Эдуард Севостьянов

 

Ящерица

 

Повесть

 

За открывшейся дверью пустота.

Это значит, что кто-то

П р и ш е л  за тобой…

Егор Летов

 

В начале ничего не было… то есть совсем ничего, как вечером после десяти, только сон.

По пустынной улице шел парень, наступая тяжелыми башмаками на траву битых бутылок. Одет он был несколько необычно. Куртка из кожи, черной, с длинными рукавами, но недостающая до пояса на добрых пятнадцать сантиметров, черный пуловер, голубые джинсы, и это летом, при плюс двадцати пяти.

Он надвигался подобно ветру, порывисто, казалось, он не идет, а играет со своей тенью.

Глаза закрывали темные очки, а на шее болтался какой-то клык. Тяжелый подбородок оброс трехдневной щетиной. Черные вьющиеся волосы падали на плечи. Рот чуть приоткрыт, в уголке губ торчит сигарета.

Он остановился, прервав свою игру с тенью, выплюнул окурок, а тот ударился о землю, раскинув созвездие искр. Я мог его видеть, но расстояние было достаточно велико.

Но каждую ночь он приближался, и вот однажды…

 

Был солнечный июльский день. Я сидел, как всегда, во дворе дома на скамейке, потягивая портвейн из нагретой солнцем бутылки. Вдруг что-то изменилось так внезапно, что нельзя было сказать, что именно, но небо словно вздрогнуло, зашевелилось голубым одеялом над головой, и тут я заметил, что вдалеке бежит человек, вернее, не бежит, а… ну, словно его ветром несет. Ближе, ближе, ближе, и вот уже можно рассмотреть голубые джинсы, укороченную кожаную куртку, клык на шее. Слышно, как хрустит под ногами трава бутылочного стекла, и самое странное – он, как и во сне, создавал впечатление надвигающегося Ч е г о – т о.

На этот раз он подошел вплотную и сказал:

– Лизард[1], – и протянул руку. Рука оказалась крепкой, но не мозолистой, как у отца. Мне тоже захотелось назваться, но он перебил меня: – Ты знаешь, мир – он как женщина. Надо его полюбить и доказать свою Любовь. Тогда он тоже полюбит тебя…

Возникла пауза, во время которой Лизард вытащил сигарету, размял ее, прикурил, жадно втягивая дым. Потом взял мой портвейн и сделал добрый глоток, настолько добрый, что бутылка подмигнула мне своим донышком.

– А еще я думаю, тебе стоит побродить со мной, – после этой фразы он допил остаток и вернул мне бутылку.

– Ну, что сидим, пойдем…

Все вокруг изменилось. Мир, казалось, затихший, вдруг обрушился, словно волна, на барабанные перепонки всей тяжестью своих децибел. В мозгу стали шуршать перфоленты образов, рождая самые немыслимые сочетания, а Лизард шел вперед под скалистые уступы высоток.

– Эй, ты что? Заснул, что ли? – Лизард остановился и ждал меня шагах в двадцати.

Я сглотнул и попробовал что-то сказать, но из горла вырвался хрип.

– Ах… все… понял, – он подошел вплотную, – не привык, да? Ну, ничего, потихоньку-полегоньку.

Слова его, казалось, обладали какой-то силой. Я приходил в себя, словно ныряльщик, который слишком долго был под водой, сердце бешено стучало, в глазах прыгали золотистыми рыбками искры.

– На, закури, – он достал пачку каких-то странных сигарет, длинных, тонких, со слабым запахом лимона.

Я с благодарностью кивнул и полез за спичками, но тут мне в голову пришло, что сам он курил другие сигареты, обычные, скорее всего JPS. Я затянулся, в голову проник туман никотина и еще чего-то, сразу облегчающего.

– «Под синим небом

Облака марихуановых грез

Трехногий пес брошен ребенком

В пасть возраста…»

– Почему трехногий? – спросил я, рассмеявшись. Весь мир был теперь смешным и покачивающимся.

– Потому что велосипед трехколесный.

Я стал хохотать и вдруг увидел, что изо рта идет пар, а при каждом звуке этот пар меняет цвет. Это раззадорило меня еще больше. Хохот рвался фонтаном из легких, а Лизард превратился в ящерку и прыгнул ко мне в карман.

– «Я знаю эту игру

Нужно тайком пробраться в мозг

Ползком проползти в город

Безумия», – зашептал он мне в ухо…

Похоже, улица раздвинулась или свернулась в узкую щель темного окна кухни с тремя свечами, стоящими на подоконнике между цветов. Пьяный бородатый мужик спрашивал меня, впрочем, не надеясь на ответ:

– Ты меня понимаешь?

Я кивал и пытался сосредоточиться на пляшущих фигурках свечей. Откуда-то издалека доносился знакомый голос:

– Да пойми ты, не надо делать никаких революций, бунтов, будь они молодежные или какие, не в этом цель жизни.

– Тогда в чем? – было ясно, что говорит девушка.

Голос Лизарда потеплел, и стало вдруг видно, как солнце поднимается в степи.

– Цель – идти до горизонта, чтобы узнавать себя, других, а главное – то, что вокруг и внутри тебя, и лишь тогда ты будешь жить…

– Знаешь, в одном кургане нашли старинный пояс, так вот, надпись на нем гласила: «Живу, чтобы узнавать, узнаю, чтобы идти, иду, чтобы жить». Все время нужно искать, искать самого себя, – он резко замолчал и посмотрел на меня, я почувствовал этот взгляд, тяжелый, острый и в то же время нежный.

– Мой друг пришел в себя, – сказал он, и в голосе зажурчала ирония, а меня будто поставили под холодный душ. Свечи на окне наконец-то соединились в одну. Я потихоньку улыбнулся и хотел было посмотреть, с кем разговаривает Лизард, но он не дал мне этого сделать.

– Пойдем, нам некогда рассиживаться. Спасибо, господа. Вечер был очень насыщенным.

«Бородатый» пытался что-то сказать, но, словно вырубился на секунду, потеряв ориентир, повалился на стул. Лизард подмигнул мне и пропустил вперед, потом что-то зашептал, послышался легкий девичий смех, а я увидел, что из темноты коридора на меня надвигается человек. Возникло желание пропустить его, что я с удовольствием и сделал бы, если бы тот, другой, не сделал то же самое.

– «Зеркальные души

Душат. Тс-с-с-с

Только молчок».

Лизард стоял рядом и потихоньку подталкивал к двери, позади него помигивала свеча, освещая бледное лицо девушки с черными (или карими?) глазами, с чуть припухшими веками и темными губами. Волосы были темно-русые и струились куда-то за плечи. На своем веку я повидал девушек достаточно, но эта сразу запала в душу, было в ней что-то такое, что… Мысли оборвались, и я даже не заметил, как мы вышли из квартиры.

– Теперь к воде, – завопил мой новый знакомый, будя шагами эхо, и помчался куда-то в сторону, я еле поспевал за ним.

Мы мчались, словно два метеора, проскакивая желтые огни еще не спящих окон, пока, наконец, не уткнулись носами ботинок в теплые объятья озера.

– Снова вьюжит, – сказал Лизард, поднимая ворот куртки и отбрасывая назад волосы, похожие сейчас на огромное крыло.

– Ты что? Ведь сейчас лето, какая может быть вьюга?.. – но не договорил, твердая рука закрыла мой рот.

– Смотри, – зашептал он, да нет, вон туда, – и указал рукой на гладь воды.

Ветер гнал волну, звезды отражались в воде и блекли рядом с лунной дорожкой, и тут я заметил, что барашки, снимаемые ветром (так большая ложка снимает пенку накипи), взвиваются вверх мелкими россыпями, искрящимися в лунном свете, словно снежинки.

Я стоял завороженный, не было слов, чтобы сказать хоть что-то, хотелось только смотреть. Из этого оцепенения меня вывела фраза, донесшаяся откуда-то издалека: «Завтра у старой церкви…» Вот теперь я удивился – Лизарда не было рядом, а голос был явно его. передо мной встала новая загадка…

 

 

Среди багрового безумия горящих балок метался юноша, в котором я узнал себя. Стекло восковыми слезами падало на язык пламени, стелющийся по полу. Среди всего этого безумия стояли старинные часы и громко били, отсчитывая драгоценное время сна.

Лизард поставил меня перед новой задачей. Дело в том, что у нас в городе было три церкви, но какая из них – старая, я не знал. Пришлось идти наугад.

Утро было веселое и беззаботное. Солнце ласково шлепало по головам прохожих и делало отражатели из круглых лысых голов «деловых» мужчин. Возле церкви, старой и потрескавшейся, словно изъеденной морщинами, еще никого не было, даже бомжей, даже нищенок. Я сел на паперть и стал рассматривать небольшие здания вокруг и прохожих. В принципе, меня все это забавляло.

Неподалеку, на детской площадке, резвились «детеныши». Один из них играл с солнечным зайчиком, пуская того в мои глаза, а я лишь улыбался этому карапузу. Потом вдруг неведомая сила толкнула меня к этим еще не твердо стоящим на ногах и всему верящим существам. Мы вместе соорудили замок и хотели было строить навесной мост, когда я услышал знакомый тихий голос, который напевал что-то под гитару.

На моем месте сидел Лизард. Глаза его искрились, словно шампанское при свечах. А он, не замечая моего взгляда, пел:

– «Зачахнет мое дитя,

Вернувшись в небо,

Спрячет пружинку

Своей веселости.

Солнце не встанет больше,

Мир не станет меньше,

Просто он вырос,

Просто я проклят…»

Струна взвизгнула от резкого «подъезда». Он поднялся и подошел ко мне. Кивнул детям, как старым знакомым, и те, насторожившись было, вновь занялись крепостью. Он протянул гитару мне и сказал: «Теперь ты спой свою песню». Руки вдруг стали влажными и липкими, пальцы судорожно сжались, голос охрип.

– Я не могу петь.

– Сможешь.

– Я не пишу песен.

– Напишешь, – он помолчал, – хотя это не так просто.

Насильно выучить меня чему-либо невозможно, но, обняв изгибы гитары, пальцы вдруг сами пробежали по струнам, погладили гриф, неловкость исчезла. На слух я нашел третий лад, зажав первую струну… И тут случилось… «чудо»? Нет, это нельзя назвать так. Просто в голове промчались тысячи обрывков, складываясь в мозаику из моей жизни, и… и случилось:

– «Нет, я не падаю вниз,

Слишком поздно.

В горящем огне фонарей

Потерялся мой мир.

Потерялось ощущение детства

В очередной драке…»

Тут я запнулся, потому что Лизард ухохатывался у меня над ухом. Прослезившись, он сказал:

– Следи за тем, чтобы форма совпадала с содержанием, – и, закрыв глаза, принялся напевать:

– «Под маковкой две горлицы

Их ищут, ищут, ищут,

И солнечные зайчики

Все бегают кругом.

А рядом ходят люди

И ищут, ищут, ищут,

Себя в своих знакомых

И в небе голубом…»

– Видишь, глупая песенка, но и мотив, и суть понятны, и нет воды, идем дальше…

В тот вечер я сам не свой сел за гитару, издавал разные звуки, искал верные, искал смысл… Но вот пришла ночь. Заскрипели половицы и старые шкафы, выпуская пыль из ноздрей-ящиков. Зажглась над головой лампочка, мигнула и погасла, я достал свечу, зажег ее, и она стала плакать. Гитара стояла в углу и тихонько скрипела струнами от сквозняков. Белый лист передо мной был беззащитен и прост…

«Пыльные ночи кружат душу на кухне,

Кто меня слышит, если

пыльные вещи

нас окружают серой, обыденной

жизнью.

«Пыльные ночи»… Я удивился, что это возникло из ниоткуда, словно проявилось на листе.

«Пыльные ночи, огонь догорает на свечке.

Ружейное дуло небом повисло

над миром.

Звезды ведут меня –

Сквозь пыльные ночи.

Я потерялся, я один затерялся

в лицах.

Все из холодного ливня.

Я затерялся ночью в старой шахте

Пыльной ночи.

Пыльные ночи – бумажные птицы

в небе,

Прыгаю вверх, просыпаюсь

на старом диване.

Плачет будильник, рассвет воюет с ветром –

Пыльные ночи, черт с вами».

Гитара, казалось, сама прыгнула мне в руки, судя по ритму написанного, это должно было звучать жестко, почти без мелодии. И вот через полчаса родилась песня…

 

Лизард сидел у фонтана, перелистывая старые «осенние» листы книги. Солнце уходило вслед за луной, по щекам Лизарда, словно слезы, катились капельки воды. Волосы сплелись в затейливый клубок. Чем-то, именно сейчас, он был похож на греющуюся под солнцем ящерицу. Его кожа словно вбирала в себя последнее тепло солнца и становилась багровой. На секунду он забылся, и ветер взялся перебирать страницы, беспечно пролистывать их, а временами, словно задумавшись, разглядывал вязь мелкого неразборчивого почерка. Над страницами иногда взлетали пыль или пепел от сигареты, разбуженные вторжением.

Ветру вскоре наскучила эта игра, и он стал заигрывать с листвой на верхушках деревьев и юбками девушек. Как-то нечаянно тени посветлели и вытянулись, словно захотели сбежать. Пришел вечер и ласково обнял всех за плечи теплом остывающего дня. Листва потемнела и будто вздохнула после изнуряющей жары и вечной жажды. Где-то вдалеке башенные часы стали бить в колокол. Ударив раз, они раздумывали, а может, наслаждались чистотой звука. На темно-голубом небе, словно нерастаявший снег, белел серп луны, а может быть, он был похож на причудливо изогнувшееся облако.

 

Люди молчали, оберегая тишину, будто в этой тишине заключалось их счастье.

Цветы прятали свои пестики и тычинки от наступающей ночной прохлады.

Струи фонтана окрасились в разные цвета – включилась подсветка, сумерки заискрились, словно неоновая вывеска.

Все вокруг было по-прежнему, только Лизард будто растаял в воздухе, а «тетрадь» вспорхнула своими страницами-крыльями и растаяла в воде…

 

Утром с моего календаря облетел еще один лист, за оконном раздался собачий лай и зазвонил телефон, стоящий в изголовье.

– Алло… Слушаю… Говорите…– произнес я, но человек на другом конце провода не захотел вести беседу о прелестях утра, и мембрана, подтверждая мои мысли, загукала: «У-гу-уу, у-гу-уу, у-гу-уу». Разговаривать с мембраной можно, но скучно, как с человеком, который все время поддакивает, и я не стал терять на это время.

Быстро перебрав в уме людей, с которыми можно было бы поговорить в столь ранний час, и не найдя таковых, я откинулся на подушку и задумался. Четких мыслей не было, но вертелись они вокруг незнакомки с темно-русыми волосами. Мне вдруг страстно захотелось ее увидеть…

 

На сцене творился бардак. Три старика без конца курили трубки и вели беседу о малосвязанных между собой вещах. В левом верхнем углу висел веселый висельник, время от времени открывал правый глаз, подмигивал, высовывал язык, беспомощно покачивая конечностями, разворачивался спиной. На заднике было нечто неопределенное. По сцене ходил молодой человек в джинсовке, раздавая налево и направо сигареты, вел он речь о превратностях Большого мира и нелегкой судьбе Мага. У его ног крутились какие-то шары, они пищали о чем-то своем. В правом углу девушка держала под руку парня, наряженного почему-то в костюм льва, а перед сценой сидел молодой человек с гитарой. Лицо его скрывала тень, и он то напевал гребенщиковскую «Камни в холодной воде», то просто наигрывал какую-то мелодию. Потом он медленно поднялся с места и взошел на сцену. Сделав проходку, исчез в левой кулисе. Все актеры проводили его взглядами, даже висельник открыл оба глаза. Сцена осветилась голубоватым светом, и все растаяло, словно сон…

Когда в зале зажегся свет, сцена оказалась пустой и запыленной. Я так и не смог понять: было это наяву или пригрезилась вся эта шизоидная постановка по «Роману, который никогда не будет окончен» Бориса Гребенщикова. Я зааплодировал и попытался выйти, но ноги отказывались, пришлось закурить и попробовать прийти в себя, как вдруг, откуда ни возьмись, в лицо ударил солнечный луч, заворковали голуби, а потом будто крышу снесло ветром, поднявшим клубы пыли. Ветер гулял по помещению, и через некоторое время я с трудом мог видеть собственные ноги. А пыль все клубилась и клубилась, забивая нос, рот, уши, глаза…

 

На кухне монотонно бубнило радио, с разных сторон, из-за стен слышались голоса, топанье и хлопанье дверей. Люди уже проснулись и готовились исчезнуть в новом дне, словно фантомы, чтобы обрести свою плоть ближе к вечеру, перед голубыми экранами с вечными мыльными операми. Вытянув сигарету, я закурил и испытал легкое головокружение, пытаясь осмыслить сон или грезы, навеянные утренним звонком. Стряхивая пепел, я снова прожег простыню. Тысячу раз хотел я отказаться от привычки курить в постели и в тысячу первый давал себе обещание бросить делать это с завтрашнего утра.

