине, а в сердце что-то обрывается и летит в пропасть со сверкающими ледяными гранями. -Не было...

   -Был, ты просто перепутала что-то.- Земля такая рыжая, почти красная на холсте, и воин в алом плаще, а доспехи тёмные, с золотой насечкой, и рана в боку, и лицо тёмное, будто обожжённое, но...красивое. Мне тогда аж холодно стало, показалось, будто кровь и вправду льётся, а по лицу - слёзы, и глаза, как живые...Такая вот картина...

   -Ты врёшь, - моё сердце летит и дальше в лучезарную пропасть, со дна плывёт медленный серебряный звон.-Ты врёшь, Корзик, зачем ты мне врёшь...Кобра, она...Не может быть у неё т а к о й

   Картины.

   -Да была она, вот те крест, была!- Корзик пунцовеет лицом . -Я на неё глядел, и жутко было...

   Маш, ты чего?

   Я задеваю головой заснеженную цветением ветку, и смутно улыбаюсь. Что говорил Зверь в мутной и пыльной каморке штурммбаннфюрера о Воине, который теперь у него в плену, что говорил он в той страшной, пропахшей тёмным ужасом каморке с фотографиями моих друзей в чёрных рамках?Пленного Воина предполагалось выдать неведомому Хозяину, и от самого слова Хозяин у меня, неведомо почему, затрепетало сердце и пот выступил на висках. Картина в кабинете Кобры иногда менялась, и Воин приобретал обличие измождённого, спящего на фоне небывалого заката Странника, картина таила свою истинную древнюю суть за ветхим рубищем и узловатым посохом, но сомнений больше не оставалось - на ней был изображён Мемнон.

   -Спасибо ,Корзик,- тихо говорю я, и вдруг порывисто целую обалдевшего Корзика в пунцовеющую щёку.-Ты не представляешь, что ты сделал для меня...

   * * *

 

   В Васильковом вечере не гаснет одно единственное окно, за окном в прозрачно-медовом свете - я и Эос.

   -Такая тишина на улице - жутко даже,- я передёргиваю плечами, следя за крупной вишнёвой бабочкой над лампой.-Пока шла,думала, что Зверь по пятам идёт. И эти фотографии в чёрных рамках...

   Вам было когда - нибудь страшно?

   -Было, дитя моё.Когда я проходила стену Избранничества и утратила Божественный атрибут. Вот тогда было страшно...

   -А потом?

   -А потом пошли годы и века, и войны...

   Мемнон был воином , и я искала его в величайших битвах , и величайшие из воинов и мудрецов помогали мне . С рук их стекала кровь, глаза отливали беспощадной ртутью, но когда они встречались с моими, на них веяло ветром бессмертия,и они опускали взоры, что заставляли трепетать племена и города .Воин с глазами серыми и беспощадными ,глазами, схожими с водами горной реки, в шлеме, как поющая и застывшая на ветру молия, в шлеме, увенчанном снеговыми султанами, что-то понял, и назвал меня матерью, потерявшей дитя. Я как сейчас помню его глаза, на дне которых будто затыли капли горного хрусталя ,золотое от пота лицо, тяжелые пепельные кудри,прилипшие ко лбу под иссушающим жаром Гедросии. Она его и погубила...

   -Пустыня, дружок, пустыня - встретила она мой недоуменный взгляд. -Ни одна женщина ещё не смогла погубить то, что предназначено богам, а он и был предназначен., более того, он и сам был богом, и, оставив для взора предателей этайров свою мумию, залитую тяжёлым золотом мёда, пошёл через леденящие синевой отвесы Олимпа, по холодной крупе, вдруг выпавшей на горные луга и пригнувшие к земле хрупкие асфоделы, и его потёртые пурпурные кожаные сандалии ,царские, а не крылатые, как у этого прощелыги Персея, приминали снег , весь пронизанный острыми льдинками и свободно и радостно несли героя в круг небожителей.

   -Мать - сказал он мне. -Не говори мне больше о Стене времени и о потери атрибута. Ведь нельзя отнять то, чего не дарили, чем не награждали, а то, что пришло из эры первых времен Хаоса,вошло в твои кости, влилось, как черный огонь а твои жилы , и сделало из тебя небожительницу. Половина этих развесёлых хмельных друзей сына Зевса и Семелы ещё и не было на свете , а ты уже гнала прочь чудовища Нюкты и Гекаты, ты застилала землю розовыми холстами , и лила, лила на них самоцветную росу из узкогорлого, горящего всеми радугами кувшина .Милая мать, потерявшая дитя,твой божественный атрибут полыхал всеми цветами радуги, и неужели ты не поняла,что отныне навеки вечные носишь его в себе.Утрата того, ради чего человек, честнейший, бесстрашнейший человек стал богом/богиней/ принесла тебе столько ненужных страданий! Взгляни в глаза свои - в них рассветный ветер,самый близкий и родной ,потому что это ветер подвигов и странствий.Посмотри на руки свои, изуродованные гранями Проклятой стены - таким рукам под силу и меч Ареса, и эгида Афины. Ты намного сильней, чем ты кажешься, сестра пламенеющего Гелия, и ты найдёшь своё дитя , своего темноликого Мемнона, и всегда проклянёшь войну, разлучившую вас на тысячи тысяч лет. А теперь прощай. Мне пора.

   Я смотрела , как стеклянно хрупают нежные крокусы под его пурпурными царскими сандалиями, как, кутясь в грубошерстный укороченный плащ, повелитель полумира уходит к своим друзьям и соперникам богам, и в перехваченным рыданием горле моём тоже стыл крик ,крик о царице, взрастившей его своей яростью и мудростью , о царице, неистребимую материнскую любовь которой он променял на лучезарное бессмертие Олимпа... вот так это было, дитя моё...

   Вишнёвая бабочка мягко садится на руку Эос, поводит крыльями , васильковая ночь густеет, и луговой букет засыпает в узорчатой вазе, а вместе с ним с ворчанием засыпает и кот на коленях Эос.

   -Я знаю, кто это,- с замиранием сердца говорю я.- Я только читала, а ты видела...

   -Я видела и богов и людей , и каждый был страшен или забавен по своему - вздыхает Эос.

   -Это возможно?

   -Всё возможно, девочка. И твой Зверь, не смотря на ужас, тоже забавен в своём ледяном одиночестве, в диком желании служить своему господину и раболепстве, в своей ненависти к вам.

 

   -Мне он не показался забавным - я вздрагиваю, словно от кажущегося присутствия чудовища за спиной.-Он...приговорил к смерти...Нас всех.

   Эос, сутулясь, подходит к окну, и долго стоит так, опустив плечи, будто согнувшиеся под непомерной тяжестью,а тёплый, медовый свет комнаты, кажется, меркнет от печали богини.

   -Если бы у меня была прежняя мощь, мощь прогонять ужасы,- шепчет она. -Тогда всё, всё было бы по иному, и это существо перестало бы убивать тела и уродовать души.Но я больше не богиня...

   Тихий стук слышится в дверь.Я осторожно открываю её в предчувствии чего-то невыносимо-древнего, мудрого, пугающего, но за порогом стоит

   рослая, черноволосая, с глазами синевы жгучей, запредельной, с улыбчивым ртом, в чём-то серебряном, тускло посверкивающем. Вместе с ней, сильной, стремительной в печальную теплоту

   дома , как зелёный весенний сквозняк, врывается яростная молодая жизнь, полная восторга и ликования. Я отступаю перед её необоримой юностью-древностью, а она широко и просторно шагает через порог, и опускается на скрипучий топчан,и кладёт на колени короткий меч, осторожно поводя по нему крупными смуглыми руками.

   -Здравствуй - выдыхает она.-Здравствуй, смутьянка.Когда ты принялась рушить стену избранничества, я охрипла, крича тебе:"Подожди!".Всё

   можно было сделать иначе, с меньшими потерями

   и страданиями.

   Лицо Эос вздрагивает, и как бы погасает изнутри; как подводная трава, колышется её голос в золотом свете комнаты:

   -Тебя прислали они?

   -Никто меня не прислал - улыбается пришедшая. -Я могла бы помочь тебе, но ты, похоже, вместе с моим отцом и его прихлебателями прокляла заодно и меня...

   -Как ты пришла сюда?

   -Бродя по времени, Заря, бродя по времени и заглядывая ав его замечательные колодцы...Думаешь, это легко? Таскаться по всем на свете войнам , помогая разным бездарностям их выигрывать, потому что войны, видите ли, моя обязанность, и, хоть я и покинула пределы Олимпа, - никто меня от этой обязанности не освобождал...Что ж ты делаешь, а? Прячешься, молчишь, страдаешь в одиночестве, а мы ведь были подругами.

   Эос замирает на мгновение, затем оборачивается ко мне.

   -Знакомься - устало кивает она. - Воительница Афина...

   Афина мягко, густо смеётся, запрокинув голову и в синих глазах её вспыхивают и гаснут звёзды.

   -Печально ты встречаешь друзей, Заря. Мне пришлось урезонить кое-кого из этой своры после твоего изгнания мечом, а потом я спустилась в Аид.

   -?

   -Я искала твоего Мемнона. Его нет в Аиде...

   -И...как там?

   -Жутко, Заря. Жутко и...ужасающе холодно.

   -И это говоришь т ы?

   -И одиноко ещё.Вокруг - тени, тени, тени, и чудовища, и химеры, и реки огненные, а кажется - такая пустыня... Высасывающая пустыня. Поневоле засомневаешься в собственном существовании...Пустыня - это самое страшное в Аиде...

   -Я знала, что его нет в царстве мёртвых. - Эос прводит изуродованной рукой по лицу.-Мне сказал Танатос. Он не получил души моего сына...

   -Он теперь долго не получит чьей-либо души, и старику Аиду придётся искать ему заместителя.Эта железнокрылая тварь осмелилась мне угрожать...Так вот, я прошла в е с ь Аид, засомневалась в собственном бессмертии, и в конце концов потревожила покой самого царя подземного мира.

   -Дядя - сказала я ему -дядя, помнишь, как было весело во время твоего последнего визита на Олимп, когда ты хвастался тем, сколько подданых заполучило твоё государство во время Троянской войны.Не знаешь ли ты, где может быть царь Эфиопский Мемнон?

   -Ни среди живых, ни среди мёртвых, о дочь моего брата,- с видом безумца засмеялся он, кликнул Гипноса, глотнул что-то из его чаши и провалился в какой-то странный сон, и.как я ни билась, всё же не смогла его разбудить.Потом я затосковала по солнечному свету и ринулась прочь из царства смерти...Стикс замёрз, на берегу его сидел печальный Кербер и тоскливо выл на огромное, скованное пространство, на эринний, которые питались вмёрзшими в лёд обезумевшими, что пока не стали тенями, вырывая тёплые кровоточащие куски из ещё трепещущих тел. Я пристрелила нескольких, пригрозила Керберу, который, глухо взрыкнув, двинулся было по моему следу, и пошла, оскользаясь , по оцепеневшим воротам смерти.

   -На это способна только ты...

   -Брось. Я - из семьи олимпийцев, и за мной, как никак, всем мерещится тень моего несносного отца...

   Кстати, я принесла тебе подарок...

   -Не надо - морщится Эос, а я брезгливо вздрагиваю, глядя, как из-пол шёлкового свёртка мёртво ударяются об пол змеи, безжизненные, чёрные, кольчатые, и оттого не менее отвратительные.

   -Когда-то от красоты её пробивалась к солнцу трава...

   -Да, пока сердце её не стало прибежищем зла, ещё более отвратительного, нежели можно снискать в глубинах Олимпа. Солнечное сердце выростило чёрных змей...

   -Забери..чудовище нельзя победить чудовищем

   -Но я побеждала,Заря, и не жалею об этом.Я вернула тебе и божественный атрибут, но ты расколотила его о ту проклятую игольчатую стену.

   Теперь тебе придется взять мой.атрибут...

   -Но этот ужас...

   -Каждый раз, когда ты будешь вынимать это окостеневше-трупное лицо из пропахшего тленом мешка, вспомни, как на нём играл солнечный свет,переливались блики оливковой листвы,а мёртвые губы были напоены мёдом, я в глазах тягучими синими звездами переливалось желание.Но это будет только для тебя....Всех других оно будет убивать.

   Ну прощай, меня хватятся, и первым вспомнит о любимой дочери этот выживший из ума пьяница, а мне бы не хотелось попадаться ему на глаза...

   -Постой, ты прошла аид и знакома со всеми..

   -Здесь я ни с кем не знакома, Заря, здесь другой хозяин,.Да поможет тебе любовь...

   Она исчезает в дверях, высоченная, золотая, как

   стремительная, янтарная молния,и с грустью бросает

   на Эос взгляд такой синевы...что там тихие васильковые ночи! Вначале мира была такая синева,у истоков всего на свете струился этот непобедимо-синий поток, вылепливая души - крылатые,беспечные в своём величии и великолепии. Позолоченные веки прикрывают тяжёлое синее пламя очей,и,как отзвук далёкого грома, слышен олимпийский шёпот:

   -И если встретишь настоящего хозяина - зови меня.

   Она растворяется в шелестящей, наполненной светляками тьме, но в комнате ещё долго присутствует стремительная вкрадчивость движений опасной хищницы, лукавая полуусмешка крутовыведенных губ, да запредельная, надмирная синева взора, куда ознобно даже заглядывать.

   -Воительница Афина...-как в тумане, говорит Эос. -Она одна защищала меня. Одна против всех...

   -Я попала в живую и вечную легенду -я пробую

   улыбнуться, но губы вздрагивают от подступающего плача. -Олимпийские боги среди нас. Складывают розовые крылья, приносят амулеты, от которых - мороз по коже, веселятся и гневаются, и ищут самое дорогое, что было у них на свете - своих детей. Знаешь, розовопёрстая, а я,похоже, нашла

   Мемнона...

   Минует ещё один день, и ещё одна ночь, и вот уже мы- на рассветном лугу, лежим на влажной траве и

   смотрим на звёзды ,и горящие пальцы Эос подживают, обвязанные какими-то колючими клейкими стеблями с маленькими белыми цветами.

   Над нами - снежное от звёзд небо, а далеко-далеко на востоке робко пробует разгореться тонкая шафрановая кромка,а Эос поворачивает ко мне лицо с непросыхающими дорожками слёз.

   -Скоро я увижу его.

   -Там Зверь...-содрогаясь, говорю я.-Там Зверь,

   Служащий своему Господину, и я не знаю, который из них ужаснее.

   -Со мной эгида Афины, дитя, и я - из семьи олимпийцев.

   -Заря...-тихо говорю я.- Своим светом ты прогоняла чудовища Аида, но там то, что страшнее Аида. А ещё там - фотографии моих одноклассников, приготовленные в жертву. Такой жёлтый, рассохшийся шкаф, и на нём -глаза, глаза и улыбки, и косы, и остро отутюженные воротнички ,и банты эти капроновые,и вертолёт синий...Алиска Петряшова, такая, что глаз не оторвать, и Корзик с

   этим вертолётом, и с букетом, больше его самого, и Вовка Попов с новогодней ёлкой в обнимку.Заря, их приготовили в жертву, но среди них почему-то нет меня, и я не понимаю, почему, а твой Мемнон на картине кажется усталым странником, но на самом деле он - тяжело раненный спящий воин, спящий между жизнью и смертью, вот почему его нет ни в царстве жизни, ни в царстве смерти. Тебе нужно будет его разбудить...

   -Я разбужу, девочка, -Эос изуродованными руками вытирает щёки, счастливо смеётся.-Уж своё-то дитя я разбужу. Ты только взгляни, какая здесь заря!

   Снежно-звёздное небо поблёкло, пригасило свою глубину и тайну, и в широком шафраново-розовом свете по лугу бежит девочка лет пяти. При ней не было золотого кувшина, просторно и радостно она льёт самоцветную росу из рукавов домотканого платья и заливисто смеётся, глядя на влажные отступающие тени.

   -Совсем ребёнок -качает головой Эос.-Боже мой, совсем ребёнок...

   Девочка останавливается перед нами, и её туго заплетённые русые с рыжиной косицы пахнут рассветной свежестью, на крохотных золотисто-смуглых руках розовеют цыпки ,а босые пятки полыхают мокрой зеленью молодой травы. Глаза её

   облачны, дымчато-серы, но сквозь эту невозмутимую серость пробивается синева отчаянная. Резкая, режущая, совсем как у воительницы Афины, и неустрашимая, как у лучшей из канувших в забвение олимпийцев. Минуту ребёнок, льющий из рукавов утреннюю зарю, разглядывает нас с настороженным любопытством,

   но вдруг глаза её вспыхивают той самой просинью,

   которой обожгла меня Паллада:

   -Ой, киса! Кис-кис! А можно погладить?

   -Можно - мягко засияло лицо Эос, а её бессменный страж, сопровождавший нас во всех путешествиях, чёрной вольтовой дугой выгнул спину, а из глаз его пригоршнями сыпанули зелёные звёзды.

   -Не бойся - улыбнулась Эос. -Я сняла его с костра в Лионе, где эти негодяи доминиканцы решили сжечь его, заявив, что он - воплощение одного из демонов. Он бился в железной клетке над костром, а я прошла сквозь стражу и разогнула прутья, а он упал мне на грудь, и в его мяуканье я различила почти детский плач. Так мог плакать истерзанный ребёнок ...

   -Там...было страшно? - тихо шепнула девочка-Заря.

   -Там было очень дымно, дитя,- отозвалась Эос, гладя русо-рыжие косы; меж пальцев её вспыхивали и гасли розовые звёзды, а взгляд стал печально-обиженным, и вовсе не олимпийским. -Сквозь дым я подняла глаза к бледному небу, по которому медленно катилось солнце, которое уже не принадежало моему брату, огнеокому Гелиосу, ибо власть его осталась в прошлом. Я бросила на дорогу несколько розовых звёзд, которые превратились в лепестковые огни, окружившие нас защитной стеной, затем сбросила надоевшие деревянные башмаки, понимая, что вот сейчас они помешают мне, и стала спускаться по склону, заросшему пижмой и лютиками к близкой реке.

   Брызжущая ядовитой слюной и непроглядной тьмой человеческая ненависть осторожно кралась следом, втягивая в чудовищные лапы неотточенные когти.

   -Ведьма!- послышался захлёбывающийся, умирающий визг, и, обернувшись, я увидела толстуху в полосатом, бьющуюся в истерике в коричневой, с кусками навоза пыли. Мышиного цвета волосы её были размётаны, а глаза были мертвы и напоминали

   чудовищных дохлых жуков.- Не на костёр, так в реку! Связать её!