Глядя, как обуглились края «раны» на простыне, я обдумывал бредовую идею съездить в театр и попробовать отыскать незнакомку там, но июль – время гастролей, значит, нужно найти другой, молодежный театр. Где-то в газетах было объявление насчет премьеры, которая состоится то ли в апреле, то ли в мае, а вот место почему-то я забыл. Но наверняка в каком-либо дэка.

Что ж, день начинался хорошо. Я сладко потянулся, зевнул и подошел к окну.

Город плавился и утопал в жаре. Не спасала даже тень, в ней, наверное, было жарче. Ветер был жгучим, как горячий фен или струя газа, выбрасываемая пиез-зажигалкой с «турбоподдувом». Казалось, прикуривать можно было от камней, впрочем, на них, если кто догадается, можно было бы печь, варить, жарить. Было душно. Постоянно хотелось пить, пробивал пот, даже листва пожухла от яростной атаки солнца.

В городе имелось шесть дэка и два молодежных центра. Два дэка были старенькими и заброшенными, так как стояли достаточно далеко от нынешнего центра. Четыре других процветали не по профилю, часть помещений арендовали торговые фирмы, часть всяческие консультации, но «новой крови», то бишь молодежным творческим тусовкам, всегда радовались и находили небольшие подъемные средства.

Добраться до ближайшего Дома Культуры не составило особого труда. Но в жизни чаще всего царит закон: «Мало затрат – мало прибыли». Значит, здесь мне не повезло. Пришлось отправиться дальше, и тут началось…

То, что со мной происходит время от времени, не поддается законам логики и рационализма. Это похоже на провал: где-то что-то искрит, шипит, не стыкуется, а в результате – я… шагаю по пыльному чердаку… Светит синее солнце ночных фонарей, струится пыль, выливаясь в странные восточные рисунки. Горят красные пятнышки. Сюда собираются на ночной шабаш крысы, и тогда их голые хвосты медленно вращаются, из стороны в сторону качаются головы, издавая мерзкое попискивание, словно будильник «Ракета». Или телефон? В темноте подвала зажегся зеленый огонек вызова.

– Алло, слушаю, – сказал я, удивляясь хрипотце своего голоса.

– На «четверке» до поселка, на «десятке» по нему. Третья остановка… гу-гу-гу-гу…

Тут включили солнце.

Район был тих, тенист, течет себе там время, и не замечают люди, что оно течет, только деревья вырастают, а дома окнами уходит в землю.

Старое обветшалое здание носило громкое название: «Дворец Молодежи». Над крыльцом старая «вывеска» на белом холсте – «Добро пожаловать!» Я усмехнулся. Мимо промчался велосипедист, подняв клубы песчаной пыли.

Неохотно покурив, я вошел внутрь, вместо подвального холода, который я боялся обнаружить, меня встретила легкая приятная прохлада и эхо моих же шагов. Словно из-под земли, вырос старичок-вахтер. Он был невысок, с острыми, заросшими ушами и густыми седыми бровями.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Здравствуй, милок, – ответил он и, видимо, не почувствовав никакой вражды, спросил: – Небось, к ребятам в театру пришел?

Я только кивнул.

– Туда иди, по лестнице наверх, четвертый этаж налево или на крышу, оне туда часто лазают, – сказал он и исчез так же, как появился.

Я засмеялся. Эхо подхватило смех и разнесло по гулкому зданию. Удивляться я уже отвык. После знакомства с Лизардом столько всяких чудес стало совершаться, да и до этого я был «странным» человеком по признанию друзей и подруг.

Четвертый этаж был завален декорациями, но пуст, зато со стороны чердачного люка неслась какая-то нелепая песня. Пелась она на английском языке, и я стал врубаться, что это «Doors» Джима Моррисона, о котором в свое время я много читал и даже увлекся его стихами.

Тут раздался звон стаканов, я понял, что медлить нельзя, и достал из сумки бутылку «Белого портвейна».

– Либо это глюк, либо мираж, – услышал я чей-то голос, – портвейн разгуливает по ступеням. Это нереально.

– Он еще и прыгает, – добавил кто-то и засмеялся.

В люке показалась лохматая голова, и меня принялись внимательно изучать. Видно, я понравился – мне протянули руку и пригласили:

– Влазь, комрад.

Повторять не пришлось.

На залитой солнцем крыше собралась пестрая компания. Плавящийся гудрон был застелен широкой полосой полиэтилена с разноцветными пятнами в виде рыб, птиц, невнятных зверей, выполненных в манере индейцев. На этой блестящей полосе, собственно, все и восседали. Полоса блестела и переливалась, словно солнечная дорожка на воде.

– Влад,– представился парень лет двадцати пяти, в потертой джинсовой безрукавке на голое тело, с вьющейся черной шевелюрой, перетянутой голубой с белым узором тесьмой. Он сразу же сунул мне в руку деревянную чашу с вином. От теплого, нагретого солнцем вина разносился аромат, и теплота, проникшая в меня с первым глотком, сделала всех сидящих на этой крыше родными.

Лохматая голова принадлежала Ренату, в квадратных больших очках – Сергей – дядька, уже за тридцать пять, руководитель театра. В желтой футболке и защитного цвета шортах – Леха. Девушка с длинными белыми волосами – Людмила, с короткими русыми – Илона, и Ольга – самая эффектная в своем коротеньком сарафанчике цвета бирюзы. Не было лишь моей незнакомки. Зато был портвейн, жгучее солнце и новые друзья.

Чаша прошла по кругу, вслед за ней мчалась удалая «Visky-bar». Крыша казалась уже неким миром, где живут ваганты и менестрели со своими прекрасными спутницами. Небо было лучшей крышей, а ветер – лучшими стенами. Казалось, еще чуть-чуть, и мы оторвемся от… хм… земли и на всех парусах помчимся открывать новые материки, так и не открытые никем за тысячелетия существования цивилизации.

Я не преминул высказать эту мысль вслух. Все замолчали. Ровно на секунду. Потом начался галдеж, выкрики, кто-то кинулся вниз. И через пять минут «Бригантина» стояла «на стапелях», готовая к отплытию. Славные ребята, они любили театр за открывающуюся возможность играть.

Я был назначен юнгой, так как отправлялся в свое первое путешествие. Тем более Вселенское. Даже тихая Людмила казалась по сравнению со мной старым морским волком, не хватало только трубки во рту, которую она немедленно вытащила из нагрудного кармана. Бутылка шампанского ударилась о борт. Крики «ура!» заглушили на мгновение шум моря, и «Бригантина» отправилась в путь под «Yello «brigantine» битлов. Паруса раздувались попутным ветром странствий. Команда выполняла приказы капитана деловито и слаженно. Мне как юнге пришлось открывать портвейн. В скором времени мы пересекли экватор. К нам на палубу явился Нептун с трезубцем и окатил нас освежающей водой с головы до ног. Одежду пришлось развешивать на мачтах. Никто не смущался, даже капитан, оставив на себе из одежды только фуражку и плавки. Русалки пели нам под шум ветра старинную балладу о юном рыбаке, влюбившемся в звезду и уплывшем вслед за ней по ночному небосводу.

Вскоре мы нашли небольшой островок, на котором росли винные деревья. Окрестивши его «Wineland» и пополнив свои запасы, мы отправились прямо в закат…

Закат приближался рывками через сети коммуникаций и лабиринты городов. Он искал нас, мы ждали его. И вот – багровый взорванный горизонт стал уходить, темнеть, закрашиваться ночью…

Тихонько зазвенела гитара, боясь потревожить лихим аккордом мгновение Перехода. «Бригантина» тихонечко ударилась о пристань. Команда была отпущена на берег до следующего путешествия, но прежде каждый убрал свой «пост». Мне как юнге досталось больше всего, хотя, нет, я сам старался помочь всем и каждому, а может, просто хотелось отодвинуть минуту расставания.

– Заходи еще, старик, – сказал Сергей, повесив на плечо рюкзак. И, пожав мне руку, растворился в темноте.

Остальные ребята тоже разбежались. Рядом остались только Ольга и Влад. Ольга жила в центре, в трех остановках от меня, а Влад просто решил проводить нас до остановки. Подъехал пустой автобус, и Влад, посадив нас в него, махнул рукой и скрылся из вида.

Проводив Ольгу, я бегом кинулся домой. Нет, я не торопился, просто было здорово бежать в ночной прохладе под смешанным светом луны, звезд и фонарей. Бег вне круга. Бег свободы, молодости. Просто мчаться так, чтобы ветер свистел в ушах, наслаждаясь силой и послушностью мышц. Просто бег…

Этой ночью я тоже бегал, но как резко изменилось все! Сон, состоящий из тревоги, лестниц и темных переходов. Срочно нужно попасть куда-то, где решается что-то очень важное для меня. Но сделать это практически невозможно. Жара, знойная жара, тягучий воздух, зов, шорохи. Усталость обволакивала, ноги уже не слушались. В конце концов я просто упал и заплакал от бессилия.

Проснулся я с тем же ощущением разбитости и безнадежности.

Гремели двери, соседи шли на работу. Глуховатый старичок, тот, что жил за стеной, рассказывал кому-то, что у него опять подскочило давление и он трижды за ночь вызывал «скорую». У кого-то бубнило радио. «Мерзкое утро», – подумал я.

Подниматься не хотелось, поэтому подъем был перенесен на N часов. Закурив и наблюдая, как дым собирается под потолком, я дотянулся до полки с книгами, вытащил первую попавшуюся. Оказалось, что это «Легенда об Уленшпигеле», одна из моих любимых, я погрузился в чтение. Я читал и ждал. Чего? Сам не знаю. Может быть, знамения. Или очередного мистического звонка. Или… Но ничего не происходило. Час тянулся за часом, и я уже целиком был увлечен перипетиями книги, когда ударил гром, и яркая вспышка молнии осветила мой угол. Забарабанил дождь, и вдруг я услышал ритм новой песни, нового дня и понял, что нужно делать. Быстро одевшись, я выбежал под дождь.

Дождь лил как из ведра, холодный, пронизывающий ливень. Ветер дул в лицо, а я все шел к своей цели, радуясь, что хоть что-то делаю.

В электричке, по крайней мере в этом вагоне, почти никого не было. Выжав футболку в тамбуре и покурив, я зашел в вагон, сел на деревянную скамью и уставился в окно. Куда я ехал и зачем, я не знал. Это было совсем неважно. Главное, я согрелся, а за окном громыхал гром и сверкали молнии. Так, под стук колес, я задремал. И снилась мне степь. Зеленая трава в вечерней росе, закат во все небо и огромный валун. Я чувствовал запах, идущий от травы, и счастье, что я сейчас именно здесь. В этом месте. И вроде бы тихий разговор. Только вот чей? А солнце застыло и висело в небе…

Когда я проснулся, за окном уже стемнело, одиноко горел фонарь, высветив желтый круг. В круге света по-прежнему моросил дождь. Электричка не двигалась. Вагон был неосвещен и пуст. Наверное, меня не смогли добудиться.. такое случалось раньше. Словно кто-то выпивал все силы. Кровь стыла, и я засыпал. Иногда, конечно, такое случалось и во время веселых кутежей с друзьями. Я ничего не помнил, но вдруг оказывался то на стройке, где-нибудь этаже на третьем, и долго бродил в поисках лестницы, которая почему-то никак не отыскивалась. Приходилось прыгать в снег на свой страх и риск. То еще хлеще: начинал играть в прятки, и люди, пройдя и обыскав весь блок, видели меня у себя за спиной, я махал им рукой и… исчезал, а поиски начинались сначала. Мистика. Порой даже я сомневаюсь, что все это случалось на самом деле…

Курю. Ветер раскачивает фонарь, а дождь вроде стих. Опять хочется спать.

– Хватит, соня, – послышался знакомый голос.

– Лизард?

Еще минуту назад в вагоне никого не было, а теперь он стоит, как ни в чем не бывало, с гитарой в руках, и изморось вплетает седину в его волосы, и вроде бы он старше…

– «Зимнее солнце, уставшее солнце,

смотрит с небес.

Белые хлопья летят то ли вверх,

то ли вниз.

Город озяб и охрип в ожидании

чуда. Притих.

Лед под ногами. Лед на ресницах твоих.

Шум за окном. В шорохе ветра

твой последний стон.

Кто-то ушел, и его уже не вернуть.

Чашечка кофе в старом уютном кафе.

Расстрелять в ночь все свое тепло.

Снова зима берет тепло.

Твое и мое…» –

пел Лизард. И музыка была нежной и тревожной одновременно. Какой-то надлом был в этом «расстрелять в ночь все свое тепло».

– О чем это?

– О чем? Не знаю. Честно. Художник выражает ощущение мира в тот или иной момент. Тогда, когда это писалось, я пил кофе и вспоминал своих друзей на маленькой кухне. А толчок ко всему – зимнее, усталое солнце. Ты заметил, какое оно зимой, в конце января? Тусклый, грязно-желтый, апатичный ярлык. Словно солнце, устав, поставило вместо себя манекена-робота, написав у него на груди «Я». Вроде есть оно, а вроде и нет. Ладно, пойдем.

И мы пробирались сквозь какие-то немыслимые заборы и кусты. Спускались и поднимались по раскисшей земле оврагов. И наконец выбрались к какому-то зданию. «Кажется, здесь», – сказал Лизард, подойдя к двери в подвал.

– Осторожнее, темно, первая ступенька качается, – предупредил он, и вовремя. Я чуть было не скатился вниз по слишком крутым ступеням. Лизард тем временем продолжал:

– Под этим домом когда-то было бомбоубежище, звукоизоляция и кайф, в доме ничего не слышно, ну, и ребята слегка заняли это место. Прикольную музыку играют, и вообще, общаются в кайф.

Бомбоубежище было достаточно большим. Слабо освещенное помещение не создавало того уюта, какой бывает обычно при таком свете. Скорее было голо и серо. По потолку струился сигаретный дым в количестве более чем достаточном, чтобы пропитаться им насквозь. Легкий запах «травы». Курили, но «достаточно времени назад», а может, мне это просто чудилось. Плакаты на стенах, и на удивление чистый пол. Четыре комбика, небольшой пульт, раскладушка, «аппарат» на класс выше «среднестатистического». Никакой звукоизоляции. Звук должен здесь прыгать и создавать страшную какофонию. «Тесловский» магнитофон на восемь дорожек со снятой крышкой. Самодельные полки с проводами, паяльниками, стаканами и прочей дребеденью, то есть, извините, другими необходимыми мелочами. Горой сваленные чехлы в углу, на которых кто-то спал. Очень тихо звучала музыка, что-то похожее на «Deadcandans». Значит, просвещенные ребята. Это, конечно, не Том Уэйтс, но по-прежнему андеграунд.

– Это не «Дэнс», – словно угадав мои мысли, сказал Лизард.

– Но ведь похоже на «Птиц».

– Это только вступление, слушай дальше.

Мы уселись на комбиках, закурили и стали слушать «Восход солнца», как мысленно я обозвал вступление. Вдруг появился стук, сначала издалека, приглушенный, он нарастал, ширился, и вдруг совершенно неожиданно вступил бас. «Клацающий» звук слэпа[2], Синкопа. Очень короткая фраза, пауза, в которой слышно эхо, и вдруг еще одна такая же четкая фраза. Паузы все сокращались. И вот запульсировал, забился резкий ритм, вплелся в него ударник. Что это, буйство африканских ритуальных барабанов или бешеная пляска шамана? Так же неожиданно – гитара с «примочкой», и следом же – соло-гитара с «вау-вау». Нарастает. Стихия. Полет в бурю. Эмоция. Чистая колдовская энергия. Пьянит. Рвет в клочья дым усталости. Стискиваю зубы на очередной сигарете в ожидании развития. Ну, куда же еще круче? Хорал? Все, потерялся, исчез, растворился. Мощь окружающая, жгуты энергии, разрывы ее, будущее и прошедшее – все нереально и реально…

– Эй, очнись, – чей-то голос пытался вырвать меня из этой эйфории, мощи, силы, энергии. А, чего хотите?.. Приоткрываю глаза – Лизард, кто же еще. Ненавижу, потому что знаю, такое не повторится, поэтому так и говорю:

– Ненавижу тебя.

– Нормально, – изумлен, – и за что?

– Ты меня вырвал из… – и тут понимаю, что, кроме глупых, банальных фраз, ничего не могу придумать. Осталось только ощущение, музыка развеяна, то, что было, останется еще недолго в какой-нибудь из четырех миллиардов ячеек мозга. Потом постепенно начнется линька этого фрагмента жизни. Уже завтра он будет другим. И так изо дня в день, как любое воспоминание, обрастет ненужными подробностями и воспоминаниями других эпизодов, сравнениями, глупыми ненужными сомнениями. Не останется этого ощущения, будто и не было его. все – «финита ля комедия».

– Из чего? – спросил Лизард.

– Из ощущения.

Говорить больше не хотелось. Хотелось забиться куда-то в угол и курить, курить, курить. Что я и сделал. Лизард, наверное, меня понял, потому что взял бас, включил комбик, не обращая на меня внимания, и ударил по струнам. Короткая слэповая фраза. Пауза и еще одна. И еще. И вот я опять парю где-то в энергии. Смеюсь и радуюсь. Я снова здесь, с вами, хочется кричать от счастья. На меня надвигается что-то багряное, но нет беспокойства. Это мое будущее. Но картинка не проясняется, а словно отодвигается. Энергия гаснет, тускнеет, я без поддержки па-да-юууу…

Из темноты выплывают глаза. Два странных слезливо-желтых глаза с вертикальными зрачками. Исчезают и снова появляются из-под век, коими является темнота. Моргнули снова и вдруг стали засасывать, вбирать в себя, тормозя падение. Вырваться – это только сон, только глупый странный сон. Дернулся в забытьи… и очнулся на полу, сверзившись с комбика, и тут же, не обращая внимания на боль в колене, бросился бежать, не соображая, где я, к выходу. Теперь вверх по лестнице, быстрее, сзади топот. Покачнулся на последней ступеньке, не удержался и пропахал на брюхе лестницу. И снова, сначала на коленях, цепляясь пальцами за ступени, лезу вверх, обдираю ладони, головой открываю дверь, буквально вышибаю ее и падаю в грязь. На четвереньках убегаю. Ливень как из ведра, через некоторое время останавливаюсь на какой-то улочке, выложенной булыжником. Ветер бьет в лицо струями дождя, словно умывая. Прихожу в себя. Встаю. Дождь и слезы смешиваются на лице. Одиночество и безнадежность. Волосы налипли на лоб. Реву, как маленький. Кричу что-то бессвязное в небо. И давлюсь своими слезами и хрипами. Хочется выть или биться о стены, или просто ползать от бессилия. Падаю на колени и кулаками о булыжник. Вдруг кто-то поднимает за плечи. Лизард. Только одно слово – б р а т. И он стоит такой надежный и крепкий, родной… Утыкаюсь ему в плечо. И реву… Слезы иссякают, дождь успокаивается.

– Успокойся, все оʼкей.

– Пусто, все вокруг пусто. И внутри пусто. Я, наверное, уже никогда не смогу закрыть глаза.

– Не бойся. Слышишь? Все уже кончилось. Все будет хорошо, ты выкарабкался. Люди искусства похожи на ныряльщиков. Но некоторые ныряют слишком глубоко… ты выплыл.

– Знаешь, это как… звонят в дверь, открываешь. А там – пустота.

– «За открывшейся дверью пустота, это значит, что кто-то пришел за тобой». Ты заглянул в мгновение жизни, мгновение реальной жизни, а оно сродни смерти.

Он подтолкнул меня вперед.

– Некоторые живут без страха смерти. как бессмертные. Иногда мне кажется, что знай мы час смерти – мы успевали бы больше. Подстегивает это тиканье мгновений. И жизнь вдруг приобретает стремительность – не конечность, а именно стремительность. И вкладываешь в каждый миг душу…

 

Мы шли по этой улочке, выложенной булыжником, в рассвет. Лизард говорил о смерти, жизни, мгновениях, ощущениях. Дождь почти закончился. Блестел и играл город в лучах Восходящего без устали Путника. Взрывался росой, на стеклах играл самоцветами, окрашивал в кровавое и розовое еще один день Жизни…

Как-то незаметно мы возвратились к бомбоубежищу.

– Пойдем, – сказал Лизард.

Меня охватил страх, впечатления от происшедшего еще не стерлись и были слишком яркими.

– Не бойся, – произнес он, – ну же, вперед.

В этот раз я спускался первым, чувствуя за собой силу, перед которой спасует любое лихо. В помещении уже звучала музыка, вернее, не совсем музыка, чего-то не хватало. Я распахнул дверь…

 

– Ты знаешь, чувак, мы все думаем, что нас по большому счету не существует.

– То есть?

– Ну, как-то нам всем вместе приснился один сон. Будто какой-то чувак и мы играем чумовую музыку. Причем странно так – он нам наброски на кассете подкидывает, вокал и мелодию. А сам появляется раз от разу все реже и реже. И вот он исчез. И у всех возникает мысль, что он влип. Ну, то есть нехорошо с ним. Там же во сне мы бросились его искать.

– Ну и?..

– Ну и нашли. В больничке. Вены вскрыл… Самое интересное – мы тогда друг дружку не знали. Так только, через каких-то знакомых, понаслышке. Каждый чего-то по своим углам отсиживался со своими идейками. А тут глобальный «бездник»[3]. В целях экономии средств собрались на природе. Там и увидели воочию друг друга. Ну и как-то слово за слово, про сон всплыло… А тут, недавно совсем, еще один сон, будто сидит чувак за столом, что-то пишет, причем чувствую: в том мире мы от его писанины дематериализуемся. А потом этот чувак в ванной заперся и ну давай листочки эти жечь. Не знаю, как другие, но я от боли заорал. Вот ожог, кстати, не было ничего, себя не жег, не придурок. Ну, я как будто браткам – «help»[4], мол, горю! Ну, собрал всех, во сне, конечно, и к нему, к чуваку этому. Бумагу вырвали, водой залили – объяснили что к чему, а он спорит с нами, будто видит. Говорит: мол, простите, герои должны погибнуть. Мы, естественно, не согласные на это дело, так ему и заявляем. Ну, он листы в мусорное ведро выкидывает. Да от рукописи ничего не осталось, он, видно, чернилами писал, все размыло. Вот так. Так что иногда закрадывается мысль – а может, мы правда лишь писанина, а? Лизард, ты как думаешь?

– Ну, если вы писанина, то весьма своевольная, не хотите исчезать и все тут. Пожалуй, если это и впрямь Писатель, он бы вас скорее всего все-таки уничтожил.

– Лизард, слышишь, а вдруг в самом деле?

– Допустим, наш автор исписался, да? И нам грозит уничтожение.

Мы подтвердили:

– Да!

– Ну, на пару страниц его еще хватит, – сказал Лизард и вытащил бутылку вина. – Эту бутылку он опишет так: «Они пустили по кругу бутылку из зеленого стекла, и скоро она опустела». Эй-эй, оставьте хоть глоток.

Все захохотали. Лизард допил последний глоток.

– А если серьезно, кто знает? Может, уже есть книга, в которой и мы, и наши судьбы, а может, сейчас кто-то сидит и записывает в некую Книгу наши слова, но… есть и третий вариант – своей жизнью мы сами и заполняем страницы Книги. Кто знает?

– Привет, ребята!

В комнату впорхнула девушка лет двадцати. Ладную фигурку обтягивал джинсовый комбинезон. Пшеничные волосы свободно падали на плечи. Белые кроссовки и фенечка из черного бисера на руке дополняли картинку.

– Здравствуй, Лизард! – девушка подошла и звонко чмокнула его в небритую щеку.

– Привет. Нужно пошептаться, – и, приобняв ее за плечи, отвел в сторону.

Ребята тем временем затушили сигареты и разбрелись по местам. Пока шла настройка, я подошел к барабанщику.

– Это кто?

– Это? Это – Ида. Сестренка.

– Что-то не похожи вы с ней.

– Нет… Она для всех здесь как сестренка – вокалистка наша. Она и тексты пишет, только не все показывает. Считает, надо такие, чтобы цельные были.

– А сегодня вы чем займетесь?

– Лизард попросил одну песенку доделать, партии уже в общих чертах набросали, сегодня попробуем соединить, а что?

– Да нет, я просто спросил. Слушай, я за сигаретами сбегаю, ничего?

– Да есть же сигареты.

– Ну, на всякий пожарный.

– Ладно, – он пожал плечами, – только не заблудись.

– Э, ты куда? – окликнул меня Лизард.

– Сейчас вернусь.

– Подожди, – он подошел ко мне, – поищи где-нибудь портвейн. Лучше белый. Нет, знаешь, «тринадцатый», дагестанский.

После этой фразы можно было написать: «Так я стал гонцом». Но об этом я как-то не задумывался, просто захотелось выбраться наружу и побродить по ожившему городу, подумать, не являемся ли мы героями дурной книги, не сидит ли кто сейчас за письменным столом и решает, куда нам пойти, что сделать, что подумать. Может, отсюда и вытекает вся глупость наших поступков, их нелогичность? С этими мыслями я бродил по городу, зашел в магазин, купил портвейн и папиросы – тысячу лет их уже не видел. И вернулся…

Ида пела очень хорошо. Голос у нее подвижный, сильный, гибкий, хорошо поставленный. Он то падал до басов, то становился звенящим и тонким, но не визгливым. Голос Лизарда – глуховатый, но тоже сильный, была в нем мощь и какая-то чувственность. Иногда бархатный, иногда тусклый и безжизненный.

Пели они вчерашнее «Зимнее солнце», так я «обозвал» то, что показал Лизард в электричке. Женский голос не мешал, а словно поддерживал.

– Не пошло что-то, – сказал Лизард, – давайте передохнем.

Я выставил «Портвейн № 13» и выложил «Беломор» из кармана. Разлили всем по чуть-чуть, закурили, все, кроме Иды, она стояла у микрофона, отвернувшись от нас, что-то напевала:

– «Да только ветер в лицо,

И ты делаешь больно,

И с каждой затяжкой

Рассвет все ближе…»

Лизард подключил гитару и попробовал сделать аккомпанемент, тихонько он вплетался в слова, сковывая в единое.

– Не надо, Лиз, – попросила Ида, – еще не дописано… да и не будет, наверное. Плесни мне еще, – обратилась она ко мне, пристально вглядываясь в мои глаза, будто выискивая свою песню в них. Постепенно взгляд помягчал.

– Нет, ничего, – ответила она на мой молчаливый вопрос, – ничего, – и вновь отошла к микрофону.

Я заметил, что ребята как-то странно переглядываются, без усмешек, а с какой-то грустью.

– Ладно, давайте работать, что ли? – Влад поднялся и отошел к барабанам. Все разобрали инструменты. Лизард снова встал к микрофону. Я вновь закурил.

Они спели песню Лизарда вдруг. Я вздрогнул, когда зазвучал бас. И тут же вступил глухой голос Лизарда, подхватила гитара и вместе с ней Ида. Получилось. Записывалось всё, потому дубля не потребовалось.

Потом еще пела Ида. Здорово. И что она забыла в этой дыре? Она пела… и этим все было сказано, потому что описать это нельзя. Боль и радость, и свобода, и зависимость. И безумное веселье. И обреченность. Выкладываясь в песнях, тускнели ее глаза. И когда в изнеможении она села на пол, тут же вокруг нее образовался кружок участия. Каждый пытался что-то сделать, помочь. Но она просто сидела с закрытыми глазами, и из-под век текли слезы.

– Ничего, все в порядке. Это просто… Неважно. Я сейчас, – и вышла.

Когда она вернулась, не было и следа той усталости. Мы пили портвейн, курили, травили байки, и она веселилась вместе со всеми. Вот только глаза… Глаза не соответствовали тому, что было написано на лице.

Разошлись за полночь. Мы с Лизардом пошли проводить Иду, она нас об этом попросила. Мне казалось, я буду лишним…

На кухне булькал чайник. Мы сидели под лампой с красным абажуром. Хозяйка вышла на минутку. Лизард заговорил:

– Вот она живет так, будто завтра умрет. Поет, живет, все делает так, будто завтра уже не будет для нее. Может, в этом и заключается талант или гений, или счастье.

– Не знаю. Но поет она классно. Нет, даже… Не знаю, как сказать.

Ида вернулась с гитарой.

– Лизард, спой что-нибудь свое.

– Давай сначала по чайку. Весь день пели, неужто не наслушалась?

– Я хотела бы что-нибудь из старенького. «Марш друидов». Или «Когда кончится джаз».

– Ида, потом, ладно?

Чай был ароматный, душистый и явно с добавлением каких-то трав. Он здорово расслаблял, растворяя усталость, и в то же время бодрил.

Потом Лизард пел:

– «Когда кончится джаз,

мы уйдем по флэтам[5] и на небо

карабкаться будем во тьме.

Обнаженные нервы гитары

пальцы согреют, чтоб взорвать

тишину

и свечкою биться в окне…»

и

«Тихо бродит время,

На постели лето,

Черным шелком

В изголовье кошка…

…В этом синем небе

Есть одно мгновенье,

Чтоб сказать «Прощай».

И многое другое. Потом попрощался и вышел.

– Вы давно с ним знакомы? – спросила Ида.

– Нет, недавно.

– Это заметно. Кто с ним знаком ближе, исчезает. Просто уходит вместе с ним в одно им известное место и больше не возвращается.

– Правда?

– Да. Но можешь радоваться, он приходит только к тем, кто его сможет оценить, а значит, и сам является человеком незаурядным. Почему ты остался?

– Не знаю. Наверное, потому что он не позвал.

– А если бы позвал, пошел?

– Наверное, да.

– Ну и катись отсюда, – зло сказала Ида и разревелась.

Я поднялся, взял со стола «Беломор» и вышел в прихожку. Обулся и только взялся за ручку замка, как две руки обвились вокруг шеи, а уши услышали: «Останься, не нужно никуда идти». Я развернулся, и теплые, соленые от слез губы уткнулись мне в щеку, предварительно мазнув по моим губам. «Мне нужен кто-то рядом», – зашептала она и вжалась в меня. Я стоял, как истукан, и не знал, что делать. То выгоняют, то целуют. А Лизард? Она продолжала: «Мне страшно, по ночам кажется, что я не вся, не целая, а только часть. И та, другая, перетягивает из меня по чуть-чуть жизнь. будь со мной. Поцелуй меня нежно-нежно в лоб, да, в висок, только не делай мне больно…»

Под тугими струями душа ее тело казалось еще желаннее. От контрастного душа соски ее напряглись, а я любовался стройными бедрами, впалым животиком, каплями воды на ее ягодицах. Обернув огромным махровым полотенцем, отнес ее на кровать. И мы были вместе…

Утро было солнечным. Лучи солнца пронзали всю комнату. Ида спала, свернувшись калачиком, и дышала почти бесшумно. На кухне горел свет. Щелкнув выключателем, я сел и закурил. Интересно, какой день недели? Ида заворочалась. Потом пошлепала босыми ногами, и вот явилась. Заспанная, улыбающаяся, обнаженная, в розовых лучах рассвета. Чмокнула в лоб, прижалась, сказала: «Спасибо» – и скрылась в ванной. Там зашумела вода.