   Я ступила на серебряно-серые речные волны и пошла по ним к дальнему обрывистому берегу. Чёрный, тяжёлый сгусток ненависти и вражды пульсировал за моими плечами, а безумная захлёбывалась стремительно льющимся криком. Малахитовые космы водорослей льнули к моим ногам, но идти было легко, легче, чем по пыльной, горячей земле. Чьё-то пение пронзило воздух, как серебряная стрела, и задрожало в белесом, выцветшем небе, и заныло под сердцем. Безумцы, живущие мукой и смертью, остались далеко; я прошла через тёмную пасть воронки, скрытой под безмятежностью водной глади, и остановилась перед

   сыпучим рыжим обрывом. На краю обрыва, в ртутном дрожании капель, в одеждах, как морская 

   трава, сидела певица. Серебряное дрожание воздуха усилилось, сердце забилось сильнее, вкрадчивые, тягучие, как пучина, глаза были устремлены на меня.

   Я улыбнулась...

   -Орфей пел лучше, речная...

   Пучина засветилась, и медленно погасла, певица откинула с бледных плеч пропитанные водой пряди,

   запахло песком и илом, сере6бряное звучние умолкло

   -Ты знаешь? - тонко, совсем по ребячески спросила она, а потом, вглядевшись, утвердительно произнесла:

   -Ты знаешь...

   -И он своей песней дарил жизнь, а ты - безумие и смерть.

   -Но ведь мне не удалось убить тебя или свести с ума - она жалко улыбнулась и до хруста сжала в руке перламутровую ракушку.- Может быть, это никому не удастся...Здравствуй, предвечная,- и она раскрыла перловицу, протянув мне крохотную речную жемчужину. Я засмеялась:

   -Какие у вас недобрые края! Только что меня собирались сжечь и свести с ума. Мир четвероногих тварей нсмного лучше.

   -И потому ты спасла одну такую тварь - утвердительно кивнула она.-Твоя беда в том, что ты не можешь пройти мимо страдания...

   Звенел воздух, полный зноя и стеклянных слюдяных стрекоз, мурлыкал кот, уткнувшийся мне в плечо, ртутно поблёскивая, влажно дышала река, храня в омутной глубине свою печаль и маленькие тайны, далеко-далеко на горизонте, казалось, парили прямо в небе округлые сиреневые холмы...

   -Этого слова нет вокруг, речная, - сказала я, присаживаясь рядом с ней. - Оно известно только

   людям, таким созданиям, как он, - я кивнула на спасенного,- да бывшим богам, заблудившимся в

   чужом времени. Но я не об этом, мне нужен мой сын,

   Мемнон.

   Зелёная пучина глаз снова вспыхнула и померкла, речная сирена что-то смутно пробормотала и опустила взгляд вниз, на кромку прибрежного песка.

   - Если ты, потешная речная сказка, узнала меня, значит, ты знаешь, зачем я тут.

   она.-У тебя на лице всё ещё остался розовый отблеск твоего былого...Я не знаю, где твой сын, но я знаю, кто может указать тебе путь...

   Эос помолчала, окидывая взором луг с самоцветной росой, девочка-Заря , затаив дыхание , прильнула к её коленям, и в лице богини проступило почти человеческое страдание...

   -А потом была дубрава, дитя моё, дубрава и ночь, и поляна, заросшая белым кипучим дурманом, и лунный свет...Сирена, указавшая мне путь, дала мне проводника - крохотный болотный огонёк, который плыл впереди меня от самого берега реки, и погас только здесь, в глухих дурманных кущах. Спасённый мною зверь не слезал с моих плеч.

   -Госпожа,- мурлыкал он,- госпожа, тёмное место, тёмное, дурное, госпожа, идёмте отсюда!

   -Селена - сказала я, не слушая спсённого, вглядывясь в низкую голубоватую луну над головой,- узнай меня, Селена...

   Лунный диск надо мной рассыпался на тысячу осколков, и из осколков выглянул не печально- прекрасный лик Селены, сестры моей, а ухмыляющееся старушечье лицо.

   -Здравствуй, предвечная, - старуха картавила, в изуродованных чертах её была непонятная ненависть, - твоя сестра была умней и осталась в старом мире, в книге, страницы которой сожжены.

   А ты не побоялась явится сюда даже после того, как у тебя отняли Божественный атрибут...Но как ты глупа, розовопёрстая! Ты явилась без приглашения, но ни человек, ни прежний бог не могут явиться в наш мир без разрешения Хозяина.

   -Надо мной никогда не было хозяев, - лунный свет вдруг стал колючим, ледяным, и мои изуродованные пальцы занемели от холода.- Даже Зевс не смел себя так называть. Я из рода Первых, вышедших из Хаоса и построивших этот мир, я...

   -Но теперь это мой мир, мой мир, в котором всё и вся подчиняется мне, а я знаю всё и обо всех.Ты пришла ко мне, Заря, чтобы узнать судьбу своего сына, не мёртвого и не живого, - знобящий шёпот раздался сзади, а поляна, цветущий дурман и деревья вокруг вдруг покрылись колким инеем. Хрустящей,

   снежно-белой стала ночь, а старушечий лик, вздрогнув, снова превратился в луну.

   -Я говорю с тобой, Заря, и это невежливо - не отвечать мне.

   Спасённый мною зверь затих, стал комом смёрзшейся шерсти, и я укутал его в плащ, а потом обернулась. Хозяин мира сидел на плоском ледяном камне, и, прищурившись, смотрел на меня. Тёмное, улыбчивое лицо его уродовал след молнии, как след проклятия, и я прочитала повесть его жизни по этому следу, и по жуткой, желчной улыбке.

   -Ты угадал, падший, я дёйствительно явилась за сыном, - устало ответила я. - Но ни в одном из миров, которые я прошла, я не спрашивала приглашения их хозяев.

   -Гордыня, гордыня, - засмеялся темнолицый, - не из-за неё ли ты лишилась божественного атрибута. И как только любовь поселилась в столь гордом сердце.

   -В твоём же поселилась ненависть... Где мой сын, Князь мира?

   - Он спит, Заря, - темнолицый загадочно улыбался. - Он спит в ином веке. Признай меня своим Господином, и я научу тебя, как найти и разбудить его.

   -Но ты не Господин, ты - слуга, - просто ответила я. - Слуга своей ненависти, своего безумия и обиды. У тебя на лице - след этой обиды, и тысячи лет ты живёшь только памятью о ней. Какой же ты Господин?

   Лицо его стало каменной маской, затем упало и рассыпалось на тысячу осколков, одежды зашуршали по траве. Он подымался медленно, он заполнил всё вокруг и закрыл собой полнеба, и, наконец, превратился в одну чудовищную тень.

   -Я верну тебя в Хаос, - ласково, по-домашнему сказала тень.

   -Не ты создавал, не тебе и возвращать, - засмеялась я. - Где Мемнон?

   -Отдай мне тварь, что спит на твоей груди, и я скажу, где твой сын.

   Замёрзший зверь вздрогнул, испуганно завозился и затих.

   - Живое принадлежит живому, мёртвое - мёртвому, - ответила я.- В твоей вечной жизни есть один недостаток - твоё мёртвое сердце. Как может такое сердце владеть живою тварью? Ничего ты не получишь; если ты не хочешь ответить мне, где Мемнон, я поищу других.

   -Но ты почти уже нашла своё дитя, Заря. Твой путь подходит к концу... Но скажи мне, каково это - утратить Божественный атрибут?

   - Скажи мне, каково это - получить удар молнией в лицо? - вновь рассмеялась я. - Каково это - со сломанными крыльями падать в чёрное ущелье под ударами блистающего меча. Я прочитала повесть твоей жизни, прочитала и поняла. Ты не внушаешь страха, ты не внушаешь ничего, кроме сострадания и жалости.

   Воздух стал плотным, густым, удушливым, слева мелькнуло и вонзилось в хрустящую траву что-то, похожее на чёрную молнию, кот испуганно завозился на груди.

   -Ты плохо встречаешь гостей, Князь мира, - и я махнула рукой.- Прощай.

   -Сострадание - вот твоё проклятие, Заря.- холодно выдохнула тень, и на землю с плеч её посыпались звонкие заиндивевшие звёзды.-Сострадая всему и вся ты перестала быть одной из предвечных. Я накажу тебя этим состраданием. Ты получишь сына через сострадание ребёнка, который, пожалев тебя, отдаст за твоё заблудившееся во времени дитя самое дорогое, отдаст моему порождению.

   И ты будешь всю свою вечность помнить об этом...

   Меркли звёзды, и воздух наливался светом, как яблоко - спелостью, и розовый отблеск трепетал на траве, и розовый свет лился от волос ребёнка, а смоцветная роса звенела в высоком узкогорлом кувшине, и в удивлённых глазах девочки-Зари отражалось утреннее, с лёгкими мазками перистых облаков, непостижимое небо.

   -А дальше? - прошелестел замирающий шёпот, и крохотная серая пичуга вспорхнула из мокрой травы и ринулась в пробуждающуюся даль.

   -А дальше я покинула ту поляну, дитя. Признаюсь, это было нелегко... Там было холодно и больно, и это существо...Оно смеялось, оно смеялось мне в спину, и слова его звенели, как ледяная ночь: "Ты будешь жить с этим, ты слышишь, угасшая Заря?

   Ты ещё запросишь пощады...".Потом я долго шла по лесу, и цветы опутывали мои ноги, и листья трепетали в волосах, и плач замерзал в горле, и я нашла лучезарное озеро со светящейся водой, и вошла в него. Звёздная спираль отражалась в нём, звёздная спираль, уходящая в ясную малахитовую бездну, и со дна бездны, колебля затихшую гладь, послышался тихий голос, схожий с лесным эхом. Я замерла, почувствовав перед собою колодец времени, и кот испуганно вцепился мне в плечо. Я всегда узнавал колодцы, ибо когда-то давным-давно Хронос был влюблён в меня, и научил путешествовать по временам, и я находила колодцы и на вершине вересковых холмов, и в песке удушливых пустынь, и в заливных туманных лугах, где дышит жизнью каждая былинка, и каждый цветок поёт, храня в глубине полуденный свет.

   -Мы сейчас немного полетаем, - я погладила дрожащего зверя.- Ты не бойся, это не больно, это очень красиво. Зверь что-то недоверчиво пробормотал и ткнулся мне в ухо, а я разбила руками звёздную спираль, и голос из бездны стал тише, прозрачнее.

   -Держись, спасённый, - вновь шепнула я коту, уходя с головой в сияющую глубь. - Кто знает, может быть это - в последний раз... Так я появилась здесь, дитя...

   Девочка -Заря слушала, не отрывая глаз от Эос.

   -Когда ты найдёшь своего Мемнона, ты уйдёшь?

   -Не знаю, дорогая, - покачала головой Эос.-Возможно, найду где-нибудь тихий уголок и поселюсь в нём. Я очень устала.

   -И ты больше никогда не будешь богиней?

   -Никогда, дитя моё. Но это не страшно.

   -Девочка вертела в руке узкогорлый

   кувшин, и о чём-то думала, глядя на Эос.

   -Возьми, - вдруг сказала она, протягивая богине сверкающий сосуд. - Возьми, вспомни прошлое, вспомни, как это бывает - пробудить землю. Пожалуйста.

   Эос осторожно приняла кувшин, и золотые блики заиграли на её потрясённом лице. Она пошла по траве, не касаясь её, рассыпая самоцветы по замершему лугу, и за спиной её вспыхнули и затрепетали крылья, явившиеся ниоткуда. Я следила за ней, ставшей для меня всем на свете, и знала : я освобожу ей Мемнона, даже если это будет стоить мне жизни...

   * * *

 

   Музыка разлита в густеющем воздухе Майского парка, сладко пахнет какими-то мелкими белыми цветами, которые, как пена, дрожат над высокими клумбами , печально перемигиваются далёкие огни сквозь клейкую листву. Лиственная кружевная ,на фоне голубоватого фонаря, тень дрожит над скамейкой, где отдыхаем мы после вечерней дискотеки в "Юности", и Алиска, положив голову мне на колени , глотает сливочный пломбир, Вовка

   курит "Космос", Корзик вертит в руках маленькую японскую игрушку - пластмассовый "смехотунчик".

   -Герцовская с рокерами водится - загадочно сообщает Алиска, облизывая вафельный стаканчик.-

   Сегодня к школе подрулила на "Яве", в чёрных штроксах, в коже, фу-ты ну-ты /Лена Герцовская, первая красавица школы, выпускница, была известна своим давним увлечением мотоциклами и мотоциклистами/.

   -Мне после восьмого "Минск" обещали,- Вовка по-взрослому сплёвывает в сторону, -Только они, если аттестат увидят, - не то что "Минск", - минуты спокойной жизни не подарят. Ну не понимаю я эти логарифмы долбанные!

   -Это они тебя не понимают, - ехидничает Корзик.-Я лучше пять контрольных решу, чем одно сочинение накарябаю... Кстати, изловил я Кульбу,- оборачивается он ко мне.- В туалете.

   -Ну и как?

   -Дерьмо дерьмом. Я его пальцем тронуть не успел, так он от страха навонял. Я его башкой в унитаз ткнул, а он пищит, вырывается. Ты, говорю,Зайцеву забудешь навсегда. И забудешь, как рванью её называть, с лестницы спихивать, сумкой её в футбол играть. А вспомнишь, так я тебя в этом же толчке и утоплю. А он нюни пустил, класснуху вспомнил, папочку-доцента. Я ему пенделя дал и смылся...

   Так что с тебя причитается.

   -Вот тип, ничего бесплатно не делает! -Алиска дожёвывает вафельный стаканчик.-Щас кассету

   выпросит с "Аббой" своей осточертевшей.

   -Отстань,- отмахивается Корзик, подбрасывая на ладони "Смехотунчика".-Почитай что-нибудь, -

   обращается он ко мне.

   -Ага, " Сатану" там, или "Трус и воробьиная душа"- веселится Алиска.- Асадова, в общем. Не может Корзик без Асадова.

   -Я другое прочту. Это не Асадов, и не те слезливые, девчоночьи, что из песенников. Это...

   Дайте Родину хоть контрабандой,

   Привезите мне лист лопушиный,

   Зачерпните стеклянною банкой

   Самой жгучей, как юность, рябины.

   Я лежу в полевой хирургии,

   И стоит у больничного входа

   Тихий ангел далёкой России

   В ароматах карболки и йода.

   Я болею вторую неделю,

   Я солёные слёзы глотаю,

   Привезите любую Рассею,

   Я в ней гордую Русь угадаю.

   Привезите сияющий Север,

   Крик пичуги, взлетевшей высоко,

   Подмосковный заплаканный клевер,

   И приморие Владивостока.

   Чтоб взошли соловьиные ночи

   Вместо ржавого солнца в зените,

   Привезите мне серые очи,

   Контрабандой вручите...

   В густом медовом воздухе повисает прозрачная тишина, и знобко от этой тишины, и хочется плакать, и соловьиный свист захлёбывается в тёмных кронах смолкнувших деревьев. Корзик стискивает рукой "смехотунчика", Алиска замирает, и кошачьи глаза её начинают чуть светится, Вовка отбрасывает сигарету, и падучей звездой она исчезает в мокрой траве.

   -Чьё это?

   -В альманахе прочла, афганском, там авторы - воины-интернационалисты. Многие - уже погибшие.

   -А на нашей улице Серёга Шанин погиб,- тихо говорит Алиска. - Мать его, тётя Нэля, за одну ночь

   седой стала.

   -Будь мне восемнадцать, я бы сам в Афган рванул,- мрачно сообщает Вовка. - Я бы этих чучмеков...

   -Ты на брусьях как сосиска болтаешься, три раза подтянуться не можешь, какой тебе Афган. - смеётся Корзик. - Кстати, я выяснил, где Кобрин сыночек учится - подмигивает он мне.

   -Не надо...

   -Надо, надо! - сердито верещит Алиска.- Мало с нас одной истерички, теперь ещё и эта ... Кстати, штурмбанфюрер потише стала, и даже мокрой тряпкой по ногам не лупит. С чего бы это?

   -Кузя напугала, - кивает Вовка Винни Пух в мою сторону.- Замок взломала, вертолёт похитила с лётчиком, вёдра, швабры, и - дёру. Кузю кто угодно испугается, когда...

   Корзик молча отвешивает ему подзатыльник, и Винни Пух застывает, оглушённый.

   -Вас понял, - печально-торжественно заявляет он.-Вину свою осознал, раскаиваюсь, прошу прощения, обещаю исправится...

   -Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?- хихикает Алиска. - Ладно, народ, давайте по домам, а то уже башка трещит...Кстати, выпускник - двадцатого.

   -Двадцать пятого,- шепчу я, чувствуя внезапно подступающую дурноту. -Двадцать пятого, как же, объявление висело...

   -Переиграли, переиграли - радостно верещит Алиска.- Точно двадцатого, мне Танька Беликова сказала, у неё сеструха в 10-м "Б"...Эй, ты чего?

   Я молчу, пытаясь обрести равновесие, земля перестаёт колыхаться под ногами, фонари вновь добродушно подмигивают сквозь листву.

   -Тебе плохо, что ли? Корзик, проводи! - командует Алиска.- Проводи, а то в Десне утоплю!

   Корзик длинно цыкает сквозь зубы, хватает мой продранный пакет, и мы спешим к парковым воротам, оставляя позади смеющуюся Алиску и солидного, обстоятельного Попова. Семицветная радуга фонарей остаётся позади, и теперь над нами - мелкие снежинки звёзд, и дивно это кажется - зимнее небо в начале июня, а под этим зимним небом - сонные цветы, и молчаливая листва, и громадные дремлющие дома. Петляя переулками, мы выходим на окраину, на улицу Васильковую, и, как в море, окунаемся в её густой синий воздух.

   -Странно, - Корзик замирает на месте, разглядывая мерцающие из мрака, как белые клавиши, стволы яблонь за ветхими палисадами, лёгкие, будто летящие голубятни, тонкие журавли колодцев, и всё это - в тихой колыхающейся сини. - Странно, здесь даже ночь другая...

   - Другая-другая, - улыбаюсь я, выхватывая у него пакет с книжками, - здесь всё в сказку превращается, тёплую и ласковую, как в раннем детстве. Сюда и гости приходят, ты не представляешь, какие гости.

   Боги...

   Корзик не смеётся, не дразнится, как обычно, а внимательно слушает, и, кажется, что в темноте я вижу ржаные радостные веснушки, усыпавшие его

   ребячески-любопытное лицо.