– …ходи сюда, – сквозь шум воды расслышал я.

Зашлепал босыми ногами.

– А вы похожи с Лизардом, ты об этом знаешь?

– Нет.

– Да. Даже внешне похожи. Не фигурой. Глазами, волосами… И что-то в вас обоих есть. Ощущение спокойствия и уверенности. Хотя нет, от тебя только спокойствие. Принеси, пожалуйста, полотенце… Спасибо.

Она закрыла воду, закутавшись в полотенце, вышла в комнату и уже оттуда сказала: «Еще раз спасибо».

Через пятнадцать минут мы сидели на кухне и пили чай, а она говорила:

– Ты мне нравишься, но Лизарда я люблю. Очень долго и, кажется, безнадежно.

– Я могу…

– Не можешь, – прервала она меня. – Я бы, наверное, полюбила тебя, но ты скоро уйдешь, а если и нет… то… Какая разница? Ты забудешь обо мне скорее, чем даже думаешь. Ты, наверно, чувствуешь себя так, будто я специально так говорю? Наплюй! Просто я где-то там, – она постучала по груди, – уверена, что это первая и последняя наша… встреча. Проводишь меня?

– Конечно.

– И не вини себя ни в чем перед Лизардом. Если бы я этого не захотела, ничего бы и не было. А теперь все, бежим…

Как там писали раньше? «В тот же вечер он покинул город». Да. В тот же день я покинул город, один, без Лизарда. Он остался с ребятами. Мы попрощались. Ида поцеловала меня в губы и прошептала: «Забудь». Ушла к микрофону. Лизард посадил меня в автобус и сказал, что скоро появится.

За окном несся один и тот же степной пейзаж, радовала только дорога, разветвляющаяся языком змеи всегда так неожиданно…

Дома ждала записка: «Приходи, мы тебя ждем. «Yello «brigantine».

Ну уж нет, сегодня только спать. Адью.

 

В бушующем море борется корабль. Клонит его к воде, вот-вот зачерпнет бортом воду, закручивает его ветер. Но команда держится из последних сил, потому что…

На невысоком холме стоит уставший, преклонивший одно колено воин. В руках его изодранный в клочья флаг конфедерации. Воин устал, и поддерживает его лишь сила воли. Руки в порезах, ноги обвиты сталью. В руке он сжимает меч. Из-за закопченного неба еле виден огромный, багровый глаз солнца. Все в дыму… Но воин ждет корабля, пока он жив, он будет ждать, но силы и воля на исходе…

А в дымном небе парит валькирия, и страшна, и прекрасна ее песня. Готова забрать она воина… Но причаливает корабль, и команда принимает его на борт. Все они почему-то в белом. И, склонившись над ним, пристально смотрят, как он истекает кровью…

Утро было прохладным, наконец-то жара спала. Но яркое солнце, по-моему, было готово разрушить эту идиллию. В комнате жужжала огромная муха, и этот звук напоминал зуммер телефона. Как только это насекомое решило отдохнуть на стене, в него тотчас полетел тапок, впрочем, безрезультатно. Но первое резкое движение было сделано. Нужно приниматься за обычную утреннюю рутину.

«Что ты делаешь утром,

Когда знаешь, что она изменила?

Ты идешь умываться.

Что ты делаешь утром,

Когда знаешь, что делу хана?

Ты выходишь на улицу к людям…»

Ханы пока не наблюдалось, впрочем, как и дела, но на улицу уже пора. Какой смысл торчать дома, если тебе чуть больше двадцати и ты свободен распоряжаться своим временем как хочешь. К людям! В мир чарующе странный и страшный. Заглядывать в души людей и заглядываться на хорошеньких девушек. Знакомиться, встречаться и расставаться, влюбляться и делать глупости и помнить, что ты не вечен, – эта фраза, внезапно пришедшая в голову, внесла «дестрой»[6] в слаженный ход мыслей о буднях молодого человека. А в самом деле, вдруг меня не станет завтра. Нет, завтра – это слишком страшно, ну, через, скажем… лет семь. Это ведь только на бумаге семь лет равняется 2555-ти дням или 61320-ти часам плюс-минус сутки. Цифры, конечно, внушительные, но если учесть, что 20440 часов должны уйти на сон, 2555 на умывание и тэдэ и тэпэ, то останется, чтобы влюбляться, смеяться, рисовать, петь, бродить по вечернему городу, любоваться закатами, да попросту  ж и т ь, совсем чуть-чуть. Ладно, бросаю грузиться, додумаю на улице…

У подъезда стоял «Стоматолог», довольно крупный парень. Прозвище свое он получил в баре, где «помогал» не в меру разгулявшимся клиентам лишаться зубов. Мы с ним в приятельских отношениях после одной не очень приятной истории, когда мне изменили форму губ путем сшивания оных, вернее, того, что от них осталось. Но зла я на него не держал. Сам был дурак. И как-то, попив водочки, мы примирились и сознались, что оба были не правы. История эта уже почти забыта за давностью лет.

– Слушай, Стоматолог, а что бы ты сделал, скажи тебе, что максимум жить осталось пять лет?

– Не знаю, а что?

– И что, никогда не задумывался?

– Почему, задумывался…

– И что?

– И… Напивался. Да ведь не сказали. Чего напрягаться?

– Ясно. Ну, привет.

– Пока.

Неужто в самом деле – напиться и забыть? Или просто не думать. Стоп, нужно поставить цель, глобальную, ну, например, стать звездой. Или еще что-нибудь в этом роде. Интересно, а у Стоматолога цель есть? Нужно будет спросить.

В парке было почти пустынно. Тихо ворковали голуби. И бесились взъерошенные воробьи. Ветер, с востока, нес прохладу.

Куря сигареты одну за другой, я убивал свое драгоценное время за распитием пива. Тень съеживалась под ногами, забивалась в углы.  Я знал, что ближе к ночи она оживет. И начнет растягиваться и таять, теряя контрастность и цвет. Будет, то обгоняя, то плетясь позади, тащиться по бесконечным переулкам, пока ей не надоест, и тогда она исчезнет. И будет шляться где-то всю ночь, а с утра, измочаленная в каких-то ей только ведомых измерениях, примется жаться к кровати серым мешком и неслышно умолять меня не вставать в такую рань.

Одна моя близкая знакомая любила рисовать эти загадочные существа – тени. И всерьез верила в их метафизическую сущность, поэтому чертовски злилась, когда на ее тень наступали, а чтобы ближе узнать кого-нибудь, старалась, чтобы их тени пересекались, но, несмотря на это, она была славным, странным человечком. С ней было странно… Потом, кажется, она совсем свихнулась на этом и, когда случайно опрокинула горячий чай на пол на свою обожаемую тень, то попала в больницу с ожогами ног. Но это уже без меня. Я же в своих попытках разуверить ее был настойчив и, бывало, кидал, намеренно, бычки в ее тень. По-видимому, я был жесток с ней и даже чересчур жесток. Лишь ночью она отрешалась от своей мании, и можно было часами болтать и о французской поэзии, и о современной музыке, да о чем угодно. Но с восходом солнца ее опять начинала преследовать тень… Расстались мы так же нелепо, как и многие другие. Моя шокотерапия ей надоела, да и я уже тоже стал поддаваться мистике. Однажды я заметил, что оберегаю свою тень в толпе, стараюсь положить ее на чью-нибудь спину и замечаю, что идти становится легче, и испугался. В тот же день я нашел какое-то дурацкое оправдание для себя и сбежал.

– Ну что, пойдем, моя милая, – обратился я к тени.

Вместе мы поднялись на крышу высотки и, свесив ноги вниз, разглядывали людей-муравьев и спичечные коробки автомобилей. Расположившись на крыше со всеми удобствами, попивая нагретый солнцем портвейн, смотря, как огненное колесо скатывается в западный «неведомый» край и в окнах зажигаются огни, я проживал свой день. Наслаждаясь одиночеством и наблюдениями, я подумал, что это не самые плохие сутки в моей жизни. И что, если завтра умирать, то я смогу рассказать многое даже об этом дне.

На востоке зажигались звезды и медленно текли на запад. Город погружался в темноту, временами вспыхивая искрами света, достаточно яркими, чтобы осветить мгновения. Окна были похожи на звезды, светили, но не грели. Тень уже сбежала, и я остался без ее опеки. Поэтому спокойно спустился с крыши и побрел, куда глядели глаза и несли ноги…

Вынесли они меня на берег озера, и, конечно, я полез купаться…

Огромная багряная луна висела над городом, ее отражение плескалось в воде, и я поплыл к этому багровому кругу.

«Я буду плыть, пока хватит сил,

Поверь мне, мама.

Я не сверну с курса и не устану,

Буду ли я танцевать на крыше,

Буду ли напиваться в баре.

Я буду плыть на волне рок-н-ролла,

Поверь мне, мама!.. Это не просто».

Порядком устав, я выбрался на сушу. Где-то дальше по берегу горел костерок. Заметил я его еще в воде, значит, кому-то еще не спится или есть любители ночного плавания. Главное, чтобы ночное не стало подводным – навсегда…

Человека тянет к огню. Может, в самом деле огонь – это                                                           земное олицетворение Солнца. И если много не пить, до самозабвения, то костер успокаивает сидящих возле него. Хочется замкнуться в круг. А если двое, то они почти всегда садятся ближе друг к другу.

На компанию я нарваться не боялся, в крайнем случае можно просто посмотреть, кто там, и уйти. Поэтому, подхватив ботинки, я направился в сторону костра. Комары, судя по всему, уже улетели спать, а песок приятно холодил ноги. «Как здорово жить!» – вертелось у меня в голове…

Сделав небольшой круг, чтобы быть незамеченным, я спрятался за деревом, разглядывая две фигуры около костра, прислушиваясь к тихому разговору.

– Послушай, Лизард, – при этом имени я вздрогнул, – зачем мы здесь?

– Ждем…

– Кого?

– А это важно? Просто хороший вечер. Мы у огня. Ждем. Как когда-то ждали наши предки. Кого? Не знаю.

Они смолкли. В костре тихонько потрескивали сучья. С озера дул прохладный уже по-ночному ветер. Лизард подбросил сучья в костер. Вытащил головню, прикурил и застыл, глядя на обугленную ветку, вздрогнул, бросил ее в костер и стал раздеваться.

– Искупаешься? – спросил он у второго.

– Ты купайся, если хочешь, я попозже, – и тоже закурил, прикурив от зажигалки.

Я начал замерзать и стоял перед дилеммой – выйти к костру погреться или тихонько убраться подальше, одеться и уйти, не выдав ничем своего присутствия. В голове крутилась фраза из разговора: «Кого мы ждем? – А это важно?» Это все и решило. Собрался выйти из укрытия, а там уже действовать по обстановке.

Лизард еще не вошел в воду. Он стоял, глядя на огромный диск луны и дорожку, бегущую по воде. Услышав шаги, он резко обернулся и, не удивившись моему появлению, спросил:

– Купаться будешь?

– Иду.

Я подошел к воде. Взглянул на Лизарда и прыгнул в воду.

Не торопясь, мы с Лизардом плыли к кругу луны, в самом центре озера, изредка обменивались репликами приблизительно такого содержания:

– Давно ты здесь купаешься?

– Нет, разок искупнулся, а потом заметил ваш костер. Решил узнать, кому это еще не спится. Кстати, кто это с тобой?

– А ты не разглядел?

– Нет.

– Значит, потом.

– Что там у ребят нового?

– Ничего. Все привет передают. Еще одну песню записали.

– А Ида как?

– Нормально.

– Ты знаешь, она тебя…

– Знаю, – Лизард не дал мне закончить, – не надо об этом. Скоро все пройдет.

– А мне кажется…

– Крестись, – он опять оборвал меня.

– Лизард, хватит, девчонке в самом деле плохо.

– Ты ее утешил? Утешил. Все.

Я очень хотел промолчать, но не смог. Как он может так легко распоряжаться другими судьбами, чувствами, кто он такой? Поэтому я просто, почти без злости, сказал ему: «Да пошел ты…» И, развернувшись, поплыл к берегу. Где-то в душе я надеялся, что он меня остановит. Подплывет, скажет, что был не прав, мол, не горячись, извини, – ну, хоть что-то изменит. Ни фига подобного.

В одиночестве я доплыл до берега. Костер почти догорел. Третьего возле него не было. Не было и его одежды. «Значит, ушел… Или отошел?» – подумал я, подкидывая ветки в костер и глядя, как жадно вбирало пламя это новое жертвоприношение.

Я уже давно обсох и выкурил пару сигарет, когда из воды вышел Лизард. Выглядел он сильно уставшим. Подойдя к костру, вытащил из куртки сигарету, молча закурил и уставился на огонь. Небо уже начинало светлеть. Молча мы сидели друг против друга, и огонь не объединял, а, наоборот, служил преградой, через которую ни он, ни я не хотели или не могли пока переступить, пребывая словно два мира в зыбком равновесии.

В воздухе стали петь комары, пришлось одеться. Так и сидели. Босые, небритые, молчаливые изваяния. Время от времени кто-нибудь из нас закуривал. Сначала молчание меня тяготило, я боялся того, что, наверное, в чем-то был не прав. Потом успокоился, и мне показалось, что это молчание лучше, чем все объяснения, и не было оно уже напряженным. Просто здорово было сидеть и молчать. И вдруг костер вспыхнул неожиданно ярко и в нем замелькали смутные образы. Иногда становились они четкими, трехмерными, но сразу же превращались в языки пламени, в потрескивании сучьев можно было разобрать обрывки обрывки слов, а иногда и целые фразы. Поднималось солнце – и образы гасли, а разговоры становились все невнятней и невнятней, пока наконец не слились окончательно с потрескиванием углей и шумом просыпающегося города. Вдруг угли зашипели сильнее. Я увидел, как дымчато-прозрачный Лизард стоит на них босыми ногами и постепенно теряет свою материальность. Я потянулся к нему, но руки схватили только воздух, а я, покачнувшись, стал падать прямо в тлеющий костер, бессознательно раскинув руки вперед и в стороны, чтобы не сгореть на углях, как Лизард… и очнулся на крыше высотки. За спиной вставало солнце, и моя густая тень, хорошо отдохнувшая, чего обо мне не скажешь, простиралась вперед аж до соседнего дома. Где-то вдалеке блестело озеро, и слепили глаза окна домов, а на западе, где еще был кусочек темноватого неба, вспыхнула и погасла звездочка.

Кое-как размяв свои затекшие во время сна мышцы, я побрел домой, как пел Майк в одной из своих песен, «к грязным полам и немытой посуде, к холодным простыням и увядшим цветам…»

Город просыпался медленно. Сейчас во дворах только дворники машут своими метлами, собирая уже отслужившие сны, желания и мечты, оставленные, потерянные, проданные, отнятые, ну, а вместе со всем этим сметают шелуху мата, окурки неповиновения, резину страсти, пыль воспоминаний и, как говорится, «и др.».

Потом по улицам пойдут молочницы, встанут все на своих местах, дожидаясь клиентов, и громогласно начнут переругиваться. Иногда мне кажется, что молоко у них покупают те люди, которые очень ценят свой сон и не желают, чтобы их будили эти визгливые тетки.

Потом, чуть раньше первых рабочих, побегут спортсмены. Следом за ними, как я уже говорил, рабочие. Встанут около ближайшей закусочной, с тоской поглядывая мутными глазами то на часы, то на мелочь в руке. Но выйдут из закусочной уже другие люди – неторопливо закурят и гордым шагом рабочего человека, который свой хлеб ест не зря, смоля дешевые сигареты без фильтра, пойдут к стоянке заводского автобуса.