   -Ну вот, - огорчённо вздыхает он. - А у нас гости - алкаши одни , из коридора бабкино зеркало спёрли и пропили. Красивое, круглое, в раме бронзовой витой, а в глубине будто озеро зелёное колышется... И кота нашего прибили, я узнал, кто, все окна повышиб, пока они на рынке у хачиков гнильё перебирали, пусть стеклят, сволочи... Смотри, смотри!

   Маленький беспокойный соловей на ветке казался серебряной блесной в густом потоке ночи, вот он замер, и сапфирово-синий воздух вздрогнул от заливисто-радостной трели.

   -Странное место, - Корзик продолжал оглядываться. - Красивое и... силы непомерной. Знаешь, я фильм видел, "Сталкер" называется, там после прилёта инопланетян место одно на земле осталось, "зоной" его назвали, происходило там всякое, только злое происходило... А здесь, здесь зла нет, я это чувствую, и ещё чувствую, что если бы умер сейчас, то непременно бы обратно вернулся, сюда... Скажешь, шиза?

   -Ну улицу то не зря Васильковой зовут - улыбаюсь я. - А что бы ты сделал, если бы в месте этом, как ты сказал, силы непомерной, встретил однажды того, кто живёт тысячи тысяч лет, почти вечность живёт, кто все эпохи, все страны, все войны прошёл, и всё на свете знает, и ничего не боится, потому что... не человек. Что бы ты сделал тогда?

   -Все войны? - задумчиво спрашивает Корзик. - И Отечественную?

   -Все-все.

   -С дедом встретится попросил бы ...У меня дед в сорок втором погиб. Двадцать ему было, командир звена...На трухлявом "харрикейне" против "мессеров" вышел. "Яки" только в середине войны появились, а в начале были "харрикейны", "мессеры" их жгли, как спички...И могилы не осталось...Я б сказал ему: Не имеешь права умирать! Не имеешь права гореть вот так, заживо, тебя же любят, любят и ждут! Я бы придумал что-нибудь, я бы приказ отменил, я бы сам в этот чёртов "харрикейн" влез, только бы о н в живых остался! Я бы...

   Тихо скрипит покрытая дранкой дверь, жёлтый квадрат света пронзает густую васильковую мглу, на пороге в золотистом дверном проёме - бабушка с котом на плече, она подслеповато щурится.

   -Иди- ка сюда, иди... -машет она рукой. -Полуношница, невеста полуношная. Иди- ка сюда, всё тебе теперь будет, и парк, и речка, и гуляние. Иди сюда...

   Корзик бесшумно исчезает в шиповниковых кустах, я проскальзываю на веранду мимо рассерженной бабушки, и припадаю к ковшику с ключевой водой, и леденят нёбо, и рассыпаются у самых глаз жёлтые колодезные звёзды, и ознобно-печально становится на сердце после Сашкиного рассказа...

   * * *

 

   Где прячутся праздники? В глубинах нашей памяти, в глубинах судьбы, напоминая о себе т вишнёвым отблеском забытого на чердаке ёлочного шара, то чёрным, в бусинках, посверкивающим капроном воскресшего из недр комода карнавального наряда Ночи,, то поблёкшими листиками сладкой конфетной фольги, то пятнышками кофетти, однажды заметёнными за порог. Праздники детства светлые, смеющиеся, переполненные щенячьей радостью бытия, а не строгим одиночеством или пьяным разгулом, как праздники грубой взрослости. Эти праздники лежат на дне нас, и ждут своего часа. Они ждут своего часа, чтобы восстать в прежнем сиянии, когда нечем дышать от горя, когда каждый шаг - мука в предчувствии гибели, они ждут своего единственного часа, чтобы спасти от подступающей бездны...

   После знаменитого тридцать первого мая и визга нашей истерички Татьяны: "Кто не прочитает перечисленного, может не являться в сентябре!", мы ворвались в ликующий от свежести всего живого жаркий июнь. Наше детство, запутавшись в луговой траве, днями пропадало на берегу зелёной реки с круглым островом посередине, заросшим крупным клевером, и воздух густел, наливаясь зноем от запаха этого клевера, а детство заплывало далеко, аж к жёлтым кубышкам, и, переворачиваясь на спину, замирало в речной воде , всматриваясь в глубокое улыбчивое небо. Вечерами озеро гасло медленно, лениво, остужая закатные сполохи, а мы, съезжая с ржаных сыпучих обрывов, с нетерпением ждали выпускного. Как узники - свободы, как приговорённые - отмены смертной казни, во так и мы ждали чужого выпускного, чтобы, побывав на нём, хоть каплю вкусить той взрослости, которой были сопричастны старшие...

   Я несколько раз побывала в каморке штурмбанфюрера, и каждый раз для этого находилась причина - побелка для штуктуров, швабра, ведро. Три раза в неделю мы с Алиской, Вовкой и Корзиком ходили на практику, которая заключалась в уничтожении беззащитной травы в несчастном школьном палисаднике и в "помощи" ремонтникам, приактивном участии которых мы постигали прихотливые комбинации ядрёного русского мата. Фотографии на жёлтом потрескавшемся шкафу всё также беспечно сияли улыбками, но среди них появлась и моя фотография, и почему-то я облегчённо вздохнула. Что бы ни готовила мне судьба, - я буду вместе с теми, кто мне дорог. В ту пору в жизнь мою вошёл неожиданный и страшный сон. Снилось мне, что глухим и мрачным коридором я спускаюсь в глубину, в паутину небытия, и последние звёзды, вскрикнув, умирают в замолкших колодцах,а я шагаю по тишине и забвению. Невидимый песок, едва шурша, стекает со стен где-то рядом, будто работают чудовищные песочные часы, а я иду, и воздух становится плотным, тягучим, и пахнет пеплом, и сердце щемит от непонятной боли.

   Просвет впереди становится шире, коридор паутины и забвения выносит меня в классную комнату, новенькую, только что отремонтированную, как перед Первым сентября, выкрашенную в болотно-зелёный цвет. За высокими партами сидят мои одноклассники, сидят слишком чинно, слишком прямо для живых людей, скорее всего они - куклы, заведённые для какой-то драмы. У чёрной, глянцевой, покрытой логарифмами доски я вижу Татьяну, нашу истеричку Татьяну, прикладывающую мятый платок к опухшему лицу, и Кобру в неизменном костюме цвета жирного чернозёма. В замершем классе какой-то пыльный свет, столбы пыльного света плаваю в воздухе, и в этом кружении пыли я вижу три алых[ гроба, вплотную придвинутых к сияющей логарифмами доске, три восковых детских лица на кружевных подушках с увядшими гвоздиками и Чекедовскую в чёрном, с чёрным же бантом на плече, стоящую за кафедрой. Я почему-то никак не могу пробиться вперёд сквозь вязкий воздух и разглядеть лица троих мертвецов, и тогда я начинаю со страхом вглядываться в застывшие клоунскими масками лица одноклассников, гадая: кто же, кто? Я бросаю взгляд на солнечную, с тенью черёмухи, парту Корзика, и не нхожу его там, и с болью едва узнаю его живое, лукавое лицо в одном из жёлтых лиц на подушке крйнего гроба - так изменила смерть его летящие, беспокойные черты.

   -Сашка! - кричу я, и голос мой катится по пустому классу с заведенными марионетками вместо учеников, ударяется о стены и раненым эхом возвращается ко мне. - Сашка, как же так, мы же в парк собирались, мы же...- и тут же в непередаваемом ужасе замираю, потому сто в двух других лицах я узнаю лица Алиски,и Вовки Попова, Винни Пуха.

   Мир начинает кружится вокруг меня, сотни серебряных горнов поют где-то неподалёку, а я пробираюсь вплотную, я плачу навзрыд, я глажу восковые, чинно сложенные поверх покрывал маленькие руки, цепляясь за знакомые заусенцы, я целую покрытые лёгкой желтизной ледяные щёки...

   -Ребята, - сквозь слёзы бормочу я, - вы зачем же, ребята, а выпускник, а... Вы зачем же...,без меня?

   Какая-то сила отшвыривает меня от дорогих мне мертвецов, и вот я уже - за длинной свежепокрашенной партой, и я - одна из марионеток, и на мне - коричневое, с жёстким воротником платье и ненавистный чёрный фартук.

   -И на повестке дня, - звучит во вкрадчивой, страшной тишине голос Чекедовской с кафедры, - и на повестке дня - вопрос о предателе. Погибли три наших товарища. Погибли бессмысленно и жестоко. Они были отданы в жертву сущности, которая долгое время обитал в нашем здании, сущности иного, так сказать, мира, и нам необходимо назвать имя предателя, и покарать его, покарать нашим беспощадным приговором.

   -Кузнецова, - слышится надрывное, и, пощёлкивая кривыми каблуками и поводя костлявыми ключицами, передо мной останавливается наша истеричка Татьяна. Худое остроносое лицо её тоже застыло в неподвижной маске._-Кузнецова, где ты была вчера после классного собрания?

   Я не помню никакого классного собрания, потому что жизнь кончается для меня, потому что восковые веки любимых опущены навсегда, потому что у ледяных, с желтоватым налётом, щёк, завяли даже гвоздики, потому что кружева тихо трепещут под порывами ветра у раскрытых в лето окон, потому что я тоже хочу быть такой же восковой, холодной, и никогда не вдыхать запах сирени, потому что я хочу навсегда лечь рядом с теми, кого любила в жизни и не разлюблю после смерти.

   -Ребята, - шепчу я,- ребята, я - с вами, - и рвусь изо всех сил, но проклятая, болотного цвета парта не даёт встать, удерживая на месте, а форменное платье превращается в корсет палача.

   -Кузнецова, ты слышишь меня? - высокий, стеклянный дискант жирной Чекедовской режет густой воздух.-Твою сумку нашли в подсобке,где обитало это...существо, и там же нашли три фотографии в траурных рамках, на которых были изображены наши погибшие товарищи, и на всех фотографиях имелись следы когтей. Там не было только твоей фотографии, а ведь вы всегда были вместе.

   -Не знаю...- тихо отвечаю я, безжизненно оглядываясь вокруг/какая красивая Алиска даже после смерти, и её точёный желтоватый профиль напоминает камею древних времён/.-Не знаю, но я только знаю, что спущусь сейчас в эту прокляфтую подсобку и сверну шею той твари, которая там обитает. Пустите меня! Дайте выйти!

   -Твари уже нет...- грустно вещает Чекедовская, и чёрня косматая родинка над её губой начинает двигаться, как некое чудовищное насекомое.-А предала их ты...

   -Я никого не предавала! - кричу я, выпрямляясь за проклятой, болотной, как ряска, паотой, обрывая невидимые путы.-Слышишь, мразь,никого! Я любила их! Мы всегда были вместе!Мы...

   -Но ведь ты сидишь за партой живой и здоровой, а они мертвы, и сейчас состоится торжественная панихида. Это ты называешь "всегда быть вместе"?-плавающий, тинистый, вкрадчивый голос Кобры обволкивет меня.-Ты расплатилась их жизнями и душами за то, чтобы о с т а т ь с я, и чудовище отступило, оставив тебе жизнь и душу. И ты можешь после этого ходить, дышать, жить?

   Я вздыхаю полной грудью,вытирая слёзы,выпрямляясь, смотря в узко поставленные змеиные глаза; само время замирает в классе, воздух и ветер останавливаются, и не слышно ничьего дыхания.

   -Если я совершила предательство - я расплачусь за него. Но вы, вы сами служили этому существу, вы - неутомимое, жестокое земноводное, похитительница чужих сыновей! Странник у вас на картине - это пленный воин Мемнон, и тварь, которой вы служили, заключила его в чужой образ, чтобы подарить тому, чьё имя я не хочу называть.

 

   Вы затеяли страшную игру, мадам, за ним пришла его мать, из тех богов, что вышли из Хаоса, и я не знаю , что станет с вами, когда вы встретитесь с ней лицом к лицу...

   Кобра медленно сжимается и утекает куда-то за угловой шкаф, её место заступает истеричка Татьяна.

   -Позор! - слюняво взвизгивает она.-Позор и поношение предательнице! Отныне ты будешь жить с этим! Отныне каждый день и час ты будешь вспоминать, ч т о ты сделала, и не будет тебе покоя! Не будет...

   -Родная, ты что, ты что?...

   Я кричу, завернувшись в липкое от пота одеяло, надо мной - мягко тлеющий зелёный ночник, и бабушка со стаканом молока в руке. В лице её - растерянность и безбрежная печальная доброта.

   -Попей молочка-то, попей, а романы эти свои полночные убери, а то как начитаешься, так потом во сне кричишь...

   Бабушка садится рядом, она - защита и радость, она - всё на свете, и я жадно хватаю гранёный стакан, и пью прохладное, с пенками, молоко.

   -А ещё не спишь и кричишь оттого, что в чёртовом доме днями и ночами пропадаешь - качает головой бабушка, поправляя павлинью шаль на плечах. - Нехорошее место, тёмное, над ним даже небо - без звёзд, а уж в траве-то - не светляка, не кузнечика.

   -Если бы ты знала, какие там звёзды! - мои зубы стучат о край стакана, я всё ещё вижу три дорогих мёртвых лица, и жирную чёрную гусеницу - родинку над губою Чекедовской.- Они и на небе,и в траве, а уж цикады звенят....Знаешь, как звенят! Как в раю звенели...

   -Ты уже и в раю во сне побывала - улыбается бабушка, и лучики морщин её светятся особым, присущим только ей, светом.

   - Не побывала, но знаю. И в саду и в доме в этом тепло, как в раю. Всё свежее, молодое, будто небом омытое, и такое ясное, чистое, праздничное, что дух захватывает. А в доме - она... . Сына своего она ищет, вот уже много-много лет, так и у нас появилась...

   -Что ж она его, родила и добрым людям подбросила, аль в приют сдала? - хмурит брови бабушка.- Морока с этими кукушками! Как дитё на свет появляется, - бегут, как чёрт от ладана, потом искать начинают...Кукушка она, подруга твоя новая, хотя на вид - царевна из сказки!

   -Бабуш, - я ещё крепче прижимаюсь лбом к её руке, пахнущей мятой и земляничным мылом. - Бабуш, а послезавтра - выпускник, можно, я сарафан джинсовый одену, который Тоня принесла? Он мне впору, только подогнуть чуть-чуть...

   -Постой-постой - удивляется бабушка, - ты что же, заранее решила школу закончить? У тебя же выпускной - через три года....

   -Да нет, мы нынешний выпускник посмотреть хотим, потом по городу погуляем...Праздник ведь...

   -Ага, праздник! - передразнивает бабушка. - Ночью - праздник. А на улицах - шпаны всякой, а в парке - пьяни...Не пущу!

   -Ну бабуш!

   -Не пущу, и всё! Взрослой захотела быть! Успеешь ещё, и нагуляешься, и настрадаешься, взрослость ведь - не только радость, а и слёзы, и горе великое...

   -Бабуш!

   -И чтобы я тебя больше у чёртова дома не видела! С ума ты с этой девкой сходишь...

   -Она - богиня, - в отчаянии шепчу я. - Из самых первых, тех, что из Хаоса...

   -В голове у тебя Хаос... И перестань курить в крыжовнике, а то деду скажу!

   Бабушка сердито поджимает губы, чайная ложечка позолочено звенит в молочном стакане. Расписная шаль павлиньими хвостами ложится на старенький абажур, и начинает светится, как забытая заповедная сказка.

   -Вот, чтоб шебутень всякая в голову не лезла, - бабушка медленно оправляет радужную бахрому.-Шаль-то мне ещё мать подарила, столько лет, а будто сейчас нарисовали, да не простыми красками - райскими, а развернёшь - страна волшебная.

   -Она - я бормочу, затихая, - она - страна волшебная...

   -Какая ж страна, глупая моя, родная, - шепчет, склоняясь, бабушка, и её глаз цвета переспелого крыжовника трогает изнутри какой-то печальный свет.-Да на дыбе она каждый день, на дыбе, а по улице проходит, такая боль от неё, что свет божий затмевает... Ребёнка, говоришь, потеряла? Да это ж то, для чего сердце человеческое рождается...

   -Нечеловеческое.

   -А,не всё одно! Так вот, выжгли в ней это сердце, а она - живёт, ибо сила в ней необоримая,и горе - до

   Неба. Так и живёт - в силе своей непомерной и горе непомерном. Не подходи к ней!

   -Ба...

   -Не подходи к ней! Без ума она, она в тебе помощницу и опору ищет, ты ж сама, как былинка, вьюга дохнёт - переломишься...Не подходи к ней, безумна она. По улице идёт - с травой разговаривает, с птицами, а горе-то над ней грозой колышется...И встречи искать будет - не ходи! И на пороге встанет - не пускай! И я не пущу. Я своё дело знаю. Я у дверей этих в гробу буду лежать, а не пущу! Не будет добра от неё, слышишь, не будет!

   Медленно погружаясь в мерцающий колодец с синей звездой на дне и не отпуская родной руки, шепчу сквозь застывающие слёзы: " Сына она потеряла".

 

   * * *

 

   Низкое закатное солнце сквозит сквозь малахитовый туман молодых листьев, одуряющее пахнет шиповник, в гулкой замшелой бочке, полной молодой дождевой воды, на самом-самом дне, вспыхивая, погасают маленькие золотые медузы.

   На полузаросшем крыльце - я , Эос и кот, и Эос напевает что-то тихо, гортанно, растирая пахучими травами изуродованные пальцы, и кот жмурится в ласковое закатное небо, а я сушу волосы после вечернего купания, с упоением вдыхая тонкий озёрный запах с привкусом лугового цветочного ветра и ила. В глазах моих всё ещё живёт трепетание стремительных бликов от разбивающихся о берег крошечных волн, упругое, розовое хлестание лоз по ногам, мелькание белых пяток Корзика в зелёной глубине/ когда я нырнула за ним, и всё вокруг на миг вдруг стал тоже зыбким, зелёным и пугающим/, и лицо Корзика в блеске капель, рыжее, злое, веснушчатое, и крик его над водой: "Не заплывай , дура, не заплывай к кубышкам этим долбанным, слышишь?! Крутит там... Вот заплыви ещё"!

   И заливистый смех Алиски,пьяной от солнца и света, и шелест рыжего песка родного берега, и басовитый матерок Вовки Попова, наступившего в коровью лепёшку... И смех, и трепет, и сверкание, и присутствие глубочайшей невиданной и неведомой радости, и я бережно беру этот день, луговой, сквозной, смеющийся, и опускаю на дно сердца, как драгоценный камень...