Иногда в эту компанию пытается втиснуться бледный, худой студент, но чаще всего его оттирают от прилавка, и он терпеливо ждет очереди. И наконец-то, вот она: спасительная-опохмелительная. И бежит студентик в общагу, пряча драгоценность на груди.

Все выше взбирается солнце, все ярче его лучи. Из подъездов выходят молодые мамаши со своими чадами, чтобы скорее сплавить оных в детский сад и мчаться на работу, дабы пересказать лучшей подруге вчерашнюю серию тупого сериала. Обсудить, что и на ком было одето. Молодых и красивых обозвать уродинами и шельмами, найти, хотя бы на телеэкране, свой идеал мужчины и пуститься сплетничать о соседях сверху, снизу и сбоку.

Практически следом за ними, с бешеными глазами, выбегает студент-отличник. Ему нужно попасть за сорок минут до экзамена в аудиторию, чтобы там остыть, успокоиться и спрятать «шпоры». Только не верьте, что у отличников «шпор» не бывает.

Около девяти на улицах появляются люди в костюмах и с дипломатами. Им уже жарко, и белый воротничок давит на шею. Это интеллигенция, работники коммерческих банков и студенты-старшекурсники.

Город ожил. Гудит общественный транспорт, всасывая в себя толпы людей и рассредотачивая их по городу. Гремят грузовики. С легким шуршанием проносятся легковушки. Жара. Асфальт уже нагрелся, и от него поднимается марево. Загудел разбуженный муравейник. И только я, тихий и беззаботный, курю, сидя у себя на балконе с книжицей Бодлера, и пускаю дым в голубое прозрачное небо…

 

– Алло! Да, я слушаю. Ольга? Привет, конечно, помню. Нет, меня в городе не было. Уезжал по велению сердца. Или по зову. Неважно. Да? Поздравляю! Не знаю, Оль, ну, может быть, подойду, да нет, дел особых нет, но… Не знаю. Да откуда ж я его знаю? Дом помню и подъезд. Пятнадцатый? Ага, да, запомнил. Если ничего не произойдет, то буду. Пока.

Так, у Ольги день рождения. Дело хорошее, да вот только… что-то ее голос мне показался не слишком радостным. Что-то не то. «Идти иль не идти, а коль идти, так в чем?» – как говаривал веселый принц Датский, от слова «поддать», то бишь – «выпить». Надо решать проблему, пока она еще горяча. С одной стороны – почему бы и не пойти, а с другой… С другой – откуда она мой телефон знает. Да и кто я ей? Так, знакомый, один раз до дома проводил. Что-то тут не так. И подарок где брать? Можно, конечно, в библиотеке порыться. Можно из дисков. В крайнем случае, клумб тоже навалом. Так, белые брюки, жилет, рубашка – погладим. Теперь остается только ждать, вечера или Лизарда.

За час до назначенного времени я вдруг испугался чего-то. Идти не хотелось: какое-то воспоминание тяготило и сжимало сердце. Что-то было знакомое во всей этой ситуации. Я вышел на балкон, в небе высоко-высоко кружила птица. Понаблюдав за ней некоторое время, я вернулся в комнату. Собрал в сумку альбом рисунков китайских и японских художников, бутылку вина и пачку сигарет, бросил на всякий случай пару компакт-дисков и вышел на улицу.

– Проходи, проходи, почти все в сборе, – суетилась вокруг меня Ольга. Она была в своем бирюзовом сарафанчике. Волосы подняты и теперь открывали тонкую, изящную шею.

– С днем рождения, – я протянул цветы и, чмокнув в губы, шепнул: – Цветы с соседней клумбы.

Основной подарок я решил оставить на потом. В комнате собрались почти все – «те-артовцы». Не было только Рената и Сергея, их ждали с минуты на минуту, значит, есть время осмотреться. Поэтому, плюхнувшись в кресло, я стал осматриваться.

Стены закрывали огромные книжные полки, и чего там только не было: литература, искусство, кино, театр, живопись, музыка и тэдэ и тэпэ. Признаться, я сидел ошарашенный богатством выбора и даже не заметил сразу, что один шкаф целиком был занят видео- и аудиокассетами. Аккуратной стопкой лежали компакт-диски. По мне, так выбор там был идеальный – все лучшее от классики до современности. Шедевры слушаемые и малоизвестные. Аппаратура тоже была на уровне Hi-Fi[7]. И пока я еще не совсем обалдел от какого-либо еще не замеченного шедевра, нужно было срочно покурить. Мы с Владом вышли на балкон, заставленный горшками с цветами. Растения вились по всему балкону. Цвели очень многие, ароматы сплетались в причудливом сочетании.

Раздался звонок в дверь. Послышался голос Рената:

– А мы не одни, у нас еще один гость, а зовут его…

– Лизард, – прошептал я.

– Лизард, – закончил Ренат. – Это наша именинница Оля, Людочка, Илона, Леха, Влад, это я и Сергей, мы уже знакомы.

– Мы тоже уже знакомы, – сказал я, протискиваясь к Лизарду. – Каким ветром тебя сюда занесло?

– Занесло, – как всегда лаконично ответил он мне и, притянув за шею, прошептал: – Разговор есть.

– Потом, – так же тихо ответил я.

Мы расселись за столом. Во главе – «новорожденная», я – по правую руку, Лизард – по левую. На противоположном конце стола – Сергей. Лизард взялся открывать шампанское. Бокалы были наполнены. Сергей поднялся, все замолчали.

– Оленька, сегодня у тебя светлый праздник. Вокруг тебя друзья, и каждый с радостью выполнит любое твое желание. Внутри тебя огонь творчества, который не погасить ни ветрам, ни дождям, потому что ты сама – этот огонь. Гори на благо нам, освещай нам путь, стань путеводной звездой нашей. Мы любим тебя!

Бокалы зазвенели. Мужчины пили стоя, лихо, по-гусарски запрокидывая головы. Тихонько звучала музыка. Было произнесено еще несколько тостов. Потом решили свернуть стол и устроить «а-ля фуршет». Быстренько освободили место для танцев. Первый танец был отдан хозяйке. Все мужчины поочередно танцевали с ней. Глаза Ольги блестели, легко читалось в них, что праздник удался. Лизард в очередной раз поразил меня, легко двигаясь в классическом вальсе с хозяйкой. Он так ловко это проделывал, что создавалось впечатление, будто он всю жизнь только и занимался бальными танцами. Я первый зааплодировал этой паре, они же чопорно раскланялись, чем заслужили еще один взрыв аплодисментов и смеха, до того потешно они это сделали. Был объявлен небольшой перерыв. Практически все потянулись на балкон курить. В комнате остались Ольга, я, Ренат с Илоной, тихо беседовавшие в дальнем конце комнаты. «Помоги мне, пожалуйста», – попросила хозяюшка. Мы отнесли грязные и пустые тарелки и фужеры из-под шампанского на кухню.

– Можно, я покурю здесь? – спросил я.

– Да.

В воздухе повисла пауза, пока я доставал сигарету и прикуривал.

– Скажи, а ты смог бы выполнить одно мое желание?

– Какое?

– Нет, скажи, смог бы?

– Честно, не знаю. Вдруг ты захочешь яхту. Или еще что-нибудь в этом роде.

– Нет, все намного проще, – она подошла ко мне и поцеловала, – останешься у меня сегодня? – спросила, глядя в глаза.

Я смутился.

– Я… Хорошо, я постараюсь.

Что такое? Меня все за Дон Жуана принимают или за Казанову? Все просят остаться. Сначала Ида. Теперь Ольга. Пока я так рассуждал, Ольга подошла вплотную.

– О чем ты думаешь?

– Так, ерунда…

Губы у нее были слегка припухлые, без помады, чуть приоткрытые, зовущие, поэтому, наверное, ничего удивительного, что опомнился я только после того, как прижег руку истлевшей сигаретой.

– А, черт!

– Подуть? – спросила эта плутовка, в ее глазах прыгали искорки. Я покачал головой. – Значит, останешься?

– Оленька, девочка, не знаю… Я покурю?

– Кури, и мне дай одну.

Курили мы, перемежая затяжки поцелуями.

– А где же хозяйка? – послышалось из комнаты.

– Иду! – крикнула Ольга и убежала, чмокнув меня в щеку.

Я остался. Один мой приятель говорил: «Если хочешь собраться с мыслями, помой в одиночестве посуду». Я открыл кран с горячей водой.

Странно, раньше я, конечно, знакомился с девушками, встречался с ними, но не так, как последнее время. Может, все дело в том, что и Ида, и Ольга совсем другие. Думают о другом. Живут по-другому. Цель у них в жизни какая-то. Тогда тем более, при чем тут я. Ведь ни та, ни другая меня не знают толком. А может, я просто сам стал другим, более мужественным, что ли, привлекательным. А может, это Лизард. Ведь он научил меня по-иному смотреть на мир. А черт его знает. Ладно, не грузись, старик!..

Я опять закурил и стал домывать посуду, когда Ренат влетел в кухню.

– Ну, ты что? Там все только тебя ждут!

– Ладно, иду.

В комнате дарили подарки. Сергей – коробку театрального грима. Илона – странного мягкого зверя, помесь крысы, собаки и еще бог знает кого. Ренат – компакт-диск «The Smashing Pompkins». Леха – заколку, очень искусно сработанную под нефрит. Людмила подарила нецке – расплывшегося в счастливой улыбке толстого человека – бога домашнего очага и счастья. Влад – странную композицию из проволоки и старых грампластинок. Остались мы с Лизардом. Я вытянул из сумки альбом японской и китайской живописи, а Лизард – обычную с вида кассету.

– На этой кассете очень хорошие песни одной девушки. Можно, я поставлю? – сказал Лизард и нажал на пуск. Раздался голос Иды:

«Здравствуй, любимый,

Это последняя песня,

Я умираю со стрелою в сердце,

Слово не сказано, жизнь в конверте,

Твой голос жив, а мой – на кассете.

Не буду узнавать дни недели по небу,

Не будет полночных такси и ссоры,

Никто не прижмется и не взъерошит

Волосы твои в ночной подворотне.

Не будет слез над разбитою чашкой

И криков во тьму: «Подожди, я с тобою!»

Останется рядом лишь голос на пленке

Да фотографии след на обоях…

Прощай, любимый. Я…» –

следом раздался аккорд, зазвучала рифовая мелодия, и ее голос запел:

«Рваться в закат, взрываясь пеплом,

Писать на песке любимым письма,

Ломать свои руки в тоске и кружиться

Волчком, гоняя полночные тени,

И мчаться ветром на зов твой чуть слышный,

Волной омывать твои губы из крана,

Играть на гитаре опавшие листья

И верить, что мы не умрем слишком рано.

А если умрем, то закружимся пеплом

И ливнем в окошко к знакомым стучаться,

Лозой виноградной из праха подняться

И души свои расплескать по стаканам,

Пусть рвутся в закат, взрываются пеплом

И пишут в песке письмена любимым,

Ломают руки в тоске и крутиться будут

Волчком за нашей полночной тенью».

Я сидел и вслушивался в текст. Кажется, никогда еще Ида не пела так здорово, голос вился змеей, скользя в гармонии, то бросался вниз, то вновь рвался ввысь. Кружил и втягивал тебя вслед за собой в ее мечты, желания, стремления, обиды и любовь. Она открывала свою душу нараспашку, посвящала в самые сокровенные тайны.

Ко мне подошел Лизард:

– Ну что, поговорим?

– Да, пойдем.

Выходя на балкон, я поймал встревоженный взгляд Ольги, улыбнулся, показывая, что все в порядке, и прикрыл за собой дверь. Лизард вытащил свои странные сигареты и предложил мне. Закурив, мы посмотрели друг на друга. Глаза в глаза.

– Иды больше нет, – сказал Лизард.

– Брось, куда же она делась? – весело спросил я.

– Вчера вечером она умерла. В больнице. Сердце не выдержало. Это ее последний альбом…

Пока я медленно оседал на пол, осознавая сказанное, он очень глубоко затянулся.

– Ты не шутишь?

– Нет, вчера в бомбоубежище она выдала такой концерт! Пела, как безумная, словно торопилась куда-то, а потом, когда читала стихотворение «Здравствуй, любимый», словно расслабилась. «Прощай, любимый, я…» и упала. Мы, конечно, бросились к ней, думали, перенапряжение там сильное или еще что, просто обморок (сколько раз такое бывало), а она в сознание не приходит. Влад за скорой побежал, а мы ее пока на улицу вынесли. Врачи приехали, говорят, нужно срочно в больничку, и увезли. Мы с ребятами – следом. Она в сознание так и не пришла. Без четверти полночь сердце остановилось, – Лизард ударил кулаком о подоконник. – Мы же… никто не знал, что у нее сердце слабое. Последнее время вроде бы отпустило немного, вот она без таблеток своих и была. А то, наверное, можно было еще спасти, – Лизард опустился рядом со мной на пол. – Похороны послезавтра…

Я молчал. Да нужно ли было что-то говорить? Ошарашенный, еще до конца не поверив Лизарду, я нашел сигарету и закурил. Значит, Иды больше нет. Но ведь этого быть не может, только позавчера я целовал ее губы, и мы пили чай у нее на кухне. Да нет, ерунда какая-то.

Лизард тряс меня за плечо:

– Пойдем. Зовут.

– Я… да, сейчас… Лизард, ты ведь пошутил.

Он только покачал головой.

– Пойдем, ждут, – и оставил меня одного.

Не знаю, долго ли я сидел в одиночестве, выкуривая одну за одной сигареты. Очнулся я оттого, что Ольга сидела рядом и, гладя меня по волосам, спрашивала:

– Э-эй, ты меня слышишь? Что случилось?

– Ничего, – я поднялся. – Просто на земле еще одним талантливым человеком стало меньше. Пойдем, – и, приобняв ее, вышел в комнату.

Народ собирался за вином. Я вспомнил о своей заначке в сумке, но промолчал, просто дав денег. Бросили жребий, кому быть гонцами. Выпали я и Лизард. «Счастливая случайность», – язвительно подумал я.

Взяв сумку и деньги, вышли на улицу. Мы шли в ближайший магазин за полквартала от дома Ольги и молчали. Так же молча и возвращались. Около дома я остановился.

– Слушай, Лизард, может, ты занесешь вино, а я пойду. Как-то не до веселья. Лучше поброжу где-нибудь.

Он развернул меня за плечи:

– С ума сошел? А Ольга? Ты что, не видишь, как она на тебя смотрит?

– Как?

– Как на единственный свет в окошке. Возвращаемся вместе. И ты веселишься. И все будет так, как должно быть, – он пристально смотрел мне в глаза. – Понимаешь?

– Понимаю, но не могу так, – сказал я и вдруг провалился куда-то. Только голос Лизарда: «Можешь».

Когда мы поднялись к двери, я уже ничего не помнил. Нас радостно встретили. И мы веселились вовсю, танцевали рок-н-ролл, румбу и странные шаманские танцы. Ольга была постоянно рядом. Заглядывала в глаза и улыбалась. Во время очередного перекура она шепотом спросила:

– Все в порядке?

Я удивленно посмотрел на нее.

– Да. А что должно быть не в порядке?

– Ты говорил, что кто-то умер.

Я честно пытался вспомнить, но не мог, поэтому спросил:

– Разве я говорил что-нибудь такое?

– Да.

– Странно, ничего не помню. Не волнуйся, это со мной бывает: ляпну бог знает что, а потом ничего не помню, – и, притянув ее к себе, поцеловал.

– А ты давно знаком с Ящерицей?

– С кем?

– Ну, с Лизардом, по-английски это ящерица.

– Извини, не понял сразу. Нет, не долго. Когда он первый раз появился, я не принял его всерьез. Он пришел во сне. Это было… – я задумался, – около полугода назад. А воочию я его увидел, ну, недели две-три, с тех пор и знакомы.