   -Хорошо мне возле тебя, - вдруг тихо говорит Эос и ерошит мои, ещё хранящие прикосновения волшебного озера, волосы. - Радостью веет...

   - А я всё чуда жду, с тех пор, как ты появилась,- смеясь, отзываюсь я.- И происходят ведь чудеса, происходят, и я - как будто в другой вселенной, и всё вокруг другое, и, самое главное, я уже почти не боюсь, я уже почти ничего не боюсь...рядом с тобой...

   Кот уютно мурлычет, и в салатовых зрачках его отражаются сочные лучи вечернего света, я свёртываюсь комочком возле Эос и утыкаюсь разгорячённым лбом в смуглое, со следами розовых шрамов, плечо богини.

   -Знаешь, а я и маленькая постоянно ждала чуда.

   Я много читала, мне казалось, что книги - только оболочки, только мёртвые коконы, которые держат в себе тех, кого я люблю...Это, как в плену, или заживо в склепе, или даже хуже...Мне казалось, что стоит сломать, просто сломать эти скучные бумажные крепости, и на волю выйдут они, такие родные, и поселятся возле, и уже не будет грустно и одиноко.

   Знаешь, я влюблялась во всех прочитанных, и уже придумывала им другую жизнь, жизнь, в которой бы был я, а когда надежды почти не осталось, одна из крепостей вдруг разрушилась и выпустила тебя....

   Но ведь ты - не из книги, ты из всего, что было до книг, до городов, до царств... Ты - из Предвечного.

   А вот чего я не понимаю, совсем не понимаю, так это

   то, почему ты не узнала ни сестры своей, Селены, ни брата, Гелиоса. Ведь Солнце и Луна остались прежними! А подземный мир, царство мёртвых, Аид, я ведь помню, ты рассказывала, как боролась с Танатосом за сына! А...

   -Ничего не осталось прежним, дитя, - тихо отзывается Эос.-Ничего. И прежнего Аида больше нет, и Селены, и Гелиоса, и Танатоса. Они могут придти сюда только как отголоски прошлого, как смутные воспоминания о прежнем блеске, свете и тьме, Луна, Солнце, Смерть больше не в их руках, здесь властвуют другие...

   Ледяной сквозняк вдруг неведомо откуда появляется в саду, тело охватывает будто осенняя дрожь.

   -Хозяин?...

   -Он называет себя так, хотя в его ведении - только тьма и смерть, - грустно улыбается Эос. - И он не всегда был Хозяином...

   -Зверь...- я сглатываю неведомо откуда взявшийся колючий ком. - Зверь служит ему!

 

   - Они все служат ему, - шепчет Эос.- Все, кто пытается убить смех, радость, полноту бытия, кто пытается умертвить жизнь...Они, дитя моё, может быть, даже не сознают, кому они служат, но служат они ему. Но ты не бойся их, они не всесильны, ибо на другом полюсе бытия - свет, и у этого свет есть владыка...

   -Ты...

   -Я никогда не видела его, девочка, никогда, знаю только, что из Хаоса мы вышли благодаря ему, что он вылепил нас, и зачем-то наделил божественной властью, и оставил нам землю, небо и море, а затем отнял эту власть... Он прав, мы не заслужили, мы ничего не заслужили...

   -Но ты то заслужила! И крылья...

   -Я отреклась от них, дитя, - качает головой Эос.- Я сама отреклась от них и от божественного атрибута, когда ушла искать своего сына.

   -Я говорила тебе про картину?- моё сердце сжимается от пронзительной боли /какой тоскливый осенний сквозняк неведомо откуда в кипучем июньском саду!/- Картину в кабинете Кобры? Ты узнаешь на ней Мемнона?

   -Узнаю, дитя, - печально улыбается Эос.- Никто не сможет его узнать, никто, кроме меня.

   -Во время выпускника кобры не будет в кабинете, - я задумчиво рассматриваю поблёскивающий серп месяца на бледно-розовом небе.- я могу достать ключ и принести тебе картину.

   Ты только разбуди его.

   -Если это мой мальчик , то он узнает мой голос, -медленно говорит Эос, поворачивая ко мне закаменевшее от страдания лицо.- Но мне страшно, дитя, мне страшно, что это опять ошибка, и впереди снова тысячи лет иссушающего зноя одиночества и бесплодных поисков. И потому я пойду с тобой.

   -Но

   -Я пойду тобой, дитя, и не спорь. Я уже не на что не надеюсь, но вдруг... Вдруг это будет то самое чудо, что жду я тысячи лет... Не сердись на меня, дитя, и прости.

   Она поднимается гибким, неуловимым движением и застывает так на мгновение, вглядываясь в замершие кущи сада, затем скрывается за дверью, и вновь тёплым медовым светом вспыхивает её окно. Может быть, она вновь примеряет крылья, а я остаюсь один на один с огромной/до небес/ вселенской тишиной сада и презрительно взирающим на меня котом. Жгучее дуновение осени сгинуло, сошло на нет,и я направляюсь по вымокшей, лучезарной от росы траве к своему дому, и месяц, как золотая ресница, покачивается в пучине межоблачного океана...

 

   * * *

   -В чёртовом доме была?! - на пороге, в полутьме лиственных и лунных бликов - бабушка, и от неё, такой уютной и домашней, веет Арктикой. Я пытаюсь молча проскользнуть мимо.

   -Была?! - бабушка маленькой коричневой рукой вцепляется мне в плечо.- Говори, была?!

   -Перестань трясти! - ору я, врываясь в дом, будя насмерть перепуганного деда, до этого мирно почивавшего перед стареньким стрекочущим "Рекордом". -Была! И ещё раз пойду, и ты мне не указ, я вообще к отцу уеду!

   -Как же ждёт он тебя, ждёт,- нараспев причитает бабушка, вытирая маленькие руки о цветастый засаленный фартук.- Со всеми своими жёнами дитя родное единственное ждёт! Никому ты не нужна, кроме нас!

   -Шура, Шура - пытается защитить меня ошеломленный дед.

   -Не Шура, а дура! - кричу я, и кипучие злые слёзы льются на щёки. - Ты, когда женился, хотя бы видел, что это - дура!

   Я захлопываю дверь своей комнаты, щёлкая задвижкой, с мстительным страхом вслушиваясь в приглушённое:

   -Шура, Шурочка, она же ребёнок...

   -Я пойду - надрывает воздух гортанное причитание бабушки. -Я пойду к этой девке,я ей скажу, такое скажу...К дитю привязалась, у дитя силы ищет! Прокляну, насмерть прокляну!

   Гортанный речитатив удаляется, а я, забившись в постель, листаю "Последнего из могикан", а сердце стучит, яростно, ожесточённо, но постепенно оно успокаивается, и я погружаюсь в ликующий мир Купера и Натаниэля Бампо и засыпаю, окружённая пронзительно-ярким миром американской прерии, и мне снится Сашка Корзик в образе Следопыта, он тихо шепчет с растерянным, потрясённым лицом: На трухлявом "харрикейне" против "мессеров" вышел...

 

   * * *

 

   Женщина примеряла крылья, когда дверь её дома распахнулась, и кот, оскорблено шипя и сыпля из глаз изумрудными звёздами, злым чёрным клубком бросился под ноги полночной гостье.

   -Лукавый тебя принёс!- маленькая горбатая старуха в сбившейся косынке и маковом лоскутном переднике стояла перед Эос и от неё веяло отчаяньем, иссушающей ревностью и непонятной властью.- Лукавый принёс! Забирай наряд свой и убирайся! -старуха с ненавистью ткнула шишковатой тёмной рукой в розовое колыхание за плечами богини.- Не было тебя, и свет был, и покой, и девка с ума не сходила! Прочь!

   -Я ненадолго...- чуть слышно отозвалась Эос, избегая смотреть в тёмные ненавидящие глаза.-Я скоро уйду...

   -Не скоро, а сейчас, сейчас убирайся!- по-змеиному зашипела старуха. - К дитю привязалась, у дитя силы ищешь!Ты ж сломаешь её, я таких, как ты, за версту чую!Горем своим поделиться хочешь, к земле её пригнуть, кровиночку мою, чтоб она часть горя твоего непомерного на себя взяла... Прокляну!

   -Уже прокляли, - Эос смотрела за окно, в клубящиеся синие сумерки, и лицо её чуть дрожало, сражаясь с плачем. -Прокляли, да так...

   -Горе твоё знаю, беду твою вижу, лишь откуда ты - не знаю, да и не хочу знать! Сама ищи, что потеряла, сама ношу неси, дитё не трогай. Не подходи!

   -Любишь? - с тем же скорбным лицом Эос не спускала взгляд с синих сумерек.- Любишь её?...

   Старуха как-то странно, по- стрижиному всхлипнула, выдохнула с удивлённой злобой

   -Да как ты...

   -Вот и я люблю...

   -Да не любишь ты!- запричитала старуха. -Не любишь! Ты умереть хочешь, и умереть не можешь,

   каждый день, каждый час о смерти молишь, а смерть не берёт тебя, потому что не сладить ей с тобой...Не человек ты, слышишь? Не человек! Оставь дитё!

   -Я уйду,- Эос, покорно склонив голову, подошла к старинному трюмо и отразилась в нём - невесомая и скорбная , с пламенеющим раскрылием за плечами.-Я завтра же и уйду, вот только сына своего разбужу, я его искала, тысячи лет искала, и нашла, и теперь ничего не боюсь, даже твоего проклятия.

   -Побоишься - старуха по звериному прищурилась, как хищник, выслеживающий добычу.-Не оставишь дитё - побоишься! И к дому не подходи!

   Смерти не боишься - так хуже смерти будет тебе! Не подходи!,

   Тёмной злой тенью скользнула она за порог, и бледная луна осветила её -маленькую, яростную, безмерную в своей любви и ненависти.-Хуже смерти будет тебе...- шептала она, вглядываясь в медовые

   окна проклятого дома.-Хуже смерти...

   * * *

 

   Утро было свежим, дышащим радостью, в соловьях и листьях, в крупных росистых цветах. Роса была и на траве, и сад пробуждался, и сонно тянулся к небу и низкому, ещё неяркому солнцу. На маленькой зелёной скамейке у замшелой кадки сидел Корзик и вертел в руке "смехотунчика".

   -Привет,- я сбежала с крыльца и зазвенела рукомойником, рассыпая солнечные брызги, как золотые веснушки.-Чего в такую рань?

   -Поговорить надо...- Корзик смотрел печально, без улыбки, лицо его было бледным, серьёзным и каким-то неживым.

   -Говори, только живо. Говори, говори, мне ещё полы мести и за хлебом...

   -Ты говорила, гости приходят,- Корзик всё также без улыбки рассматривал меня.-Сюда, на Васильковую. Боги, и прочее...Что здесь?

   -Колодец времени, - терпкий розовый запах земляничного мыла окутывает меня, ледяные струи поют под солнцем.-_Просто колодец времени, входя в который , в иное попадаешь. Я сама не верила, пока не увидела.

   - -Гостей? - непонятно, недобро усмехается Корзик.

   -Гостью...Эй, ты чего?

   Корзик бросает под ноги пластмассового смехотунчика и яростно вдавливает его в землю чёрной поношенной кроссовкой.С жалобным хрустом "смехотунчик" погибает.

   -Чокнулся...- я растерянно роняю мыло, и оно живым розовым зверьком проскальзывает в щель меж мокрых досок. -Слушай, иди отсюда, щас дед проснётся, он и так тебя терпеть не может...Иди, иди, до выпускника день целый...А, кстати, ключи принёс?

   Странные, неулыбчивые глаза Корзика по-прежнему неподвижны, лицо кажется застывшей маской Пьеро, и меня охватывет неведомое чувсиво, что под хрупкой мальчишеской оболочкой - кто-то другой, а вовсе не Корзик, кто-то бесконечно сильный, древний и недобрый. Вчерашний осенний сквозняк ползёт по плечам, а вокруг ликует утренний сад, захлёбываются соловьи,и небо колышется над головой лазурно-облачными волнами.

   -Ключи принёс? - тихо переспрашиваю я. - От Кобриного кабинет, мы ж договаривались...

   -Я принёс другие ключи, - лицо Корзика по-прежнему неподвижно.-Ключи от времени.Ты хотела бы владеть временем? Не теми дурацкими колодцами, ныряя в которые, каждый раз не знаешь, куда попадёшь, а настоящим временем, покорным любому твоему жесту. Хотела бы?

   -Корзик,- чуть слышно переспрашиваю я, и вдруг вижу, что у ног Корзика замёрзла молодая трава.-Корзик, это...Это правда ты?

   -Не веришь - маска исчезает, на мальчишеских губах не улыбка, а усмешка, на дне глаз - темнота.- М н е не веришь?

   Чернота застилает мне белый свет, соловьиный день становится непроглядной ночью.

   -К т о т ы ?

   -Тот, о ком ты подумала только что...- Корзик начинает смеяться, вертя в руках звонкую связку ключей, и его смех, неживой металлический смех особенно страшен. Июнь становится январём, всё вокруг сковывают незримые ледяные цепи, они опутывают весь земной шар, маленький, умирающий, и звенит, звенит в оцепеневшей вселенной его крик о помощи, и над всей землёй стоит жуткая в своей неотвратимости тень Корзика. " Вий, - вдруг потрясённо думаю я.- Лучше бы, как в Вие, где ужас - сразу, и зло - сразу, а так, в Сашкином облике, зачем?.. И не представишь ведь бабушкиной сказкой, вот о н ,сидит, смеётся, и на волосах е г о переливается солнечный свет, и, самое главное, объясни сейчас этим дуракам из совета отряда, жирной Чекедовской и подлому Кульбину, да той же истеричке Татьяне, что о н - более настоящий, чем они, чем всё вокруг, - засмеют...

   В Сашкином облике... А ведь я всегда знала, знала про н е г о.

   -Сколько бы нас не учили, что тебя нет, но ведь ты есть, - чуть слышно отзываюсь я.- Можно думать или не думать, - ничего не изменится. Ты е с т ь, и ты считаешь себя Хозяином...Что ты хочешь?

   Металлический смех обрывается, вечные неживые глаза безмятежны, как смерть...

   -Взгляни, какое утро, дитя, - ломкий мальчишеский голос сменяется протяжным, вкрадчивым, чуть надтреснутым, и из трещины этой сквозит бездной.- Чистое, неизведанное, загадочное, как... новая книга. Ты любишь книги, дитя? Ты хотела бы написать Книгу своей жизни.

   Я молчу.

   -Книгу своей жизни, дитя...- маленькая серая пичуга пролетает мимо того, кто принял обличье моего друга и падает мёртвой к его ногам, а надтреснутый1 голос поёт, искажая пространство и время, отравляя покой высокого тихого утра.- Представь только, что каждый вечер, под своей любимой зеленной лампой, ты описываешь мир, о котором грезишь, в котором хочешь быть. Ты осторожно записываешь его в ученическую тетрадку, ты так хочешь получить его, что начинаешь плакать по ночам, и он снится тебе, и сияет своими звёздами, и звенит грозами, ты хочешь получить другое, совсем другое бытиё, красоту, любовь, и даже подвиг...Да, подвиг, - вдруг лукаво усмехнулся п р и ш е д ш и й в обличии моего друга, сделав их живыми, осмысленными, исполненными чудовищной гордыни. - Я же знаю, как ты мечтала о подвиге Жанны Д Арк, я всё про тебя знаю!Ты только боялась костра, но ведь его может и не быть, ибо мученичество - глупейшее из всего, что придумано вашим родом для оправдания собственной никчемности. Из вонючей английской темницы ты не взойдёшь на костёр, а вернёшься в свою комнату, под любимую зелёную лампу, где и напишешь какую-нибудь новую свою жизнь. Перед тобой раскроется радуга времён, и каждое время станет тебе доступно, и дорого и близко по-своему, и зазвучит...Ты понимаешь меня, дитя? - трещина с дыханием бездны исчезла из голоса, теперь он стал тихим, успокаивающим, колыбельным, и самоцветное зарево красок заиграло над ним.- Как по лугам, ты будешь идти по тысячелетиям, и собирать, как причудливые растения, чувства, знания, мудрость, и ты будешь вооружена самым великим оружием на свете - бессмертием. Ты хотела бы быть бессмертной, девочка?

   Синий мотылёк, как небесный лоскут, пал к ногам п р и ш е д ш е г о, тоже замерзая. Он жил ещё мгновение, и я наблюдала, как погасает в нём свет. Вдруг стало невыносимо, пугающе тихо, будто сад, деревья, и само небо над головой, замерли от мысли, ч т о посетило их.

   -Лучше бы ты был тем, из Гоголевских сказок, - глядя, как бесшумно разбивается о землю вода, повисая в воздухе крупичатым прозрачным серебром, сказала я.- Там понятно, просто, совсем не страшно, и даже смешно чуть-чуть. Но ведь ты - ров...

   -?

   -Ты - ров, на дне тебя погибает всё. Ты - одна огромная могила. Что там "Вечера...", "Вий" или "Страшная месть", которая и не страшна вовсе по сравнению с тем, ч т о ты есть...И ты предлагаешь мне создание жизней, всех, какие я только придумаю, власть над временем, вечность.

   -Именно, дитя, именно, - засмеялся п р и ш е д ш и й. Его древние, неживые глаза смотрелись особенно жутко на коричневом, облупившемся от загара мальчишеском лице.- За один маленький пустяк. Сегодня вечером ты забудешь, просто забудешь пойти на этот странный праздник, на котором, дитя, тебе так хочется стать взрослой. Если бы ты знала, как опасна иногда бывает взрослость! 
Ты забудешь и этих детей, этих смешных, нелепых детей, которых ты почему-то зовёшь друзьями, не ведая, что настоящая дружба таит в себе страдания.

   Ты не знаешь, девочка, ты ещё очень многого не знаешь!

   -Не знаю...- я с тоской оглядываюсь вокруг. Июньский сад лежит в глубоком зимнем обмороке, его пронзительная зелень кажется мне январским морозным дымом. -Но от твоего знания мне страшно...

   -Это не имеет значения, - п р и ш е д ш и й лукаво усмехается.- Сегодня ты просто забудешь этот праздник взрослости, своих друзей и эту смешную сумасшедшую женщину с навязчивой мыслью: вернуть себе сына, который ей уже не принадлежит.

   -А кому он принадлежит?- сколько замёрзших птиц уже было вокруг него, а он то ли не обращал на них внимания, то ли радовался, скрывая свою радость!

   -Мне, - от шёпота его содрогнулся дом, сад, замершее от ужаса утро и невидимые звёзды над головой.- Мне здесь принадлежит всё...

   Я стояла на краю бездонного рва, вырытого в вечности, и содрогалась от подступающего сумасшествия.

   -Если тебе,- в летнем саду мне не хватало зимнего воздуха, - если тебе и вправду принадлежит всё, зачем тебе моё согласие? Зачем? Значит, есть ещё что-то, что до сих пор не твоё, над чем ты вообще не властен, иначе зачем, зачем тебе мой выбор? Ты же можешь уничтожить всех нас дуновением...Или не можешь?

   -Дуновением, - иней сверкал на волосах Твари, бесконечно белое и холодное лицо смеялось, ужас и безумие стояли рядом.- Мне нужно не дуновение...

   -А зачем тебе Воин? - прошептала я/ смуглые, в цыпках, руки того, кто принял облик Корзика, по-прежнему сжимали связку ржавых ключей/,- зачем Мемнон?

   -А я собираю свой гербарий, дитя, - Хозяин вновь засмеялся и позвенел ключами, - Свой гербарий, свою коллекцию растений. В этот гербарий входит всё, что имеет цену в вашем маленьком скучном мире. Герои, книги, авантюристы... Всё это порой развлекает до слёз.- И героизм, дитя, и героизм тоже бывает забавен... Возьми!

   Тяжёлые, ржавые, с налётом плесени ключи призывно покачивались у самого моего лица, разрывая июньский зимний воздух.

   -Возьми, дитя, ты достойна, - голос стал детским, восторженным, до боли знакомым. - Ключи от бессмертия, ключи от многоцветной радуги времён, и каждое, каждое станет для тебя заповедной комнатой, полной чудес, и я научу тебя, к а к ими пользоваться, ты всё узнаешь, ты же умница/ в голосе Хозяина промеькнуло чуть заметное восхищение/, Ты - воин, я знаю, как ты боролась с теми, кто пытался тебя сломать...За один маленький пустяк, дитя...

   Сад и дом застыли в ожидании. Застыли невесомые облака, невидимые звёзды над головой, низкое утреннее солнце - весь мир, всё небо застыло в ожидании моего ответа, а на пороге мира скорбно замерла женщина с розовыми крыльями.

   -А ведь он ждёт, - на грани сумасшествия подумала я.- При всей своей мощи он ждёт, и ему зачем-то нужен мой ответ. Сашкины руки в алых царапинах, и даже улыбка Сашкина...Чёрт из Гоголевской сказки...

   -Пошёл вон, - тихо сказала я. - Если не хочешь убить или свести с ума - пошёл вон! Я тебя не боюсь. Ни тебя, ни твоего зверя...

   Медленно- медленно, по каплям, время уходило в вечность, медленно качались листья на деревьях, и медленно и неотвратимо подымалось Ничто, Бездна, Могила в человеческом обличии, и вновь мёртвая птица остекленённо застыла у его ног. "Я тоже - отчаянно и исступлённо мелькнула мысль. - Я тоже сейчас стану такой же птицей, я...". Потом, разрывая ветхие свитки времён, неизвестно откуда пришли слова: Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты...Откуда-то пришло Знание, мгновенное и ослепительное, как гроза, оно заполонило всё вокруг, ужас и сумасшествие отступили.

   - Вот к е м ты был,- сказала я, сбрасывая страх, как змеиную кожу. -И вот ч е м стал...Тебе не жаль? Тебе правда не жаль того, что...

   -Привет, Хозяин...

   Ничто было совсем рядом, - руку протянуть, и я чувствовала, как из рва сквозит смертью, а на ступенях крыльца сидела синеглазая женщина в доспехах, как ртуть, в высоких шнурованных сандалиях, и улыбалась, держа на коленях меч. Спокойная, дружелюбная сила струилась от неё.

   -Без твоего приглашения, знаю, знаю...- кивнула она в белое безжизненное лицо. - Но я никогда не спрашиваю приглашения. Даже у таких, как ты. Ты мне неинтересен.

   -И мне неинтересны былые боги,- выдохнуло Ничто. -Они не годятся даже для гербария. Но мне пора. Дитя сделало свой выбор.

   -И не в твою пользу.

   -Я знал, что и Мудрость бывает бывшей, - вдруг лукаво усмехнулось Ничто.- Любой выбор в этом мире, любой, ты слышишь, воительница, будет сделан в пользу меня... Запомни это...

   Смертельный сквозняк угас, жестокий иней на траве стал сияющими каплями, носивший облик моего друга сгинул, исчез, и сад медленно отходил от чудовищной встречи с ним, и на траве по-прежнему лежали мёртвые птицы. Я заплакала.

   -Перестань,- ласково сказала женщина, и в глазах её заколыхалось пронзительной синевы море, а я вдруг вспомнила: "Новый наш путь освети, светлоокая дева Паллада"...- Всё самое ужасное на первый взгляд не так ужасно, как о нём думают. Злопамятно, мстительно, чудовищно одиноко, но не ужасно. Перестань, перестань, пойдём, у меня новости для нашей розовопёрстой.

   Потом мы сидели в золотой , как яичный желток, кухонке Эос, и летний ветер раздувал кружевные занавески, и печально пахло клевером, и рука Утренней Зари дрожала, разливая чай.

   -Тебя зовут обратно, Заря,- мягко сказала Афина, и сорвала цветок алой герани.- Тебе вернут Божественный атрибут, не гневайся на отца, возвращайся, и возвращайся с Мемноном, ведь ты нашла его, я знаю. Олимп не самое плохое место на свете, поверь мне, и...

   - Никогда...

   -Мы исчезаем, Заря, -вдруг прошептала Афина, и я увидела, как дрогнуло лицо Воительницы. - Мы тихо уходим неизвестно куда, потому что в смерти нас тоже не оказывается, нам перестают поклоняться, и храмы наши неотвратимо пустеют, и мы уходим...Мы воображали себя владыками Вселенной, а сейчас уходим, уступая место истинному Владыке, не этому сошедшему с ума от ненависти Существу, которое называет себя Хозяином, а истинному Хозяину. Мы для чего-то были созданы, Заря, а сейчас престали быть нужными, и всё, чем повелевали мы, перестаёт нам подчиняться. Недавно исчезла Артемида - на неё бросилась собственная свора, и перед исчезновением она, плача, сказала, что перестала быть богиней. Исчезла Гера, от стыда и ужаса перед тем, что все женщины, которым она помогала при родах, вдруг стала умирать, исчез Посейдон, не сумевший остановить вызванный им же шторм, исчезли Аполлон, и Гелиос, и свет и солнце остались без своих хозяев. На Олимпе пусто и холодно, Заря, и отец пьёт, и всё ждёт часа, когда исчезнет и он...Он зовёт оставшихся, Заря, всех, кого когда-то изгнал или обидел, и он ... просит прощения. Всё исчезает, Заря, и все исчезают, и это...

   -А временные колодцы? - чуть слышно спросила Эос.

   -Я смотрела, Заря. В других временах тоже никого нет. Они исчезли, слышишь? Сильные, могущественные, ослепительно прекрасные, - их будто и не было никогда. Только эхо меж мраморных колонн, увядшие цветы под ногами, почерневший виноград, холод и ...И повсюду разбросаны чаши, какие-то ленты, лепестки, арфы, и арфы сами собой поют на ветру, и в сердце- не страх, ведь я всегда смеялась над страхом, а какая-то глубокая холодная безнадёжность...Я не боюсь исчезнуть, нет, я лишь хочу узнать: зачем? Зачем были мы все? Пойдём к нам, Заря...Или ты тоже боишься исчезнуть? Ты ведь была нашей надеждой...

   -Неправда...

   -Не знаю, как тебе объяснить...Конечно, мы были больны своим величием, своим бессмертием, но темноты мы боялись, не все, но многие. Даже Гелиос, даже стреловержец Аполлон. Не самой Нюкты, не Гекаты и её чудовищ - всё это пустяки, а ...друг друга и самих себя. В темноте мы становились д р у г и м и , Заря, мы боялись с а м и х с е б я, что- то происходило с нами. Вот - была улыбка, был солнечный свет на лице, но опускается тьма, и лицо меняется, и солнечная маска слетает прочь, и под маской - кто-то незнакомый, кто-то бесконечно чужой и далёкий, и ... непредвиденный, а когда появлялась ты...Когда в первых лучах появлялась ты,- тьма уходила в небытиё, и прежние прекрасные лица возвращались, и у каждого из нас отступал ужас перед самим собой, и перед любимыми и родными, и появлялась надежда, что именно вот т а к и е мы - настоящие. A сейчас тьмы всё больше, и мы подолгу сидим в ней, и боимся самих себя, и исчезаем... Помоги нам, Заря.

   -Но вы же можете уйти в другое время, - тихо отозвалась Заря.- Вы...

   -Не можем, Заря. Преодолевать колодцы времени могу только я, остальные бессильны, и Хронос больше не распоряжается временем.

   -Нет...

   -Тот, кто называет себя Хозяином этого мира, и меня назвал бывшей Мудростью,- помолчав, проговорила Афина, и на смугло-медовое лицо её легла тень.- Наверное, я действительно бывшая, если не могу уговорить тебя...Но мне пора. Я должна искать, я буду искать, вдруг что-нибудь, вдруг, может быть...Ведь невозможно, чтобы нигде и никого...Прости нас, и подумай...

   Она сгинула, будто и не было её вовсе, но синее сияние ещё несколько мгновений дрожало в воздухе, и несколько мгновений свежо и остро пахло грозой, и я посмотрела на Эос, и увидела, что Эос плачет.

   -Я вернусь к ним, - выдыхала она сквозь слёзы. Разбужу моего мальчика и вернусь. Они без меня...исчезнут...

 

   * * *

   Мы - в школьном саду, осыпанном цветными конфетти, и звёзды, как вызревающие яблоки, склоняются над нами, и из лимонного проёма дверей рвётся беспечное диско и счастливый смех, и всё вокруг пронизано счастьем - счастьем ухода от Зверя, от мумии в ужасном красном вестибюле, от торжественно-траурных лиц заслуженных и почётных, от многого, вспоминая о чём, через бездну лет просыпаешься в холодном поту и с необоримой радостью восклицаешь:Не настигли! Ветер взрослости ощущается в школьном саду, ощущается так явно, так победно - вон целующаяся парочка в духмяном буйстве сирени, вон Ленка Герцовская, отплясывающая босиком в компании подруг на клумбе с любимыми маргаритками штурмбаннфюрера, вон нескладный Витька Данилин, хлебнувший вермута - он размахивает над головой серебристым пиджаком и по-щенячьи восторженно вопит: " Свобода, братва!". Периодически и скорбно с надменным траурным лицом на крыльце возникает Кобра в своей новой змеиной коже - коричневом велюровом платье, и желтоватый жемчуг её от отвращения дрожит на морщинистой шее. Кобра пытается прогнать прочь ветер взрослости, но тщетны её усилия, и она больше не властна над бывшими детьми - красивые и сильные, они наблюдают за её смешными бесплодными попытками, и потому улыбка её напоминает оскал, и с ядовитых клыков её незримо стекают капли тягучего яда. Музыка, смех и шёпот, как море, переполняют ночь, бьются в её чёрные звёздные берега. Алиска , Эос, Вовка Попов и я - на лавочке у

   бузинных кустов.

   - И когда эта дура уже уснёт или напьётся, - Алиска вопросительно кивает в сторону Кобры.-Из зала выкинула! Ты, говорит, в неподобающем виде, ты, говорит, советская пионерка! В гробу я видела её пионерию!

   - Не, ну "ливайсы" у тебя, конечно, пионерские...-губокомысленно замечает Вовка Попов.- И клипсы тоже. И вообще ты, Петря....

   -Не вышло,- слышится сбоку низкий злой голос, и пред нашими ночными взорами предстаёт сердитый взъерошенный Корзик в клетчатой ковбойке, а у меня по спине струится холодок от воспомнания об утренней встрече с п р и н я в ш и м о б л и к К о р з и к а, и слова замерзают в горле.- Не вышло, нет ключа, шестёрки её забрали, из девятого "Б", но дверь монтажкой можно отжать, когда все уйдут.

   -Тебе и так спецшколой грозят, а после этого вообще по малолетке пойдёшь - пугает Алиска, -У штурмбаннфюрера вторые ключи от всех кабинетов, и конура вечно нараспашку, плевала она на ключи, для неё главное добро - тряпки и вёдра. Так что можно попробовать...

   -Можно, - минутный ужас перед Корзиком проходит, на душе становится дерзко и весело, как в предвкушении некоего праздника.- Можно, я сейчас, я мигом, вы меня здесь дождитесь, а я ключи возьму и конуру Кобрину открою. Я мигом...

   Алиска догоняет меня у самых школьных дверей, едва не сбив с ног крошечную ревущую выпускницу.

   -Слушай, прости, конечно, но мне как-то страшно с ней,- заискивающе шепчет она, и кошачьи глаза её в ночном призрачном свете становятся ещё больше и любопытнее. -Молчит, сидит, как каменная, и холод от неё... И плащ до полу нацепила, а на улице - теплынь, и руки изуродованные...Я...

   -Она - богиня,- я смотрю в неверящие Алискины глаза, и тоскливый озноб охватывает сердце.- Из самых первых, тех, что из Хаоса. Она из Эллады пришла, помнишь, я тебе рассказывала. Ты меня сумасшедшей можешь считать, мне всё равно, но она за сыном пришла, сын её у Кобры, я же тебе рассказывала...- и я беспомощно развожу руками, и будто тугая петля перехватывает горло. Кошачьи глаза теплеют, Алиска обрывает ветку сирени и в жёлтом луче неяркого фонаря пытается отыскать пятилепестковый цветок.

   -Если найду - съем, - шепчет она.- Съем наудачу, и...за тебя. Ты, когда рассказала мне это, я ведь не поверила, не поверила, но подумала :Пусть будет. У каждого должна быть своя сказка : у тебя - одна, у Корзика - другая, у меня - третья, но...своя. И я подумала :Пусть у тебя будет т а к а я сказка, это всё же лучше, чем Татьяна, Кобра, чем эти...на портретах. А сегодня, когда её увидела, вдруг поняла, что не сказка это... Красивая она, таких в жизни и не бывает, но жутко мне почему-то. Знаешь, давай удерём, возьмём Вовку, Корзика, и - на набережную, там теплоход новый, весь в огнях, и уродов этих нет, - и она кивает на Кобру с Татьяной, которые с механической периодичностью часовых фигурок появляются на крыльце, пытаясь сражаться с ветром взрослости. - Давай удерём! Пусть одна идёт, и в каморку к штурмбаннфюреру за ключами, и в кабинет Кобры.Не надо с ней... Нехорошо будет...

   -Алис, я слово дала.

   -Так забери, - отчаянно выдыхает Алиска , и

   снова намертво вцепляется в меня.- Забери, слышишь, пока жива, пока все живы, нехорошо мне!Пацанам-то по фигу. для них - приключение очередное, а мне - нехорошо...

   -Ты устала, Алис, - я отдираю от себя ледяные Алискины руки, и от волос её пахнет сиренью. и я вижу под тонкой кофтой вздрагивающие ломкие ключицы.- Ты устала и замёрзла, но мы скоро пойдём. И теплоход увидишь. и набережную...Я только ключи в каморке возьму и кабинет открою. Я мигом...

   И я шагаю в грохочущий диско разноцветный прощальный праздник, оставляя за плечами маленькую испуганную Алиску, и нет в моём сердце сомнения, а есть лишь предощущение близкой победы....

   * * *

   Миновав пиршество света и музыки, миновав легконогих улыбчивых девочек и по щенячьи радостных ребят, я оказываюсь в гулком тёмном коридоре, и в конце его, как путеводный луч, сияет полоска света, там - каморка штурмбаннфюрера, и искристая весёлость охватывает меня: сейчас я подразню Зверя.

   Я подразню зверя за весь мой неизбывный ужас перед мощью его, за многолетние злые унижения и слёзы по ночам, за подлых и надменных слуг его, так изуродовавших моё детство, за глубинную чёрную тоску, навсегда поселившуюся в моём сердце в царстве его, я подразню зверя,ибо за мной - женщина с розовыми крыльями, пришедшая за своим сыном, и ради неё я убью свой страх перед порождением тьмы. Я толкаю скрипучую дверь, я оказываюсь в каморке, я вдыхаю запах паутины и плесени,и смотрю на мутное окно,на ободранные стены, и в сотый раз тоскливо удивляюсь: кем же надо быть, чтобы жить в э т о м, смотреть на э т о, и копить, копить, как вязкую тину, неумирающую злобу на детей, на небо и солнце, на весь мир. Стенд с ключами - в глубине, у грязной лиловой занавески, сбоку - пронзительный, как желток, шкаф с осколком пятнистого зеркала и светлая радость смеющихся фотографий, фотографий Алиски, Вовки, Корзика, и - особняком, сбоку - моя слишком серьёзная фотография.

   -Слишком серьёзная, -рассеянно бормочу я, и уже не предощущение радости и весёлой злости, а чего-то иного вдруг охватывает душу. - Зачем она здесь?.. Зачем они здесь?.. Ведь это же...

   -Здравствуй, дитя, - поплыл под паутинными сводами густой мягкий голос, и, поймав сияние Корзиковской улыбки, я замерла. Да, вот так это и должно было случиться.. Я решила совершить подвиг, подразнить Зверя, а Зверь всё время был здесь, и следил за мной, и ждал своего часа.Он ждал меня, как ждал каждого из нас, с улыбкой, тихо, из-за угла, чтобы всё с той-же неотвратимой улыбкой сомкнуть челюсти на трепещущем от гнева горле.

   -Посмотри на меня, дитя, - вновь колыхнулся голос. Меня затошнило, закружилась голова, но я сумела обернуться. В конце концов то, что пришло ко мне в саду, было в тысячу раз ужаснее. но я не сошла с ума...Всё тот же английский костюм, белый прибой манжет, старинная шляпа, вуаль, а под вуалью - оскал, и из под манжет - не руки - лапы с янтарными когтями. Зверь засмеялся, засмеялся глухо, красиво, и, прикрыв глаза, можно было бы обмануться этим смехом, если бы не когти, не паутина по углам, не затхлая тишина и не серый свет, который иподволь вдруг стал заволакивать каморку.

   -Ты хочешь помочь ей, дитя...Ты хочешь совершить подвиг?...

   Время, такое же серое и вязкое, как паутина, и паучий шёпот по углам, и еле слышный крик на дне сердца: Не будет! Больше ничего не будет! Зверя нельзя дразнить!