– Он странный. Какой-то необычный, нездешний. Но хороший, по глазам видно.

– Угу. А еще он загадочный. Ладно, – я затушил сигарету. – Пойдем?

И опять пили вино, танцевали, дурачились. Потом вновь выдвинули стол для торжественного чаепития и поедания именинного торта, и последних тостов. Кто-то взял в руки гитару. И мы пели. Сергей читал стихи Бродского и Лорки. Завязался спор о поэзии, в котором приняли участие все, даже Лизард, приводивший остроумные доводы в пользу Эллиота и Хлебникова, поэзии потока сознания и словотворчества. Кто-то был против авангардного стихосложения, кто-то – за. Читали стихи на память. Вот одно из них:

«Мы все какие-то не те,

Мы все какие-то не к месту.

И отработанные жесты

Нас ослепляют в темноте.

Без умолку мы говорим

Или молчим – одно и то же.

Уходим раньше или позже

В итоге сигаретный дым,

Опустошенная бутылка

И шум, стихающий влади…

И как-то ноюще болит

Душа. Там, где-то в области затылка»[8].

«Здорово, – подумал я, – мы все какие-то не те. А в самом деле, какие мы и какие те, которые те? Чем они не такие? Тьфу, запутаться можно». И вдруг ни с того ни с сего прочел японское хайку:

«Все в мире быстротечно!

Дым убегает от свечи,

Изодран ветхий полог»[9].

Все замолчали и посмотрели на меня. Смутившись, я сказал:

– По-моему, это идеальная форма стиха.

Снова, было, вспыхнул спор, но скоро погас, и кто-то взял в руки гитару (кажется, Влад) и запел странную старинную балладу. Все притихли и слушали. Лизард подпевал. Потом сам взял в руки гитару. Спел про кафе. Гитара перекочевывала от одного к другому. Когда очередь дошла до меня, я растерялся. Как вы помните, играть я начал около двух недель тому назад и теперь жутко волновался. Ладони вспотели, пальцы дрожали, как и в первый раз. Неуверенно поставил первый аккорд и вдруг неожиданно для самого себя запел:

«Прости, дорогая, я так устал,

Мне пора в кровать,

День был так суматошен

День бил меня в пах…

Я уже мертв для того чтобы слушать

Или что-то играть,

Прости, дорогая, я так устал,

Мне пора спать.

Я усну, как умрет рок-н-ролл,

Но проснусь поутру.

И приемник вновь поймает волну,

Под которую я спляшу.

А теперь слишком яркий свет настольной лампы

Режет мне глаза,

Пачка «Беломора» – в куртке,

Ступай, покури одна.

Сон ворвется в реальность,

Перевернув, как водится, все вверх дном.

Старый кот, холодильник и пиво в руке,

И будильника звон.

Отражение в зеркале ухмыльнется

И потреплет по небритой щеке.

Утро. Серая жизнь – кино,

Что ты видишь в окне…

Но прости, дорогая, я так устал…»

Когда я закончил, словно камень с души свалился. Во время песни я почувствовал освобождение от страха перед теми, кто меня слушал. Барьер был взят. Лизард смотрел на меня удивленно.

– Ты давно это написал?

– Да нет, вот прямо сейчас. Будто кто-то диктовал текст, а что?

– Просто это классная песня.

Я отдал гитару Ольге. Она повертела ее в руках, вздохнула и запела. «Как красиво она поет», – подумал я, не вслушиваясь в текст, поскольку довольно-таки плохо понимал французский, кроме «ля мур». Приятная усталость разливалась по всему телу, я опять был доволен жизнью.

Расходились поздно, за полночь. Довольные и счастливые. Ольга отказалась от помощи в уборке, сказав, что я уже много раньше пообещал помочь, тем более и живу я неподалеку, так что никаких проблем. Последним уходил Лизард.

– До завтра, – он протянул мне руку.

– До завтра.

– Спасибо, хозяюшка.

Он вышел за порог, взмахнул рукой, улыбнулся и побежал вниз по лестнице. Ольга прикрыла дверь и посмотрела на меня лучистыми глазами.

– Устал?

– Нет, не очень.

– Хорошо, – и потянулась ко мне губами…

«Развязывает длинный пояс

Снимает длинный шнур

Еще хранящий тонкий аромат

Вот зыбкий мост

Между двумя мирами»[10] …

Проснулись мы на рассвете вместе. Ольга потянулась, обнажая высокую грудь. Выбралась из моих объятий, подошла к окну, отдернула штору. Серый предрассветный сумрак вполз в комнату. Ольга распахнула окно – и в комнату хлынула утренняя прохлада. А я лежал и любовался ее ладной фигуркой. Тонкими икрами, стройными бедрами, гибкой талией. Она не смущалась под моим взглядом, словно, наоборот, давала получше рассмотреть себя.

«Влажная роса

Опять распустилась

В тумане

Счастье осталось

На кончике языка», –

пробормотал я танка Рубоко Шо.

С кошачьей грацией Ольга подошла к кровати и, сдернув с меня простыню и соорудив из нее некое подобие древнегреческого хитона, сказала:

– Поднимайся, соня, идем встречать рассвет на кухне.

– Ага, за мытьем посуды.

Ольга рассмеялась и взъерошила волосы сначала себе, потом мне.

– Ну, здрасте, утреннее любование мною закончено.

– Правда?

– Не совсем.

Что-то было в ее глазах, бесовское, бесшабашное, мучительно-жгучее. Я вновь потянулся к ней…

«Бабочки

Словно живые цветы

Порхают над морем цветов

Выгнула тело для сбора росы

Красавица Кума-но…»

Солнце уже взошло, когда мы наконец-то окончательно поднялись; я побрел на кухню мыть посуду, а Ольга – в ванную…

 

В кабачке, который работал круглосуточно, сидел одинокий посетитель и пил текилу. Перед ним лежала изрядная горка лимонных корочек, наполовину пустая солоница. Его черные вьющиеся волосы падали на глаза, из которых время от времени вытекали слезы. Скупо. По одной. Сигареты он курил практически не переставая, и пепельница уже была полна окурков. Иногда он встречался взглядом с официанткой, и та приносила ему еще несколько ломтиков лимона. По-прежнему твердой рукой он наливал себе стопку. Насыпал соль в ложбинку между указательным и большим пальцами. Слизывал ее языком, опрокидывал внутрь текилу и откусывал лимон. Не морщась. Снова доставал сигарету. Ближе к рассвету он вынул из кармана старую записную книжку, долго листал ее, наконец, найдя нужную запись, стал зачеркивать ее ручкой. Видно, этого ему показалось мало. Он выдернул страницу и поджег ее. Долго держал в руке, пока огонь не ожег пальцы, и бросил в пепельницу.

– Ну, вот и нет Иды, – чуть слышно прошептал он, опрокидывая в себя следующую порцию текилы.

Посуды было немного. Поэтому я быстро завершил мытье и сел у окна покурить. Занавески на окнах висели, подобно театральному занавесу. Казалось, отдерни их, и там окажется дверь в Лето, или Нарния, или все то, на что хватает изображения. Впрочем, возможно, все дело в освещении и в цвете. Ну, а вдруг? И я дернул штору. То ли воображение оказалось слишком слабым, то ли я слишком устал, но за окном было лишь восхитительное восходящее солнце. Из ванной вышла Ольга в цветастом махровом халате, с мокрыми волосами, такая свежая и счастливая, что, глядя на нее, хотелось радоваться и смеяться. Я вновь посмотрел на окно и вздохнул.

– Ты чего такой?

– Какой?

– Разочарованный.

– Да вот думаю, отдерну сейчас занавеску, а за ней – Дверь в Лето…

– Ступай умывайся, а то тебя не только в Лето, во вчера не пустят.

– Слушаюсь, мой генерал.

Пока я плескался под душем, Ольга приготовила легкий завтрак. Выйдя на кухню, шлепая босыми ногами по полу и поддерживая обеими руками полотенце на бедрах, я издавал нечленораздельные, из-за обильно выделяемой слюны, звуки.

– Сначала оденься, снежный человек.

– Хорошо бы. Только вот никак не найду этой самой одежды, а в платье лезть как-то в ломы.

– В комнате, на кресле.

– Спасибо, спасительница моя, – попытка обнять Ольгу успехом не увенчалась, так как злобное полотенце упало на пол, и я почему-то смутился, что вызвало ее заразительный, но необидный смех.

В комнате нашлась не только одежда, но и сумка, а в ней – бутылка вина, «Церковное 37», про которое я совсем забыл. С этой добычей я вернулся на кухню.

– Питие с утра ведет к алкоголизму, – сказала Ольга.

– Мы же не опохмеляться будем, тем более это вино пьется по чуть-чуть.

Две небольшие рюмочки были наполнены. Мы взяли их за тонкие ножки, посмотрели друг на друга, одновременно сказали:

– За тебя, – и рассмеялись, расплескав немного вина на стол. Пригубили. Это было настоящее виноградное выдержанное красное вино. Немного терпкое от своей сладости, душистое, как зрелый виноград, и вкусное, как ночные поцелуи. Оно приятно кружило голову и располагало к лености и праздности.

Мы проглотили завтрак и, вновь наполнив рюмки, перешли в комнату и включили «Doors». Сидели напротив и смотрели друг на друга так, словно видели впервые. Наверное, так оно и было. Я только сейчас заметил, что глаза у Ольги темно-карие с искорками, а веки чуть-чуть припухшие, а волосы пепельно-русые, не рыжие, не ближе к «блонд», а именно пепельно-русые. Губы… Губы я больше помнил по ощущениям – ласковые, упругие и нежные.

Вдруг резко зазвонил телефон. Ольга подняла трубку.

– Алло. Доброе утро, Лизард. Да, здесь. Это тебя, – она протянула мне трубку.

– Да, слушаю. Привет. Едем? Далеко? – и вдруг меня передернуло: вспомнил, – трубка в руке стала липкой. – Да, встретимся в парке около автовокзала. Пока.

Я опустил трубку на аппарат и застыл:

– Оль, у тебя что-нибудь выпить есть, покрепче, желательно спирт?..

– Есть, кажется. А что случилось?

– Сначала выпить.

Меня трясло мелкой дрожью, я даже не мог достать сигарету.

– Тебе разбавить?

– Не надо.

Появилась Ольга со стаканом, наполненным на треть.

– Оленька, закури, пожалуйста, мне сигарету.

– Да что случилось?

– Сейчас, сейчас…

Я выпил залпом спирт, горло обожгло, следом обожгло и желудок. Но дрожь стала ослабевать, я уже почти не трясся. Когда брал сигарету у Ольги из рук. Надо же, я начисто забыл про Иду, то, что ее нет больше. Будто ножом отрезало все воспоминания, а сейчас нахлынуло вновь, и тяжело стало дышать. Я глубоко затянулся, и еще раз, и еще.

– Не пугай меня. Что случилось?

– Мы с Лизардом едем на похороны. Помнишь, я вчера говорил.

– Но ты же сказал…

– Да. Просто я все забыл. Лизард сделал так, чтобы я все забыл. А теперь напомнил. Вчера он подарил тебе кассету нашей с ним общей знакомой, Иды. Позавчера она умерла, не приходя в сознание, без пятнадцати двенадцать.

Я вытянул из пачки еще одну сигарету.

– Дай мне тоже, – попросила Ольга. – Отчего она умерла?

– Лизард сказал, не выдержало сердце.

– Она была молодая?

– Да, как мы с тобой.

В воздухе висела эта последняя фраза и клубы дыма.

– Я пойду, Оль, прости, что так… Я приду, когда вернусь.

– Подожди, я с тобой.

– Нет, не надо. Не обижайся, но ты нас с Лизардом будешь стеснять. Не сердись.

Ольга не ответила.

Странно, девушки всегда обижаются на правду. Если им честно говорить, о чем ты думаешь, чем обоснованы твои поступки, они чаще всего поймут это как прямо противоположное. Поэтому лучше молчать. Вот о чем я думал, пока шел домой переодеваться.

 

На автовокзале царили суета и давка. Люди переругивались с друг с другом, встречались, плакали и смеялись. Заметив в одном углу небольшую компанию ребят с гитарой, я подошел к ним в поисках Лизарда – его там не оказалось. Я вышел прогуляться по парку и покурить, потому что меня вновь стало трясти. Нет, смерти я не боялся. Да она не укладывалась в голове, но по-настоящему меня страшил обряд погребения. Кладбище, надгробные стенания матери, восковое неподвижное лицо и комья грязи, стучавшие о «потолок» могилы, и самое ужасное – это забивание гвоздей в крышку гроба. Все это я испытал, когда хоронили моего друга. Совсем незадолго дол этого мы отмечали его день рождения, и вот через какие-то три-четыре месяца мы провожаем Макса в последний путь. Холодно, под ногами грязь, с неба мелкий противный дождь. А ему уже плевать на неурядицы природы, на ссоры людей. Ему, наверное, даже не холодно. На кладбище дорога превратилась в жижу, которая вот-вот стащит с тебя ботинки. А его несут на руках. Прощаемся, каждый из нашей компании по-своему: кто-то молча, кто-то скажет пару слов. «Одевают» крышку, и вдруг приходит осознание, что это не дверь, а стена, стена непреодолимая… Поминки. Много разговоров. Говорят, говорят, говорят. Мы молчим, тихонько выпьем – и опять тишина за нашим столом. Каждый вспоминает что-то свое, связанное с этим человеком. Как он спрашивал закурить, или страдал, подбирая рифму, или, или, или… Порядком напившись, гости требуют от нас слов. Мы молчим. Эти взрослые горячатся: вот, мол, друзья называются, а сказать нечего. Самый старший из нашей компании поднимается и говорит что-то только ради того, чтобы отстали, а Олег, лучший друг Макса, говорит: «Долболобы, если бы словами можно было воскресить его, я бы говорил сутками». Говорит он это очень тихо, так что слышно только у нас, за отдельным столиком – столиком друзей покойного. А Макс никакой не покойный, он со мной говорил о поэзии и стрелял денег, и подарил значок и цепочку. А он писал классные песни, а он… а он… а он… И вот теперь Ида.

– Выпить хочешь? – это Лизард с почти пустой бутылкой «Tequila».

– Давай.

Помолчали. Наш рейс в 11.40, скоро посадка. Пока идем, закурили.

– Лизард, а откуда у тебя альбом Иды, ведь там же сводить нужно было.

– Вот я и сводил до пяти утра. А потом – к тебе, думал застать дома – не успел. Ты как раз в автобус прыгнул. Ну, я следом за тобой на троллейбусе. На каждой остановке выпрыгиваю, тебя ищу. Так и заметил, где ты во двор завернул. Присел покурить, а тут Сергей чешет, с ним я давно знаком. Он меня зовет к Ольге, мол, на день рождения. Если зовут, значит, ты там, в случайности я не верю. Так мы и нашлись. А потом гляжу, ты какой-то весь приподнятый. Решил не портить людям праздник, тебе с именинницей в частности. Поэтому сделал так, что ты разговор наш забыл. Кстати, как Ольга себя чувствует?

– Когда уходил, молчала.

– Обиделась?

– Да. Что с собою не взял.

– Правильно сделал.

Билеты у Лизарда. Садимся в почти пустой автобус. Теперь – девять с половиной часов езды.

Через час небо потемнело, и впереди показались грозовые облака, стремительно надвигавшиеся. И вот уже исчезло солнце, а небо, тяжелое, свинцовое, опускалось все ниже. Резкие порывы ветра били в лобовое стекло, стало прохладней. Я смотрел в небо: серые, как деталь в смазке, облака разделялись черными тучами. Чередуясь, они создавали странный эффект. Лестница. Лестница в небеса и в небесах. Рельефы, углы – все было на своих местах. Облака, как валуны крепостных стен. Авангардное художество природы. Оттого, что небо темнело, только ярче проступали контрасты рельефа. Вот они какие, ворота в Ад. Мощь во всем этом строении и страх, который заставляет подниматься волоски на руках, и в то же время – дремотный покой.