   -Даже голос похож, - с усталой обречённостью отзываюсь я, смотря на когти, поблёскивающие из пены кружев.- Голос, смех, - всё похоже, всё, как у

   Н е г о. Ты даже ни чего нового придумать не можешь, и над тобой - Е г о тень. Скажи мне, кто твой Хозяин, и я скажу, кто ты...

   -Он мой Хозяин, - перестав смеяться, серьёзно сказало существо.- Но ты не ответила на мой вопрос. девочка. Ты п р а в д а хочешь помочь ей?

   -Правда. Только тебя это не касается.

   -Ошибаешься, дитя. Сын этой...бывшей из олимпийцев - мой подарок Хозяину, а я не люблю, когда пытаются красть мои подарки. Хотя я бы его, пожалуй, обменяла...

   -Ты...обменяла?

   -Да, дитя. На совершенную детскую душу...

   Серый свет струиться всё гуще, всё безнадежнее, паучий шёпот по углам становится слышнее, пыльная лампочка тускло мигает под потолком.

   -И...где он, эта душа?

   -Здесь, дитя, - лукаво усмехается Зверь.- Это - твоя душа. Твоя, девочка. Тебе разве не радостно?

   Ты ведь так мечтала о жертве...

   Серый свет заволакивает всё вокруг, в ушах появляется высокий серебряный звон, и так становится страшно, что и сказать нельзя, и я вижу только вздымающуюся вуаль, и оскал под ней.

   -Ты мечтала о жертве, девочка, но так и не смогла победить свой страх, - умиротворённо колышется нечеловеческий голос.- И ещё ты не смогла победить любовь, я ведь знаю, почему ты хочешь помочь ей. У тебя никогда не было матери, дорогая, вернее, была, но она забыла, что она - мать...Она и сейчас об этом не помнит. и не вспомнит ещё долго, и тоска по матери пронизывает твоё детство, она неисчерпаема, как море. И когда ты увидела е ё , когда увидела угасшую Зарю, которая прошла столько веков и войн в поисках своего ребёнка, ты подумала: вот бы и меня любили так, и искали бы так, и ничего бы мне тогда не было нужно... Ведь подумала же, девочка?

   -Кто тебе разрешил...- с ненавистью шепчу я в колышащуюся вуаль, сражаясь со страхом. - Кто тебе разрешил...

   -Я угадала,дитя. Всю любовь, которую ты не отдала матери, ты подарила этой женщине, и потому так хочешь вернуть ей сына. Но для этого нужна жертва. Совершенная детская душа. Твоя душа..Ты согласна?

   Луг, залитый недавним разливом. вспоминается мне, и высокое зарево над ним, и радуга цветов в вечернем поле, и высокие-высокие зимние небеса, оснежённые звёздами, и мартовская синяя капель, что с теньканьем срывается в крохотную проталину, и зябкий осенний парк, и остров, цветущий под летним солнцем. Неужели я больше не увижу всего этого, как не увижу и своих родителей, забывших про меня, не услышу ворчания бабушки, добродушного смеха деда, стрекотание старенького "Рекорда", шелест листьев и шум дождя? Эта ликующая малость составляет всю мою детскую жизнь, мою Вселенную, неужели я уйду из неё, просто погасну, будто и не было меня никогда. Близко-близко исполнение моего книжного желания, так близко, что перехватывает дыхание и немеет в груди, но мне страшно, очень страшно, и я уже не хочу подвига. В книгах всё просто, прекрасно, но я не хочу жертвы. Я хочу вновь увидеть заливной луг...Я опускаюсь на некрашеный табурет и в тоске смотрю на Зверя.

   -Твоя душа, - продолжает он. - Или души тех, кого ты любишь...За это ты получишь ключи от темницы, где заперт Мемнон.

   -Сегодня мне уже предлагали ключи, - тихо отзываюсь я. - И сказали, что от времени. Старые, ржавые ключи. Я подумала: неужели и время также заржавлено, как и они?

   -Хозяин...- благоговейно произносит Зверь.- Хозяин благороден, он решил подарить тебе власть над временем, но стоишь ли ты его благородства? Ведь тебе нужен всего навсего маленький подвиг во имя чужой материнской любви...Ты можешь выбрать, дитя. За тобой - фотографии тех, кого ты любишь, и твоя фотография. Но пришедшую из Эллады ты любишь больше, и во имя любви этой ты сейчас положишь передо мной или свою фотографию, или фотографии своих друзей, чтобы я наконец-то взялась за создание совершенной детской души для моего Господина... Взамен ты получишь ключ. Иначе тебя не станет, девочка, просто не станет...

   Серый свет был неистребим, он сгущался грязным ватным зимним сумраком, он победил всё вокруг, и сквозь него я видела лишь вздымающуюся вуаль и когти в кружеве манжет. Последние крупицы мужества, что помогли мне выстоять утром в саду, покинули меня, всё на миг показалось нереальным, приснившимся, и захотелось очнуться от всего этого страшного сна, и засмеяться, и выбежать в грохочущий музыкой свежий радостный мир и увидеть, что у радуги - семь цветов, и нигде, как во сне, нет этого серого, гибельного, мертвящего...

   -Это не сон, девочка, - Зверь читал мысли.-Это - выбор.

   -Не будет...- затихающим эхом отозвалось со дна сердца, как со дна колодца. - Тебя не будет...

   -Возьми! - крикнула я сквозь слёзы, срывая, обдирая ногти, три фотографии с ликующими улыбками и бросая их в когти Зверя.- Возьми, подавись, ты, твой Хозяин! Возьми, лепи, что тебе хочется, оставь меня, оставь её, подавись!

   Серый свет рассеялся, Зверь сгинул, каморка заблестела чистотой и уютом. Невесть откуда на убогой мебели появились кружевные салфетки, старинные подсвечники, полупрозрачный фарфоровый сервиз на столе, дождливо и терпко запахло сиренью, и сама сирень заплескалась лиловым заревом в узкогорлом кувшине. Латунный ключ холодил ладонь, ключ, за который было отдано три души, три жизни, и с жутким чувством непоправимости совершённого и остатками страха в сердце я покинул каморку. На пороге я оглянулась. С ясного, будто только что отмытого полированного шкафа улыбчиво и спокойно взирала на мир только моя фотография - фотография предательницы и убийцы.

 

   * * *

   Мы открыли дверь кабинета Кобры, и Эос тихой светлой тенью скользнула через порог. Плащ, как кокон, окутывал её, но я знала, что под ним - крылья, ждущие своего часа. Всё в этом кабинете было как будто в плену - маленькая бронзовая танцовщица под массивными чёрными часами, фотография насмерть перепуганного мужчины за стеклом, бледно-салатовые хлорофитумы на стенах. И пленник был на картине...Эос тяжело, ссутулившись, подалась вперёд, поправляя холщовую сумку на плече, всмотрелась в черты уснувшего странника. Время кончилось, кончились города, царства, народы, всё на земле исчезло, и на единственный миг в мире остались только два лица - сына, забывшего себя, и прошедшей тысячи лет в поисках него матери. Воскрешённое счастье, исступлённая любовь и страдание разом проступили в чертах Эос, и всё это, как волшебным потоком, сменилось чистой, ясной радостью без берегов.

   -Мальчик мой, - шепнула она, припав лицом к руке на картине, - Просыпайся...

   Рука, выронившая посох, дрогнула, закат над верхушками загорелся сильнее.

   -Просыпайся, - повторила она, и пальцы её прорвали холст, и стали гладить седые, сизые, как голубиное крыло, волосы сына. - Я пришла за тобой.

   Он упал из картины, как дивный плод, и тут же стал преображаться, молодым и прекрасным стало тёмное лицо, и алым золотом запылали невесть откуда взявшиеся доспехи, и волосы заблестели, как самая чёрная плодородная земля. Эос обняла его.

   -Смерти нет, мальчик мой, - шептала она, припав к плечу его.- Смерти нет для тебя, и никогда не будет. я прогнала её тогда, дитя моё, я сильнее Танатоса. И теперь я всегда буду с тобой.

   Он разглядывал её изуродованные пальцы, и произносил слова медленно, будто учился говорить.

   -Что с твоими... руками?

   -Я утратила Божественный атрибут...

   В тёмном, красивом лице мелькнул потаённый страх.

   -Разве это возможно?

   -Для меня возможно всё, дитя моё, - и Эос счастливо засмеялась. Мемнон оглянулся на картину, пленником которой он был столько времени, на каменистую дорогу, бурые лесистые склоны и небывалый закат над горами, и перевёл взгляд на посох, ставший мечом. В лице его что-то дрогнуло.

   -Мы вернёмся в Элладу? - помолчав, спросил он.

   -Мы д о л ж н ы вернуться, - проникновенно сказала Эос. - О н и хотели предать тебя смерти, меня - забвению, но о н и исчезают, и я хочу узнать, нельзя ли остановить это.

   -Я хотел бы вернуться в ту войну, - прошептал воин, и во взгляде его отразилась древняя ярость.-Я хотел бы выиграть ту битву. Ты можешь сделать это? Ты можешь вернуть меня назад, к Ахиллесу?

   -Нет, мальчик мой, - с тоской и удивлением отозвалась Эос.- Этот убийца сам нашёл стрелу Париса, и теперь он - лишь бледная тень в царстве мёртвых. Бледная, бесплотная тень... Ты слышишь меня?

   -Побеждённый...- по красивому тёмному лицу прошла судорога.-Ты понимаешь это? Это навсегда.

   Об этом знают все, ведь тот слепец, что был с нами, лишённый зрения, и видел всё, но иными глазами, рассказал всем, а потом это было записано. Побеждённый...

   -Он мёртв, а ты жив, - в голосе Эос проступил металл. -Так скажи же мне, кто побеждён?

   Тоскующие глаза Воина всматривались в посуровевшее лицо.

   -Ты можешь всё, мать, - умоляюще прошептал он. -Ты доказала это, ты разрушила законы самих богов. Отправь меня снова в ту битву. Ведь я побеждён, мать. Быть побеждённым хуже, чем мёртвым...

   Утренняя заря выпрямилась, крылья плеснули и опалили воздух розовым пламенем, слёзы высохли, а голос зазвенел, как кифара рапсода.

   -Мы сейчас выйдем за этот порог, дитя моё, и ты уже никогда не вспомнишь ту войну. Мы окажемся в Элладе, на Олимпе, мы простим всех, кто причинил нам столько горя, и постараемся их спасти, и ты найдёшь свою судьбу и любовь, но больше не говори мне о битве с Ахиллесом...

   -Побеждённый...- будто необоримая тяжесть давила плечи царя Эфиопского.-Если ты только когда-нибудь любила меня...

   И вновь колышет воздух всё тот же неповторимый голос, схожий с пением кифары.

   -Твой соперник - тень. Его больше нет. И вот мой Божественный атрибут - мне принёс его сегодня ребёнок, маленькая девочка, которая в этом мире на лугу являлась предвестницей Солнца. Солнце здесь совсем иное, и Гелиос давным-давно не властен над ним, но она была его вестницей каждое утро, и это уже - подвиг, ведь сражаться с Ночью не так-то просто...

   Из складок розовых крыльев мягко сияет золотой кувшин с радужной росой, искрящиеся капли стекают с пальцев Эос на тёмное, яростное лицо Мемнона.

   -И та война - тень, - ласково шепчет она, умывая сына небесной росой. -Она - прах, отголосок былого ужаса. Герои и убийцы, Терсит и Гектор, - все они пошли к Стиксу и страшной лодке одноглазого перевозчика, и только ты остался здесь. Я не подпустила к тебе железнокрылую тварь тысячи лет назад, не подпущу и теперь, и уничтожу все твои былые воспоминания. Ты - мой рождённый заново ребёнок, Мемнон, великое страдание и великая радость...

   -И любая радость однажды заканчивается, - колышется воздух от змеиного шёпота. Мы оборачиваемся. На пороге - Кобра во всей своей глянцево-коричневой красе, и треугольником за плечом её - шафраново-костлявое, высохшее от ненависти лицо Татьяны. Слуги Зверя - здесь, и они не ведают, что я с ним договорилась, что я заплатила непомерную цену за счастье Утренней зари встретить своего ребёнка, и что я теперь не успокоюсь до могилы. Я делаю шаг к Кобре...

   -Подожди, - прозрачный, как кифара, голос останавливает меня.- Закрой глаза, дитя, -и самая ласковая рука на свете смыкает мне веки, и даже сквозь уютную темноту я ощущаю некую ошеломительную вспышку, и мне кажется, что где-то далеко-далеко взорвалась и погасла звезда.

   Потом вкрадчивый, сладкий запах тлена наполняет комнату. Я открываю глаза. Бесформенные серые камни уныло и холодно лежат у порога, и рядом с ними покоится мёртвая голова Медузы в ещё шевелящихся чёрных тонких змеях , в пятнах тления,с вялым запавшим ртом и навсегда погасшими глазами. Эос отбрасывает уже ненужную холщовую сумку, благодарно и счастливо смотрит на меня, потом смеётся:

   -Подарок Афины пригодился, и эти женщины, что жили страданием других, теперь сами стали окаменевшей болью. Они больше никогда не обидят тебя, дитя.

   Мы покидаем кабинет с закаменевшими стражами Зверя, и Мемнон идёт, как слепой, и цепляется крупной коричневой рукой за плечо богини. За спиною Эос горят розовые крылья, и тёмный коридор вдруг тоже вспыхивает розовым, и в облупленной стене его прозрачным кристаллом вырастает солнечная стеклянная дверь, дверь в луг, покрытый росой. Сейчас царство Зверя разрушится, и похоронит под собой свои тяжёлые и подлые тайны, и среди них - моё случайное предательство, мои слова, брошенные в отчаянном страхе за свою жизнь. И на пороге луга Утренняя заря оборачивается.

   -Дитя, - тихо говорит она, и лучистое лицо её теплеет и наливается нежностью и восторгом.-За то, что сделала ты, мне не расплатиться с тобою всё моё бессмертие. Но скажи мне...скажи: ты больше не видела Зверя? Ты ничего не пообещала ему? Он сейчас погибнет под обломками своего царства, но скажи: не пообещала? Это очень важно...

   -Ничего, - и я сглатываю колючий солёный ком. -Я ничего не пообещала ему и не видела его.

   И я клянусь в этом Утренней заре душой своей, которую спасла, принеся в жертву души друзей. Мгновение Эос всматривается в меня.

   - Я бы узнала, что ты лжёшь, если бы увидела эту встречу на дне глаз твоих, - тихо говорит она.-Встречу со Зверем, или с кем-то похуже Зверя, но я не вижу... Все наши встречи остаются на дне глаз...

   В тёмных веках т о т, кто хуже Зверя, к т о называет себя Хозяином, сказал, что я получу сына через сострадание ребёнка, через жертву...Скажи мне, жертвы не было?

   -Не было, - снова лгу я и улыбаюсь сквозь слёзы. -Ничего не было. Я только подумала: если бы и меня любили и искали также...Будь счастлива. Будь счастлив, Мемнон.

   Эос приникает к плечу царя Эфиопского, закованное в алое золото.

   -Если всё же что-то было, дитя, было то, чего я пока не вижу, если однажды тебе станет так трудно, что ты не захочешь дальше жить, приходи на улицу Васильковую, приходи на наш луг, к реке. Я всегда услышу тебя, дитя, и я приду...Из Эллады, с Олимпа, откуда угодно, отовсюду я приду на твой голос. А теперь беги отсюда, беги и уводи всех, кто пришёл на праздник. Царство Зверя должно быть разрушено...

   Прощай...

   И я побежала по коридору, в котором, как дивный кристалл, сияла дверь в и н о е, и ворвалась в душный смеющийся зал, и закричала: "Пожар!".Галдящей галочьей толпой выпускники и учителя хлынул на улицу, и застыли в светящемся от росы и фонарей саду, и ненавистное здание стало рушиться, медленно и страшно оседать на глазах, разламываясь грубыми глыбами, превращаясь в пыль и щебёнку, хороня под собой своего звериного владыку, гипсовые бюсты и портреты вождей, Татьяну и Кобру, обратившихся в камень, тёмного бородавчатого штурмбанфюрера с его швабрами и зловонными тряпками. В свете фонарей и звёзд я видела потрясённые молодые лица, кто-то кричал, кто-то всхлипывал, кто-то смеялся, и я засмеялась и закричала: "Свобода!", и обняла оцепеневших Алиску и Корзика, увлекая их за школьную ограду...

   Всё остальное я помню смутно, помню только, что ночь была густо приправлена запахом шиповника и поздней сирени, что о речные чёрные волны дробилась лунная яичная дорожка, что поручни были влажны от росы, и маленький теплоход, как светящаяся шкатулка, плыл по сонной глухой реке. Помню только поблёскивающую при луне бутылку "Саян" в руке Вовки Попова, Вини-Пуха,и его бормотание: "Вот это да! Вот это ни . . . . себе! Как оно пошло, поехало, и - разом! Не, классно, конечно, только куда ж теперь? Я в одиннадцатую не пойду, там спортсмены полоумные, и вместо уроков - бег с препятствиями!". Я помню только плитку полурастаявшего шоколада в жёсткой жестяной обёртке, что смущённо впихнул мне в руку Корзик со словами: "На! Из буфета спёр!". Я помню корзиковский шёпот над ночной плескучей волной: "В лётное, после десятого - только в лётное. Про "харрикейн" рассказывал, помнишь, про деда? Он не боялся, и я не побоюсь. Это же так просто - ничего не бояться!Я узнать хочу, что значит - один, и - небо, только небо вокруг, во сне иногда вижу. Знаешь, я и дожить согласен до этого, только до этого, и пусть потом - ничего, пусть..."

   Я помню только глаза Алиски, с тоской и страхом взирающие на меня всю эту ночь, за которую мне потом не будет прощения, помню зябкое соловьиное утро, незадвинутые шторы на окнах дома, калитку и крыльцо в каплях росы, тревожное бормотание Винни-Пуха за спиной: "Ну, сейчас её карга прибьёт!", старенький цветастый топчан на веранде и пронзительный крик бабушки над головой: " Да что ж это такое, что ж ты творишь то! В школу пойду, в школу!", помню свой полусонный ответ: "А чего по развалинам ходить?".

   И ещё помню, как проваливаясь в сон, безнадёжно думала: "Зверя нет, нет, ужаса больше нет, а, значит, нет и моего предательства..."

   * * *

 

   В полдень старуха вышла в сад. Жаркая кружевная яблочная тень лежала на садовой скамье, на синем "дельфиниуме", на старой замшелой кадке с дождевой водой. В глазах старухи была ночь. "Сотворила, - тоскливо думала она, - сотворила с ней что-то та девка, чует сердце, сотворила! Лицо-то у неё было, как неживое,а сейчас спит, и плачет во сне, плачет....Золотая моя, на беду ж она тебе встретилась! Горе своё на тебя взвалила, а ты и сломалась. Душу бы я продала, чтоб ей на свете этом гореть, как в огне, чтоб не получила того, что больше жизни хочет, чтобы смерть раем показалась...Душу бы продала...".

   - Не передумаешь?

   Старуха, вздрогнув, обернулась. Прислонившись к калитке и теребя в руках сломанный ирис, на неё смотрел странный человек, сероволосый

   смуглолицый, в одежде тёмной, нездешней. Ирис мгновенно увял в руках неожиданного гостя, вокруг него увяла трава, увяла и покрылась инеем. Ровная, холодная, чудовищно-злая сила исходила от человека, он улыбался, как Хозяин, Хозяин летнего дня, сада, земли и неба, и старуха, заглянув в глаза его, поняла, к т о это. У неё закружилась голова, и она беспомощно опустилась на ступеньку, и вся жизнь её за мгновение прошла перед глазами. Вспоминая прожитые беспокойные годы с горьковатым привкусом минутного счастья, она думала, что же нужно было сделать такое, чтобы к ней явилось вот э т о и потребовало душу. О том, что она сама звала е г о только что, старуха и забыла. Горе и ужас боролись в душе старухи, и горе победило, она вдруг вспомнила, что о н может всё. -Не передумаю, - прошептала старуха.- Только накажи ту тварь, что ей, единственной, муку такую принесла. Душу возьми, но накажи, ты же всё можешь, я знаю. Душу возьми...

   И рука опустилась на плечо старухи, мягкая, вкрадчивая, и жгучая ледяная игла пронзила сердце её, и на мгновение стало нечем дышать, и на солнечный сад набежала некая тень, но всё прошло в следующий миг, и старуха вздохнула глубоко и свободно. На том месте, где стоял ужасный гость, ничего теперь не было, только сердитый позолоченный шмель густо гудел над мелким розовым клевером у калитки, да, пригревшись на солнце, посверкивала боками крупная коричневая жаба. С ощущением чего-то непоправимого старуха вернулась в дом, и легла на продавленный топчан под ветхое байковое одеяло с одной мыслью- никогда больше не просыпаться.

 

   * * *

 

 

   Рано утром приехал отец. Его кожаный саквояж пах далёкой суетливой Москвой, апельсинами, шоколадом, одеколоном "Командор", его туфли были начищены до блеска. Он стоял на крыльце, бесконечно чужой и красивый, и скучным голосом повествовал необходимости поехать с ним в большой город и в трёх последних классах "непременно взяться за ум, потому что впереди - университет, и - медицинский, только медицинский".

   Мне представился белый безликий кабинет с клетчатой ширмой, кушетка в ледяном скользком целлофане, инструменты, разложенные на чистой пелёнке, запах нашатыря, и меня затошнило.

   Я увидела бабушку, маленькую, беспомощную, в зелёном ситцевом халате, она умоляюще смотрела на отца своими чёрными "смородиновыми" глазами, я увидела растерянного, что-то невнятно бормочущего деда, что теребил в руках полосатые роговые очки, и мне стало до боли жалко их, потому что я поняла: эта глава моей жизни закончена, начинается другая, и, неизвестно, какой она будет. Эта моя глава, не смотря на великую любовь ко мне двух стариков, была страшной и позорной, ибо в конце её лежало предательство. Я хотела спросить отца, где мама, и... не спросила. Мучительная тоска и ощущение своей ненужности ей потом сменятся тихой яростью, и, наконец, холодным равнодушием. Когда она, спустя много лет, постучит в мою дверь, постаревшая, утратившая крикливую и грубую южную красоту, я вспомню женщину с золотым кувшином на залитом светом лугу и скажу в лицо полной молодящейся старухе, что её дочь давно умерла.

   Я хотела рассказать отцу о всех страшных и удивительных событиях, что произошли со мной, об Эос, о Мемноне, о Звере и Дьяволе, и...промолчала о них. Я смотрела в его холёное, будто гуттаперчевое лицо, в ровные стремительные черты, и меня охватила уверенность : что бы ни случилось со мной- - ни тени сомнения и жалости не появится в этих чертах, и мне стало одиноко и страшно. Я осталась со своим предательством, и рассказать о нём было некому.

   * * *

 

   В следующее утро, вязкое от тумана, наступило прощание. Оно было торопливым, бодрым, и каким-то ненастоящим, словно за внешней весёлостью и торопливостью скрывалось что-то совсем нерадостное, что-то, что было опасно даже называть. Я крикливо искала маленький пластмассовый приёмник - последний подарок отца, и дед погладил меня по голове, сказав своё привычное шутливое: "Макушка грячая!", и я увидела слёзы в его глазах. Бабушка совала мне в руки какие-то яркие пакеты, и говорила без умолку, словно стараясь заглушить то, что было в её сердце, и "смородиновые" глаза её не улыбались, они не смотрели на меня, они словно пытались рассмотреть за моей спиной нечто, что безвозвратно изменило нашу жизнь. У такси, мигающего сквозь туман подслеповатыми фарами, она вдруг обняла меня, и зашептала со жгучей силой: "А девке той, что тебя так измучила, не будет теперь покоя, не будет... А ты, коль совсем темно и горько станет, возвращайся, я тебя всегда ждать буду, и умру - ждать буду. И нет у меня никого дороже тебя...".

   В зябком тумане остались у калитки дорогие мне люди, в зябком тумане проплывали мимо сонные дома, сады, скворечни, и всё это было таким скучным, серым, промозглым, что мне вдруг до дрожи в горле захотелось увидеть тот неизъяснимый синий свет, которым и была знаменита улица, но вокруг был только туман, и тени в нём, и я сама показалась себе такой же тенью, сиротливой и бездомной, какой может быть тень предательницы, и я заплакала, уткнувшись лбом в стекло, предчувствуя, что вижу улицу Васильковую в последний раз.

   * * *

 

   На вокзале туман развеялся, и отец, пропахший всё тем же нестерпимым запахом "Командора", отправился в киоск за газетами. Я застыла у влажного зелёного бока поезда, вдыхая тоску странствий, как вдруг пронзительно-солнечные лимоны покатились мне под ноги на перрон/ от них повеяло югом и ароматной горечью/, а сам перрон, синий в утреннем свете, был ступенькой в скитание, из которого я вернусь не скоро. Маленькая суетливая старушка, причитая, стала собирать лимоны в пластмассовую авоську шишковатыми морщинистыми руками, и, пока я восторженно следила за солнцами у ног,- их стали собирать другие руки, смуглые, в розовых цыпках и заусенцах, в царапинах, и я, вздрогнув, изумлённо подняла взгляд. Корзик, серьёзный, как никогда, ползал на коленях в драных шортах и вытянутой футболке, и в лице его было вдохновение. Неподалёку также серьёзно замерли Алиска и Винни Пух , и горячая волна залила мне лицо. Ссыпав лимоны в авоську благодарной старушки, Корзик поднялся с колен и сердито сплюнул.

   -Чего не сказала, что уезжаешь?

   -Не знаю.../не было больше силы бороться с горячей волной, я захлёбывалась. тонула в ней, и не хотела спасения/.

   -Не знаю, так как-то получилось...Отец приехал и говорит: собирайся, у меня жить будешь и учиться.

   Я-то ничего, но там крыса эта...А мама...не знаю, где она...

   -А у меня тётка твою бабушку встретила, - щебечет Лариска, заглядывая мне в глаза.- Та умирает, плачет - увезли, говорит, кровиночку мою. Я услышала, к Корзику с Винни Пухом забежала /Винни Пух у Сашки ночевал/, и - прямиком сюда...Слушай, а аттестата нет, и документов тоже, - беспомощно всплёскивает она руками. -Всё же под развалинами...Как же?..

   -Сделают, - я, стараясь казаться весёлой, беспечно отмахиваюсь. -Если надо, всё сделают. А я вам с дороги написать хотела. Я...

   -На вот, - солидный Винни Пух, как по волшебству возникший рядом с Лариской, суёт мне в руки чёрную, с золотом, книгу, и у меня обрывается сердце. - Если уж так богов греческих любишь...Всё равно ничья.

   -Не люблю...- растерянно бормочу я.- Знаешь, не люблю, терпеть не могу, потому что...

   -Тебя отец в Москву везёт, а что потом? - перебивая, деловито спрашивает Корзик, и у меня щемит где-то в груди при взгляде на его тёмные, в цыпках и царпинах, руки.

   -Медицинским грозит, - беспомощно отзываюсь я. -Мне при виде воробья дохлого плохо, а он на медфак меня втиснуть хочет...

   -Дела-а-а! - огорчается Алиска. -Мне б тоже плохо было, если б меня после школы ещё шесть лет такие же, как наша Эвглена, мучили.../Эвглена - наш преподаватель химии и биологии, мрачнейшая дура, любительница одноклеточных, коронный вопрос которой на уроках всегда звучит одинаково: "Ну, а что ты знаешь про эвглену зелёную?"/.- Я вот в интернате работать хочу, с ребятишками. Я в Клинцах в прошлом году отдыхала, у тётки, а через забор - они. Грязные, голодные, во всём одинаковом, что на грядке вырастет - сразу всё прут. Яблоки в саду резаные сушили - они и яблоки утащили...Игрушки плюшевые порванные, щенки, мишки - без глаз, без лап, а они таскают их, баюкают...В синяках все, в ссадинах, и глаза, как у волчат...Бьют их, сама видела, как бьют. Наш Артюх бухой на физру ходит, но рук не распускает, а ихний... Я этому гаду крикнула, что пацанам знакомым скажу, они ему башку оторвут, так он на меня грозил заявление накатать, урод от природы...Я вот думаю, можно же сделать, чтобы они сытыми были, не злились, не боялись, не воровали ничего...Их просто любить нужно. А их не любят...

   -А я лес люблю, - довольно замечает Винни Пух, уплетая соевые батончики.- Ничего нет лучше леса. Я, когда у деда на кордоне жил, уезжать не хотел. Вот - думаю - самое настоящее: река, дом, пчельник, и - лес, и ничего, кроме леса. А в городе - школа, Назар со своими логарифмами долбанными... Мать с отцом чокнулись со своей археологией, всю жизнь черепки да кости ищут, но это же всё мёртвое, а я живое люблю. У деда лошадь - серая, мышастая, Зойка, и кавказец - Джульбарс. Когда верхом едешь по тропе, и рядом с тобой - такой пёс, и птицы вокруг, - ничего больше не надо. Если выживу в 11-ой, нас, говорят, туда переведут, к спортсменам прибабахнутым, - в лесной пойду...

   -Хватит жрать! Ты уже, как Кульба! - хмуро бросает Винни Пуху Корзик, всё это время сумрачно смотрящий на меня. Он подбрасывает на ладони какие-то медяки и протягивает их Алиске. -За лимонадом ей в буфет сходите, там еще и на плюшки останется...И ты иди! - зло цыкает он на ухмыляющегося Попова. - Иди, иди, как жрать, так первый, а как человека проводить...

   Вовка и Алиска несутся к старенькому, под "ампир", зданию вокзала, к далёкому вокзальному буфету, и я вдруг понимаю, что они не успеют...

   -Ты...зачем?- оборачиваюсь я к Корзику.

   -Затем...-он опускает голову, и я вижу, как его веснушчатое лицо покрывается красными пятнами.-Разговор есть...

   -Говори.

   -Кто тебя т а к? - выдыхает он из себя еле слышное, и я вижу, как он стискивает руки, как белеют костяшки пальцев.- Кто? Я его землю есть заставлю, похороню заживо, он у меня и имя своё забудет...Говори, кто?

   -Ты...-я отступаю от Корзика, спотыкаясь, оглядываясь на застывший поезд.- Ты...иди отсюда...Иди! Ненормальный...

   -Я-то нормальный! Я-то не слепой! И Петря не слепая, утром прибежала, глаза бешеные, кричит: "скорей, с ней что-то случилось!". Я и сам вижу, что случилось! Тебе зачем ключи от Кобриного кабинета понадобились? Тётка с нами на выпускном была, странная такая, в плаще до пят, в кабинет вы потом поднялись Кобрин, а после крика твоего: пожар! всё и рухнуло...Её работа? Скажи, её?!

   -Нет! - я отчаянно мотаю головой и тоскливо оглядываюсь в поисках отца. -Нет, Саш, честное слово, нет! Не она!

   -Тогда кто? Кто тебя изуродовал?! У тебя же лицо мёртвое, кто?!

   -Дьявол, - хочется крикнуть мне.- Дьявол, и Зверь изуродовали меня. У того, кто притворился в саду тобой, тоже было мёртвое лицо. Я погибаю, Сашка. Я...

   -Слушай, - Корзик придвигается ближе, каждая веснушка его дышит расплавленной злостью. -Кто бы он ни был, я его найду. Он, может, и не знает сам, кто он, но он - убийца. Я ничего не боюсь, ничего и никого! Я в лётное пойду, всё отдам, а поступлю...Я небу хочу в глаза посмотреть, как дед, в сорок втором, только умирать не хочу, соврал я тебе в прошлый раз. Я т е б я ждать буду. Т е б я. Пока живой. И сволочь эту я найду.

   -Не смей, Саш, - тихо отзываюсь я. -Даже думать не смей об э т о м. Ты не знаешь. Ты...

   -Мария,- рядом со мной вырастет отец с "Литературкой" в руках и неизменным превосходством во взоре. Он улыбается Сашке, как старому знакомому. - Пора!

   И зеркальное купе принимает меня, и я смотрю, как Корзик, склонив большелобую голову, понуро бредёт прочь, и вижу, как на медленно уплывающий перрон вылетает Алиска с Винни Пухом, и Винни Пух роняет пакеты, и Алиска растерянно машет вслед поезду. Весенней грозой со мной - слова Корзика: "Я тебя ждать буду...Пока живой...", и слова бабушки: "И умру - ждать буду...".

   * * *

   Они не дождались. Бабушка умерла через год, и я даже не смогла приехать на похороны, плача от слов отца "Неудачное прошлое надо забыть".Сердце опустело после неё, и, ужасаясь этой пустоты, я всё таки несмело надеялась, что когда-нибудь, за гранью жизни, я всё-таки увижу её, если смогу видеть т а м. Ещё через год умер дед.

   Они не дождались. Корзик написал мне два письма, и в первом, осеннем, говорил, что з н а е т,

   к т о так искалечил меня и всё равно встретит е г о, во втором, написанном в августе после девятого, сообщил, что у него - "Минск", и что он едет ко мне.

   Но он не приехал. В том же августе, по неизвестной причине, он направил "Минск" на полной скорости в бетонное ограждение новостройки на окраине. Я знаю, он встретил е г о...

   Все они встретили е г о. Алиса умерла в том же году, наглотавшись таблеток после романа с новым физруком, заменившим вечно пьяного Артюха. Ей едва исполнилось шестнадцать. Её мать не смогла больше жить там, где умерла дочь, и уехала к себе на родину, на Урал. Винни Пух умер летом, только что закончив школу, в очередной пёстрой и опасной компании от передозировки, и навсегда осиротел старый лесник на дальнем кордоне и вечно восторженные археологи, видевшие единственного сына лишь в перерывах между очередными экспедициями. Все они по моей вине встретили е г о.

 

   * * *

 

   Через двадцать лет я вернулась в город детства,

   вернулась и остановилась в маленькой привокзальной гостинице с чахлыми геранями на окнах, полы которой дрожали от гудения поездов.

   Если жизнь действительно одна из форм существования белковой массы, наделённой пугающими инстинктами и безмерными амбициями, то всё это время я ж и л а, получая жгучее наслаждение от дегустации любимых блюд и напитков, занятий спортом, интриг и достижений в личной и общественной жизни , и ни к чему не обязывающих лёгкомысленных романов. Если жизнь - нечто намного большее, озеро, полное алмазной воды неизмеримой глубины и чистоты, пёстрый занавес, за которым театр человеческих страстей покаянно склоняется перед тем, что выше времени и пространства, перед Любовью, то я была м е р т в а.

   И однажды эта смерть была потревожена, и мне мучительно захотелось п р о щ е н и я. Прощения любимых и преданных мной. И я вернулась в город детства, и пошла на встречу с домом на улице Васильковой.

   Изменилась улица, потускнела, и уже не радовала глаз самоцветной россыпью цветов на обочинах, и ночи над ней, наверное, теперь были самые обычные, а не те - высокие, необъятные, густо-синие, которые хотелось рисовать маслом, и которые бывают только в детстве. В детстве остался и наш старенький, лучистый от солнца дом, - нынешний дом был практически построен заново новыми хозяевами, но сквозь фундамент уже пробивались неутомимые вьюны, а окна и двери были наглухо заколочены/ те, кто жил здесь, уехали на заработки в места отдалённые и суровые/. Половина таких же преданных своими владельцами брошенных и заколоченных домов сиротливо дремала на улице, бывшей когда-то Васильковой, и в сердце моё постучалась печаль - вот как умирают маленькие города.

   Зато ещё пышнее разросся сад, дорожки его покрыла тугая трава, меж деревьев сладко заколыхался запах высокой мяты, а сквозь замшелые ветви хмурых яблонь печальной синевой сверкало летнее небо. Когда-то небо над садом было ясным и радостным, и каждая звезда обещала бессмертие... Я шла по шелестящему саду, и задумчиво срывала листья, на каждом из которых читала имя убитого друга. Налетевший ветер вырвал из рук моих листья-имена, и унёс в бездну .На безжалостных кострах вечности сгорели те имена, и бабочки серого пепла пугливо усыпали тропу. До вечера я просидела под рассохшейся вишней, и время было медленным и безжалостным, и, казалось, что я, дом и сад заключены в стеклянную сферу, и кто-то рассматривает её с недобрым любопытством, решая нашу судьбу. Скамья, на которой в детстве я повстречала Дьявола, была разрушена, но везде и повсюду чувствовалось его незримое присутствие. И потому улица больше не была Васильковой, и не была васильковой Земля, она теперь носила другое имя - планета Дьявола, может быть, она была ею всегда, и спасения не было.

   Лёгкое дуновение повеяло сбоку. Я обернулась. Если правда, что есть страдание, которое не проходит и после смерти, то оно было рядом. Во мне не возникло страха, только мучительная боль оттого, что это тоже моя вина, вина, о которой я ещё не знала. Я не знала, что женщина, любившая меня больше жизни, продала душу Дьяволу, чтобы отомстить той, кто, как ей казалось, причинил зло мне... Бабушка была почти бесплотна, просто тёмная скорбная тень, не приминалась под ней трава, но лицо было живым, осмысленным, и в нём горела тоска. Оно было изуродовано тоской, и шёпот был, как шелест.