Меня сморило. Снилось мне, будто идем мы с Ольгой по бескрайней степи прямо в солнце. Я крепко держу ее руку, и она сжимает мою, и еще кто-то рядом. За спиной легкие шаги, но я никак не могу понять, кто это…

Очнулся я на закате. Оказывается, был жуткий ливень с молниями во все небо и практически нулевой видимостью. А сейчас небо, все еще кое-где затянутое тучами, окрашивалось во все оттенки красного. Вдруг облака стали расходиться в форме глаза почти по всему горизонту, а внутри алело солнце. Потом солнце стало отодвигаться все дальше и дальше. И вот – цепочка островов, около самого ближнего плещутся два розовых фламинго, а над островами поднимается туман и ползет в сторону самого большого острова, выше всего вздымающегося над океаном. Картинка была настолько реальная, что я толкнул в плечо Лизарда и зашептал:

– Смотри: фламинго, острова, море.

– Обычный параллельный мир, – буркнул Лизард и отвернулся от окна.

Хотелось растормошить его. Заставить смотреть на все это. Но усилия требовали времени, а вдобавок я боялся, что это чудо растает, исчезнет. Закроется проход между мирами. Поэтому я смотрел на обжигающее красное море, на розовые облака, плывущие над ним. Через полчаса картинка стала настолько реальной, что я поверил в то, что мы сможем на своем автобусе прорваться туда, в тот мир. Но вдруг «глаз» начал стремительно закрываться и схлопнулся в том месте, где мы должны были вот-вот прорваться, став обычным кусочком закатного неба.

 

Сонный Лизард тихонько брел к бомбоубежищу. Мы решили заночевать там, никого не тревожа. Все должны выспаться перед похоронами. Дверь, как ни странно, была открыта, а из «подвала» слышались звуки гитар и барабанов. Мы осторожно спустились и приоткрыли внутреннюю дверь.

В бобмбоубежище все стояло вверх дном. На комбиках пустые и полупустые бутылки водки, вина, пива. Гитарист пилил какой-то ужасный хард-рок, барабанщик лупил по барабанам и должен был вот-вот пробить пластик. Басист бубел на басу жуткую партию. Они были настолько увлечены этим занятием, что нас даже не заметили. Лизард отхлебнул из  бутылки, стоящей на комбике, а затем, передав ее мне, швырнул пустую бутылку о стену. Грохот стих. Лизард при желании умел быстро добиваться нужного.

– Ребята, мы все понимаем… Но ведь не надо же от горя сходить с ума.

– Лизард, какое горе? – пьяный басист обнял его. – Лучше выпейте, ребята.

– Вы что, совсем очумели? Завтра же похороны…

– Чьи? – это уже Влад, барабанщик.

– Идины, тупицы.

– Их отменили, – это Игорь, гитарист, – ввиду отсутствия трупа.

Лизард схватил его за грудки и затряс.

– Опомнись, Игорек, я уезжал – Ида была в морге. Что ты несешь? Нет трупа?

– Она воскресла, – глупо ухмыляясь, сказал Влад.

– Что-о-о?! – Лизард сел на пол.

– Врачи ошиблись. Вернее, не ошиблись. Ну, в общем, я совсем запутался, дайте-ка винца, – это басист.

– Официально она умерла без четверти двенадцать, – начал Влад, – но она как бы не совсем умерла. Бывают такие случаи. Вроде летаргического сна. Все процессы настолько замедляются, что это похоже на смерть. Ее патологоанатом в морге должен был вскрыть, чтобы поставить точный диагноз. Ну, он скальпель занес, начал разрез делать, а Идочке стало больно, и она заорала. Очнулась, то есть. Теперь анатом седой – у Иды порез на груди. Сейчас уже все зашили, а у нас вот такая бумажка. – И он показал записку, написанную Идой: «Как здорово жить!!! Я жива-а-а, ребята!!! Ида».

– Жива, – Лизард вскочил на ноги и, как безумный, бросился к выходу.

Небольшой смерч пронесся по убежищу. А я остался пьянствовать. За воскрешение… И через полчаса был мертвецки пьян. Наверное, поэтому потянулся к гитаре и запел «Пыльные ночи». Впрочем, пением это можно было назвать с большой натяжкой, благо, состояние слушателей не намного отличалось от моего. Поэтому мы договорились завтра, как только протрезвеем, разберем партии и запишем все это. Ребята разбрелись по домам. А я, расстелив чехлы на полу, выключив аппаратуру и свет, улегся спать, в очередной раз пообещав себе не напиваться.

В вечерних сумерках бродили кошки, их желтые и зеленые глаза выискивали добычу. Из окон домов, как из одного большого динамика, лилась музыка телевизионного концерта. Улицы были практически пусты. Редкие прохожие с изумлением глядели на странного черноволосого паренька, весело, как школьник на переменке, прыгавшего на одной ноге по улице и временами счастливо смеявшегося. Вот он утомился и присел на скамейку, потом повалился на нее и уставился на звезды, и вновь засмеялся. Позвал тихонько: «И-ида». Прислушался и позвал еще раз: «И-ида». Где-то далеко от этого места, у больничного окна, тихонько рассмеялась девушка и тут же сморщилась, прижав руку к груди. Наверное, вы уже поняли, кто были эти двое. Двое безумных людей, несущихся впереди поезда жизни, как свет от фонарика всегда впереди самого фонарика. Каждый из них был сейчас счастлив…

Стучали неподалеку колеса поездов. Где-то неподалеку… Над самой головой. Надо мной был железнодорожный мост, по которому мчались поезда. Я стал карабкаться на насыпь. Выше, еще выше, и вот передо мной две пары слепящих глаза рельсов, а вдали виднеется неизвестный город. Красивый? Может быть. но необычный, точно. Его пересекают рельсы во всех направлениях. Плавной дугою охватывают его по всей окружности. Я начинаю свой поход к нему и вдруг слышу шум приближающегося поезда. Нужно очень быстро перебежать на другую сторону. Но я почему-то застываю на месте. Смотрю на проносящиеся вагоны и внезапно в одном из них вижу Ольгу, вот она пронеслась мимо меня. Я подаюсь вперед, но порывом ветра меня отбрасывает, и, не удержавшись на ногах, я начинаю падать вниз по насыпи, ударяюсь обо что-то головой. Наплыв темноты и боли…

 

Ольга сидела и слушала кассету Иды. Она все еще думала, что та мертва, ведь ее любимый (?) не мог ее обмануть. «А вот я вела себя, действительно, как дура, – пробормотала Ольга, – как маленькая девочка, которая нашла плюшевого медвежонка и не хочет отдавать его хозяйке только потому, что нашла первой. Он ведь в самом деле не принадлежит мне, то есть все то, что происходило после дня рождения, – это еще не повод, чтобы удерживать его. Но и он хорош. Я ведь просто предложила поехать с ними, не навязывалась, не причитала. А он «Ты нас будешь стеснять». Дурак! И я дура! Два сапога пара. Зачем мне тогда нужно было молчать? Расстроилась? А у него своя жизнь, или забыла? И то, что я в него, как дура… Все, хватит себя казнить. Он же сказал, что придет, как только вернется с похорон. Значит, осталось всего два дня ждать. Или даже полтора. Интересно, а в каких отношениях они были с Идой? Как он побледнел, когда разговаривал с Лизардом по телефону. Наверное, просто очень хорошая знакомая. А поет, пела она классно. И тексты очень недурны. Пожалуй, последнее время я ничего подобного и не слышала. Ладно. Пора заняться делом. Сергей просил поискать Ануя «Черную невесту». Надо найти и прочесть до того, как он придет. И все-таки, кем ему приходилась Ида?» – мысли Ольги неслись в голове, словно табун коней, но одна (вороной жеребец) все время возвращалась. Ольгу тяготило то, что она практически ничего не знает о своем избраннике.

 

В небе проявился белый след «сверхзвукового», расчертив голубой холст первым штрихом. Внезапно ворвалась, перекрыв ненадолго след, черная стая. От хлопанья крыльев и вороньего крика закладывало уши. Мелькание черных тел. Рябь в глазах. В небо вспорхнула желтая бабочка…

Я очнулся в бомбоубежище. Жутко болела голова. Хотелось свежего чистого воздуха. И, слегка пошатываясь, я выбрался на улицу.

Небо уже посерело, но солнце еще не взошло. Стоя в этом густом, сером сумраке, вдыхал свежий, еще по-ночному прохладный воздух. Где-то скрипел сверчок, вдалеке слышались гудки автомобиля и шум шин, проносящихся по дороге. Редкие пичуги уже что-то верещали. Закурил. Присел на корточки возле стены и откинул голову, прижав затылок к прохладному камню. Сигарета тлела, издавая легкое потрескивание. И вдруг я услышал скрип двери. Странно, он не раздражал, а казался очень мелодичным, где-то вдалеке послышались шаги, ветер зашуршал старой газетой. Синкопой звенели птицы, стереоэффект проезжающих машин не портил, а, наоборот, дополнял все это. Внезапно до меня дошло – я слышу музыку – музыку просыпающегося города – музыку гармонии мира. Не было ни одного звука лишнего. Тон, конечно, задавал сверчок своим ритмичным поскрипыванием, а остальное рождалось по мере необходимости. Сейчас все это слушалось гармонично, значит, мелодия сохраняется и позднее, просто за полифонией и неспособностью услышать все вместе – мы теряем мир. Он живет своей жизнью, и мы часть его. И что бы мы ни делали: шли по магазинам или щелкали зажигалкой – все это было нужно Великой музыке, гармонии. Мысли пронеслись в голове освежающей волной, и вдруг музыка распалась на составные. Почему это произошло? Только ли потому, что я напряженно думал и упустил пару тактов вступления? Нет, думаю, нет. Просто, когда я вышел, мозг мой был расслаблен, а сейчас он напряжен, да и тело тоже. Попробовать расслабиться? Ну, что ж…

Я расслабился, но, наверное, так и не смог до конца осознать всего. Через пять минут я понял, что опоздал. Шанс упущен. Интересно, повторяется ли все тем же порядком из утра в утро или на каждый день своя симфония? Наверно, все-таки это неповторимо. Даже если звуки повторяются, то мое (ваше) состояние будет отличаться от вчерашнего…

Где-то вдалеке закаркала ворона, вызвав новый приступ головной боли. Я закрыл глаза и поплыл по течению воспоминаний, так меня и застал Лизард, сидящего на корточках с откинутой назад головой и закрытыми глазами, в размышлениях о Гармонии Вселенной.

– Тебя что, ребята выгнали?

– Нет. Слышишь? – Лизард прислушался. – Это песня просыпающегося утром города.

Наеврное, Лизард присел, глаз я не открывал, а он ничего не говорил. Так, сидя у серой стены, мы слушали. Странно, но даже в такой неудобной позе я расслабился и начал засыпать, и в этот миг разъединенные звуки опять сложились в мелодию… которая длилась, бесконечно свиваясь спиралью французской речи. Ольга сидела в кабриолете с гитарой в руках. Вороной конь прял ушами и время от времени бил копытом по мостовой. Некто, я не смог его рассмотреть, подошел к коню и, взяв его под уздцы, повел вслед за собой. Ольга обернулась в мою сторону испуганно и недоуменно, казалось, с ее губ вот-вот сорвутся слова: «Ну, что же ты? Почему медлишь?» Я попытался догнать кабриолет, сначала шагом, потом бегом, но не мог, хотя он двигался с постоянной скоростью. Ощущение, что мы двигаемся по разные стороны стекла, все усиливалось. Я уже задыхался от бега, но не мог нагнать повозку, она удалялась под стук копыт по мостовой. Ольга взмахнула рукой, словно прощаясь… И вдруг я увидел это стекло, вернее, хрусталь, оплавленный хрусталь, подсвеченный изнутри. Множество «отсеков», в каждом из которых виднелось что-то свое. Они вращались, словно в калейдоскопе, создавая немыслимые комбинации – вот обнаженная танцующая Ида; вот плачущая Ольга; вот Лизард протягивает мне руку; странный пейзаж; парень с папиросой в руке что-то пишет на кухне в коричневом блокноте; пламя свечи, огромное, как солнце; я, спящий на больничной койке; стриптиз-клуб; огромное дерево; степь на закате; ожившие картины Дали и  Босха; два смерча, танцующие друг перед другом и тэдэ и тэпэ.

Картины сменяли одна другую со все возрастающей скоростью, когда весь этот калейдоскоп начал рассыпаться, ломались хрустальные стены, сыпались осколки, бушевал огонь…

Лизард разговаривал с кем-то и тряс меня за плечо. Оказывается, я заснул в той неудобной позе возле стены. Солнце уже вовсю согревало землю, раскинув свои лучи на мир. Окончательно проснувшись, я увидел ребят и с ними Иду. Вот кого я был чертовски рад видеть.

– Привет.

– Привет, Ида! Ты уже оклемалась?

– Угу. Небольшой уход из жизни – это классно, – но радости в ее глазах не читалось.

– Ну и напугала же ты нас…

– Пойдемте уже, – это Влад, – а то мы вчера договорились ему песню сделать, – он кивнул на меня.

– А может, это…

– Нет уж, вчера договорились, так что вперед, работать.

Спустились в подвал, и закипела работа… по уборке вчерашнего свинарника. Вытащили ящик бутылок, смели пепел и окурки, вымыли полы, и только после этого мне сказали: «Давай, бери гитару». Особой уверенности я не чувствовал, но гитару взял. Смущаясь, стал играть мотив.

– Нет, так дело не пойдет. Пой, – это Лизард. Лучше бы он помолчал.

– Да у меня голоса нет.

– Пой, пой, мы с Идой поможем.

Проклиная все на свете, я запел. Знал, что плохо пою, но все равно пел свои «Пыльные ночи». Все очень внимательно слушали, я доиграл и отставил гитару.

– Ну вот… – замолчал, потом решившись: – Плохая была идея записать эту песню.

– Да нет, почему? Я тут уже соло кое-какое сочинил, – сказал Игорь, соло-гитарист. – Шлифануть, доделать, и, по-моему, классная песня будет. Что скажешь, Лизард?

– Думаю, ты прав, надо делать. А насчет голоса ты не волнуйся, – это он мне, – мы с Идой подпоем. Сыграй еще разок.

И я сыграл еще разок, и еще, и еще много-много раз, пока, наконец, часов около семи вечера мы не записали окончательный вариант. Уже сведенный Лизардом, при прослушивании он создавал очень недурное впечатление. Все было в тему. Ничего лишнего. Голос, на удивление мне, звучал весьма хорошо. Слабый «ревер» добавлял ему глубины и сочности.

Лизард провожал меня до вокзала. Вечер был тих и по-осеннему прохладен. Солнце бросало последние взгляды на готовящуюся ко сну землю. Мы неторопливо шли навстречу закату и беседовали о записи. Вскоре показался вокзал. Мой пригородный уходил через сорок минут, поэтому, сев на выступы, обитые оцинкованным железом, мы закурили. Молчание не тяготило. Каждый мог при желании выговориться на любую тему. Вокруг ходили люди, не замечая нас, словно мы были частью вокзала.

Бабушки урезонивали внуков, мужчины с тоской поглядывали на стройные ножки девушек в слишком коротких юбках или обтягивающих платьях. Проходили парочки, взявшись за руки и нежно глядя друг другу в глаза, не замечая никого вокруг. Водители предлагали свои услуги. Потрепанного вида мужчины и женщины с жадностью смотрели на пьющих пиво, в ожидании пустой бутылки.

Жизнь текла неторопливой рекой, обычная привокзальная жизнь…

– Знаешь, почему я никогда не был с Идой? – спросил Лизард.

– Почему?

– Боюсь.

– Чего?

– Когда общаешься с женщиной или девушкой, у тебя создается определенный образ, но вот взаимоотношения заходят дальше дружбы. Первая ночь, и… иногда этого достаточно, чтобы понять то, чего недопонимал все это время. Первая ночь самая решающая. Просыпаешься утром совершенно с другим человеком, настолько далеким, что не хочется его видеть, не то что продолжать встречаться. Я вдруг понимаю всю сущность ее, и за хорошенькой мордашкой прячется такая духовная нищета и пустота, что все, и ты бежишь от нее, чтобы никогда больше не возвращаться. А иной раз, – Лизард на секунду задумался, – а иной раз чувствуешь свою нищету перед той, которая открылась для тебя, и тогда уходишь, чтобы в чем-то догнать, собрать достаточно духовного богатства и вернуться. И это хуже всего, потому что чувствуешь себя если не подлецом, то недостойным даже касаться этой женщины. И так всегда – они либо закрывают свою пустоту, либо раскрывают свое богатство. Вот и с Идой боюсь… вдруг после этого изменятся наши отношения, и мы не сможем общаться с той же непринужденностью, познав друг друга, – Лизард замолчал.

Я тоже молчал. Эта теория была настолько необычна, что только и оставалось, что молчать. Мне не приходилось об этом задумываться, но, вспомнив кое-какие случаи из жизни, я понял, что Лизард прав. Иногда все твои все твои эмоции и старания вдруг проваливаются, как в яму, и ты разбит и подавлен с утра. В другой же раз, наоборот, – тебя переполняют сила и уверенность.

– Твой пригородный, – сказал Лизард, поднимаясь, – как только Ида окончательно придет в себя, мы встретимся. Поцелуй за меня Ольгу.

– Обязательно. До встречи. Идее привет.

Лизард уже шагал в сторону бомбоубежища.

Вагон был пуст, тем лучше. Высплюсь. И я завалился спать. На этот раз без сновидений…

 

Около четырех утра мы прибыли на место. Сонный вокзал, словно зевая, лениво открыл свои двери. Торопиться было некуда. Ольга, должно быть, еще спала. Поэтому я сел в зале ожидания и стал думать о странностях, происходящих в моей жизни с появлением Лизарда. Через полчаса я влез в такие дебри, перестав понимать, где реальность, где сон, где воздействие Лизарда… Выплыл образ девушки, увиденный мною в зеркале. Что это было? Сон? Реальность?

Я зашел в кафе, расположенное в здании вокзала, и заказал двойной кофе. Здесь можно было курить. Кофе и сигарета, что может быть лучше ранним утром?! Запах крепкого молотого кофе и хорошего табака будоражил. Маленькие глоточки обжигающего напитка согревали душу, первые затяжки туманили разум. Блаженство.

Однако время уже шесть, пора домой. Пока доберусь, стрелки на часах встанут в приемлемое положение для звонка Ольге.

«Телефонная сеть перегружена,

И твой номер молчит.

Мои слова никогда тебя не найдут.

Я сжимаю трубку и снова поворачиваю диск…»

– Наконец-то. Здравствуй.

– Это ты?!

– А что, ты ждала кого-то еще?

– Не-е-ет. Все нормально?

– Более чем. Я приду?

– Конечно. Нужно поговорить.

– Хорошо, через полчасика жди.

Спустя двадцать девять минут я стоял возле двери Ольги и ждал, пока пройдет последняя минута. Как говорили китайцы: «Нетерпение свойственно женщинам». Пятьдесят восемь секунд, пятьдесят девять, я нажал на кнопку звонка. И тут же дверь распахнулась, на пороге стояла Ольга. Такая домашняя и желанная, что я оторопел, застыл, окаменел. Потом каждый из нас сделал шаг навстречу, и все стало неважно…

За окном громыхало. Мы лежали, обнявшись, и смотрели на тугие струи летнего ливня, неистово хлеставшего по листьям деревьев, смывая пыль. Иногда пелена воды становилась настолько плотной, что, казалось, начался снегопад и белые мокрые снежинки тают и превращаются в воду, так и не долетев до земли. Вскоре дождь стал стихать. Гром уже не гремел, а рокотал в отдалении.

– Знаешь, а мы с тобой уже были заочно знакомы до нашей встречи.

– Да?

– Да. Однажды я гадала. Знаешь, ставишь два зеркала и свечи. Получается нечто вроде коридора, и долго, пристально в него вглядываешься. Смотришь до тех пор, пока не увидишь кого-то или что-то.

– Ну и что ты там увидела?

– Сначала ничего. Коридор как коридор. Потом все завертелось, и я словно бы стала падать. А когда я очнулась, то я была вроде бы не я. То есть, думала я, как я, а вот тело было не совсем мое, не знаю, как это объяснить. В той комнате, где я очнулась…

– Был такой странный бородатый мужик.

– Да, а как ты…

– Ну, я тоже вроде был там. На окне еще горела свеча.

– Это Лизард ее зажег. Вы появились как-то неожиданно, но бородатый и виду не подал. Лизард хлопнул его по плечу и обозвал Стражем между мирами. А потом обратился ко мне, будто мы были тысячу лет знакомы.

– Вы спорили…

– Да, немного.

– А потом я очнулся.

– Да, и вы ушли.

– Ты провожала нас со свечой и рассмеялась, увидев, как я уступаю дорогу Стражу…

– Это в самом деле было очень смешно.

Мы рассмеялись.

– А что было потом?

– Потом я очнулась перед зеркалом у себя в комнате.

– Оль, а это давно было?

– Да. Наверное, больше полугода назад.

– Странно…

– Почему?

– Со мной все это произошло недели три назад.

Тут удивилась Ольга.

– Когда?

– В первый день, когда появился Лизард. Три, ну, может, четыре недели.

– В самом деле странно.

У меня возникло непреодолимое желание покурить.

– Оль, я курить.

– Я с тобой.

На кухне было уютно, несмотря на стихию, вновь набравшую силу за окном. Водопадом рушилась гроза на город, стремясь затопить его. Ольга принесла на кухню переносной магнитофон. Из динамиков пела Ида.

– Понравилось?

– Зацепило. Последние три дня только Иду и слушаю. Как… как похороны?

– Не состоялись.

– ?..

– Произошло чудо. Одно из тех чудес, которые все еще происходят в нашем рациональном мире. Ида очнулась на вскрытии. От боли или еще от чего, но очнулась от своего летаргического сна.

– То есть она жива?

– Угу. Давай выпьем. У тебя осталось то вино?

– Осталось. Но все равно что-то не верится, что врачи могли не заметить летаргического сна.

– Знаешь, в древности подносили горящую свечу к лицу усопшего, дабы проверить, мертв ли он на самом деле. Говорят, на лице покойника пятна от ожогов не появляются, может, это не лучший способ проверки, но, возможно, самый верный. Кажется, в Англии трое врачей констатировали смерть тридцатипятилетней женщины, и она очнулась в гробу по дороге на кладбище. Или во время войны во Вьетнаме. Новейшая аппаратура не смогла зарегистрировать признаков жизни молодого солдата. Очнулся он в морге четыре часа спустя. Так что… давай бокалы.

 – За воскрешение.

– За воскрешение.

Мы пригубили вино и закурили. Я вспомнил о кассете, записанной мной. И, отыскав ее в сумке, протянул Ольге.

– Что это?

– Мы записали одну мою песню, послушай.

Кухня заполнилась звуками «Пыльной ночи». Мы вновь наполнили бокалы. Слушали и пили вино, по чуть-чуть, по капельке.

Дождь за окном не прекращался, то вновь начинался с удвоенной силой.

Дни неслись один за другим. Но ничего особенного не происходило. Мы встречались с Ольгой, но не часто, оставляя друг другу возможность побыть наедине с собой. Не вмешиваясь в творчество друг друга. Каждая встреча была еще более желанна и дорога. Я пытался писать песни. Она репетировала в театре новый спектакль. Пока ночью перед премьерой нам не приснился один и тот же сон.

Под проливным дождем, по разжиженной дороге шли четверо. Двое парней и две девушки. Промокшая одежда плотно облегала тела и замедляла движение. Наконец Лизард сказал: «Все, здесь сворачиваем». И наш отряд двинулся вслед за ним прямо в степь. Дождь тут же кончился. Прямо перед нами пылал круг закатного солнца. Постепенно обсыхая, мы дошли до огромного валуна. Лизард помог взобраться девушкам, потом забрался сам и протянул руку. Я вдруг увидел всю эту картину словно со стороны. Бесконечная зеленая степь, багряное солнце, и на его фоне огромный, черный камень с тремя фигурками  на нем.

– Здесь мы и поговорим, – сказал Лизард. – Дальше ваш путь либо вперед, в неизведанное, либо назад. И выбор за вами.

Мы переглянулись с Ольгой и взялись за руки.

– Вперед, – ответили вместе.

Ида встала рядом с Лизардом и склонила голову ему на плечо. Только теперь я заметил, как они похожи и непохожи одновременно. Оба сосредоточенные, словно хотят сказать что-то очень важное. Взгляды мягкие, но цепкие. Ее светлые волосы ветер вплел в его черные кудри. Они стояли как две силы – Инь и Ян, как Мужчина и Женщина, как Черное и белое, как Свет и Тьма. Равные, насыщенные неведомой силой. Ида подошла к Ольге, Лизард ко мне. Мы обнялись. «Только вперед» – прошептал Лизард. Я уверен, то же самое сказала Ольге Ида. «Может быть, ты и не узнаешь Ольгу там, куда вы придете, но вы встретитесь обязательно. Прощай».

Я взял теплую руку Ольги, мы сделали первый шаг в сторону солнца и… проснулись, держа друг друга за руки. Взглянули друг другу в глаза и поняли все без слов.

К чему был этот сон, что сулил?

Я так и не смог больше заснуть и пошел на кухню мучить гитару. Около девяти разбудил Ольгу и приготовил кофе. Пили мы его молча, вдруг Ольга сказала:

– А здорово было бы все здесь бросить и уйти в Закат.

– Может быть, – ответил я, – может быть.

И тут зазвонил телефон.

– Да, Лизард, слушаю.

– Мы приехали с Идой. Можно к тебе?

– Конечно. Приезжайте. Ольга, правда, уже уходит, но с ней мы встретимся после спектакля. У нее сегодня премьера. Так что жду.

Ольга уже одевалась.

– Сейчас приедут Ида и Лизард. Мы встретимся с тобой в театре.

– Угу, – Ольга заталкивала в рюкзак пьесу и коробку грима. – Все, я побежала, до пяти.

Чмокнула меня в щеку и умчалась.

Я немного прибрался на кухне и в комнате. Забрался под душ. Сбросив остатки сна, забыл о нем, заварил себе крепкий зеленый чай и стал дожидаться Лизарда и Иды.

Они пришли примерно через час после звонка. Счастливые, шумные, веселые. Моя тоска оставила дом. Мы пили чай. Курили. Ида пела свои новые песни. В четыре мы вышли из дома, чтобы попасть на спектакль.

Около Дворца Молодежи молодежи собралось изрядно. Афиша на дверях гласила: «… августа … года. Труппа «Те Арт» предлагает свою версию пьесы Жана Ануя «Черная невеста» (Ромео и Жанетта), в здании Дворца Молодежи, в 17 часов».

Спектакль удался. Был звучный ансамбль, каждый актер вытягивал, «играл» партнера. Легко и незаметно пролетели два часа. Всех в зале захватила судьба Жанетты и Фредерика. И вот финал – меня трясет мелкой дрожью, я настолько захвачен происходящим на сцене, что уже не понимаю, реальность ли это или вымысел. Когда брат Жанетты спускается с лестницы, с которой наблюдал гибель своей сестры и, поднимая бокал с вином, говорит: «Любовь, печальная любовь, теперь ты довольна?..» – я плачу, крупные слезы скатываются по моим щекам.

Премьера удалась. Зал аплодировал стоя молодой труппе. И был банкет. Много вина и разговоров, песен и шуток. Все было здорово. И разошлись мы уже за полночь, переполненные новыми впечатлениями.

Ольга поехала ко мне. Лизард и Ида ушли чуть раньше, сославшись на неотложные дела и пообещав, что завтра зайдут.

Ольга была усталая и счастливая. Просто молчала, но я и без слов все понимал…

Утро выдалось ясное и безоблачное. Встречал я его на балконе, по своему обыкновению, с сигаретой. Спать я не ложился, слишком многое нужно было обдумать. А Ольга спала без задних ног, тихонько посапывая и иногда вздрагивая во сне. Время тянулось неторопливо и размеренно, час за часом отмеряя жизнь.

 

Ольга смеялась и заваливалась, при резких поворотах, на меня. Я уставился, задрав голову, в небо, которое вращалось все быстрей. Мы ехали на пикник. Ида, Лизард, Ольга и я. Погода позволяла. Дел особых не было. Почему бы и нет?..

В речке плескалась рыба. Над углями готовился шашлык. На скатерти стояли вино и фрукты. Пиво охлаждалось в реке. Лизард играл на гитаре, Ида и Ольга сервировали «стол», я следил за шашлыком. Мы уже искупались по нескольку раз и теперь жаждали пищи. Наконец-то шашлык был готов, а в стаканах плескалось вино.

– За нас, – сказал Лизард и поднял свой стакан.

– За нас, – вторил я ему.

– За нас, – со смехом прокричала Ида.

– За нас, – прошептала Ольга, глядя на меня.

Шашлык был сочный и нежный, каким и положено быть шашлыку. Мы наслаждались последними днями лета, вином и общением друг с другом.

Внезапно налетела гроза. Наспех собрав свои вещи, мы побежали к остановке автобуса. Земля под ногами превращалась в жижу. Скоро мы уже промокли до нитки и сбавили темп. Идти становилось все труднее. Неожиданно Лизард свернул в поле, мы – за ним, и оказались в степи. Нам светило багровое закатное солнце. Лизард остановился, печально посмотрел на меня и сказал:

– Тебе пора.

– Куда?

– Туда, откуда ты пришел.

– А откуда я пришел?

– Ты все вспомнишь в свое время.

– Когда?

– Тогда, когда вернешься.

– И у меня нет выбора?

– Есть. У каждого есть выбор… Но сейчас послушай моего совета – возвращайся. Учись наслаждаться тем, что есть.

Эти слова были мне не совсем понятны, но я ответил:

– Хорошо. Что я должен делать?

Лизард пошел навстречу солнцу, я уже знал, что скоро мы увидим валун, и все, что произойдет дальше. Так оно и случилось. Четверо стояли на фоне заката. Двое парней и две девушки.

– Выбор за вами, – сказал Лизард.

Мы переглянулись с Ольгой.

– Ты ведь хотела бросить все и уйти в закат.

– С тобой, да.

– Тогда, – я протянул руку, Ольга вложила в нее свою, – мы согласны.

Все происходило, как и в том сне, точь-в-точь, слово в слово.

И вот мы, взявшись за руки, пошли в Закат, шли долго, потому что когда я обернулся, то не увидел большого валуна, а только обычный камень, на котором грелись две ящерки, белая и черная, провожая нас глазами-бусинками.

В воздухе пахло степью и теплом. Ветер трепал волосы. И мы приближались к огромному диску солнца…

 

Эд очнулся в больничной палате перед заходом солнца. Через неделю после того странного случая (в доме Сиротки)… Около кровати сидел Федюня, клюя носом.

– Эй, художник, дай попить, – попросил он сквозь покрытые корочкой и затвердевшие губы.

Федюня встрепенулся, посмотрел на Эдда и заорал: «Сестра, сестра!»

Одним словом, Эдда вытащили из того состояния, между жизнью и смертью, в котором он находился почти неделю. Был ли это тот же самый Эд? Наверное. Только он все чаще и чаще задумывался о чем-то и, срываясь с места, мчался за чем-то только ему одному ведомым.

Однажды, спустя почти полгода с тех пор, как его выписали, он прибежал ко мне и сказал, что встретил Ольгу, к тому времени я уже был посвящен во все перипетии его «той» судьбы-сна. Мы выпили вина, и он побежал по своим делам. А я… задумался. Дело в том, что каждую ночь я вижу один и тот же сон.

По пустынной улице идет парень, наступая тяжелыми башмаками на траву битых бутылок…