   -Ты её знаешь?

   Я заплакала.

   -Баб, это я, - слёзы душили меня. -Я пришла, баб. Я, наконец, пришла...

   Пламя тоски было совсем рядом.

   -Нет...Нет, ты - не она,- тёмные провалы глаз глядели скорбно и бездонно. - Если знаешь, скажи ей: жду. И мёртвая - жду. Земля и Небо не прини- мают- всё равно жду. И нет мне покоя. Больно...

   Я пыталась прикоснуться к тёмной иссохшей руке, но пальцы мои прошли сквозь воздух

   -Прости меня...

   -Я ведь душу е м у продала, - выдохнула тень. - Чтоб за неё, единственную, отомстить. Я думала, ад - огонь поядающий, выдержу, а он - тоска без края...А тоски я больше не выдержу. Ведь мёртвая я, а вроде как живая, потому как жду её...Ты скажи ей, пусть приедет. Больно...

   -Прости меня...

   Видение сгинуло, и здесь, на грани реальности и сна, под вечерней вишней, пришли слова из прошлого: "Если однажды тебе станет так трудно , что ты не захочешь дальше жить, приходи на наш луг, к реке. Я всегда услышу тебя, и я приду. Из Эллады, с Олимпа...". И тогда я, плача, прошла сквозь замерший сад, и вышла на луг, к реке. Над лугом была заря, высокая и лилово-алая, и такой же высокой и несмутимой была влажная тишина над травами. Я замерла над осыпающимся рыжим обрывом. Мне нужно было позвать ту, что однажды так изменила мою жизнь, ту, что, не зная того сама, толкнула меня на предательство , и всё-таки я любила её и ждала от неё помощи.

   -Эос, - прошептала я, почти не веря, что она покинет свою Элладу. - Помоги мне.

   Влажная тишина колыхнулась, чьё-то присутствие было совсем рядом.

   -Помоги мне, Эос, - повторила я.- Мне больно так, что не хочется больше жить. А может быть, я и не живу...

   И тогда самая знакомая рука в мире легла мне на плечи, и запах рассвета защемил сердце. Я обернулась. В обрамлении серебряных тальников, как в старинной раме, стояла, светясь, она. Не колыхался за спиной ясно-розовый огонь крыльев, тёмные, глухие одежды были на ней, но светилось единственное - вне смерти и времени - молодое лицо, и в лице была печаль, и не осталось и следа от прежней, непобедимо ликующей улыбки.

   -Я не могла не придти на твой голос, дитя, - печально сказала она. - Когда-то я дала тебе слово... Но я - не из Эллады. Я не смогла вернуться туда. Я и мой мальчик... Какой ты стала взрослой, дитя!

   -Просто мне очень плохо, - сквозь слёзы проговорила я. - Прости, если потревожила. Все эти годы...Все эти годы я воспринимала тебя, как любовь и защиту.

   -Я больше не могу быть защитой, дитя. Ведь это я, сама того не ведая, заставила тебя предать тех, кто был тебе дорог.

   Мы замерли, обречённо вслушиваясь во влажную тишину. Лиловый свет горел на западе, прибой ракитника колыхался у берега.

   -Я всё знаю, - продолжала Эос.- Знаю, какую цену ты заплатила за возвращение мне моего сына. Но я наказана. Старая женщина, которая так любила тебя, прокляла меня, продала свою душу тому, кто называет себя Хозяином, чтобы отомстить мне. И я не смогла вернуться на Олимп, в Элладу, дитя моё. Вернуться, взглянуть, остановить. Остановить, если возможно, исчезновение тех, кто когда-то изгнал меня. Афина говорила, у меня бы получилось. Но тот, кто называет себя Хозяином, уничтожил временные колодцы, и я никогда не смогу вернуться назад. И ещё он наслал на моего сына безумие..

   -Но...

   -Безумие, дитя. Ты помнишь, каким был мой мальчик? Ослабевшим, сонным , печальным, но разум его был светел. Он же сделал его безумным. Много раз я пыталась вернуться на Родину к тем, кто звал меня и просил моей помощи, и... не смогла. Сначала мой ребёнок боялся засыпать, и всё просил, чтобы я держала его за руку, затем стал смеяться неизвестно чему и беседовать с неведомыми друзьями. Затем стал сражаться с воображаемым врагом... Он называет его "Ахиллес" и бросается на призрак с несуществующим мечом, затем падает навзничь и плачет. Он перестал узнавать меня, грязен, и чудовищно, вечно голоден. К нему нельзя подойти, он кричит, как раненое животное, в своём углу, и взгляд его наполняется жизнью только при виде пищи. И... он больше не говорит. Я... беру разную работу, а он, мой сын, всё больше уходит во тьму безумия. Проклятие той, что так любила тебя, исполнилось. "Хуже смерти будет тебе!"- кричала она. Это действительно хуже смерти.

   -Я её видела. Она...

   -Она не успокоилась, знаю. Она - в е г о власти. Также как и я, и мой сын, и твои убитые друзья. Когда-то я считала себя причастной к Высшей силе. Но я больше ничего не могу.

   -А кто? - обречённо спросила я. -Кто-нибудь может? Кто-нибудь знает, как е г о остановить? Хоть кто-нибудь?

   Лиловый огонь на западе гас, как прощальная надежда. Эос закрыла ладонью мои глаза, и пальцы её просвечивали розовым, и мне на миг показалось, что она вернула себе божественную сущность.

   -На одном полюсе -Тьма, на другом -Свет, - тихо сказала она.- Но когда-то был только Свет, и Свет этот породил Тьму, вернее, он породил прекраснейшее из творений, которое уже само выбрало: быть Тьмой. Тот, кто называет себя Хозяином, сотворён дитя, сотворён истинным Творцом, следа которого в этом мире почти не осталось. Им сотворены и мы, первые владыки мира, бывшего совсем юным, а потом у нас отняли нашу власть, и в мир пришёл тот, кто назвал себя его Хозяином. Но он - не Творец, а Тварь. А истинный Творец... Храмы Его разрушены, изображения поруганы, само имя Его стало проклятием. Я всё думаю: "Почему Он оставил на Хозяина людей?".Может быть, чтобы убедиться в истинности и прочности созданного Им? Но мир переполнен страданием без берегов, и наше с тобой - лишь капля в этом море...

   Великая вечерняя тишина по-прежнему стояла над нами, и мы молчали, оглушённые этой тишиной.

   -Позови Его...- проговорила Эос...- Я не имею права, я из тех, кого Он создал Первыми, из тех, что предали Его и возомнили себя богами, а ты... Может быть, Он и услышит тебя. Там, за речным поворотом, есть храм. Он разрушен, и вместо купола там - небо. Много раз я пыталась войти туда, и... не смогла. Я словно стучалась в открытую дверь, но не знала, к а к переступить порог. Я хотела хоть крикнуть, чтобы Он услышал мой голос, хоть заплакать , чтобы Он услышал мой плач, но... я чужая и чуждая. Я не могу ни войти, ни плакать, ни просить. А молитва...

   -Я не знаю ни одной молитвы,- сказал я, обнимая на прощание Эос.- Но я попробую. Нельзя привыкать к Тьме, даже если она длиться так долго, иначе сам становишься Тьмой...

   И я пошла по вечерней плачущей траве к неведомому храму.

   * * *

 

   В холмах синего наплывающего тумана под первыми звёздами пряталась маленькая полуразрушенная церковь. Её белизна на фоне сиротливых бесконечных просторов, уходящих вдаль, казалась такой беззащитной...Пахло полынью, влагой, извёсткой, осколки кирпичей крошились под ногами, последние зябкие ящерицы исчезали под сизыми лопухами, пахло далёким костром у реки, высоко и просторно стояло густеющее небо, и пусто было вокруг, и я замерла в проёме полуобвалившейся стены. Пустота была обманчива, она таила в себе что-то невыразимое, и я замерла на пороге этого невыразимого, предчувствуя его и трепеща перед ним. Я вошла внутрь полуразрушенной церкви. Купола не было. В наплывающей сини вечера печально и строго на уцелевших стенах угадывались лики, скорбные, с полукружьями сухих суровых губ, с глазами, глядящими, словно из бездны. К запаху травы и сухой извёстки примешался запах голубиного помёта - серые камни сплошь были покрыты его кисеёй, и я устало прислонилась к стене. Присутствие невыразимого здесь, среди старых кирпичей, мусора, грозных фресок с византийскими глазами сделалось сильнее, и дивное чувство охватило меня: мне показалось, что я умираю, но смерть эта была р а д о с т н о й. Я умирала, но с радостью и мольбой вглядывалась в грозные бездонные глаза и шептала :"Помоги!", и от слов моих шелестела трава и мигали звёзды.

   -Помоги! Я не знаю Тебя, я не вижу Тебя, но...помоги! То, в чём пребывал Ты, пытались стереть с лица земли, но от этого Ты не перестал быть, ибо Ты - больше, чем Храм, больше, чем Мир, больше, чем Вселенная. Ты, что сотворил всё на свете - и олимпийских богов, и Хозяина, помоги мне, ибо Ты - моя последняя надежда. Я страшусь Тебя, я почти не верю Тебе, но... помоги! Однажды нас пытались научить, что Тебя - нет, но ты был, был в колыбельной над зыбкой, в улыбке ребёнка, в тополиной майской грозе, в каждой малой травинке и в солнечном свете. Я не знаю, как разговаривать с этими грозными, глубокоокими, в осыпающейся штукатурке, я вижу вечернюю тень маленького нетопыря на пожухлой траве, я не знаю, как разговаривать с Тобой, меня не учили молиться, неужели и Ты походишь на этих безжалостных, отрешённых?.. Помоги, Ты, которого никто не знает, но все предчувствуют, Ты, которого почти забыли, но которого ждут, как возвращения Первой Любви, помоги, докажи, что Хозяин - не настоящий Хозяин, и всё ещё можно вернуть...Всю жизнь я ждала Воина в доспехах из света, что избавит меня от этого ужаса, но все на свете воины служат Тебе, и Ты, Невидимый и Неслышимый, Всеведущий и Всемогущий, помоги!

   И тогда, в трепетании тумана, под снесённым куполом, который был теперь, как выход в ночной небесный рай, ко мне пришло Небо. Оно было вокруг и внутри, оно было повсюду, оно было безграничным и всеобъемлющим, и я снова заплакала, потрясённая его мощью и любовью. В этом небе на маленьком серебряном истребителе летал Корзик и кричал, смеясь: "Это же так просто - ничего не бояться!".

   И я закричала: " Я люблю тебя, Сашка! Я тоже хочу ничего не бояться! Прости меня! Пусть у тебя будет т в о ё небо!" Под этим небом на покрытой цветами земле стоял светлый добрый дом, из которого выходила красивая женщина с кошачьими глазами в окружении детей, и в лице её было счастье, а вокруг разноцветными бабочками реял детский смех, и я закричала: "Я люблю тебя, Алиса! Пусть у тебя будет т а к о й дом и т а к и е дети! Прости меня!"

   Под этим небом по зелёному-зелёному морю леса ехал верхом полный добродушный лесник и окидывал взором хозяина кусты и деревья, и пасеку на жаркой поляне, и ледяные ручьи в прошлогодних листьях, и солнечное лицо его таило смущённую улыбку. И я закричала: "Я люблю тебя, Винни Пух!. Пусть у тебя будет т в о й лес! Прости меня!".

   Под этим небом по сверкающему лугу к далёкой горе Олимп шла женщина, развёртывая за плечами розовое сияние и держа в руках золотой кувшин с росой, и имя женщины было - утренняя Заря, и рядом с ней шагал суровый темноликий воин, и взгляд его светился умом и бесстрашием, и я закричала: "Я люблю тебя, Эос! Возвращайся на Олимп! Возвращайся в Элладу! И скажи Мемнону, что он - победитель!". В этом небе, среди белых-белых облаков в райской роще у ледяного ключа сидела та, что любила меня больше жизни, и смородиновые глаз её светились нежностью, и я закричала : "Я люблю тебя, родная! Пусть ад покинет тебя! Пусть сгинет твоя тоска и снизойдёт на тебя покой!".

   Потом присутствие Неба сделалось сильнее, и зелёная земля слилась с мириадами других звёзд и миров, и всё это было вокруг, и внутри меня, вернее, в моём сердце, которое было уже нечеловеческим, ибо вместило в себя т а к о е, и всё было пронизано Первозданностью и Любовью, сотворившей это...И я вдруг поняла, что Хозяин - не настоящий Хозяин, что он - лишь уродливая тень, глухой отзвук, привкус горечи в мёде Вечности, попытка сумасшествия там, где всё дышит мудростью и радостью, попытка смерти там, где смерти нет.

   Небо, сошедшее ко мне и принёсшее мне великую истину о том, что Хозяин - ненастоящий Хозяин, и что безумие и смерть не бесконечны, отступило, и я увидела маленькую синюю стрекозу на запотевшем от росы камне .Туман сгинул, вокруг был ночь, и эта ночь непостижимо светилась и была высокой и лучезарной. В спокойном свете её я видела каждую травинку, каждый цветок, видела разноцветную чешую опавшей штукатурки, видела грозные византийские лики на стенах, которых уже не боялась, и...

   -Да и нечего бояться, - послышалось позади негромкое, усталое. - Просто неудачная фреска.

   Я обернулась, и мне показалось, будто и без того светлую ночь пронзила молния, и где-то неудержимо и свободно грянули колокола. Колокола умолкли, и молния ушла обратно к звёздам, и я увидела человека в сером хитоне и шерстяном грубом плаще, с любопытством взирающего на меня. Человек сидел на полуразрушенных каменных ступенях у ниши в стене, и широкоскулое ребяческое лицо его было исполнено жизни, а в тёмных глазах вздрагивало по золотой искре.

   -Неудачно нарисовали, - повторил он, и по-мальчишески рассмеялся. - Художник думал не о том, ч т о рисует. Это бывает. Не всё лучшее переживает века. Пойдём,- и он подал мне руку. Он оказался одного роста со мной, и поступь его ног, обутых в высокие сандалии, перепачканные извёсткой, была легка и стремительна. От человека веяло грозой, и вместе с тем он излучал радость каждым своим движением, жестом, каждым проблеском улыбки, и эта безотчётная радость передалась мне, и стало свободней дышать, и в неведомый омут канул груз мучительных воспоминаний, и я поняла: "Я тоже ничего не боюсь!".

   -Да, - кивнул человек / мы уже миновали церковь и шли по склону, заросшему цикорием, к реке/. -Это очень важно - ничего не бояться.

   Я вспомнила, где слышала эти слова, и замерла.

   -Не удивляйся, - улыбнулся незнакомец.- Всё на свете можно исправить, и я послан, чтобы сказать тебе это.

   -Ты...- я ещё не в силах была поверить в случившееся. Мы стояли посреди лучезарной ночи, на берегу реки, полной звёзд, которая тоже светилась непостижимым ночным светом.

   -Я тот, кого неудачно нарисовали, - со смехом вздохнул человек. - Я - посланник...

   Я оглядела луг, видимый до дна травы - нигде не было видно присутствия Эос.

   -И э т о можно вернуть, - негромко сказал человек и чёрно-золотой взгляд его подёрнулся дымкой.- Языческие боги - как неразумные дети, и их можно спасти. Так же, как и друзей твоих...

   -Я уже знаю, к а к, - и я присела на речной склон, и головки пижмы закачались у самого моего лица.-Жертва. В основе должна быть Жертва. Моя Жертва. Я давно решила, я поняла, я снова должна встретиться со Зверем, но...Но как же я вернусь...туда? Колодцы времени уничтожены, а ключи от времени у...

   -Ключи...- Безудержно рассмеялся человек, и на глазах его выступили слёзы. - Ключи от в р е м е н и? Украл из амбара связку ржавых ключей, и считает, что владеет в р е м е н е м?! Ключи, колодцы времени - какая чушь! Со временем надо подружиться, и тогда оно откроется тебе, его надо понять, и тогда оно станет лучшим другом. И из любой, самой отдалённой страны его можно попасть, куда тебе хочется.

   -Моя страна - предательство, - я растёрла руками лист полыни и вдохнула её грустную горечь - Я хочу вернуться в детство.

   -Не казни себя так, - ласково сказал человек.-Вспомни, ч т о ты любила больше всего на свете. Своих друзей, дом, бабушку с дедом, что ещё?

   -Реку, - прошептала я.- Я очень любила плавать, река была моей жизнью...

   -Так посмотри на неё...

   В речной воде плескались созвездия. В странном свете ночи было видно, что прибрежный песок был испещрён мелкими следами суетливых птичьих лап, восковые сонные кубышки дремали в омутных заводях.

   -Посмотри на неё...

   Та же молния, что явила человека, вошла в реку, и река превратилась в Путь, живой, ясный, сияющий, и вода её стала, как ртуть, и я услышала призывный плеск. В мгновение я очутилась на прибрежном песке. Времени больше не существовало для меня, оно раскрылось, как пёстрый праздничный занавес, чтобы указать самое главное для меня на земле - дорогу к Жертве. Песок был холодным и колким от ракушек, и алый подол моего платья вздулся и поплыл по воде. Перед тем, как окунуться в пронзительно блещущие волны, я оглянулась.

   Он стоял на берегу, и сколько в нём, пришедшем с грозой жителе Неба, было земного! Он смущённо, по ребячески улыбнулся, и на широких скулах его вспыхнул румянец.

   -Вниз, - он кивнул на реку.- По течению - вниз! Только ничего не бойся. Не бойся Жертвы. И ты увидишь пляж детства, и...их. И ты вернёшься к дому на Васильковой...

   Вечность реки обняла меня, она была живой, радостной, трепещущей, плыть было легко, свободно, космы донной травы касались моих ног. Через некоторое время впереди вспыхнул тёплый, янтарный остров, поросший низким ивняком. Лучезарная ночь ушла, и над головой ясно заголубело июньское небо...

   Они стояли на узкой полоске пляжа, обгоревшие на солнце, счастливые, беззаботные, как само детство - Алиска, Винни Пух, Корзик, причём Корзик кричал, и лицо его было злым, и злыми казались даже ржаные веснушки:

   -Не заплывай, дура, к кувшинкам этим, не заплывай! Крутит там!

   -Я не боюсь, Саш, - и я, четырнадцатилетняя, смеющаяся, ступила на берег детства и оглядела всех бесконечно счастливыми глазами. - Это же так просто - ничего не бояться.